Лилия Белая

Глава 1 Назаровы

— Улька! — крикнул кто-то, находясь по ту сторону избы. — Улька, выходь во двор!

Тонкая, как тростинка, девушка оторвалась на минуту от свежевыбеленной печи и нехотя подошла к маленькому окошку, чтобы взглянуть на бездельника, пытающегося отвлечь ее, трудолюбицу, от такого наиважнейшего и наипочетнейшего занятия, как выпечка хлебов.

Невысокий худощавый паренек с залихватским чубом, смачно пощелкивая семечки, уютно примостился на завалинке ее отчего дома.

— И чо в горенке сидишь, зазноба? — выплевывая крупную с желтинкой шелуху, лукаво поинтересовался пришелец. — Али не хотишь меня зреть?

Она, действительно, не хотела видеть чубатого, она презирала его всем своим маленьким неопытным сердечком, так как совсем скоро постылый коротышка должен стать ее богом данным мужем.

— Отринь, — процедила сквозь зубы девушка и почувствовала запах подгорелого теста.

Надо было спасать будущий ужин, иначе…. Иначе мачеха начнет браниться, а то и залепит падчерице пощечину. Как же хорошо было при милой матушке! Но матушка приказала долго жить почти год назад. Хлопотала знахарица бабка Пелагея над умирающей, хлопотала, да что толку. Уж больно сильно простыла Анна Петровна на сенокосе. А все этот шквальный ветрюга да леденящий ливень, как снег на голову, пришедший с мутной, неприветливой реки Сороки, за которой с незапамятных времен горделиво возвышается заброшенный таинственный женский монастырь. Что только не болтают про то чудное строение, врут, наверное.

«Слава Господу, — утирая рукавом цветастой кофточки, поддетой под самотканый льняной сарафан, вспотевший от жары лоб, облегченно подумала труженица, — пушистые хлеба не подгорели, на диво удались они».

— Чаво убегла, краля? — появился в проеме двери будущий ненавистный муж. — Неужто не сохнешь по мне?

«Как же пригожа будущая супружница, — мозговал между тем недоросль, потихоньку подходя ближе, чтобы ущипнуть милую за налитую молодостью ягодицу, — и глазищи у нее, как у телки Звездочки. Зыркает ими, зыркает, всех парней ужо приворожила, да поделом голожопым, не по зубам им Василья девка. Тоща только, да мамаша ее откормит, будет кровь с молоком».

— Уйди, — прошипела Улька, накрывая плоды трудов своих белым самолично вышитым полотенцем, — Знашь же, что не люблю.

— А это мы еще посмотрим, — нервно хохотнул пришелец, ловко укладывая короткопалую руку пониже спины девушки, — я тебя научу мужа почитать.

Верстах в двадцати от Михайловска, среди лесов и холмов, стоит небольшое село Сорокино. Там и родилась в начале суетного двадцатого века Ульяна Назарова. Отец ее, Василий Иванович, считался зажиточным, середняком, имел пяток дойных коров, две лошади да каждой хвостатой твари полон двор. Детищ у родителей было четверо, вернее, осталось четверо, так как остальные семеро умерли еще младенцами от каких-то непонятных болезней. Да и у кого в селе ребятня не преставилась? Разве только у Марфы-колдуньи, так у нее и вообще наследников не было, видно, наказал Господь ее за дела непристойные.

В тридцать девять лет отроду от простуды скончалась Анна Петровна, оставив на попечение второй половины двадцатилетнего Филю, восемнадцатилетнюю Матрену, шестнадцатилетнюю Наталью да самую младшенькую — четырнадцатилетнюю Улюшку, краше которой не было во всей округе. Высокая, тоненькая, с чистейшей белоснежной кожей, огромными голубыми глазами и толстой пшеничной косой, она невольно притягивала взгляды представителей обоего пола. Да что взгляды! Василий боялся выпустить дочь из дому без присмотра сестер и брата. А тут еще сам тысячник Дементий Макаров свататься к нему пришел. Сын у него, правда, дохленький, да с лица воду не пить. Зато первой хозяйкой в округе его доченька станет. Жаль, что преставилась Аннушка, не дожила до такого счастья. Теперешняя жена Иваныча Аграфена, как и полагается мачехе, не возлюбила его ребятню, да и какая такая баба захочет чужие рты хлебушком кормить.

Плакала Улька, плакала, да слезоньки, что вода, в землю впитались, зато Тришка влюбился в суженую без ума, по вечерам подворотню обхаживает да песни горланит, благо где-то на гармошке играть научился. К тому времени Матрена в Михайловск укатила, взял ее за себя цирюльник городской. Наталью вот выдать бы еще, но не вышла она росточком, на дитятко до сих пор похожа. Да и кто взглянет на Наташку, коли такая пава, как Ульяна, по двору ходит. Хотели Фильку в солдаты забрать, чтобы за царя-батюшку голову сложил, да упал малый на посевную и ноженьку подвернул. В город к фельдшеру возили болезного, только и там не смогли помочь бедолаге, говорят, перелом какой-то диковинный у него. Так и остался Филимон при доме: где коня подковать, где поводья починить, где на огороде подмочь. Девок стал сторониться, загодя снова болтал, что не нужны они ему, девки эти. А Грушка и рада, заявляет, что скопытится скоро наследник, не жилец он на белом свете. Добро бы, сама понесла дитятко, да нет, бесплодная оказалась баба. То-то не брал ее до тридцати лет никто, да к тому же порченая баба попалась. Бают люди, квартировал у ее родителей питерский ссыльный, Алексеем Антоновичем звали, да пропал он однажды в лесу, вроде, утонул в окаянном ведьмином болоте, которое лежит за речкой Сорокой подле поросших мхом заброшенных стен женского монастыря и терпеливо ждет свои редкие жертвы. Только зря старается адская трясина: обходят сорокинцы это гиблое место за многие версты. Хотя… двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вчерась плотник Фома Еремин из города вернулся. Навроде в самом Питере царя из-за нехватки хлебушка с трона смахнули и в полон взяли, да еще сказывает, что скоро всех лиц мужеского пола в армию заметать будут, чтобы с окаянным немцем в окопах вшей кормить. Так что все одно: погибель ждет народ русский, погибель да безвластие проклятущее.

