Кругосветная география русской поэзии

В книге представлены произведения следующих авторов:

«Мир глазами поэтов» — 85 авторов.

Ахадов Эльдар Алихасович, Ахмадулина Белла Ахатовна, Бальмонт Константин Дмитриевич, Баратынский Евгений Абрамович, Батюшков Константин Николаевич, Бехтеев Сергей Сергеевич, Блок Александр Александрович, Бродский Иосиф Александрович, Брюсов Валерий Яковлевич, Булыгин Павел Петрович, Бунин Иван Алексеевич, Вейдле Владимир Васильевич, Веневитинов Дмитрий Владимирович, Вознесенский Андрей Андреевич, Волошин Максимилиан Александрович, Вяземский Пётр Андреевич, Высоцкий Владимир Семёнович, Гиппиус Зинаида Николаевна, Глинка Фёдор Николаевич, Городецкий Сергей Митрофанович, Городницкий Александр Моисеевич, Гумилёв Николай Степанович, Дельвиг Антон Антонович, Долматовский Евгений Аронович, Евтушенко Евгений Александрович, Есенин Сергей Александрович, Жемчужников Алексей Михайлович, Заболоцкий Николай Алексеевич, Зульфикаров Тимур Касымович, Иванов Всеволод Никанорович, Иванов Вячеслав Иванович, Иванов Георгий Владимирович, Ивнев Рюрик, Казакова Римма Фёдоровна, Кедрин Дмитрий Борисович, Кирсанов Семён Исаакович, Кнорринг Ирина Николаевна, Козлов Иван Иванович, Кузмин Михаил Алексеевич, Кузнецова Галина Николаевна, Кюхельбекер Вильгельм Карлович, Лебедев Вячеслав Михайлович, Лермонтов Михаил Юрьевич, Логинов Василий Степанович, Ляндо Марк Александрович, Майков Аполлон Николаевич, Маковский Сергей Константинович, Мандельштам Осип Эмильевич, Маршак Самуил Яковлевич, Маяковский Владимир Владимирович, Мей Лев Александрович, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Мориц Юнна Петровна, Набоков Владимир Владимирович, Одоевцева Ирина Владимировна, Окуджава Булат Шалвович, Павлова Каролина Карловна, Пастернак Борис Леонидович, Перелешин Валерий, Плещеев Алексей Николаевич, Полонский Яков Петрович, Пушкин Александр Сергеевич, Рафальский Сергей Милич, Рейн Евгений Борисович, Самойлов Давид Абрамович, Светлов Михаил Аркадьевич, Сельвинский Илья Львович, Симонов Константин, Синельников Михаил Исаакович, Смилина Анастасия, Соловьёв Владимир Сергеевич, Сурков Алексей Александрович, Тарковский Арсений Александрович, Тихонов Николай Семёнович, Тредиаковский Василий Кириллович, Туроверов Николай Николаевич, Тушнова Вероника Михайловна, Тютчев Фёдор Иванович, Фет Афанасий Афанасьевич, Цветаева Марина Ивановна, Ходасевич Владислав Фелицианович, Чиннов Игорь Владимирович, Ширяев Андрей Владимирович, Эренбург Илья Григорьевич, Языков Николай Михайлович, Яшнов Евгений Евгеньевич.

«Карта впечатлений» — 27 авторов

Константин Дмитриевич Бальмонт, Евгений Абрамович Баратынский, Андрей Белый, Александр Александрович Блок, Иосиф Александрович Бродский, Иван Алексеевич Бунин, Максимилиан Александрович Волошин, Владимир Семёнович Высоцкий, Александр Моисеевич Городницкий, Александр Сергеевич Грибоедов, Николай Степанович Гумилёв, Сергей Александрович Есенин, Вячеслав Иванович Иванов, Михаил Алексеевич Кузмин, Михаил Юрьевич Лермонтов, Осип Эмильевич Мандельштам, Леонид Николаевич Мартынов, Владимир Владимирович Маяковский, Андрей Николаевич Муравьёв, Владимир Иванович Нарбут, Борис Леонидович Пастернак, Александр Сергеевич Пушкин, Николай Константинович Ре́рих, Арсений Александрович Тарковский, Фёдор Иванович Тютчев, Велимир Хлебников, Андрей Владимирович Ширяев.

В конце каждой статьи второго раздела даны ссылки на использованные библиографические источники. Список библиографических источников, использованных в первом разделе:

Стихи. Классическая русская поэзия http://ru-poetry.ru

45 параллель https://45parallel.net

Хрестоматия русской поэзии http://www.chrestomatheia.su

Иван Алексеевич Бунин http://bunin.niv.ru

Дора Франко. Поэма Евгения Евтушенко

http://ev-evt.net/poem/dofr/dofr_00.php

Долматовский Е. А. Интерстих. — М.: Мол. Гвардия, 1982

КРУГОСВЕТНАЯ ГЕОГРАФИЯ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Кругосветная география русской поэзии. Кругосветная, многоцветная, яркая, неповторимая. Ибо ни один настоящий поэт не повторяет другого. У каждого — свой взгляд на мир, своя система образов, свое время, и, конечно, свои впечатления. Перед вами книга, в которой, как в волшебном зеркале отражается самая необычная карта мира — карта впечатлений, оживших в стихах русских поэтов, странствовавших по земному шару в течение последних трёхсот лет. От Тредиаковского, родившегося в 1703 году, до ныне здравствующих Рейна и Евтушенко — 300 с лишним лет! А они все — в этой книге. Каждый поэт живёт в своём времени, отдельном от других…. и они, эти мироздания поэтов, несопоставимы, ибо не пересекаются, но каждое образует свои вселенные и свои новые миры.

