Надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна, все равно: смотри и чти, смотри и не плюй.
В. Ерофеев
1
Сегодня я проснулся поздно, и даже проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами — и не то чтобы хотелось спать — просто не хотелось просыпаться.
Я выпихнул себя из кровати, встал, забыв перекреститься.
За окном отцветало лето, и ничто не предвещало ничего — ни войны, ни мира; ни тепла, ни холода; ни воды, ни водки.
— И когда — ж все это кончится? — подумал кто — то во мне, или это я сам в себе подумал…
Аппетит хороший с утра разыгрался: три бутерброда с колбаской съел, супчика грибного доел остатки, две котлетки с картошечкой… Чайку с шоколадкой попил, пряничек пожевал, потянулся в креслице, призадумался… И куда бы мне себя деть?.. Оставаться дома было невозможно, и я вывалился из комнаты на улицу.
Обойдя труп убитой кем — то кошки, я двинулся куда-то, не зная толком куда.
— Нет, — сказал я себе. — На Кузнецкий Мост я сейчас не пойду. И что там делать, на Мосту? Пиво там немного дешевле, это да. Но опять этот народ, бабки-собирательницы пустых бутылок, праздношатающаяся публика. Они же все меня знают, будут глядеть на примелькавшуюся рожу, а я вообще ненавижу быть на виду, а там хоть и толпы кругом, но все будто на тебя смотрят и видят… И продавщицы в ларьках все меня помнят и озираются. Нет, не пойду сегодня туда, если только пива бутылочку куплю по-тихому, может продавщица и не успеет узнать… Или, может лучше взять банку сидра? Сидр тоже вещь хорошая — быстро по шарам бьет и крышу срывает.
Я долго раздумываю, отсчитывая копейки, спиной повернувшись к проходящим и отойдя пока от окошка — что б не видели, как я долго вожусь и выбираю, пересыпая мелочь в руках. Я знаю — им всем все равно, конечно, но я все же чего — то стесняюсь…
Я отхожу с добычей от ларька, думая где бы прикорнуть, куда бы пойти, чтобы не было слишком пустынно, приткнуться где — нибудь по тихому, так, чтобы оставаясь одному, не быть в одиночестве, присесть на бревнышко, или прислониться к стеночке…
Да вроде и идти больше некуда.
Ладно, постою пока здесь.
Я прохожу сквозь многолюдство, стараясь ни с кем не встретится взглядом, выбираю место по свободнее…
Первый же глоток приносит свои результаты, почти мгновенно.
Я облокачиваюсь на железные поручни, осматриваюсь вокруг. Что-то проясняется в сознании и я, определенно, адекватнее начинаю воспринимать мир. Нет, завеса еще не упала и не разорвалась (с одного-то глотка), но уже заколыхалась, заколыхалась, и словно бы порыв свежего ветра проник в душную и зачумленную комнату…
Теперь нужно сделать несколько больших глотков — быстро, один за другим, на одном дыхании… Ну что, началось?
Началось…
Суета сует, глупейшие заботы и страхи, пошлость и ненужность житейской обыденности — то, что каждый день убивает нас, высасывает из нас жизнь, опорожняет души и опошляет мысли, оскверняя бессмертное мертвым прахом — все это, наконец, оставляет меня…
Все остается по-прежнему. Я просто начинаю видеть мир таким, какой он есть, не появляется ничего нового или необычного — и эта грязь вокруг, и шум толпы, и камни, и стены — я просто раньше не видел ничего этого, а теперь вижу и чувствую: чувствую красоту и чудо, скрытое везде.
Теперь главное не упустить миг.
Ведь нужно было… Нужно было всего лишь снять заслонку с сознания, сорвать завесу — и вот она сорвана, вот она валяется в грязи под моими ногами, и я топчу ее со всей дури, — так что же еще надо…
— Димочка, бутылку пустую оставишь потом? — просит кто — то меня.
Это тетя Нина, она здесь в метро на вахте работает, добрейшая бабулька — всегда может пропустить бесплатно, если нужно. Я с радостью отдаю ей бутылку — " Конечно, баб Нин, для Вас берег…»
Я иду по расцветающей земле. Вернее, по замусоренному асфальту. Который уже не асфальт вовсе, а нечто похожее на свиток со странными письменами. Может, это и есть знаки Божества?
