Бесплатный фрагмент - Мафия в родне

Мафия в родне

Глава 1

— Вы заняли мое место! — безапелляционно заявила девица, с громким стуком распахнувшая дверь в мою каюту.

— Здравствуйте! — автоматически ответила я, обескураженная таким напористым приветствием.

На пороге возникла красотка лет тридцати с хвостиком. Хвостик безуспешно маскировался обильным макияжем. Оборачиваясь к ней, я ожидала увидеть женщину среднего роста, но промахнулась в своих ожиданиях примерно на полметра. То, во что я сейчас уперлась взглядом, было не женской грудью, а, скорее, багажом, причем багажом, за который в самолете полагалось доплачивать, независимо от того, каким классом летишь. Багаж этот был плотно упакован в бирюзовый топик, открывавший пухленький животик, посреди которого довольно жмурился пупок с кольцом, как говорится в полицейских протоколах, «желтого металла». Нижняя часть этого создания неземной красоты была обтянута золотистыми бриджами, позволявшими установить отсутствие белья со всей возможной очевидностью.

Осознав, что приветствую неодушевленный предмет, я подняла взгляд выше, и успела увидеть, как пухлые, неестественно вывернутые наружу губы выплюнули небрежный «привет!». Я смотрела на них как зачарованная, не в силах оторваться от их самопроизвольных движений, не санкционированных мозгом хозяйки. Губы с самым независимым видом плавали и колыхались на лице, будучи никак не связанными с остальной мимикой этого самого лица.

Наконец, мой ошарашенный взгляд коснулся глаз моей соседки, и я вздрогнула, так как даже во времена, известные в истории макияжа как сезон морозно-голубых теней, не встречалась со столь яркой боевой раскраской. Верхние веки были искусно подведены темно-синей подводкой. Их внутренние углы, и так слишком близко посаженых очей красотки, как будто они мечтали заглянуть друг в друга, углубляли тени у переносицы до полной мглы, уменьшая интенсивность вдоль подводки к внешнему углу глаза. Центр сапфирово сиял, под бровь уходила небесная синева, постепенно линяя, а внешний угол алел утренней зарей. Нижнее веко было скромно подчеркнуто тенями цвета индиго.

Единственное, чего благоразумно не коснулась рука преобразователя, была Татьянина шевелюра. Пышная копна слегка вьющихся каштановых волос разметалась по плечам, благородно подчеркивая четкий овал лица и усиливая эффект от радужки цвета спелого каштана. Интересно, кто приложил титанические усилия и оказал столь благотворное воздействие на девушку, чтобы сохранить первоначальную красоту ее основного достоинства?

В подборе попутчицы через интернет для того, чтобы разделить каюту, оказались свои нюансы. Но сингл стоил процентов на восемьдесят дороже, и приходилось выбирать — путешествовать с незнакомкой, или отказаться от путешествия вообще. С другой стороны, проявившиеся нюансы взаимоотношений с соседкой не могли не насторожить, хотя настораживаться было уже немного поздно, оставалось только грамотно парировать их.

— Вы заняли мое место! — повторила НеТаня, ибо таков был интернетовский ник этой валькирии. Моя походная сумка и рюкзачок, которые я не отдала внизу на доставку, мотивируя это наличием дорогой видеотехники, стояли у самой стены, справа от двери в каюту, на кроватях и столиках я еще ничего не успела разложить, и вообще даже не присела. Интересно, как она определила, что я заняла именно ее место?

— Разве? А какое ваше? — доброжелательно улыбнулась я, не желая из-за ерунды портить отношения с соседкой с самого начала путешествия.

— Вот это, — ткнула НеТаня в сторону левого ложа — нет, вот это — тут же передумала она, и столь же безапелляционно ткнула теперь в сторону правого. Интересно, что она бы придумала, будь мебели больше?

— Пожалуйста, тогда мое — слева, — я внутренне постаралась расслабиться и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, попутно припомнив о необходимости втянуть мышцы живота и еще парочку нужных, но не обсуждаемых в приличном обществе мышц. Мы ведь в приличном обществе, так?

Тут подоспела доставка, и девица, отняв свой багаж у доставщика, с проклятиями втащила в помещение розовый чемодан размером с гардероб, от чего в небольшой внутренней каюте без окон стало не просто тесно, а абсолютно невозможно стоять. Я, подхватив свой нехитрый скарб, протиснулась мимо чемодана и уселась на уголке левой кровати, задвинув ногой свои сумки под нее.

— Это что, все твои вещи? — НеТаня, отвоевав приглянувшееся ей место, посчитала процедуру знакомства завершенной, и с этих пор обращалась ко мне только с «сердечным ты». Это ее высказывание вызывало в памяти фильм «Девчата», в котором главной героине, Тосе Кислициной, задали этот же вопрос. И я невольно удивилась непреходящей ценности творчества Бориса Бедного. Колоритнейший автор, кстати, речь его произведений обладает «вкусными» индивидуальными особенностями, помнится, я с огромным удовольствием ознакомилась с его рассказами.

— Да, — подтвердила я. Но углубляться в объяснения, что собираюсь пробежаться по аутлетам и обновить гардероб, уже давно нуждавшийся в этом, я не стала.

— Ну, тогда я шкаф займу, — сообщила мне попутчица.

— Занимай, — я давно уже не покупала вещи, нуждавшиеся в глажке, да и основную часть их составляла одежда, пригодная для длительных экскурсий, за исключением полагавшегося вечернего платья для торжественного ужина с капитаном. Но и оно могло прекрасно храниться в сумке, по крайней мере, ни одного возражения от платья я еще не слышала, да и не надеялась услышать.

Пристроив свой великолепный чемодан у дверки шкафа, Татьяна громко вздохнула, и рухнула на кровать, которая была не готова к такому бурному проявлению чувств, и издала несколько нечленораздельных звуков неодобрения.

— Фу, как же я устала! — воскликнула НеТаня и сбросила свою царственную обувь, — золотистые лабутены вызывающе неженской величины. Стоило немало потрудиться, наверное, чтобы найти подобные туфли сорок пятого размера. Пятки алели там, где их жестоко натирал безжалостный край. Пальцы некоторое время сохраняли форму, принятую ими, чтобы уместиться в обуви. Постепенно расправляясь, они растопыривались все радостнее и радостнее, что было отлично видно, так как НеТаня развалилась на кровати поверх покрывала. На щиколотке гремела цепь, толщиной точно такая же, как на дворовой собаке моей покойной тетушки.

Окинув меня испытующим взглядом, девушка пришла к выводу, что никакой конкуренции я ей не составляю, впрочем, я из своего возраста и внешности никакой тайны не делала, и в моем профиле на сайте поиска попутчиков все эти данные были в открытом доступе. А вот ее профиль мог ввести в заблуждение того, кто имел неосторожность поверить содержащимся в нем фантазиям. Впрочем, мне от соседки требовалось только, чтобы она не храпела и не курила, и тем более, не совмещала оба этих занятия, что обговаривалось еще до покупки билетов.

