Горький шоколад
«Ну и? И чего я сегодня приехал? — думал Сергей. — Не памятник, а целый мавзолей матери воздвиг… Вчера „обмыли“… Помянули матушку здесь, а затем и в ресторане… Накормил и упоил… Многие под конец поминок, и забыли „по ком звенит колокол“… А с утра я зачем на кладбище приехал? Опохмелиться?»
Он достал фляжку с коньяком, и плитку шоколада.
«Всё красиво, Серёжа? Фляжка серебряная… Коньяк „экстра олд“, „от двадцати лет“… Шоколад дорогущий, иностранный… Что написано? „Битер чаклет“? Что это? А, горький!»
Мужчина поднял фляжку и сказал:
— За тебя, дорогая!
Затем основательно хлебнул, закусил куском шоколада, и опять сказал вслух:
— А действительно горький шоколад… Горько… Горько мама без тебя! Год прошел, а как было, так и горчит. Сверху на меня смотреть: и всё материальное есть; и жена-дети, тьфу-тьфу, живы-здоровы… Сам ещё конем бегаю. Всё «хорошо». И на людях я «хорошист» -оптимист: «Всё ништяк, и всё путём!» Но горько, мама. Горько без тебя… Просто бы прийти к тебе, как бывало, сесть на стул и помолчать, глядя тебе в глаза. И горечь этой жизни всегда уходила.
Сергей глотнул коньяк, и продолжил:
— А помнишь, как в детстве я тебя спрашивал, почему ты шоколад мне даёшь, а сама не ешь? А ты отвечала, что не любишь его. А на самом деле мы тогда бедно жили, и ты всё отдавала мне!
Мужчина разломил плитку шоколада и половину положил на памятник. И выдохнул с надрывом:
— Эх, мама, мама, вот так бы разломил половину жизни своей и здоровья, и отдал бы тебе. Только бы жила и была рядом. Со всей своей человечностью: любовью, заботой и нежностью. Того, что сейчас не вижу, не чувствую. Один голый расчет у всех: ты — мне, а затем я — тебе! И уже кажется, что это нормально: человечество без человечности, и кругом одни Человеки Расчетливые. Эх…
Сергей приложился к фляжке, выдохнул и продолжил:
— Но, мама, ты была, и всё это было! Человечность была, и Человеки Разумные… Пусть мы двое, но было же это… Было! А сейчас? Ты человечная — в Вечности, а я… А я? Где? В чём? Какой? Всё, что было между нами, всё это жестко выдавливается из жизни нашей. «Доброта — это слабость»… «Честность — это глупость»… «Верность — это смешно»… «Совесть — нет этого вообще»… Такие «нормы» правят нас, и управляют нами!
Мужчина допил остатки коньяка, и закончил речь:
— Какая ты была сильная у меня! Сумела прожить самой собой, и никакие трудности, беды и трагедии не сломали тебя! Как была человеком, так и Ушла… И меня так воспитала, а я детям это передаю. Пусть хоть в нашей семье, но твою человечность мы сохраним. А если «уголёк» тлеет, значит, есть надежда, что и «костер» возможен. И тепло человечности во всем нашем мире — возможно! Вот зачем, оказывается, я приехал сегодня. Поговорил с тобой, как раньше. И легче, мама, стало, и сил для жизни прибавилось. Спасибо, моя дорогая!
Сергей улыбнулся, поклонился и ушел.
А на памятнике остался кусок горького шоколада, как осталась накопленная горечь жизни…
Совет да любовь
Праздновали нашу с Люсей «серебряную свадьбу». Все были: семьи дочери и сына, родственники, друзья. Гуляли отлично: душевно и весело.
И в самый разгар праздника жена заинтриговала меня:
— Есть один давний секрет. Дело уже прошлое, но не забывается, а наоборот давно уже тянет тебе признаться…
— Ой, Люся, что-то даже тревожно стало. А может быть уже и не надо прошлое ворошить. Хорошо у нас в жизни сейчас. Пусть всё так и останется!
Жена засмеялась:
— Не пугайся, капитан корабля нашего семейного. Этот секрет связан с твоей мамой. А от неё невозможно было ждать чего-то плохого и стыдного. Поэтому секрет этот хороший, добрый и важный. Просто сегодня, в этот замечательный наш семейный праздник, хочется, чтобы и наша мама рядом была. Да, наша мама, ты же помнишь, что я так всегда её называла. Но стала называть мамой, как раз после того случая. Слушай…
Помнишь, какая я была после свадьбы? Самолюбивая, своенравная и диковатая. Чуть что не по мне, сразу: скандалю, кричу, да взбрыкиваю. Пару раз, помнишь, я даже к своим родителям уходила. Ты приходил, уговаривал, я возвращалась, но продолжала выпендриваться. Уверена, так бы мы и расстались, как говорится «из-за несхожести характеров», но…
Но пришла твоя мама и поговорила со мной. По душам поговорила. И запомнила я её взволнованный голос навсегда:
— Ты дочка не мучайся. Если не любишь, рви всё разом и уходи. Ты сильная, сможешь. Жизнь долгая, оба ещё всё исправите. Если то, что между вами сейчас — это ошибка.
Я, помню, сказала:
— Нет, конечно, не ошибка. Я люблю Сергея, а он, уверена, меня любит. Просто считаю, что если, по-моему, жить, то это лучше нам же двоим будет!
