Сказки возникают по-разному.
Давно хотелось написать об одной тени, мелькнувшей перед сном. Тень горбатая сдёрнула с головы парик, взмахнула им и пропала. А вслед за тенью отразилась в зеркальном шкафу кукла, одетая офицером-преображенцем. Лицом кукла была точь-в-точь схожа с юным царём Петром! В руках — огромная треуголка. Кукла что-то пыталась сказать, но не смогла произнести ни слова. Эта неумелость вдруг сделала офицера-подростка забавным, даже трогательным.
Сразу захотелось преображенца вставить в историю, или лучше в сказку. Вот только сказку никак не удавалось начать!
Прошёл год, за ним другой, наступил третий.
Тут — неожиданность. Надоело сказке ждать, пока её напишут! И начала она сама себя сочинять. Замелькали в зеркальном шкафу новые отражения. В руках у отражавшихся фигур появились любопытные вещицы. Особенно запомнились роскошные лосиные перчатки, в старые времена полагавшиеся по уставу к преображенскому мундиру. А ещё — офицерский пернач с узорчатой рукоятью и шестью острыми стальными перьями, грозно торчавшими из набалдашника…
И побежала сказка, поехала! При этом вела она себя своенравно. Взашей был выгнан ярмарочный Петрушка с малиновым носом, затеявший было кривляться в зеркальном шкафу. Вместо этого недотёпы опять появился в сказке подросток-преображенец. Теперь он сумел заговорить и сразу же представился: «Петруша Михайлов».
Ну а на следующий день прибыла из Санкт-Петербурга посылка. В ней старинная географическая карта и форменные офицерские башмаки. Кто прислал посылку — до сих пор неясно.
Дальше сказка полетела быстрее звука! Даже приходилось на поворотах её осаживать: чтобы в канаву не свалилась или не разодралась в клочки.
А начиналась сказка так…
Царь Пётр, Комар и Комарик
⠀
5 января 1718 года государь Пётр Алексеевич в Москве, в Ново-Преображенском дворце письмо написал. Да не кому-нибудь, а Якову Брюсу, за которым издавна слава волшебника тянулась. Чтобы мысли свои проверить, стал государь читать письмо вслух:
«Если Вы из Петербурга ещё не выехали, то надобно Вам, Яков Виллимович, перед отъездом объявить министрам союзников наших: прусскому, польскому и датскому…»
Вдруг государю показалось: между строк, в листе — Брюс-волшебник шевельнулся! Щёки у Якова Виллимовича раздавленной клюквой измазаны. В левой руке зрительная труба. В правой — толстенная книга. Причём вспыхивает эта книга время от времени сизым пламенем! И вдобавок ко всему Брюс-волшебник, кривляясь, царю подмигивает.
«А ведь в жизни, подлец, подмигивать ни за что не посмел бы…» — подумал Пётр Алексеевич.
Тут внезапно сонная одурь охватила государя. Прилёг он в спаленке своей на постель, подтянул ноги к животу. И прихлынуло к нему виде́ние небывалое!
Привиделось: стоит он у невысокого окошка. И опять-таки — в собственной спальне. Рядом — кровать дубовая столярная. Над ней занавесочка, зелёным виноградьем вышитая. Одеяло на лисьем меху выставилось краем. И что странно: всякие разные предметы из казённой палаты в спальню царскую переместились и повисли в воздухе!
Тут тебе и доска аспидная рисовальная. И корабль вощаной с парусами раздутыми. Рядом с кораблём — кубок с крышкой из горного хрусталя. А на крышке — железная артиллерия жерлами вверх торчит. Недалече от кубка — два лесных рога из богемского стекла призывно покачиваются. Даже захотелось дунуть в них по очереди!
Но вещицы — Бог с ними. Потешили царскую душу, и заволокло их дымкой. Главным другое оказалось!
Привиделось государю — разговаривает он в спальне с куклой. И кукла эта точь-в-точь на него самого похожа. Только не на теперешнего, — а когда десять лет ему было. И росту кукла хорошего, и кафтан на ней офицерский, превосходный, из тёмно-зелёного сукна. Рукава, как и положено, до кистей рук слегка не доходят. Обшлага — разрезные, из красного сукна.
Спереди на камзоле карманы с пятиконечными зубчатыми клапанами. На левом плече алый шнурок. Под кафтаном камзол красный. На ногах, как и подобает, штаны: длиной до колен, а цве́та — опять-таки тёмно-зелёного.
А башмаки! Глаз не оторвать! Носы квадратные медной блескучей пряжкой застёгнуты, и дёгтем приятно пахнут.
Ко всему прочему — шляпа чёрная, шерстяная, с круглой тульёй. Поля шляпы, как положено по уставу, с трёх сторон вверх завёрнуты. Ещё и галстух офицерский белым бантом завязан. Словом, всё, как в детские годы мечталось!
Даже онемел государь от радости. Такой ладной куклы в мундире офицерском видеть ему никогда не приходилось.
Только вот шпаги при кукле не было. Зато пернач небольшой серебряный в кукольной руке подрагивал.
— Пер-нач, — по слогам произнёс понравившееся словцо царь Пётр.
И тут же очнулся.
А очнувшись, припомнил: во сне спрашивал он о чём-то куклу. А о чём — никак в толк не возьмёт.
Бормотала что-то кукла в ответ. Но что именно — не припомнить.
Тут Пётр Алексеевич окончательно стряхнул сонную одурь и велел позвать князя Меньшикова.
Тотчас изящный Меньшиков и явился. Поклонился, мелко завитым париком своим пол подмёл. Потом подступил, проныра, поближе и пылинку с государева плеча смахнул.
Царь ему:
— Ты у нас, Данилыч, как иголка, проворный. Распорядись-ка, чтобы куклу мне сделали. Нужна очень… Сына моего, младенца Петра, когда ещё выучу? Вот кукла для обучения и муштровки мне и сгодится!