— Слушай, давай сразу договоримся, — обратилась она ко мне, отвлекаясь от болевых ощущений в ступнях, — я кучу времени копила деньги на эту поездку, и надеюсь найти здесь себе мужика, обеспеченного, так что мне иногда будет нужна каюта. Ну, ты понимаешь, надо же поближе познакомиться, понять, что и как, подойдет ли. Так что, когда я тут с ним буду, повешу табличку на дверь, «Не беспокоить». А ты тем временем погуляешь где-нибудь часок. Окей?

Я ненадолго задумалась. Я и так не планировала сидеть в замкнутом пространстве, у меня был продуман плотный график путешествий на остановках, и еще мне хотелось как следует изучить географию самого корабля. Между портами лайнер перемещался ночами, и вот в это время суток я бы предпочла отдыхать в своей постели.

— Только не по ночам! — решительно заявила я, — я не собираюсь скитаться по палубам и спать в спасательных шлюпках из-за твоих матримониальных экзерсисов.

— Чего? — не врубилась девица.

— Ночью я сплю, часов после одиннадцати, так что сексом можешь заниматься до этого времени.

— А-а-а, — обрадовалась НеТаня, — хорошо, мне это как раз подходит.

И она принялась трещать о том, что никак не может найти себе достойного мужчину, одни козлы попадаются, а ей козел даром не нужен, а нужен идеал — умный, добрый, щедрый и высокий, который ее на руках будет носить, как она того заслуживает.

Я постаралась представить себе этот идеал: двухметровый интеллектуал атлетической внешности, с добрыми глазами и большим рюкзаком-кенгуру для младенцев на груди, из которого во все стороны торчат купюры разных стран и достоинств. Почему-то это изображение так привязалось ко мне, что я никак не могла от него избавиться, как от назойливой мелодии.

И как меня угораздило оказаться в такой компании? А все мое неуемное стремление разыскать моих итальянских предков. У вас есть итальянские предки? Нет? А у меня где-то есть, вот мне и хотелось узнать, где.

Глава 2

Откуда бы взяться в русской семье итальянским предкам? Вот как это все случилось: моя прапрапрабабушка Боженка была единственной поздней дочерью польского купца и его любимой супруги, в середине девятнадцатого века поселившихся в Судаке, в Крыму. Боженка воспитывалась в любви, ни в чем отказа не знала, но избалованной не была. Разумная дочка получилась у разумных родителей. И раз только подвела ее рациональность, когда влюбилась она в сына итальянского купца, семья которого издавна осела на берегу Черного моря, в колонии генуэзцев.

Выходцы из Генуи появились на берегах Черного и Азовского морей еще в тринадцатом веке и продержались до 1475 года, когда они были вытеснены оттуда Османской империей. Преследуемые турками, некоторые католики-генуэзцы вернулись на родину, другие рассеялись по близлежащей территории, ассимилировавшись с окружающим населением. И лишь немногим удалось сохранить аутентичность и чистоту крови.

Вот из них-то в Судаке после поражения турок в Крымской войне 1853—1856 годов выросла довольно большая колония генуэзских торговцев и моряков. Именно с ними вел торговые дела отец Боженки, Станислав Ковальский, покупая итальянские товары и продавая их в Варшаву, Москву и Санкт-Петербург, и снабжая Италию зерном, льном и всем тем, что ей требовалось.

За давностью лет подробности знакомства Боженки с красавцем-итальянцем Николо Адорно стерлись из памяти. То ли ходили они в один костел, то ли лавки у купцов рядом стояли, то ли еще какая оказия подвернулась, да только поженили купцы своих детей, смотрели на красивую пару и радовались. Но радовались они недолго, вплоть до рождения внучки Анны в 1861 году, которая, родившись, отняла жизнь у своей матери. Воспитывали сироту родители Боженки, но и итальянские родственники обожали черноволосую бойкую малышку, и частенько девочка гостила у них. Долго был безутешен Николо, но время шло, и он женился еще раз. Аннушку охотно принимала и новая его жена, итальянка, а дочери от второго брака любили свою старшую сестру, которая с удовольствием нянчилась с ними.

В подарок на шестнадцатилетие дед с бабушкой повезли свою любимицу в Санкт-Петербург, показать столицу и накупить нарядов. Там-то и повстречалась Анечка со своей судьбой, богатым купцом Иваном Тихоновым. В их браке родилось трое сыновей. Двое старших были копией отца, русоволосого и голубоглазого крепыша, а младший пошел в свою итальянскую родню, черноволосую, смуглую и темноглазую. У Ивана вид младшего сына вызывал необоснованные подозрения: месяцев за восемь до родов его жена навещала заболевшую бабушку в Судаке и водила знакомства со множеством черноволосых, смуглых и темноглазых итальянцев.

Поэтому, когда в конце девятнадцатого века почти одновременно умерли дед и бабка Анны, а ее отец Николо привез их наследство дочери, обратно в качестве наследника с ним поехал и его младший внук Петр, или Пьетро, как называла его родня в Судаке. Во втором браке у Николо родилось пять дочек, а наследника так и не было. Пьетро стал капитаном торгового судна, принадлежавшего деду, принял его фамилию, Адорно, и со временем осел в Италии.

Старшие же сыновья Ивана и Анны, Михаил и Станислав, остались в России, унаследовав торговлю отца. Михаил и стал моим прадедом. Дальнейшая судьба нашей семьи тесно связана с судьбой России и почти ничем не отличалась от судеб многих других семей. Младший брат прадеда, Станислав, погиб в гражданскую, не успев обзавестись семьей.

Михаил же сгинул на германском фронте Первой мировой, осиротив сына Петра. Прабабка, вдова Михаила, потеряв все состояние во время революции, сменила свое сословное положение на рабоче-крестьянское, что дало ей возможность вырастить сына, не подвергаясь превратностям той эпохи. Мой дед погиб в Берлине в мае 1945, оставив бабушке Антонине двух дочек, мою маму Анастасию и тетю Марию, мать моей двоюродной сестры Люськи.

Фашистская Италия воевала против СССР, и в конце января 1942 года крымских итальянцев, как возможных врагов, срочно выслали в Казахстан. Зимнее путешествие в нетопленых вагонах для многих оказалось смертельным. Те, кто выжил, большей частью погибли уже в высылке. И когда я попыталась отыскать среди них свою родню, это оказалось невозможным.

Историю о нашей родословной я много раз слышала от своей бабушки Тони. А кроме истории, у нее в доме были вышивки с красным генуэзским крестом на белом фоне и рисунок кольца, которое носил кто-то из итальянской части нашей семьи. Рисунок был сделан очень давно и копировался каждым поколением. Последний раз его копировала моя мама, еще подростком, и многократно разворачиваемый и сворачиваемый листок давно вытерся на сгибах, рисунок был едва заметен. По просьбе бабушки я точно перерисовала его, а пока рисовала, хорошенько запомнила.

Глава 3

Три месяца в году, которые самонадеянно мнят себя летом, я проводила у своей бабушки Тони, жившей в небольшом совхозном поселке под Ленинградом.

Собираться я начинала задолго до поездки. На тетрадном листе в клеточку чернильным карандашом, который нужно было облизывать, чтобы он писал как ручка, трудолюбиво составляла пронумерованный список того, что возьму с собой, включая разную мелочь, типа носовых платков и заколок для волос. Примерно за месяц складывала все перечисленные в списке вещи в свой маленький чемодан, а потом то и дело лазила в него, доставая то платье, то кофточку, то заботливо запрятанную на самом дне зубную пасту.