Литературно-художественные достоинства стихотворных произведений известных многим авторов, представленных в данной книге, дополнены информационно-познавательной составляющей: прозаическим повествованием о жизни поэтов вдали от России и их собственными впечатлениями от увиденного и познанного вдалеке.

Труднее всего найти то, чего никогда не терял, не видел и не знаешь, ни как оно выглядит, ни как называется. Можно искать всю жизнь и ничего не найти. Можно искать, не найти, но всю жизнь утверждать, что нашёл. Можно искать, найти, но так и не догадаться об этом. Можно искать, найти, догадаться об этом, но так и не суметь никому этого доказать. Король Британии, увидев у ювелира самый крупный в мире необработанный алмаз, воскликнул: «Если бы я заметил его перед собой где-нибудь на дороге, то никогда в жизни не догадался бы о том, что передо мной сокровище, а не большой осколок стекла: наступил бы на него или пнул бы его ногой, а скорее всего — просто прошёл бы мимо».

Колумб всю жизнь искал путь в Индию и умер, так и не догадавшись, что открыл Америку. Поэтому её назвали именем другого человека, который ничего не открыл, но обо всём догадался. Потому не стоит думать, что первооткрыватели почивают на лаврах. Гораздо чаще им вообще никто не сообщает о том, что они — что-то открыли. Потому — владение информацией о предмете почти всегда важней самого предмета. И кто владеет информацией — владеет миром. А кто ею не владеет… не владеет ничем. Не прав тот, кто считает, что все уже пройдено, увидено, сосчитано и взвешено. Ничего подобного! Не прав потому, что у каждого человека свои глаза, и каждый в этом мире видит свое, то, что никому другому не дано увидеть. А поэты — всегда видят нечто своё, неповторимое, даже в том, что тысячи раз видено-перевидено миллионами людей.

Стихи поэтов — это информация. Стихи повествуют о дальних странах и незнакомых землях, о великих морях и удивительных людях, о том, что поэты когда-либо видели, слышали и наблюдали. Поэты странствуют по миру, блуждая во временах и пространствах, открывая то, что могут узреть только дети, ангелы и люди с душами детей или ангелов. Поэзия — это та информация, окутывающая весь мир, без которой невозможно по-настоящему стать человеком.

Идея создания этой книги возникла как бы сама собой. Вернее, её подсказали мне звенящие строки поэтов. Мир, увиденный их глазами, предчувствованный их чувствами и подаренный нам, благодарным читателям и потомкам. На Востоке издревле поэты были приравнены к дервишам, странникам и пилигримам. К ним и к их словам, относились с огромным уважением и почитанием. И не важно, во что они были одеты — в золотую парчу и шёлк или в нищенское тряпьё, не важно. Главное — кто они сами…

Поэты открыли нам, читателям, множество стран, практически весь географический мир, одарив нас потрясающими стихами, пронизанными любовью ко всему сущему, к самой жизни, которые представлены мной в этой книге. И не только стихами, но и прекрасной прозой. Это те сокровища, которые суждено нам хранить вечно. В книге собраны впечатления поэтов, оказавшихся в той или иной стране либо по своей доброй воле, либо по долгу службы, но никак не насильственным образом, не в заключении и не в ссылке. Даже Баратынский, служивший в Финляндии унтер-офицером, не был заключенным, он там — служил, и офицеры вовсе не чурались общения с талантливым сослуживцем.

Многие поэты бывали в первую очередь в Европе. Это понятно. Но для кого-то страна его пребывания являлась вовсе не одним лишь местом удовлетворения праздного туристического любопытства, а в некотором смысле — судьбой. Вот этим соображением и обосновывается мой выбор поэта и описываемой им страны, который сделан в этой книге. Многие поэты путешествовали по тем местам, которые мы привыкли считать либо частью России, либо частью бывшего СССР или Российской империи. Но и здесь есть причина для выбора — стихи поэтов, посвященные исследованию жизни того или иного края земли, не созерцательное равнодушие, а интерес и любовь к тайнам земли и истории народов, её населяющих, вне зависимости от государственных границ, придуманных человеком, но никогда и нигде не создаваемых природой.

Поэты — странники, скитальцы, пилигримы, дервиши земных дорог. Творческий труд их сродни труду землепроходцев и первооткрывателей. Они видят то, что сокрыто от многих глаз…

Эта книга отчасти написана не мной, а теми поэтами, которые видели то, о чём они рассказывают и знают цену этому своему виденью. С радостью и трепетом предоставляю им слово. Тютчеву, написавшему «Люблю грозу в начале мая…» вовсе не в России, а в Германии. Бродскому, написавшему «… на Васильевский остров я приду умирать» не в уютном домашнем Питере, а в геологической экспедиции на Крайнем Севере. Арсению Тарковскому — самому почитаемому русскому поэту Туркмении и Каракалпакии. Бальмонту, не рафинированному и куртуазному дамскому угоднику, а настоящему Бальмонту — плывущему по просторам Тихого океана на встречу с Австралией и островами Океании. Лермонтову, по которому в бою мюриды имама приказывали не стрелять, ибо дервишей и ашугов (поэтов) убивать нельзя («Харам!»)…

«Вот и Арпачай», — сказал мне казак. Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег».

