Бесплатный фрагмент - Кровью своего сердца

Предисловие к первому изданию

Написать эту книгу было давней дедушкиной мечтой. Он осуществил ее, хотя и не до конца — книга так и осталась в рукописи, он не успел ее напечатать. И вот, спустя почти десять лет, книга его воспоминаний издана. Вы спросите меня — зачем?

В библиотеке моего деда всегда было много книг. Есть там и воспоминания А.И.Герцена «Былое и думы», которые дедушка не раз перечитывал, отмечая карандашом то, что считал наиболее значимым. Среди многочисленных карандашных помет есть одна, сделанная ручкой: «Чтобы написать собственные воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или необыкновенным злодеем, знаменитым артистом или государственным деятелем; достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать и который может и хочет рассказать это.

Каждая жизнь интересна — если не в отношении к личности, то к эпохе, к стране, в которой она живет».

Писатель доказывал «право на те или иные слова» каждого человека, независимо от масштабов его личности. История имеет своими символами крупных деятелей, но создается она простыми людьми. И именно через жизнь таких простых людей открывается нам истинный смысл прошлого.

Мой дед принадлежал к тому поколению, для которого точкой отсчета в системе их жизненных координат была война. Он — один из тех десяти процентов рожденных в 1923—1924 годах, что остались в живых к окончанию войны. Кто, как не он, имеет право на память, право на голос, право на текст. На этих страницах — его память. И пусть звучит его голос в строчках Книги его жизни, Книги, написанной «кровью своего сердца»… Я верю, этот голос будет услышан.

Диана Ганцева

Предисловие ко второму изданию

Впервые книгу воспоминаний моего деда мы издали 20 лет назад — к юбилею бабушки. В 1999 году ей исполнялось 75 лет, и мы привезли ей в подарок большую тяжёлую коробку, а в ней — 50 красных книжек с золотым тиснением на обложке. Любительское издание с кучей ошибок и опечаток, с фотографиями сомнительного качества, с не самой аккуратной прошивкой — как мы гордились этой книгой! Она была. Дедушкина мечта сбылась нашими усилиями.

И вот теперь — второе издание.

Зачем?

Я задумалась о необходимости переиздать эту книгу несколько лет назад, когда решила почитать её вместе с дочками. Мне представлялось, как мои девочки будут заворожённо слушать, а их воображение будет рисовать им картины прошлой жизни… На деле оказалось, что воображению разгуливаться негде — пришлось на каждом абзаце останавливаться и давать пояснения.

— А что такое плюшевка?

— А почему они «белые»?

— А что такое «ликбез»?

Мы полезли в словари и справочники, мы листали карты и книги по истории, воссоздавая культурно-исторический контекст. Так родилась идея сделать новое издание — уже не любительское, а самое настоящее, с комментариями и пояснениями, с необходимым «справочным аппаратом».

В итоге новое издание получило несколько ценных дополнений:

— раздел «Комментарии», где можно узнать значения незнакомых слов и понятий, прочитать подробности описываемых исторических событий, познакомиться с биографиями упомянутых в книге людей.

— Именной указатель, который содержит 199 имён и фамилий — пользуясь указателем, можно легко найти в тексте книги упоминания об интересующих людях.

— Географический указатель — в нём более 190 населенных пунктов и других географических наименований с указанием страниц, где о них говорится.

— Документы и фотографии. Разбирая дедушкин архив уже после издания первого тиража, я нашла документы и семейные фотографии, о существовании которых никто не знал. Они вошли во второе издание, дополнив семейную историю новыми лицами и фактами.

Для кого?

В первую очередь эта книга для нас — для дедовых внуков и правнуков, для моих растущих дочек и тех малышей, что родятся у них и продолжат семейную историю. Дед подписал свою рукопись: «На память детям, внукам, правнукам… и… от дедушки и отца». Теперь это наше дело — передать его память нашим детям и будущим внукам.

Второй круг читателей, кому может быть важна эта книга, — потомки тех, чьи имена и фамилии встречаются на её страницах. Они учились с дедом в школах, поступали до войны в институт, сражались под Киевом, потом выбирались из окружения, ходили на боевые задания в партизанском отряде, восстанавливали Слуцк и окрестные сёла после освобождения Беларуси… Кто-то из них погиб и, может быть, записанное у деда — это единственное, что известно об этих людях… У многих из них растут дети, внуки, правнуки — думаю, им может быть интересно узнать что-то о своих дедушках и бабушках.

А ещё эта книга для всех, кто хочет знать правду такой, какой она виделась там и тогда. В воспоминаниях моего деда глобальные исторические события предстают в своей обыденной повседневности. Катастрофа Киевского котла, в котором сгинули сотни тысяч наших солдат, видится нам глазами вчерашнего минского студента, впервые оказавшегося под бомбёжкой. Знаменитая партизанская «Рельсовая война» сворачивается до трёх подрывников, почти мальчишек, которые промозглой ночью закладывают толовую мину под рельс, вынимая грунт на расстеленную рядом телогрейку. И освобождение Слуцка оказывается более значимым, чем падение Берлина… Именно так видится в настоящем то, что потом когда-то будет оценено потомками, что войдёт в историю и ляжет на страницы учебников.

Эта книга — живая история, живая память о тех событиях, свидетелем и участником которых был мой дед, Михаил Александрович Никольский, рожденный в 1923 году. Он не был героем, не имел воинских званий, не дошёл до Берлина… Он воевал на своей земле, но не смог уберечь от пуль и огня никого из своей семьи, потеряв и отца, и мать, и сестру. Он выжил и рассказал свою правду о войне — простую правду обычного человека, прошедшего через нечеловеческие испытания.

Эта книга даёт возможность увидеть историю глазами тех, кто её делал, а не тех, кто потом её писал.

Диана Королькова

от автора

Написать эти воспоминания меня заставило стихотворение «Семейная летопись» Евгения Чеканова1. Поскольку оно взволновало меня до глубины души, привожу его текст полностью, без сокращений. Вот он:

Простая жизнь подвластна забытью,

И трудно воротить ее из плена…

Однако родословную свою

Я смог познать до пятого колена.

Я помню вечер… Выло и мело

За окнами родительского дома,

А в доме было тихо и тепло,

И запах пищи плавал невесомо.

Трещала печь, и отблески огня

Лицо отца багряно заливали.

Он вспоминал… И в дрожь бросал меня

То жар любви, то жгучий лед печали.

Прошли года. С неясною тоской,

Как будто по утерянному раю,

В который раз в квартире городской

Я летопись фамильную листаю

И снова слышу, как вздыхает мать:

«Кому нужно собранье этих басен,

Их скоро будет некому читать…» —

Но верю я, что труд мой не напрасен,

Что не взорвется хрупкий шар земной,

По яростной орбите пролетая,

Что будет длиться начатая мной

Простой семьи история простая,

И что ее незыблемую гать

Сквозь топь веков мои продолжат дети…

А ты, мой друг? Что можешь ты сказать

Хотя бы о своем покойном деде?

Что ты припомнишь, кроме черт лица,

О чем расскажешь, коль спросить серьезно?

Ну, что молчишь? Иди, спроси отца.

Иди, спроси, пока еще не поздно!

Прочитал. Понравилось. И задумался, разволновавшись всерьез. На самом деле, что мне ответить на поставленные вопросы? Лично из своей жизни? Как на исповеди, откровенно…

Судьба сложилась так, что ответить на эти вопросы трудно, больно и тяжело. Почему?

Глава 1

Я и моя семья до 1940 года

Свою родословную я не смог познать даже до третьего колена. Частые переезды родителей. Жизнь на частных или государственных квартирах, только не в родном, родительском доме. И отец, когда я был пацаном, затем школьником, никогда не заводил речь о своем происхождении и о нашей родословной, считая, что сын не дорос до таких разговоров. Так что из воспоминаний отца мне не пришлось узнать ни «жара любви, ни жгучего льда печали». Ни дедушек, ни бабушек, кроме одной — матери моего отца, я не знал, не слышал их разговоров и не запомнил ничего. А теперь поздно, не спросишь. Годы ушли…

Что запомнилось? Из паспорта мамы, погибшей в сорок четвертом году от рук фашистов-карателей в болотах Загальщины, что в Любанском районе белорусского Полесья, случайно сохранившемся во внутреннем кармане ее «плюшевки»2, я увидел дату рождения отца в штампе о регистрации брака — 1895 год. По рассказам моей бабушки, его мамы, которая несколько лет жила вместе с нами, отец родился в семье сельского интеллигента. Сама бабушка долгие годы работала учительницей церковно-приходской школы в российском Нечерноземье недалеко от города Ярославля. Муж ее, мой дедушка, служил в церкви, не запомнил кем, и умер в годы гражданской войны от разрыва сердца. Бабушка не говорила, по какой причине, то ли от болезни, то ли от случайной пули. Словом, не знаю точно, потому что был еще малышом и не запомнил подробностей из разговоров взрослых. Видел сестру отца, которая приезжала к нам в гости еще до войны. Помню, бабушка рассказывала, как учился мой отец; он окончил гимназию3, красиво писал, умел рисовать, выполнял всю работу по хозяйству, многое мастерил своими руками.

В 1916 году его призвали в царскую армию. Он был вольноопределяющимся4 и служил в Могилеве, где находилась ставка5. Ожидал назначения на должность офицера младшего чина6. Но… в 1917 году победила Октябрьская революция. Царская армия распалась. Как говорила бабушка, отец не стал служить «ни белым, ни красным». В Кличевском районе Могилевской области на одиноком хуторке встретил молодую и красивую девушку. Через некоторое время они поженились. Оставаться в семье мамы отец не пожелал и забрал ее к себе в Ярославскую губернию, в деревню к моей бабушке. Прожили они там недолго, и вскоре переехали в Ярославль к дальним родственникам. В 1921—1922 годах на Волге часто возникали контрреволюционные мятежи, потом начался голод. Жить стало невозможно7.

В конце 1922 или в самом начале 1923 года, уже после моего появления на свет, по настоянию матери семья переехала на родину матери в Кличевский район Белоруссии. Через год, в 1924 году, родилась сестра Янина. Кстати, мама была полькой, исповедовала католичество8, поэтому Янина стала католичкой, а меня, по настоянию бабушки, окрестили православным.

Еще через полгода отец стал искать какую-нибудь работу в Могилеве или Бобруйске, где у мамы жили родственники. Но не нашел ничего подходящего. В Осиповичах — тоже. В Слуцке уже был округ, но работы не нашлось и там. В 1924 или 1925 году, точно не помню, по направлению чиновников из окружного Совета отец получил должность статиста-плановика9 в Любанском райисполкоме. Это мне запомнилось надолго — однажды я порвал служебные бумаги отца, которые он принес домой, чтобы закончить работу в выходной день, за что получил ремнем «по мягкому месту».

Но вернусь на хутор Баранновина на Кличевщину, где мы жили с мамой и сестрой, пока отец не найдет работу и квартиру. Видел своих дедушку и бабушку по матери, но не запомнил их лиц — ничего не отложилось в моем детском сознании. Хорошо помню, что у дедушки были колоды с пчелами. Возле дома у крыльца росла груша-дичка, а с другой стороны — большой куст сирени, и весной запах от цветов через открытые окна проникал в комнаты. В хозяйстве были лошадь, коровы, свинья, куры, а также гуси и утки, которые паслись на ближайшем болоте. Словом, жили в достатке. На базаре в Осиповичах или Могилеве мы кое-что продавали и покупали все необходимое на зиму. С ближайшей станции Несета дорог на хутор не было, поэтому только зимой, когда болото покрывалось льдом, на санях можно было ехать куда угодно.

Помню брата мамы Ипполита и ее старшую сестру тетю Пэлю, она немного прихрамывала. Тетя Пэля потом жила в Минске у своего сына, моего двоюродного брата Станислава, и умерла уже после войны в 1983 году, прожив почти 90 лет.

Пока отец не получил направление в Любань, он работал в Слуцке и успел перевезти туда семью из Кличевщины. Жили мы на частной квартире, кажется, по улице Карла Либкнехта, рядом с ветлечебницей. Помню, вокруг нее был сад, и мы с пацанами часто забирались туда рвать крыжовник, за что мне тоже доставалось от отца. Вскоре после направления отец подыскал квартиру в Любани и забрал туда нас всех вместе с бабушкой, своей мамой, которой не было смысла оставаться одной в деревне после смерти дедушки.

В Любани мы жили на квартире у хозяина по фамилии Мирейчик. У него был дом на два крыльца, два входа, стоял он недалеко от рынка и пожарной каланчи, рядом с которой был сарай для бочек с водой и другого инвентаря и конюшня для лошадей. Еще в Любани была церковь, куда бабушка водила меня за руку, приучала молиться, причащаться. Сестру мама учила молиться по ксенжке10, как требовалось католическими ритуалами. Отец не верил, как говорят, ни в бога, ни в черта.

С одногодками мы ездили купаться летом на речку Оресса, ходили в лес за ягодами и грибами, иногда с нами ходила мама или отец, если у него было время.

В Любани мы прожили с 1925 по 1929 год. Здесь бабушка учила меня читать, писать и решать задачи. Ведь она работала в церковно-приходской школе более сорока лет еще до революции, и потому умела объяснить внуку все премудрости учебы, правда, без всяких учебников. Программу начального обучения она знала превосходно и усложняла материал по мере его усвоения. Особое внимание она обращала на то, чтобы я понимал смысл задачек по «Малинину-Буренину»11, и требовала безупречной правильности и каллиграфии, показывая пример в написании слов и предложений. Кроме того, бабушка водила меня в церковь. А в остальное время я был предоставлен сам себе, находясь в компании таких же пацанов.

Что еще запомнилось из тех времен?

Был случай, который остался в памяти на всю жизнь. Моя мать потом часто вспоминала, как я «обманул» ее и пассажиров в купе одного вагона. Как было дело? Мы с мамой и сестрой как-то весной ехали в Кличев из Любани. Сели мы на станции Уречье до Осипович. Я сидел у окна, рядом сестра и мать. Я любил смотреть в окно по пути следования поезда. А стекла в вагонах были тонкие. Когда поезд останавливался, во время торможения я стукнулся лбом о стекло, оно и треснуло. Испугался я, заволновалась мама. Через некоторое время после очередной остановки проводник, проходя по вагону, обнаружил треснувшее стекло, которое еще не вылетело.

— Кто разбил стекло? — обратился он к пассажирам.

— Мы не знаем, оно, наверное, уже было разбито, — в один голос утверждали пассажиры, пытаясь защитить мать и ребенка от наказания.

Но проводник, очевидно, был опытным. Он немного помолчал, а потом присел рядом со мной и спросил:

— Скажи, мальчик, ты разбил стекло?

— Да, я, — промямлил я сквозь слезы.

Мать и соседи по купе покраснели, как потом рассказывала мама. А проводник сказал:

— Зачем же вы меня обманывали? Я сразу заметил это, а мальчик сказал правду, честно признался. Вот за честное признание я наказывать его и его мать не буду, а вы учтите на будущее…

Я не сразу сообразил, что «подвел» всех, кто пытался заступиться за нас. Потом мама рассказывала эту историю и все, конечно же, смеялись, как я всех «обманул», сказав правду и признав вину. Еще мама говорила, что проводник был убежден в том, что такие малыши не могут обманывать и всегда говорят честно всю правду.

Еще помню, что нашими соседями по дому хозяина Мирейчика в Любани была семья еврея по фамилии Росман. Их дочь дружила с нами, и мы часто гуляли вместе. Давно это было, забылось. Но как-то я встретил ее в редакции Слуцкой районной газеты в 1962 году. Она тоже жила в Слуцке со своим вторым мужем и сыном.

В 1929 году, кажется, в начале августа, после известного постановления об обязательном начальном образовании12, отца освободили от работы в райисполкоме и по бумажке районо направили заведующим начальной школой в деревню Малые Городятичи Любаньского района. Помню, отец уехал по месту назначения и вскоре вернулся с тремя подводами13 и их хозяевами, единоличными крестьянами. Почти трое суток мы добирались до той деревни. Помню, под вечер переправлялись на пароме через реку Оресса. Пока переправлялись, совсем стемнело. Подводчики по совету паромщика предложили остановиться на ночлег прямо на другом берегу реки, около леса. Зажгли большой костер. Но уснуть никто не смог. Ночью у опушки леса появились волки. Начали выть. Лошади захрапели, возбужденные. Пришлось раскладывать костры вокруг стоянки. Хорошо, что успели запастись сухостоем и ломачьем сосновых веток разной толщины. Когда все несколько костров разгорелись в рост человека и осветили окрестность, волки отошли подальше. Крестьяне и отец бросали в них горящими головешками, но спокойствия в ту ночь никто не ожидал. Вторую ночь провели без волнений, так как остановились в какой-то деревне, а утром следующего дня приехали на место.

Большинство домов в деревне Малые Городятичи были крыты соломой, пол земляной, а в сенях часто стояли овцы, телята, поросята и другая живность. Начальная школа размещалась в бывшем доме священника: в одной половине две комнаты и кухня с отдельным выходом во двор для учителя с семьей, в другой половине через коридор — большой зал, где располагались два класса: первый и третий в первую смену и второй и четвертый во вторую. Отец был учителем всех классов и заведующим начальной школой. Рядом с домом была церковь, через дорогу — большой сад, гумно, где хранились снопы ржи, пшеницы, солома, сено, был ток для молотьбы вручную цепами14. Словом, все условия для жизни учителя были созданы.

