Кукла в волнах

Часть I

Лагерный аэродром, 20 км от Нижней Калитвы

Глава 1

«Одиночество не имеет границ, в толпе можно быть таким же одиноким, как и в пустыне, и это состояние зависит только от нас самих. Да, глубокая мысль!» — с иронией подумал я, лежа на солдатской койке, и затягиваясь сигаретой.

Койка была ничем не примечательной: панцирная сетка и железные спинки, окрашенные в салатный цвет. Этот цвет с давних пор стал неизменным спутником моей военной жизни. На кровати лежали подушка, матрац, заправленный постельным бельем, сверху синее шерстяное одеяло.

Мы жили в комнате, специально отведенной нам в бараке солдатской казармы, втроем: я, заместитель командира автороты по технической части Серега Терновой и химик батальона прапорщик Вова Приходько. Серега сладко дремал на соседней койке, а Вова Приходько, лежа на спине, читал газету «Красная звезда». Тихо шелестели переворачиваемые страницы. Прапорщик периодически задрёмывал и тогда шелест прекращался — с его стороны до меня долетало мерное сопение. Потом громкий звук, неосторожные стуки в казарме или чей-то голос за окном будил его, и чтение начиналось снова, причем, как я подозревал, с первой страницы.

«В армии одиночество имеет свою особенность, — продолжил, между тем, лениво размышлять я, — оно никогда не будет полным. Армия похожа на муравейник, где трудно представить одинокого муравья, они всегда что-то делают вместе: несут тростинку или гусеницу. В армии мы тоже служим вместе, тянем лямку и зависим друг от друга. Здесь выбирать не приходится!»

Жаркое июльское солнце, словно огнем сковородку, накалило черепичную крышу нашего барака, как, впрочем, и других помещений военного городка. Лагерный аэродром, где мы тащили службу, затерялся в степи, примерно в двадцати километрах от города Нижняя Калитва в Приазовье. В лагере было пять фанерных бараков с казармами для солдат, техников летчиков, штабное помещение, библиотека, столовая. Отдельно располагалась караулка. Ближе к аэродрому находился автопарк с авиационной техникой и склад горюче-смазочных материалов.

Горячая крыша, тонкие фанерные стены, степной воздух — жаром веяло отовсюду. Бетонные плиты аэродрома грели воздух так немилосердно, словно мартеновская печь плавила сталь в тысячеградусном огне. Только в отличии от стали воздух не стекал вниз, а сизыми слоями стелился над плитами, струился вверх как в пустыне, своими колебаниями создавая ощущение миража.

Я вытер несвежим полотенцем мокрое от пота лицо.

— Витек, пива не осталось? — нарушил тишину Сергей. Он лежал все также, не открывая глаз. В окно билась назойливая муха.

— Утром все выпили, — лениво ответил я.

Терновой потянулся, затем достал сигарету и закурил. Я заметил на его лице довольную улыбку. Только два обстоятельства, известных мне, могли послужить причиной хорошего настроения зампотеха. Во-первых, тот недавно вернулся из отпуска, который проводил в Челябинске и приятные воспоминания еще не затерлись пресными армейскими буднями. Во-вторых, он женился и молодую жену привез с собой, поселил в Нижней Калитве на съемной квартире. Там она ожидала его по вечерам после полетов.

— Представляешь, — сказал Сергей, выпуская струйку дыми, — захожу на челябинском вокзале в туалет, а перед этим выпил два пузыря пива, и стало прямо невмоготу. Встал, делаю свое дело, а тут, рядом какой-то мужичок вертится. С одного бока подошел, с другого, что-то бормочет…

— А чего хотел-то? — поинтересовался я.

Терновой усмехнулся:

— Да ты слушай. Мужичок тот ходил, ходил, а потом говорит: «Какое богатство!» и хвать руками за причиндалы. Оказался педик!

— Ну а ты что?

— Что, что? Двинул по морде!

— А я думал, получил удовольствие, — подключился Вова Приходько, и его физиономия проявила неподдельный интерес. Он поправил очки, отложил газету в сторону. — А что у тебя действительно такой большой? Как у лошади?

— Ну, — Сергей фыркнул и его кровать сотряслась от смеха, — мне хватает, Вова.

Приходько ехидно прищурился.

— Давай-ка уточним в сантиметрах. Если, допустим, двадцать, то гадом буду, пробегу вокруг казармы без трусов.

— Что я тебе, замерял что ли? — удивился Терновой. — Делать больше нечего! Главное, Вова, девчонки были довольны…

— Так мы сейчас и замерим!

Прапорщик взял с солдатской тумбочки, на которой лежали ручки и тетрадки для политзанятий, деревянную линейку и потянулся к ширинке зампотеха, но Терновой не спешил расстегивать штаны. Он смеялся и отталкивал руку Приходько.

Я с улыбкой смотрел на их дурачества — это было хоть какое-то развлечение от безнадежной скуки в нашей серой военной жизни. У Куприна офицеры от безделья хлестали водку. А мы? Мы — дурачились.

Однако замер гениталий зампотеха произвести не удалось. В комнату заглянул командир аэродромной роты капитан Косых. Его высокая фигура застыла в проеме двери, впуская раскаленный уличный воздух. Командиру было лет под сорок, но лицо от чрезмерного употребления спиртного обрюзгло, тело приобрело некую грузность, характерную для любителей крепко выпить и закусить.