(Александр Пушкин

«Путешествие в Арзрум»)

«Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне черного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнем неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, весёлой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намеками

На содержимое выеденного яйца,

Но когда вокруг свищут пули

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: я не люблю вас,

Я учу их, как улыбнуться,

И уйти и не возвращаться больше.

А когда придет их последний час,

Ровный, красный туман застелит взоры,

Я научу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю,

И, представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно Его суда».

(Николай Гумилёв «Мои читатели»)

«Мои читатели» — последнее стихотворение, написанное великим русским поэтом, выдающимся путешественником и исследователем Африки — Николаем Степановичем Гумилевым в июле 1921 года, незадолго до его казни.

Эльдар Ахадов

Раздел I.
Мир глазами поэтов

Вступление

Мой родной, мой земной, мой кружащийся шар!

Солнце в жарких руках, наклонясь, как гончар,

вертит влажную глину, с любовью лепя,

округляя, лаская, рождая тебя.

Керамической печью космических бурь

обжигает бока и наводит глазурь,

наливает в тебя голубые моря,

и где надо, — закат, и где надо, — заря,

И когда ты отделан и весь обожжен,

солнце чудо свое обмывает дождем

и отходит за воздух и за облака

посмотреть на творение издалека.

Ни отнять, ни прибавить — такая краса!

До чего ж этот шар гончару удался!

Он, руками лучей сквозь туманы светя,

дарит нам свое чудо: — Бери, мол, дитя!

Дорожи, не разбей: на гончарном кругу

я удачи такой повторить не смогу!

Кирсанов Семён Исаакович («Чудо»)

Где черный ветер, как налетчик,

Поет на языке блатном,

Проходит путевой обходчик,

Во всей степи один с огнем.

Над полосою отчужденья

Фонарь качается в руке,

Как два крыла из сновиденья

В средине ночи на реке.

И в желтом колыбельном свете

У мирозданья на краю

Я по единственной примете

Родную землю узнаю.

Есть в рельсах железнодорожных

Пророческий и смутный зов

Благословенных, невозможных,

Не спящих ночью городов.

И осторожно, как художник,

Следит приезжий за огнем,

Покуда железнодорожник

Не пропадет в краю степном.

Тарковский Арсений Александрович («В дороге»)

Как часто, как часто я в поезде скором

сидел и дивился плывущим просторам

и льнул ко стеклу холодеющим лбом!..

И мимо широких рокочущих окон

свивался и таял за локоном локон

летучего дыма, и столб за столбом

проскакивал мимо, порыв прерывая

взмывающих нитей, и даль полевая

блаженно вращалась в бреду голубом.

И часто я видел такие закаты,

что поезд, казалось, взбегает на скаты

крутых огневых облаков и по ним

спускается плавно, взвивается снова

в багряный огонь из огня золотого, —

и с поездом вместе по кручам цветным

столбы пролетают в восторге заката,

и черные струны взмывают крылато,

и ангелом реет сиреневый дым.

* * *

На сумрачном вокзале по ночам

торжественно и пусто, как в соборе, —

но вот вдали вздохнуло словно море,

скользнула дрожь по двум стальным лучам,

бегущим вдаль, сходящимся во мраке, —

и щелкнули светящиеся знаки,

и в черной глубине рубин мигнул,

за ним — полоска янтарей, и гул

влетел в вокзал, могучий гул чугунный, —

из бездны бездн, из сердца ночи лунной,

как бы катясь с уступа на уступ.

Вздохнул и стал: раскрылись две-три двери.

Вагоны удлиненные под дуб

окрашены. На матовой фанере

над окнами ряд смугло-золотых

французских слов, — как вырезанный стих,

мою тоску дразнящий тайным зовом…

За тенью тень скользит по бирюзовым

прозрачным занавескам. Плотно скрыв

переходные шаткие площадки,

чернеют пыльно кожаные складки

над скрепами вагонов. Весь — порыв

сосредоточенный, весь — напряженье

блаженное, весь — жадность, весь — движенье, —

дрожит живой, огромный паровоз,

и жарко пар в железных жилах бьется,

и в черноту по капле масло льется

с чудовищных лоснящихся колес.

И через миг колеса раскачнулись

и буферов забухали щиты —

и пламенисто-плавно потянулись

в зияющий колодец темноты

вагоны удлиненные… И вскоре,

забыл вокзал их звон и волшебство,

и стало вновь под сводами его

торжественно и пусто, как в соборе.

Набоков Владимир Владимирович («Экспресс»)

Европа

Австрия

Тарковский Арсений Александрович

УТРО В ВЕНЕ

Где ветер бросает ножи

В стекло министерств и музеев,

С насмешливым свистом стрижи

Стригут комаров-ротозеев.

Оттуда на город забот,

Работ и вечерней зевоты,

На роботов Моцарт ведет

Свои насекомые ноты.

Живи, дорогая свирель!

Под праздник мы пол натирали,

И в окна посыпался хмель —

На каждого по сто спиралей.

И если уж смысла искать

В таком суматошном концерте,

То молодость, правду сказать,

Под старость опаснее смерти.

СНЕЖНАЯ НОЧЬ В ВЕНЕ

Ты безумна, Изора, безумна и зла,

Ты кому подарила свой перстень с отравой

И за дверью трактирной тихонько ждала:

Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

Ах, Изора, глаза у тебя хороши

И черней твоей черной и горькой души.

Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро,

Ничего, он сейчас задохнется, Изора.

Так лети же, снегов не касаясь стопой:

Есть кому еще уши залить глухотой

И глаза слепотой, есть еще голодуха,

Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.