В том же двадцать девятом году начались мелиоративные работы в бассейне реки Оресса под руководством ученого из Минска по фамилии Тризно15. Он некоторое время жил у нас. Помню, как на реку впервые были доставлены две землечерпалки импортного производства: одну называли «Немка», вторую — «Американка». Мы вместе с пацанами из деревни часто бегали смотреть на работу по углублению реки. Вместе с илом черпак выбрасывал на берег вьюнов, даже рыб, не успевших выскользнуть из ковша. А однажды землечерпалка, не выдержав нагрузки на опоры, вышла из строя и потонула. Пока ее подняли, отремонтировали, прошло много времени, и все это время с борта затонувшей машины пацаны и местные рыбаки с удовольствием ловили рыбу. Это было гораздо удобнее, чем забрасывать удочки или сеть с берега. А по окончании всех работ около деревни Тризно в знак благодарности за теплый прием и гостеприимство подарил отцу красивый альбом с большими фотографиями под заглавием «Мелиоративные работы в бассейне реки Оресса». Этот альбом пропал во время войны, возможно, он сгорел в доме во время бомбежки совхоза «Жалы» фашистскими самолетами.

Помню, как трудно было в деревне, среди полесских болот, приобщить ребятишек к знаниям. Многие родители просто не пускали детей в школу. «Куда им наука, — говорили они, — пусть привыкают на земле трудиться». Тем более в сентябре начиналась тяжелая работа по уборке урожая: различных овощей и фруктов, кроме того, молотьба ржи, пшеницы, ячменя, овса и других злаковых культур. Сколько раз приходилось отцу посещать крестьянские семьи, чтобы убедить родителей в необходимости школьных занятий. Несмотря на большие трудности, первого сентября в школе начались занятия. Писали больше на грифельных досках, так как тетрадей, ручек и чернил не хватало. Мел и классная доска были основными «средствами производства» на уроках в сельской школе. Были еще несколько географических карт для четвертого класса. Отцу удалось укомплектовать учащимися все четыре класса начальной школы, так как многие ребята раньше посещали занятия в других школах района.

Меня же продолжала учить бабушка, считая, что по многим разделам программы мне удалось обогнать своих сверстников, и с ними вместе на уроках мне нечего будет делать. Дома я прошел программу первого и второго класса. Мне иногда удавалось уговорить отца, чтобы он разрешил мне поприсутствовать на каком-нибудь уроке, посмотреть, действительно ли я не отстал. Но бабушка была твердо уверена, что ни о каком отставании не может быть и речи.

За время учебы дома и в школе мне запомнились три события. Расскажу о них по порядку.

Живя в деревне, сельчане держали корову, свиней, овец, птицу и другую живность. Отец с матерью тоже решили купить корову. После первой зарплаты, а отец за заведование школой и преподавание в четырех классах в две смены получал в то время прилично, кажется, до 80 рублей в месяц16. Корова на рынке в Любани, как говорили крестьяне, стоила 75 рублей. Но отец поехал не на рынок, а по совету хорошего знакомого отправился в деревню Грабово к одному крестьянину, который собирался продавать хорошую корову. Поехали они вместе на подводе в воскресенье, когда не было уроков. Купили, помню, рыжую, невысокую, со сбитым рогом — она упиралась, не хотела идти, зацепилась рогом за кривую ветку дерева и сломала тот рог. Он отвалился, потекла кровь, ранку перевязали тряпкой. Вот такой ее привели вечером домой и поставили в сарай. Положили ей траву и ботвы с огорода, а потом закрыли дверь снаружи и пошли спать. Каково же было мамино удивление, когда утром она не нашла коровы в сарае. Отец сразу побежал к своему знакомому, а тот посоветовал ехать к хозяину, у которого купили корову. Поехали в тот же день. Оказалось, что корова действительно у него.

Выяснилось, что засов был не очень надежным, корова потолкала дверь, запор отошел, и через приоткрытую дверь корова выбралась во двор, оттуда на дорогу и вернулась к прежнему хозяину, который был очень удивлен ее появлению. Но еще более удивительно, как корове удалось пробраться ночью по лесам и болотам, пройти почти тридцать километров, избежать при этом встречи с хищниками, которых тогда в избытке водилось в окрестных лесах. К счастью эта история окончилась благополучно, к общему удовлетворению всей семьи. Кстати, корова, несмотря на преклонный возраст — ей было около 12 лет, оказалась на редкость хорошей: корма требовала мало, а молока давала летом по ведру за каждый удой. Мы с сестрой каждый раз перед доением старались преподнести ей что-нибудь вкусненькое: кусочек хлеба или пучок свежего клевера из сада. Конечно, и хлопот прибавилось, но корова быстро привыкла к новым хозяевам, постоянно чувствуя нашу любовь и заботу.

Второе запомнившееся мне на всю жизнь событие связано с началом атеистической работы в деревне. Прежде всего эту работу требовалось вести учителю в школе. В то время по всей стране по инициативе «главного безбожника» Ем. Ярославского начали создаваться общества так называемых «воинствующих безбожников» для взрослых и «общества юных безбожников» в школах17. Как-то для проведения подобного рода работы приехал из райцентра представитель, уже не помню его фамилию и должность. Он пришел в школу и предложил отцу собрать в школе родителей учащихся и других взрослых крестьян деревни, кратко сообщив о необходимости создать такое общество. Желающих вступить в «общество воинствующих безбожников» нашлось немного — только те, кто был активистом по любому вопросу, лишь бы пришла команда из центра.

На второй день «активисты» вновь собрались в школе. Представитель решил организовать их на первое «практическое дело» — пойти к церкви, снять крест с купола, а потом сбросить на землю колокола с колокольни. К этому времени у церкви собралась почти вся деревня, в основном люди верующие. Они наблюдали за происходящим и с негодованием выкрикивали:

— Что вы делаете, антихристы? Зачем вам это нужно?

Когда на землю упали колокола, а затем после долгих усилий с купола был сорван крест, многие крестились, негодовали и возмущались, угрожая восстановить порушенное. Дома отец долго разговаривал с бабушкой, он был возмущен: неужели это указание правительства, чтобы рушить тысячелетнюю традицию, мало того, уничтожать произведения архитектуры и искусства. А бабушка долго плакала и сквозь слезы крестилась и проклинала «новоявленных варваров», называя их «антихристами». Бабушка моя была глубоко верующим человеком, водила меня в церковь, учила молитвам. Но даже отец, который не верил ни в черта, ни в бога, осуждал происходящее. В школе, несмотря на все усилия уполномоченного, не удалось создать «общество юных безбожников» — дети находились под сильным влиянием родителей, а те были против происходящего.

Теперь с каждым днем я все больше убеждаюсь в том, что бабушка была права. Не следовало разрушать многовековую традицию православия. Не случайно в годы так называемой «перестройки» вся страна торжественно отмечала 1000-летие крещения Руси. Но слишком поздно пришло к нам понимание ошибок прошлого, разрушенного не восстановить. Как бы порадовалась бабушка современным событиям. Хотя от своей тетки уже после войны я узнал, что бабушка перед смертью перестала верить в бога, говоря, что все это самообман и единственный бог человека — это его совесть, если нет у человека совести, то нет у него и бога.

Третье событие связано с началом коллективизации18 в деревне. Было это, кажется, в начале марта тридцатого года. Как-то приехал в школу представитель райкома партии и райисполкома из Любани. Снова к учителю:

— Объявите крестьянам через учеников, что в следующую субботу надо придти в школу на собрание.

Слово учителя в то время было непререкаемо. Собрались крестьяне в назначенное время. Но никто не догадывался зачем. А когда тот представитель начал выступать и заговорил о каких-то непонятных для сельчан колхозах, об обобществлении земли, коров, лошадей, упряжи, сельхозинвентаря, на него посыпался град вопросов:

— Как это обобщить всю скотину?

— Что из этого получится? Зарабатывать сколько будем?

— Это что, к новым панам возврат?

И много других вопросов звучало тогда на собрании. Хотя отец не разрешил мне присутствовать на крестьянской сходке, я все же тайком пробрался в школу, спрятался на задних скамейках, крестьяне прикрывали меня как сына учителя и не выдавали. Таким образом, мне удалось услышать все, что спрашивали крестьяне, и что отвечал им представитель из Любани. Все шумели, галдели и возмущались. Как это задаром увести своих коров и лошадей на общее содержание? Да никогда и никто не согласится с таким порядком! Словом, как ни убеждал собравшихся представитель, никто не согласился вступить в колхоз. Люди разошлись по домам, с возмущением и негодованием обсуждая услышанное на собрании.

Представитель уехал в Любань, а через несколько дней снова вернулся, но уже с милиционером и следователем. Очевидно, они посчитали, что в деревне «контра»19, которая действует против власти и учреждения колхозов. Снова учителю велят объявить о собрании, и вновь приходит народ в школу. Но и на этот раз желающих вступить в колхоз не нашлось, не помогли ни уговоры, ни угрозы.

И началась в деревне «разъяснительная работа»: постоянные собрания в школе, объяснения, новые уговоры. Наконец, несколько человек подали заявления в колхоз. Районный представитель и милиционер остались довольны, так как «начало положено». Они ушли, а второй уполномоченный и отец остались обсудить практическое обустройство колхоза. Остались также некоторые крестьяне, у которых были вопросы к учителю и о своих детях, и о колхозе — он был свой все-таки и ему больше доверяли. Заполночь собравшиеся расходились из школы. Как всегда отец провожал родителей своих учеников до калитки. Попрощавшись с крестьянами, отец с гостем вернулись в дом. Не успели они и десяток метров отойти от калитки, как послышался стук лошадиных копыт по замерзшей земле. Мы с мамой еще не спали и вышли на крыльцо. Мы видели, как четыре человека схватили отца и уполномоченного за руки и потащили к колодцу. Но отец был сильным человеком, мне еще бабушка рассказывала про деревенские кулачные бои.

Дело еще до революции было. Мужики сельские в воскресенье собирались за деревней, чтобы выбрать самого сильного. Как-то отец мой, еще гимназист восемнадцати лет, вышел вместе с ними.

— Ну, давай, Шурка, попробуй с сильнейшим побороться. Навряд одолеешь? — подзадоривали окружающие.

А отец взял того мужика за пояс, поднял да об землю бросил. Тот полежал немного, приходя в себя, но, по словам бабушки, после того он две или три недели болел, а потом умер. С тех пор отца считали самым сильным в деревне, и бороться с ним редко кто решался.

Мы с мамой, увидев происходящее у колодца, подняли крик, закричал и отец. Его голос узнали крестьяне, не успевшие еще далеко отойти. Они тут же вернулись обратно к школе. Бандиты из балаховцев20, услышав приближающихся людей, бросили отца и нашего гостя и ускакали на лошадях. Отец говорил потом, что один из них был местным жителем, но чтобы его не узнали, он вымазал лицо сажей, а на голову надел шапку-ушанку. Помедли сельчане минуту-другую, и отец был бы сброшен в колодец вместе с уполномоченным. Мы убедились тогда, что разговоры о бандитах — не пустые слова.

В очередной раз, когда отец поехал в Любань, он попросил заведующего районо21 перевести его подальше от глуши. И дело не в том, что он боялся за свою жизнь. Бандиты расправлялись и с семьями коммунистов, а отец очень нас любил и не хотел потерять. Приходилось быть более бдительными, закрывать на ночь ставни, приглядываться к незнакомым. Мы укрепили двери и поставили в сенях на всякий случай топор и дубину.

Это все, что я помню о Малых Городятичах.

Сразу после окончания учебного года, как и просил отец, пришло направление из районо, и мы стали готовиться к переезду на новое место. Это была начальная школа деревни Заельное Яменского сельсовета Любанского района. Не буду задерживаться на том, как мы переезжали на четырех подводах со всем нашим добром, коровой и поросенком. Особых происшествий не было, хотя и добирались мы трое суток.

Начальная школа в деревне Заельное располагалась на окраине по дороге на Любань. Здесь же была квартира для учителя и его семьи, и большой класс для занятий, которые шли так же в две смены. Здание школы было красивым, с палисадником и цветами. Во дворе — колодец, сарай, большой навес для дров, погреб для картофеля и других овощей. Вместо забора — живая изгородь из зеленых елок высотой более двух метров. С одной стороны участка было болото. Прежний учитель был родом из деревни Ленино (бывшая Романово) Слуцкого района, фамилия его Шарупич. Мы с ним встречались уже после войны, но он уже почти ничего не помнил из тех лет, а совсем недавно я узнал, что он умер несколько лет назад.

Шарупич со своими учениками за несколько лет прокопал на болоте три параллельные канавы, а одну перпендикулярно им — провел своеобразную мелиорацию. В этих канавах он развел рыб, вьюнов. Берега канав уже заросли березами, кустами ракиты, лозы. На песчаном участке рядом с болотом был питомник, где выращивали саженцы яблонь и груш разных сортов. Около забора рос малинник. На пришкольном участке ученики проводили опыты с разными растениями, а чуть дальше находился участок земли под огород семьи учителя, где мы сажали ячмень, картошку и другие овощи. Над погребом росли две большие сливы-венгерки. Нам нравился и наш дом, и участок.

В деревне Заельное мы жили с 1930 по 1936 год. Здесь я сдал экзамены за четыре класса и в пятый класс ходил вместе со всеми ребятами в Яменскую неполную среднюю школу, которую мне так и не удалось окончить.

Что запомнилось из этого периода моей жизни? Во-первых, трудности с посещением занятий в Яменске. Надо было ежедневно утром и вечером топать пешком по пять километров в одну сторону. Это если идти прямее через кладки по болоту, а если на деревню Переспа, по проселочной дороге, то будет километров около семи. Сложность была еще и в том, что весной и осенью в распутицу болото покрывалось водой, кладки не были укреплены и вертелись при каждом шаге, нередко приходилось падать в болотную грязь, естественно, в таких случаях было уже не до занятий. Возвращаешься домой, сушишься, переодеваешься, опаздывать на занятия не хотелось, да и не имело смысла приходить к концу учебного дня, приходилось пропускать. Помню в Яменскую школу со мной ходили Николай Кунтыш (работал после войны в местном колхозе), Николай Уласовец (живет в Уречье), Лариса Радцевич и многие другие.

В Яменской школе в те годы было организовано горячее питание учащихся22. Во время большой перемены ребята стремились быстрее попасть в столовую. Там дежурными учениками уже были накрыты столы. Обычно на столах стояли миски с картофелем и шкварками (кусочками поджаренного сала), иногда даже давали добавку. За чей счет питались ребята в школе, я не знаю, но все очень одобряли это начинание. Ведь каждый из нас ходил в школу с полотняной сумкой, куда кроме книжек и тетрадей мать складывала хлеб с салом, колбасой или маслом, чтобы можно было перекусить, пока вернешься из школы домой. А тут горячая пища в школе. Удобно и полезно!

Далее запомнились еще два события. Первое связано с одной девочкой. Звали ее Настя Уласовец. У ее отца водились хорошие свиньи, и он часто помогал нам поросятами. Мать не раз меня отправляла выбрать маленьких свинок, какие мне больше понравятся. А у Насти была серьезная травма ступни — она не могла правильно ходить и ступала не на пятку, а на ребро ступни. Ни обуть ничего, ни ходить нормально, и ноги постоянно болят. Мой отец очень переживал за нее и часто думал, чем можно помочь несчастной девочке. И вот как-то летом во время каникул отец был то ли в Минске, то ли в Бобруйске. Там он встретил своего хорошего знакомого по фамилии Марзон23, который был хирургом, видным специалистом. Отец рассказал ему о Насте как о своей дочери. «Привозите, посмотрим, пока она еще ребенок, возможно, есть шанс что-то исправить, кости у детей быстро срастаются», — сказал доктор.

Через год, когда закончились занятия в третьем классе, отец повез Настю к доктору и оставил в больнице. Доктор сказал, когда можно приехать и навестить больную. Ей сделали операцию — сломали кости ступни, а потом сложили как надо, и загипсовали, чтобы они правильно срослись. Примерно через пару месяцев отец привез Настю обратно в деревню. Никто из крестьян не верил, что медицина способна творить такие чудеса! Нога у Насти зажила, выпрямилась, ступня стала нормальной. Правда при ходьбе девочка немного хромала и первое время ходила с палочкой. Но через некоторое время все встало на место. Обувь по размеру подходила на обе ноги, походка выровнялась.

Этот поступок отца еще выше поднял его авторитет у сельчан. К нему шли по любому вопросу. Особенно в связи с коллективизацией. Правда, колхоз здесь создали быстрее, чем в Малых Городятичах. Председателем его был некто Дадака из Яменска. Долго не могли найти бухгалтера, почти все в деревне были малограмотными или вообще неграмотными. В школе организовали ликбез для обучения взрослых24. Мужчины и женщины вечерами после работы садились за парты, за которыми днем сидели их дети, и учились читать, писать, решать задачки. Я часто наблюдал за этим. Бывало, пока мужчина грубой рукой крестьянина напишет слово, с него, как на пашне, семь потов сойдет.

— Легче воза два навоза набросать из сарая на повозку и отвезти в поле, чем написать две строчки на бумаге, — признавались некоторые мужики, пытаясь превратить в шутку уроки письма или арифметики. Чтение давалось легче, а вот ручку с пером тяжело было удержать — не привыкла к такому орудию труда рука крестьянина. Но когда вошли во вкус, очень были довольны, что научились писать, читать, решать задачи. «Как глаза у слепых котят открылись у нас после учебы», — признавались многие и искренне благодарили учителя.

