Бесплатный фрагмент - Мазок на мушку дрозофилу

INPFSS

МАЗОК НА МУШКУ ДРОЗОФИЛУ

(пьеса-газета)

·ХИКАЯТ

Ich bin in Wien,,,

(Вечереет.) Вроде бы, Кайзерштрассе. За пазухой — холодная ветка бананов. Устающим ногам свойственно уставать, и мои ноги устают от ходьбы. Но иду. Непонятно откуда берущаяся пыль набивается в ботинки. Воздух чист и прозрачен. Дома наплывают со всех сторон, ать — и я запинаюсь о брусчатку. Больно. Холодно чешет ветер потные брови. Красные уши отражают свет солнца.

Обхожу муравья, невесть откуда берущегося. Обхожу чью-то ногу в коричневом ботинке, наступаю на ногу в чёрном,,, Entschuidigung, mei gnädiga,,, Запинаюсь о ногу в ботинке белом. Поднимаю глаза. Вижу сейчас широкие, антрацитово-чёрные глаза на южноевропейском лице. Глаза смотрят. Кто он, этот?

Болгарин? Серб? Нет, в нём точно есть что-то, и неславянское. Грек или албанец? Нет, итальянец? А может турок. Вот сейчас я его по-турецки спрашиваю,,,

— А, Гюнтер, Гюнтер! Willkommen!

Берёт меня за руку и ведёт вглубь Кайзерштассе. Мы ещё долго идём по Царской дороге, затем дома мельчают и мы сворачиваем в какой-то переулок. Дорожка плутает среди зелёных островов деревья́ и мы подходим к весьма и весьма статному дому.

— Стой, какой я вам Гюнтер? Я сюда не иду. И с тобой тоже. В дом не лезу.

— Как какой Гюнтер? Гюнтер Шратц. Как там твой? Всё маешься? И как поживает Запад?

— Я ничего не понимаю.

— Проходи. Ты уже гость.

Незаметно проходим мы в маленькую комнату на первом этаже, в ней самым почётным местом чванится стол.

— Садись, вот — к окну — не жалко, ещё есть.

Сейчас я отлучаюсь. Этот отлучается.

Смотрю на стол. На столе — почти сухие лимоны. Кофейная турка, коробка чаю. Старый сыр. И албанская газета с жёлтыми, дырявыми краями. Бросается в глаза буква ë и сочетания букв навроде xh.

Этот водворяется в комнату. Со звонкими шагами. Солнце бросает лучи дня в кофейную турку и золотит её хмурую бронзу. Комната с тонкими стенами становится продолжением луча и играет с ним сказочно. Прятаться от него комната не в силах — такова её судьба,,,

— Да, вот извините, как в албанском читается правильно буква ë?

— Это нечто русского ы. Ещё более подобный звук есть у румын.

— Так вы и русский знаете?

— Учу время от времени. Бывает.

— А Вы албанец?

— Гюнтер, ты надо мной смеёшься что ль?

— Да не Гюнтер я.

— В таком случае, tungjatëjeta, Гюнтер. Я — Ферхат. Из Эльбасана. Албания. Да, не из какого-нибудь там злополучаемого Косова, а из ныне довольно тихого и спокойного Эльбасана. Прямо на юго-западе или в центре Албании.

— Очень приятно. Позволяете ли Вы мне выходить?

— Ха! Да, но не дальше вассерклозета.

— Это что ж?

— Раз мы здесь, мы говорим. Долго! Пусть же ты не Гюнтер, тем и есть лучше. Слушай же.

МАЗОК НА МУШКУ ДРОЗОФИЛУ

(пьеса-газета)

Ich bin in Wien,,,

(Вечереет.) Вроде бы, Кайзерштрассе. За пазухой — холодная ветка бананов. Устающим ногам свойственно уставать, и мои ноги устают от ходьбы. Но иду. Непонятно откуда берущаяся пыль набивается в ботинки. Воздух чист и прозрачен. Дома наплывают со всех сторон, ать — и я запинаюсь о брусчатку. Больно. Холодно чешет ветер потные брови. Красные уши отражают свет солнца.