А Вера Павловна мне сказала важные слова:
— Любовь — это главное, это смысл вашей совместной жизни. Но ты хочешь быть мужчиной в семье?
— Нет, что вы. Я женщина…
— Но почему ты, как мужик, всё пытаешься взвалить на себя? И тащить мужские обязанности. И женские одновременно. Сын у меня хороший, но посмотрит, посмотрит, да схитрит.
Я удивленно спросила:
— Как это схитрит?
— А как многие мужики, с такими женами, как ты. Взвалит на тебя все проблемы, да ещё и сам на твою шею сядет! Честно тебе скажу, что может быть и порадовалась бы этому: сын живет припеваючи; у жены, как у христа за пазухой. Но тебе я такой груз не желаю, да и сын с такой жизнью не будет мужчиной. А мужчина в семье должен быть «кирпичной стеной», о которую разбиваются все «волны» жизни. Но женщина в семье, это «цемент», который и держит эти «кирпичи». Понимаешь, дочка, цемент же жидкий, вначале, но сложат стену из кирпичей, и цемент становится крепким. И со временем всё крепче и крепче. И так и в семейной жизни: «кирпичи» и «цемент» соединяются, и с каждым годом семья всё крепче и крепче! Ты, Люсенька, не торопись, подумай. И не обижайся на меня. Я вам только добра желаю.
И подумала я над этими словами, поняла всё, да перестала с ума сходить. Вот после этого и стала наша семья крепнуть!
В этот момент подошли дочка и сын, и подарили нам большой набор серебряной столовой посуды, со словами:
— С намеком дарим! Чтобы после серебряной свадьбы мы у вас только серебряными вилками и ложками обедали!
Мы с Люсей хором ответили:
— Договорились, в следующую субботу всех ждем!
Материнский подвиг
Николай Петрович, как всегда, в праздник «День Победы», выпил «фронтовые сто грамм». После обеда он в хорошем, даже несколько бравурном настроении стал просматривать Интернет, читая статьи о Великой Отечественной Войне. На глаза попался рассказ про Епистинию Фёдоровну Степанову. У этой женщины восемь сыновей погибли на войне, а девятый сын умер от полученных на фронте ран.
Рассказ был написан как-то суховато, казённо. Как будто счетовод какой-то написал: погибли раз, два, три… девять; мать-героиня награждена… И всё! Автор-счетовод спокойно подсчитал и скупо оценил.
«Что ж ты так, автор? — подумал Николай. — Мамы своей не было? Эта Епистиния Фёдоровна, пусть чужая, но мама!»
Петрович вспомнил свою маму, которую недавно похоронил. Вспомнил, и опять пережил всю горечь и боль расставания-прощания! Всё это не уходило из души совсем, а теперь светило вечным огнем памяти.
«Как тяжко было хоронить такого любимого и близкого мне человека! — думал мужчина. — Это только один раз, но ожог навсегда. А Степановой пришлось прощаться девять раз… Девять! Как это? Не могу себе представить… Если бы мне маму надо было хоронить девять раз? Нет, это немыслимо! Это так страшно, что…»
Николаю стало душно, он расстегнул ворот рубашки, но невероятно-тревожные мысли не ушли из головы:
«Нет, я бы не выдержал… Не знаю… Первый раз… Второе прощание? И затем снова, и снова мучительные трагедии, трагедии… Нет, не смог бы, не выдержал бы. Я уже на вторых похоронах мамы сошел бы с ума!
А как она, эта Епистиния Фёдоровна, смогла это выдержать: получить «похоронку», опасть на стул в пустом доме, плакать, вспоминать все мгновения жизни сына, а затем прощаться-прощаться долгие и мучительные часы…
И затем ещё, и ещё, и ещё… Все же парни были разные, и все жили по-своему, все думали и чувствовали своеобразно. Поэтому и любимы были родной ни скопом, ни числом, а умением сердца мамы любить каждого, и по-разному.
И с уходом каждого из сыновей сердце мамы рвалось и рвалось! Но не теряла ещё надежды: вот другие выживут…
Не выжили! Все погибли, со всеми пришлось прощаться. Как? Я не знаю, не могу знать, что эта мама пережила. Но я уверен, что это и есть материнский подвиг!»
Николай Петрович вздохнул, налил ещё сто грамм, и выпил тост:
— За наших великих душой и сердцем мам!
Генеральша
— Мам, поговори с папой. Пусть он попросит за Вадика! — заговорила Надя.
— Дочь, что ты хочешь от отца? Он же в отставке, и от второго инфаркта только-только подниматься начал…
— Ну, мама. Генерал все же, и половина Генштаба в друзьях! Только позвонит — и Вадима в Москве служить оставят! А могут заслать в глушь, в Сибирь, и мне придется с ним… Как декабристке!
— Дочь, а ты забыла, что с папой твоим мы полстраны объехали? В скольких гарнизонах отслужили? А школы, где училась, все помнишь?
— Всё я помню, мама, но Москва — это Москва. Привыкла я уже к хорошему, да и работа перспективная у меня, как это бросить…
— А у нас с отцом другое впечатление… Если бы не вызвали в Москву, служили бы там, где прикажут. И, думаю, спокойнее бы служили, и до инфарктов не дошло бы!
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.