Как-то осенью, когда я учился в четвертом классе, отец ушел еще после второго урока, вызвал меня к столу и предупредил: «Окончишь этот урок, позвонишь на перемену, сам проведешь остальные уроки первой смены». Оставалось еще два класса — первый и третий. Такое поручение было большим доверием, но и ответственностью. Я вполне справился со своей сложной задачей. Провел уроки, дал домашнее задание по папиному плану, где он написал, что и кому задать по предмету. А позже отец объяснил, что в колхоз приехал представитель из Любани. Нужен был бухгалтер, а его нет, так уговорили отца временно исполнять обязанности бухгалтера, совмещая их с преподаванием. После этого мне часто приходилось заменять отца в школе, когда он требовался в колхозе как бухгалтер.

Кампания по коллективизации продолжалась. Многие крестьяне не желали вступать в колхоз. Началось раскулачивание25. Зачастую высылали ни в чем неповинных людей: у кого в хозяйстве несколько коров и лошадей, большая семья трудоспособных сынов и дочек и все работают от зари до темна. Если они и богатели, то трудом своим, потом и кровью. Отец возмущался такой практикой властей, но… возражать не посмел. И всегда с неохотой шел составлять акт на оприходование изъятого имущества туда, где хозяйство раскулачивали. Мне приходилось видеть, как силой заставляли людей покидать дома — женщины и дети плакали навзрыд, голосили на всю улицу, навсегда оставляя родные места. Увозили их в Любань на подводах, на станции Уречье грузили в товарные вагоны и отправляли на Урал, в Сибирь или на Соловки. Отец отказывался присутствовать при раскулачивании, старался уехать в Любань, оставляя уроки в школе на меня, но это не всегда удавалось. В годы оккупации эта история имела трагическое продолжение, но об этом я расскажу позже.

А еще одно событие из жизни в Заельном вспомнилось мне после встречи уже в послевоенные годы в Слуцке с известным белорусским писателем Николаем Павловичем Лобаном26. Как это было? Позвонила мне в школу №5 директор городской библиотеки Янович. И как активному читателю предложила принять участие в читательской конференции по книгам Миколы Лобана «Устронь-городок» и «На парозе будучынi». На мое замечание, что я не читал этих книг, она возразила: «Это ничего, они у нас есть… Возьмите, прочитайте… Конференция назначена в следующем месяце. Я позвоню Вам». Пришлось согласиться. Прочел те книги. Понравилось. Выписал кое-что для выступления на конференции — что задело, что вызвало недоумение или возражение, требовало уточнения.

Еще до начала конференции захожу в кабинет директора, она представляет меня незнакомому человеку:

— Наш активный читатель Никольский, замдиректора школы…

— Лобан Николай Павлович, — представился писатель и тут же заметил: — А я был хорошо знаком с одним Никольским. Еще до войны, в деревне Заельное. Это не ваш отец?

— Да, мой, — признался я.

— Так вы Миша? Помню, как же, малым еще был. Да сестру Янину, мать твою помню. Я ведь тогда работал заведующим начальной школой в деревне Пласток, и с твоим отцом вместе ходили мы в Яменск, на заседание методической секции учителей начальных классов. Но поговорим об этом позднее, когда кончится конференция…

Читальный зал не вместил желающих, и конференцию проводили в зале Дома культуры. Народу собралось много, как никак Николай Павлович — случчанин, известный в городе и районе. После краткой информации первое слово было предоставлено мне. Как позже говорил Николай Павлович, ему мое выступление понравилось. Выступали другие читатели. Потом сам Николай Павлович. А после окончания мы с Николаем Павловичем еще долго не могли разойтись. Он расспрашивал о судьбе моих родителей, сестры, рассказал о своих злоключениях во время войны. Его, раненного в первые месяцы войны, вместе с другими вывозили в тыл на поезде. И во время бомбежки юнкерсы27 сбросили бомбы на эшелон с ранеными. Одна из бомб попала в вагон, где лежал Лобан. Прямым попаданием вагон был полностью уничтожен, в живых остался только Николай Павлович. Чудо да и только! После выздоровления на фронт он уже не попал и трудился на мирном поприще. Когда Белоруссия была освобождена от фашистов, он приехал на родину. Трудился в Минске, в Академии наук республики как кандидат филологических наук. Издал трилогию «Шеметы».

Несколько раз мы с ним встречались в Минске. Однажды он пригласил меня на свою квартиру в Минске и долго и дотошно расспрашивал о буднях партизан на оккупированной территории. Говорил, что никак не может себе представить образ партизана для окончания своей трилогии о Шеметах. Когда черновой материал был отпечатан на пишущей машинке, он дал мне прочесть и заметил, что мой рассказ ему пригодился и кое-какие эпизоды боевых действий партизан он использовал. А в очередной раз он подарил мне один экземпляр со своим автографом. Он хранится у меня как дорогая память. Несколько лет тому назад Николай Павлович умер. Но я помню наши встречи, и те которые сохранились в детской памяти, и те, что случились позже.

Следует дополнить воспоминания. Настя Уласовец после войны вышла замуж, ее новая фамилия Статкевич. Родила она и воспитала шестерых или больше детей. Живут они все в той же деревне, в новом доме, ни в чем не нуждаясь. Когда приходилось бывать в Заельном, заходил к ним и радовался этой крепкой семье, их жизни. А Настя с благодарностью вспоминала отца за совершенное доброе дело. Думаю, там еще не раз вспомнят добрым словом моего отца — Учителя и Человека с большой буквы. Как не раз вспоминал его Роман Кунтыш, столяр Слуцкого авторемзавода, за то, что научил его в ликпункте грамоте, чтению и арифметике.

Не могу забыть и такой факт. Как-то из Любани приехал представитель отдела народного образования для проверки работ учеников четвертого класса по такому предмету как политехнизация28. В школе на столярных станках ребята учились делать скамейки, рамки для портретов, скворечники, веретена, шпули для ткацких станков (такой станок в деревне называли «кросна» и использовали для ручного ткачества льняного и шерстяного полотна) и другие изделия из дерева. Посмотрел представитель на наши работы и отобрал некоторые на районную выставку ученического творчества и мастерства. Одновременно он увидел у нас дома мои рисунки простыми и разноцветными карандашами. Некоторые рисунки ему понравились, и он попросил их для районной выставки. Через несколько дней я получил конверт с извещением и приглашением на районную выставку, где демонстрируются мои работы. Она проводилась РОНО29 и райкомом комсомола30 в Доме культуры. Комиссия или жюри выставки признала мои рисунки одними из лучших, и в качестве поощрения мне были вручены Диплом третьей степени и бесплатная путевка в пионерский лагерь31. Дома не ожидали такого успеха от ученика пятого класса Яменской школы.

Летом того же тридцать шестого года побывал я в пионерском лагере. Там впервые встретил юного авиамоделиста32 Леньку Манкевича. Он и в лагере продолжал работу по созданию моделей самолетов-истребителей. Однажды на поляне в лесу около одной из деревень Турокского сельсовета Леня запустил модель небольшого истребителя с резиновым мотором. Вокруг собрались любопытные. Модель полетела вверх, совершила крутой вираж и тут же стремительно понеслась вниз. Я даже не успел сообразить об опасности, как эта модель врезалась своим тупым носом прямо в лоб. Ребята вокруг долго смеялись, а мне было не до смеха. На месте удара выступила кровь, и я чувствовал острую боль. Леня, считая себя виноватым в случившемся, подошел и извинился. Мы с ним потом долго не виделись, хотя во время войны и после нее встречались часто, и имя это еще не раз мелькнет на страницах этой книги.

Окончить воспоминания о Заельном мне хотелось бы рассказом о простых бытовых вещах. Корова наша, Рыжуха, принесла нам четырех телушек, но сама она с каждым годом старела. Уже при покупке ей было двенадцать лет, а теперь начали выпадать зубы, стало сложно ее кормить. К нашему общему сожалению отец с матерью решили корову продать заготовителю кооперации райсоюза33, а себе оставить одну из телушек, которая уже всем понравилась, и кроме того вскоре должна была родить.

Эту телушку мы с сестрой с первых дней ее появления приручили. Летом она вместе с нами лежала в тенечке, а еще рядом устраивался поросенок. Прохожие крестьяне удивлялись дружбе детей с теленком и поросенком. Когда телушка начала подрастать, мне нравилось с ней баловаться: брать за появившиеся рожки и, упираясь в землю, тянуть на себя, теленок сопротивлялся, с каждым разом все сильнее и сильнее. Рожки заострялись и твердели, теленок начал бодаться. Пришлось отцу пригласить крестьянина, чтобы тот отпилил острые концы рогов «нахальному» теленку. Потом телушка стала более спокойной. Но даже будучи взрослой коровой, отличалась тем, что не подпускала к себе никого чужих, а шла только к хозяевам. И если мать болела или отлучалась куда-то, никто, кроме нас, не мог ее подоить. Ростом она была выше предыдущей коровы, своей матери, черно-белая, красивая, как на картинке, с тонкой блестящей шерстью и пятым соском на вымени. Летом она давала по ведру очень жирного молока. Если мама ставила кувшин молока киснуть, то получалось полкувшина сметаны. А какие вкусные сыры мать засушивала на солнце в марлевом мешочке на зиму — жирные, желтые, прямо объеденье. Вдоволь было масла, сметаны, творога, сыворотки, масленки34.

Хорошо росли и поросята — с первых дней (поздней зимой или ранней весной) поросята кормились свежим молоком, потом бульоном с картофелем тоже на молоке, потом поросята регулярно питались сывороткой, масленкой с молодым клевером или другой травой. Если в сарае было холодно, то поросята ночевали на кухне — для них была приготовлена в ящике специальная постель из старых тряпок. Поросят часто мыли и купали. Немудрено, что за каких-то десять месяцев из поросят вырастали кабаны до десяти и более пудов весом35.

Кабанов откармливали: измельченный молочай, копытник и другую зелень мешали с тертой вареной картошкой, добавляли обмешку. Обмешку готовили из смеси муки овса, ячменя, гороха и желудей. В углу нашего участка, огороженного елками, на сухом месте рос огромный дуб, с которого мы с сестрой собирали до трех мешков желудей. Их сушили, очищали от шелухи, измельчали и добавляли в обмешку для кормления свиней. А часть желудей отец использовал для приготовления «кофе», который все с удовольствием пили. Всегда были свои колбасы, мясо, сало, яйца. В канавах мы разводили уток и гусей, во дворе кур и цыплят. За ними надо было постоянно следить, чтобы не утащил коршун или чужой кот. Словом, хорошая, спокойная у нас была жизнь. Но судьба распоряжается по-своему.

Отцу очень хотелось, чтобы рядом с домом была река, сосновый лес с грибами и ягодами. Мать в свою очередь скучала по своей Кличевщине. Летом, когда я был в пионерском лагере, отец поехал на Кличевщину, чтобы подыскать подходящее место. Вскоре отец вернулся в Заельное и сообщил, что есть место учителя начальной школы в одной из деревень на Кличевщине. Мать согласилась на переезд в родные места. А в Любаньском РОНО отец оставил заявление об освобождении от занимаемой должности в связи с переездом на новое место работы и жительства. Когда же в августе, после сдачи школьного имущества, он поехал в Кличевский район, оказалось, что «надо было раньше приехать, туда послали другого учителя». Отец вернулся ни с чем, озабоченный. И здесь потерял место и на новое опоздал. Правду говорят люди — «от добра добра не ищут». В этом мы убедились в полной мере. Пришлось отцу искать работу и жилье. А поскольку в школах все места уже были заняты, то пришлось отцу сменить учительскую профессию.

Вскоре семья переехала в деревню Бариков Любаньского района, где была создана МТС — машинно-тракторная станция для обслуживания техники части колхозов района. Отца взяли бухгалтером МТС. Мы жили в двухкомнатной квартире в одноэтажном кирпичном доме на возвышенности среди болот, которую местные жители называли «Цахмином». Правда, прожили мы здесь всего один год, но и он запомнился мне своими событиями.

Во-первых, памятна мне учеба в шестом классе. Ходить надо было километров за пятнадцать в деревню Коммуна, где находилась неполная средняя школа. В этой деревне красноармейцами Чонгарской дивизии был создан колхоз имени Белорусского Военного Округа, прославленный знаменитым белорусским поэтом Янкой Купалой в поэме «Над рекой Орессой»36. Отец поехал туда и договорился со своим знакомым ветврачом по фамилии Величко, чтобы я жил у них на квартире. В субботу после уроков я шел домой в свою деревню, а в воскресенье с котомкой продуктов за плечами возвращался на квартиру Величко, чтобы в понедельник быть на уроках.

Первый раз отец завез меня туда на подводе, доставив постель с подушкой и продукты на первую неделю. Вместе со мной ходили в школу и жили на квартирах Аркадий Вечер (погиб как партизан в декабре 1941 года около деревни Нежин от рук полицаев, которые устроили засаду), Юлик Дытман и другие ребята, фамилии которых я уже, к сожалению, не помню. Ходили мы вместе через деревню Нежин, где к нам присоединялись Михаил Заблоцкий и Ева, кажется, ее фамилия была Сулим, после войны они поженились и жили в деревне Коммуна, где Михаил был главным бухгалтером колхоза (в последние годы они продали свой дом и уехали в Кисловодск). Иногда нам везло: за деревней Нежин километрах в двух начиналась узкоколейка, где останавливался небольшой паровозик-кукушка37 с вагончиками, на которые грузили тюки сена, доставленные на «полуторках» и «трехтонках» «ЗиС-5»38 из совхоза «Жалы». Машинистом паровозика был некто по фамилии Цыбулько. Если на узкоколейке стояли вагоны на погрузке, мы спешили к Цибулько и упрашивали его подвезти нас. Он никогда не отказывал и брал нас с собой, а у деревни он притормаживал и мы спрыгивали на землю. Эта узкоколейка, как я узнал позже, была подарена немецкой делегацией рабочих еще, кажется, в 1929 году. Кроме того, они подарили колхозу одну или две грузовые машины. Кстати, один сын Цыбулько учился в шестом классе вместе со мной, семья их жила в Коммуне, и я часто бывал у них дома после уроков. Позже отец всегда подвозил нас до места, где начиналась узкоколейка, а Цибулько подсказывал примерно время, когда вновь приедет за сеном. Иногда нам удавалось, возвращаясь из школы в субботу, успевать к отходу грузовиков в совхоз «Жалы» после выгрузки сена. В Барикове мы слезали с машин и благодарили шоферов, которые просто так нас подвозили. Трехкилометровый участок дороги Нежин — Бариков был песчаный, с глубокими колеями от колес машин, и пешие переходы по нему очень утомляли. Идешь-идешь, а ноги тянут назад по песку.

Еще запомнились в Барикове полеты планеров39. Их привезли в разобранном виде, собирали на месте, как раз около наших двух домов на Цахмине. В кабину одного из собранных самолетов залез молодой планерист. Сзади хвост был прикреплен к своеобразному крюку, торчавшему из земли. Спереди снизу планер цеплялся за середину резинового каната, длиной почти в пятьсот метров. Планер находился на возвышенности, рядом с нашими домами, за оба конца каната брались больше десятка мужчин и опускались в низину, натягивая его. Когда руководитель полетов убеждался, что канаты натянуты достаточно сильно, он подавал сигнал, планерист нажимал на рычаг, освобождавший кольцо резинового каната из крючка, и планер плавно парил, поднимаясь все выше и выше над окрестностью. Некоторым планеристам удавалось полетать несколько минут и довольно удачно спуститься на землю. Тогда планер вновь поднимали наверх, закрепляли хвост, очередной планерист залезал в кабину, опять до предела натягивался резиновый канат, руководитель давал старт и планер взмывал ввысь. Однажды планерист не сумел справиться с управлением, и планер, только поднявшись в воздух, рухнул на землю, и, конечно же, развалился. Планерист не покалечился, но ударился сильно. Говорили, что он растерялся, когда поднялся слишком высоко, не знал, что делать в этой ситуации. Но сколько было радости и восхищения, когда полет удавался. Такое не забывается!

Оканчивалось первое полугодие. По всем предметам у меня стояли оценки «отлично». Я привык к новым людям, преподавателям (помню наших учителей Демидовича и Старовойтова) и ученикам, появились друзья из школы и из колхоза. Осенью нас часто после уроков приглашали на работу в колхоз — убирать морковь, или в соседний совхоз имени 10-летия БССР (иногда его называли совхоз Сосны) на уборку конопли, она занимала на торфяниках значительную площадь, росла высокой, стебли толщиной до пяти-шести сантиметров. Работникам совхоза было выгодно сеять коноплю, так как в совхозе был свой завод по переработке, а рядом находилась станция железной дороги Сосны-Старушки-Житковичи. Работая там, мы со многими познакомились и подружились. Я был доволен школой, квартирой, учителями, друзьями. Казалось бы все хорошо. Но жизнь диктует свои условия.

