Бесплатный фрагмент - Куклы Платона

Кошмар

Пусто было в груди и тоскливо. Тоска глодала изнутри уже третий месяц. Впереди всё яснее маячил признак неумолимо надвигающейся катастрофы, после которой никакой жизни уже не будет, а будет только пустота и эта выворачивающая душу тоска.

Всё начиналось как-то незаметно, как будто кошка подкрадывалась на мягких лапах. Пропал интерес к учёбе. Остался интерес к танцулькам в университетской общаге №6, которые называли «скачками». Там ребята очень талантливо копировали Битлов. Особенно брала за душу тянущая мелодия Girl, а неистовый ритм Twist and Shout напрочь отключал мозги, оставляя только рефлексы. Я не мог выбрать между Катей и Эльвирой с ФЕНа (Факультет естественных наук). Обе хороши, в своём роде. Впрочем, зачем выбирать? Оставим эту проблему им самим, а мне и так хорошо. Ходил поочерёдно на пляж то с одной, то с другой. Так незаметно напропускал около трети лекций по самому сложному курсу статфизики и четверть лекций по квантам. Совсем запустил спецкурсы по СВЧ электродинамике и физике полупроводников.

На текущий момент помнил только, что через четверть часа начинается третья пара. Первые две уже пропустил и, подходя с пляжа к университету, совершенно не помнил расписания. Куда бежать, в какую аудиторию? Сначала нужно заскочить на третий этаж. В правом крыле на стене висит расписание. Аккуратно я ходил только на военку и обществоведение. С военкой нужно ладить, после двух-трёх пропусков без медицинской справки тут же окажешься в армии. Обществоведение — такая мутная дисциплина, что нормальный человек добровольно на эти лекции не пойдёт. Там всё про бесчисленные съезды с номерами, которые не запомнишь, и партконференции, похожие одна на другую. На все остальные лекции посещение было добровольным, никто не вёл учёт посещаемости. Что же касается спецсеминаров, нужно было походить на первые два-три и посмотреть, насколько свиреп и дотошен семинарист. После этого на добрую половину семинаров тоже можно было забить. Но это была только отсрочка. Грехи, накапливаемые в течение семестра, давали о себе знать на экзаменах и дифзачётах. Вот почему за неделю-другую до экзаменов студенческие общаги напоминали сумасшедший дом для тихих помешанных. Бессонные ночи и литры кофе.

После очередного экзамена — полная расслабуха дешёвым вином на двое суток. Потом подготовка к следующему экзамену по уже описанному алгоритму. Конечно, были и правильные студенты, которые лекций не пропускают и зачёты сдают вовремя. Но их всегда было мало. Катастрофически мало. Это было похоже на отклонение, хотя и не опасное для общества. Наша группа была особой. В неё распределили только фымфшатников (специализированная физматшкола при университете) и золотомедалистов. Я поступил после мореходки, имея красный диплом с отличием, поэтому тоже попал в эту группу.

Фымышатники к моменту поступления в университет имели твёрдые понятия о дифференциальном и интегральном исчисления, а также о Фурье-анализе. Они чувствовали себя полубогами, первый курс филонили, на лекции не ходили, считая, что и так всё знают. К второму курсу по уровню знаний они практически сравнивались с остальными. Тех же, кто по инерции продолжал филонить, вышибали из университета на третьем курсе. Так, Тыжеброва, бывшего первым «секачом» на курсе по квантовой механике, вышибли перед экзаменами в конце третьего курса. Выяснилось, что он так и не сдал зачёта по французскому языку за первый курс, хотя деканат исправно предупреждал его о последствиях разгильдяйства каждый семестр.

Непонятность моей ситуации заключалась в том, что я страстно стремился поступить в университет на физфак, чтобы потом работать над теорией элементарных частиц в Институте Ядерной Физики. Первым на курсе никогда не был, но учился старательно, лекций не пропускал, экзамены и зачёты сдавал вовремя. За всё время учёбы не завалил ни одного экзамена, кроме единственного, но то был особых случай. Не для меня одного, а для всех. На пятом курсе мы уже готовили дипломные проекты в институтах Академгородка. Никаких лекций уже не было, только небольшое количество спецсеминаров по выбранному студентом профилю. Как снег на голову, за три месяца до защиты нам ввели новый курс, который назывался линейным программированием. К написанию программ для компьютерам эта чисто математизированная наука никакого отношения не имела, и на английском языке она звучала, как «линейное планирование». Наши мудрецы из деканата решили, что эта наука нам здорово поможет в подготовке планируемых экспериментов большого объёма, чтобы мы сдуру не проводили эксперименты, подобно Галилео Галилею, который бросал разные, случайные предметы с наклонной башни в городе Пизе.