Меньшиков от неожиданности даже на каблуке крутанулся:
— Вот так история! В детство ты, что ли, почал впадать, государь? Не поздновато с куклами играть?
— Олух ты лопоухий! Генерал-фельдмаршал, а ничего не понял. Мозговитую куклу хочу получить я. Кукольный сын мне требуется! И чтоб как живой был. Царевича Алексея не смог я наставить на царство. Царевичу Петру — полтора года от роду. Глядишь, набью руку на кукле, а там и сына подросшего выучу. Ты в Европах говорящих кукол видал? Ну, то-то же. Пускай немцы такую механику выдумают, чтоб кукла могла всё, что скажу, сперва повторять, а затем и сама начала соображать потихоньку!
Меньшиков в сомнении даже крякнул.
— Крякай не крякай, а исполнять придётся. Да гляди мне, Данилыч! Должно тому кукольному сыну десять годков быть. Ведь и мне десять было, когда на престол садился. Ростом, лицом и телом кукла должна быть в точности со мною схожа. И зовётся пусть Петрушей Михайловым, как я называл себя когда-то. И чтоб мужеского пола была, а не межеумком каким-то!.. Да, вот ещё что. Скажи-ка ты мне: как будет по-русски кукла мужеского рода?
— Куклак! — не раздумывая выпалил Данилыч.
Ответом государь остался очень даже доволен.
— Ну, куклак так куклак.
Тут царь Пётр раззадорился, стал по комнате ходить, руками размахивать. А потом подошёл к изящному Меньшикову, обнял его и сказал:
— Понимаешь, Данилыч! Не балаганный Петрушка с грубым смехом мне нужен. Балаганная кукла — гроша ломаного не стоит! Да и устал я от грубого скоморошества и «всешутейших соборов»! Нужен мне Петруша иной, разумеющий вложенные в него мысли. И притом правдиво царю отвечающий, этаким ласковым, сыновним манером… Ещё хочу, чтоб куклак в ассамблеях выступал! Своими ответами гостей напрочь сражал. Умней и свободней человека российского должен стать Петруша! Вот какой кукольный сын мне нужен. Будто взяли мы с тобой его из кукольного вертепа и к жизни нашей пристроили. Кукла в жизнь — прыг! И ведёт свою роль. Причём со своим, подсобляющим делу разумением! Никого не предаёт. Мерзостей творить даже не собирается. Кукла, от себя самой говорящая, страшно полезной нам будет!..
Немцы изготовили бронзовую куклу быстро. Для красоты материей телесного цвета её кое-где обшили. Да только хрипела кукла отчаянно и, как бычок годовалый, глаза на свет божий таращила бессмысленно.
— Кому хочешь, Данилыч, отдавай куклу доделывать, — а до ума мне Петрушу доведи! Чтоб не только говорить и кланяться, даже танцевать куклак мог!
Отдали куклу на переделку голландцам. Те — бронзы поубавили, добавили платины и механику посложней выдумали. Быстренько новую механику Петруше вставили и кланяться научили. А всё равно: глупо выглядит кукла! Дёргается, сипит, фонтанчиками слюней кого не надо обрызгивает. И кланяется невпопад. Да ещё зубами, как собака, клацает.
Даже противно стало некоторым придворным на ту куклу глядеть.
Тут откуда ни возьмись — напросился к царю Петру для разговора мужик неизвестный. Росту громадного, но с виду смирный и вроде непьющий.
— Как звать?
— Комарик Малый.
— Ростом выше меня, а Комарик зовёшься. Ещё и Малый. Для чего так?
— Чтобы не путали с братом моим, Комаром Ефимовым.
— Так ты Комару Ефимову родственник? Спасителю моему разлюбезному?
— Ну.
— От буйства стрельцов меня когда-то Комар Ефимов спас. Век того не забуду… Только ни лицом, ни ста́тью на тебя не похож он! Ты — вон какой огромный: на три вершка меня выше, на пять вершков толще! А Комар — тот едва до колена мне доставал.
— Тут уж как Господь распорядился. Только вот те крест — брат я ему! Троюродный.
— Ладно, верю. А ты чего хочешь, Комарик Малый? Говори кратко.
— Стоит бык печёный: в заду чеснок толчёный, с одного боку режь, а с другого — макай да ешь, — присказкой ответил Комарик государю.
Однако, заметив царское недоумение, сразу добавил:
— Это присказка, государь, сказка впереди будет. Слыхал я: куклу для тебя немцы с голландцами смастерили. Куклу ту уму-разуму научить желаю. И оживить попробую.
— Как же ты сможешь научить её, коли немцы с голландцами не могут?
— Смогу. Жить не буду, а сделаю! Скажу тебе как на духу, государь, — надоела мне жизнь обнаковенная. Скучная она и нелепая, когда без выдумки и художеств. Правда, с художествами — жизнь опасная. Не всем по нраву у нас художества.
— Так ты, Комарик, в солдаты иди. В сражениях выдумку проявишь. Там накормят и рупь с полтиной дадут. Хочешь, к семёновцам тебя определю?
— Не. Не могу я в солдаты. Говорю ж тебе: мне художество творить охота. А где ж и проявить художество, как не в кукольном деле? Битый час тебе твержу: оживить твою куклу желаю.
— Ты, видать, Комарик, совсем умом пообносился, если взаправду оживить куклу хочешь. Она ведь тогда не куклой — человеком станет!
— Умом, государь, я не пообносился. А оживить — оживлю.
— Врёшь! Как это возможно сотворить ещё что-то живое, кроме сотворённого Всевышним? И нужно ли?
— До зарезу нужно, государь! Помощники толковые и тебе, и Господу Богу требуются. Что-то многовато вокруг тебя остолопов трётся! А ещё можно на кукле испробовать: какая жизнь у нас впереди будет? Кому из людей нужно ума добавить, кому прирастить крылья. Кого под водой, аки рыба, жить выучить. И чтоб оказался человек заново сотворённый: без грехов и тяжких дум. А если в будущих временах Господь задумает пересоздать человеков заново, то я, низко кланяясь, совет бы Ему осмелился дать: не из глины, а из хлебных мякишей первых людей лепить!