— Сохну я по тебе, девка, — Тришка внезапно пустил одинокую слезу и захлюпал картофелевидным носом. — Не томи ты меня, дай поцелую, жизня не мила без тебя, ноченьки не сплю, все о тебе думаю.

— Сгинь! — в сердцах крикнула Улюшка, отталкивая от себя ненавистного прилипалу, — Сгинь, дай хоть до свадьбы свободой натешиться!

— Ты у меня натешишься! — угрожающе набычился коротышка и в ярости опустил волосатый кулак на румяный свежеиспеченный каравай.

— Ах! — воскликнула девушка, хватаясь за то, что еще недавно радовало душу и зрение.

— Это еще чаво получатся? — нежданно-негаданно послышался громовой голос из открытой настежь двери, — Ты, падла, чаво ерепенишься, коли такой богатырь снизошел до сироты безродной?

Вздрогнув, Ульяна резко повернулась на этот до боли ненавистный голос. На чисто выскобленном пороге стояла собственной персоной Аграфена Платоновна.

Черные, немного косящие ее глаза метали громы и молнии, прямой острый нос неистово раздувал удлиненные хищные хрящеватые ноздри, а приоткрытый рот с тонкими синеватыми губами силился изречь что-то премерзкое, дабы вновь унизить постылую падчерицу.

«Как же она похожа на чернокнижницу, — в ужасе отскакивая к укладистой русской печи, подумала Уленька, — Ан нет, недолго будет тешиться моим сиротством старая гарпия, пойду к вечеру к ведьминому болоту да утоплюсь в нем».

— Замолчи, баба! — внезапно рыкнул на пришедшую фурию Трифон Макаров. — Скажу батяне, привезет тебе подводу первейшей в Сорокине пшеницы. Не тронь Ульку, Агриппина Платоновна.

«Впервые за многие месяцы кто-то заступился за сиротинку, — обреченно вздохнула страдалица, — наверное, судьба такая девице выдалась — сопли смердящему Тришке вытирать. Да лучше сопли, лишь бы хозяйкой самой себе быть. А от мужа никуда не денешься, так как судьбинушка такая у каждой девки — замуж поневоле выходить. Да и мужики все одинаковы: норовят под юбку залезть, а потом с дитем бросить. Вон и Колька Саврасов вчерась подсолнухами угощал, а сам клейким взглядом ее груди ощупывал. Да и красавец Тиша Баранов прижал как-то к осине да давай целовать. Словно укусы его поцелуи были. Долго потом мыла Уленька губы в ручье быстром, долго полоскала рот травяными настоями».

— На Покров свадьба будет, — будто приказал нелюбый нареченный и, задрав к потолку небольшую свою головку, неторопливо, вразвалочку, вышел из ставшей отныне завсегда скандальной избы. Стоял август тысяча девятьсот семнадцатого года.

Матрена сидела в кресле и с тревогой читала свежую газету. 27 августа распалось еще одно правительство, на смену ему пришла какая-то неведомая Директория, а с чем ее едят, Мотя не знала. Гришаня вчера пришел домой взвинченный. Не снимая сапог, он рухнул на стул и будто оцепенел.

— Черт возьми, — через некоторое время вяло пробурчал он и странно так взглянул в глаза встревоженной донельзя жене, — слушай-ка, драгоценная, если так будет продолжаться и дальше, я в скором времени останусь без работы.

Григорий положил ногу на ногу и вновь застыл, словно прислушивался к самому себе и не мог понять, что вещают его образованный мозг и здравомыслящее сердце.

Еще бы ни образованный! Все же целых семь классов за плечами, даже ее, вторую половину, ненавидящую церковно-приходскую школу, читать да писать выучил. Как же приятно приехать в родной дом и щегольнуть таким новомодным словом, как анархия. Или революция. А еще приятнее сказать, что она, Матрена Васильевна Иванова, и есть самая настоящая революционерка. Пусть завидуют!

— Почему бы тебе не стать комиссаром? — мурлыкнула Мотя, прижимая щеголеватую голову мужа к своей пышной груди? — Все же довольствие будет да почет какой-никакой.

— Надо подождать, — оживился чернявый Григорий. И свободный от объятий ус покрутил. — Сначала пускай разберутся меж собой революционные течения. А там посмотрим.

«Какая же умная у меня супруга, — кося коричневым глазом на ситцевую, готовую от натуги дать трещину, кофточку советчицы, продолжал раздумывать между тем Григорий. — Разве скажешь, что дремучая деревенщина. И сама собой уж до чрезвычайности хороша: статная, полногрудая, кровь с молоком. Не чета, правда, соплячке Ульке, но не по зубам ему, простому парикмахеру, Улькина красота. Был бы он тысячником, но родитель хренов спасовал: на заводе у Коновалова за гроши батрачил. Явился бы Григорий, такой богатый и пригожий, в дом к Назаровым. Взглянул бы на младшую Василия дочку, упала бы она в обморок от его обвораживающего взгляда. Подхватил бы он ее на руки…. На черта бы тогда ему сдалась Матрена Васильевна».