— Чем это вы тут занимаетесь? — недоуменно поинтересовался он, оглядывая наше пристанище мутным, неясным взглядом.

— Командир! — быстро нашелся прапорщик, — мы готовимся к политзанятиям. Вон и замполит подтвердит, — он кивнул в мою сторону.

Косых, как все большие люди, был добряком, которых обычно сложно разозлить. Правда, бывали исключения. Рассказывали, что, когда он служил в Польше и зашел после полетов в один из кабачков к нему пристал кто-то из местных жителей, видимо сторонник «Солидарности». Поляк принялся ругать первого попавшегося ему русского разными нехорошими словами. Косых долго терпел, а потом врезал поляку так, что тот пролетел через небольшой зал, попал в туалетную кабинку и сломал унитаз.

Конечно, потом пришлось отвечать. В течение двадцати четырех часов капитана выслали из Польши — он попал служить поначалу в Калужскую область, а затем перевелся в нашу часть.

— Выпить не найдется? — спросил командир роты, переступив, наконец, порог комнаты и закрыв за собой дверь.

На одной из тумбочек стояла трехлитровая банка с разведенным спиртом — тридцатником, плотно закрытая полиэтиленовой крышкой. Огненная жидкость в полку употреблялась техниками как антиобледенитель и для протирки деталей. Обычно, в ход шел не чистый спирт, а разбавленный, содержащий крепость тридцать или сорок градусов. Соответственно в обиходе он назывался тридцатником или сороковником. В жару, которая установилась с конца мая, мы его почти не пили.

Однако Косых, тяжело, по-медвежьи ступая, подошел к тумбочке, открыл банку, отчего комната заполнилась густым спиртным духом, и сделал несколько больших глотков. Крупный кадык на горле командира задвигался без остановки, как затвор пулемета, стреляющего длинными очередями. Когда он поставил банку на место, лицо его побурело, а небольшие глазки еще сильнее помутнели. Косых вытер пот со лба рукой и спросил у Тернового:

— Ты, когда дежуришь, сегодня во вторую смену или завтра в первую?

— Завтра в первую, Евгений Николаевич.

— Смотри, не проспи! — буркнул Косых. — Вставать рано!

На первую смену летчики, техники, солдаты, обслуживающий персонал, поднимались в четыре часа утра. Капитан по собственному опыту знал, что в такую рань тяжело продирать глаза, особенно если накануне хорошо поддать и пойти в гости к девушкам, жившим в соседних бараках.

Толстая муха перестала биться в стекло и села на запылившийся фотопортрет генсека Черненко, висевший у меня над кроватью. Косых с какой-то непонятной неприязнью посмотрел то ли на муху, то ли на портрет руководителя страны, а потом ни слова не говоря, вышел из комнаты, впустив очередную порцию раскаленного воздуха.

Терновой, принявший с приходом старшего по званию сидячее положение, поскольку разговаривать с Косых барственно лежа на койке было несколько неудобно, снова лениво растянулся на кровати. Повернувшись ко мне, он спросил:

— Замполит на обед не пора?

И точно, часы приближались к заветной отметке. Я поднялся, надел старые армейские ботинки, валявшиеся под койкой. Приходько пошел с нами. Ели мы в разных столовых — они с Терновым обедали в технической, а я как замполит не только аэродромной роты, но и всей комендатурыКомендатура — части батальона аэродромно-технического обеспечения, выделяемые для организации полетов в лагерных (полевых) условиях., в летной.

Сегодня там было почти пусто за исключением одного-двух человек, обедавших за соседними столиками. Нас обслуживала официантка по кличке Пепси-кола — небольшого роста, худая девица с раскосыми глазами, похожая на якутку или представительницу другого северного народа. Насколько я знал, прозвище это она получила после того, как напилась со своими приятелями-технарями до бессознательного состояния. Те, шутки ради, вставили в ее интимное место пустую бутылку из-под популярного американского напитка, начавшегося производится на Новороссийском заводе.

Неизвестно кто обнаружил официантку в таком положении, то ли начальник комендатуры майор Шахно, то ли начальник столовой, но эта история благодаря их рассказу приобрела широкую известность.

Пепси-кола, она же просто Светка, принесла на выбор несколько первых блюд, а потом второе.

Женская часть нашего летного полевого лагеря была немногочисленной: поварихи, телефонистки, официантки, планшетисткиПланшетисты — военнослужащие на аэродромах, которые ставят метки на доске координат отслеживания воздушных целей., диспетчеры автопарка — вот, пожалуй, и все. Они носили воинские звания от рядового до прапорщика, но офицеров среди них не было. Еще имелась киномеханик Лидка, по совместительству библиотекарь. Лида непосредственно подчинялась мне, поскольку я отвечал за культурный досуг всех обитателей полевого аэродрома. По средам мы выезжали с ней на кинобазу в Нижнюю Калитву за новыми фильмами и сдавали старые, уже просмотренные.

Лидии было лет за тридцать, жила она легко и весело, не тяготясь семейным бременем. В моей работе она оказалась незаменима — могла организовать вечер в какой-нибудь роте с приглашением местных девчонок и, как массовик-затейник, вести развлекательную программу, а в случае необходимости и отремонтировать киноустановку.

Что касается секса, то с ней тоже было просто и удобно, поскольку с ее стороны почти никогда не бывало отказов. Командование батальона это знало и часто использовало Лидку во время приезда комиссий из училища или округа для ублажения проверяющих. У нас с ней сложились дружеские отношения.