Прихожу я как-то в выходной день домой на Цахмин, до окончания полугодия оставалось несколько дней. Квартира на замке, а соседка подает мне записку. Разворачиваю, узнаю почерк отца. Он писал: «Мишка! Меня пригласили на работу в совхоз „Жалы“, дали квартиру. Это по прямой дороге километрах в семи от Барикова. Приходи, найдешь нас». Темной декабрьской ночью пришел я к родителям. Дом узнал по светящимся окнам — нигде света нет, а в нашем горит. Я так и подумал, что меня ждут. Естественно, мама в слезы от радости, что нашелся сынок. А на другой день отец взял лошадь в совхозе, и мы на санях поехали в Коммуну, чтобы забрать документы из школы, а на квартире — постель и другие вещи, рассчитаться с хозяевами и поблагодарить их. Учителя упрашивали меня остаться до конца года, но отец был против, сказал, что есть школа ближе, и что мне будет удобнее учиться, живя дома, а не на квартире. Учителя согласились, и мы уехали домой.

До начала каникул я успел еще пойти в новую семилетнюю школу в деревне Загалье. Мы сдали документы директору, и он зачислил меня со второго полугодия в шестой класс. Директором был, как сейчас помню, высокий и солидный человек — Степан Яковлевич Радько40, историк. Он сразу написал на заявлении резолюцию «Зачислить», отметив с удовлетворением, что в табеле успеваемости стояли почти все оценки «выдатна» — «отлично» на белорусском языке.

От поселка Жалы до деревни Загалье в то время, когда дорога петляла по болоту через греблю41, вокруг озера, среди кустарников и сосенок по песчаным более высоким местам, расстояние было более пяти километров. Ходить приходилось каждый день в любую погоду. Когда зимой болота замерзали, разливы воды от осенних дождей на болотах и озере покрывались льдом, мы умудрялись ездить в школу на коньках, прикрепляемых к ботинкам на винтах, а чтобы прочнее было, коньки укрепляли ременными полосками сверху и снизу ботинок. Если было много снега, использовались лыжи — тоже было удобно.

Со мной вместе ходил в школу сосед по дому Петр Петреня (наш дом имел два крыльца и по две отдельные квартиры, отец Петра — Иосиф был отличным плотником и столяром, честным и простым человеком, кроме того в семье была мать и сестра Надя, еще маленькая). Обычно к нам присоединялись Коля Замжицкий (с послевоенных лет живет в Слуцке в своем доме), Марченко, братья Шишло, Саша Калиновский, Мария Шуляковская и многие другие. С такой компанией было не страшно ни ночью, ни ранним утром, когда вокруг в поисках пищи стаями бегали оголодавшие волки. Сколько раз приходилось встречать их по пути в школу или из школы!

Постепенно начал привыкать к новым условиям в другой школе. Вскоре после начала занятий во втором полугодии меня избрали председателем учкома42. Пришлось оставаться после уроков. В таких случаях меня всегда выручали Петр Петреня и Коля Замжицкий, которые ждали окончания заседания учкома, чтобы вместе идти домой в Жалы. Мне нравились учителя Радько, Макарченко, Сарнацкий. В Загалье я успешно закончил семь классов43. Летом мы с Петром на колясках ездили в лес за дровами, ходили с сеткой-«топтухой»44, как ее называли местные жители, ловить рыбу на канавы или на озеро Загальское, за ягодами, грибами и орехами. Мы всегда были вместе с Петром. Он был музыкантом-самоучкой — умел играть на гармони, балалайке, скрипке, гитаре, меня учил играть на балалайке и мандолине — все эти инструменты были у него дома, а жили мы рядом. Учился он слабее, но мы дружили честно и искренне, делились всеми новостями и личными впечатлениями, и никто из нас никогда не подвел друг друга. После войны я его ни разу не встретил, он построил собственный дом в Бобруйске, но вскоре умер от военных ран, оставив мать и сестру. У меня сохранилась лишь его фотография довоенного времени, но память о надежном друге осталась на всю жизнь. Так и должно быть!

После окончания семи классов в Загалье встал вопрос, где учиться дальше, в какой школе? Дома после долгого обсуждения все согласились с предложением отца: только в Любани! Удобнее нигде не будет. Через Любань на Уречье ежедневно из совхоза ходят грузовые машины с тюками сена, можно будет ездить на них, а в Любани у отца еще остались знакомые. Как-то отец поехал в райцентр, договорился с Яковом Лагуном, тот согласился взять меня на квартиру, конечно, за определенную плату.

Перед началом учебного года, помню хорошо, отец, погрузив в кузов машины подушку, постельные принадлежности и прочие необходимые личные вещи, продукты на неделю. Хорошо, что она не везла сено, а ехала по бухгалтерским делам в госбанк. Меня отец усадил в кузов с вещами и повез в Любань на квартиру. Дом Лагуна находился на самом берегу реки Оресса по шоссе из Любани на деревню Сорочи. Рядом был мост на уровне выложенного булыжником шоссе. Чтобы попасть в дом, нужно было спуститься по шоссе вниз метра на два, через какую-нибудь сотню метров повернуть налево, открыть калитку, по узкому, около метра, проходу подняться вверх по дорожке и через полсотни метров будет крыльцо и входная дверь.

Хозяина дома не было, хозяйка Елена (к сожалению, не помню отчества) — акушерка, после окончания смены в родильном отделении райбольницы сидела дома с двумя сыновьями — Вовой и Левой, оба они были школьники. Хозяйка нас радушно приняла, немного поговорила с отцом, потом показала комнату с кроватью, где мне предстояло жить и учиться. Мы с отцом перенесли мои вещи и продукты в отведенное мне место. Вскоре пришел и сам хозяин. Разговор продолжился уже за столом, естественно, с угощением и рюмкой водки. А я продолжал раскладывать письменные принадлежности и кое-какие учебники на столе. Ведь завтра было 1 сентября — начало учебного года. Накануне отец завез мои документы директору Любанской средней школы, и тот поставил на нашем заявлении свою подпись: «Зачислить в 8-б класс».

Вскоре мы с сыновьями Лагуна пошли в школу, чтобы узнать, где находятся классы. В двухэтажном школьном здании наш класс находился на первом этаже. В этом же классе учился старший сын Лагуна, сейчас я уже не помню, кого из братьев как звали. На первом уроке классный руководитель познакомил нас с расписанием занятий, предварительно проверив, кто с кем сел за одной партой и одобрив такой план класса. Я сел с незнакомым мальчиком, потом оказалось, что зовут его Николай Дедюля, сам он был, кажется, из деревни Осовец, что по дороге из Любани в Глуск. Но тоже жил на квартире, кстати, недалеко от меня. Мы хорошо подружились, вместе готовили уроки, домашние задания. В соседней с моей комнате жил Щербаченя Николай Титович — преподаватель белорусского языка и литературы45. Он был холостяком и одним из первых в райцентре купил велосипед. Признаюсь честно, когда никого не было дома, я пытался учиться ездить на его велосипеде в узком проходе от дома до улицы. Хозяйка однажды увидела меня, но не ругала, а предупредила, чтобы я не поломал велосипед. Ее сыновья тоже учились кататься на этом велосипеде, мне не хотелось, чтобы в случае какой поломки вина ложилась на меня, поэтому я старался присутствовать при их катании, но не выдавал их учителю. Однако скоро наши уроки велосипедной езды окончились, учитель, видно, что-то заметил, купил цепочку с замочком и все — не возьмешь.

В то время я ближе узнал своих новых друзей — Володю Луковского, Болеслава Куркевича и его младшего брата Карла, снова встретил Леонида Манкевича, который учился в шестом классе. Из учителей мне запомнился Шаплыко Александр Антонович, он преподавал химию и одновременно был завучем школы. К сожалению, не помню имен других преподавателей, даже учителя русского языка и литературы, хотя его уроки оставили глубокий след в памяти.

Помню, на одном из уроков, когда мы начали изучать роман в стихах «Евгений Онегин» Александра Сергеевича Пушкина, учитель решил устроить своеобразный спектакль. В качестве Евгения Онегина он вызвал к доске меня, а в роли Татьяны оказалась Женя Соловьева, сидевшая через парту сзади от меня в том же ряду. Стоим у доски, ждем. Учитель предложил нам взять учебники и читать по очереди слова Татьяны и Онегина. И так это у нас получилось эмоционально и выразительно, что по окончании нашего выступления все ученики захлопали в ладоши. Учитель нас похвалил и поставил оценки «отлично» после того, как каждый из нас ответил на дополнительные вопросы. С тех пор я стал очень стеснительным, краснел при малейшем упоминании об этом «спектакле», хотя на самом деле после этого урока в моем сердце возникли какие-то новые, неведомые мне до того чувства.

По характеру я вообще был застенчивым, заливался краской каждый раз, когда мать хвалилась моими оценками перед гостями, когда ребята подшучивали, как обычно бывает, когда появляются первые увлечения, первые и поэтому непонятные, трепетные чувства любви, чистой, искренней, тайной для посторонних, скрытой даже от близких родственников и друзей. Одноклассники же после этого «спектакля» на уроке уже открыто намекали, некоторые с цинизмом, с издевкой, о том, что было между нами с Женей. Но «масла в огонь» подлила сама Женя. Очевидно, я ей действительно нравился. Как-то на уроке она попросила у меня ручку. Я подал ей свою через парту. А тогда были в моде железные ручки трубочкой — с одной стороны вставлялся карандаш, а с другой перо (46). Женя написала, что ей было надо, и вернула ручку мне через Николая. Как только я открыл сторону с карандашом, чтобы побольше его вытащить, из трубки выпала записка. Раскрыл, читаю: «Тебе привет», — только два слова. Улучив момент, посылаю с той же ручкой ответ: «Почему ты прислала привет мне?» Так началась между нами своеобразная переписка на уроках, которая возобновлялась каждые пару дней, чтобы не так бросалось в глаза ребятам, а то опять засмеют.

Мы с ней долго переписывались, Женя мне очень нравилась, но однажды читаю ее записку: «Я знаю, в вашем сердце есть и совесть и прямая честь, но… я другому отдана и буду век ему верна». Прочитал я это и слезы навернулись на глаза. Достал я платок, вроде высморкаться, слезы вытер, а в душе остался горький осадок. Я не совсем понял, что она имела в виду, но было ясно, что мои чувства отвергнуты. Тогда я в первый раз подумал: «Вот она женская жестокость!» С тех пор долгое время ни одной девушке, с кем ни встречался, кому ни симпатизировал, кто мне ни нравился — никому не верил, какие бы слова ни говорила. Все казались обманщицами! Правда, позже я кратко рассказал об этой истории Николаю Дедюле, он разговаривал с Евгенией, убеждал меня продолжить дружбу с ней, но мое самолюбие было слишком задето, лучшие чувства оскорблены, и я отказался. Что-то приятное, красивое во мне возникло, часто тревожило своей таинственностью, неизвестностью, но так и не возродилось, увлечение не превратилось в любовь. «Очевидно, так и надо было», — думалось мне позже, наверное не дорос еще до настоящего глубокого чувства в свои пятнадцать лет. Но след этот в памяти остался.

Вспоминаю, как в Любань осенью тридцать седьмого года приезжал один из руководителей республики Червяков47. Вся школа вышла на демонстрацию и митинг на центральную площадь райцентра. Красные знамена, плакаты, у всех торжественный вид, улыбки и радость на лицах. Что говорили тогда на митинге, мне не запомнилось. Помню больше реакцию одноклассников. «Зря только уроки сорвались», — сетовали те, кто старался учиться. «Ура! Вот хорошо! Уроков не будет!» — утверждали другие, и таких было больше.

А вскоре по школе стали разноситься слухи о «врагах народа». И в нашем классе появился свой «изгой», «сын врага народа». Директор школы на одном из митингов официально объявил, что среди «врагов народа» оказались и родители некоторых учеников. Позже мы все узнали, что отец Куркевича48, старый коммунист, директор МТС арестован вместе с первым секретарем райкома партии и председателем райисполкома. Болеслав49 сразу же после митинга почувствовал враждебное отношение значительной части класса, такой необычайный «остракизм»50. «Не может быть, — рассуждали мы, — ведь Болеслав честный и хороший товарищ». Но многое тогда нам, молодым, было непонятно. Хотя после этого и мы тоже явственно ощущали какую-то необъяснимую тревогу, которая, казалось, витает в воздухе. В том году почти каждую ночь «черный ворон» (так называлась машина милиции для перевозки арестованных) появлялся неожиданно в разных деревнях района и на улицах райцентра для «уничтожения врагов народа» именем самого народа. Жестокая жизнь круто меняла судьбу многих честных людей в те годы.

Однажды в субботу на автомашине возвращаюсь домой из Любани, и шофер в кабине сообщает, что в деревне будут сжигать лошадей, якобы больных какой-то заразной болезнью, говорят об анемии — эпидемии по всему району. Дома мать подтвердила эту новость. А отец долго возмущался и объяснял всем, что это варварство, что все нужно еще раз проверить, чтобы не погибли здоровые, племенные животные. Перекусив, побежал я к Петру Петрене. Он сказал, что уже и яму выкопали, большую, квадратную, довольно глубокую (пять на пять метров, глубиной метра три). Побежали мы туда, за конюшню, на поляну у леса рядом с полем. Там уже люди ждали, чтобы помочь управиться. Мы остались посмотреть, что дальше будет.

Над ямой уложили толстые бревна вдоль и поперек, клетками. Привели конюхи нескольких лошадей, здоровых и молодых. Работник подошел к одной из них, достал шприц, наполнил его какой-то жидкостью и сделал укол в шею лошади. Та немного постояла и медленно упала на землю, дрыгая ногами и вертя головой в предсмертных судорогах. Я стоял рядом и видел, как из глаз лошади текли слезы, она словно просила помощи у людей и молча спрашивала «за что?». Я стоял и плакал. А мертвых лошадей сгружали и сгружали в яму. Смотреть на эту нечеловеческую жестокость было невозможно, и мы вместе с другими ребятами оставили это страшное место.

Рассказывали, что после того, как в яме оказалось более десятка лошадей, их трупы облили керосином и подожгли. Они горели всю ночь, распространяя зловонный дым по всей округе. А на окраине леса всю ночь слышался вой волчьей стаи, чувствовавшей запах горелого мяса. Этот год был трагическим и для людей, и для животных.

Впоследствии оказалось, что отец был прав — зря уничтожали здоровых, молодых лошадей в совхозе. Об этом мне стало известно в первые послевоенные годы из книги «Тайная война против Советской России»51, в которой прогрессивные писатели и журналисты США Майкл Сейрес и Альберт Кан рассказывают, что еще в довоенные годы фашистская агентура организовала провокационную кампанию по ослаблению экономики и обороноспособности Страны Советов. В частности, в Любанском, Старобинском и других, особенно приграничных, районах Белоруссии с целью срыва весеннего сева и мобилизации лошадей в кавалерийские воинские части РККА была проведена массовая акция по уничтожению племенных лошадей под видом «ликвидации эпидемии». Книга эта написана на основании материалов Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками гитлеровской Германии.

В понедельник утром отец договорился с шофером и тот отвез меня обратно в Любань. Мы торопились хотя бы на второй урок, так как на первый я уже явно опаздывал. И снова школьные занятия, уроки, заседания комитета. Так проходит неделя, другая, третья… Вот и первое полугодие оканчивается. Оценки у меня в табеле почти все «выдатна», кроме нескольких «добра»52. Вместе с друзьями мы готовим уроки, бегаем на заледеневшую реку кататься на коньках. Словом, все идет как обычно, никаких особых происшествий.

Как-то в субботу приезжаю я на попутной машине домой, чтобы продуктов взять, отдохнуть с семьей и снова в понедельник вернуться в школу. Подхожу к крыльцу, а на дверях замок. Что такое? Останавливаюсь в недоумении. Потом решил пойти к Иосифу Петрене. Он меня увидел и говорит:

— Тебя родители ждали-ждали, не дождались. Часа два тому назад уехали со всеми вещами и корову к саням привязали. Сказали, что уехали в деревню Заелица Глусского района. Так что если постараешься, может их и нагонишь.

Стою, думаю: «Вот ведь получилось, прямо как в Барикове». А жена Петрени тем временем предложила: «Заходи, Мишка, хоть покормлю, голодный ведь с дороги». Действительно, я очень проголодался, но в дом заходить отказался, чтобы не тянуть зря время. Тогда она вынесла мне кусок хлеба и сала, сказала, мол, хоть по дороге поешь. Я был очень благодарен.

И зашагал я снова по дороге. Вот знакомая деревня Загалье. Вот в стороне справа Старосек. Не доходя деревни поворот налево. Уже стемнело, когда вдалеке показалась деревня Живунь и хуторок Оснички. Дальше канава и мост. Дорога битая по снегу. Морозит, и снег хрустит под ногами, но вокруг от него светло. Еще светлее стало, когда из-за туч появилась полная луна. Я думал, что это очень хорошо, что видна дорога, потому что мне еще предстояло идти через лес. Вырезал я толстую березовую палку, на случай если собаку или волка встречу. Все-таки страшновато было одному идти через лес и болото. Лес я прошел благополучно, вышел, а там уж и деревня видна. Парни с девушками «на вечёрки»53 идут, многие девушки с пряслицами и пряжей54. Деревня эта оказалась Стяг, дальше Славковичи, а за ними та самая Заелица или Стражи.

