Бесплатный фрагмент - Маленькая девочка

Новая жизнь

Внезапно осознав, что жива, я открыла глаза. Слева что-то пиликало. Это означало — я опять в реанимации. Дышалось легко, чуть шумел в маске кислород. Это тоже кое-что значило, наверное, но мне было непонятно, что именно. Маска наводила на мысль о том, что я умерла. Я знала, что умру, давно уже знала и… мне было все равно, только хотелось поскорее, потому что я устала. Я вспомнила, что меня зовут Марьяна. Это имя мне дали родители, которые… Подступили слезы, захотелось плакать.

Оставалось некоторое время до прихода врачей, которым монитор все сказал. Еще Катин папа рассказывал, что мониторы все говорят. Когда умирают, то вокруг суетятся, я помню… Но докторов пока не было, значит… Я не знаю, что это значит. Может быть, я ненадолго умерла? Тогда они точно сейчас придут. Если я умерла… Зачем меня вернули? Ну за что? Опять захотелось плакать, поэтому я начала вспоминать, с чего все началось.

Мне было лет пять, когда обнаружилось, что у меня возникают синяки, будто сами собой. Потом вдруг начали болеть пальцы. Они сгибались в любую сторону и почему-то болели. Я была маленькой и не знала, что это нужно скрывать, поэтому пожаловалась маме. Мама разволновалась и отвела меня к врачу. Тот покрутил мои руки, посмотрел в полные слез глаза, но как-то очень равнодушно, и сказал, что так болеть не может и я все выдумала, чтобы выпросить чего-нибудь. Мама очень рассердилась, привела домой, где сняла с меня… ну… все, чтобы больно побить какой-то палочкой. У меня пошла кровь, потому что кожа очень тонкая — через нее видны все вены, особенно на груди. Было очень больно, и я, конечно, кричала. Но после палочки болеть, где всегда, стало меньше, недолго, конечно, поэтому я поняла, что так правильно. Если бы я знала, чем это все закончится…

До школы все мои усилия уходили на то, чтобы не расплакаться от боли. Теперь меня наказывали широким ремнем, от которого не шла кровь, но тоже получалось очень больно. Зато потом было не так больно писать. Я всегда была маленькой, даже сейчас выгляжу лет на восемь, хотя мне тринадцать, поэтому, наверное, били меня не часто — просто, чтобы не придумывала. А в восемь лет мне даже начало нравиться, когда наказывают, потому что потом становилось легче дышать. Я уже не сопротивлялась и охотно приходила, когда меня хотели налупить.

У нас в классе была девочка по имени Катя, ее папа спас мне жизнь. Хотя я так и не поняла зачем. У Кати тоже была тонкая кожа и гнулись пальцы, но ей поверили, а когда я пожаловалась на то, что болит, меня послали… к психиатру. Это сейчас я знаю, что это был психиатр. А тогда я обрадовалась доктору и все-все ему рассказала, а он… Он меня обманул. Дядя доктор сказал, что теперь все будет хорошо, а сам написал, что я все выдумываю и от этого надо лечить уколами. Уколы — это очень больно, даже больнее, чем ремень. Но и после уколов мне становилось легче дышать и уже не так болели пальцы, поэтому я повеселела. Катя рассказала своему папе, и тот поговорил с моими родителями, а они рассердились. Поэтому я в школу не ходила неделю — от ремня что-то сломалось, у меня была температура и… не помню. Я попросила Катю передать папе, что не надо с родителями говорить, потому что от этого очень больно. Моя подружка плакала. Она попросила посмотреть на… результат, а я что? Мне не жалко… Вот потом она плакала. Ей с папой повезло, а мне…

Потом мне было десять, и на уроке у меня… Расскажу по порядку. Это все из-за контрольной, за которую я получила двойку, потому что ничего не помнила и с трудом дышала. В классе было душно, и мне не хватало воздуха, как будто душили. Пожаловаться я побоялась. А потом учительница сказала, что я разленилась и она будет за мной следить. Что это означало, я не поняла, потому что опять старалась дышать, но не получалось. Катя тоже разволновалась и попросила вызвать папу. Ей учительница побоялась отказать, потому что Катин папа очень страшный для школы. Потом учительница вернулась, а я никак не могла вдохнуть, и она ударила меня по лицу, кажется, и сказала, чтобы я не притворялась. Последнее, что я помню — это Катиного папу. Он понял, что я сейчас умру, и оживил обратно. А потом была больница.