Со стороны аэродрома раздавался постоянный гул взлетающих и садящихся самолетов — первая смена еще не закончилась. Легкие фанерные стены столовой сотрясались всякий раз, когда двигатели истребителей-бомбардировщиков СУ-17 проверяли на земле в режиме форсажа перед выруливанием на ВППВПП — взлетно-посадочная полоса.. Они подавали голос, эти самолеты, гудели, жужжали и были похожи на больших серебристых пчел, вылетающих из улья прямо в огромное синее небо.

Я посмотрел в окно и увидел, как Лида, вместе с двумя телефонистками свободными от смены, шла на обед в техническую столовую. Резкие порывы ветра раздували их зеленые форменные юбки, норовя задрать выше колен. Они, придерживая их руками, о чем-то разговаривали и смеялись на ходу. Наверное, обсуждали мужчин. О чем они могли еще здесь поговорить в окружении трех сотен мужиков, оторванных на полгода от своих жен и подруг?

Хотя… Каждые две недели имелась возможность попасть домой на выходные, поскольку личный состав эскадрилий, базировавшихся на аэродроме, отдыхал поочередно. И тогда тяжелый транспортник АН-24 увозил счастливчиков домой, в Азовск, сопровождаемый завистливыми взглядами оставшихся. Но эти поездки не снимали остроту проблемы и при такой жизни бурно расцветали романы, которые во фронтовых условиях обычно называли военно-полевыми, а у нас, в отсутствие войны, наверное, их можно было смело звать военно-лагерными.

Я неторопливо доел котлету и стал пить компот, гадая, будет ли на дне этого мутного напитка какая-нибудь ягода типа абрикоса или, на худой конец, сливы. В это время в зал заглянула Лидка. Увидев меня, она подошла ближе.

— Витя, когда поедем за фильмами? — нога Лидии как бы невзначай прикоснулась к моей.

Обычно мы с ней, по выражению Жванецкого, «ночевали днем» в ее комнате за библиотекой. Панцирная кровать сильно скрипела, а фанерные стенки барака не могли обеспечить надежную звукоизоляцию, поэтому приходилось громче включать приемник. В течение всего лета по радио крутили песню, которую исполнял украинский певец Гнатюк. Он пел что-то начет барабанящей судьбы, а мы удовлетворяли друг друга под эту музыку без любви, просто от скуки, и звезды не пели нам свою нежную песнь, как заметил бы один поэт.

— Заявка на машину подана на завтра, приготовь коробки с фильмами, — ответил я, поднимаясь из-за стола. — Вечером, что будешь показывать?

— Новый французский фильм «Троих надо убрать» с Аленом Делоном.

— Хороший фильм. Я его уже посмотрел в Азовске.

Сильный порывистый ветер на улице поднял в воздух пыль вместе с мелким желтым песком из песчаного карьера, который разрабатывался неподалеку от нас. Ветер разносил по степи типичные аэродромные запахи: нагретого солнцем металла автотехники и сгоревшего в самолетных двигателях керосина. Из автопарка тянуло горьким дымком от разогретой на огне смолы, называвшейся изолом. Им обычно заливали швы между аэродромными бетонными плитами. Запахи донской степи, так любовно описанной в свое время Шолоховым, до нас совсем не доносились.

Я пошел в сторону автопарка, дорога была безлюдной. Тяжелый раскаленный воздух застыл синеватым маревом, поглощая все окружающие звуки. В этот промежуток времени полеты прекратились — у всех начался обед, и установилась удивительная непривычная тишина, такая, словно ты один в этом мире и никому нет до тебя дела, а тебе до всех остальных.

Такое чувство возникло у меня лишь однажды, когда в полдень я шел по старому заброшенному кладбищу, расположенному в центре города, где вырос. Там также было тихо и безлюдно. Ярко светило солнце, кресты и памятники на могилах отбрасывали короткие тени. На деревьях застыли, словно на фотоснимках, беззаботно щебетавшие до этого птицы. Не было слышно ни звука, хотя я знал, что в сотне метров от кладбища в домах жили люди, по дорогам неслись машины, в небе пролетали самолеты, но здесь, в центре кладбища стояло жуткое безмолвие.

Тогда я невольно ускорил шаг и вышел за черту старых захоронений, вновь окунувшись в живой мир.

Та тишина вызвала ассоциации с этой, и я тоже заспешил, словно торопился скорее прокинуть сонмище мертвых. «Тьфу, какое сравнение!» — мелькнуло в голове.

Дойдя до ворот автопарка и удивляясь внезапно пришедшим воспоминаниям, я достал из кармана пачку сигарет, на которых был изображен самолет «Ту», и не торопясь закурил. Зеленая краска на металлических воротах облетела в нескольких местах, и только красные звезды, несмотря на покрывшую их густую пыль, смотрелись прилично. «Надо бы ворота подкрасить, — рассеянно отметил я, пытаясь переключиться на другое, — а то приедет какая-нибудь очередная комиссия и сделает втык».

Но… Затем я подумал, что мне незачем забивать голову всякой чепухой — хозяйственные дела лежали на старшине и командире роты, вот пусть Косых и занимается. Не зря в авиации существовала своя градация: летчики — это была голубая кровь и белая кость, такие офицеры как я — белая кость и красная кровь. Ну а технари — черная кость и красная кровь.