Языков Николай Михайлович

ЭЛЕГИЯ

Опять угрюмая, осенняя погода,

Опять расплакалась гаштейнская природа,

И плачет, бедная, она и ночь и день,

На горы налегла ненастной тучи тень,

И нет исходу ей! Душа во мне уныла:

Перед моим окном, бывало, проходила

Одна прекрасная, отколь и как сюда

Она явилася, не ведаю, — звезда

С лазурно-светлыми, веселыми глазами,

С улыбкой сладостной, с лилейными плечами.

Но и ее уж нет! О! я бы рад отсель

Лететь, бежать, идти за тридевять земель,

И хлад, и зной, и дождь, и бурю побеждая,

Туда, скорей туда, где, прелесть молодая,

Она господствует и всякий день видна:

Я думаю, что там всегдашняя весна!

Албания

Туроверов Николай Николаевич

АЛБАНСКИЕ СТИХИ

1.

Глубокий снег лежал в горах.

Был лунный свет мутнее дыма.

Попутчик мой сказал: Аллах

Хранит в дороге пилигрима,

Кто он, откуда? Для меня

Не всё равно-ль? На горном склоне

Он своего поил коня

И вместе пили наши кони.

Теперь нас ждет в горах ночлег.

И знаю я, дрожа от стужи,

Он для меня расчистит снег,

Простелет рваный плащ верблюжий

И, вынув свой кремень и трут,

Зажжет подобранные сучья.

Счастлив Аллах, царящий тут —

Слуги ему не надо лучше.

1923

2.

Я скрылся от дождя, от ночи и от бури

В пастушьем шалаше. Пастух был нелюдим;

Но он мне место дал у очага на шкуре

И круглый хлеб, надъеденный самим.

В горах случайны и безмолвны встречи.

Что он мне мог сказать, что мог ответить я,

Когда нас крепче слов сближает мех овечий

И скудное тепло дымящего огня.

1923

3.

Что мне столетия глухие,

Сюда пришедшему на час?

О баснословной Византии

Руин лирический рассказ.

Мне всё равно какая смена

Эпох оставила свой прах

Средь этих стен и запах тлена

В полуразрушенных церквах.

Запомню только скрип уключин,

Баркас с библейскою кормой,

Да гор шафрановые кручи

Над синей охридской водой.

1930

4.

Знаю, я тебе не пара, —

Твой отец богатый бей;

От Валоны до Скадара

Равных нет ему людей.

У бродяги — иноверца

Нет на свете ничего,

Только сердце, только сердце

Однолетки твоего.

Завтра я уеду рано.

Не проснется твой отец.

Ты услышишь каравана

Невеселый бубенец.

1938

Англия

Рейн Евгений Борисович

В НОВУЮ АНГЛИЮ

На первом этаже выходят окна в сад,

Который низкоросл и странно волосат

От паутины и нестриженных ветвей.

Напротив особняк, в особняке детсад,

Привозят в семь утра измученных детей.

Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!

Так много лет прошло, что наша связь скорей

Психоанализ, чем почтовый разговор.

Привозят в семь утра измученных детей,

А в девять двадцать пять я выхожу во двор.

Я точен, как радар, я верю в ритуал —

Порядок — это жизнь, он времени сродни.

По этому всему пространство есть провал,

И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!

А я тебя сравню с приветом и письмом,

И с трескотней в ночном эфире и звонком,

С конвертом, что пригрет за пазухой тайком

И склеен второпях слезой и языком.

Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я

Не сможем доказать вины и правоты,

Не сможем отменить обиды и нытья,

И всё-таки любви, которой я и ты

Грозили столько раз за письменным столом.

Мой лучший адресат, напитки и плоды

Напоминают нам, что мы ещё живём.

Семья не только кровь, земля не только шлак

И слово не совсем опустошённый звук!

Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,

Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!

Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис

На сцену, где молчит худой троянский мир,

И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист

Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.

Сурков Алексей Александрович

ВОСКРЕСЕНЬЕ В ВЕСТ-ЭНДЕ

Вопреки непреложным законам истории,

Исполняя давно устаревшую роль,

Как в далеком «блистательном» веке Виктории,

На охоту и в оперу ездит король.

По старинным аллеям, под липами зябкими,

Каждый день, и неделю, и месяц, и год,

Поражая зевак непомерными шапками,

К Букингему гвардейцы идут на развод.

Где каштаны столетние ветками тонкими

Отражаются в зеркале синих прудов,

Перезрелые леди гуляют с болонками,

Оскорбляя пейзаж Кенсингтонских садов.

И, посильно борясь с невеселыми думами,

По традициям канувших в прошлое дней,

Амазонки и денди с учтивыми грумами

Объезжают в Гайд-парке красивых коней.

Будто рента старинных родов не размотана,

Не построена клетка британскому льву,

Будто «старая добрая Англия» — вот она —

Не в гравюрах, не в книгах — жива наяву!

Сбросьте пыльный парик обветшалой романтики!

Наготу не прикроете ширмой старья.

Из-за хмурых просторов туманной Атлантики

Продиктован вам новый закон бытия.

Раздавил ваши души пресс девальвации,

Планом Маршалла выжжена начисто спесь,

Новый босс отнимает сокровища нации —

Независимость, гордость, достоинство, честь.

Все равно вы утонете в черном неверии.

Декорации прочь! Не поможет игра.

Побрякушки, архивная пыль, мишура —

Вот и все, что осталось от вашей империи.