— Нашёлся Богу указчик. Да ты просто надувала! Шустрый плутяга — и всё! Не можешь ты всего этого. Ишь, чего выдумал: жить под водой людей заставить хочешь! Про подводное царство тут байки травишь…
— Да что мне царство подводное! Не про него говорить пришёл. Хочу свою мозгу́ в куклу твою перелить.
— Опять врёшь, ну просто брешешь, как пёс!
— А ничуть. В голове у меня отверстие есть. Ма-ахонькое! Оттуда по трубочке лишняя мозга́, или, чтоб красивше сказать, — ум-разумок лишний стекает. Как многовато ума соберётся, приставлю трубочку к дырке, лишнее и стечёт. И мне сладко, и уму полезно. Вот бы и кукле твоей не голландский, а русский ум! Цены бы ей не было. От мозги́ оживёт у куклы и сердце. Кишочки в действие придут. Я у немцев-голландцев повыспросил: они твоей кукле кишочки из золота сделали. Ступни и кисти рук — из платины. Из бронзы — костяк и череп. Дорогая кукла получилась, а бестолковая! Потому как сердечность в неё вложить не смогли. И разумок — пускай даже птичий, — в черепушку влить не сумели. Вот и плюётся кукла. А я ихнюю безмозглую куклу в мозговитую переделаю. Посмотрит-посмотрит Создатель на ту куклу сверху, возрадуется русской смекалке — и душу в неё вдуть соизволит!
— Бес лукавый тебя всему этому выучил? Отвечай! За утайку — не будет тебе помилования!
— Никак нет, ваше царское величество. Ангел шепнул мне, мол, со-работники Создателю и царю Петру срочно требуются. Не должон Создатель повсякчасно за каждой тварью земной услеживать. Да и царю советников нелживых и разумных иметь надо. Изготовлю мозговитую куклу — она тебе и поможет.
— Не просто кукла нужна мне. Куклак нужен! Разумеешь? Мужеского пола. Сделаешь — награжу по-царски.
— Награда мне не нужна, государь. Нужно только, чтоб не мешали мне.
— Ладно, иди, Комарик, не горюй ни о чём. Не станут тебе докучать. А куклачка плюющегося прямо на дом тебе доставят.
Петруша просыпается
⠀
Засучил рукава Комарик и давай переделывать Петрушу!
Ровно через три дня, яузской белёсой ночью, в голове своей дырочку он расконопатил. Часть мозги́ через трубочку в кукольное ухо перелил. А потом в ухо сонному куклачку заклёпку вставил. И уложил Петрушу почивать.
Как только уснул Петруша, стал учить его, спящего, говорить.
День учил, два учил, да ещё целую неделю. Учил по-своему, учил чудно́! Не только словами, а и мановением рук, и постукиванием по разным частям тела. После этого втирал снадобья в Петрушины бронзовые веки. От этого кукольные веки становились всё легче, а на вид — телесней.
Учился Петруша Михайлов во сне хорошо. А как стал спящий верно слова выговаривать, руку к сердцу подносить и на вопросы впопад отвечать, отнёс его на руках Комарик в Ново-Преображенский дворец.
Сам при этом пропал куда-то. Видать, новую куклу решил умом-разумом наделить. Или какому-нибудь приказному ярыжке, от бумаг канцелярских ополоумевшему, вправить мозги вздумал.
Так прошёл день, пробежала на цыпочках ночь.
Всеми позабытый лежал куклак в государевой спальне на дубовой столярной кровати. Потому как не было в те дни царя Петра в Москве!
Зато случилась в ту пору близ Нагорного дворца, на берегу Яузы-реки, огненная забава. По-иному — фейерверк. Навалился шум и треск, разноцветные огни брызнули.
От шума Петруша Михайлов и проснулся. Потянулся и вышел, шатаясь, на улицу. Холодно ему вдруг стало. Запахнул он кафтан потесней, треуголку надвинул поглубже. И тут же увидел: на двух высоченных столбах укреплены две золотые короны. Как малые солнышки сияют! А меж столбами, в отсветах пламени, плавно выступает зелёный лев.
Коснулся лев одного столба. Тот — опрокинулся.
Рыча, подступил зелёный зверь к столбу другому. Царапнул его — столб покачнулся. Но тут из грозного орла, который парил в вышине, вылетела ракета. И попала прямо в львиную спину. Тогда уж настоящим огнём запылал зелёный зверь! И вдруг с диким шумом и треском разлетелся на куски.
А столб с короной, который зелёный лев расшатывал, наоборот, выровнялся. И другой столб сам собой поднялся и встал на место.
Здесь Петруша стряхнул сон окончательно. С любопытством по сторонам разглядываться начал. Видит: по утоптанному снежку подъехал в санях, двумя чёрными козлами запряжённых, шут какой-то.
Тут — смятение, крик:
— Балакирев приехал! Быть посмеянию и позору!
Изумился козла́м, въезжающим во дворец, Петруша. И в тот же миг услыхал, как позади него двое придворных вполголоса ёрничают:
— Прибыл во дворец дурак и глуме́ц! Честны́м людям теперь карачун и конец!
— Дурак-то он дурак. А государя учит. Как бы государю от таких бесед самому дураком не стать.
Здесь выступил из-за портьеры искусно завитой князь Меньшиков и придворных приструнил:
— Наш государь и у дураков, если нужно, учится. А вы, умники, скоро сами шутами станете! Ну, а про козлов скажу так. Глядишь, нанюхается его величество козлиной вони и опять разрешит шуту не на козла́х — на лошадках въезжать во дворец.
Тогда хоть и с натугой, а сообразил Петруша: многие люди во дворце лишь огненными забавами и пустым шутовством заняты.