Какая-то для истины здесь была. Техники работали от темна до темна на старте, независимо от погоды, глохли от шума реактивных двигателей, дышали воздухом, пропитанным сгоревшим авиационным керосином. За это они получали гораздо меньшую зарплату, чем летчики и те же замполиты, а карьерные перспективы были нулевые. Увидеть проводы уходящего на пенсию раздобревшего и лысого техника капитана было в полку самым обычным делом.

В автопарке кипела своя жизнь. Несколько прапорщиков в синих, не первой свежести техничкахВид одежды, выдаваемой техникам самолетов и военнослужащим вспомогательных подразделений. сидели в курилке под растянутым сверху оранжевым куполом парашюта, который давал хоть какую-то тень и трепались, как принято выражаться, за жизнь.

На заборе автопарка, в дальней стороне сушились солдатские куртки и брюки, потерявшие от частных стирок свой естественный зеленый цвет и принявшие какой-то бледно-зеленый оттенок, как у недозрелых гороховых стручков.

Чтобы не возиться с мылом и водой солдаты стирали свое обмундирование в ведрах с бензином. Мы, конечно, их ругали и категорически запрещали делать это, поскольку в войсках имелись случаи возгорания одежды, но, как известно, наш человек очень упрям и все хочет познать на своем опыте. Кажется, Чехов писал в записных книжках, что Россия — это большая равнина, по которой носится лихой человек. Вот такие лихие люди и попадали в армию, причем, в очень больших количествах.

В небольшом домике автопарка, куда я зашел, в одной комнате находился кабинет командира автороты, а в другой сидела диспетчер и выписывала путевые листы на транспорт. Как и все девушки на аэродроме она была солдаткой, и звали ее Наташей. На ней была обычная темно-синяя техничка, на ногах белые кроссовки. Она имела вид строгой, неприступной девушки, но темно-синие глаза её были веселыми.

Рядом с ней стоял большой цинковый бак с водой и привязанной к ручке алюминиевой кружкой. Мне ужасно хотелось пить, но я себя удержал, по опыту зная, что потом захочется пить еще сильнее.

— Где командир? — спросил я Наталью.

— Поехал на полеты, посмотреть все ли в порядке.

— Ну, как тебе новый зампотех? — поинтересовался я ее мнением о лейтенанте Терновом.

— Да ничего, только немного нахальный.

Наташа встряхнула каштановой прядкой волос и отчего-то слегка покраснела, что не укрылось от моего взгляда.

«Ладно, — подумал я, — не хочет говорить — не надо! Только интересно, что могло смутить Наташку? Она ведь привычная ко всему. Надо спросить у Сергея».

Можно было, конечно, и не интересоваться. Спрашивается, кому какое дело кто с кем спит, и кто кому нравится? С другой стороны, как замполит я отвечал за воспитание подчиненных и. к тому же, у моего любопытства были причины. Однажды подруга Натальи, тоже солдатка, после бурного романа с прапорщиком выпила кучу таблеток и отравилась — еле откачали. Замполиту комендатуры, а им тогда был замполит другой роты, поставили на вид, что он не интересуется и не знает, чем живут военнослужащие подразделения. Поэтому, волей-неволей приходилось быть в курсе романов обитателей военного городка.

В это время дверь в комнату открылась, и вбежал небольшого роста солдатик, который ездил у нас на дежурной машине.

— Товарищ старший лейтенант, на аэродроме ЧП, командир роты просит вас приехать! — выпалил он разом.

— А что стряслось?

— Не знаю!

Быстро забравшись в «Урал» со специальным оборудованием, я поехал к месту стоянки автотехники на аэродроме, где обычно располагался дежурный прапорщик от батальона обеспечения.

До аэродрома было недалеко. На старте, рядом со спецмашинами, стояла группа прапоров с командиром автороты в центре. Спрыгивая на бетонку из кабины, я услышал, как тот взволнованно рассказывал окружающим: «Паша Безродный что учудил: взлететь — взлетел, выполнил задание, а потом при возвращении забыл выпустить шасси. Хорошо в подвесных баках уже не осталось керосина! Вот вам и летчик первого класса! Хлопнулся прямо на брюхо».

— Да! — осуждающе закивали головами прапорщики, словно они были членами комиссии по расследованию аварии.

— А как же он сел? — поинтересовался старшина моей аэродромной роты прапорщик Винник, вечно бурый от употребления спирта, упитанный человек небольшого роста, с рыжими обвислыми усами.

— Как-как! — усмехнулся в чернявый ус комроты. — Каком кверху. Подвесные баки были пусты, вот он на них и плюхнулся и пропахал почти километр. Искры летели с кулак. Думали, взорвется, но все обошлось. Теперь, — он посмотрел на меня с усмешкой, — аэродромщикам работы.

Взлетка — мой объект, и поэтому я, чертыхаясь, что придется повозиться с уборкой аэродрома, вместе с Винником поехал на ВПП. В полосе приземления мы увидели длинный, тянущийся на несколько сотен метров белесый след, получающийся, если скрести по бетону железом, а по его краям в некоторых местах виднелись пятна копоти. В воздухе стоял острый запах горелой резины и керосина. Самого самолета на полосе уже не было, его уже увезли на ремонт в ТЭЧТЭЧ — технико-эксплуатационная часть, служащая для проведения регламентных и ремонтных работ на авиатехнике. полка.