Лектор был типичным математиком: худосочный, волосы торчат в разные стороны, глаза ненормального, глядящие куда-то в бесконечность, и огромные очки. Курс свой знал на «ять» и читал совсем неплохо, но… Как говорится, не в коней корм. Мы-то считали себя уже выпускниками, которым море по колено. Ну, какая сволочь решится завалить выпускника накануне защиты! Трояк-то просто обязан поставить. Потому на лекции этого чудика ходили только другие чудики, желающие получить диплом с отличием. Я к таким не принадлежал, и не очень сожалел об этом. На экзамене из нашей, самой сильной на курсе гуппы положительные оценки получили только три человека. В остальных группах были случаи, когда ненормальный лектор завалил всех до одного. Курс взвыл: «Утопить собаку в самом грязном студенческом сортире!». Через сутки страсти немного улеглись, и все неистово бросились зубрить. Наука была, не сказать, чтобы какая сложная. Что-то мы успели вызубрить. Понимания её сути, по-существу, не было, поскольку у всех было яростное внутреннее отторжение теорем, излагавшихся этим математическим поганцем. Я-то сдал, и даже на четыре, но и в этом заходе злодей завали около половины студентов. Это уже напоминало процедуру опущения, принятую у уголовников, когда бедолагу окунают головой в унитаз. Такое унижение перенесли не все.

Когда этот кошмар с линейным программированием закончился, нас ждал очередной удар. Нечто, не имеющее аналогов за всю историю университета. Нам перед самой защитой назначили ещё один экзамен. Назвали его финальным, чтобы предотвратить возможные самоубийства в студенческой среде. Сказали, что это экзамен по физике в целом. То есть будут проверяться знания по всем разделам: классическая механика, квантовая, теория относительности, гидродинамика, термодинамика, статфизика… Ну, в общем, всё. Ропот подавили объявлением: «Пугаться не надо. Те, кто учил и сдавал последовательно все разделы физики, и так всё знают. Для них экзамен — чистая формальность. Зато для тех, у кого остались „хвосты“, у тех, кто из-за этих хвостов мог быть не допущен к защите диплома, есть великолепная возможность разом обнулить все накопленные грехи».

Вот тогда-то и всколыхнулась по новой у меня пустота и тоска в груди. Я понимал, что многомесячнык загулы и ласки красавиц начисто выветрили из моей памяти фундаментальные основы физики, и мне приходит реальный пипец. Я лениво и как-то обречённо написал мелким почерком базовые «шпоры», но сознанием понимал, что это ничему не поможет, поскольку помимо теории, придётся решать задачки. Тут никакие шпоры не помогут. Если нет твёрдых знаний, этого не скроешь.

На экзамен пришёл бледным. В большую физическую аудиторию впускали сразу всех. На экзамен пришли шесть профессоров и немерянное число ассистентов. Дрожащей рукой вытянул билет. Так и есть: первый вопрос — особенность применения теоремы Лиувилля для нестационарных ансамблей в физике плазмы. Второй — адиабатические инварианты в релятивистских многокомпонентных потоках частиц. Третьим пунктом была задачка о вычислении сечений столкновения в приближении Хартри-Фока. Я понял: вон он пипец во всей своей красоте и неотвратимости.

За час унылого сидения я что-то невнятное накропал: частью по памяти, частью из шпор. Толку от этого было никакого, поскольку я даже идеи никакой не смог породить, как подступиться к этой задаче. Сказывались фундаментальные пропуски спецсеминаров. Сдававших экзамены становилось всё меньше. Вот ко мне пошёл молодой и симпатичный ассистент. По виду, физик-теоретик из ИЯФа. Он протянул руку к моему билету:

— Ну, что у Вас там? Готовы? Пора, голубчик.

Я ощутил, что проваливаюсь в какой-то ватный туман…

Проснулся в холодному поту. Что за дурацкий, кошмарный сон, в котором я проваливаю экзамен? Но главное, что это за дурацкий экзамен на пятом курсе «по общей физике»? Просто чушь собачья. Оксюморон!

Во-первых, я доктор физико-математических наук, профессор. Сам неоднократно принимал экзамены у студентов. В университете учился нормально. Кандидитскую защитил через два года после выпуска. Одним из первых на курсе, а, может, и самым первым. Из всего сна реальный эпизод только с экзаменом по линейному программированию.