Пока дошел я до этой деревни, а от совхоза Жалы это почти тридцать километров, во многих хатах уже погасли огни, сельчане ложились спать. Нашел я дом с огоньком в окнах, зашел — может, скажут, где мои родители остановились. Постучал я в окно, а оттуда мама выглядывает. Радости, казалось, не будет конца. Я был просто счастлив, что нашел всех своих. Они еще не успели вещи разложить и постели устроить. Я отказался ужинать, выпил стакан чаю и сразу пошел спать. Не до разговоров было, все-таки усталость давала знать о себе. Как только лег на кровать — сразу уснул.

На следующий день проснулся я почти в двенадцать часов. Мать меня не будила. Отец с утра ушел на работу, он устроился бухгалтером в местном колхозе, и в тот же день его отправили по делам в Глуск. Когда я встал, мать уже приготовила и завтрак, и обед.

Сели мы, и она начала рассказывать…

Когда пожгли лошадей, специалисты составили акт на их списание. А отец, как был с самого начала против этой акции, так и стоял на своем до конца. Он как главный бухгалтер совхоза отказался подписывать этот акт. Директор сильно с ним поругался, позвонил в Минск, в головной трест и изложил свое мнение. Руководитель треста дал согласие на увольнение отца с должности главного бухгалтера. Но отец, не желая мириться с уничтожением здорового поголовья, уже написал заявление об уходе «по собственному желанию». Все произошло так быстро, что родители даже не успели сообщить о случившемся мне.

В тот же вечер отец вернулся из Глуска и у нас состоялся серьезный разговор. Он предложил мне перевестись в школу-десятилетку в деревне Заболотье Октябрьского района, от Заелицы это примерно девять километров. Далековато, конечно, но это ближе, чем Любань. В течение декабря мы договорились съездить в Любань за вещами и документами. Кроме того, надо было на зиму устраиваться на квартиру в Заболотье.

Через день колхозная лошадь на санях помчала нас в совхоз Жалы. Повозку мы оставили на дворе у Иосифа Петрени, который обещал напоить ее и подбросить сена, пока мы не вернемся из Любани. Но попутка в Любань уже ушла, а директор совхоза дать машину отказался, пришлось нам заночевать и ехать только на следующее утро. В Любани мы забрали документы из школы, о чем очень сожалели мои друзья, потом погрузили вещи из квартиры, рассчитались с хозяйкой и поехали обратно в совхоз. Там быстро запрягли лошадь в сани и еще до вечера были дома.

Теперь мне предстояло идти в Заболотье, отдать документы директору местной школы, чтобы меня успели зачислить в восьмой класс со второго полугодия. Километров пять дорога шла через лес, затем через поле, и всего получалось около девяти километров. Школа находилась в бывшей помещичьей усадьбе, вокруг дома был разбит большой сад, а дорожки были обсажены кустами сирени и акации. В тот же день, после того как были отданы документы, я подыскал себе временную квартиру. Но там было тесно и неудобно: вся семья — муж с женой и две дочки — помещались в одной комнате. Жил я там совсем недолго, пока не познакомился с другими ребятами из Славковичского сельсовета.

Самым близким другом для меня стал Федя Евтуховский, он был на год старше меня, но учился классом ниже. Вскоре я перешел к нему на квартиру, с согласия хозяев, конечно. Спали мы на одной кровати, по очереди готовили себе завтрак и ужин, первое блюдо на обед готовилось в печи под наблюдением самой хозяйки, но продукты для него заготавливали мы. На другой стороне улицы поселка жили одноклассники мои: Владимир Шаблоновский и Вася Алешкевич — тоже вдвоем на одной квартире. С ними я учился со второго полугодия восьмого класса по десятый. Они вместе с Федей были из одной деревни — Чапаево. С нами в школу ходили Иван Касеец, Михаил Лиходиевский из Славкович, Балтушкин из Заелицы и другие.

В классе было много ребят старшего возраста, высоких и здоровых, девчат было меньше. Конечно, в основном в школе учились местные ребята из близлежащих деревень и хуторов. Помню Ивана Серика, Лобаха (имени не помню), из Хоромцев ходили Иван Пополамов и Вася Алейников, из Ляскович — Аркадий Чернявский. Дружный был класс.

Учителя все молодые, только после института. Среди них особенной простотой выделялся Николай Николаевич Ельницкий. Он даже брюки носил с заплаткой сзади до тех пор, пока не получил первую зарплату и не купил новый костюм. Нам нравилось, что он после уроков оставался с нами и играл в волейбол. Из преподавателей старшего поколения мы особенно любили учителя русского языка и литературы Станислава Францевича Шумовски55, его жена тоже работала в нашей школе — преподавала иностранный язык. Историю преподавал Сухан Андрей Яковлевич, директор школы.

В конце марта, после весенних каникул, мы все оставили квартиры и стали ежедневно ходить в школу из дома: девять километров туда и столько же обратно. Уставали, конечно, но дни увеличивались, оставалось время не только для подготовки уроков на завтра, но и для помощи по хозяйству дома: корове дать сена на ночь, поросенка покормить, дров заготовить, воды принести из колодца. Бывало, когда сестра болела, я и полы мыл в комнате и на кухне, половики вытряхивал, словом, все делал, чтобы маме было легче.

Экзамены за восьмой класс я сдал успешно. Лето провел дома: то в работе по хозяйству, то в походах с ребятами в лес за грибами, ягодами, орехами. Тем более, в лесу недалеко от деревни в болотине росли высокие кусты крупной и сочной малины. Но и змей с ужами было немало, только успевай под ноги смотри. Нередко встречались волки, косули, дикие кабаны, говорили, что даже рыси и медведи водились в тех местах.

Начался новый учебный год в девятом классе. В начале года на комсомольском собрании нас несколько человек приняли в комсомол56. Мы с огромным волнением ожидали вызова на заседание бюро Октябрьского райкома комсомола, еще и еще раз повторяли статьи Устава ВЛКСМ, выписали и регулярно читали «Комсомольскую правду» и «Сталинскую молодежь» (эта газета начала издаваться в 1938 году, ныне «Знамя юности») 57, чтобы всегда быть в курсе всех событий как в стране, так и во всем мире. В то время мне попалась книга Николая Островского «Как закалялась сталь»58. Прочитал дважды, был восхищен образом Павки Корчагина.

Еще в начале года меня выбрали редактором общешкольной газеты. Я старался выполнять это поручение со всей ответственностью. Директор школы был очень доволен газетой, а те, кого я критиковал, пытались мстить мне разными путями, но друзья-одноклассники, с которыми мы жили на квартирах и вместе ходили в школу, никогда не давали меня в обиду. У меня как у редактора вскоре появились надежные помощники из ребят и девушек — членов редколлегии. К концу первой четверти, ко дню рождения Ленинского комсомола нас вызвали на бюро и утвердили решение комсомольской организации школы, а поскольку все документы уже были оформлены и даже заготовлены фотографии по размеру, то сразу после бюро мы получили комсомольские билеты. Вот было радости и торжества!

При вручении билетов первый секретарь райкома тепло и искренне поздравил нас и дал наказ «дорожить высокой честью члена Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, брать пример с героя гражданской войны, воина-комсомольца Павки Корчагина». Пусть читающий эти строки не подумает о нескромности автора, но слова Н. Островского о том, что жизнь дается только один раз и ее нужно прожить так, чтобы не было больно и обидно за бесцельно прожитые годы, прямо вонзились в сердце. Такие слова произносятся не часто, и лучше не говорить о них, а претворять в жизнь ежедневно, незаметно, пусть буднично, но на пользу общему делу. С радостью шел я первый раз из школы домой с комсомольским билетом в кармане на груди! Мать и отец одобрили мое решение, поздравили с таким событием, пожелали успехов. Со второго полугодия мы все снова стали на квартиры у прежних хозяев — по двое в каждой.

Каково же было мое удивление, когда в очередной раз я пришел в субботу из школы домой, и мать сообщила мне, что приезжал новый директор совхоза «Жалы» по фамилии Макуценя и, лично убеждая, приглашал отца обратно на прежнюю должность главного бухгалтера. Отец согласился, пообещав ему приехать в совхоз через пару дней, после сдачи дел в канцелярии колхоза новому бухгалтеру из числа работающих там счетоводов-самоучек. Но пока не была готова квартира в новом деревянном двухквартирном доме, которую пообещал директор совхоза главному бухгалтеру с семьей, мы не могли переехать. И наш отъезд затянулся еще на две недели, пока в доме велись последние работы — побелка, покраска и прочее.

Через пару недель отец приехал за нами на автомашине, я как раз был дома. Поговорили с отцом. Отец хотел, чтобы я перевелся в школу в Любань, а я настаивал на том, чтобы остаться в прежней школе. После долгих споров отец согласился со мной. Таким образом, все уехали в «Жалы», а я остался на старой квартире и в той же школе. Осенью тридцать девятого года был призван в армию Василий Алешкевич, ему исполнилось девятнадцать, он попал в финскую кампанию. Там же пришлось воевать и нашему директору Сухану. Он погиб в Финляндии.

После выезда родителей из Заелицы мне пришлось по субботам ходить в «Жалы», более тридцати километров. А по воскресеньям после обеда с полной сумкой продуктов возвращаться обратно в Заболотье, чтобы в понедельник с утра быть на уроках. Положение усложнилось, но иного выхода не было. Привык к школе, к друзьям и ради этого был готов преодолевать любые трудности. А в конце учебного года, в последней четверти, по предложению нового директора на общешкольном собрании меня избрали председателем ученического комитета. Мне пришлось оставить пост редактора стенгазеты, но членом комитета комсомола я остался, не был переизбран. Опять новые хлопоты и заботы.

Когда я в первый раз пришел домой, то оказалось, что дом наш стоит не в старом поселке Жалы, а дальше километра на четыре, в новом центре совхоза на песчаном острове среди болот, который люди назвали Сосны, потому что среди высоких песков там росло несколько старых разлапистых сосен. Мне понравилась новая квартира: две комнаты, кухня, прихожая, пристройка-кладовая с кирпичным погребом внутри для картофеля, овощей и прочих продуктов. Оказалось, что из нашего поселка не только я учился в Заболотской школе. Вместе со мной ходил в эту же школу и тоже жил на квартире Адам Плышевский, из соседнего поселка нашего совхоза с нами училась Вера Сулим, некоторые ребята из Загалья, Старосека, Живуня и других деревень. Хорошо помню Евгению Лещеня, Любу Халаем, Настю Прокопович. У нас был очень дружный класс. Среди ребят выделялись Михаил Бондаренко, Женя Тарасевич, Люба Подловкина из Живуня. Правда, некоторые после девятого класса, как Евгения Лещеня, ушли из школы и поступили в медицинское училище в Бобруйске.

В школу ходить было очень далеко, и дорога не из легких. Приходилось идти через деревни Загалье, Старосек, остров Зыслов среди болот, далее Лясковичи и Заболотье — не менее тридцати пяти километров, это около шести часов пути пешком. И так каждую субботу из школы и в воскресенье с продуктами обратно. Ходили, конечно, не в одиночку, а группами по пять-шесть человек, иногда собиралось и больше.

За полтора года учебы не произошло нечего особо запоминающегося. Если не считать довольно частых встреч в лесах и на болотных тропах с ужами, ежами, зайцами, а то и с дикими кабанами, волками. Приходилось наблюдать и различные сцены из жизни животных. Не раз мы видели, как дерутся ежик с гадюкой, всегда побеждал ежик. Очень часто гадюк ловили аисты. В природе можно встретить много интересного, если внимательно наблюдать за тем, что происходит вокруг, даже рядом с твоим домом. Я, например, никогда бы не подумал, что уж может сосать молоко у коровы из вымени, если бы не видел этого сам, когда мама позвала меня помочь ей с коровой. Дело было утром, мама пошла доить корову, а я вышел, чтобы выгнать нашу буренку в общее совхозное стадо, пока пастух его не увел далеко. Тут мама увидела ужа, который присосался к коровьему соску и спокойно завтракал, уже растолстел весь от молока. Мама сначала испугалась, что это гадюка, но потом выяснилось, что это просто уж, и мы все потом долго смеялись над этой историей.

Видели мы с ребятами, как весной по залитым водой болотам рыбы, в основном щуки, выплывали на нерест на мелководье, а сверху стрелой падал коршун, пытаясь схватить щуку. Это удавалось не часто, так как рыба было большой и сильной. Обычно сцены «коршуновой охоты» мы наблюдали каждый раз по дороге домой, так как происходило это все недалеко от тропинки. Однажды коршун поймал щуку, но выронил из когтей и она упала на купину59, кто-то из ребят кинулся в воду — там было всего по колено — щука упала неудачно — голова в воде, а большая часть тела на купине — не уплыть. Лежит, мотается по сторонам, и ни с места. А рыба большая, одному ему не справиться.

— Давай кто на помощь! — крикнул он нам.

Обломав толстую палку у тропинки, мы с еще одним парнем пошли ему на помощь. И только после того, как рыбу оглушили, она замерла, и мы смогли ее поднять. Дома ее взвесили, оказалось — почти шесть килограммов, разделили на троих. Хорошая уха была дома!

Вскоре настала пора экзаменов. К концу учебы у меня и у других ребят на квартирах, что мы снимали, не осталось почти никаких вещей — все уже успели перенести домой. Экзамены у нас были через два дня, и каждый готовился дома, успевая по дороге прихватить кое-что из вещей. А незадолго до этого состоялись собрания по выборам новых общественных формирований и их руководителей. Мне как члену комитета комсомола и председателю ученического комитета за активное участие в работе вручили ценный подарок с официальными подписями новых активистов, классного руководителя, директора и завуча школы, и Почетную Грамоту школы. На экзаменах мне повезло — все предметы я сдал на «выдатна», а на выпускном вечере получил аттестат о среднем образовании, комсомольскую характеристику и Похвальную грамоту, которую давали тем ученикам, у кого в аттестате стояли все оценки «выдатна». После официальной части был праздничный стол, музыка и танцы. На всю жизнь осталась память о днях учебы в Заболотской средней школе.

Глава 2

1940—1941. Студенчество

Друг мой, Федя Евтуховский, еще после девятого класса поступил в Новобелицкое педагогическое училище под Гомелем. А для меня вопрос о том, куда пойти учиться, встал после окончания десятого класса. Я пытался разговаривать с ребятами, чтобы по возможности поступать в один вуз, но никакого согласия не получилось ни с одним выпускником, видимо, они не надеялись на свои знания, сравнивая аттестаты. Родители тоже не настаивали: «Думай сам, тебе решать, какую выбрать специальность, чтобы не жалеть потом всю жизнь».

Я внимательно следил за объявлениями о предстоящем поступлении в высшие учебные заведения страны в газетах «Комсомольская правда», «Сталинская молодежь», но ничего подходящего для себя не встречал. Приехал я в Любань, в надежде встретить бывших одноклассников, посоветоваться с ними. Сел на лавочке в центральном сквере, вдруг идет Андрей Сухан из нашей Любанской школы с газетой «Комсомольская правда» и показывает мне объявление о том, что Новосибирский институт военных инженеров железнодорожного транспорта60 объявляет прием абитуриентов на очередной учебный год. Он отдал мне этот номер газеты, чтобы я прочитал условия приема, и предложил подумать. Андрей уже решил поступать в Новосибирск и принялся уговаривать меня:

— Ты что, Мишка, у тебя и аттестат отличный, тебя без экзаменов примут, так в условиях приема написано.

— Далеко очень, и билет будет дорого стоить, — пытался я возразить.

— Что ты! Я был в райвоенкомате, там оформят бесплатный проезд, — отмел мои сомнения Андрей. — Поедем сейчас в военкомат, сам убедишься.

Заходим в военкомат. Все правильно. Там тоже меня принялись уговаривать. Сказали, когда зайти для оформления проездных документов.

Еще с детства я восхищался одним видом паровоза, его силой, могуществом. Профессия железнодорожника казалась мне таинственной, загадочной. Я мечтал, и даже во сне видел что-то похожее. Приехал я домой, рассказал родителям. Мать, как обычно, заплакала, что редко будет меня видеть, что это далеко и все так неопределенно. А отец сразу согласился, мол, как решил, так и действуй.

В июле сорокового года мы с Андреем Суханом получили в райвоенкомате бесплатные проездные документы от станции Уречье до Новосибирска, выписались в паспортном столе и договорились, в какой день встретимся уже на станции в Уречье. С комсомольского учета в Октябрьском райкоме комсомола я снялся еще раньше, когда оканчивал школу в Заболотье.

На грузовой автомашине с чемоданом из фанеры, который мы с отцом сколотили сами, приехал я на станцию Уречье. До прихода поезда из Слуцка было часа два. Сел на скамейку на перроне и наблюдаю за происходящим, жду Андрея. Примерно через час отец привез его на подводе, тоже с самодельным чемоданом из фанеры — купить чемодан до войны было трудно и в селе, и в райцентре. Вскоре со стороны Слуцка появился пассажирский поезд, остановился. Мы сели в плацкартный вагон. Очень нас удивило то, что пока доехали до Осипович, в вагоне несколько раз появлялись пограничники — проверяли документы. Если в паспорте стояла виза (штамп №1), как у всех жителей приграничных районов республики, то пассажир продолжал путь дальше. Если же в паспорте такой постоянной визы не было, то пассажира высаживали на очередной станции и предлагали покинуть пограничный район61. Из Осипович поезд шел в Минск, и там не менее пяти раз появлялись пограничники. В Минске была пересадка на Москву. В кассе мы быстро закомпостировали билеты62, подождали своего поезда и уехали. По пути до Москвы еще несколько раз были проверки документов. Это показалось нам странным.