Доктора в больнице тоже поняли, что мне плохо, и что-то сделали такое, отчего стало совсем не больно. Только вот домой я не вернулась. Когда я узнала, что родители… Я… Мне тяжело говорить об этом, честно. Оказалось, что я не родная их доченька, а удочеренная, и они… Они сказали, что «не хотят класть свою жизнь» на… на такую, как я. Тогда я умерла второй раз. Родители от меня отказались, выкинув, как котенка, из дома, я пока лежала в больнице. А потом был детский дом для таких… инвалидов. Там было очень грустно. О нас заботились, но там не было мамы.

Вот тогда я очень хотела умереть, но меня разыскали Катя и ее папа. Катя сидела в инвалидной коляске, потому что больше не могла ходить. Я — могла. Было очень больно, но я ходила — только бы не в коляску. Потому что с девочками в колясках тут такое делали…

— Марьяна, хочешь жить с нами? — поинтересовался Катин папа, и я расплакалась, но почему-то ему не разрешили взять меня.

Подруга тоже плакала, но злые тетеньки все равно не разрешили меня забрать. Из-за каких-то циферок. И я осталась в детском доме, где была совсем никому не нужна, хотя Катя и ее папа приходили ко мне… Мне сказали, что у Катиного папы денежек мало для нас двоих. В этот миг я возненавидела злых тетенек, считавших денежки и не видевших меня за ними. Или еще за чем-то… Неужели они думали, что мне легче там, где я никому не нужна?

В детском доме была библиотека, и я читала книжки. Одна из них меня очень сильно увлекла. Там говорилось не о девочке, а о мальчике, но он тоже никому не был нужен. Мальчик Вилли жил в приюте — это в Германии так детский дом называется, я специально спрашивала! Так вот, он жил в приюте, его там ненавидели и не любили, а меня только не любят, но всем все равно. И еще там была воспиталка такая — злая тетка, которой нравилось бить Вилли. А ему это не нравилось, не знаю почему… Я бы согласилась, чтобы побили, лишь бы быть нужной. А потом узналось, что Вилли выбрали, чтобы забрать в волшебную академию, где учили всех лечить. Наверное, и меня бы смогли — академия же волшебная? Наверное, зря я думала, что это сказка, потому что мама и папа Вилли кому-то мешали. За это их убили, а его не стали почему-то.

В академии было много лестниц, и какой-то «фенке» скидывал Вилли с лестниц — наверное, хотел убить, а кто это и за что, я не поняла. Я не очень умная, на самом деле. В школе это тоже знали, потому что называли меня нехорошими словами и еще «калекой», но я же все равно знала, что умру, так что это было неважно. Иногда мне хотелось стать Вилли Шмидтом или Ингрид Шиллер из книжки, потому что они дружили. А самое главное — им не было постоянно больно. А еще хотелось увидеть академию Грасвангталь, узнать, что такое Лес Сказок и Гора Рюбецаль. Наверное, это очень красиво. Эта книжка стала для меня самой любимой, хотя она и о Германии, где я никогда не была и уже не побываю. Потому что умру. Мне так сказали — «каждый день может быть последним», поэтому я ждала, когда, наконец. Потому что сил больше не было ни на что.

Я разочаровалась во всем… А вчера, кажется, опять умерла. Совсем не помню, что было вчера, ну да это и неважно. Слишком долго единственными моими подругами оставались книги. Ну и Катя, конечно. Я читала книжку за книжкой, будто переносилась в другие миры, но, видимо, пришел и мой срок. Я знала, что умру…

Был ли шанс выжить у меня? Был, конечно. Если бы не депрессия, не очень сложное течение болезни, не равнодушие… Я думала. что умерла и отправилась в свое новое путешествие в надежде на то, что там будет не больно. Или хотя бы тепло. Возможно, тот, кто оценивает нас самих, решил, что я заслуживаю не только нового шанса, но и новых испытаний, ведь память не сохранила всего того, что привело меня в новую жизнь.