Что всё это означает? Почему мне приснился такой дурацкий сон? А, может, и не дурацкий вовсе? Может, в этом есть какой-то скрытый смысл, намёк, предупреждение?

29 июля, 2020 г.

Куклы Платона

Эти редкие и волшебные минуты… Мы сидели в темноте вокруг костра. Толя Осипенко дожёвывал свой бутерброд, Мишка откинулся на спину в траву, блаженно подрёмывая после сытного обеда, девочки задумчиво глядели на потрескивающие угольки, время от времени выбрасывающие язычки пламени. Тишину нарушил Серёга Белик. Вообще-то, он молчун, вечно погружённый в какие-то свои раздумья, за что его и прозвали Философом. Видимо, раздумья эти переполнили его, и он начал говорить негромким голосом.

— Я вот тут недавно прочитал у Платона, что есть два мира: мир вещей и мир идей. Миром вещей, конечно, никого не удивишь, он тут с нами. В нём мы живём. Любую вещь можно увидеть, потрогать, понюхать, попробовать на вкус.

— И вовсе не любую, — перебила его Нинка Выборнова, — атомы, например, никто не видел и не увидит.

Нинка вечная спорщица. Это все знают, потому и Серёга не особенно отреагировал на её выпад:

— Об атомах потом. Вы хотите послушать о Платоне или нет?

— Говори, говори, — загалдели ребята.

Во-первых, о Платоне никто толком не знал, а, во-вторых, лучше послушать, чем просто сидеть и молчать у костра. В нашем возрасте молчать порою просто невыносимо.

— Хорошо, — сказал Серёга, — только тогда не перебивайте. Платон открыл нам другой мир — мир идей, или идеальных предметов.

— И где же этот мир, как его понюхать? — ехидно встрянула Нинка.

Ребята злобно цыкнули на неё, но Серега был философом. Ничуть не отреагировав на очередную провокацию, он продолжал:

— Вот, скажем, математика, что она изучает? Явно не кирпичи и не огурцы. Арифметика изучает свойства чисел, геометрия — свойства фигур. Но ведь это не вещи. Тогда что это?

— Неужели идеи? — спросил Мишка, проснувшись от галдежа.

— Именно! — поднял вверх палец Серёга. — Треугольник, который изучает геометрия — это идеальный предмет, а тот треугольник, который мы держим в руках на уроках, изучает физика. И я вам задам простой вопрос: сколько основных, или, говоря научным языком, фундаментальных свойств имеет идеальный, то есть математический треугольник?

Ребята молчали. О треугольниках они, конечно, кое-что знали. Эти треугольники с их тремя теоремами о равенстве и подобии школьникам порядком поднадоели, но о фундаментальных свойствах их никто ничего толком сказать не мог. Серёга же, тем временем, продолжал:

— Таких свойств всего четыре, все остальные выражаются через эти фундаментальные свойства.

— Ты не тяни кота за хвост, говори, что за свойства такие? — нетерпеливо проворчал Мишка.

— Первое: у треугольника есть три точки, называемые вершинами. Второе: вершины соединены между собой тремя прямыми линиями, называемыми сторонами. Третье: сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам или числу «пи» в радианном измерении, и, наконец, четвёртое свойство: площадь треугольника вычисляется по формуле Герона. Это всё.

Ребята задумчиво молчали. С одной стороны, Серёга не сказал ничего особенно нового, по сравнению с тем, что они изучали в школе, хотя, как выглядит эта самая формула Герона, помнили наизусть только отличники. Новое же заключалось в том, что свойств всего-то четыре. Серёга же, тем временем, продолжал:

— А теперь спрошу, сколько основных свойств у треугольника, который вы держите в руках?

Вопрос этот был посложнее первого. Воцарилось полное молчание, все задумались.

— И сколько же? — спросила Таня, первая красавица в классе, как и положено, гордая и слегка надменная.

— Их бесконечное число, — ответил Серёга.

— Не может такого быть, — встрепенулась вездесущая Нинка.

Удивление было написано на всех лицах. Некоторые, подсчитывая известные им свойства, молча загибали пальца. Было видно, что неиспользованных пальцев оставалось ещё достаточно.