Светлов Михаил Аркадьевич

ПЕСЕНКА АНГЛИЙСКОГО МАТРОСА

Плыву, плыву в тумане,

Плыву в кругу ночей.

Британия, Британия,

Владычица морей.

Вокруг земного шара

Британская вода,

Стоят у Гибралтара

Английские суда.

Неисчислимы рейсы,

Широкий путь открыт, —

У берега твой крейсер

На Индию глядит,

Ты в Африке оставила

Следы от якорей,

Британия, Британия,

Владычица морей!

Но берегись, Британия!

В морях плывет беда,

Волнуется у берега

Китайская вода.

И что ты будешь делать,

Отечество мое?

Ведь пароход на суше

Не годен под жилье!

Закрой глаза от света

Китайских фонарей,

Британия, Британия,

Владычица морей!

Где плыл корсар на шхуне

Плыву в кругу ночей.

Погасло полполунье

Над родиной моей.

Мамаша! Дело скверно,

Твоя вода бурлит,

Закрытая таверна

На берегу грустит.

Ты опускаешь цепи

Последних якорей,

Британия, Британия,

Владычица морей!

Давай-ка побеседуем:

В какие дни, когда

Поила нас как следует

Британская вода?

Привязанные к мачтам,

Мы плыли по морям,

Нас Англия, как мачеха,

Кидала по волнам.

Так сохни же под солнцем,

Под блеском лучей,

Последняя лужа

Британских морей!

Бельгия

Эренбург Илья Григорьевич

В БРЮГГЕ

1.

В этих темных узеньких каналах

С крупными кругами на воде,

В одиноких и пустынных залах,

Где так тихо-тихо, как нигде,

В зелени, измученной и блеклой,

На пустых дворах монастырей,

В том, как вечером слезятся стекла

Кованых чугунных фонарей,

Скрыто то, о чем средь жизни прочей

Удается иногда забыть,

Что приходит средь бессонной ночи

Темными догадками томить.

2.

Ночью в Брюгге тихо, как в пустом музее,

Редкие шаги звучат еще сильнее,

И тогда святые в каждой черной книге,

Черепичные закопченные крыши

И каналы с запахом воды и гнили,

С черными листами задремавших лилий,

Отраженья тусклых фонарей в канале

И мои надежды, и мои печали,

И любовь, которая, вонзивши жало,

Как оса приникла и потом упала.

Все мне кажется тогда музеем чинным,

Одиноким, важным и таким старинным,

Где под стеклами лежат камеи и эмали,

И мои надежды, и мои печали,

И любовь, которая, вонзивши жало,

Как оса приникла и упала.

3.

Мельниц скорбные заломленные руки

И каналы, уплывающие вдаль,

И во всем ни радости, ни муки,

А какая-то неясная печаль.

Дождик набежал и брызжет теплый, летний,

По каналу частые круги пошли,

И еще туманней, и еще бесцветней

Измельченные квадратики земли.

У старушки в белом головном уборе

Неподвижный и почти стеклянный взгляд,

Если в нем когда-то отражалось горе,

То оно забылось много лет назад.

В сердце места нет ни злу, ни укоризне,

И легко былые годы вспоминать,

Если к горечи, к тревоге, даже к жизни

Начинаешь понемногу привыкать.

Болгария

Городницкий Александр Моисеевич

БОЛГАРИЯ

В сиянии летнего жара

Расходится круг по воде.

Болгары поют Окуджаву,

Надеясь на завтрашний день.

Наивная эта надежда

Ночами уснуть не дает.

Всё хуже еда и одежда

Становятся здесь, — что ни год.

Грызут апатиты и атом

Природою созданный рай, —

Вдогонку за северным братом

Шагает доверчивый край.

Здесь общую ценят культуру,

И славят общественный труд,

И гонят этнических турок,

И русские песни поют.

Какую погоду назавтра

Готовим мы в этой стране?

Раздумье об этом внезапно

Сегодня приходит ко мне

На площади старой соборной,

Где тёмной вечерней порой,

Еще не разорванный бомбой,

Стоит Александр Второй.

ВАРНА

Особняки довоенных городов

В городе Варна у Чёрного моря,

Слово родное в чужом разговоре,

Зыбкие тени плывущих судов.

Чайки над городом крик сиротлив,

Будто птенца уронила — не рыбу,

Римских построек осевшие глыбы,

Греки и турки — прилив и отлив.

Этот зелёный окраинный Понт,

Прежде Восток разделявший и Запад,

Мидий гниющих томительный запах,

Улочки, с горки бегущие в порт!

Туч паруса в небесах шевеля,

В круговороте имперских обломков,

Непотопляемой кружится лодкой

Многострадальная эта земля.

Между просторов её небольших,

Где появились Кирилл и Мефодий,

Радуюсь я вековечной методе

Местных крестьян и спокойствию их.

Здесь, в непривычной для нас тишине,

Здесь, где когда-то сошлась «Вся благая»,

На сердце тёплой волной набегая,

Странные чувства приходят ко мне, —

Чувство печали и смутной вины,

Зависти к скромному их достоянью.

Эту печаль оценить в состояньи

Лишь уроженец великой страны.

Венгрия

Самойлов Давид Абрамович

СИГЛИГЕТ

В той Венгрии, куда мое везенье

Меня так осторожно привело,

Чтоб я забыл на время угрызенья

И мною совершаемое зло,

В том Сиглигете возле Балатона,

В том парке, огороженном стеной,

Где горлинки воркуют монотонно, —

Мое смятенье спорит с тишиной.