                             * * *

Во вполне обычную палату вошел какой-то необычный доктор. Он носил не белое, а нежно-голубое, и это было непривычно. Доктор посмотрел на приборы, потом что-то поправил в капельнице и только после этого посветил мне в глаза фонариком. Наверное, хотел узнать, реагирую ли я на свет. Я зажмурилась, а он улыбнулся и заговорил со мной. Только потом я поняла, что мы говорили по-немецки, а в тот момент просто удивилась тому, как он меня назвал. Как в книжке!

— Фрау Шмидт, вы всех напугали. — Доктор внимательно смотрел на меня, отчего в голове бродили самые разные мысли. — Вы меня понимаете?

— Понимаю, — кивнула я, тихо охнув. Сейчас у меня болели суставы, а не пальцы, но, казалось, что болит абсолютно все. А еще… Я совершенно не знала, что происходило с фрау Шмидт. Даже как ее, то есть уже, получается, меня, зовут понятия не имела. — А как меня зовут?

— Габриела вас зовут, — вздохнул доктор, а потом вдруг погладил меня по голове.

Это оказалось так приятно, что я потянулась за его рукой, прося еще. Я не понимала, что со мной творится. Все было таким странным…

— Не пугайтесь своего состояния. После клинической смерти потеря памяти возможна. Из хороших новостей — шрам будет совсем незаметным.

Почему-то мне показалось, что эти слова имели какой-то скрытый смысл, но я все поняла, конечно, по-своему.

— Спасибо, доктор, — поблагодарила я, потому что надо же быть вежливой.

Новость про шрам и правда была очень хорошей. Она означала, что в меня хотя бы не будут тыкать пальцем. Интересно, Вилли Шмидт — это мой брат? В книжке никакой сестры у него не было. Наверное, поэтому и не было, что я умерла…

Доктор ушел по делам, а я все думала о том, что меня ждет. В то, что я здоровая, мне не верилось, да и руки с ногами на то же намекали. А если в приюте — ну, в книжке же был приют, потому что там мальчик был сиротой, — ко мне относились так же, как написано в книге, то это значило… Значит, будут лупить, и можно будет протянуть до академии! А в немецких школах детей били, я точно знаю, только не помню, в каких годах, но наша учительница нам часто говорила, что с удовольствием бы всех нас… «Значит, — подумалось мне, — в школе тоже можно будет получить то, от чего легче дышится. И в академии потом, наверное, тоже?» Жизнь казалась уже не такой ужасающей, потому что если раньше я просто никому не была нужна, то сейчас меня хотя бы ненавидели — ну, если я в книжке, — а это тоже чувства.

Я лежала и думала о том, что, наверное, Марьяна умерла. Наконец-то. Но вот почему я опять стала той, кому больно, ускользало от моего понимания. В голову прокралась мысль, что это просто ад такой. Я же, когда была Марьяной, заболела и этим сделала плохо мамочке и папочке, вот за это меня и наказали так, что теперь опять больно. А впереди страшная академия. Она волшебная, но на самом деле страшная, потому что там много лестниц. А лестницы — это больно. Может быть, там меня тоже убьют? Ведь в книжке хотели же, но мальчик этот, Вилли, он хотел жить, а я… А мне незачем. Интересно, сколько мне лет? И как я выгляжу? Ведь точно же не Марьяной, правильно?

Я не ждала, что ко мне кто-то придет, но все-таки пришли. Это была женщина, худая, одетая в какое-то странное платье, на униформу похожее, как в фильмах про войну. Я точно ее не знала, но кого-то она мне напоминала… Ну, наверное, ту тетеньку из книжки, которая любила бить Вилли. «Наверное, она из детского дома или приюта», — подумалось мне, потому что лицо женщины ничего не выражало.

Странная дама подошла поближе, вгляделась в меня и…

— Уродка проклятая, — почти шепотом произнесла она. — Когда уже ты сдохнешь!

— Здравствуйте, — ответила я и спросила: — Простите, а вы кто?