Чемодан при этом отчаянно капризничал, то закрывая молнию, то нет, то позволяя ей совершенно самостоятельно открываться. Никогда нельзя было быть уверенной, что в пути все не вывалится и не потеряется. Поэтому перед самым выходом из дома к упрямцу применяли воспитательные меры: перетягивали его старым отцовским ремнем. Он жалобно скрипел, реагируя на воздействие, но характера своего не менял.

После этого осторожно, чтобы не вызывать негодование молнии, я присаживалась на самый краешек, «посидеть на дорожку», ради соблюдения давно заведенной традиции. Мама едва касалась юбкой стоявшего в прихожей стула, коротенько, — на пару-тройку секунд, — затем брала сумки с приготовленными для матери гостинцами и городскими деликатесами, и мы отправлялись в путь.

Ехали рано, с первой электричкой, и я, всю дорогу дремавшая и клевавшая носом, просыпалась на подъезде к станции и с предыдущей остановки смотрела на мелькавшие за окнами деревья, электрические столбы, зеленеющие луга и поля, вьющиеся ленты грунтовых дорог. Эти картины мне никогда не надоедали, и я, покачиваясь в такт вагону, увлеченно следила за сменой пейзажей.

Сойдя с электрички, мы быстрым шагом, почти бегом, спешили к старенькому, но аккуратному домику с синей дверью и наличниками на окнах. Баба Тоня уже ждала нас, в привычном стареньком халате и белом в горошек платочке, завязанным под пучком редких седых волос. Мама торопливо и смущенно целовала ее куда-то в щеку, почему-то около уха. Потом выгружала из сумки городские гостинцы: копченую колбасу, сгущенку, конфеты. И заполняла ее деревенской снедью, заранее подготовленной к путешествию в город: творогом, сметаной, трехлитровой банкой парного молока. Я же бросалась к старушке, широко раскинув руки, и обнимала ее, расцеловывая снова и снова. Мама торопливо прощалась с нами, велела мне вести себя хорошо, и отправлялась обратно в город, чтобы успеть на работу.

В этом году я впервые приехала к бабушке самостоятельно и всю дорогу беспокоилась, боясь уснуть и проехать. Но, в конце концов, поборола сонливость и сошла на нужной остановке. На этот раз я припозднилась: перед самым отъездом простудилась и проболела две недели. Когда смогла оправиться после болезни и приехать, там уже была моя двоюродная сестра Люська. Старшая мамина сестра вышла замуж за москвича и уже много лет жила в столице. Она наезжала раз в год к матери, когда привозила к ней сначала сына, потом двоих детей, а теперь только Люську. А Сашка был уже совсем взрослым, отслужил в армии и остался на сверхсрочную службу в Германии.

Люське зимой исполнилось шестнадцать лет, и ей оставался в школе всего год, в десятом классе. Тетя Маша надеялась, что после школы она поступит в техникум, но сама Люська сильно в этом сомневалась: учиться ей было лень, она давно уже мечтала о своей собственной семье. Я была на два года младше и только что закончила седьмой, ни о какой такой семье еще не думала и надеялась, что поступлю в институт, только вот еще не знала, в какой лучше. Никаких особых предпочтений у меня не было, я ровно шла по всем предметам, только к физике относилась с большим подозрением. Ну как поверить выдумкам про то, что можно быть одновременно и волной и частицей? Что это за корпускулярно-волновой дуализм такой? Ты или уж волна, или лишь частица, нельзя быть и тем, и этим, надо меру знать.

Люськина внешность вызывала полное затмение разума у мужчин, — прямо как затмение луны: только что ум был, и вот он на глазах исчезает, — и яростную зависть у лучшей, но такой вредной половины человечества. Ее пышная, зрелая фигура с округлыми там, где надо, формами, длинная русая коса толщиной в руку, длиной до… этой самой, и ясные широко открытые серые глаза манили к себе не только ровесников, но и слишком старых, уже отслуживших в армии парней и даже мужчин.

Я же по сравнению с ней была совсем еще ребенком: рост чуть больше полутора метров, вес — бараний: сорок восемь килограммов в чешках. Прелестные выпуклости только слегка наметились, обещая в будущем производить достойное впечатление, и признаюсь, не обманули ожиданий. Черные густые волосы вились жесткой проволокой, приводя в отчаяние мою мать при попытках придать им хоть какую-то видимость упорядоченности. И только яркие голубые глаза не вызывали у меня комплекса неполноценности. Смуглая кожа, легко принимающая загар, прекрасно оттеняла сапфировые переливы радужки.

Как же мы любили проводить каникулы у бабушки, весь учебный год ждали этого с таким нетерпением! В небольшом поселке все всех знали, были или родней, или одноклассниками, или друзьями. Дети всегда оказывались под присмотром соседей или родственников.

Наши деревенские друзья и подружки днем обычно были заняты помощью родителям по хозяйству. А мы, приезжие, собирались дружной ватагой и ходили в редкий соседний лес за ароматной спелой земляникой и толстыми мясистыми грибами с огромными, кокетливо загнутыми шляпками.

Когда позволяла погода, плескались в мелкой речушке или в широком песчаном карьере, который отлично прогревался скупым северным солнцем, ныряя до одурения, окуная друг друга в мутную воду, и громко декламируя: «Бабка сеяла горох!» перед тем, как нырнуть в его прохладную глубину.

Счастливые обладатели велосипедов носились, отчаянно трезвоня, на престарелых агрегатах с растянувшимися цепями, сбитыми педалями и многократно заклеенными шинами по извилистым, поросшим травою тропинкам, подскакивая на кочках и с болезненным «ой!» приземляясь на жесткое седло.

Короткими летними ночами мы совершали набеги на ближайшее гороховое поле, охранявшееся вечно пьяненьким дедом Иваном, который привычно дремал в стожке сена на краю доверенного ему участка, положив под бок макет ружья, сделанный собственноручно для устрашения детворы, завернувшись в драную телогрейку, представлявшую собой совхозную собственность и придававшую ему статус охранника.

В июле поспевала малина в лесу, и мы объедались крупной сладкой ягодой. За ней, вдоль мелкого извилистого ручья с крутыми берегами, — ежевика, чьи длинные плети, усыпанные крупными черными ягодами, свисали к самой воде. Добраться до кустов можно было только вплавь, и мы частенько украдкой брали старое бабушкино корыто и спускали его на воду, воображая, что плывем на корабле за сокровищами. Полные литровые кружки сокровищ мы щедро пересыпали сахарным песком, и долго еще потом не могли отмыть руки и губы от темного ежевичного сока. Бабушка бранила нас за корыто, опасаясь, что мы, перевернувшись, утонем в мелком ручье. Но смягчалась, когда замечала, что мы поделили добычу на всех, выделив ей самую большую долю. Она толкла ягоды с сахарным песком и ела их, запивая крутым кипятком.