— Гришенька, — крепко прижалась к мужу страстная пышнотелая женушка, — иди ко мне, Гришенька, дай я тебя поцелую.

Наталья полола свеклу да думала свою невеселую думу. До чего же она махонькая, бедная сиротинушка, до чего несчастная. Кто же замуж возьмет такую худую да бледную. Уже давно нравится ей могучий Тишка Баранов, да только он все за сестрой Ульяной увивается. Счастливая Улька! Эдакий добрый парень ей достался, а она от него нос воротит. Если не считать барина, Дементий Евсеич — самый наиважнейший в округе хозяин, у него добра немерено. Что бы еще желать деревенской девке? Мала, конечно, но зато не перестарка, дразниться никто не станет. А ее, Наташку, всяк хулит и насмешничает, мол, старой девой помрешь, таракашка Назаровская. А что в ответ молвить? Мелка уж она больно: от горшка два вершка.

Наша Даша маленька,

Чуть побольше валенка,

В валенки обуется,

Как пузырь надуется, — донеслось из соседнего огорода.

То Варвара Найденова тискала свою полугодовалую дочку. Мужик у Варьки работящий, да и ребятенок дюже смирный. Вот и у нее счастье.

— Чо нос повесила? — вышел из избы хромоногий Филимон, — Аграфена велела до вечера управиться.

Наталья обреченно окинула тяжелым взглядом бесконечный назаровский огород.

Ох уж эта Грунька, которую внезапно выискал батюшка сразу же после смерти матушки! Доколе черная ворона будет издеваться над беспрекословной падчерицей? Кто дергает сорняки под самую осень? Только она, Наталья, убогая и горемычная.

Филимон гневался. Он слепо ненавидел мачеху и в то же время не мог оторвать глаз от ее высокого, справно слаженного, стана, от быстрых черных очей, от малой, но ладной груди. Бают люди, был у нее раньше полюбовник горожанский, был да сплыл, навроде утонул в болоте ведьмином, Но еще сказывают, что видели его ночью в лесу за рекой Сорокой, ходил он будто бы вдоль крутого берега и к черной воде присматривался. Наверное, кладбище искал утопленник, да далеко могильник деревенский находится.

Дык в последнее времечко мачеха совсем люта стала. Взбесилась, как соседский пес найденовский. Никого к себе близко не подпускает, даже батяню прочь гонит. А на него, Фильку, и глянуть не хочет, словно он и с мужиком не сходственен. Эх, судьба-судьбинушка Филимонова! Да и что на судьбу гневаться, коли права нога у него хромая. Калека он, прости господи.

— Эй, Филька, — басовито крикнула с крыльца Аграфена — Подь сюда, пора курей кормить.

Тяжко вздохнув и исподволь бросив последний взгляд на вздрогнувшую Наталью, Филька потешно попрыгал к новоявленной хозяйке дома.

Глава 2 Улюшка

С конца сентября резко занепогодилось. Огороды и гумна сельчан осиротели, низкие, свинцовые тучи дружно бросились бороздить угрюмое и без того осеннее небо, ветер по-разбойничьи налетел на враз задрожавшие от неожиданности деревенские избенки, стараясь разнести в клочья немудреные крестьянские хозяйства. Время от времени по утрам выглядывало несмелое солнышко, но после обеда оно неизменно пряталось за рекой Сорокой, чтобы исчезнуть за нею на день-другой.

Как-то незаметно пришел Покров. Колкая снежная крупка заботливо припорошила промерзшие насквозь поля и луга, отбелила жадно чавкающие, прежде осклизлые, дороги, сорвала одиноко трепещущие листочки на бесстыдно оголенных деревьях. На следующее воскресенье намечалось большое событие в жизни сорокинцев, и этим событием являлась свадьба первейшего на селе парня Трифона Дементьевича Макарова со скромной сироткой-середнячкой Ульяной Васильевной Назаровой.

Огромный двухэтажный, на надежном каменном фундаменте, недавно отстроенный приезжими городскими рабочими особняк Макаровых дворцом царским высился среди небольших закопченных деревенских избушек. Сколько горниц вместило в себя сие агромаднейшее сооружение, простой народец не ведовал. Болтали любопытные сорокинские бабы, что недавно приезжали в гости к тысячнику самые настоящие благородные господа в закрытых золоченых каретах, пили-ели они за высоким забором попросту да еще и ночевать остались. Да мало ли кто что говаривал!

В честь венчания единственного сына созвал Дементий Евсеич в тот диковинный домино и народец местный, разве мог опозориться пред сельчанами главнейший в округе хозяин. Зрители из деревенских занимали большую часть хором у двери, а за княжеским столом, прикрытым накрахмаленными белоснежными скатертями, гордо восседали посаженные отцы и матери, родители жениха и невесты и другие почетные лица. Перед ними ярко горели сальные свечи, стояли несметные яства и знаменитая в народе водочка, кою умело изготовлял удалой конопатый мужик из волжских казаков Емельян Якушин.

Голытьба, не обделенная вниманием Макарова, часто метала самопальную за мятые воротники, а потом скабрезные шуточки взрывали гостей настолько, что подвыпившие бабенки и пьяные в стельку их буйные благоверные хватались за что придется и чуть ли не валились от оглушительного хохота друг на друга.

Почетные же лица, искоса наблюдая за беснованием холопов, не дотрагивались до изысканных блюд, а будто ждали чего-то нового, интересного, и это новое предстало пред ними в виде ослепительной юной девушки с белоснежной косой на груди. (И откуда, скажите на милость, берутся в этой глуши такие красавицы?)