Опечалился он и вернулся в царскую спальню. На кровать столярную рухнул и в сон глубокий провалился.
Но перед этим — зеркало по дороге ему попалось. Сперва подумал: такого же куклачка встретил. Но, видать, недаром Комарик мозгу́ свою Петруше перелил. Хоть и с трудом, а понял: собственное отражение в резной раме он видит.
Глянул куклак государев на себя внимательней и обомлел. Глаза красные, навыкате. Щёки бронзовый блеск утеряли. Нос — малиновый, губы — синюшные… Даже зарычал по-звериному от огорчения Петруша. Но потом звериный рык свой унял. Чуть к отражению попривыкнув, сказал себе:
— Что на зеркало пенять, коли рожа крива!
Это и были его первые слова, после того как исчез Комарик.
Государь же Пётр Алексеевич вскоре в Москву вернулся и про куклачка своего вспомнил. Ему и донесли:
— У тебя на постели под лисьим одеялом спит кукла крепко.
Государь в спальню — а куклы-то и нет!
Наутро доложили царю Петру: проснулся Петруша и самочинно по дворцу бродит.
Потребовал государь куклачка к себе. Доставили. Государь ему:
— Выучил тебя Комарик говорить? Отвечай кратко, проси мало, уходи борзо.
Стал Петруша говорить, а с языка одни команды вкупе с московско-голландской руганью летят. Запечалился от ругани Петруша. Опустил глаза, глянул на свои руки, вспомнил, что одет он, как офицер, собрался с духом и заговорил чисто по-русски.
— Не хочу быть дураком Петрушкой! Хочу ызящным кавалером стать… А ты бы, государь, буйственные забавы прекратил. О здоровье своём побеспокоился.
— Гляди, умник какой! Это тебя Комарик так говорить подучил? Видать, маловато ума он тебе через трубочку влил! И на царя неподобающе смотришь. Ты должен иметь вид лихой и придурковатый. Ишь, правильный какой! Сгинь отсель, пока я тебе мозги шомполом не прочистил… Через полгода вернусь, — чтоб всему чему надо у думных дьяков выучился. Приеду — спрошу строго.
— Видишь, какой ты. Сам велел меня смастерить. А сам спрашиваешь: зачем я такой?
— Ну, всё, всё! Иди, учись, куклачок, — чуть подобрел государь.
Только не прибыл в Москву белокаменную царь Пётр ни через полгода, ни через семь месяцев, ни через восемь…
Дьяки думные куклачка, ясен пень, кой-чему выучили. Правда, сильно не старались. Потому как Петруша Михайлов понятливостью и остротой ума своего вызывал у них одну лишь досаду.
А служилые люди — те и вовсе невзлюбили Петрушу.
Как-то, сговорясь, четверо служилых, да ещё думный дьяк с ними, куклу петровскую из дворца палками вон и выгнали.
— Ступай, — сказали, — куда глаза глядят. Не то растворим тебя в кислоте едучей. И заклёпочки малой от фигуры твоей бронзовой не останется!
Вслед за служилыми людьми неизвестный господин перед Петрушей возник. Зыбился он, словно в воде. На губах пузырьки трескаются — видать, воду испорченную пил. На щеках рваные пятна. Сам дико сгорбленный, парик кончиками аж до колен достаёт, мокрыми змейками внизу шевелится.
— Я бывший стряпчий, Ленин Алексей Никифорыч, — сказал господин, — а это — калмык мой верный, — указал он на смутную фигурку, поодаль видневшуюся: — Человек я умный и желаю, чтоб вокруг меня одни умные были. Вот тебе задачка: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Принесёшь «ничто» — с маком его съешь! А потом сказочкой нас потешь! В общем, как принесёшь «не знаю что», — так сразу тебя к государю и допустим.
Тут Ленин Алексей Никифорыч вдруг растворился без остатка, как сахарный отколыш на дне стакана. А Петруша Михайлов вздохнул не по-детски и побрёл, не разбирая пути, куда понесли его ноги.
Удалялся он от дворца Нагорного весь день и весь вечер. А к ночи притомился…
Лошара Игнатьевна и карлица Ружа
⠀
Давно Москва кончилась. Давно слёзные мешки, которые Комарик в Петрушины глазницы на всякий случай встроил, высохли. Но и сухонькими глазами вскоре приметил он: два мужичка на месте топчутся. Словно танцуют! С виду разбойные, окаянные.
Страха Петруша не испытал. Подобрался к мужичкам поближе. Присел за рябиновым кустом. Слышит: один мужик другому тоненьким голоском окрестные места выхваляет:
— Здесь за селом Тайнинским, позади церкви Благовещения, на песчаной косе, меж рекой Яузой и речкой Сукромкой, — самое место тебе спрятаться!
— А потом куды?
— Потом за Дунай или на Дон беги! Я и лошадку тебе присмотрел. Ох, и лошадка! Огонь. Сведёшь от хозяев, век благодарить меня будешь. Ну, идёшь?
Тут понял Петруша, в какой он местности. Но вот в какой стороне эта местность от Москвы находится — сообразить не мог. Взял он от мужиков резво в сторону и очутился в густо шумящем осеннем лесу.
А уже ночь на дворе стояла. Только не белёсая, как на Москве, а черношкурая. Хорошо, в глубине леса костры горели, отсветы их на ближние деревья ложились.
Вдруг нежданно-негаданно из-за берёзового ствола морда лошадиная выставилась. Потом и вся лошадь целиком показалась. То ли отблески костров на неё легли, то ли ещё что, но только вспыхнула внезапно лошадь светлым бездымным огнём! Горит, а не сгорает. Только ржёт от радости тихонько.
Петруша малоопытен ещё был. В лошадях разбирался плохо. Но и ему показалось: насмехается над ним лошадь.