Я иду, и голоса земли слышат меня, и ветер говорит со мной, и духи Кузнецкого Моста ведут меня… до ближайшего киоска.
А вот и один из этих духов — ковыляет через весь Мост, спешит, завидев меня, прихрамывает, опираясь на тростушку, издали еще машет рукой:
— Я Вас приветствую, молодой человек!
…Это дядя Саша символ, и олицетворение этого места, самый обходительный здешний житель. Живет он всегда здесь, и часто вижу его мирно спящим где-нибудь за киоском или просто на ступеньках у выхода из метро.
Одет он всегда довольно опрятно и даже щеголевато для своего статуса — у него же здесь есть подруга, не очень толстая тетушка, продавщица из аптечного ларька. Иногда можно видеть, как он стоит около киоска, и, пока нет покупателей, держит свою любовь за руку. Что за умильная сцена — обильногрудая, не старая еще баба и хроменький, потрепанный, но не утративший достоинства своего нищий, странно сведенные тут вместе магией Кузнецкого Моста. Помню, я спросил его однажды:
— Дядя Саш, почему вы всегда именно здесь, на Мосту, и почему меня постоянно сюда тянет, да и не только меня?
Он заулыбался, крякнул, обеими руками оперевшись на тросточку.
— А почему у нас в стране все так хреново? Почему кризис, почему цены растут, а? Потому что нет стабилизации. А если нет стабилизации, — то нет и устойчивости. Поэтому все и беды. А здесь… здесь есть потоки… Один оттуда (он рукой указал куда-то наверх) другой оттуда (он ткнул тростушкой в землю) и вот здесь они встречаются… и… стабилизируются… Это место избранное. Его ангел хранит, — добавил он вдруг на полном серьезе…
«Так уж и ангел!» — удивился я про себя.
Вот, наконец, он доковылял до меня, протянул руку;
— Ну, как жизнь, все в порядке?
— Все путем, дядь Саш, все путем.
Мы говорим еще о чем-то, потом он открывает свою котомку и угощает меня цельным, еще тепловатым куском пиццы. И как тут накормишь нищего, если он сам норовит тебя накормить, и ладно бы объедками, а то отменной ресторанной порцией, на которую у меня самого-то нет денег…
Я оставляю ему полбутылки пива, и он уходит, ковыляя, и из далека еще раз приветствует меня, подняв руку.
Видно, ему все-таки трудно ходить, даже и с тростушкой, а скоро наступят холода — как-то он переживет эту зиму?.. У меня нет возможности помочь ему, но есть нечто, может быть не менее важное — возможность пожалеть.
Жизнь дана для того чтобы оживлять других, жалеть и плакать о всех, о каждой твари. Жалость — вот святое Божье чувство, и только жалостью спасется мир.
Жалость, любовь и прощение — вот что должно быть в наших душах, и ничего другого в них быть не должно. Только так мы спасем друг друга. Всеобщий апокастасис, восстановление всяческих, исконная и последняя мечта Бога о человеке — мы, только мы сами можем и должны осуществить ее…
Постепенно окружающие меня предметы и люди куда — то удаляются, и шум толпы постепенно сливается в один протяжный и очень низкий звук, этот звук будто сгущается, и я понимаю, что это гул многих голосов, протяжно плавно звучащих в храме. Этот звук наполняет меня, мои мысли исчезают, а сознание концентрируется. Я будто «ложусь» на этот звук, сливаюсь с ним, чувствую тревогу и радость — сейчас, одно усилие, еще секунда, последняя песчинка упадет — и ритм моей души полностью совпадет с течением этого звука, я войду в него целиком, и тогда все изменится.
Темная долина среди невысоких гор. Благоухание неведомых трав. Небо черное и на нем собираются тучи, и с каждым мигом становится все темнее. Все вокруг причастно этому сгущающемуся мраку, и тот звук, который разлит, разливается в воздухе, есть знак этой связи. Это сгущение есть концентрация, сосредоточение бытия, которое ждет, и не долго осталось ждать.