— Тем не менее, это так, — негромко продолжал наш школьный философ. — Начну перечислять лишь наиболее известные. Треугольник может быть сделан из дерева, металла, пластмассы, стекла и других материалов. Уже в зависимости от этого он будет иметь различный размер, цвет, вес, прочность, прозрачность, гибкость, запах, вкус, шероховатость. Из физических параметров он имеет температуру, теплоёмкость, электропроводность, намагниченность, способность вступать в химические реакции, радиационную стойкость…

Пальцы для перечисления у Серёги давно кончились, и он заключил:

— Полное число свойств равно числу возможных действий с треугольником, а, поскольку фантазия у человека неисчерпаема, то и число свойств таже неисчерпаемо. Но главное не это…

— Что же тогда главное? — опять перебила Нинка.

— Главное то, что треугольник в наших руках, да и любой другой материальный предмет несовершенен, в сравнении с треугольником из мира идей. В самом деле, взгляните на этот треугольник, например, из дерева при большом увеличении. Он имеет волокнистую структуру, поэтому его сторону невозможно сделать идеально прямой. Мы знаем, что все тела в природе состоят из атомов, находящихся в вечном и беспорядочном движении, а между атомами — пустота. Значит, сторона такого треугольника не является никакой линией — ни прямой, ни кривой. Нет и точек, которые следовало бы назвать вершинами. Нет ни углов, ни площади. А то, что мы называем вершинами, сторонами, углами и площадью — это всё от нашего несовершенного, подслеповатого зрения. А вот треугольник из мира идей совершенен. Сколько ни увеличивай его в размерах, вершины останутся точками, а стороны идеальными прямыми.

Все молчали, потрясённые услышанным. С такой стороны на треугольники и на все остальные предметы никто ещё в своей жизни не смотрел.

— А как же атомы? — прервала всё та же нетерпеливая Нинка.

— Ты из видела? То-то. Физики говорят, что их нельзя увидеть, в принипе, даже в самый сильный микроскоп, но можно измерить некоторые из их свойств. Вот и получается, что есть объекты, о которых нельзя сказать вполне определённо, они из мира вещей или из мира идей. А ваши сны, мечты, чувства? Какого они сорта?

Это было потрясающе интересно, хотя не всё очень понятно. Серёга сегодня был в ударе, он продолжал:

— В мире людей есть иерархия: есть слесари-сантехники, есть инженеры, есть большие и маленькие начальники, есть самые главные, которых совсем немного, есть единственный, кто на самом верху. То же и в мире идей. Есть идеи частные, например, идея стола, есть общие идеи, например, идея гармонии всего сущего. Есть и главная идея, о назначении которой можно только догадываться. По мнению Платона, высокоорганизованная идея обладает разумом. В чём главное назначение разума? В том, чтобы понять, как всё сущее устроено. Значит, надо изучать.

— Как это, идея, у которой нет ни рук, ни ног, может изучать? — подал робкий голос Толя Осипенко.

— Как изучают люди? — отвечал Серёга. — Когда рождается человеческий детёныш, он почти ничего не знает, только бессмысленно сучит ручками и ножками. Как только начинает ползать, хватается за всё, что попало и тащит в рот. Это и есть начало изучения. Сам процесс изучения сильно ускоряется, когда ребёнок начинает говорить. Теперь ему подавай игрушки, желательно, самые разные. А что есть игрушка? Это примитивная модель вещи. Для мальчика в машинке самое главное, чтобы крутились колёса. Если машинка умеет бибикать — это уже совсем классная машинка. Для девочки игрушка начинается с пупсика, который лишь внешне напоминает человечка. Хорошая кукла, у которой ручки и ножки поворачиваются или сгибаются. Классная кукла умеет говорить «Ма-ма», на неё уже можно напяливать разные одежды. А какая игрушка самая полезная для изучения окружающего мира?

Все замолчали. Каждый вспоминал свою самую любимую игрушку детства, и у каждого эта игрушка была своя, отличная от игрушек других.

— Самая полезная игрушка, — продолжал Сергей, — та, которую ты сделал сам, или с помощью которой ты можешь делать всё, что захочешь.

Ребята были озадачены. Никто не понимал, что же это такое может быть.

— Это пластилин. Из него ребёнок может вылепить всё, что угодно. Есть даже такая песенка:

Я леплю из пластилина —

Пластилин нежней, чем глина —

Я леплю из пластилина

Кукол, клоунов, собак.

Если кукла выйдет плохо,

Назову её Дурёха,

Если клоун выйдет плохо,

Назову его Дурак.

— Это ты к чему? — недоумевающе протянул Мишка.