Неприглядный малорослый парень с мокрым носом, важно выпятив тощую грудь, величаво вел сие чудо к толпе, жадно вбирающей в себя удивительные прелести молодицы.

Сколько времени пришлось новобрачной терпеть унижения от гостей, она не помнит, но всему когда-то приходит конец. Пришел конец и ее испытаниям. Отгремело омерзительное свадебное застолье, где невеста в ужасе закрывала глаза, когда бесконечное количество раз хмельные рты собутыльников, будто потешаясь над Улюшкой, кричали молодоженам «горько», и ей приходилось покорно подставлять немеющие от отвращения губы своему уже мужу.

— Пора и честь знать, — внезапно поднялась из-за стола неулыбчивая мать Трифона, и, с наслаждением прочувствовав мгновенно наступившую тишину, оглушительно провозгласила. — Приспело время молодым ступать почивать.

— Баиньки, — громко икнула какая-то подвыпившая баба, — строгать ребятишек дело приятное.

— Ты ей покажи, паря, где раки зимуют, — поддержал односельчанку кто-то из мужиков.

— Хватит! — стукнул кулаком по столу Дементий Евсеич. И Улюшка, в душе проклиная извечное повиновение детей родителям, низко пригибая тяжелую голову, чтобы окружающие не заметили ее негодования, спешно пошла навстречу своей погибели.

Большая кровать была разобрана, а в печи их уже совместной светелки прожорливо полыхал огонь. Он с жадностью лизал еще недавно бывшие живыми деревья, с аппетитом обгладывал хрупкие древесные косточки. Так и ее, Улюшку, скоро превратят в безликую обожженную дощечку.

— Укладывайся, — пошатываясь на неверных ногах, велел новобрачной хмельной муж, — баил же, что моей будешь. Так и вылезло.

Стуча зубами от отвращения, Уля безропотно скинула с себя свадебный наряд, стащила подаренные Мотей фильдекосовые чулки и под тяжелым взглядом Тришки натянула на безупречное тело заботливо расшитую сестрицей Натальюшкой ночную рубаху.

Пузырящийся тягучей слюной рот постылого по-хозяйски обхватил ее дрожащие губы, чтобы засосать их в вязкую глубину, пропитанную водкой и чесноком.

«Все! — промелькнуло в голове страдалицы, — прощай навеки, вольная волюшка, посиделки вечерние с подружками милыми, жизнь неприхотливая и целомудренная».

Что-то мягкое и безвольное едва коснулось ее интимного места и внезапно замерло, пульсирующими толчками выдавливая из себя на оцепеневшие бедра омерзительно теплую комковатую жидкость.

«Что это? — ужаснулась девушка. — Вот срамота-то! Наверное, описался охальник ненавистный».

— Не скалься, дура, — раздраженно ткнул нареченную в бок любящий молодожен, — мотри, лапа чижолая у меня, выбью зубы- то, нечем лузгать семечки будет.

Уля притихла и в комочек сжалась. Не шутит окаянный, сделает, что обещал. Только отчего он гневается на невесту свою? Разве виновата она, что выпил Тришка за свадебным столом через край? Нахлебался водки и квасу, вот и помочился на нее.

— А ну тебя, — махнул прокуренной рукой на жену Трифон, — Дык вставать завтра раненько, смотреть простыню маманя с батяней будут. Чаво покажем-то?

— Простыню? — подивилась Уленька и вспомнила, как на Варькиной веселой свадьбе что-то красное вопящим от пьянки гостям казали. Тогда еще подумала девушка, что вишневое варенье это али свекла намазаны. Только почему муж серчает? Вот и к стене отвернулся и захрапел даже. Видимо, пожалел ее, сиротинку, Господь всемилостивый, отшатнул от нее рожу вонючую.

— Мой миленок, как теленок,

Только веники вязать,

Проводил меня до дому,

Не сумел поцеловать.

За окошком послышался зычный голос сестры Матренушки.

— Везучая, — подумала Улюшка и, свернувшись в тугой калачик, горько заплакала. Долго ли продолжала рыдать несчастная подле ненавистного кобеля, она и не знает, только все же сморил ее сон плутоватый. И во сне она видела милую родительницу, Анну Петровну почившую. Или грозного свекра? Что он говорит ей?

— Вставай, краля, — положил горячую ладонь на вздрагивающее от рыданий худенькое плечико невестки Дементий Евсеич, — завсегда ведал, что сыночек мой единородный настоящим мужиком не является. Только какую байку мы гостям поведаем?

«Жалеет, — с удивлением подумала новобрачная. — А что за байка-то»?

— Соболезную я тебе, лапушка, — окидывая презрительным взглядом пытающегося поднять голову наследника, понизил голос Дементий Евсеич, — Подь за мной, любезная, и будет им простыня красная.

— Что вы говорите, батюшка? — не уразумела тысячника Ульяна, — куда мне идти, к матушке что ли?

— Эк непонятлива, чугунка, — досадливо крякнул старший Макаров. — Почивает Фекла Устиновна, десятый сон ужо видит да и неча знать ей о взаимоотношениях наших. Уразумела, ясынька?

«О каких взаимоотношениях»? — озадачилась Уленька, но приученная быть во всем послушной старшим по возрасту, встала и, натянув на внезапно озябшее тело сарафан, покрывшись шалью, покорно поплелась за хозяином каменной, почти господской, обители.

Дом спал и причудливо храпел на разные голоса, хотя где-то по-прежнему навязчиво играла гармошка и слышался похотливый бабий визг.