19 августа, на Яблочный Спас, мы отправлялись в недалекую заброшенную деревню, где росло много старых корявых яблонь разных сортов. Самые любимые — со сладкими прозрачными плодами, с просвечивающими сквозь тонкую шкурку темными семенами, названия которых никто не помнил. Набирали, сколько могли унести: и мелкий кисловатый Белый налив, и полосатую Грушовку с особым, узнаваемым привкусом. Чуть позже поспевало Коричное, или Коричневое, как у нас называли.

Когда мы вываливали их из-за пазухи на одеяло в чулане, воздух наполнялся густым сладким ароматом. По двадцать раз на дню мы забегали в чулан и ели эти яблоки, тщательно выбирая поспевшие, легкомысленно обтирая их о платье, и откусывая сразу половину. Никогда больше не приходилось мне с таким наслаждением есть фрукты, даже самые сладкие и крупные.

Этим летом поселковый клуб, в котором вечерами, после последней дойки, демонстрировали фильмы, а потом устраивали танцы, закрылся на ремонт, и делать по вечерам стало совершенно нечего: ни окунуться в яркую атмосферу, наполненную страстями, песнями и танцами, двухсерийного индийского фильма, ни потанцевать, строя глазки мальчишкам и напропалую флиртуя. А уж лузгать семечки в темноте и подавно неинтересно.

Один парень с соседней улицы, сельский модник, который щеголял в белых джинсах и белой рубахе, — невиданное в те времена чудо, — начал устанавливать катушечный магнитофон с самыми модными записями на подоконник открытого окна своего дома, и на улице у этого окна мы устраивали импровизированную дискотеку. Это была моя первая дискотека, в прошлые годы я считалась недостаточно взрослой, чтобы ходить на танцы, даже под строгим присмотром двоюродной сестры, и терпеливо ждала ее возвращения почти до утра, чтобы потом расспросить про все, что так манило и будоражило мое неискушенное воображение.

С началом сумерек мы собирались на давным-давно сваленных у колодца, почти напротив бабушкиного дома, бревнах, из которых когда-то шумные и беспокойные соседи собирались построить дом, да так и не собрались. Болтая, перебрасываясь шутками, затевали незамысловатые игры и дожидались, когда придут наши деревенские друзья, до последней минуты занятые по хозяйству, помогая родителям кормить кур, доить коров и коз, нянчить младших и готовить ужин. И уже все вместе отправлялись на соседнюю улицу узким, заросшим ветлами и крапивой проулком, причудливо извивавшимся между серыми покосившимися заборами, халатно относившимися к своей задаче охраны вверенных им территорий.

Люська опять была страстно влюблена. Влюблялась она часто и охотно, с пылкими признаниями, бурными слезами и до нелепости преувеличенными переживаниями. На этот раз объектом ее притязаний стал статный красавец Ромка, который первое лето проводил в поселке. Его высокий строгий дед и маленькая кругленькая бабушка, всегда неуверенно улыбающаяся, недавно переехали в совхоз откуда-то с севера, кажется из Якутии, и он помогал им обустроиться: перекрыть соломенную крышу железом, починить покосившееся крыльцо, поставить новый забор. Проходя мимо в магазин, я частенько видела, как слаженно работают дед и внук.

Ромка только что окончил школу, получил золотую медаль, но вместо поступления в институт, вопреки всем уговорам родителей, решил идти в Советскую армию, с радостью ожидавшую такого питомца. Он считал, что мужчина не должен уклоняться от выполнения почетного воинского долга, и всеми силами готовился стать отличником боевой и политической подготовки.

Высокий, широкоплечий, он с легкостью нашел общий язык с местными парнями, избежав обычной процедуры «прописки», которая сводилась к банальной драке, показав им несколько приемов каратэ и обыграв в футбол. Не только Люська, но и все девчонки были влюблены в него поголовно. Но у Люськи лучше всех получалось внушить окружающим, что Ромка отдает предпочтение именно ей: она просто делала вид, что не замечает других претенденток и не давала ему возможности заметить их.

Все танцы, как томно-медленные, так и прыгуче-быстрые, Люська танцевала с Ромкой, оттесняя от своего кавалера менее фигуристых соперниц легким движением плеча. Ромка же на всю эту девичью суету вокруг него лишь улыбался. Его забавляли собственнические повадки Люськи. И, наверное, льстило внимание московской красавицы.

Я устраивалась на скамеечке у забора под густыми кустами отцветшей сирени вместе со своими ровесниками и ровесницами и смотрела на танцы, слегка покачивая ногой в новых белых босоножках на высокой танкетке и тихонько подпевая: «Феличита…»

Мои деревенские подружки, поминутно поглядывали на себя в зеркальце и, подкрасив губы, прятали помаду и зеркало в лифчик, где кроме вышеназванных предметов у них с успехом помещались еще носовые платочки, тушь для ресниц и расческа, — не было лишь того, для чего предназначался этот предмет туалета. Они дружно лузгали жареные семечки из газетных кулечков, щедро посыпая землю у скамейки шелухой, и пренебрежительно-завистливо обсуждали Люську: «Во, старуха дает!» Им, двенадцати-четырнадцатилетним, шестнадцать лет казались глубокой старостью. И неудивительно, так как многие Люськины подружки к окончанию восьмого класса были глубоко беременны, а в шестнадцать, уже официально расписавшись и отпраздновав шумную трехдневную свадьбу, носили в животах второго отпрыска.

Домой мы с сестрой обычно возвращались поздно, после того, как мать заставляла нашего самодеятельного диджея выключить гремящую на всю улицу музыку, ругаясь на всех нас от души и очень живописно, в негативном ключе описывая моральный облик наших родителей и наши жизненные перспективы. Диджей ломающимся баском некоторое время пытался урезонить мать, но получив по брюкам ремнем из старых вожжей, выдергивал магнитофон из розетки.

Люська уверено вела меня в кромешной темноте кратчайшим путем по межам чужих огородов, заходила в дом, показывалась дожидавшейся нас бабушке, а потом, убедившись, что она вернулась в свою постель в избе, тихонько выскальзывала через заднюю дверь, оставив ее незапертой, чтобы незаметно вернуться после свидания с кавалером. Возвращалась она, когда небо на востоке начинало светлеть у горизонта, и все деревенские петухи принимали участие в вокальном соревновании в номинации «Самый громкий голос совхоза Ильича».

Как-то ночью я проснулась от грохота двери, широко распахнутой вернувшейся со свиданья Люськой. Она споткнулась, зацепившись о прикроватный коврик каблуком, и тяжело рухнула в груду подушек на высокой металлической кровати, украшенной вышитым бабушкой подзором. В комнате запахло модными польскими духами «Может быть…», самогонным перегаром и въевшимся в одежду и волосы запахом папирос «Беломорканал».

— Люська, тебе плохо? — участливо наклонилась я над ней, сразу проснувшись и перепугавшись, так как никогда еще не видела ее пьяной.

— Отстань, — зло пробормотала сестра, — нормально мне.

— Водички принести? — я не знала чем ей помочь.

— Нет, не надо ничего, спи!