Позже оказалось, что уже в 1939 и 1940 годах фашистская разведка, несмотря на мирные и формально «дружественные» отношения СССР и Германии, засылала своих шпионов и диверсантов на нашу территорию. Тем более, что возрастала угроза войны в Европе. Гитлер к июлю 1940 года уже захватил Чехословакию, Австрию, Польшу и другие европейские государства. Значит, нужна бдительность. В печати и по радио постоянно рассказывали о героизме советских пограничников. Помню, еще раньше, когда мы учились в школе, в Малогородячицкой и Заельницкой начальных школах нередко устраивали встречи с пограничниками, которые рассказывали о шпионах и диверсантах, советовали учащимся, как поступать, если в деревне появится незнакомый человек и будет о чем-нибудь спрашивать. Один раз всем ученикам даже пришлось участвовать в прочесывании леса и посевов ржи вместе со взрослыми, но там никого не нашли.

Поезд приближался к Москве. Для нас это были волнующие минуты. Какая она — столица нашей Родины? Только по фотографиям в газетах да по сценам из немого кино знали мы этот город. За окном мелькают пригородные станции. Наконец из репродуктора по всем вагонам раздался голос начальника поезда: «Уважаемые пассажиры! Наш поезд приближается к столице нашей Родины, Союза Советских Социалистических Республик — городу Москве». В эти минуты мы чувствовали какое-то торжество, ожидание встречи с неизвестным.

Поезд остановился. Белорусский вокзал. Началась высадка пассажиров. Мы с Андреем стараемся держаться вместе, чтобы не потеряться в огромном потоке прибывших и встречающих. Узнали, что нам надо на Ярославский вокзал. Решили, что на такси ехать нам не по карману — дороговато, и направились к метро. Но к кому обратиться простым деревенским парням из белорусского Полесья с фанерными чемоданами в руках. Мы долго крутились на одном месте и наверняка обращали на себя внимание окружающих, но нас обходили стороной. Пока мы стояли и думали, у кого спросить дорогу, к нам подошел молодой человек:

— Вам куда, ребята?

— На Ярославский вокзал.

— Согласны по рублю? Я проведу.

Подумали, и чтобы не терять зря времени решили согласиться. Вслед за провожатым направляемся в метро, стараясь не отстать. Бросили по пятачку, чтобы пройти к эскалатору и сесть в вагон. Через некоторое время поезд остановился, и наш провожатый предложил идти за ним к выходу на вокзал. Расплатившись, мы поблагодарили его и пошли в кассы. Однако нам не удалось закомпостировать билеты не то что в одно купе, но и в один вагон. Пришлось согласиться с местами в разных плацкартных вагонах. До отхода поезда оставалось почти 8 часов, мы сдали чемоданы в камеру хранения и решили погулять по Москве.

На площади около вокзала стояли автобусы для туристов на экскурсию по Москве. Мы купили билеты, и вскоре автобус доставил нас на Красную площадь. По предложению экскурсовода мы вышли из автобуса и подошли к мавзолею Владимира Ильича Ленина: увидели смену часовых, кремлевские башни, брусчатку на площади. Это произвело на нас такое впечатление, что не передать на бумаге. На всю жизнь запомнились те минуты! Побывали на Воробьевых горах, у многих памятников, проехали по музеям В.И.Ленина и революции и вскоре вернулись на Ярославский вокзал. Здесь мы перекусили своими продуктами, что родители в дорогу собрали, попробовали московского мороженого — оно отличалось от того, что продавали в Любани и запахом, и вкусом.

Вскоре по радио объявили посадку на поезд Москва-Новосибирск. Мы поспешили в камеру хранения за чемоданами, а потом побежали на перрон искать свои вагоны. Захожу я в свой вагон и оказывается, что он переполнен пассажирами, среди которых много женщин и детей. Пришлось мне потесниться и уступить свое место пожилой женщине с ребенком. А сам пересел на боковую лавку внизу к двум юношам.

Семь суток ехали мы до Новосибирска. В дороге со всеми перезнакомились. Мне, как и тем двум молодым людям, всю дорогу пришлось по ночам спать сидя на боковой лавке. Поскольку дорога была одноколейкой, а поезда на Восток и с Востока (вспомним события на озере Хасан и на реке Халкин-Гол) 63 в основном шли с военными грузами, курьерские, то наш пассажирский нередко загоняли в тупик на какой-нибудь станции, пока не освободятся пути.

Наконец, приехали мы в Новосибирск. Измучились, как никогда раньше после тяжелого труда. Стоим с Андреем и размышляем: «Не зря ли мы приехали в такую даль?» Но решили, что если приехали, то надо действовать дальше. Расспросили, как попасть по нужному адресу. Доехали мы на трамвае, вышли, точно: вот улица Дуси Ковальчук и угол Красного проспекта. Прошли несколько сотен метров и остановились у проходной. Рядом высокий забор с натянутой колючей проволокой. Сели на свои чемоданы и замолчали.

— Ну что сидеть без толку, пойдем, — предложил Андрей.

На проходной дежурный просмотрел наши вызовы, другие документы и указал путь в здание, где принимали поступающих. В большой комнате для временного проживания, где было не меньше сотни железных кроватей, нас встретил дежурный с красной повязкой на рукаве. Он тоже посмотрел вызов, показал свободные кровати и повел нас в камеру хранения для сдачи чемоданов. Он сказал, что завтра с утра мы должны пройти санпропускник64 вместе со своей группой.

Однако, поскольку за семь суток в вагоне спать почти не пришлось, то сон на новом месте затянулся почти на сутки, сколько нас ни будили, мы не проснулись и в санпропускник опоздали. Ребята посмеялись, но мы прошли его на следующее утро с другой группой. Когда я вернулся из санпропускника в институт с бумажкой и штампом о прохождении медкомиссии, пришлось спешить на военно-медицинскую комиссию. Комиссия располагалась в этом же здании в другой большой комнате. Вдоль стен стояли столы, за которыми сидели врачи всех необходимых специальностей. Входили в комнату голыми, как мать родила. Конечно, стесняясь и заливаясь краской от стыда, ведь почти половина врачей были женщины. Когда я прошел всех врачей и каждый из них поставил на листе свое заключение, меня осмотрел старший врач, пробежал мой медицинский лист, задал несколько вопросов о здоровье, а потом спросил:

— Почему вы не поступаете в авиационное училище? По состоянию здоровья вы вполне подходите для этой профессии.

Но мне такая мысль в голову не приходила раньше, а теперь я уже не хотел отказываться от своего решения.

На следующий день с утра всех абитуриентов собрали в актовом зале, и кто-то из начальства кратко рассказал нам об институте военных инженеров железнодорожного транспорта, единственном в стране, об условиях учебы, ответил на многочисленные вопросы. Совершенно неожиданной была для меня новость о том, что без экзаменов будут приняты только 50% отличников, успевших подать документы в числе первых, а остальные будут сдавать конкурсные экзамены на общей основе. А конкурс был 12 человек на место. От неожиданности я опешил — ведь я совсем не готовился к экзаменам!

Попали мы с Андреем в разные группы, по своим предметам сдавали экзамены в разные дни с небольшим интервалом. На наших экзаменационных листках с фотографиями появились первые оценки. У меня «пять» по математике письменно и устно, русскому языку и литературе, «четыре» по химии и «тройка» по немецкому языку.

Экзамен по немецкому по сути меня ошеломил: в аттестате «пятерка», а тут «тройка». Помню, вытянул билет с вопросами. Про себя четко прочитал текст, вроде перевел его неплохо. Сижу спокойно, жду вызова. И вдруг сосед толкает меня в бок и шепчет: «Иди, это тебя отвечать вызывают». Как оказалось, экзаменатор уже дважды приглашал меня к столу, но поскольку вызовы повторялись на немецком языке, я его не понял. Никто к столу не выходил, хорошо, сосед выручил, догадался толкнуть меня и подсказать. Мне было очень, неприятно, неудобно и стыдно перед экзаменатором. Но это была не вина моя, а беда. В результате беседы экзаменатор сказал:

— Ставлю вам «удовлетворительно», так как читаете и переводите вы в целом хорошо, но разговорного языка не знаете.

Это было правдой. Учитель немецкого языка в Заболотской средней школе сам не владел разговорной речью, и потому ограничивался чтением и переводом текстов, а также правилами грамматики.

Мы встречались с Андреем, делились впечатлениями. Однажды он пришел очень встревоженным, угрюмым, в плохом настроении и сразу мне сообщил:

— Для меня все кончено. Завтра уезжаю домой. Понимаешь… — после некоторого молчания он продолжил, — получил «неуд» вчера за сочинение по русскому. Я уже забрал документы, купил билет по брони за свои деньги. Пришел с тобой попрощаться.

После минутного молчания спросил: «Как у тебя дела?» Я показал ему свой экзаменационный лист. Увидев у меня «тройку» по немецкому, сразу сказал: «Не пройдешь по конкурсу. Давай со мной». Его слова заставили меня задуматься. Вроде, он прав, но я все равно не успею оформить документы, чтобы уехать вместе с ним. Андрей уехал один, сказав, что по дороге заедет к какому-то дальнему родственнику.

Назавтра вместо очередного экзамена пошел я к ректору института. Кажется, фамилия его была Матвеев. Подождал свою очередь. Передо мной из его кабинета вышла со слезами на глазах, возмущаясь порядками, какая-то женщина с сыном, по всей видимости с Кавказа. Вхожу я в кабинет ректора, объясняю, почему хочу забрать документы и уехать домой. Он посмотрел мои оценки, немного подумал и сказал примерно следующее: «Сдавайте остальные экзамены, а там решим». Я пытался ему возразить, что могу и здесь не поступить, и опоздать подать документы в другой вуз в Белоруссии. «Поймите вы, — объяснил мне Матвеев, — у нас очень строгий отбор по всем параметрам. Видели, женщина вышла в слезах, мы ее сына не только до экзаменов не допустили, но и документы назад отправили, потому что он по росту не проходит — маленький. А вы по состоянию здоровья проходите, по основным предметам у вас отличные оценки. Идите и подумайте, не спешите забирать документы».

Думал я до вечера и потом почти всю ночь, нервничал, волновался, но на следующий день снова пошел к начальнику. Он убедился, что мое решение окончательное и написал на моем заявлении резолюцию: «Выдать документы. Заказать бронь в кассе ж/д вокзала до Минска». Вышел я из кабинета в каком-то замешательстве. Подумал, может, силы воли не хватило заставить себя остаться? Но вскоре я забрал документы, оформил обходной, принес чемодан из камеры хранения и быстрее на вокзал. В воинской кассе по брони выдали мне билет после уплаты примерно двухсот рублей. В тот же вечер я выехал в Москву, снова наш поезд шел почти семь суток. В Москве я переехал на Белорусский вокзал, закомпостировал билет, и через некоторое время, после объявления поезда, занял свое место в вагоне. Ехали мы всю ночь и к утру были в Минске. На вокзале я сдал вещи в камеру хранения и поехал в Политехнический институт65.

В канцелярии института посмотрели мои документы, экзаменационный лист из Новосибирского института и предложили: «Пишите заявление о приеме на гидромелиоративный факультет, там у нас недобор. Но придется досдать экзамены по физике и письменное сочинение по белорусскому языку и литературе». Это меня обрадовало. Я подал документы, получил направление в общежитие. Отправился я на вокзал за вещами, там выяснилось, что общежитие далековато. Надо было перейти железный мостик для пешеходов над путями, затем пройти пешком метров 400, снова перейти железнодорожные пути станции Минск-Товарный, далее найти переулок Студенческий и двухэтажное деревянное здание под номером 5. Я благополучно добрался до общежития, и вскоре комендант привела меня в комнату, где было свободное место — кровать и тумбочка.

На следующий день я сдал экзамен по физике на «четыре», потом получил две оценки «хорошо» за письменное сочинение, и через несколько дней в списках зачисленных студентов нашел и свою фамилию.

Тогда уже со спокойной совестью я пошел на вокзал и купил в кассе билет до станции Уречье. До отхода поезда я еще успел забрать чемодан из общежития, и после недолгого ожидания на вокзале сел в вагон. В поезде снова начались регулярные проверки документов — каждые час-два до самого Уречья.

Около пяти часов дня мы прибыли в Уречье. Я сразу поспешил к площадке у перрона, где грузовые автомашины из совхоза «Жалы» обычно выгружали тюки сена. Мне повезло — на разгрузке как раз стояли две полуторки. Поздоровавшись с водителями, я спросил, когда они поедут обратно и не смогут ли они меня подвезти. Они согласились, предложив подождать около часа, пока машины не разгрузят.

Оставив чемодан в кабине одной из машин, я ненадолго вернулся на станцию. Меня привлекли звуки духового оркестра, доносившиеся из-за высокого забора на другой стороне привокзальной улицы. Я подошел к забору, заглянул в щель между досками и увидел: всадники на лошадях под звуки музыки отрабатывают технику показательной выездки. Синхронные движения лошадей были удивительно красивы и грациозны. Я долго смотрел на них, пока не настала пора возвращаться к машинам.

Примерно через пять-шесть часов пути по разбитым проселочным дорогам из Любани через деревни Коммуна, Нежин, Бариков мы прибыли к центру совхоза, в поселок Сосны. К тому времени уже стемнело.

Мама и сестра очень удивились, когда поздним вечером я переступил порог нашей квартиры. Они не ждали меня так скоро из Новосибирска. Мама готовила ужин, отец был еще на работе. Когда вечером вся семья собралась за столом, я рассказал о своих приключениях. Узнав о том, что я зачислен студентом первого курса в Минский Политехнический институт, мать на радостях прослезилась — мол, хоть чаще дома будешь. Отец тоже одобрил мое решение. А через несколько дней почтальон принес конверт с вызовом на занятия в институт. Пришлось опять готовиться к отъезду, чтобы первого сентября утром быть на лекциях.

В те дни у нас на квартире ночевал какой-то начальник со своим коллегой из Минского треста совхозов, приехавшие по служебным делам. Приехали они из Минска на служебной легковой автомашине «ЭМ-1», как ее называли «эмка»66. Отец спросил гостя, не сможет ли он на своей машине подвезти до Минска сына-студента. Тот согласился. И 30 августа сорокового года мне впервые в жизни довелось удобно и приятно на легковушке-«эмке» отправиться в Минск. Ехали мы через Любань, Уречье, Слуцк. В Слуцке проехали по узкой и тесной, покрытой булыжником улице, по обе стороны которой стояли одноэтажные деревянные домики с разными пристройками одна ниже другой. Эта улица была недалеко от улицы Парижской Коммуны. Здесь столичные гости заехали к какому-то своему знакомому, но ненадолго, и вскоре машина выехала из города и взяла направление на Минск по новому булыжному шоссе, которое было построено года 2—3 назад. Примерно через 30 километров вдоль шоссе начинался лес. «Здесь, наверное, грибов много», — подумал я, наблюдая в окно за такими знакомыми грибными местами. И, словно услышав мои мысли, машина остановилась. Оказалось, что лопнула камера на заднем колесе. Пока водитель ставил запасное колесо, я вылез из машины и решил пройтись по лесу вдоль дороги. Как я и предполагал, здесь росли красивые боровики. За десяток-другой минут я собрал около 30 грибов, а так как складывать их было некуда, пришлось вернуться к машине. Там я показал минчанам свой «трофей» и высыпал грибы на заднее сиденье автомобиля. Они очень удивились обилию и красоте даров природы. Водитель сказал мне, что стоять будем еще не меньше получаса, а то и дольше, и я снова отправился в лес. Вернулся с грибами.

За всю дорогу по лесу машина останавливалась еще дважды. А поскольку «запасок» больше не было, водителю пришлось вскрывать камеры шин, заклеивать их, сразу по два колеса, чтобы одно поставить, а второе осталось про запас. И каждый раз мне удавалось насобирать еще грибов. По приезде в Минск я предложил собранные грибы тому начальнику, что у нас ночевал, а так как их было почти целое ведро, то он разделил их с товарищем.

Они высадили меня на площади у железнодорожного вокзала. Я поблагодарил их, попрощался и пошагал с чемоданом в общежитие, на Студенческий переулок, дом №5.

Комендант проверила мои документы и вызов в институт, сразу провела меня на второй этаж в комнату и предложила занять свободную койку с тумбочкой у стены справа. К вечеру собрались приехавшие сюда раньше шесть человек. Помню, были Поляков и Герасимов Сергей, их направили в наш институт из Москвы, потому что там они не прошли по конкурсу, и белорусы Солонец, Окунец и Туровец, а фамилии шестого я не помню.

Утром следующего дня, задолго до начала занятий я приехал на трамвае в институт на улицу Пушкина. Здесь нашел свою группу на факультете, отметился у дежурного и стал ждать начала занятий.

Вместо первой лекции, помню, к нам в группу пришел декан факультета и преподаватель-куратор. Они объявили, что в актовом зале будет собрание студентов всего факультета. Декан объявил о порядке выборов органов студенческого самоуправления в группах и в целом на факультете, познакомил с расписанием занятий, ответил на вопросы. Потом мы разошлись по группам и провели собрания, на которых избрали старост, студенческий актив факультета.