— Ах ты дерьмо! — замахнулась на меня женщина.

Тут резко открылась дверь, и кто-то в докторской одежде не дал ей меня ударить. Потом приехала полиция, были еще доктора, меня о чем-то спрашивали, но в ушах что-то гудело, не давая мне понять, что происходит. Я ничего не слышала, растерянно глядя на людей вокруг, но они не понимали, что я не слышу, а потом замигал аппарат у кровати и выключили свет.

— Ты меня понимаешь?

Передо мной снова стоял тот самый доктор. Он смотрел мне в глаза, будто пытаясь там что-то прочитать, но мне было все равно.

— Понимаю, — кивнула я, и свет снова погас.

Когда я проснулась в следующий раз, со мной что-то делали. Страшно не было — только интересно, зачем втыкают трубочку… ну, «туда». И еще с попой что-то делали, но небольно. А еще прозвучало слово «хоспис», и я поняла, что умираю. Я расстроилась, ведь в хосписе умирают долго и мучаются — я слышала рассказы об этом, когда была Марьяной, — а мне хотелось умереть побыстрее. Но пришел какой-то дядя, похожий на ангела — у него даже нимб имелся, — и сказал, что хосписа не будет, потому что он меня заберет. Я поняла, что этот дядя — смерть, потому что у немцев она мужского пола. Я очень обрадовалась и согласилась — ну, чтобы он меня забрал. А дядя, который Смерть, рассказывал, что теперь все будет хорошо и мы все станем жить в большом доме, светлом и комфортном. Я даже хихикнула — могилу мне еще никто так не описывал.

Прошел, наверное, месяц, и у меня выдернули из… — ну, «оттуда» — трубочку и посадили в инвалидную коляску, отчего я, конечно, заплакала. Рядом появился какой-то кудрявый мальчик, которого дядя Смерть называл «сынок». Оказалось, что и у Смерти есть дети, только я одна и никому не нужная. Этот мальчик, который сын Смерти, погладил меня и начал уговаривать не пугаться, потому что все будет хорошо. А потом он обнял меня, и я приготовилась умирать.

— Что ты делаешь? — спросил меня мальчик.

— Готовлюсь к смерти, — честно ответила я. — Когда умирают, то писаются и какаются, я знаю, поэтому нужно сидеть так, чтобы потом тетеньки не ругались, что много мыть.

— Ты не умрешь, — сказал этот мальчик, оглянувшись.

Сразу же подошел этот дяденька, который Смерть, и взял меня на руки. Это оказалось так нежно, так тепло, что я опять расплакалась, потому что не могла сдержаться.

— Почему она плачет, папа? — спросил кудрявый мальчик, кого-то мне напомнивший.

— Потому что у нее не было никого, сынок, — ответил дяденька, державший меня на руках. — Депрессия — самый страшный палач особенных детей.

Меня посадили в машину и куда-то повезли. Наверное, на кладбище, чтобы там закопать. Я же никому не нужна, куда еще меня везти из больницы? Или в детский дом, или на кладбище…

Жених

Мы приехали не на кладбище, а в какой-то дом. Там нас встретила женщина, но не такая, как та, что приходила в палату, а совсем другая. Она была доброй. Сказала, что зовут ее тетя Эльза, но я могу называть… мамой. Я опять плакала, потому что у меня появилась мама, настоящая, представляете? А тот, которого я назвала смертью, оказался папой. А кудрявого мальчика звали Германом. Я совершенно точно попала в сказку, потому что такого со мной произойти не могло.

— Хочешь, мы тебя удочерим? — спросил новый папа.

— А можно не удочерять? — поинтересовалась я и сразу же объяснила. — Ну как бы понарошку, я тогда буду представлять, что Герман мой жених и у меня будет будущее.

Папа улыбнулся, а мальчик — он тоже слышал, что я сказала, — кажется, хотел заплакать.

— Тебе нужен жених для будущего? — заулыбалась мама.

— Ну, если есть жених, — рассказала я свои мысли, — тогда когда-нибудь будет семья… Я знаю, что все равно умру, но просто понарошку, можно?