Я затихла на своей скрипучей раскладушке, прислушиваясь к ее всхлипываниям и негромкому невнятному бормотанию. Впрочем, всхлипывала она недолго, быстро уснув тяжелым пьяным сном поверх одеяла прямо в одежде и босоножках, отвернувшись к стене. Я немного повертелась в постели, пытаясь устроиться удобнее, потом приоткрыла окошко, впустив в комнату немного душистого теплого ночного воздуха — не хотелось дышать перегаром и куревом.

Утром я украдкой спустилась в погреб, чтобы меня не заметила бабушка, слила немного капустного рассола в свою маленькую эмалированную кружку с нарисованной клубничкой и принесла Люське. Она жадно выпила резкий кислый напиток и опять упала лицом вниз.

— Ну, и что ты плакала? — нетерпеливо спросила я, сгорая от любопытства.

— Кто, я плакала?! — воинственно вопросила Люська, вынырнув из огромной пуховой подушки в вышитой бабушкой наволочке, с размазанными под глазами тенями, — не дождетесь!

— Плакала, плакала! Давай, рассказывай! С Ромкой поругалась?

— Почему сразу поругалась? Может, наоборот? — хитро прищурившись, протянула Люська.

— Как это наоборот?

— Так! Маленькая, что ли? А, да, ты ж у нас крошка еще. Так наоборот, мы теперь муж и жена.

— Да ты что! — удивленно воскликнула я, не очень, впрочем, поверив Люське, так как та частенько путала вымысел с правдой. — Тебе ж только шестнадцать, а ему осенью в армию! А свадьба когда?

— Когда, когда… много будешь знать, скоро состаришься! — Люська неожиданно разозлилась так, что даже покраснела, — а что, ты тоже на него нацелилась? — Она яростно уставилась на меня, и я отодвинулась подальше, чтобы она не смогла вцепиться мне в волосы. В детстве она, бывало, частенько использовала этот подлый прием, и я немало намучилась из-за ее привычки драться по любому поводу. Правда, когда я подросла и смогла ответить тем же, она перестала нападать, так как я двигалась намного быстрее, и теперь уже доставалось ей. Но я-то сама никогда первая драк не затевала.

— Ничего я не нацелилась, — смутилась я, — просто ты же с ним гуляешь, вот я и смотрю…

— То-то, смотри у меня! Он мой! — сестра воинственно выпрямилась и впилась взглядом мне прямо в зрачки.

— Да успокойся ты, твой, твой, зачем он мне теперь нужен, ты же с ним уже… — похоже, я все же немножко расстроилась из-за ее откровенности.

На танцах я исподтишка посматривала на Ромку, пытаясь определить, заметны ли в нем какие-нибудь изменения. Вот в Люське никаких изменений не было. А в Ромке? Вроде бы все как раньше, и танцуют они вместе, только выражение лица у Люськи напряженное, хоть она и пытается шутить и смеяться. А Ромка что-то тихо и серьезно шепчет ей на ухо. Кто их разберет, этих взрослых!

Люська вернулась домой, в Москву, на день раньше, чем меня забрала в Ленинград мама. И в последний вечер я отправилась обычным путем по петляющему проулку на дискотеку в сопровождении соседских девчонок. Бабушка настрого наказала им не бросать меня одну и довести потом до дома.

В отсутствии Люськи недостатка в девицах, желающих привлечь к себе внимание Ромки, не было. Они заступали ему дорогу, смеясь и откровенно флиртуя. Парень умело лавировал среди девушек, не отдавая никому предпочтения, оставаясь приветливым и добродушным, но недоступным.

Мы с подружками танцевали своей детской компанией под «Танец маленьких утят» Аль Бано и Ромины Пауэр, отчаянно вихляя тощими бедрами и толкаясь локтями, чуть не падая от хохота, и подпевали нестройными голосами. Разноголосый хор не попадал в мелодию и забывал слова, но это только еще больше смешило нас.

Быстрые и медленные танцы чередовались, и после окончания «Утят» зазвучала медленная красивая мелодия. Я развернулась к большому танцевальному кругу и онемела от удивления. Передо мной стоял Ромка, и, склонив голову в поклоне, приглашал меня танцевать.

В моей голове молниями носились мысли — «ой, а почему это он меня приглашает, а зачем, а что это значит?!» Потом я пришла к выводу, что он видит во мне родственницу Люськи, и именно этим продиктовано его приглашение. Я приняла его руку, и многочисленные завидущие взгляды прожигали нас насквозь весь танец.

Удивительное чувство гармонии охватило меня, когда, несмотря на мои опасения, что я буду неловкой, нам с первого шага удалось попасть в такт, и Ромка уверенно повел меня в танце, слегка покачивая при поворотах. Убедившись, что я четко подчиняюсь его ведению, он усложнил па, слегка отступив от меня и ведя лишь одной рукой. Я вскинула на него удивленные глаза, он нежно улыбался. И не успела я испугаться, как он крутанул меня вокруг оси так, что юбка-солнце взметнулась почти как балетная пачка. Я легко вернулась в его объятья и облегченно засмеялась, радуясь полученному удовольствию. Ромка присоединился ко мне, и смех его оказался очень приятного тембра. От него у меня что-то негромко екнуло в груди, там, где лежал тюбик розовой помады, и тепло разлилось по всему телу.

Как только музыка затихла, в комнате с открытыми окнами появилась хозяйка дома, и ее сын поспешил выключить аппарат, опасаясь, что мать прибегнет к репрессиям в отношении магнитофона или катушек. Пока мы танцевали этот последний танец, подружки-соседки куда-то все разбрелись с парнями, и я осталась одна с нашей улицы. Возвращаться по тропинке в кромешной мгле мне было страшновато, и я озадаченно вертела головой, ища, к кому бы присоединиться.

— Я провожу тебя, — Ромка внимательно наблюдал за моими поисками сопровождающих. Улыбка еще не покинула его лица, и я, задержав взгляд на его губах очень красивого рисунка, подумала: «ничего особенного нет, что он проводит до дома младшую сестру своей девушки». Мы шли совсем рядом по узкой тропке, хлещущей крапивой по голым ногам, стоило чуть отклониться, и меня все еще переполнял восторг от удивительного ощущения единения в танце.

— Люська уехала, — сказала я, чтобы не молчать.

— Я знаю.

— А тебе когда восемнадцать исполнится?

— В ноябре.

— И сразу заберут в армию?

— Скорее всего.

— Люська скучать будет…

Он неопределенно улыбнулся и посмотрел на звездное августовское небо. Я тоже запрокинула голову. Бесконечность была усыпана мириадами звезд. Вдруг одна из них, неуверенно качнувшись на державшей ее ниточке, сорвалась и, стремительно набирая скорость, направилась к нам.

— Скорее, загадывай желание! — совсем по-детски закричала я.

— Загадал! — воскликнул Ромка, — а ты успела?

— Да!

— Какое?

Я смутилась и отвела глаза:

— Нельзя же говорить, а то не сбудется!

У бабушкиной калитки в заборе, чисто символически разделявшем улицу и палисадник, и представлявшем из себя два горбыля, привязанные к вертикальным деревянным столбам, мы остановились. Он вдруг наклонился ко мне, так близко, что я ощутила аромат его крема для бритья и какого-то лосьона, и мне показалось, что он собрался поцеловать меня. Я затаила дыхание и удивленно распахнула глаза, не отодвигаясь от него, — это даже не пришло мне в голову, — но как бы останавливая его всем своим существом. Он неожиданно передумал, легонько коснулся рукой моих непослушных волос и нежно сказал каким-то особенным голосом, от которого я вся затрепетала и помимо своей воли потянулась к нему всем своим существом:

— Анка, какая ты… Анка-итальянка! Беги домой!