— К тому, что Верховная идея, — ответил Серёга, — изучая возможности мира и свои собственные, сделала себе подходящую «глину», лепит из неё всё, что подсказывает ей фантазия. Поэтому весь наш мир вещей — не что иное, как её игрушки. Мы сами — тоже её игрушки, только живые, но ведь на то она и совершенная идея, что может слепить всё, что угодно ей.

— Ну, ты хватил, — заголосили дружно голоса из темноты, — мы — игрушки какой-то там задрипаной идеи, которую никто и в глаза не видел. Это же даже не сон, а бред какой-то.

— Понимаю, — задумчиво вздохнул Серёга, — вам куда милее мысль о том, что человек — венец Природы, венец творения. Любой человек, значит, и я тоже. Даже двоечник, алкоголик и бомж — все венцы. Но если кто-то из вас подумает: «Может я не венец вовсе, а тот неудачно слепленный клоун, которому имя Дурак», то я не напрасно говорил тут перед вами. И знайте, почувствовавшие себя таким клоуном, что вы — не тряпичный клоун, а живой. Значит у вас есть возможность стать не дураком, только для этого нужно будет много потрудиться. Тот же, кто продолжает считать себя венцом творения, в конце жизни, может, поймёт, что был дураком всю жизнь именно из-за спеси своей.

28 октября 2020 г.

Под парусом

Воскресенье для нас с Толянычем — день особый, несмотря на то, что в этот день каждый раз всё происходит по давно заведённому расписанию, в котором меняться могут только самые незначительные детали. Особенность его в том, что мы забываем напрочь о семье, друзьях, работе, срочных и неотложных делах и отправляемся на озеро. Озеро небольшое, но очень живописное. В принципе, таких мест в Калифорнии очень много, но это — самое близкое к нам. Впрочем, озеро и не совсем маленькое. В центре его есть небольшой островок. Да, какой там небольшой — просто крохотный. На ближнем к автостоянке берегу располагается уютный ресторанчик, а рядом — пункт проката небольших яхт.

Начинается наше совместное воскресенье с того, что часам к десяти я подъезжаю к Толянычу, чтобы забрать его на озеро. Машина Толяныча — просто хлам, который иногда заводится, но отказать может на любом светофоре. Именно такая машина и должна быть у спившегося художника из Питера. Я к своей машине отношусь без подобострастия, но вполне способен самостоятельно поменять масло, тормозные колодки, долить необходимые жидкости, поэтому моя старушка меня никогда не подводила, а на случаи выезда на природу у меня в багажнике стартовый аккумулятор, буксировочный трос, насос с электропитанием, провода для «прикуривания» и другие аварийные причиндалы. Ни о чём таком Толяныч даже не подозревает, и самостоятельно сменить спустившее колесо на дороге не способен. Зато он гордится тем, что настоящий художник должен парить над всей этой технической суетой, хотя свою последнюю картину он написал лет десять тому назад.

Меня часто спрашивают, что может объединять профессора с опустившимся алкоголиком? Такие вопросы обычно задают интеллигентные, чисто выбритые, но очень скучные и невыносимо правильные люди. Толяныч — другое дело. Вся его жизнь это непрерывная цепь приключений, которые, будучи пересказаны мне на рыбалках, вылились в небольшую книгу с названием «Блики». Книгу эту я не решаюсь показывать знакомым дамам, слишком уж она насыщена эротикой. Лишь несколько наиболее приличных рассказов я опубликовал в сетевых журналах. На самом деле, книгу эту я написал для Толяныча, чтобы он с гордостью показывал её своим многочисленным случайным подружкам.

Итак, я забираю Толяныча, и через пятнадцать минут мы подъезжаем к озеру. Запарковав машину, выходим на бережок. Толяныч делает несколько снимков наиболее красочных видов, уверяя меня, что они нужны ему в качестве фрагментов его будущих картин. Сам Толяныч хронически беден, но фотоаппарат его стоит раз в десять дороже моего, который он называет «мыльницей». Аппарат мы подарили художнику на день рождения вскладчину, затем я дополнил это ценное приобретение ещё более дорогими аксессуарами, которые достались мне бесплатно.