— Подь сюда, — неожиданно прохрипел грозный тысячник и обнял Ульяну так, что у той косточки затрещали. — Давно на тебя любуюсь, душенька. Нет краше тебя в Сорокине. И в Михайловске тоже нету. Обряжу тебя в парчу и кружева, озолочу, икрой и шоколадными конфетами кормить буду. Не отталкивай меня, девка, так как отныне заступником и опорой буду сиротке горемычной.

— Что вы, что вы? — отшатываясь от того, кто по деревенским законам должен стать ей вторым батюшкой, забормотала бедная девушка. — Пресвятая Богородица, грех-то, грех-то какой!

— Не вырывайся, — в исступлении начал целовать невестушку Дементий Евсеич, — а простыню-то пытливым гостям как являть будешь? — между поцелуями горячо шептал он. — Осрамиться хочешь, лапушка? Осрамиться и род Назаровых осрамить?

— Осрамиться? Как осрамиться? — упираясь локотками в грудь свекра, громко вскричала Улюшка и снова вспомнила развеселую свадьбу найденовскую. Свекла ли то была на этой простыне?

Кто-то кашлянул. Кто-то что-то протяжно проговорил. Или ругнулся? Ночь развиднялась. На первом этаже дома послышался грохот падающего предмета, наверное, стула, видимо, прислуга встала чуть свет, чтобы накрыть стол для полсотни гостей, до сухоты в глотках жаждущих увидеть этот испачканный проклятущий кусок горожанской льняной ткани, вышитой по краям полевыми цветочками. Раздался протяжный скрип открываемой двери, и сонная Фекла Устиновна, прикрывая зевающий рот пухлою, в изобилии унизанной сверкающими перстнями, пятерней, появилась в ее проеме.

— Чаво вы тута делате? — сморщенными губами прошамкала свекровка.

— Токо нехорошо бабе стало, — не смутился находчивый папаня Тришки. — А я как раз мимо проходил, стало быть, содействие оказал болезной.

— Содействие? — окидывая стремительным подозрительным взглядом растрепанные волосы растерявшейся девушки, высокомерно изрекла хозяйка дома — Поди к мужу, любезная, он тебя исцелит.

Возблагодарив Бога за подмогу, Уленька шустро отвернулась от пылающих адским огнем очей свекра и, провожаемая колким взглядом обманутой пожилой женщины, побежала к непонятному ей сопливому Тришке.

Не дождалась Уля утра, задремала, а оно подоспело нежданно-негаданно: дверь внезапно резко распахнулась, чтобы впустить в светелку к еще почивающим молодоженам стайку улыбчивых мужиков и баб.

— Девка не порчена! — выдернула из-под новобрачных смятую простыню, щедро вымазанную чем-то пунцовым, сестра Матрена и ликующе обвела победным взглядом притихших односельчан. — У Назаровых отроду в роду брака не было!

Уля вздрогнула и с недоумением посмотрела на мужа. Тришка сопел и исступленно тряс непутевой башкой. Фекла Устиновна, вскинув к вискам невидимые брови, застыла в тупом молчании. Дементий Евсеич довольно улыбался. Заглянув в его хитроватое лицо, Уля устыдилась и опустила глаза к сильным, покрытым черными волосками, дланям свекра. Большой палец на правой руке хозяина дома был перевязан какой-то желтоватой, пропитанной кровью, тряпицей.

Глава 3 Чужая

Прошли окаянные праздники. По вечерам, а ложились домашние неизменно рано, Тришка лез к дрожащей от отвращения жене, облизывал ее сладкий пухлый рот, а затем по-хозяйски задирал подол ее расшитой разноцветными мулине ночной рубашки, мочил интимное место сопливой комковатой жидкостью и мгновенно засыпал. Крепко стиснув зубы, Уля умышленно будила в себе воспоминания о злобной Аграфене Платоновне и, до боли кусая губы, терпела.

Дементий Евсеич больше не подходил, а только издали исподволь наблюдал за испуганной вечно молодухой и похотливо облизывался. Фекла Устиновна зыркала выцветшими глазами на мужа и сноху и, смежив несуществующие брови, хранила длительное стращающее молчание.

«Это и есть бабья жизнь, к которой так стремятся беспечные безголовые подружки, — шарахаясь от лютого колющего взгляда свекрови, думала бедная девушка, — недаром говорят: баба кается, а девка замуж собирается».

Матрена укатила с Григорием в город, а Натальюшка, несколько раз побывав в гостях у своей младшей сестрицы, исчезла с поля ее зрения. Филимон и вовсе не показывался.

По-прежнему пекла Улюшка пышные ароматные караваи, по-прежнему взбивала пуховые подушки и убирала постели, хотя в доме мужа находилась прислуга, призванная самой судьбой делать эти кропотливые немудреные дела. Прасковья Прохорова, рябая и толстая служанка, подоткнув цветастую юбку чуть ли не за пояс и обнажив жирные ляжки, усердно мыла крашеные доски и, роняя от натуги крупные капли пота, обтирала настоящую горожанскую мебель. Готовила еду старенькая, но еще крепкая Пульхерия Матвеевна Сидорова. Кряжистый, средних лет, Еремей Кузьмин колол дрова и подсоблял обеим бабам по хозяйству. А еще у Дементия Евсеича была куча мала батраков, которые теперича отдыхали по домам в связи с окончанием полевых работ.

Днем Тришка, как неприкаянный, шатался по немалому отцовскому дому и, лузгая любимые семечки, не обращал на молодую жену своего мужицкого внимания. Улюшка робела под его иногда брошенным властным взглядом и неизменно вспоминала недавно умершую матушку.