Обхожу муравья, невесть откуда берущегося. Обхожу чью-то ногу в коричневом ботинке, наступаю на ногу в чёрном,,, Entschuidigung, mei gnädiga,,, Запинаюсь о ногу в ботинке белом. Поднимаю глаза. Вижу сейчас широкие, антрацитово-чёрные глаза на южноевропейском лице. Глаза смотрят. Кто он, этот?

Болгарин? Серб? Нет, в нём точно есть что-то, и неславянское. Грек или албанец? Нет, итальянец? А может турок. Вот сейчас я его по-турецки спрашиваю,,,

— А, Гюнтер, Гюнтер! Willkommen!

Берёт меня за руку и ведёт вглубь Кайзерштассе. Мы ещё долго идём по Царской дороге, затем дома мельчают и мы сворачиваем в какой-то переулок. Дорожка плутает среди зелёных островов деревья́ и мы подходим к весьма и весьма статному дому.

— Стой, какой я вам Гюнтер? Я сюда не иду. И с тобой тоже. В дом не лезу.

— Как какой Гюнтер? Гюнтер Шратц. Как там твой? Всё маешься? И как поживает Запад?

— Я ничего не понимаю.

— Проходи. Ты уже гость.

Незаметно проходим мы в маленькую комнату на первом этаже, в ней самым почётным местом чванится стол.

— Садись, вот — к окну — не жалко, ещё есть.

Сейчас я отлучаюсь. Этот отлучается.

Смотрю на стол. На столе — почти сушёные лимоны. Кофейная турка, коробка чаю. Старый сыр. И албанская газета с жёлтыми, дырявыми краями. Бросается в глаза буква ë и сочетания букв навроде xh.

Этот водворяется в комнату. Со звонкими шагами. Солнце бросает лучи дня в кофейную турку и золотит её хмурую бронзу. Комната с тонкими стенами становится продолжением луча и играет с ним сказочно. Прятаться от него комната не в силах — такова её судьба,,,

— Да, вот извините, как в албанском читается правильно буква ë?

— Это нечто русского ы. Ещё более подобный звук есть у румын.

— Так вы и русский знаете?

— Учу время от времени. Бывает.

— А Вы албанец?

— Гюнтер, ты надо мной смеёшься что ль?

— Да не Гюнтер я.

— В таком случае, tungjatëjeta, Гюнтер. Я — Ферхат. Из Эльбасана. Албания. Да, не из какого-нибудь там злополучаемого Косова, а из ныне довольно тихого и спокойного Эльбасана. Прямо на юго-западе или в центре Албании.

— Очень приятно. Позволяете ли Вы мне выйти?

— Ха! Да, но не дальше вассерклозета.

— Это что ж?

— Раз мы здесь, мы говорим. Долго! Пусть же ты не Гюнтер, тем и есть лучше. Слушай же.

— Раз мы здесь, мы говорим. Долго! Пусть же ты не Гюнтер, тем и есть лучше. Слушай же.

··ХИКАЯТ

— Ты здесь. Я рассказываю тебе обо всём. Впрочем, я в Вене всего — неделю. Неважно. Думаю, интересный собеседник подворачивается. Включаю диктофон. Ай, собака! Мигает. Память кончается? Достаю. Предательски мигает экранчик. И батарейки садятся. Делать неч-чего.

Что ты там?

— А, ничего — сквозь досаду говорю я. И я достаю из сырого от пота кармана мятый листок и карандаш — шестигранное дитя чешской карандашепромышленности. Дитя играет в лучах солнца лаком и золотистыми буквами.

— А, оставляй! Надо слушать. Писать можно всегда, нужна только воля.