Винник с солдатами занялся уборкой полосы, а в нашей комнате, куда я вернулся с аэродрома, Приходько уже заканчивал рассказывать Терновому о происшествии. День постепенно уходил, и низкое солнце отражалось бликами в стеклах бараков. Я решил сменить тему и небрежно, словно не придавая этому большого значения, спросил зампотеха:

— Что у вас там с Натальей?

Терновой заметил мою хитрость, улыбнулся:

— Просто сказал ей, что приду вечером в гости, ну… чтобы она готовилась.

— Что прямо так и сказал: «Вечером перепихнемся»? — усомнился Приходько. Он прищурился, вены на его лбу вздулись.

— Не так грубо, Вова, но мысль уловил. С бабами надо так: раз и в дамки. Чего играть в кошки-мышки?

— Но… как же жена, ведь она тебя ждет вечером? — удивился я.

— Позвоню и скажу, что сегодня дежурю, — не смутился Сергей, — никаких проблем не будет, Витек.

Оживившись от такой новости, Вова Приходько поднялся с кровати и, потягиваясь, прошелся по комнате.

— Какие у нас зампотехи, однако, — весело заметил он. — Палец в рот не клади. Прямо гроза женского пола! — и со смешком процитировал всем известный армейский стих:

Ну а в роте, для потехи

Существуют зампотехи.

Кто поднялся раньше всех?

Х..й, петух и зампотех,

Х..й — поссать, петух — пропеть,

Зампотех — машину греть.

— Очень смешно! — скривился Терновой, которого эти стишки, видимо, задели за живое.

Что поделать, если в армии любили подшучивать над разными военными званиями и специальностями! Доставалось зампотехам, пожарниками, врачам, ефрейторам и прапорщикам. Замполиты в этом отношении тоже не были исключением. Например, в армии говорили: «Замполит рот закрыл — рабочее место убрано». Но я, в отличие от Тернового, не обижался.

Кстати, по неизвестной мне причине я чувствовал симпатию к зампотеху. И не потому, что он выглядел как супермужчина или по чему–то другому — такое часто бывает на бессознательном уровне — человек может сразу понравиться или, наоборот, возникнет антипатия, с которой ничего не поделаешь. А может быть и существует своего рода магия имени. Например, я заметил, что все Сергеи, которые мне встречались с раннего детства, неизменно становились у меня друзьями или приятелями.

— Не сыграть ли нам в карты? — предложил я.

— А что, можно! — согласился Терновой.

Мы достали из тумбочки початую бутылку коньяка, поскольку разведенный спирт порядком надоел, и сели втроем играть в карты. Играли не на деньги, а так — на интерес.

Глава 2

— Некоторые мужчины почему-то думают, что в постели они могут достать до сердца женщины, — глубокомысленно заметила Лида, лежа на кровати рядом со мною. Она взяла с тумбочки сигарету и затянулась, пуская сизоватый дым в потолок. — Конечно, женщине может нравиться перепих, но для любви этого мало.

— Вообще-то я и не рассчитывал проникнуть так далеко, — пришлось парировать мне. — У меня скромные потребности.

— Вот-вот, у вас у всех так — в первую очередь потребности, а чувства во вторую.

— Ты случайно не изучала курс философии в институте марксизма-ленинизма? — шутливо поинтересовался я.

— Да нет, разве что философию в будуаре, — Лида посмотрела мне в лицо своими темными карими глазами и загадочно усмехнулась. — Впрочем, — она повела пальцем по моей голой груди, — мои рассуждения к тебе не относятся.

— Это насчет мужского хозяйства и женского сердца?

— Именно, — она взглянула на часы, — пора заряжать аппарат. Будешь смотреть киношку?

— Пока не знаю, наверное, буду. Все равно делать нечего.

На улице уже стемнело. На столбах вдоль дороги зажглись фонари, осветившие шиферные крыши бараков неровным желтым цветом. Вокруг них вились мошки, тыкаясь и прилипая к горячему стеклу лампочек. Было душно.

В столовой лётного зала под вечер народу все прибывало и прибывало. Ужин разносила Наталья Алексеевна или попросту Алексевна. Небольшого роста, круглая как шарик, она почему-то пользовалась невероятной популярностью у летчиков, словно была супермоделью. Еду на подносе официантка разносила, игриво улыбаясь, и показывая золотые фиксы на зубах. Она раздавала тарелки с незамысловатыми шутками-прибаутками, порою грубыми. Алексевна имела шестерых детей и мужа алкоголика.

Продолжая широко улыбаться, она подкатила с подносом ко мне, но на меня её чары не действовали.

Получив тарелку с котлетой и гречкой, и еще раз оглядев фигуру удалявшейся Алексеевны, я подумал: «Неужели мужикам от выпитого спирта становится все равно с кем и как? Вот мне, например, не все равно, сколько бы я не принял на грудь. Если только в бессознательном состоянии?»

Наверное, я рассуждал ошибочно, примеривая всё на себя. Живым опровержением моих мыслей был сидевший за соседним столиком Юра Ющенко — комсомолец полка. Про него говорили, что он как настоящий комсомольский вожак пьет все, что течет, трахает все, что движется.

Выпустившись из училища и поступив в полк, Ющенко, как активный товарищ, тут же влился в местную жизнь и быстро сошелся с молодыми техниками. Народ был весь молодой, горячий, любитель экспериментировать на любовном фронте.