Я живу в Силиконовой долине, где сконцентрирован почти весь американский хайтек. Кругом офисы таких гигантов, как Интел, Майкрософт, Оракл, Сан, но ещё больше мелких стартапных компаний. Около восьмидесяти процентов таких компаний разоряется через три-пять лет. Когда они закрывают свой бизнес, рядом с офисами вырастают горы всякого компьютерного хлама, который для меня представляет коллекционный интерес. Как-то раз, проезжая мимо такой кучи, я заметил несколько совершенно новых компьютеров и другое электронное барахло. Дома у меня в подвале уже возник небольшой музей, отражающий историю развития компьютеров и рабочих станций, но, как настоящий коллекционер, я был ненасытен. Остановив машину, я открыл багажник и подошёл к куче. Помимо компьютеров там были такие электронные новинки, о которых я только читал в специальных журналах. Конечно, я взял их, чтобы разобраться на досуге, что это такое и как с этим работать. Затем мой взгляд остановился на трёх кожаных футлярах, открыв которые я увидел короткофокусные телеобъективы фирм «Найкон» и «Кэнон» для съёмок мелких объектов типа муравьёв и букашек. Хотя фотограф из меня никакой, у понимал, что такие объективы стоят дороже самых высококлассных фотоаппаратов. Когда я подарил эти объективы Толянычу, он просто прыгал от восторга, поскольку при его бедности о таких объективах не было смысла даже мечтать. Я тоже был доволен, что доставил другу давно забытую детскую радость, не потратив ни цента.

Покончив с фотографиями окрестностей озера, мы зашли в ресторанчик и уселись на веранде, потому что красивый пейзаж очень способствует обострению ощущений при поглощении пищи. Заказали красное сухое калифорнийское вино. Как алкоголик со стажем, Толяныч не пьёт крепких напитков, да и бутылка вина на двоих вызывает у него состояние приличного опьянения. Это ещё одна из причин, по которой за рулём всегда я, поскольку после пары бокалов вина через пару часов я чувствую себя совершенно трезвым, и за этот мелкий водительский грех никогда не задерживался полицией. Что касается блюд, их всегда выбирает Толяныч — он прекрасный кулинар и понимает толк в хорошей еде, тем более, что хорошую еду он поглощает совсем нечасто. Плачу обычно я, но Толяныч горд, и когда у него заводятся какие-то деньжата, он кладёт свою руку поверх моей:

— Валёк, сегодня плачу я.

В таких случаях я никогда не возражаю, чтобы не обидеть моего бедного, но гордого друга. После неторопливого и сытного обеда мы отправляемся гулять. Нас окружают сказочного вида лужайки с почти нереальной зелёной, аккуратно подстриженной травкой. Толяныч замечает пышный куст цветущего чертополоха и застывает, как вкопанный, непрерывно щёлкая фотоаппаратом. Я бы прошёл мимо, даже не заметив, но у художника глаз совершенно особый. Когда он начинает с восхищением описывать этот куст, я тоже нахожу в нём небывалую, дикую и буйную красоту. Однажды я был поражён тем, что Толяныч, увидев какую-то ветку цветущей вишни, после прогулки нарисовал её по памяти со всеми полутенями, бликами и лепестками. Разве это не достаточный повод, что гордиться дружбой с таким человеком?

Но в этот день наш давно утверждённый план резко изменился. Взгляд Толяныча упал на яхты, и он предложил:

— Не сделать ли нам пару кругов вокруг острова, мореман.

В молодости я окончил Сахалинскую мореходку, работал на море радистом, но в парусах и галсах разбирался мало, поэтому отреагировал вяло:

— Ты хоть в общих чертах представляешь, как менять галс?

— Не дрейфь, я с ребятами в Питере не раз выходил под парусами. Да мы такие…

Я понимал, что алкоголики всегда хвастуны, но спорить с Толянычем не хотелось. Мы подошли к будочке, в которой тридцатилетний парень в капитанской фуражке с «крабом» выдавал разрешение на управление яхтой и принимал оплату. Толяныч не стал заходить издалека:

— Мы бы хотели арендовать яхту на полтора часа.

— У вас есть лицензия на управление прогулочными судами?

Толяныч задумался на минуту:

— А если нет, что тогда?

— Тогда вам нужно пройти теоретический курс, тренинг и сдать экзамен.

— Да зачем мне курс и тренинг, если я жил в Петербурге и с детских лет выходил под парусами с отцом, а затем с друзьями?

— Хорошо, но без экзамена я не могу разрешить вам управлять яхтой.

Толяныч пошёл ва-банк:

— Давай, экзамен.

— Каким галсом вы пойдёте на остров? — парень указал пальцем в направлении островка посредине озера.

— Фордевинд, — выпалил Толяныч то немногое, что он узнал от друзей-яхтсменов.

— Неверно, это бакштаг, ведь ветер сбоку от направления курса.