Здесь соловая лошадь из-за деревьев полностью выступила, дважды копытом стукнула и вмиг рядом с Петрушей оказалась. Снова заржав, сказала:
— Не ходи в этот лес, офицерик молоденький!
— Куда же мне идти прикажешь? Из дворца меня палками выгнали. Сказали: иди туда, не знаем куда! Вот я и пошёл.
— Ты лучше во дворец возвращайся. Не то хлебнёшь горя!
— Как же я возвращусь? Государь Пётр Алексеевич в далёкие края отбыл. А служилые люди обещали меня в кислоте едучей растворить… Ты-то сама кто будешь?
— Лошара Игнатьевна меня зовут. Из других времён я сюда прискакала. Я б тебя унесла отсюда, да не удержишься ты.
— Это почему это?
— Очень я брыклива. Да и шкура моя горящая бронзу твою расплавить может. Недаром солнечной лошарой меня прозвали.
— Царь Пётр про солнечную лошадку тоже рассказывал. Только не понял я его.
— Что ты всё царь да царь. И трёх лет не пройдёт — титул Императора Всероссийского принять Петра Алексеевича попросят. Потом Петром Великим нарекут. Так ты уже сейчас начинай звать его Великим. Кто знает будущее — тому мир не загадка! Ну, ладно, бывай здоров. Поскачу я. А то здесь рядом ромалы костры жгут. Живодёру на шкуру меня продать собираются. Шкура-то у меня — ух, какая ценная!..
Ускакала Лошара Игнатьевна. А Петруша недолго думая снял кафтан, постелил его на сухие листья. Потом расстегнул красный камзольчик, сложил вчетверо и, подложив, как подушку под голову, спать улёгся.
Не успел закрыть глаза, девица молоденькая к нему шасть! На плечах платок цветастый, на шее тарелка медная на ниточке. В косы золотые монеты вплетены. Сверкают, позванивают! Сама девица уже взрослая, а ростом с полтора локотка всего.
— Ты кобылу тут не видал? Ржёт она, будто смеётся. Чего молчишь? Язык зажевал от страха? Ружа меня зовут. А ты кто таков? Ну, я и сама догадалась. Ты кукла немецкая!
— Был я куклой. Теперь вроде человеком становлюсь потихоньку. Так что ты меня не пугай! Меня сам государь Пётр Алексеевич повелел изготовить.
— Подумаешь, задавака! Меня сам Господь Бог изготовил. И то не хвалюсь.
— Ты в селе Тайнинском живёшь?
— Не-а. Мы — ромалы. Сегодня — здесь, завтра — там. Ты лучше вот чего… Если и вправду не кукла, а живой… Хочешь, всяким дурачествам тебя обучу? Гляди: вот у меня серьга. Я её проглочу, а назад воробушка выплюну. На ярмарках научу тебя дурня корчить. Ты не смотри, что я карлица. Я учить хорошо умею!
— Не буду дурня корчить! Хочу ызящным кавалером стать.
— Зря ты так. Ваньку валять — оно и выгодней, и веселей. Глянь, сколько вокруг обалдуев. Правда, все они себе на уме! Только притворяются обалдуями. А тебя как зовут, молодой-красивый? — вдруг в два раза громче пропищала Ружа.
— Петруша Михайлов я, куклак государев.
— Ну, тогда сам Бог велел тебе с нами на ярмарках петрушечную комедию ломать!
— Не буду ломать комедию. Отечеству служить желаю. Для этого меня смастерили.
— Да ты просто куклак недоделанный! Кто ж всерьёз Отечеству служить станет, когда другими делами промышлять можно? А ты даже не можешь молодую особу развлечь. Ладно, не гляди букой. Хочешь, куклачок-дурачок, я тебе погадаю? Что с тобой будет, мигом скажу.
— Ну его к лешему, твоё гаданье. Не желаю знать, что будет. Мне бы ночь продержаться да день простоять.
— А тогда давай я тебе на доске волшебной покажу, чем твои знакомцы сейчас заняты?
— У меня и знакомцев-то — стряпчий Ленин, шутяра Балакирев да князь Меньшиков.
— Вот я тебе и покажу, что они делают. Идём со мной.
Напялил на себя Петруша камзол и кафтан, надвинул на лоб треуголку и пошёл за карлицей Ружей.
Вскоре в невысоком шатре они очутились. Ружа из-под тряпья доску скоблёную ловко выдернула. Провела по ней ноготком — доска, как пламенем, запылала.
— Гляди сюда! А я за мурсой пока сбегаю. Угощу тебя на славу!
— Что за мурса такая?
— Ну, морс, по-вашему. Всё, побежала я. Ты на доску гляди!
Глянул Петруша на пылавшую доску. А там, в дыму и мерцании — Балакирев Иван. Рядом с ним — государь.
Упал Балакирев царю Петру в ноги:
— Прискучило мне, Алексеич, быть шутом при дворе! Воля твоя, конечно. А только перемени моё шутовское звание на какое-нибудь другое.
Царь Пётр ему:
— Да какое ж тебе звание дать? Дурака, что ли? Это, чай, ещё хуже будет.
Балакирев и говорит с хитрецой государю:
— Да уж не хуже, Алексеич. А назови ты меня царём мух! И указ про это выдай за твоей царской подписью.
Царь Пётр рассмеялся, но согласился. А шутяра Балакирев даже в пляс пустился от радости.
Царь просьбу шута выполнил не откладывая. Прямо на коленке указ подписал.
Тут вдруг доска пылающая пригасла. Но потом снова вспыхнула.
И увидал Петруша царское застолье: пена пивная хлопьями оседает, дым стоит хоть топор вешай. Вельможи знатные и дамы первостатейные за столом сидят. Меж ними Балакирев похаживает, огроменной — размером с лопату — хлопушкой для мух помахивает.
Вдруг остановился шут рядом с одним придворным.
Тот, обжираясь, даже парик сдёрнул. А парик возьми да и зацепись за ухо. Висит себе, болтается.