Услышав где-то о сексуальных подвигах некоторых особей мужского пола, они решили вшить себе маленькие металлические шарики в свое мужское хозяйство. Так сказать, для твердости духа. Шариков от подшипников в ТЭЧ хватало, причем разных калибров. Не знаю точно, проделал ли себе кто-то подобную операцию или нет, но Ющенко точно сделал, и у главного комсомольца началось воспаление этого наиважнейшего мужского органа. Об этом он не преминул пожаловаться мне несколько раз.

Ющенко долго бегал на лечение к одной молоденькой врачихе, избавляясь от результатов своих неудачных экспериментов. Однако, как говорится, нет худа без добра — на его аппарате остались шрамы, которые, как хвастался наш комсомолец, очень нравятся дамам.

«Да, — подумалось мне, — тут не до воспитательного процесса в духе идей марксизма-ленинизма. Парадокс в том, что люди, которые должны были быть действенными носителями этих идей, были от них бесконечно далеки». И я вспомнил в качестве примера замполита полка подполковника Кафтанова. Мне однажды рассказывали байку, как он воспитывал молодых, в чем-то провинившихся летчиков. «Чем вы тут занимаетесь? — распекал он их. — Беспорядки нарушаете, водку пьянствуете? А кто будет Родину защищать? Я что ли? На хрен она мне нужна!»

Пожалуй, из-за таких людей отношение в армии к замполитам было негативным. Нас считали бездельниками, которые активно вмешиваются не в свои дела, соглядатаями, докладывающими наверх о любом проступке командиров или личного состава. Мы, по мнению многих, казались ненужным звеном в армейской системе, звеном, которое можно было бы легко и безболезненно удалить.

Когда я после ужина вернулся в комнату, то увидел лежащего на койке Приходько. Володя о чем-то размышлял, закинув руки за голову и близоруко щурясь на горевшую в потолке запыленную лампочку.

— В кино пойдешь? — спросил я.

— Не знаю, — пробормотал Приходько, все еще оставаясь во власти своих дум.

Потом он медленно перевел взгляд на меня. Прапорщик был старше лет на десять, ранняя лысина уже отметила его темя, а на кончике носа после тридцати появилась родинка, как будто кто-то поставил там маленькую точку. Может господь бог, в которого я не верил?

— Ты знаешь, что такое апатия? — внезапно спросил Приходько и лукаво улыбнулся.

— У тебя что ли? — решил уточнить я.

— Может и у меня.

— И что же?

— Апатия — это отношение к половому сношению после сношения, — Приходько громко засмеялся. — Слышь, замполит, а наш Серега сегодня задаст жару Наташке, меня прямо разбирает как Андреича в Азовске. Представь, захожу к нему как-то на свинарник. Ты знаешь его? Это сторож, ему уже за пятьдесят. Подхожу к его домику, а он ходуном ходит и раздается кряхтение. Что за черт, думаю? Заглядываю в дверь, а там Андреич на сундучке жарит тетку, которая ухаживает за свиньями, не помню, как зовут.

— Молодая?

— Да где там, таких же лет, как и сторож. Я отошел в сторонку и подождал, а после спросил у Андреича, с чего их так разобрало. Тот рассказывает, что они вместе с Верой Анисимовной, так, оказывается, звали тетку, подошли к забору на свиней глянуть. А там хряк дерет матку со всей пролетарской ненавистью, аж брызги в стороны. Ну, Андреич с Анисимовной смотрели-смотрели на это дело, потом ему тетка и говорит: «Ох и жарит хряк, аж дух захватывает», схватила нашего сторожа и потащила в сторожку.

— Это ты к чему рассказывал? — поинтересовался я. — Хотел показать воспитательную силу положительного примера?

— Нет, это я о Сереге. В кино неохота, пойти, что ли к телефонисткам, а то скучно, аж челюсть сводит.

Мне тоже расхотелось идти в кино, я лег на койку и отвернулся к стене. Еще один день прошел. Все одно и то же. Тоскливое настроение овладело мною и вдруг подумалось, что это мое состояние возникло, оттого что я никого не любил. Но ведь окружающие меня люди тоже не особенно влюблены — живут обыденной жизнью, обрастая, как камни мхом, необязательными отношениями, случайными связями.

Хотя, как говорят наши связисты: «Самая надежная связь — половая». Да и вообще, что такое любовь, чувства? Так, отвлеченные понятия, пустые слова, часто произносимые всуе. Их вообще много — пустых слов, которые мы говорим, просто река пустых слов, размывающая берега сознания.

Совсем незаметно для себя я задремал.

Утром в комнате появился Терновой. Осунувшееся лицо, синие круги под глазами говорили о бессонной ночи, которую он провел, видимо добившись своего от Натальи. Приходько в это время уже проснулся, потирая рукой, изрядно помятую сном физиономию. Увидев зампотеха, он спросил чуть хриплым голосом:

— Ну как удачно?

— Лучше некуда, так скакали, что я чуть с кровати не упал.

Меня почему-то неприятно задели слова Сергея, и я пробурчал:

— Нельзя ли без подробностей.

— А что такого? — удивился Терновой. — Обыкновенное дело: или баба двигается, или лежит как бревно. Будто не знаешь!

Он взял с тумбочки свое полотенце и, на ходу расстегивая рубашку, пошел умываться.