Начались занятия. По четыре пары лекций в день. Помню первую лекцию по начертательной геометрии. Преподаватель, инвалид на костылях, что-то объяснял, а я ничего не понял. Думал, что позже пойму, но шли дни, лекции продолжались, и я начал сомневаться в твердости своих знаний, особенно когда не понимал смысла изучаемой темы. Как-то спрашиваю я своего товарища: «Как мы экзамены будем сдавать?», а он: «Как все, что мы хуже других? Сдадим».

Очень нравились мне занятия по рисованию. Преподаватель, низкого роста, горбатый, не привлекал студентов своим внешним видом. Но как только он начал читать лекцию, заостряя внимание на значении рисования и черчения для будущей профессии инженера, сразу заслужил исключительное уважение и вызвал интерес к своему предмету. В конце лекции он посоветовал нам купить набор простых конструкторских карандашей, резинку, линейки, угольники, лекала и другие чертежные приспособления. На следующем занятии он предложил нам взять карандаши и начал учить их правильно затачивать. Затем достал проволочную модель куба размером примерно 70х70х70 сантиметров, поставил его на возвышение на кафедре и дал задание: нарисовать эту фигуру в такой проекции, как каждый видит ее со своего места.

Я неплохо умел рисовать. Присмотрелся к кубу со своего места, попытался на черновых листах набросать эскизы. Вижу: получается. И начал рисовать на ватмане. Прошло минут 30. Преподаватель ходит между рядами, низко нагибается над каждым рисунком и громко делает замечания: «Неправильно, посмотри внимательнее», «У тебя тоже неправильно». Подошел ко мне: «А у тебя хорошо, так и надо». И пошел дальше. А к моему столу тут же подбежали девушки, посмотреть, как я нарисовал, и стали просить, чтобы я им помог. Закончив свою работу, я подошел к одной из них, набросал эскиз куба с ее места и посоветовал, как окончить рисунок. Первая половина лекции закончилась, все разошлись на перерыв, но многие подошли ко мне, чтобы посмотреть рисунок куба. После перерыва я помог выполнить задание еще нескольким студентам. Одним из первых я сдал свою работу на преподавательский стол и попросил разрешения выйти из аудитории. На следующем перерыве многие ребята благодарили меня за помощь, выражая готовность при случае помочь и мне.

Так продолжались занятия месяц. В выходные ребята тянули меня на стадион, смотреть футбол. Конечно, денег на билеты у нас не было, поэтому для проникновения на стадион мы пользовались тщательно замаскированными дырками в высоком дощатом заборе. При этом приходилось постоянно быть начеку, чтобы не заметил конный милиционер, который проезжал по периметру стадиона и отгонял любопытных. Иногда, когда оставались деньги, мы ходили в кино, но это было очень редко.

Меня удивляло, что многие студенты почти не готовились к занятиям, полагая, что до экзаменов еще далеко, успеем, мол, научиться. Я же привык ежедневно перечитывать конспекты, уточнять пропущенные или сокращенные слова, разбираться в записанных формулах, правилах и законах, чем часто вызывал насмешки своих товарищей по комнате в общежитии. Иногда, чтобы не быть «белой вороной» в компании друзей, я тоже прогуливал лекции.

Продукты мы привозили из дома. И, конечно, всем привезенным делились друг с другом. Одному, может, этого бы на месяц хватило, а так расходовалось за неделю. Но товарищи никогда не подводили, и свои продукты: сало, хлеб, колбасу — делили на всех. Холодильников еще не было, и продукты хранились в тумбочках или на улице в сетках. Нередко бывали и случаи воровства. Часто, особенно по субботам и воскресеньям, мы с ребятами из общежития договаривались поработать на разгрузке вагонов на товарной станции. Помню, разгружали вагоны с капустой и другими овощами, с досками и другими строительными материалами. Уставали мы здорово, но были довольны тем, что утром каждому выдавали на руки заработанные деньги — рублей по 20, 30, а то и больше.

Иногда мы даже уходили с лекций в здание Академии Наук Белорусской ССР, которое размещалось через дорогу почти напротив института. Там тоже была работа: переносить на носилках тяжелые папки с документами канцелярии Виленского генерал-губернаторства, которое после сентября 1939 года вместе с территорией Западной Белоруссии было присоединено к СССР67. За час такой работы каждому платили по два рубля.

Материальное положение студентов еще более усложнилось, когда было объявлено, что с нового 1941 года каждый должен будет платить за учебу 400 рублей в год68. Конечно, не у всех была возможность уплатить такую сумму, поэтому приходилось подрабатывать, часто в ущерб учебе.

В октябре меня вместе с другими студентами вызвали в Ворошиловский райвоенкомат г. Минска на призывную комиссию. Пройдя комиссию, я получил удостоверение допризывника — осенью 1941 года мне предстояло идти в армию.

Никогда не забуду моего участия в декабре 1940 года в лыжных соревнованиях студентов первых курсов из нескольких институтов Минска, которые проводились в связи с предстоящими республиканскими соревнованиями студентов в честь приближающейся годовщины образования Белорусской ССР 1 января 1941 года (69). На соревнованиях я занял третье место, получил грамоту и был включен в команду института для участия в республиканских соревнованиях. Здесь сказалась лыжная подготовка с детства, когда зимой приходилось из своей деревни ходить на лыжах с запасом продуктов до школы, преодолевая расстояния до 30 и более километров в одну сторону.

Вспоминаются мне и наши попытки пробраться на демонстрации и митинги в честь 1 мая и 7 ноября. Студенты должны были идти в институтских колоннах, а значит не видели ни парада, ни самой демонстрации. Поэтому мы старались пробраться через военные и милицейские заслоны к центральной улице. Правда, иногда попадало за отсутствие в студенческой колонне, но наказание компенсировалось удовлетворенным любопытством.

Не забылось мне и такое происшествие. Где-то в ноябре под вечер в нашу комнату на втором этаже общежития зашли три сотрудника милиции: капитан, старший лейтенант и сержант. Ничего не объясняя, они сразу приступили к осмотру тумбочек, что-то искали. Мы забросали их вопросами: «Что вы ищете? Что случилось?» Тогда старший из них спрашивает: «Кто из вас бросил в окно бутылку из-под кефира?» Мы ответили, что никто не бросал. Он обошел нас, каждому заглянул в глаза, видимо, надеясь, что бегающий взгляд выдаст виновника. Потом обратившись к Сергею Герасимову, сказал: «Пройдемте с нами». Мы все следом отправились в районное отделение милиции, чтобы узнать, за что задержали Герасимова. Наши попытки добиться объяснений и встретиться с начальником отделения оказались безрезультатными. Наутро уже все студенты из общежития вместо занятий отправились вместе с нами. Но сколько мы ни требовали, сколько ни добивались, ничего у нас не вышло и в этот раз.

Мы все поехали в институт. Направили делегацию к ректору, чтобы тот позвонил в милицию и выяснил, в чем дело. Ректору это тоже не удалось. Тогда примерно 200 или 300 человек студентов покинули аудитории, собрались во дворе института, чтобы отправиться в милицию выручать товарища. Ведь мы прекрасно знали Герасимова как спокойного, рассудительного человека, который не мог совершить плохой поступок, тем более, что тогда мы с ребятами тоже находились в комнате и могли подтвердить его невиновность.

Потом выяснилось, что кто-то из студентов выбросил из форточки пустую бутылку из-под кефира, которая попала в окно соседнего дома, разбила стекло. Осколками оконного стекла были поранены женщина, что сидела у окна, и ее грудной ребенок. Да, это совершил кто-то из студентов, и виновного необходимо было найти, а пока в милиции сидел человек, который ничего не совершал, и это было несправедливо.

Вскоре все студенты собрались у отделения и заполнили не только коридоры, двор, но и улицу, начали раздаваться выкрики с требованиями объяснений, а также личных переговоров с начальником или его заместителем. Только через два или три часа такого шума и гама к нам вышел начальник милиции. «Мы требуем проведения экспертизы в присутствии наших представителей», — заявили лидеры студентов и вручили начальнику соответствующую петицию с подписями всех студентов. Начальник сначала отказывался, но потом согласился. Поскольку уже вечерело, экспертиза была назначена на утро следующего дня. Мы опять пропустили занятия, но добились своего. Экспертиза подтвердила, что из нашего окна бутылка никак не могла попасть в окно соседнего дома. Только после этого наш Герасимов был выпущен из камеры предварительного заключения, и мы, ликуя от торжества справедливости, поехали в институт.

Это ЧП запомнилось не только первокурсникам, но многим другим студентам и, конечно, руководству института. Именно этот эпизод помог мне восстановиться студентом первого курса этого института в августе 1945 года.

За зимние каникулы я хорошо отдохнул дома, встретился с друзьями детства, и снова приехал на занятия. Тогда я не знал, что еще в прошлом году в совхоз был назначен новый директор — Колганов Александр Ильич, что он по какому-то вопросу повздорил с главным бухгалтером, моим отцом, и понизил его в должности до старшего бухгалтера. А когда однажды отец опоздал на работу на 15 минут, директор оформил дело в суд. Отца вновь понизили в должности и начали высчитывать 20% заработка в пользу государства. Я узнал об этом, когда родители стали присылать меньше денег. Тем не менее занятия продолжались и надо было как-то выкручиваться, зарабатывать самому.

Уже с весны в столице Белоруссии стало неспокойно. Ощущалось беспокойство по поводу обострения международной обстановки в Европе, ходили упорные разговоры о неизбежной войне нашей страны с Германией. Но не верилось, что подписанный в сентябре 1939 года договор о ненападении на 10 лет будет нарушен. Хотя по городу были усилены патрули, и нас несколько раз даже не пускали переходить железнодорожные пути по нашему мостику. Тогда шли специальные поезда, на которых Молотов ездил в Берлин, а Риббентроп приезжал в Москву70. А в июне студенты начали сдавать экзамены за первый курс. Уже сдали по нескольким предметам, но…

Глава 3

1941—1944. Война

В воскресенье 22 июня мы договорились с ребятами из общежития сходить на стадион на очередной футбольный матч. Однако уже ранним утром над городом появились первые фашистские самолеты и сбросили бомбы на важнейшие объекты71. Город был похож на развороченный муравейник. В переполненном трамвае мы еле добрались до института. Пока ждали, что кто-то что-то нам объяснит, по радио передали выступление Молотова72. Началась война. Из института мы все — допризывники бросились в райвоенкомат. Там уже все были на местах, но на наши настойчивые просьбы зачислить добровольцами на фронт отвечали: «Ждите, когда надо будет — позовем. А пока идите, без вас забот хватает».

Мы опять в институт. И снова ничего конкретного. Только радио будоражило и волновало душу своими сообщениями о том, что превосходящие нас в танках и авиации фашистские силы продвигаются на восток, занимая наши города и села. На второй день повторилось то же самое как в институте, так и в военкомате. Только после обеда в институте начали формироваться команды из студентов, которые под руководством военных специалистов должны были тушить зажигательные бомбы73 на крышах и спасать раненых из-под обломков жилых зданий.

На следующий день началась срочная эвакуация ценного имущества и документов, а также преподавателей и студентов института. По несколько автомашин, нагруженных доверху, отправлялись на станцию, где все перегружалось в вагоны. Однако большинство студентов не желали эвакуироваться, стремясь на фронт.

Но началось отступление, и вместе с отступающими раздробленными частями красноармейцев и группами гражданского населения, мы начали отходить на восток. Нашей целью был Могилев, говорили, что там теперь руководство республики. Мы шли днем и ночью, делая короткие привалы для отдыха и сна. Колонны беженцев и эвакуирующихся ежедневно подвергались бомбардировке. Мы стремились присоединиться к действующей армии, но никто из встреченных нами командиров не соглашался зачислить нас в свою часть. «Ищите особый отдел», — всегда предлагали нам. За двое-трое суток пути наша группа существенно поредела. Кто-то пропал во время бомбежки, кто-то отстал, кто-то просто изменил направление. Некоторые разошлись по домам, кто-то продолжал продвигаться к Могилеву, а несколько человек, в том числе и я, узнав, что правительство из Могилева переехало в Гомель, повернули на юг. Не доходя Бобруйска, мы перешли шоссе на Слуцк, дальше пробирались по лесам и болотам и вскоре присоединились к новой группе солдат. Это были остатки пулеметного взвода во главе с лейтенантом. Они несли на себе и тянули по земле части станковых пулеметов «Максим»74 и ящики с лентами патронов.

Не думаю, что стоит подробно вспоминать о первых днях отступления. Об этом написано много книг и снято не меньше кинофильмов. Вспомним хотя бы фильмы по романам К. Симонова «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются»75. На собственной шкуре пришлось испытать бомбежки, обстрелы, близкую гибель людей, видеть и обстрелянные мирные колонны беженцев, и разрушенные города и поселки.

Не доходя до Речицы, мы встретили верхового из штаба какой-то другой части, который велел нам повернуть в сторону Лоева. Там готовилась оборона, рылись траншеи, окопы, строились заграждения их колючей проволоки, чтобы задержать противника на Днепре. Верховой предупредил, что если мы за сутки не достигнем Лоева, то окажемся в окружении врага, так как вражескими частями уже взят Бобруйск, они обходят Гомель, хотя между Жлобином и Речицей еще продолжаются упорные бои.

Мне пришлось поверить в то, что можно дремать и на ходу. Идешь, дремлешь, стукнешься о впереди идущего и приходишь в себя. Трудно было, но молодой организм выдерживал нагрузку.

Когда мы присоединились к другим частям, лейтенант посоветовал нам обождать, а сам пошел искать старшего командира, чтобы договориться с ним о зачислении нас двоих, оставшихся от двадцати, что вышли из Минска, в свою часть. Но командир повторил уже знакомую нам фразу: «Ищите особый отдел». Конечно, мы понимали, что немцы уже давно засылают в тылы наших войск своих диверсантов, переодетых в военную, милицейскую, гражданскую форму и отлично владеющих русским языком, поэтому и не желали рисковать командиры.

В это время в воздухе появилось более тридцати вражеских бомбардировщиков. Они звеньями по три самолета, после бокового пикирования и выхода на цель, начали сбрасывать по 8—10 бомб на бегущих в укрытие солдат и офицеров, на автомашины, трактора с орудиями и другую военную технику. Попала под обстрел и проходящая мимо колонна беженцев, в которой находилось много стариков, женщин и детей. Первый раз в жизни я серьезно столкнулся со смертью. И она потрясла меня. Сотни жизней оборвались за какие-то несколько минут. Сердце разрывалось от боли, злоба наполняла душу и звала на борьбу с варварами, но не принимала нас армия.

От прямого попадания был разрушен только что налаженный понтонный мост для передвижения воинских соединений и боевой техники. Когда налетели фашистские самолеты, переправа уже началась, и все, кто находился на мосту, погибли, за редким исключением. Мы с Гришей Каминским, студентом нашего первого курса из другой группы, решили переправляться через Днепр на подручных средствах. Нарвали камыша, связали из него два снопа, разделись до белья, связали одежду в узел, чтобы можно было держать ее над головой, и, спустив «плоты» на воду, отплыли от берега. Устроившись на камышовых снопах, мы примостили узелки с одеждой на спине и, подгребая двумя руками, довольно быстро начали продвигаться вперед. Мимо нас тоже проплывали люди на самодельных плавучих средствах, попадались бревна, бочки, какие-то обломки. Несколько раз мы наталкивались на трупы солдат с разбитого моста. На поворотах реки течение ускорялось. Изредка по воде проносились военные катера или проплывали буксиры с баржами для перевозки грузов. Днепр в тех местах довольно широк, и мы с большим трудом сумели добраться до противоположного берега примерно в 15—20 километрах от того места, где отплыли от берега. Во время переправы я потерял своего товарища и пришлось идти еще несколько километров в попытках найти его. Но это мне так и не удалось. Продолжать путь предстояло одному. Далее на восток.

В ближайшем лесу на проселочной дороге нагнал я очередную группу солдат под командованием младшего лейтенанта с одним кубиком в петлицах76. Познакомились, я ему показал свои документы: паспорт, комсомольский, студенческий и профсоюзный билеты, рассказал о своих приключениях при отступлении из Минска. Узнав, что я неплохо ориентируюсь на местности, он потом часто приглашал меня для определения маршрута, для поиска дороги по кустам и болотам, особенно в дождливые дни, когда не было солнца и это затрудняло ориентацию. Тем более что сам он был не из этих мест, и ни карты, ни компаса у него не было. Как выяснилось, у него было всего 7 классов образования, и поэтому, несмотря на то, что был несколько старше меня, он считался с мнением студента-первокурсника. Несколько суток провел я вместе с этой группой солдат. А однажды совсем неожиданно нам встретился Гриша Каминский.

Мы очень обрадовались встрече, бросились друг к другу и крепко обнялись к удивлению командира. Я рассказал ему о товарище, Гриша показал свои документы и присоединился к группе. Мы снова двигались дальше на восток.

По пути остановились в деревне Репки Черниговской области. Даже не заметили, как с Белорусской земли попали на Украинскую, — все было так же, как у нас. В Репках мы встретили группу военных из разных частей. Наш командир очень обрадовался, когда нашел среди них своего командира полка из двухсотой стрелковой дивизии77. Оставив нас со своей группой, он направился к командиру полка, о чем-то долго говорил с ним, посматривая в нашу сторону, а потом вернулся и предложил нам идти с ним.