Я послушно повернулась и бросилась в дом с пылающими щеками и громко колотящимся где-то в области живота сердцем. С тех пор я как-то не доверяю этому органу, который в самый ответственный момент все бросает, и устремляется в совершенно неподходящие для выполнения его обязанностей места.

В доме было тихо, бабушка в этот вечер ушла к одинокой подруге, у которой обычно собирались старушки, страстные любительницы игры в лото. Когда я была маленькая, меня принимали в их компанию, если не хватало игроков, чтобы не оставались лишними карты. И если я выигрывала, то получала свой выигрыш, правда, не монетами, а «жамками», как бабушка называла пряники.

Подскочив к окну и, осторожно отодвинув край тюлевой занавески, стараясь, чтобы это было незаметно, я наблюдала за Ромкой. Он постоял немного, касаясь одной рукой верхней планки калитки, поскрипел ею, покачивая легонько на петлях, неохотно развернулся и медленно удалился по направлению к своему дому. Я перешла к другому окну, из которого было лучше видно как он уходит, становится меньше, и наконец, окончательно растворяется в сгустившейся тени от взрослых деревьев.

А зимой внезапно умерла наша бабушка Тоня, и мы больше не ездили на лето в поселок нашего детства.

Люська вышла замуж сразу после выпускных экзаменов в школе, и когда я на свадьбе у нее спросила, а как же Ромка, ведь он думает, что она его ждет из армии, Люська сделала большие глаза, и ответила:

— Да ты что! Ничего я его не жду, да я и не думала ждать.

— Но ты же с ним… ну, это… как муж и жена…

— Кто, я? Ты с ума сошла? Это я просто так сказала, чтобы ты слишком много о нем не думала!

— Я и не собиралась…

— Да ладно, я же видела!

Я молча пожала плечами. Вечно она все с ног на голову переворачивает.

Но… Ромку я помнила… И с тех пор так и представлялась: Анка-итальянка.

Глава 4

Бабушкины рассказы о нашей семье всегда вызывали у меня щемящее ощущение утраты, а после того, как Ромка однозначно опознал во мне итальянку, я неоднократно предпринимала попытки разыскать российских потомков Адорно.

Но, не имея на руках никаких письменных свидетельств, разыскать их так и не удалось. Только привычка украшать занавески и скатерти гербом Генуи — красным крестом на белом фоне, да почти стершийся рисунок кольца с гербом нашей семьи, напоминали о глубоких корнях, уходящих в итальянскую почву. Ковальские же, напротив, такая же популярная фамилия в Польше, как и Ивановы в России, и в них разобраться еще сложнее. Тем более что никаких документов о моих польских предках не сохранилось.

Много лет спустя мне представилась возможность посетить с круизом Италию, и начать предстояло с Генуи, откуда родом был мой трижды прадед Никола Адорно, поэтому я с радостью воспользовалась этой возможностью. Предварительно я попыталась связаться в социальных сетях с однофамильцами, но никакой родни мне найти не удалось.

В Геную я прилетела за день до начала круиза. Забросив вещи в забронированные апартаменты в Старом городе, миленькие и чистые, хотя и небогатые, начала поиски родни с кладбища Стальено. Похоже, что список моих многочисленных увлечений расширяется новым — тафофилией, пристрастием к кладбищам и могилам. Впрочем, я окажусь в хорошей компании — с моим любимым Марком Твеном, который уверял, что Стальено он будет помнить, даже когда забудет дворцы города.

Вот если бы найти фамильное захоронение Адорно, можно попытаться разыскать современных владельцев участка и связаться с ними. Они наверняка окажутся моей родней, хоть и дальней. Как мне хотелось найти их, ведь так чудесно иметь большую семью!

Рейсовый генуэзский автобус повез меня по узким улицам, резко тормозя на остановках, и лихо разгоняясь между ними, лавируя в потоке малолитражек, и через несколько минут высадив у места вечного упокоения, скрылся за поворотом извилистой дороги, уходящей куда-то выше в горы.

Меня ошеломил размер этого кладбища: больше двух миллионов покойничков уютно расположились на тридцати трех гектарах, террасами взбиравшимися на хребты Лигурийских Апеннин. Это же целый город! Причем с малоэтажной застройкой, не выше четырех-пяти этажей. Когда самые первые жильцы в могиле возвращались в микроэлементное состояние, сверху въезжали новые. И так на протяжении нескольких сотен лет.

Пытаться найти здесь какое-то одно захоронение в условиях жесткого ограничения времени — задачка для оптимиста. Это поставило передо мной вечный вопрос — оптимистка ли я? Так и не разобравшись до конца, полон для меня стакан или пуст наполовину, я начала последовательно обходить аллеи и участки, читая имена и даты, и некоторое время мне удавалось сохранять приличную скорость движения. Но совершенно невозможно было удержаться от того, чтобы не рассматривать те живописные скульптурные группы, которые были установлены на могилах.

Печальные ангелы клонили в скорби миловидные головки над могилами детей, безутешные родственники льнули к новопреставленным любимым, а покойные сурово и спокойно смотрели из мира загробного на этот мир.

С мест более поздних захоронений я направилась к самой старой части кладбища. Здесь было абсолютно пусто. Только скульптуры из серого, впитавшего в себя пыль веков, мрамора, бесстрастно наблюдали за мной. Спокойствием и умиротворением веяло от этих немых фигур, хранящих неподвижность на протяжении нескольких веков.

Совершенно случайно я набрела на памятник Катерине Камподонико, родившейся в 1804 и умершей в 1882 году. Знаменитый скульптор Лоренцо Ореньо изобразил пожилую женщину в праздничной богатой одежде, дорогих кольцах и серьгах. В одной руке у нее связка нанизанного на веревочку фундука, в другой два бублика, перевязанных ореховыми связками.

Она зарабатывала себе на жизнь продажей печенья, бубликов и фундука. Работала без устали, но счастья не находила. Муж был горьким пьяницей, а тогда ведь развестись было невозможно. И она была вынуждена заплатить ему 3000 франков, чтобы освободиться от него. Это вызвало массу кривотолков о моральном облике бедной некрасивой женщины.

Благодаря постоянному неустанному труду она стала довольно богатой, и родня беззастенчиво заглядывала в ее кошелек. Помогала Катерина и нищим студентам, частенько снабжая их фундуком бесплатно.

В возрасте 76 лет она тяжело заболела и родственники вместо того, чтобы оказать помощь, стали с нетерпением ждать ее смерти, чтобы разделить наследство. Но старушка обладала невероятной жаждой жизни и выжила. А свои деньги потратила на то, чтобы купить место на кладбище для богатых и поставить там себе при жизни памятник.

Духовенство не одобрило установку памятника при жизни. Но довольно скоро все пришло в соответствие: 7 июня 1882 года Катерина умерла. Весь город торжественно прощался с ней, и к месту захоронения ее сопровождала огромная толпа. Говорят, что некоторые женщины выигрывают в рулетку, если ставят на дату смерти старой торговки. Попробовать, что ли?