— Везет же людям! — задумчиво произнес Приходько, медленно поворачиваясь на другой бок.

Вернувшись, Сергей энергично до красноты растер свой мускулистый торс полотенцем, брызнул на себя одеколоном «Консул», появившемся в этом году на прилавках магазинов, и быстро пошел к ожидавшей его машине, чтобы поехать на полеты. Сегодня он был дежурным по АТОАТО — аэродромно–техническое обслуживание. или, как у нас шутили, дежурным по НАТО.

Аэродром медленно, как бы нехотя, просыпался, словно человек, которому надо рано вставать и собираться на работу. На старте басовито гудели движки самолетов, заработали машины, которые за ночь остыли и теперь требовали прогрева. Начинался очередной полетный день в длинной череде таких же дней. Немолчный гул аэродрома стоял в моих ушах, как морской прибой, утихая только на ночь. Запахи керосина, солярки, нагретого на солнце металла становились такими привычными, что, казалось, я с ними родился, и вместе с ними будут умирать.

В дверь постучал дневальный.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился он, — вас замполит батальона к телефону.

— Сейчас подойду! — ответил я, гадая, для чего так рано понадобился майору Крутову.

— Ну что, проснулся? — как-то чересчур оживленно для такого раннего времени поинтересовался на другом конце провода начальник. Связь была плохая, чисто военная, поэтому мне приходилось переспрашивать.

— Давно проснулся, товарищ майор, уже сходил на подъем подразделения.

— А где бойцы?

— Кто?

— Бойцы, спрашиваю, где?

— А-а… ушли на проческу аэродрома, — ответил я.

— Ладно! — Крутов помолчал мгновение. — Слушай, к тебе едет проверка из округа. Будут смотреть политзанятия, поэтому отбери приличных бойцов и проведи все на уровне.

— А кто едет-то?

— Майор Кошевой — комсомолец из политотдела ВВС округа. Не помню, как его зовут, но ты узнай у Ющенко, и вообще, порасспроси что это за парень. Организуй все, чтобы без сучка и задоринки. Посиди с ним, спирт, надеюсь, найдешь?

— Что?

— Спирт найдешь?

— Спирт? Найдем как-нибудь. У старшины возьму!

— Да, ещё поговори с Лидой.

— С кем, с кем? — удивился я, подумав, что спросонья не расслышал имени.

— С Лидкой. Сам понимаешь, может это дело понадобиться.

Я поморщился. Такие поручения были не по мне, тем более, что наш киномеханик в юбке в последнее время не очень охотно ложилась с проверяющими в постель. Значит, нужно уговаривать. Замполит, видимо, уловил мои колебания.

— Если будут с ней сложности, — он кашлянул в трубку, — скажешь, что я её очень просил и еще, ее рапорт о предоставлении жилья мы рассмотрим в ближайшее время.

Чертыхнувшись, я положил трубку. Но, тут же прозвенел звонок.

— Это «Болгарка-8», разговор закончен, — деловито сообщила телефонистка.

— Я и так знаю! — коротко ответил я.

Телефонистка отвлекал меня от мыслей о Крутове. «И почему в воинских частях у телефонисток всегда такие странные позывные? — подумал я. — У нас „Болгарка“, в одной из частей училища „Финка“. В Азовске вообще „Верстак“, хорошо хоть, не „Станок“. Наверное, всему виной буйная фантазия начальников-связистов, которым хочется разнообразить скучные армейские будни».

Я неторопливо начал одеваться — придется идти и готовиться к политзанятиям. Надо подобрать подходящие тетради солдат, имеющих хоть какие-то записи, выдернуть с полетов бойцов, которые на проверке смогли бы промычать что-нибудь членораздельное о странах Варшавского Договора и блока НАТО. Короче, придется делать все обычные телодвижения, которые мы, политработники, делаем в таких случаях.

Батальоны обеспечения в авиации обычно комплектовались по остаточному принципу. К нам не попадали ребята с высшим образованием или с техникумами. В большинстве своем это были парни из деревень, нередко весьма отдаленных. Особые проблемы вызывали представители средней Азии и азербайджанцы, которые почти не разговаривали по-русски. Зато в первые дни пребывания на службе они быстро осваивали русский мат.

В мою аэродромную роту попадали не только такие, я бы сказал слаборазвитые бойцы, но и штрафники после отсидки в дисциплинарном батальоне. В общем, контингент был еще тот.

О проверяющем следовало доложить по команде начальнику комендатуры майору Шахно. Наш местный начальник зачастую не ночевал в Нижней Калитве, а оставался в лагере, где у него была любовницей одна из телефонисток, про которую все тот же пошляк Приходько говорил, что она трахается, как швейная машинка.

Шахно открыл мне дверь заспанный, с таким же помятым лицом, как ранее проснулся Приходько. У него было непонимающее лицо, спутанные черные волосы на голове. Из-за спины майора виднелась кровать с красным одеялом, под которым еще спала телефонистка. Из-под одеяла торчала ее желтовато-розовая пятка.

На спинку, стоявшего возле кровати стула, были небрежно кинуты зеленая форменная юбка с рубашкой, сверху — белый лифчик. Все эти подробности я успел рассмотреть в одно мгновение.

— Что такое? — спросил Шахно, выходя в коридор и обдавая меня волной водочного перегара.

— Проверка едет из округа, — сообщил я. — Сейчас Крутов звонил. Проверять будут политзанятия.