— Да ладно вам. Вся эта ваша fucking теория мне ни к чему. У меня вся практика в руках, в рефлексах с детства.

Парень оглядел скептически щуплую фигуру Толяныча, немного подумал и решил, что ветер умеренный, озеро небольшое, команда спасателей всегда начеку. Хрен с ними, с этими русскими, которые не приучены соблюдать установленные правила. Он записал данные Толяныча, взятые из водительского удостоверения, в журнал и протянул его для получения росписи. Я протянул парню кредитную карту, и мы получили талон об оплате.

Спустившись на пирс, мы одели оранжевые спасжилеты, служитель махнул рукой, указывая на свободную яхту. Мы поднялись на борт, а он отдал швартовы и бросил нам конец. Я оттолкнул ногой яхту от пирса и помог Толянычу поднять и закрепить грот, после чего он уселся на корме, одной рукой взявшись за румпель, а в другой зажав шкот. Фотоаппарат в футляре устроил под банкой, накрыв курткой, чтобы его не замочили случайные брызги. Я сел на банку за мачтой, чтобы управлять стакселем. Обязанности матроса нехитрые. Он работает только при смене галса. Чтобы этот маневр прошёл чисто, нужно сначала набрать скорость. При команде «к повороту», капитан закладывает руль, одновременно отпуская шкот, управляющий гротом, с нужного борта. В этот момент и матрос должен отпустиль аналогичный шкот стакселя и быстро выбрать шкот с противоположного борта. Чёткость смены галса определяется быстротой и синхронностью работы капитана и матроса. Гик плавно перекатывается на другой борт, и яхта скользит в другом направлении, практически не теряя скорости. Задержка работы со шкотами или несинхронность действий команды приводит к тому, что паруса заполощут, и судно потеряет ход, а значит, и управляемость. Случай досадный, но не смертельный. Тут нужно сделать так называемый поворот оверштаг, то есть продолжать поворачивать, пока курс судна не пройдет направления встречного ветра и не выйдет на желаемое направление.

Поскольку наш первый галс был бакштаг, мы прошли справа от острова без каких-либо проблем. Затем нужно было делать левый поворот, но Толяныч был заторможен выпитым алкоголем, а я всё ждал команды к повороту. С каждой минутой сделать манёвр становилось всё сложнее, поскольку впереди был берег. Я оглянулся к Толянычу и выкрикнул:

— Капитан, меняем галс!

Толяныч ожил и круто заложил руль влево. Я сработал шкотами, пригнув слегка голову, потому что гик при повороте может так садануть по башке, что мало не покажется. Поворот получился не совсем гладко, но вполне нормально для продолжения нашего маршрута. Наши маневры осложняло то, что ветер был порывистый, и яхту качнуло так, что она едва не зачерпнула воды бортом. Я тут же перевалился на другой борт и завис над ним, вцепившись в ванту, чтобы выровнять крен. Теперь ветер был навальный, и нас начало понемногу сносить к берегу. Через пять минут пора было делать следующий маневр, но Толяныч сидел мешком на корме, осоловело таращась вокруг. Паники у меня, конечно не было, поскольку в самом критическом случае от острова до берега я легко мог доплыть минут за десять, но теперь я понимал, что зря вышел с Толянычем в это короткое плавание.

На самом деле, снос ветром килевой яхты незначителен. При одном условии: если яхтой управляет трезвый капитан. У нас всё было не так гладко.

— Бери левее, капитан, — выкрикнул я, — иначе нас снесёт на берег.

Было понятно, что одним поворотом руля ситуацию не выправить, надо менять галс, но Толяныч медлил, соображая, что именно нужно сейчас делать. Видя это, я решил, что спрыгну за борт, когда яхта достаточно приблизится к береговой отмели, и поверну яхту, что называется «руками», отталкиваясь от дна, поскольку яхта была совсем небольшой. Сейчас это кажется смешным, но тогда не было времени на раздумья. Внезапно яхта зацепила килем за дно, и порыв ветра перевернул её. Мы оба оказались в воде. Я представляю, с каким удовольствием рассматривали наши маневры зрители на берегу и в ресторанчике. В этой ситуации даже мне стало смешно.

На мне был спортивный костюм и футболка. В левом кармане лежал бумажник и ключи от машины, в правом — сотовый телефон. Я видел, как от пирса отчалила яхта спасателей и сказал Толянычу:

— Ты тут подежурь пока, а я поплыл сушиться.