Мама заплакала и разрешила, а Герман обнял меня и рассказывал, какая я хорошая. Стало так тепло-тепло, что прямо невозможно как. У меня совсем не было слов, а только слезы. В этот день я много плакала, больше, чем, кажется, за всю жизнь.

За обедом оказалось, что силы воли у меня мало и от боли льются слезы. Папа меня даже наругал немножко.

— Нельзя терпеть боль, — сказал он, погладив меня. — Если больно, нужно сказать.

---

Я была готова к тому, что папа ремешок возьмет, а он гладил и ругал так мягко, что опять хотелось плакать.

— А ты меня психиатру не отдашь? — спросила я, потому что… ну… — Не надо психиатру, пожалуйста.

— Бедный ребенок, — обняла меня мама. — Что же ты пережила…

— Никто тебя не отдаст никакому психиатру.

Я заметила, что от этого слова Герман сильно побледнел. Наверное, он тоже боялся того обманщика. А папа рассказывал, что он поможет сделать так, чтобы не болело. И я поверила, конечно. А Герман взял ложку из моих дрожавших от боли рук и начал меня кормить, как маленькую. Есть не хотелось, но я же послушная…

— Давай еще немножко покушаем, — сказал мне мальчик. — А потом будешь отдыхать, а я пока уроки сделаю.

---

— А можно и я с тобой? — попросила я, как могла жалобно, и мой «жених» согласился.

Герман совсем не возражал против того, чтобы быть женихом. Я его даже спросила почему, а он ответил:

— Ты чудо. — И погладил по голове так ласково, что я зажмурилась от удовольствия.

Ой, забыла! Оказалось, что мне десять лет и до страшной академии еще почти год. А в зеркале я не похожа на Марьяну, вот совсем. Значит, точно умерла и стала новой. В книжках писали про такое, не помню, как называется. А академия в книжке была, ну я и подумала, что, если фамилии такие же, значит я в книжке, правильно?

Герман сел за уроки, а я подкатилась поближе, чтобы не мешать, но тоже что-то делать. Он положил передо мной книжку по истории и строго-настрого наказал ему не мешать. Поэтому я читала историю и не мешала, вообразив себе, что если я ему помешаю, то он сильно расстроится, а расстраивать своего «жениха», пусть даже и понарошку, но все равно не хотелось. Герман решал пример и расстраивался, потому что что-то не получалось. Заглянув в тетрадку, я почти сразу увидела, что в самом начале он минус на плюс перепутал. У меня тоже так бывало, поэтому я и увидела. Я сидела и мучилась, Герман тоже мучился, поэтому я и не выдержала.

— Герман, — тихо позвала я его и потрогала за рукав. — Можно я тебе немножко помешаю, а ты меня за это побьешь?

— Ох… — Сначала мальчик рассердился, но потом, услышав, что я предлагаю, просто обнял и прижал к себе. — Котеночек ты мой. — Это было так нежно, что я всхлипнула. — Что случилось у моей хорошей?

Герман был как будто намного старше меня, мудрый, такой добрый и ласковый… Я просто не могла не плакать.

— Ты тут минус с плюсом перепутал, — осторожно показала я и сразу же зажмурилась от страха.

— Спасибо, котеночек, — мягко поблагодарил меня мальчик и погладил, отчего глаза сами открылись. Почему-то он совсем на меня не сердился, несмотря на то что я ему помешала.

А потом он быстро доделал уроки и начал спрашивать меня по истории — ну, то, что я прочитала. Где-то в середине стало почему-то страшно, а Герман это как-то почувствовал и прекратил спрашивать, хотя я ожидала, что он начнет меня ругать, потому что я половину забыла. Но мой «жених» как-то обо всем догадался, отложил книжку и принялся меня обнимать, а потом уложил в постель и хотел уйти, но я посмотрела так жалобно-жалобно, что он остался.

                             * * *

За ужином я опять не могла поесть сама, меня Герман покормил, а папа почему-то хмурился. Мне стало немного страшно. Если бы не памперс, то я, наверное, описалась бы, но новый папа все предусмотрел, и я просто… ну…. Папа сказал, что после ка-те-те-ра многие писаются и ничего страшного в этом нет, подгузник — это для того, чтобы мне было комфортно и я не плакала. Было так странно, оттого что кому-то есть до меня дело. Папа еще сказал, что он будет думать, как мне помочь, а я немножко боялась.