— Так… офицеров и прапорщиков тоже? — Шахно сделал вид, что озаботился, но я почувствовал, что ему не терпелось вернуться назад, в комнату, подальше от всех этих аэродромных забот.

— Нет, одних бойцов. Мне надо человек пятнадцать в сводную группу. Придётся брать их из разных рот, потому что у себя я столько умных не наберу.

— Кто будет проводить занятия? Мне нужно участвовать?

— Думаю, вам нет необходимости. Проведу я или Приходько, определимся по ходу дела.

— Хорошо! — Шахно шагнул к алюминиевому баку, набрал кружку воды и жадно ее вылакал, — скажи командирам рот, что я дал команду. Забери кого нужно, только полеты не сорви!

Получив разрешение начальника комендатуры, я задумался. В моей роте было несколько ребят, на которых можно положиться. Кое-кого следовало взять из автороты, но на роту охраны надежда слабая — личный состав почти весь в карауле, а когда свободен — отдыхает в казарме.

Я позвонил в автопарк и сообщил Терновому:

— Сережа, тут намечается проверка политзанятий из округа. Передай Приходько, пусть отправит мне бойцов и своего химотделения вместе с Пашей Толоконниковым, и ты дай несколько ребят, только сообразительных. Я жду их часам к десяти в ленкомнате. Командир дал добро забрать с полетов толковых бойцов.

Зампотех в ответ вздохнул, как это делают занятые люди, которых отрывают по пустякам от важной работы, но возражать не стал.

Итак, я снял фуражку, вытирая рукой вспотевший лоб, почти до пояса расстегнул техничку, готовясь к нудной, утомительной работе. Передо мной громоздилась стопка тетрадей для политзанятий, практически всей комендатуры — около ста штук.

С неохотой принявшись за дело, я пролистывал их, отмечая наметанным глазом какие сгодятся, а какие будут забракованы. На страницах попадалась разное. Кто-то начинал писать письмо родителям, и оно осталось недописанным среди длинного списка угроз от американской военщины. Кто-то рисовал самолеты на полях страниц, а кто-то голых девушек.

Пригодных оказалось около двадцати. В них хоть что-то было написано, их и придется отдать своей «ударной группе». Выглянув в окно, я увидел, что солнце с утра, прятавшееся в толщу облаков, наконец, освободилось из их плена и начало опять немилосердно греть крыши бараков. Ветер в распахнутое окно донес запах керосина.

Цветной фотопортрет генсека Черненко, висящий в центре ленкомнаты на стене, пожелтел, был засижен мухами, и мне пришла в голову мысль, что это вызовет недовольство вышестоящего начальства. Порывшись в стопке плакатов, я нашел новый портрет руководителя партии и заменил им старый. Глянцевый, широкоскулый Черненко смотрел со стены и усмехался, словно хотел показать тщетность замполитских усилий — ведь все равно через несколько дней этот портрет также будет засижен мухами и быстро пожелтеет от ярких солнечных лучей.

Надо было разговаривать с Лидой. Пройдя в конец лагеря, я нашел ее на крыльце барака, в котором находилась библиотека и две стационарных киноустановки. Девушка неторопливо грызла семечки. Сильными порывами ветра шелуха, которую она вытряхивала из ладони, далеко разносилась вокруг. Солнце опять ненадолго спряталось в облаках.

«Прямо как в греческих трагедиях, — подумал я. — Сейчас грянет гром, и грозная физиономия Зевса выглянет из-за туч, а хор под руководством корифея затянет свою печальную песнь». Но гром не грянул, Зевс не выглянул и хор не запел, что позволило мне спокойно подойти к девушке.

— Лида, — сказал я, присаживаясь рядом, — тут такое дело… проверяющий к нам едет.

— Ну и что? — она пристально посмотрела на меня своими темно-карими глазами, ее щеки тронул легкий румянец.

— Надо встретить, как полагается, — продолжил я каким-то не своим, казенным голосом, — накрыть стол, посидеть вечером.

Лида о чем-то задумалась, и пауза затянулась. Я почувствовал себя крайне неловко, словно совершал что-то неправильное, постыдное, несовместимое с честью офицера. Может, это на самом деле так и было? Разве дело офицера, замполита, выступать в качестве сутенера? Вот наш комсомолец полка — тот, наверное, в этой ситуации был бы на своем месте. Я слышал, что он легко проворачивал подобные вещи, когда в полк приезжали с проверками. Достаточно было хорошенько напоить спиртом телефонисток.

— А что Витек, — спросила меня Лида, и в голосе её я услышал легкий укор, — спишь, значит со мной, а потом кому нужно подкладываешь? Карьеру что ли делаешь? Разрешение у начальства получил или свою инициативу проявляешь? А то смотри, у меня тело военное, оно функционирует только по команде.

Я почувствовал, как щеки мои запылали.

— Крутов в курсе, — только и смог я сказать, а потом, чтобы хоть перевести разговор в другое русло и уйти от мучивших меня размышлений, добавил: — Он обещал рассмотреть твой квартирный вопрос вне очереди.

Лидия недоверчиво хмыкнула.

— Уж сколько обещано было, не счесть… Ладно, замполит, вечером буду. Только все остальное за тобой, — девушка отвернулась и демонстративно стала смотреть в сторону, показывая, что ей со мной больше нечего обсуждать.