Оставляю карандаш и бумажку на центре стола.

— Гора цвета… — говорит Ферхат… — Верно. — говорю.

— Значит, ты из Эльбосана?

— Natürlich.

— Как Вена?

— Привыкаю. Хочу быть хозяином Европы. Нет, не так, как хочет султан турецкий Сулейман Великолепный или Баязид Йылдырым, не так, как хочет Папа Римский в XI веке, не так, как Цезарь в I… до Нашей эры.

Душевно хочу. Когда всё — своё.

Здесь, на окраине, это чувство ловится быстрее. В Вене больше центрально- и южноевропейского, чем в Париже, Брюсселе, Амстердаме и тем более, в самом Лондоне.

Окраина — самое интересное место на свете. Интересен вечный переход одной части мира в другую. Центр пресен, как капуста с сахаром. Окраина отдаёт редькой.

Здесь внутри всё дрожит, как на ветру, особливо, когда предвкушаешь вылазку куда-нибудь туда…

— Куда?

— Куда угодно.

Да, жди, пожалста. — Говорит Ферхат по-русски. Сейчас иду, возвращаясь!..

Солнце огненным шаром катится к закату. Наши лица красны, но не от вина, а от его ответов. Ферхат говорит, переглядываясь со мной: — Жди. Ешь, коль хочешь!

Я беру лимон в руку и запускаю верхние зубы в мякоть. Кисло. Надо бы ещё. Косточка. Тфу. Обрезаю то место.

Ферхат молится.

···ХИКАЯТ

Ну, конечно, Ферхат — добрый мусульманин, о чём явственно свидетельствует его имя. Из не совсем соседней комнаты, что по коридору направа, доносится вполне добротная и прилежная арабская молитва.

…Альхамдулиллахираббильааламин… аррахманиррахим…

…ихдинассыратальмустакым…

…амин…

Дорого можно дать за одно только удовольствие слушать искреннюю молитву!

Меж тем солнца не видать. Ферхата всё нет и нет. Я не замечаю, как съедаю начисто чужой, вроде бы, лимон, и жду его спросить, где он так хорошо набирается знаний по арабскому премудрствию.

Медленно постукиваю пальцами по деревянному столу, выгибаю шею, дабы увидеть сиреневое предночное небо. В доме почти тихо. Ферхат утихает минут на десять. Затем, не зажигая света, то есть пренебрегая электричеством, он зажигает свечу, о чём доносит мне сведения воздух.

Кричу: — Фер…

И слышу:

Па-тер нооо-стер, куи эс ин цщэ-элис,

санктифицщетур но-омен tuum…

Что за ерунда? Это ж католическая молитва, Отче наш? Ведь так ведь?

…И ведь как поёт! Ощущение живого средневековья не покидает меня. Так поют в церковном хоре разве что перед взятием Иерусалима — неистово и духовно.

…Et ne nos inducas in tentationem,

ſed libera nos a malo.

Amen.

Ой, Ферхат! До чего ж ты чудён!

Но, не проходит и двух минут, как он издаёт вдруг быстрое бормотание, в котором я нескоро улавливаю греческую речь. Это представление длится ещё около трёх минут. Затем минутная тишина.

Звук воды из крана и радостный вопль: На сегодня хватает!

Ферхат выходит с махровым полотенцем.

— А ты почему не весь лимон ешь? Что это такое? Я, всё-таки, хозяин, позволь тебя понасиловать. Ешь, о странник! — радостно и щедро говорит Ферхат.

— А ты почему ещё Шма Йисроэль не пропеваешь?

— О! Совсем спасибо! Последнее время как-то забываю. Если бы не ты — не знаю, что и делать-то!

И ещё десять минут я жду Ферхата, а он творит, несмотря на часы, громкую иудейскую молитву.

··· ·ХИКАЯТ

— И почему же нельзя? Ты мне запрещаешь? Я не позволяю. И молюсь, молюсь. Разговариваю с Богом, как только можно и нужно. Ничего не упускаю.