Мне кажется, что вы — оживший образ

Той тишины, что вы ее родня.

Не потому ли каждая подробность,

Любое слово мучают меня.

И даже, может быть, разноязычье

Не угнетает в этой тишине,

Ведь не людская речь, а пенье птичье

Нужней сегодня было вам и мне.

Городницкий Александр Моисеевич

БУДАПЕШТ-56

Танк горит на перекрёстке улиц,

Расстреляв последние снаряды,

В дымном жаре, в орудийном гуле,

У разбитой им же баррикады.

На его броне дымится краска

Не от немцем сброшенной фугаски,

Не на волжском вздыбленном песке, —

Труп студента, детская коляска,

И обрывок флага на штыке.

Где и как, когда случилось это

В самый первый распроклятый раз?

Над казармой прежние портреты,

И приказ — по-прежнему приказ.

Разгребая жар чужой руками,

Принеся восстанию беду,

Парни с комсомольскими значками

Умирают в огненном чаду.

Их могилу не укроют лавры,

Лишь листок уронит на пол мать, —

Извещение, что «смертью храбрых»,

«Смертью храбрых», — что ещё ей знать?

Как там встретят весть, что не вернулись, —

Закусив губу или навзрыд?

Танк горит на перекрёстке улиц, —

Хорошо, что этот танк горит!

Германия

Тютчев Фёдор Иванович

ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,

В лесу не молкнет птичий гам,

И гам лесной и шум нагорный —

Все вторит весело громам.

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

* * *

Зима недаром злится,

Прошла её пора —

Весна в окно стучится

И гонит со двора.

И всё засуетилось,

Всё нудит Зиму вон —

И жаворонки в небе

Уж подняли трезвон.

Зима еще хлопочет

И на Весну ворчит.

Та ей в глаза хохочет

И пуще лишь шумит…

Взбесилась ведьма злая

И, снегу захватя,

Пустила, убегая,

В прекрасное дитя…

Весне и горя мало:

Умылася в снегу

И лишь румяней стала

Наперекор врагу.

1836

Набоков Владимир Владимирович

БЕРЛИНСКАЯ ВЕСНА

Нищетою необычной

на чужбине дорожу.

Утром в ратуше кирпичной

за конторкой не сижу.

Где я только не шатаюсь

в пустоте весенних дней!

И к подруге возвращаюсь

все позднее и поздней.

В полумраке стул задену

и, нащупывая свет,

так растопаюсь, что в стену

стукнет яростно сосед.

Утром он наполовину

открывать окно привык,

чтобы высунуть перину,

как малиновый язык.

Утром музыкант бродячий

двор наполнит до краев

при участии горячей

суматохи воробьев.

Понимают, слава Богу,

что всему я предпочту

дикую мою дорогу,

золотую нищету.

Цветаева Марина Ивановна

БЕРЛИНУ

Дождь убаюкивает боль.

Под ливни опускающихся ставень

Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль

Копыта — как рукоплесканья.

Поздравствовалось — и слилось.

В оставленности златозарной

Над сказочнейшим из сиротств

Вы смилостивились, казармы!

Ходасевич Владислав Фелицианович

БЕРЛИНСКОЕ

Что ж? От озноба и простуды —

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола, —

И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

Пастернак Борис Леонидович

МАРБУРГ

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

B прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По лицам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: «Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», — твердил мне инстинкт,

И вел меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим —

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лед этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) — этот вихрь духоты —

О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Все — живо. И все это тоже — подобья.

О, нити любви! Улови, перейми.

Но как ты громаден, обезьяний,

Когда над надмирными жизни дверьми,

Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездом

Чума полыхала. А нынешний жупел —

Насупленный лязг и полет поездов

Из жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —

Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.

Да и оторвусь ли от газа, от касс, —

Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнет по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. Стрясется — спасут.

Рассудок? Но он — как луна для лунатика.

Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь — король. Я играю с бессонницей.

И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

Глинка Фёдор Николаевич

РЕЙН И МОСКВА

(отрывок)

Я унесен прекрасною мечтой,

И в воздухе душисто-тиховейном,

В стране, где грозд янтарно-золотой,

Я узнаю себя над Рейном.

В его стекле так тихи небеса!

Его брега — расписанные рамки.

Бегут по нем рядами паруса,

Глядят в него береговые замки,

И эхо гор разносит голоса!

Старинные мне слышатся напевы,

У пристаней кипит народ,

По виноградникам порхает хоровод,

И слышу я, поют про старый Реин девы.

«Наш Рейн, наш Рейн красив и богат!

Над Рейном блестят города!

И с башнями замки, и много палат,

И сладкая в Рейне вода!..

И пурпуром блещут на Рейне брега:

То наш дорогой виноград,

И шелком одеты при Рейне луга:

Наш реинский берег — Германии сад!

И славится дева на Рейне красой,

И юноша смотрит бодрей!

О, мчись же, наш Рейн, серебрясь полосой,

До синих, до синих морей!..»

Одоевцева Ирина Владимировна

Угли краснели в камине,

В комнате стало темно…

Всё это было в Берлине,

Всё это было давно.

И никогда я не знала,

Что у него за дела,

Сам он расспрашивал мало,

Спрашивать я не могла.

Вечно любовь и тревога…

Страшно мне? Нет, ничего,

Ночью просила я Бога,

Чтоб не убили его.

И уезжая кататься

В автомобиле, одна,

Я не могла улыбаться

Встречным друзьям из окна.

Городницкий Александр Моисеевич

В Баварии летней, близ города славного Мюних,

Мы в доме немецком гостили в начале июня.