Шут к придворному на полусогнутых ногах подступил — хлоп его мухобойкой по лысине: раз, другой, третий!
Даже государю за лысачка обидно стало. Крикнул Пётр Алексеевич сердито:
— Как смеешь ты, шутец поганый, подданных моих по голове лупцевать?
А Балакирев ему в ответ:
— Ничего ему не станется, Алексеич. Одна из моих подданных мушек твои царские запасы воровала. Я её на лысине этого прохиндея и казнил. Только ведь мушка — что? Унесёт крошку в хоботке и Богу молится, чтоб не убили. А этот лысовер тянет у тебя из-под носа всё подряд. Так ты эту мушку расплющенную вели ему на лысине своей сохранять! Вели по первому требованию парик снимать, мушку всем показывать и вслух объявлять: «Это всё мушка крадёт! А я — ни-ни…»
Рассмеялся царь Пётр, полез в карман, вынул червонец. Червонец блеснул — доска скоблёная опять пригасла.
— Хватит денежки чужие считать, — пискнула подкравшаяся сзади Ружа, — на, пей! Угостить тебя больше нечем: ни пирога, ни пряника нет.
— Ты ещё стряпчего Ленина Алексей Никифорыча показать обещала.
— Куда-то он этой ночью запропастился, никак не сыщу. Пей, Петрушенька, пей…
Воробьиная ночь
⠀
Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:
— Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, — сказал Комарик, — мозг твой заработает во всю силу — тогда кушать начинай!
Давно протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.
Вот и теперь: глотнул Петруша морсу с немалым удовольствием. Весьма приятным тот морс оказался.
— Молодчина, что выпил! Теперь слушай сюда. Ночь воробьиная, ночь тревожная скоро настанет. С грозой и страшным ветром. Всполохи зарниц сквозь деревья видны будут, — а ты не бойся! Тяжко тебе станет, — а ты гони тяжесть прочь! Небесная битва неподалёку от Москвы этой ночью произойдёт. Чистая сила станет побивать силу нечистую молнией, громом, ливнем! Все наши спать будут. И ты, как ночь воробьиная кончится, заснёшь…
Убежала Ружа. А Петруша мурсу цыганскую до последней капли допил.
И сразу над лесом молнии засверкали. Ударил гром, и кто-то на всю округу оглушительно застонал-заохал. Потом над лесом что-то предательски треснуло, и хлынул как из сотни бочек ливень. Под этот ливень в цыганском шатре Петруша засыпать и стал. Но вдруг почувствовал: сорвало ветром шатёр, его самого перевернуло, зашвырнуло к обрыву, и летит он с этого обрыва прямо в бездну пылающую! Летит, кувыркается, ни за что зацепиться не может. Но всё-таки зацепился с трудом за огромный корень, из обрыва торчащий. На корне этом разлапистом, свернувшись калачиком, Петруша и заснул.
Да так крепко, что проспал ровно триста лет и три года!
Виделось ему во снах: всё вокруг него, как в танце, вертится. И одёжки на людях, в бездну с обрыва зазирающих, беспрестанно меняются. Словно кто-то громадный и рукастый сперва сдёргивал с человека епанчу или кафтан, потом напяливал на того же человека сверкающие серебром накидки, а после накидок — кожаные, короткие, до пупа, рубахи.
Менялись и головные уборы: то в шлемах богатырских, то в островерхих шапках со звёздами мужики вдруг возникали. А бабы, что сперва в кокошниках были, как-то быстро на головы женские шляпки с перьями напялили. Да ещё при этом печными трубами разные голоса подвывали и речи слышались непонятные. Русская слышалась речь и цыганская, рубленая немецкая и польская шепелявая.
Волки, лисы и кабаны тоже неподалёку бродили. На языке человеческом людей за скотство и гнусность корили. Одного разу даже медведь к яме подошёл. В зверинце у Петра Алексеевича такого Петруша видел. Потянул медведь в себя воздух, понюхал, обошёл яму кругом. Но только рыкнул с досады. Видать, подумал: медком или человечинкой тут даже не пахнет! Огорчившись, косолапый снова в лесные дали двинул.
А Петруша опять уснул надолго.
И снова ему чудилось: цветная Москва, как светящийся обод телеги, что на бок перевернулась, — над ним вертится. Дворцы, фейерверки, аптекарские огороды, заборы то вверху, то внизу оказываются. А ещё — Яузой-рекой Москва подпоясалась. А потом расширилась, взлетела и неспешно завертелась слева направо, словно бычий раскрашенный огромный пузырь.
Насилу выкарабкался из снов Петруша!
Осмотревшись — увидел: не висит он над бездной, а лежит в небольшом овраге, за вырванным из земли корнем. Лес, в котором он с карлицей Ружей познакомился, — пропал напрочь! Одни вырубки да квёлые рощицы кругом.
Пошевелил Петруша языком, а на нём привкус цыганской мурсы. Поискал глазами шатры цыганские — они тоже исчезли. Рядом дорога, за ней низенькие, двухоконные дома.
Сразу полегчало: такие дома и раньше он видывал. Над Яузой-рекой, близ Нагорного дворца… Развалюхи — и всё тут!
От домов чуть вдали, близ самой дороги углядел Петруша баб в цветастых платьях. Руками кому-то машут, платья на ветру так и вьются! Одна баба махнёт — перед ней размалёванный дом на колёсах остановится. Другая махнёт — та же самая притча. Дома на колёсах урчат, дымком сизым попукивают…
Испугался Петруша, спрятался за торчащий из земли корень. Но захотелось ему вдруг нестерпимо пить-есть. Тогда и он, подобно бабам размалёванным, на дорогу вышел.
Утро стояло раннее-раннее. Солнце едва показалось. Вслед за солнцем, чуть сбрызнутая дождём, заискрилась дорога.