Поскольку арендованная яхта была за Толянычем, он был обязан сдать её в конце плавания. Я же за пару гребков достиг берега, вылез на травку и отправился в туалет, где выжал воду из костюма и футболки. По сути дела, пострадал только мой сотовый, из которого я первым делом вынул акуммулятор и выдул скопившуюся в нём влагу. Оставались слабые шансы, что аппарат можно будет реанимировать. Закончив свои дела, я вышел на берег, подставляя мокрую одежду под щедрые лучи калифорнийского солнца. Для меня всё происшедшее казалось просто небольшим приключением.

С берега я увидел, что команда уже поставила нашу яхту на киль и ведёт её к пирсу, а промокший Толяныч направляется ко мне. Сейчас он был похож на жалкого постаревшего гнома, которого скрючил ревматизм. Только сейчас я понял, что мой друг лишился своего главного сокровища — фотокамеры «Найкон», ушедшей на дно. Вылавливать камеру было бессмысленно, потому что под водой её электроника уже сдохла. Мне стало жалко Толяныча, я помог ему выжать одежду. Губы друга дрожали, хотя вода была совсем не холодной. Он сказал коротко:

— Мне нужно выпить.

Я заказал ему бокал вина. Сам пить не стал, поскольку мне предстояло вести машину.

Через день я заехал к Толянычу. Друг мой слегка отошёл, но разговор наш вертелся вокруг бесценной потери.

— Ты продай телеобъективы и купи себе приличный аппарат, — посоветовал я. — Ведь не часто тебе нужно снимать муравьёв.

— Ни черта ты не понимаешь, — ответствовал тот. — Хорошие аппараты есть в любом магазине. Со временем я смогу купить, а вот такие объективы хрен где найдёшь.

Собрав остатки деньжат, Толяныч купил себе «мыльницу», как у меня, и несколько успокоился. Без аппарата он совсем не представлял себе жизни. Я же при случае подначивал его:

— Что, Толяныч, выйдем в воскресенье под парусом?

— Фигушки-фигушки, — улыбался Толяныч, — у меня нет столько денег, чтобы каждый раз фотокамеры топить.

2 ноября 2020 г.

Женское счастье

Светка Шапошникова была простой русской бабой из деревни Озёрное в северном Казахстане. В детстве ею были получены простые и твёрдые устои крестьянского восприятия жизни. Роль женщины, которую более привычно называли бабой, сводилась к тому, что она должна быть крепкой и работящей, уметь вкусно готовить, шить, прясть, согревать мужа, содержащего семью, рожать и воспитывать детей. Однако, судьба приготовила для Светки совсем иную стезю.

Окончив восьмилетку в районном городе Свитязе, она поступила на курсы бухгалтеров. На выпускном вечере познакомилась со стройным и симпатичным парнем Игорем Кузьменко, который заканчивал местный политехнический, обучаясь на программиста.

В молодости все дела обычно происходят быстро и решительно. По окончании обучения молодые расписались в местном ЗАГСе, и новоиспечённый программист увёз Светку в закрытый город Байконур, куда он был направлен по распределению после окончания Томского политехнического. В Свиязь он был направлен уже из Бвйконура для повышения квалификации в связи с острой нехваткой программистов в космическом центре.

Во второй половине восьмидесятых снабжение и культурная жизнь в Байконуре были налажены очень неплохо, но в начале девяностых, в связи с распадом Советского Союза, коммунальные службы были переданы местных казахским властям, у которых не были ни средств, ни опыта управления столь огромным хозяйством. Начались постоянные отключения электричества и теплоснабжения. Снабжение товарами и продовольствием также значительно узудшилось, и народ, не видя перспектив, начал отъезжать в Россию, а евреи — на свою историческую Родину. Игорь был по отцу евреем, но его выезд в Израиль оказался совсем непростым делом, поскольку он имел допуск к космическим секретам. Однако, к тому времени деградация советской космической отрасли стала такой стремительной, что соответствующие службы махнули рукой и дали разрешение на выезд всей семье, в которой уже народилось двое детей — сын и дочь.

Игоря был брат Олег, женатый на татарке по имени Нурия. Так гармонично реализовывалась национальная политика в Советском Союзе, где население говорило на ста сорока языках, не считая множества диалектов. Олег окончил томский ТИАСУР по специальности радиоэлектроника. В Израиль выезжали всеми семействами, включая мать Светки, которая к еврейству не имела вовсе никакого отношения, поэтому на пособия расчитывать не могла, хотя получала продуктовые талоны.