Там сад колыхался в оконном, до пола, стекле,

Дразня сочетанием красок, пронзительно светлых,

И фогельхен утром кричали приветливо с веток:

«Вставайте, бездельники, — завтрак уже на столе».

Плыл благовест тихий от мачты недальнего шпица.

Алела нарядно на крышах крутых черепица,

Над сбитыми сливками белых по-южному стен.

Хозяин в войну был десантником, но, слава Богу,

Под Лугой сломал при ночном приземлении ногу,

А после во Франции сдался союзникам в плен.

Он строил потом водосбросы, туннели, плотины, —

Его окружают знакомые с детства картины

У жизни в конце, понемногу сходящей на нет.

Австрийские Альпы парят вдалеке невесомо,

По радио внук исполняет концерт Мендельсона,

Упругими пальцами нежно сжимая кларнет.

И хмель обретает брожение солнца на склонах

Над быстрым Изаром, у вод его светло-зелёных,

Вокруг навевая счастливый и медленный сон.

И можно ли думать о грянувшей здесь катострофе

Под дивные запахи этого свежего кофе

И тихую музыку? Слава тебе, Мендельсон!

ГЕРМАНИЯ

Этот вид из вагонных открывшийся окон,

Этой зелени пышной насыщенный цвет!

Что Германия больше понравилась Блоку

Чем Италия, в том непонятного нет.

Школьных лет предваряя былые вопросы,

Заготовил ответы любой поворот.

Здесь когда-то поход начинал Барбаросса,

Карл Великий на Майне отыскивал брод.

Меж руинами замков, у ног Лорелеи,

Безмятежного Рейна струится вода.

Почему её так обожали евреи

И себе на беду приезжали сюда?

Вслед за этим в золу обратившимся хором

Восславляю и я то пространство, в котором

То гравюра мелькает, то яркий лубок,

Где над кёльнским растаявшим в небе собором

Обитает в тумане невидимый Бог.

Меж Висбаденом, Марбургом и Гейдельбергом,

Всем блокадным сомненьям моим вопреки,

Возникают великие тени и меркнут

Под навязчивый шёпот знакомой строки.

Триста лет состояли мы в брачном союзе,

То враждуя, то снова друг друга любя.

Не напрасно немецкой медлительной музе

Ломоносов и Тютчев вверяли себя,

Белокурых невест подводя к аналою,

И в итоге недавней войны Мировой

Стали русские парни немецкой землёю,

А солдаты немецкие — русской землёй.

Неслучайно во времени нашем капризном

Начинается новых братаний пора,

И марксизм-сталинизм обнялись с гитлеризмом,

Воплощая в веках завещанье Петра.

Никогда не изжить этот горестный опыт,

Императоров наших остзейскую кровь,

То окно, что когда-то пробито в Европу,

Неизбывную эту любовь.

БРОНЗОВЫЙ ГЕЙНЕ

Бронзовый Гейне на ратушной площади Гамбурга,

Сумрачный гений германский, похожий на Гамлета,

Стынущий молча у края холодных морей.

Видят туристы глазами, до слёз умилёнными,

Что не сгорел с остальными шестью миллионами

Этот случайно избегнувший казни еврей.

Бронзовый Гейне над облаком гари ли, смога ли,

Напоминающий обликом скорбного Гоголя

В скверике пыльном напротив Арбатских ворот.

Благоговейно субботами и воскресеньями

Бюргеры здесь собираются целыми семьями, —

Непредсказуем грядущего дня поворот.

Бронзовый Гейне, из ямы с отбросами вынутый,

Сброшенный раз с пьедестала и снова воздвигнутый,

Пахнущий дымом своих уничтоженных книг,

Пусть отличаются наши родные наречия,

Радуюсь этой, такой неожиданной встрече я,

Единокровный поклонник твой и ученик.

Бронзовый Гейне на площади шумного Гамбурга.

Рюмка рейнвейна над узкой портовою дамбою,

Голод блокады, ушедших друзей имена,

Контур Европы над жёлтою школьной указкою,

Черный сугроб под пробитой немецкою каскою,

«Traurigen Monat November», родная страна.

Бронзовый Гейне, грустящий на площади Гамбурга, —

Томик стихов в переводах, мне помнится, Вайнберга,

Послевоенный лежащий в руинах Большой.

Малая Невка, лесистый ли Гарц, Лорелея ли, —

Что за мечты мы в мальчишеском сердце лелеяли,

К странам чужим прирастая незрелой душой?

Бронзовый Гейне, что зябко под ветром сутулится,

Не переменишь рождением данную улицу,

Город и век, ни в Германии, ни на Руси.

Так повелось со времён Перуна или Одина.

Что же поделаешь, если свобода и Родина —

Две несовместные вещи — проси не проси?

ГАМБУРГ

Меня ностальгия опять донимает, когда

Своё отражение в узком увижу канале

На фоне домов и готических шпилей. Едва ли

Я видел их прежде, впервые попавший сюда.

Возможно мой предок в забытые нынче года,

Сбежав из Испании при инквизиторском сыске,

В чулках с башмаками, в коротких штанах по-хасидски,

Стоял на мосту, и его отражала вода.

В музее диаспоры есть в Тель-Авиве раздел

С путями миграции. Там оказавшись, вначале

Я, помнится, долго на карту цветную глядел,

Стараясь понять, отчего мне всё снятся ночами

Не город восточный, сводящий приезжих с ума,

Не жёлтые горы отчизны моей азиатской,

А тёмный канал, островерхие эти дома,

И низкое небо, покрытое шаровой краской.