Снова проехал дом на колёсах. Невдалеке остановился. Петруша по обочине — к нему! Только вдруг встал как вкопанный. Даже назад отступил и за молоденькими соснами спрятался. Потому как увидел: высыпали из самодвижущегося дома какие-то голоногие особи с петушиными гребнями вместо волос. Стали особи вокруг дома колёсного прыгать, стали приплясывать. Один даже на руках по дороге прошёлся.
«Что творят, черти голоногие!» — осерчал Петруша.
Однако, присмотревшись, увидел: никакие это не черти! Просто недоросли, наполовину одетые. И такие же голоногие барышни вместе с ними.
Здесь дом на колёсах опять затрясся и закрякал уткой. А потом и селезнем зашипел. Словно звал голоногих: пора, черти, пора! Тут голоногие стали по одному, по двое в дом колёсный заскакивать. Тогда Петруша из укрытия вышел, к дому на колёсах, спотыкаясь, побрёл. Голоногие враз на него вытаращились. Некоторые даже стали пальцами тыкать: мол, что за пень ряженый тут у нас на пути объявился?
Наконец, одна девчушка, на которой было длинное платьице, а не портки штопаные, крикнула:
— Прикид у тебя классный! Особенно кафтан и треуголка. Ты что, с военно-исторического фестиваля сбежал?
Петруша кивнул обалдело.
Тогда голоногие стали его наперебой уговаривать в Москву с ними ехать.
Подступили они к Петруше поближе. Стало ясно: это только издали они малолетками казались. А так — вдвое выше и втрое старше его.
— Вы чего это в портках? Холодно ведь, осень. И вроде не дети вы…
— Холодно — зато прикид убойный! Увидят наши ноги старшие товарищи — сразу возьмут к себе на студию сниматься, — нестройно закричали голоногие.
— Старших слушать — дольше жить. А в такой одёжке грех на людях бегать!
— Вот мы и видим, — крикнул насмешливо обритый наголо верзила, — какой ты себе костюмчик отхватил! Небось слямзил из балагана! А потом скоренько в лес свалил.
— Ничего я не лямзил и ниоткуда не сваливал! Просто выгнали меня из дворца из Нагорного. А Ленин Алексей Никифорович — тот послал меня неведомо куда.
— Да ты совсем малограмотный! Ленина-то Владимиром Ильичом звали. Бывший вождь, как-никак. Всё-таки знать надо.
— Никак нет! Стряпчий он. С ним ещё калмык ходит. В руках бутыль зелёную держит… А грамоте я у дьяков учился. Только они и сами-то в ней не больно смыслили.
— Ладно, малограмотный так малограмотный. Щас таких — пруд пруди! Поехали в Москву! На ярмарке сегодня с нами выступишь, — снова закричали голоногие, — мы ведь взрослые дети! По-научному — юнармия вечных студентов. ЮВС сокращённо. Охота нам всегда маленькими оставаться! Кое-кому уже тридцатник стукнул, а всё в игрушки играем. Вот ты на ярмарке нам, детям, царские времена и представишь! Расскажешь, с какого боку сейчас на эти времена смотреть! Садись, поехали! Звать-то тебя как?
— Петруша Михайлов. Куклак государев я.
— Вот видишь, какой ты мальчонка способный, — даже взвизгнул верзила, — уже и роль себе приготовил. Ну, мы тебя будем звать по-простому: Пит. Прыгай сюда, Пит. Иначе разденет тебя братва подмосковная и костюмчик в скупку сдаст! Плеер есть? А гаджет? Держи, Пит! Потом за аренду заплатишь.
Поёжился Петруша от словечек колких. Однако гаджет взял, сел на краешек кресла. Дом на колёсах затрясся, заурчал несыто. И покатили они под песенки весёлые прямо в Москву!
Как Петрушу с книжной ярмарки увозили
⠀
И часа не прошло, как очутился Петруша Михайлов на громадной московской хозяйственной ярмарке. Всё ему в диковинку! Но удивительное дело: ко всему, что видел, привыкал он очень и очень быстро.
За минуту привык к наручным часам, которые дала ему поносить толстенькая барышня в длинном платье. При этом над Петрушей она не смеялась, каверзных вопросов не задавала.
С первого взгляда прикипел он и к золотому фонтану. Позже — даже к самолётам привык, про которые ему толстенькая барышня объяснила. Смотрела она на Петрушу с интересом, но всё хмыкала от недоумения: мол, и откуда ты такой, Пит Михайлов, взялся?
Одёжка Петрушина многих подманивала. Особенно, когда вечные студенты в стеклянный дом, на ярмарку книжную его завели.
Здесь доктор Череп паренька в старинном офицерском мундире и заприметил.
Был Череп в Москве персоной важной, но, правда, уже всем надоевшей. Конечно, многие просто обожали доктора по кочковатой лысине погладить. Зато другие, увидав его, потихоньку плевались. Говорили вполголоса: «Не доктор он, а полит-болтун!»
— Кандидат параллельной медицины, — рекомендовался Череп, знакомясь. И при этом, как собака, слегка подгавкивал. А отгавкав, добавлял:
— Но перво-наперво — я коллектор полит-наук. Любого к себе завлеку, все ненужные законы из головы удалю! Очень я люблю вилкой из мозгов законы выковыривать. Умнявому закон не нужен! По душе ему одно беззаконие. И чтоб никто не указ ему был. Кроме меня, конечно. Все тупицы с иссохшими маковыми головками — они, они мои клиенты! Их я уже как медицинский кандидат лечить буду, — гавкал и гавкал Череп.
Для проверки способов лечения нужны были Черепу подопытные людишки. Глуповатые, как морские свинки, которых просом не корми, а только дай им излить слюну на жизнь и предков своих во всём обвинить. Таким глуповатым пареньком в офицерском мундире Петруша доктору Черепу и показался.
«Для вскрытия мозгов подойдёт! И костюмчик карнавальный сгодится».
— Слышь, Ланцетик? Какой-то этот парнишка весь из себя забронзовелый. Правильно мне кажется или нет?