— Так кто же ты?

— В полном смысле слова верующий.

— Ну, конечно. Что тебе это даёт? Как смотришь ты в глаза всем людям?

— Даёт добро и любовь, а смотреть в глаза вовсе не обязательно. Главное — понять.

— Ишь ты. Но, впрочем, я оставляю этот образ обращения и спрашиваю: то ж побуждает тебя молиться, да ещё творить молитвы о четырёх (или трёх) верах и языках?

— Очень хорошо вижу и пристально смотрю на тебя, когда твой отец — мусульманин, мать православная от греков, а бабка агрессивная католичка. U. was zu machen?

— Ну, конечно, да, трудно. — язык становится, как резиновый. Мне влетает за неосторожность.

— Родина побуждает меня делать так.

География, история, природа Албании служат благодатной почвой для многоверия в Единого Бога. Так уж складывается.

Греки, римляне, опять греки, турки — мало ль их? И все — со своим уставом. Кто-то считает, что лучше резать всех чужим.

Я — объединяю всё. За разумным слиянием будущее.

Свадьба чаще всего чревата детьми, вот и я женю религии. Для себя. Ибо я доволен и волен их выбирать. И ничего и никого не заставляю делать то же. Любое насилие — зло, даже то, что во благо. Я не притрагиваюсь к ревностному кальвинисту утверждать тупость однобокой протестантской морали, ибо она хороша для всех, кто считает её хорошей. Не трогаю мусульманина — он прав тем, что мусульманин, и вера его выказывает многие преимущества пред иными верами и их толками. Человек сам идёт к вере, и лучше он пребывает безбожником до должной ему поры, нежели насильно обращённым. То же и с отказом от веры. Нет ничего хуже травли людей. Двойное сомнение доводит до края. Ставя под вопрос как существование, так и отсутствие Бога, человек задыхается.

Вот такой неказистый рассказ. Я надеюсь, он тебе нравится и ты его понимаешь.

— Ну да.

··· ··ХИКАЯТ

Время и история.

— Я ведь не служу разным богам, я обращаюсь к одному — Прабогу, столь многоликому, что многие считают, что Яхве и Аллах — это разные Сути. Что Иисус достояние лишь христиан, что Мухаммад… да, пора и христианам признать его Своим Пророком — среди всех прочих ему находится весьма достойное место. При этом не выходи за рамки своей веры и будь терпим ко всему иному. Иному, но не чужому.

Всех связывает авраамический Бог — семитский ли, кто знает, ещё чей по находке — но благодатнейший для веры и раздумий.

К вопросам веры мы ещё возвращаемся. Потом.

А это что? Бананы?

— Ну да ведь. Не помню, как это я их всё забываю…

Вроде и холодные, и за пазухой держать неудобно, а забываю. Угощайтесь, Ферхат!..

— Вкусно. Ты ведь меня потом угощаешь?

— Конечно. А почему угощаешь? Что, это сейчас?

— Да. А я разве не говорю раньше?

— По-моему ты используешь всё только в настоящем времени. По крайней мере, в речи.

— Действительно, не по крайней мере. Бананы — объеденье. Правда, все пальцы в этой липкой каше, которую очень любят разные толстые жуки. Короче, есть банан и он есть вседа.

— А если я его съедаю и… и его нет? — Я трясу жёлтой требухой кожуры.

— То… Он есть секунду назад, год назад, вечность назад. Но есть.

— Что же ты хочешь сказывать?

··· ···ХИКАЯТ

— Сейчас моем руки и я тебе всё говорю.

— Как быть?

(Садимся за стол.)

— Очень просто. Гораздо проще, чем многие думают.

— И в чём же дело?

— В том, что дело вечное.

— Ну-ка?

— Позволяй изложить мне свои думы, как я позволяю тебе поругивать меня. С усмешкой.