Но однажды, сытно отобедав, вознамерилась поехать Фекла Устиновна в гости к сестре, проживающей в соседнем селе Савельеве. Недовольно крякнув, Дементий Евсеич велел запрячь лошадей и к великой радости Уленьки уселся на подводу рядом с супружницей.

«Наконец, — подумала девушка и впервые за целый месяц, проведенный в мужнином логове, испытала радость, которая несмелой крохотной птичкой запорхнула в ее будто закоченевшую от обреченности грудь, — наконец-то я смогу сбегать в дом отчий и проведать милую Натальюшку. Да и с Филькой немного побалакать».

К Уленькиному счастью Тришка почивал. С некоторых пор он любил соснуть после плотного обеда, оставив благоверную наедине с родителями.

Набросив на плечи шубку, подаренную на свадьбу свекром, Ульяна заторопилась домой.

На дворе смеркалось. Свинцовое небо угрожающе висело над беззащитной полусонной деревушкой, силясь упасть на нее и похоронить под толстым слоем тяжелого снежного покрова. Зябко поежившись, Уля быстро побежала к родной избушке, из трубы которой шел неспешный сизый дымок.

— Кого я вижу? — засмеялся кто-то за ее спиной. — Краля-то, краля какая из царского гнезда вылетела.

Круто обернувшись, девушка увидела рядом с собой могучего голубоглазого Тихона. Это он когда-то прижимал ее к трепещущей лесной осинке, чтобы зацеловать до смерти ее не целованные прежде губы.

— Чего надо? — нахмурилась Уленька и неожиданно для себя подумала, что лучше бы уж Тишка лежал подле нее на кровати да лобызал бы ее белые ноженьки.

— Любишь своего слюнявого? — продолжал наступать на мужнюю жену бравый парень. — За большие капиталы купил он себе красну девицу. Эх, кабы эти капиталы у меня были! Пошла бы за меня, зазнобушка?

«Пошла бы, — подумала несчастная и с гадливостью вспомнила желтые, гнилые зубы молодожена. — Надобно было не повиноваться бесхарактерному батюшке, а настоять в кои века на своем».

— Вижу, гадок тебе супружник твой хилявый, — пружинистой поступью подошел к Уле Тихон Баранов. — Бросай его к чертовой матери да рванем в город, Улюшка! Устроюсь я слесарем на чугунолитейный завод к Коновалову, недаром в Курской губернии у самого Рахманова год назад обучался. Комнатушку в бараке дадут, а там нам и Бог на помощь придет. Знаешь, что царька Николашку давно скинули? А буржуйское-то правительство недолго протянет. Так что свобода скоро рабочим и крестьянам выйдет.

— Свобода? — вскинула удивленные глаза девушка. — Какая свобода может быть у простой девки али бабы какой? Мужик завсегда хозяин над нею.

— Ты будешь моей хозяюшкой, — жарко зашептал юноша, стараясь ухватить Улю за руку. — Убегем из Сорокина, любая, встретимся завтра за околицей, когда темна ночь опустится.

«А может, и убежать? — внезапно подумала красавица. — Не лицезреть больше масляных взглядов свекра, не чувствовать ненавистных ласк постылого».

— Сестрица милая, — неожиданно выглянула из родных ворот Натальюшка. — Каким ветром тебя занесло к нам?

Померещилось, что ли, Ульяне: испуганно отшатнулся от нее Тихон, отшатнулся да, опустив голову, восвояси побрел.

Проводив изумленными взглядами отдаляющегося от них парня, крепко обнялись девушки да в дом зашли.

Возле большой русской печи сидел Василий Иванович и, слюнявя заскорузлый от черной работы палец, перелистывал потрепанную желтую газетенку.

— Стряхнули Керенского, — не обращая внимания на замужнюю дочушку, озабоченно изрек старший Назаров. — Чаво теперь будет….

Уля от обиды вздрогнула, но виду не подала.

— Как поживаете, батюшка? — склонилась к его натруженной руке младшенькая. — Как здоровие ваше, не хвораете?

— А чаво ему станет? — выросла как из-под земли Аграфена Платоновна. — Грят, порчена ты оказалась, девка.

Уля вздрогнула, да виду не подала.

— Кто сказывает-то? — заступилась за гостью застенчивая обычно Наталья. — Тот, кто завидует моей красавице?

— Да Колька Саврасов давеча сказывал, — зыркнула на падчерицу черными глазищами мачеха. — Филька, подь сюда!

Из маленькой, плотно занавешенной фиолетовыми цветастыми шторками, спаленки вышел заспанный, с синяком на правой скуле, Филимон.

— Не суди зря, братушка, — покачала головой средняя дочь назаровская. — Мало ли что люди болтают.

— Дык чо я, — поскреб во взъерошенной макушке наследник дома. — Вмазал я дурню в ухо, да одолел он меня, убогого.

«Отчего ненавидит меня Саврасов, — поежилась от слов братца Ульяна. — не обидела я его ничем, разве что в любви отказала? Да Бог судья ему, непутевому».

— Хватит балакать попусту, — рассердился на взрослых детей Василий Иванович. — Слышите, Керенского скинули! Большевики во главе с Лениным власть захватили!

— А мне-то чаво? — уперла руки в боки Аграфена Платоновна. — Луна высоко, а Питирбур далеко.

— Не так уж и далеко, — не согласился с женой озабоченный непорядком Назаров и тотчас подумал о ссыльном Алешке, женином бывшем полюбовнике. — Руки у любой власти страсть как долги, до любого дотянутся.