Стальено полно таких историй и живописных объектов для фотографии. Разве можно отказаться от возможности вволю пофотографировать без того, чтобы чья-то голова, рука или более крупная часть тела настырно лезла в кадр? Потеряв счет времени, щелкала кадр за кадром, записывая аудио-комментарии к фотографиям, чтобы не забыть, что именно снимаю.

Заканчивалась вторая карта памяти в камере, запасной блок питания активно демонстрировал признаки умирания, а часы показывали, что моя прогулка длится больше четырех часов. Пора возвращаться в центр. Да и организм настоятельно требовал, чтобы ему уделили всестороннее внимание. А требованиями организма пренебрегать чревато разными неприятными последствиями.

Оглядевшись по сторонам, обнаружила, что забрела в верхнюю часть кладбища, расположенного на склоне горы. Насколько я помнила карту, где-то здесь должен был быть второй выход. Нужно было только пройти по галерее, спуститься по ступенькам и свернуть направо на аллею к выходу.

Я нашла вход в галерею, вдоль которой с обеих сторон располагались украшенные статуями ниши с захоронениями. Полумрак скрывал лица скорбящих каменных изваяний, а заодно и узкий проход между ними, и после яркого солнечного света ничего не удавалось рассмотреть. Поэтому, сделав несколько шагов вперед, я споткнулась о какие-то коробки, которые складировали посредине прохода чьи-то заботливые руки.

Больно ударившись коленом об угол, я высказала свое сугубо субъективное мнение о беспечном работнике, разбрасывающем повсюду тару, и согнулась, чтобы потереть пострадавшее место.

В верхнем из ящиков, который тоже получил увечья от встречи с моей «могучей» ногой, виднелись какие-то металлические предметы. Кроме подсвечников и какой-то посуды, украшенной гербами, но потемневшей от старости, виднелись женские украшения в открывшейся маленькой шкатулке, которая сама по себе представляла интерес для антиквара. Но изучить содержимое шкатулки досконально мне не удалось: невдалеке раздалась темпераментная итальянская речь, кто-то громко интересовался, что там случилось. Второй голос отвечал, что не знает, но сейчас проверит.

Возможность быть застигнутой за рассматриванием содержимого деревянной тары меня не прельщала, поэтому я, собрав всю силу воли, насколько могла быстро захромала к выходу из галереи. И, когда уже сворачивала на лестницу, боковым зрением уловила, что в галерее появилась какая-то фигура.

Не обращая внимания на окрики, я довольно резво двигалась в направлении выхода, несмотря на настойчивые громкие жалобы моего колена. Почему-то мне очень не хотелось практиковаться в итальянском с тем, кто преследовал меня. Хотя я и не прихватила ничего из увиденного в коробке. А вещички там были заслуживающие лучшей участи, чем лежать в ящике на кладбище.

Выскочив за ворота, всего лишь на несколько метров обгоняя моего преследователя, увидела, что от ближайшей остановки собирается отправиться рейсовый городской автобус, но уже не того маршрута, который привез меня сюда. Я вскочила в него, двери закрылись, и водитель нажал на газ. Мой преследователь в замешательстве остановился, не желая, чтобы кто-нибудь видел, что он гонится за мной.

Парень вытащил из кармана телефон, нажал вызов и стал быстро сообщать кому-то об инциденте. Это позволило мне подробно рассмотреть его. Коренастый молодой человек лет тридцати, типично итальянской внешности, в расстегнутой на груди рубашке и модных солнцезащитных очках. Из ворот кладбища на меня внимательно и хмуро смотрел старик. Потертые брюки с пузырями на коленях держались на худом теле только благодаря туго затянутому ремню, из-за которого на талии образовались складки. Пиджак, составлявший пару брюкам, прожил долгую нелегкую жизнь, и ее превратности оставили на нем свои жестокие следы. На ногах неожиданно ярко синели новые китайские кеды. Длинные седые волосы падали на плечи, морщины избороздили смуглое лицо, выглядело оно недружелюбным и даже злобным.

Вот так, совершенно случайно взяла, и вляпалась во что-то дурно пахнувшее. Нечего было шляться среди могил. Хорошо хоть, что не ночью, а то подумать страшно, на что могла бы нарваться. Незаконные захоронения, может быть? Эти таинственные ящики тоже содержат что-то незаконное. Не буду об этом думать! Что мне, думать, что ли, не о чем больше? Да полно куда более приятных тем для мыслительных процессов.

Я отвернулась, надеясь, что они не очень хорошо меня рассмотрели, — на моей голове красовалась панама, полностью маскировавшая довольно короткую стрижку, лицо прикрывали большие солнечные очки, одета в легкие джинсы и футболку, на ногах молодежные слипоны. Фигуру мне удалось сохранить почти девичью. Думаю, простого переодевания достаточно, чтобы они меня не опознали.

Через пару остановок, — да, да, иногда я торможу! — я сообразила, что мой молодой преследователь мог сообщить кому-нибудь номер автобуса, на котором я уехала, и мои приметы. Так что меня могут перехватить где-нибудь по дороге к моему временному приюту. Поэтому я выскочила на очередной остановке, убедилась, что никто не следит за мной, прошла пару кварталов в другом направлении и пересела на автобус, идущий в сторону моего съемного жилища. И всю дорогу посматривала, не следует ли кто-нибудь за автобусом, и нет ли в нем подозрительных лиц. Подозрительных лиц было не перечесть, но все эти лица не интересовались мной ни капельки, так что, подъезжая к дому, я совершенно успокоилась.

Приняв душ и переодевшись в светлый сарафан и удобные абаркасы, я забежала перекусить в небольшое кафе в этом же здании. Местечко это мне посоветовала хозяйка жилья как дешевое и вкусное. И не обманула.

В зале сохранялся сумрак и прохлада, свойственные постройкам с толстыми каменными стенами. Интерьерчик создавался человеком с большим, но нереализованным творческим потенциалом: гипсовая фигурка Мадонны соседствовала с постером какой-то музыкальной группы и аляповатой вазочкой с пластиковыми цветами, представлявшими вызов для ботаники. Усталая пластиковая мебель вынужденно согласилась с изменениями пенсионного законодательства, но пользоваться ей казалось опасным для здоровья. Меню представляло собой заляпанный жиром листок, напечатанный замысловатым шрифтом, разобрать который мог бы только провизор.

За ближайшим к выходу из пяти столиков, один из которых охромел и упрямо косился в сторону стены, сидели три молодые итальянки, они пили кофе, ели мороженное и громко, перебивая друг друга, что-то рассказывали и взахлеб смеялись, фыркая и прикрывая рты руками, чтобы не обрызгать подружек. Официантка, то и дело подсаживалась к ним на четвертый стул, и разделяла их веселье. Судя по отдельным репликам, девушки обсуждали кого-то, кто оказался интимно знаком со всеми ними. И никому из них не захотелось повторять эту интимность, а уж о размерах они высказывались так уничижительно, что и никому бы не захотелось. Под эти фривольные разговоры вспомнились мне некоторые эпизоды из собственной жизни, и захотелось поделиться мудрыми мыслями с молодежью, сообщив им, что «не числом, а уменьем», но пусть лучше обогащаются своим опытом, чужой не так ценен.