Санитар Ланцетиков с длиннющей, как у гуся, шеей в эти минуты вертел головой, что-то на ярмарке высматривая, и слов доктора не услышал.
Но Череп не обиделся, а перекинулся мыслью на новое удельное княжество, которое ему всё время хотелось вместо России-матушки учредить. В тайных записках именовал он это княжество очень даже взволнованно — Герцогством Вечных Надежд. Сокращённо — «ГВН». А ещё герцогство расшифровывалось как «Гордая Власть Немногих».
Иногда этот самый «ГВН» даже во сне Черепу являлся. Был «Гэвээн» шерстист, как муравьед, имел трубкообразную морду с узкой ротовой щелью. Щель ротовую муравьед своим длиннющим языком всю дорогу пытался расширить. Но рот его так всё время щелью и оставался.
Череп даже углём на картонках «гэвээнное» княжество-герцогство изображал. Причём на рисунках это хоботное государство окружали места, сильно смахивавшие на измученный тяжкими трудами советский колхоз. Так, во всяком разе, говорили те, кто колхозы видел.
Колхоз был — умереть и не встать! С председателем-муравьедом на тронном месте. С непролазным бурьяном и громадными пустыми коровниками, заслонившими собой полнеба. Однако если глянуть с другого боку, особенно на рыщущих в поисках добычи жителей, то напоминал этот самый «Гэвээн» картину художника Опёнкина — «Распрекрасная жизнь кикимор и леших». Лешие без конца по лесам рыскали, кикиморы на них день и ночь батрачили. При этом сладко-булькающими голосами звали леших назад.
Правда, иной раз вставала перед Черепом в декорациях и другая сценка:
Выходил на крыльцо мужик, выносил огромный барабан-тулумбас, озирал окрестности изумлённым взором, ласково свой турецкий котёл по натянутой шкуре оглаживал, начинал барабанить и меж ударами завывать:
— Гэвээн — ты блажен! Гэвээн, — не хоти перемен! И-э-э-н — и-э-э-н…
Эхо мужику отвечало охотно. Лешие в бороды ухмылялись. Миловидные кикиморы хрюкали в кулачок. И тогда выходила на крыльцо красавица Маланья. Мужика дрыном охаживала, расширения семейства от него добивалась. На что мужик ей отвечал:
— Не видишь, Малашка? Тулумбас настраиваю! Как настрою и вдарю колотушкой — все на поля-луга трудиться выбегут. После этого расширением и займёмся. Иди, поспи чуток…
Но в тот день мысли Череповы про ГВН книжная ярмарка перебила.
Оторвавшись от созерцания кикимор и мужиков с тулумбасами, доктор Череп набрал номерок знакомой медсестры. Звали её Эдита, а по фамилии — Спонжик.
Умненькая эта блондинка часто доктору в полит-опытах помогала.
Медсестра примчалась, как ветер.
— Эдита, Эдита! Ты что-то сегодня сердита! — даже запел Череп от счастья.
— Станешь тут сердитой! — выпалила пани Спонжик. — Зарплата карликовая, больные все как на подбор притворщики и вирусоносители!
— Ладно, блонда, склей свои губки. Видишь мальчонку в камзоле петровском? Надо его потихоньку к нам в подвал заманить.
— Не такая уж я дура, Вир Зелепухович, чтобы меня блондой звать! Блонда — это вообще-то кружево такое. Поэтому зовите меня просто и нежно — беляночка! Или не стану никого в подвал заманивать!
— Беляночка так беляночка. Ты мне только мальца в подвал замани — буду звать, как захочешь. А пока тащи его в машину!
Тем временем голоногие Петрушу к телекамере подтолкнули.
Операторша в куртке кожаной, на целую ладонь выше пупка подскочившей, трепетно шевельнула ноздрями. Совсем как Лошара Игнатьевна. Потом камеру на коричневое плечико вскинула и, подмигнув, спросила:
— Ну что, Пит, погнали?
И стал Петруша Михайлов, запинаясь, рассказывать: откуда прибыл да почему нынешняя Москва ему по́ сердцу пришлась.
— Я, куклак Петра Первого, — начал он, — сын его игрушечный. Всего десять годков мне. Спал я долго. Теперь проснулся и радуюсь, что оживаю потихоньку. И на Москву сегодняшнюю гляжу с радостью. Только домов одинаковых что-то у вас многовато. И люди себя беготнёй изводят. Куда спешите, милые? Неужто, как те мыши: кота почуяли?
Тут кто-то сообразил: не с киностудии сбежал Пит Михайлов.
— Из Кащенки свалил он! Из больницы для дураков!
— Доктора, скорей! — нежно завыл временно исполняющий обязанности умного руководителя Папир Свербилло, сокращённо — вриоумрук.
Доктор Череп на зов и явился.
С ним беляночка Спонжик на острых шпильках и вертлявый, как гусь, санитар Ланцетиков. Все трое в халатах чистых, халатах голубеньких.
Подхватили они Петрушку под руки, повели к белой карете с крестом, которую доктор Череп для важных дел в знакомой больнице арендовал. Или как он любил говорить: «брал на подержание»…
Сели Череп, Ланцетиков и блонда Спонжик в скорую да и поехали. Радуются, не нарадуются. Правда, карета то движется, то не движется: пробки! Вдруг в зеркале заднего вида заметил сидевший рядом с водителем Череп: приклеилась к ним машина подозрительная.
— Ломосдатченко! Как пить дать — он. Не сойти мне с этого места.
— Впереди снова пробка, Череп! Объехать бы по тротуару, догонят! — успел крикнуть гусь-Ланцетиков, и в тот же миг карета скорой резко затормозила.
Что-то в машине хрустнуло, потом лязгнуло. Все на миг зажмурились.
Дверь салона сама собой открылась, Петруша на тротуар и выпал. Придерживая на ходу треуголку, бочком-бочком кинулся куда глаза глядят.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.