ШТУТГАРТ

Был и я когда-то юн и безус,

Да не понится теперь ничего.

В этом городе повешен был Зюс,

Эта площадь носит имя его.

Был у герцога он правой рукой,

Всех правителей окрестных мудрей,

В стороне германской власти такой

Ни один не добивался еврей.

Не жалея ни богатства, ни сил,

Став легендою далёких времен,

Многих женщин он немецких любил,

И за это был в итоге казнён.

Я прочел это полвека назад,

У завешенного сидя окна,

А за стенкой замерзал Ленинград,

А за стенкой бушевала война.

Скажет каждый, у кого ни спрошу,

В этом городе повешен был Зюс.

Отчего же я здесь вольно дышу,

А в Россию возвращаться боюсь?

Я сегодня, вспоминая о нем,

Путь к спасению последний отверг,

Там где солнечным восходят вином

Виноградники земли Вюртемберг

Кедрин Дмитрий Борисович

СТАРАЯ ГЕРМАНИЯ

Где он теперь, этот домик ветхий,

Зяблик, поющий в плетеной клетке,

Красный шиповник на свежей ветке

И золотистые косы Гретхен?

Пела гитара на старом Рейне,

Бурши читали стихи в кофейне,

Кутая горло платком пуховым,

У клавикордов сидел Бетховен.

Думал ли он, что под каждой крышей

Немцами будут пугать детишек?

Голландия

Брюсов Валерий Яковлевич

Эти милые, красно-зеленые домики,

Эти садики, в розах и желтых и алых,

Эти смуглые дети, как малые гномики,

Отраженные в тихо-застывших каналах, —

Эти старые лавки, где полки уставлены

Рядом банок пузатых, давно закоптелых,

Этот шум кабаков, заглушенный, подавленный,

Эти рослые женщины в чепчиках белых, —

Это все так знакомо, и кажется: в сказке я,

И готов наважденью воскликнуть я: vade!

Я с тобой повстречался, Рембрандтова Саския?

Я в твой век возвращен, Адриан ван Остаде?

Мориц Юнна Петровна

ЗЕЙДЕР ЗЕЕ

Леону Тоому

Я подвержена идее

Побывать на Зейдер-Зее,

На заливе, столь воспетом

Мореплавцем и поэтом

В древней саге и позднее,

В тех столетиях и в этом.

Да! Мечты моей предметом

Стал далекий Зейдер-Зее.

Только я смежаю веки —

Возникает образ некий,

Нежный, как цветок лаванды,

И старинный, как в музее.

Это волны Зейдер-Зее

Омывают Нидерланды,

Реи, якорные змеи,

Лодки, ботики, шаланды.

Кража в Лувре — Зейдер-Зее!

И никто, помимо детства,

До сих пор не знает средства,

Как придумывать заливам

Имена такого склада.

Надо быть каким счастливым

И чудесным ротозеем,

Чтобы крикнуть: — Зейдер-Зее!

И услышать: — Что вам надо?

Говорите поскорее! —

Детский лепет, Зейдер-Зее!

Вижу мельницу и флигель,

Где фламандец Уленшпигель

Или кто-нибудь попозже

Останавливался тоже

И бросался в Зейдер-Зее,

Побледнев от наслажденья,

В дни, когда, на солнце зрея,

Тело жаждет охлажденья,

А русалка или фея

Из волны зовет прохожих,

Бормоча одно и то же:

— Если в рай, так в Зейдер-Зее!

Боже мой, какие танцы

Исполняют оборванцы

В январе на Зейдер-Зее,

Спрятав шеи в бумазее!

На коньках летят, как духи,

Дети, белые старухи,

Длинноногие голландцы.

Что за странные таланты —

На ножах пускаться в бегство

Вдоль серебряной аллеи!

Неужели Нидерланды

Поголовно тянет в детство,

А разбег на Зейдер-Зее?

Мне мешают мысли эти

Просыпаться на рассвете,

А чудесные виденья

Ухудшают поведенье.

Вот сижу, в окно глазея:

Вижу семь тюльпанных грядок,

Мачту, холстик в галерее.

— Где ты? — спрашивают рядом.

Голос тут, но что со взглядом?

— В самом деле, где же, где я?

Врать с утра неинтересно,

Лучше я признаюсь честно,

Что была на Зейдер-Зее.

Да, была на Зейдер-Зее!

Тредиаковский Василий Кириллович

ОПИСАНИЕ ГРОЗЫ, БЫВШИЯ В ГААГЕ

С одной страны гром,

С другой страны гром,

Смутно в воздухе!

Ужасно в ухе!

Набегли тучи,

Воду несучи,

Небо закрыли,

В страх помутили!

Молнии сверкают,

Страхом поражают,

Треск в лесу с перуна,

И темнеет луна,

Вихри бегут с прахом,

Полоса рвет махом,

Страшно ревут воды

От той непогоды.

Ночь наступила,

День изменила,

Сердце упало:

Всё зло настало!

Пролил дождь в крышки,

Трясутся вышки,

Сыплются грады,

Бьют ветрограды.

Все животны рыщут,

Покоя не сыщут,

Биют себя в груди

Виноваты люди,

Боятся напасти

И, чтоб не пропасти,

Руки воздевают,

На небо глашают:

«О солнце красно!

Стань опять ясно,

Разжени тучи,

Слезы горючи,

Столкай премену

Отсель за Вену.