Добиться внимания увлеченной обсуждением достоинств и недостатков общего знакомого официантки мне оказалось непросто. Впрочем, никакого внимания она не оказывала и другим посетителям: сидящим в углу двоим мужчинам, которые тихо переговаривались. При этом старший из них, в голубой рубашке-поло и с шикарными густыми и аккуратными усами, такими же ухоженными, как у Пуаро, но немного другой формы, что-то чертил на салфетке, а младший, в футболке и шортах, синел выбритым подбородком и внимательно наблюдал за этим. Пара напоминала учителя и старательного ученика, только для школьника второй был староват, впрочем, учиться никогда не поздно, что успешно доказал один глубоко престарелый житель Боливии, получивший университетский диплом по политологии в девяносто лет. Темой была его весьма сомнительная революционная деятельность в 1952 году, а защищал диплом он, наверное, с оружием в руках. Но тем не менее.

Я увлеченно рассматривала волосистое украшение верхней губы итальянца: шерсть росла прямо из ноздрей, опускалась широкой линией на всю верхнюю губу, а на концах короткие и узкие кончики были тщательно закручены вверх. На мой взгляд, уход за таким произведением искусства слишком сложен, но о хобби спорить бессмысленно. Надо отдать ему должное, это не самое нелепое. Я так, с ходу, могу назвать несколько совершенно безнадежных, например, натирание на терке непредназначенных для этого продуктов, бег задом наперед в лыжах или метание яиц в гнезда.

Тут усач обнаружил мой пристальный взгляд и на лице его ясно отпечатались попытки определить характер моего интереса к нему. Сначала он принял его за сексуальный, поэтому расправил плечи, выпятил грудь, пригладил ус с правой стороны и подергал за левый. Но потом, приглядевшись внимательнее, усомнился то ли в своей привлекательности, то ли в моей способности адекватно ее оценить, и забеспокоился почему-то. Шепнул пару слов своему соседу, бросил на столик несколько евро в качестве оплаты за кофе, и оба они стремительно выскочили из заведения. Я пожала плечами, но немного обиделась: обычно я у мужчин не вызываю такого рефлекса. Старею и становлюсь страшной? Заглянула в зеркальце, убедилась, что выгляжу как обычно, и немного успокоилась.

Наконец, официантка снизошла до меня с международным выражением усталости и раздражения на надоедливых клиентов на лице, и мне удалось сделать заказ. И даже получить его сравнительно быстро — повар не принимал участия в девичнике и оказался довольно умелым.

Подкрепившись салатиком из овощей и изумительно приготовленной неведомой, но потрясающей рыбой, я отправилась по улице Гарибальди, известной самой высокой плотностью дворцов на погонный метр. В трех дворцах кроме общественных организаций находятся музеи, в которые пускают посетителей. Меня тоже пустили. А почему бы и нет? Чем я хуже?

В эти выходные в Генуе были rolly-days, когда вход в большинство музеев бесплатный. Поэтому я свободно входила туда, куда влекло меня любопытство. А любопытная я — жуть, только дай возможность полюбопытствовать. Впрочем, в этот раз моя скромность победила этот мой порок: заглянула только в парочку дворцов, а потом просто гуляла по узким улочкам и заглядывая в переулки, наслаждаясь самим осознанием путешествия.

Впереди меня по улице шла приятная на вид пожилая пара: высокий подтянутый мужчина с благородными чертами лица, копной седых волос, в светлом льняном пиджаке. Его сопровождала стройная немолодая женщина со следами былой красоты, одетая изящно, дорого и неброско. Они медленно двигались по улице, живо обсуждая достопримечательности Генуи на одном из европейских языков.

Поскольку я не уловила ни одного знакомого слова, подумала, что, скорее всего, они говорят на венгерском — у него нет общих корней ни с одним знакомым мне языком. Кроме того, что в венгерском языке больше двадцати падежей для существительных, у них еще и совершенно сумасшедшее словообразование — к корню со всех сторон могут присоединяться приставки и суффиксы, обозначающие все, что угодно. Так что распознать такое составное слово практически невозможно. Смогли бы вы одним словом из 62 венгерских букв произнести: «запрос о квалификации заместителя начальника отдела управления процессами»? Спрашивается: зачем?! Зачем сочинять такие слова? Дай ответ. Не дает ответа!

Супруги шли прямо по центру узкой мощеной улицы, а навстречу им спешил мужчина лет сорока, точная копия молодого Сильвио Берлускони, который произвел на меня сильное впечатление лет двадцать назад одним своим пассажем… Нет, без подробностей! Копия повернула ко входу в муниципалитет, расположенному во дворце Дориа-Турси, построенном еще в 1565 году по заказу банкира Николо Гримальди.

Приятная пожилая пара рванула ему наперерез, он оказался между ними, налетев на пожилого мужчину, который, чтобы удержаться на ногах, схватился за локоть итальянца. У меня была хорошая позиция для наблюдения — сзади и немного слева от столкнувшейся троицы, и я отлично видела, как тонкая изящная рука женщины скользнула в карман псевдо-Берлускони под его удерживаемым ее спутником локтем. Вытащив содержимое, женщина стремительно бросила его в свою висящую на руке приоткрытую сумочку.

Пара разразилась громкими извинениями на английском языке, но даже карабинер на входе ничего криминального в их поведении не заметил. Обокраденный же, сначала негромко чертыхнувшись, успокоил пару, быстро проговорив, что все о’кей. Он вывернулся из окружения венгров и почти ворвался в здание.

Немного поколебавшись за кем проследить, — за парой престарелых воришек или за занятым итальянцем, двинулась мимо щеголеватого охранника в прохладную тень холла, так как очень хотела осмотреть эту достопримечательность. Пока я решала, кого преследовать, стремительный Сильвио уже скрылся где-то среди многочисленных лестниц дворца Турси. Даже эхо его шагов не нарушало тишину сиесты.

Проходя по прохладным залам и рассматривая картины, предметы мебели, письма непоседы Колумба, я остановилась у витрины со скрипкой, созданной внуком знаменитого Андреа Гварнери и завещанной Генуе Паганини. Это был любимый инструмент маэстро, и он называл ее «пушка», а после смерти хозяина ее стали называть «Вдовой Паганини». Эту скрипку юный музыкант получил в подарок в возрасте семнадцати лет от какого-то купца, потрясенного его мастерством. Юноша умел извлекать из скрипки звуки пения птиц, шума ветра и даже человеческого голоса. В наши дни «пушка» все еще звучит: победитель музыкального конкурса имени Паганини играет на ней для полного зала почитателей скрипичной музыки.

С потолка свисали огромные тяжелые хрустальные люстры. Обитые вытершимся бархатом стулья окружали стол с мраморной столешницей, картины на стенах соседствовали с мраморными барельефами. Тяжеловесная красота 17—18 веков оказывала на меня существенное эстетическое давление. Я не признавала этот интерьер своим. Мне по вкусу более простые линии, мягкие полутона, не утомляющие моего зрения.