Я знаю и вижу это, я стою среди этой долины, я чувствую сосредоточенный трепет всего бытия вокруг, и я сам дрожу, я слышу голос всего, что есть и живет.
Я слышу голос камней.
Слышу голос земли.
Я слышу голоса ветра и туч, неба и Луны, птиц и зверей, всех земноводных тварей и эти голоса есть святое славословие Господу.
Я зову его, зову своего Господина, Друга Единственного, жертва вечерняя слезы мои, душа моя, сердце мое, Небесный Иерусалиме, я столько лет томился о тебе…
Кончилась мука моя.
Пришел Господь в полуночи — - и я славлю Его…
— Дурак, дурак, дурак! — тараторит кто-то у меня под ухом.
— Уйди-уйди-уйди!
Это еще что? Старец, маленький, с пол моего роста, с неестественно рыжей бородой, тычет в меня клюкой и гнусавит неизвестно что…
— Нет-нет-нет! Тебя нет-нет-нет!
Гадость какая! И что ему надо?..
Я схватил старика за противоестественную бороду, пару раз ткнул головой об асфальт. А вместо старца вдруг появился милиционер, и то же рыжий. Только я хотел возложить к его ногам цветы и гирлянды из живых цветов, как он начал надуваться и увеличиваться, превратившись вдруг в толстую похотливую бабу. — Этого только не хватало! — простонал я, смываясь, от нее.
А баба меж тем стала маленьким оранжевым петушком. Петушок — подбородком. Я уже просто стоял и наблюдал за всем этим. Подбородок обратился в космонавта, бредущего по горам. Космонавт — в другого космонавта, на этот раз без одной ноги. А потом вдруг вместо всего этого появился большой серый шар, катящийся по гладкой равнине. Это шар въехал мне в голову и я, не вскрикнув, пришел в себя.
Стало быть, я так и простоял все время, уткнувшись головой в железные поручни…
Приближается вечер. Народу вокруг заметно прибавилось — в многочисленных окрестных конторах и заведениях завершается рабочий день и все эти мелкие служащие, бухгалтера, секретарши, какие-то непонятные менеджеры непонятных рекламных агентств — вся эта масса сплошным потоком направляется к метро и многие не доходят до него, оседая на пятачке около выхода — как чаинки на ситечке, или грязь на фильтре, и вскоре этот пятачок превращается в сплошной гудящий улей со звоном бутылок и запахом табака в волосах и на одежде.
И еще один день медленно угасает, растворяясь в алкогольном дыму, и вместе с ним испаряются и исчезают тревоги и заботы десятков людей, перестающих быть винтиками трудовых механизмов, и их усталость, их агрессия и злоба, накопленные за день, незаметно выветривается из их душ.
И я рад быть здесь, стоять одному среди людей… Впрочем, долго одному стоять не приходится — я вижу вдалеке белую рубашку и галстук, и вскоре обладатель рубашки и галстука, а также безупречного костюма и зеркально чистых ботинок жмет мне руку, обнимает, словно мы давно не виделись.
Обладателя костюма и ботинок зовут Друг Животных (и хрен его знает, почему еще в незапамятные времена к нему приклеилось это прозвище) и он без лишних слов протягивает мне две бутылки из-под минералки.
— Я туда перелил джина с тоником! — радостно сообщает мне ДЖ.
Я отхлебнул глоток
— Какой-то он горький, — -говорю
— А я туда еще водяры закачал! — сияя, отвечает ДЖ
Мы отошли в сторонку, присели у помойного бака. Запах нечистот и отбросов мгновенно ворвался в легкие, крепко ударил по нутру — так, словно я проблевался не во вне, а внутрь себя. Какой-то мужик мочился невдалеке, на виду у сотен прохожих. Впрочем на него все равно никто не смотрел.
— Хорошо! — говорю я
— А сейчас будет еще лучше- отвечает ДЖ, с одного глотка опорожнив полбутылки. — Тоска. Жизнь какая-то скучная. Главное — бессмысленно все. Он посмотрел на полупустую бутылочку со смесью и взгляд его заметно приободрился.
— И что бы люди без бухла делали? — -изрек он, развязывая галстук.