Когда я была Марьяной, меня наказывали по вечерам, поэтому и сегодня я без напоминания подъехала к папе и с трудом полезла на его колени животом, чтобы он мог меня наказать, ведь я очень провинилась.

Папа даже не понял, что я делаю. Он молчал и только придерживал меня руками, чтобы я не упала.

— Что ты делаешь, доченька? — спросила мама.

— Ну, я провинилась сегодня, — отдуваясь, объяснила я ей. — Значит, мне положен ремешок.

Оглянувшись, я увидела, какие большие глаза у Германа. Он сильно удивился, а почему, я не поняла.

— А как ты провинилась? — уточнила мама, что-то показав папе.

Тот поднял меня и уложил животом к себе на колени. Юбку я задрала сама, а трусики, ну, которые подгузник, сдвинуть не получилось.

— Ну, я отвлекла Германа, потом не смогла сама поесть и еще… — отвечала я все тише, потому что опять стало страшно. — Еще не все ответила…

— Герман? — позвала мама.

— Рие мне с примером помогла. А то, что не все запомнила по истории, так и не ожидал никто, — пояснил «жених».

Он как-то сразу начал меня называть «Рие», а не «Габриела», а я не против, потому что звучало это очень нежно. Что Герман делал сейчас, мне было не видно.

— Доченька, ты хочешь, чтобы тебя наказали? — наконец подал голос папа и погладил меня по спине. — Или просто думаешь, что все равно накажут?

— Когда наказывают, мне легче дышать и не так страшно, — призналась я, сжавшись. Ну, а вдруг прогонит?

— А боишься ты боли?

Папа, конечно, почувствовал, что я сжимаюсь, поэтому еще и по голове погладил.

— Что прогонят, — тихо ответила я.

Жалко, что в такой позе мне не были видны их лица.

Тут папа пересадил меня обратно в кресло. Он поднялся и куда-то ушел, а потом вернулся со стетоскопом — это такой аппарат с двумя трубками, которым грудь слушают.

— Тебя никто никогда не прогонит, — строго произнесла мама. — Ты наша доченька навсегда, запомнила?

— Да, — кивнула я, отчего в глазах немного потемнело. — А по попе?

— А по попе ты не заслужила еще, — задумчиво пробормотал папа, что-то слушая. — Вот кажется мне, это рестрикция, но откуда?

— От анамнеза зависит, — непонятно сказала мама.

Она поднялась, подошла ко мне, присела на корточки и обняла. Мне стало так тепло, что я совсем расслабилась.

— Ты не знаешь, где жила?

— Точно не знаю, но, кажется, в кладовке, — ответила я то, что читала в книгах, когда была Марьяной.

Мама сделала большие глаза, а Герман уже и вовсе напоминал сову. Он смотрел на меня даже не моргая, а потом кинулся обнимать, обещая, что никто и никогда меня больше не тронет.

Папа куда-то уехал, потом вернулся с большим синим цилиндром. Оказалось, что это медицинский кислород. Мне на лицо надели маску, и дышать сразу стало очень легко, а папа просто вздохнул. А на мой палец нацепили такую… прищепку. Она светилась красным, и папа смотрел в экран небольшого прибора и гладил себя по голове. Потом мама со мной долго разговаривала, все расспрашивала меня, почему я думаю, что умру. Ну я и рассказала все, что знала. Потом меня помыли и уложили спать, прямо с маской, прищепкой и прибором. Было немного жалко расставаться с Германом, но, может быть, я завтра проснусь?

Я спала, смотрела какие-то совершенно волшебные сны и впервые не хотела умирать. Я видела, как уже большой Герман надевает мне на палец колечко, называя любимой. Жалко, что это только сон…

Цена

Эльза сидела рядом с Герхардом, рассказывая то, что ей удалось узнать от Габриелы. Герман честно подслушивал. Во-первых, ему было интересно. Во-вторых, называя мальчика «женихом», девочка задевала какие-то струны в его душе, заставляя разобраться в ситуации. Как еще раздобыть информацию, Герман не знал, поэтому притаился за диваном, слушая беседу родителей, чего раньше не делал.