— Не обращай внимания, — обняла гостью покрасневшая от негодования Натальюшка. — Любит Колька тебя, вот от ревности и мелет напраслину.

— А разве бывает такая любовь? — косясь на грозную мачеху, подивилась Улюшка. — Да и вообще, есть ли она, эта любовь, на белом свете?

«А то нет, — вздохнула средняя сестра и вспомнила Тишу Баранова. — Вот была бы она, Наталья Назарова, высокая и ладная, такая же, как Ульяна, да не дал ей, горемычной, Господь красоты подобной».

— Вчерась зрели на селе мужика диковинного, — встрял в разговор хромоногий Филька. — Грят, бродил по деревне и в окна заглядывал. Да таковская власть у проклятущего была над собаками, что те и лаять, смотря на него, не могли.

— А ты слушай вралей! — прикрикнул на сына Василий Иванович. — Те набрешут тебе в три короба и взамен еще копеечку попросят!

«Отчего так встрепенулась Аграфена Платоновна? — подивилась на побледневшую мачеху Уленька. — Не иначе как заболела она. Знамо, непроста работа крестьянская. Ох, непроста»!

Что-то непонятное тихо заскреблось в чисто выбеленную стену избушки, и расплывчатая тень мелькнула за маленьким подслеповатым окошком. Уля лицезрела ее так же ясно, как видела она свою единственную семью. Вздрогнула сестра Натальюшка, резво попрыгал в ледяные сени Филимон, проковылял он во двор да назад ни с чем вернулся.

— Чегой-то избу студишь? — заворчал старший Назаров и, погладив закостенелыми пальцами зачитанную газетенку, поднялся со своего теплого насиженного места. — Чегой-то ты, мужняя баба, по ночам шастаешь? Али мужик совсем слабовольный достался?

— Поздней осенью и днем сумерки. Может, чаю? — стараясь разрядить напряженную обстановку, несмело пискнула Наталья. — Негоже дочку из родимого дома гнать!

— Цыц! — стукнул по столу кулаком Василий Иванович. — Не забывай с кем болташь, паскуда!

«Ох, не был батюшка таким злым», — ахнула Уля и, с силой сбрасывая с себя клейкий взгляд взбодрившейся от их перебранки мачехи, вынырнула из горячо натопленной избы.

Глубоко вдохнув свежего воздуха, Ульяна снова заметила неясную тень подле редкого забора, которая, будто испугавшись ее, нырнула в черную воду глубокого, таинственно поблескивающего колодца. Передернувшись, девушка поспешила в угрюмый неуютный дом семейства Макаровых.

В каменных палатах было оглушающе тихо. Осторожно скинув с себя шубейку, Уленька на цыпочках поднялась на второй этаж, туда, где находился ее немилый до спазмов в животе муж.

Тришка восседал на неразобранной кровати и отчаянно старался вспомнить, чем еще минуту назад была занята его непутевая головушка. Заспанные, цвета серого осеннего неба, крохотные глазенки младшего Макарова были хмельны, они силились осмыслить происходящее, но не могли постичь даже самого очевидного.

— Кто ты? — икнув, спросила эта беспутная головенка и полила из своих недр крупные немужицкие слезы.

Что-то жалостное шевельнулось в нарывающей от отчаяния груди девушки и попыталось вырваться наружу, к тому, которого она так ненавидела.

— Кто ты? — проводя ладонью перед собственным носом, повторил вопрос Макаров и попытался привстать с постели, чтобы потрогать неведомую ему женщину, насквозь пропахшую легким ноябрьским морозцем.

— Что с тобой, Триша? — впервые позвала его по имени Улюшка. — Неужто не узнаешь меня, жену свою?

— Ах ты, подлюка! — поднимаясь на тощие волосатые ноги, внезапно взорвался грозный муж. — Иссушила ты меня, злыдня, отняла у меня силу мужицку! Где пропадала, колдунья назаровская?

— Погода хорошая, в саду гуляла, — поперхнулась слюной девушка. — Да к батюшке на минутку зашла. Пойдем во двор, Триша, посидим малость на лавочке! Как прежде, помнишь?

— Стерва! С Барановым якшалась! — взъерепенилась душонка Тришкина и, минуту помешкав, приказала ничтожному туловищу поднять на новоиспеченную вторую половину жалкий костлявый кулачок.

Уля съежилась, но убегать не стала. Да и некуда бежать сиротинке было. Разве только на могилку к родимой матушке. Умчаться бы на старое деревенское кладбище да там и остаться. Только не расступится мать сыра земля перед не своевременно прибывшей, не даст ей приюта, не приголубит, не укроет ее. Остается Ведьмино болото. Оно терпеливо ждет всех, кто решил распрощаться с жизнью.

Мужицкий кулак как-то внезапно обрушился на макушку ошеломленной девушки, и несчастная, осев на добротно положенные крашенные половицы, заслонила перекошенное от боли лицо острыми полудетскими локотками, что вызвало бешеную ярость почувствовавшего неограниченную власть мужчины.

Удар за ударом градом сыпались на лишившуюся сознания Улюшку, превращая ее прекрасное невинное тело в кусок безобразного кровавого месива.

— Что ты делаешь, паскуда? — словно вихрь, ворвался в горницу запыхавшийся Дементий Евсеич. — Убью гаденыша!

Мощными ручищами скрутил лишившегося рассудка наследника старший Макаров и насильно уложил его на укрытую пышной периной железную, с причудливыми завитками, кровать. А потом поднял с пола беспамятную невестушку и понес ее, бесчувственную, в свою опочивальню.