— Пожалуйста.

И Ферхат начинает.

— Есть только настоящее. Вечное и не прекращающееся. Мало кто способен замедлить и уж никто на Земле не останавливает его. Это и есть тому доказательство.

Прошлое, а тем более будущее — ни что иное, как философские уловки для полного объяснения устройства мира.

Кто может сказать, что видит будущее? Есть такой? Прелестно. Но он видит настоящее в настоящем, только в разные отрезки времени. Тут же можно вылаживать две теории, как ни смешно тебе слышать их из моих уст.

··· ··· ·ХИКАЯТ

— Да, убивая — убиваешь всегда.

— Так точно.

— А как же с государствами быть? Образовывая государство, не образовываешь вечности, ведь это твоё вечное постоянное уж очень изменчивое…

— Вообще-то, изменчиво то, что в нём. Само же всеобщее Настоящее не нуждается ни в надумываемых человеком часах, ни в камнях, лежащих под солнцем, ни в песке, катящемся под солнцем… ни, впрочем, в самом Солнце. Всеобщее настоящее не совсем время. Это время и состояние в одном месте. В одном лесу, в одном доме… да что там! Просто — вместе.

— Что-то смахивает на пространство-время. Что-то подобное уже есть.

— Прощай меня ныне, безумец! Что мне до того, что что-то подобное есть без меня. Пускай без меня есть что-то одинаковое. Я дохожу до этого сам, и это — счастье, достойное разве что Вселенной.

— Круто ты варишь яйца, Ферхат. Но каков же толк в столь горячем восклицании?

— Мне всё равно, что 2 с чем-то тысячи лет назад сидит греческий философ — любой! И говорит, и мыслит то же самое. Что около него сидит человек, вопрошающий его о бытии и быте, о сущном и насущном. Всё равно, как обладателю мысли.

— Но?

— Но радостно, как человеку. Я чувствую единство мыслей. Я — одного с ним времени. Полагаем, говорю я о лягушках. И, полагаем, Диоген говорит о издевательствах над лягушками. Может быть. Я вижу его, хоть и не знаю, кто он. Чувствую его, хоть и не мыслю, как он.

Короче всего говорю так: постоянное объединяет.

Нечему рваться. Постоянное настоящее не даёт ничему потеряться, ничему забываться.

Пророк Моисей идёт по пустыне. С племенем своим. Усатый-бородатый вождь германского племени потрясает своим австрийским говором картавую Рейнскую Германию, Европу и её союзы…

Чувствуй же, как здорово жить в мире без временных границ. Всеобщее настоящее — это не грубый матовый купол, накидываемый на бедный наш мир, но вечно движущаяся сила. Голая сила, истоки которой — в самом себе. Оно не только сила, но и безграничное прозрачное вместилище — вмещает всё наше и вся.

Либо прошлое и будущее — это предшествующее и последующее настоящее, либо — и я склоняюсь к этому выводу — их и вовсе не существует. Именно поэтому можно путешествовать во времени — даже в сознании — ведь изображая себе, например, XII век от Рождества Христова, мы видим живых людей — Папу Римского, епископа, рыцарей в стальных шлемах и золочёных пряжках — в настоящем времени. Именно поэтому они могут быть для нас живыми.

Путешественники во времени, если такие имеются, проходят через постоянное настоящее в каждую секунду и каждый дюйм своего полёта. Для них нет ни прошлого, ни будущего. Попадая в XII век, они попадают в настоящее и живут в нём. Ибо жить можно лишь в настоящем.

Всеобщее, начальное, вечное настоящее — более чем Вселенная. Оно существует до Вселенной, и до большого взрыва, если мы верим физикам. И верим в его естественность. Это настоящее по силе равносильно только богу в глазах Верующего.

Исходное настоящее утешает теряющих: от денег до людей. Ибо всё утеряемое есть всегда.