— Синдром Элерса — Данлоса, — задумчиво повторил за супругой мужчина. — И болевой синдром высокой интенсивности, потому что все делала через «не могу». Надо разобраться, как ей облегчить боли.

— Спроси коллег, чего проще, — улыбнулась жена.

Эльза видела и боль Габриелы, и «откат» по возрасту, что опять же говорило об очень непростой жизни ребенка, но она верила в мужа. А прежними опекунами-садистами уже занимались полиция и психиатры. В школу, куда ходила девочка, полиция тоже наведалась и обнаружила там множественные нарушения.

В этот момент Герман не выдержал и подал голос.

— Папа, когда Рие кивает, у нее синкопе, — поделился своими наблюдениями мальчик.

— Да, надо посмотреть шею, — кивнул Герхард, жестом подзывая сына. — Ты как насчет того, что стал «женихом»?

— Ей это очень нужно, папа, — серьезно ответил Герман. — А не любить Габриелу невозможно. Пусть хоть мужем зовет, лишь бы жила.

В этой фразе было столько нежности, что Эльза внимательно взглянула на сына и опять чему-то улыбнулась.

— Значит, я покопаюсь в литературе и поспрашиваю коллег, — решил доктор Штиллер. — Пока не разберемся, как облегчить состояние Габриелы, обращаемся с ней, как с пятилетней — максимум ласки и заботы. И надо будет решить с кислородом… Утром отвезем девочку в больницу и будем искать.

— Главное — чтобы она не подумала о предательстве, — тихо произнесла женщина. — Она и так считает, что долго не проживет…

                             * * *

Проснулась я снова в больнице. Как это узнала? По запаху и писку рядом. Наверное, я опять умерла… Интересно, я все еще фрау Шмидт или теперь меня зовут иначе? Открыв глаза, увидела Германа. Он сидел рядом и гладил меня по голове. Значит, Штиллеров у меня не отняли. От этого стало тепло. Заметив, что мои глаза открылись, мой «жених» наклонился и поцеловал их — насколько это было возможно с маской.

— Напугала ты нас сегодня, котеночек, — сказал Герман. Очень ласково, между прочим. — Сейчас я папу позову, и будет обследование, а потом домой, да?

— Да, — прошептала я, ловя его руку. — А можно… чтобы ты был рядом?

Может быть, он и не хочет, а я его заставляю? Но мне это так нужно — просто нет слов как!

— Конечно, я буду рядом, ведь ты моя невеста.

Он произнес это слово так, как будто оно не понарошку, а на самом деле. От этого опять захотелось плакать.

— Я тебя люблю, — сказала я ему.

«Жених» только улыбнулся и ответил, что все будет хорошо. Я ему верю, потому что это Герман.

Чуть погодя из меня высосали кровь, а потом покормили и начали возить на рентген и в такое большое кольцо, в котором громко и страшно. Странно, но я как будто стала совсем маленькой. Наверное, это пройдет, хоть и не хотелось бы, чтобы проходило. Папа принес такой воротник специальный, надел мне на шею и велел не снимать, а то будет очень плохо. Но я же решила быть послушной? Так и сказала папочке, что я послушная, хотя кивать теперь не получается. Зато стало легче дышать, даже когда маску сняли, чтобы еще раз покормить. Меня Герман покормил, потому что я его котенок, он сам так говорит. Так тепло быть чьей-то…

Потом мы поехали домой. Герман сказал, что мы теперь будем вместе спать, потому что жених и невеста, но я догадалась почему. Если опекуны сильно били, то ночью могут быть кошмары, а каждый день просыпаться в больнице плохо — кому угодно надоест. А я не хочу, чтобы надоело маме и папе… И чтобы Герману надоело… Потому что я без него, наверное, уже не смогу. Как мало времени прошло, а он уже стал для меня дороже всего. Почему так? Я не знаю…

— Ну что, котеночек, давай я тебе помогу.