Глава 4 Побег

Дни безропотно перерождались в бесконечно долгие ночи, ночи — в неизменно тусклые, бессолнечные дни. Некто неотчетливый заботливо поил Уленьку пенистым, ударяющим в нос, квасом, некто расплывчатый заставлял ее съесть ложку-другую кислых наваристых щей, но непреклонное Улино сердце не желало возвращаться к опостылевшей донельзя действительности

Прошла, наверное, вечность. Неожиданно для сельчан, уже покорно притерпевшихся к беспросветности безрадостных однообразных будней, выглянуло слепящее глаза солнышко. Оно неспешно окинуло удивленным взглядом унылое бытие крестьян и, смилостивившись над ними, решило подарить бесправным людям несколько часов подлинного счастья. И тут грянул мороз. Заскрипел снег под полозьями саней, весело заржали кони разных мастей, приветствуя пришедшую, наконец-то, зиму. И тогда Уля открыла глаза. Жить не хотелось.

— Неча валяться, — заметив пробуждение нелюбимой невестки, сдернула с нее стеганое одеяло Фекла Устиновна. — Довела моего сыночка до тяжкой немочи, проклятая. Вернула бы я тебя Василью, да токмо отец не велит. Заморочила стары мозги Дементию Евсеичу, колдунья назаровская.

Вздрогнув, Ульяна попыталась подняться, да только напрасно, не послушались ее ноги и голова закружилась.

— Маманя! — вошел в их светелку вечно пьяный муж Уленьки — Маманя, Улька померла, что ль?

С силой повернувшись на ненавистный сиплый голос, девушка в ужасе замерла.

— Жива змея подколодная, — покачала редковолосой головой свекровка, — чтой-то ей сдеется!

— Отринь, карга старая! — вдруг оказался подле второй половины старший Макаров. — Не то по зубам получишь! А ты лежи, лежи, девонька, Парашка немедля тебе пирога капустного приволочет.

Сузив почти белые свои глаза, не обросшие до сих пор ресницами, отвернулась от снохи Фекла Устиновна, отвернулась да из светлицы вперевалку пошла. Опустив щуплые плечики, покорно поплелось за нею и ее единственное чадо.

— Не кручинься, зазнобушка, — рывком наклоняясь над девушкой, зашептал между тем Дементий Евсеич. — Брошу я старуху беззубую да на тебе женюсь. Родишь ты мне сыночка нормального, на меня похожего. Будет на кого свои капиталы оставить.

Его бородатое лицо ужасало горемычную, но она все яснее и отчетливее начинала понимать, что этот огромный и неповоротливый, схожий с медведем, мужик — единственный из всех живущих на белом свете, способный защитить ее от побоев душевнобольного мужа.

— Полюби меня, девица, — надрывался меж тем над ее ухом грозный свекор, и его толстые мясистые пальцы неумело гладили обмякшее от слабости тело сношеньки. — Не перечь мне, краса ненаглядная. Давно я тебя заприметил, да чтоб ты рядком со мною находилася, решил сдуру болвана Тришку на тебе женить. Прости мужицку страсть, любушка!

— Не надо! — в ужасе воскликнула Уленька, оттолкнулась от старика постылого и снова погрузилась в спасительное небытие.

Была ночь, когда Уля пришла в себя. Пошевелив онемевшими пальцами, девушка с тоской осознала, что до сих пор жива. С омерзением вспомнив о домогательствах Дементия Евсеича, она поднатужилась и встала. Неведомая сила подняла ее иссохшее безвольное тело и поставила его на ослабевшие от болезни ноги. Пошарив руками по тумбочке, несчастная нашла свечку и коробок спичек, а когда несмелый огонек осветил окружающее пространство, Улюшка поняла, что находится в горнице совершенно одна. Мощный порыв ветра с силой прибил озябшую ветку старой корявой яблони к окошку ненавистного макаровского дома, и тогда раздался тихий стук в дверь. Уленька вздрогнула и прислушалась. Бесстрастное тиканье часов резко ударило в уши и оглушило ее настолько, что она, будто защищаясь, крепко стиснула веки. Прошла вечность. Холодная щекотливая струйка едкого пота давно не мытого тела извилистым ручейком пробежалась по ее оцепеневшей напряженной спине, скопилась на ложбинке между окаменевшими ягодицами и по ногам ринулась на полосатый домотканый половик. Стало зябко.

Неясный шорох неспешно прошелся по застывшей от ужаса светелке и остановился подле большой русской печи. Вспомнив о бабушкиных сказках про домовых, Уленька решила улыбнуться, но вместо дерзкой, разрушающей глупые деревенские суеверия усмешки, на свет божий родилась страшная, отчаянная гримаска.

«Надо непременно бежать, — затравленно оглядываясь по сторонам, внезапно решила девушка. — Только куда пойдет сиротинка бесприютная? К батюшке, который не пустит ее на порог»?

На полированном фабричном стуле как ни в чем не бывало мирно покоилась ее первая, вызывающая острую зависть подружек, кроличья шубка. Серые, расшитые замысловатыми узорами, валенки прикорнули к тяжелым полам подлинного господского одеяния. Будто кто-то специально приготовил их для отчаявшейся беглянки. Даже синее шерстяное платье лежало на краю кровати и настоящие городские чулки.

Лихорадочно одевшись и наскоро накинув на голову новую пуховую шаль, бесшумно вышла Уленька в гулкий пустой коридор. Дом мирно спал. Где-то в отдалении тоненько постанывала Пульхерия Матвеевна да басовито похрапывал Еремей Кузьмич.