Мы подошли к сидящему на лавочке полковнику с четырьмя шпалами в петлицах. Это был командир 200-й стрелковой дивизии Иван Ильич Людников78. Младший лейтенант доложил комдиву о нас, ходатайствуя о нашем зачислении добровольцами в действующую армию. Иван Ильич отпустил лейтенанта, оставив нас. Он долго и внимательно рассматривал наши документы, расспрашивал откуда и кто наши родители, где жили и где находятся сейчас. Убедившись в правдивости наших слов, он немного подумал и, улыбнувшись, сказал: «Ну ладно, ребята, зачисляю вас в хозяйственную роту. Идите, осваивайтесь там со своими обязанностями».

Полковник отдал распоряжение своему ординарцу, и тот повел нас к хозяйственному взводу, представил командиру, добавив, что приказ комдива о зачислении на довольствие будет вскоре оформлен. Взводный внимательно посмотрел на нас, на нашу гражданскую одежду и повел на склад, который размещался в кузове крытой грузовой машины «ЗИС-5»79. Там он поручил кладовщику выдать нам армейскую форму рядового, белье, ботинки с обмотками, плащ-палатку, шинель противогаз и прочее солдатское имущество. Мы с другом тут же переоделись. Когда я подбирал себе форму, то попросил выдать на размер больше. Гриша удивился: «Зачем тебе это?» Но я понимал, что осенью на Украине ночи холодные, часто идут дожди, а ночевать солдатам приходится где попало, под открытым небом, в окопе или в траншее. Вот почему, переодеваясь, я не сбросил новый гражданский костюм — пиджак и брюки серенького цвета в мелкую клетку — который купил к Первомайскому празднику 1941 года в Минском ГУМе, а надел военную форму поверх костюма. Вместо порванных ботинок обул новые солдатские ботинки с обмотками по 4 метра длиной и по 10 сантиметров шириной каждая80.

Затем командир-хозяйственник предложил нам список личного состава роты и повел к другой автомашине-складу для получения хлеба, сахара, махорки, мыла на всех бойцов согласно списку. Тут же была и лошадь с повозкой, в которую мы загрузили несколько буханок черного хлеба, мешочек с сахаром — по два кусочка на каждого, отдельно пачки махорки, спички и хозяйственное мыло. Получив все это, мы на подводе, которой управлял третий солдат, отправились в расположение своей роты. Перед ужином раздали все продукты и товары каждому солдату по нормам — буханку хлеба на четверых, банку с мясными консервами на двоих.

Так прошло несколько дней. Кроме раздачи продуктов, мы выполняли и другие поручения. При необходимости нас назначали часовыми на посты, а иногда посылали в траншеи для занятия линии обороны перед наступающим противником. Такое случилось перед местечком Репки.

Однажды утром после налета вражеской авиации и артобстрела, мы под прикрытием танков вышли в наступление. Мне впервые пришлось столкнуться с врагом так близко. Конечно, был и страх, и волнение, но побеждало стремление быть сильнее этого и выдержать все, что бы ни случилось. По цепочке из траншеи в траншею передавались распоряжения командира: «Огонь открывать только по команде». Мы сидели в окопах и в напряжении ждали. Командир приказал, если танки врага не удастся остановить и уничтожить гранатами, пропустить их вперед через окопы и основной удар сосредоточить на пехоте. Когда танки начали приближаться и до них осталось не более 10 метров, бойцы начали бросать противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Несколько танков сразу загорелись, две машины закружились на месте — взрывом противотанковых гранат с них сорвало гусеницы. Из танков стали выпрыгивать фашисты, по ним открыли огонь. Когда подошла пехота, по команде «Огонь!» открыли стрельбу станковые и ручные пулеметы. И в эту минуту командир вместе с политруком выскочили из траншеи, и с криком «В атаку! За Родину! Вперед!» все солдаты ринулись в атаку. Тут впервые мы столкнулись лицом к лицу с фашистами.

Фашисты не выдержали натиска и повернули обратно. Уцелевшие танки тоже возвращались на свои позиции. Мы подобрали трофейное оружие, забрали у убитых часы, сигареты, зажигалки, блокноты и вернулись в свои траншеи. Это был первый довольно удачный бой с фашистами, в котором мне довелось участвовать. Во время самой атаки, как помню, куда-то подевался весь страх. В мыслях было одно — как уничтожить больше врагов. В разговорах после боя выяснилось, что такие же мысли владели всеми солдатами нашей роты. Правда, и у нас было трое убитых и более десятка раненных, но в основном от бомбежек и артобстрелов. Больше в подобных атаках мне участвовать не приходилось.

Однако служба в хозяйственной роте нас с Гришей не удовлетворяла. Выбрав минутку, когда командир дивизии оказался на месте, мы решили обратиться к нему с новой просьбой: «Мы не довольны своей службой — делить махорку и хлеб. Желаем перевестись в боевую часть». Иван Ильич посмотрел на нас, оглядел каждого с ног до головы и, непроизвольно улыбнувшись, сказал: «Молодые вы, ребята, грамотные. Война протянется, еще навоюетесь, но раз уж так вы настаиваете, направлю вас в отдельный саперный батальон. Согласны?» Мы согласились без разговоров. Командир вызвал адъютанта и велел проводить нас до места расположения и представить командиру батальона.

Командир 400-го отдельного саперного батальона обрадовался пополнению, так как у него был некомплект81. После предварительной беседы он провел нас к грузовой автомашине «ЗИС-5» и приказал командиру взвода подрывников принимать пополнение. Мы с Гришей удовлетворенно переглянулись. Командир взвода познакомил нас с боевыми задачами взвода — подрывать мосты при отступлении, минировать завалы на дорогах и прочее.

Пока мы знакомились с устройством мин, капсюлей, методикой их установки в разных положениях и на разных объектах, прозвучала боевая тревога об угрозе бомбардировки. Бойцы бросились к землянкам. В это время появилась полевая кухня с обедом. Пока возчик привязывал свою пару лошадей, укрывши их под густым тополем на окраине деревни, началась бомбежка. Звеньями по три «Юнкерса»82 летчики методично, круг за кругом входя в пике, сбрасывали бомбы. Из-под каски я всегда следил за полетом каждой бомбы. Каждый самолет сбрасывал их, в зависимости от веса, по 8—10 штук. По мере приближения бомбы к земле воздух оглашался пронзительным звенящим звуком, и через 2—3 секунды вздымались фонтанами черные столбы земли и пыли, разлетались вокруг свистящие осколки. Иногда казалось, что очередная бомба обязательно упадет на тебя. В эти минуты сердце уходило в пятки, но в каску стучали металлические осколки, на шинель сыпалась земля и песок, и смерть обходила стороной. Пожалуй, ничего более страшного я на фронте не ощущал.

После бомбежки, которая обычно продолжалась минут 30—40, казалось, живого места не осталось на земле, не то что живых людей. Тем не менее из окопов и траншей вылезали бойцы и с котелками и алюминиевыми ложками спешили к полевой кухне. Бывало, после бомбежки оставались раненные, но убитых от бомб почти никогда не было, разве что от прямого попадания. В котелки подошедших бойцов повар накладывал ячменную кашу с жиром, которую мы называли «дубовой», иногда, если повезет, было и первое блюдо — суп из чечевицы. Нередко во время обеда в воздухе пролетала «рама» — самолет-разведчик83. В таких случаях мы ожидали либо артиллерийского или минометного обстрела, либо нового налета.

Однажды поступила команда перебираться на новое место. Мы переехали и расположились на берегу реки Десны, по ту сторону моста со стороны Чернигова, недалеко от деревни Количевка, расположенной по шоссе Одесса-Ленинград, обсаженном с двух сторон высокими деревьями с пышными кронами. Это было утром в начале августа сорок первого года. Машины замаскировали ветками в кустарниках на берегу реки, а сами по команде тут же начали копать одиночные окопчики на случай бомбежки. Сколько за время отступления пришлось нам перевернуть земли, копая окопы, траншеи, землянки для спасения собственной жизни! Трудно даже представить. Отличие было лишь одно: если первые ячейки оставляли кровавые мозоли на ладонях, то потом кожа огрубела и никаких следов не оставалось.

Вскоре командир батальона вызвал взводного и приказал подобрать группу саперов, погрузить их вместе с взрывчаткой на автомашину и срочно выехать по шоссе в направлении Киева. Командир взвода (к сожалению, не помню фамилий ни его, ни комбата), погрузив в кузов необходимую взрывчатку с капсюлями, проводами, отобрал 8 человек, в том числе и нас, и объяснил задание. Выехали мы на шоссе и помчались в сторону столицы Украины. Когда до города оставалось километров 6—7 и в зелени уже виднелись дома на окраине, нашу машину остановил офицер в чине капитана. Рядом стояли два его товарища и мотоцикл с коляской. Подозвав старшего нашей группы, он объяснил суть дела и предложил возвращаться обратно. Оказалось, что команда взорвать мосты, ведущие в Киев через Днепр, была отменена (а нашей группе предстояло взорвать именно один из этих мостов). Мы повернули обратно.

На второй день мы заминировали мост через Десну у Чернигова, а для взрыва его оставили двух бойцов с младшим командиром. Прибыв на прежнее место, я был вызван командиром батальона в штаб. Он приказал мне заполнять списки личного состава с указанием солдат, находящихся в строю, раненных, погибших и пропавших без вести в последние дни. Словом, пришлось мне исполнять обязанности писаря, так как прежний был ранен, а командир откуда-то узнал, что пишу я грамотно и красиво. Кроме составления списков он предложил мне редактировать и оформлять боевой листок под заглавием «Раздавим фашистскую гадину»84. У него нашлись листы ватмана, краски и цветные карандаши. Я согласился. Пришлось пройти по ротам и взводам батальона, поговорить с командирами отделений и взводов, чтобы собрать необходимый для листка материал. В тот же день через пару часов после обеда на кузове штабной машины был вывешен первый боевой листок с карикатурами и даже куплетами из сатирических басен Крылова. Командир объявил мне первую благодарность.

Но из саперов меня никто не списывал. Мы минировали завалы из спиленных деревьев на лесных дорогах, чтобы задержать наступление противника. Один раз нас вместе с другими подрывниками на двух автомашинах направили к городу Пирятин. Там на возвышенном месте мы копали землянки, покрывали их бревнами в три или четыре наката, засыпали землей и маскировали. Как оказалось, позже здесь размещался штаб Юго-Западного фронта85.

После выполнения этого задания мы вернулись на прежнее место у Десны. Ночь прошла спокойно. Только зарево дальних пожаров освещало темное небо.

Но спокойствие было лишь кажущимся. Тяжелым грузом легла на бойцов весть о серьезном ранении командира нашей двухсотой стрелковой дивизии, полковника Ивана Ильича Людникова. По приказу командующего фронта Кирпоноса он на самолете был вывезен в Харьков, а оттуда поездом в Казань, в госпиталь. Об этом И.И Людников писал потом в своих мемуарах: «Шел третий месяц войны… После боев на реке Десна мы сражались на полях Черниговщины… В те дни я получил ранение и на полтора месяца выбыл из строя <…> «Ранение головы без повреждения черепа и перелом малой берцовой кости правой ноги», — с таким диагнозом отправили меня из медсанбата в тыловой госпиталь.

Адреса этого госпиталя никто не знал и шофер медсанбата завернул по дороге в село, где находился штаб 5-й армии.

— Подайтесь в Пирятин, — посоветовал начальник медслужбы армии. — Дорогу немцы хотя и обстреливают из минометов, но проскочить можно.

Мы проскочили. А из Пирятина меня повезли в штаб фронта в село Верхояровка.

Беззащитность — самое тягостное состояние. Дивизия, которой я командовал два с половиной месяца дралась с врагом… Теперь я командир без войска, даже стрелять из пистолета могу только лежа. Меня окружают встревоженные и озабоченные люди, им не до раненого.

На мое счастье увидел на улице Верхояровки генерала Тупикова. Начальник штаба фронта Василий Иванович Тупиков позаботился, чтобы на медпункте мне тут же оказали необходимую помощь. А когда мы остались вдвоем, он подтвердил данные об окружении Юго-Западного фронта…

Вечером меня навестили командующий фронтом Кирпонос и член Военного Совета фронта, секретарь ЦК КП (б) Украины М. А. Бурмистренко…

Кирпонос распорядился, чтобы меня вывезли из окружения на самолете ПО-2…

Когда гитлеровцы захватили Полтаву, в путь на восток тронулся харьковский госпиталь, где я лежал. Долечивался в казанском военном госпитале»86.

Как жаль нам было, что выбыл из строя И.И.Людников, человечный человек, тот, что приютил нас, вчерашних студентов, зачислив в действующую армию, в саперный батальон своей дивизии.

На рассвете бойцы умылись у реки. Подъехала полевая кухня на паре лошадей. Вдруг в небе появилась знакомая «рама». «Ну, хлопцы, жди очередного сюрприза», — заметил кто-то из ребят. Сделав пару кругов, «рама» улетела, но все вокруг оставалось тихо, никаких налетов и обстрелов. Через некоторое время в небе появился самолет и в воздухе замелькали разноцветные прямоугольные бумажки. Когда они начали падать на землю, каждый бросился поднимать. Это были листовки на русском языке. Стали читать. Запомнил я ту листовку на всю жизнь, и хотя за точность изложения не ручаюсь, но смысл содержания привожу почти дословно. Рядом с фотографией военного человека был напечатан текст: «Узнаете ли вы кто это? Это Яков Иосифович Джугашвили (Сталин)». Смысл дальнейшего сводился к следующему: «понимая бесполезность дальнейшего сопротивления доблестным немецким войскам, Яков Джугашвили (сын Сталина), командир артиллерийской батареи добровольно сдался в плен под Смоленском». На обратной стороне листовки говорилось, что она является пропуском для каждого красноармейца или офицера при сдаче в плен немецкому командованию, мол, сопротивление бесполезно, и только плен сохранит вашу жизнь, как сыну Сталина87.

Все, кто читал эту листовку, возмущались и недоумевали: «Не может этого быть! Не верим пропаганде Геббельса!» (88) Я же быстро отправился к командиру батальона с вопросом, что и как объяснить солдатам в очередном боевом листке. Командир прочитал и как отрезал: «Это провокация фашистов, чтобы парализовать волю наших воинов в сопротивлении врагу». Вскоре я выпустил очередной боевой листок об этом ЧП. Однако некоторые солдаты более старшего возраста заподозрили неладное. Они отмалчивались в разговорах, а листовки прятали в карманы, как говорится, «на всякий случай», если действительно возникнет угроза плена. Этот факт сохранился в моей памяти на всю жизнь.

Отступление наших войск продолжалось, хотя нередко возникали жестокие, кровопролитные схватки с врагом. Наш батальон двигался, как правило, по ночам, на грузовых автомашинах, на подводах, пешком по размытым дождем дорогам по колено в грязи. А днем все укрывались в тени деревьев и кустарников около населенных пунктов или в балках и оврагах. Трудно себе представить, как шоферы ночью без света медленно вели свои машины по бездорожью, преодолевая ухабы. Сколько раз приходилось солдатам вытаскивать машины, завязшие в грязи. Тем временем горючего становилось все меньше и меньше, снабжение прекратилось. Еще через пару суток по приказу командира нам пришлось взорвать машины, чтобы не достались врагу.

Потом пришлось оставить и повозки, так как многие лошади были убиты или ранены во время бомбежек и обстрелов, а оставшиеся выбивались из сил и только тормозили движение. Как правило, более молодые бойцы шли ночью впереди основных сил батальона. Напряженно смотришь в темноту, вдруг видишь силуэты людей впереди:

— Стой, кто идет?

— Свои-свои.

— Много вас тут своих ходит, поди — разберись.

Подходим. Здороваемся. Оказывается, тоже остатки какой-то части.

— Вы куда?

— На восток. У нас сзади немцы.

— Туда нельзя, там тоже немцы.

Везде кольцом полыхали зарева пожарищ. Как выяснилось, весь Юго-Западный фронт оказался во вражеском окружении. Потеряв связь с вышестоящим командованием, каждый офицер с группой солдат искал выход из создавшегося положения самостоятельно.

Еще под Черниговом был получен приказ при отступлении уничтожать все, чтобы не досталось врагу — взрывать технику, сжигать собранный в скирды хлеб. Когда нам пришлось жечь только что собранную в скирды пшеницу, у многих слезы наворачивались на глаза — самое дорогое губили, кровью и потом крестьян политое. Но приказ есть приказ, его, как известно, не обсуждают, его надо выполнять. А из деревни бежали люди с лопатами, с ведрами, полными воды: «Что ж вы делаете, ироды! Вам отступать, а нам жить здесь дальше, детей малых кормить». Тяжело было слышать их упреки, сами из такой же деревни, мы хорошо понимали слезы и горе сельчан. И, что греха таить, все реже полыхали хлеба, ради остававшихся в оккупации, ради чьих-то матерей и детей мы нарушали приказ командиров.

После одного из боев командир батальона, заметив, что обмотки на моих ботинках уже изрядно истрепались и мешают при ходьбе, предложил не мучиться и снять обувь с убитого. Мне было очень неловко, и тогда один из моих товарищей сам это сделал и принес мне пару сапог. Жаль, что они не подошли по размеру, но в очередной раз я все же заменил свои разбитые ботинки на сапоги.

Шел уже октябрь. Кольцо вражеского окружения сжималось все теснее. Пошли слухи о сотнях и тысячах пленных, о которых сообщали жители местных деревень. Мы пробирались по Украине, наш батальон шел по знакомым со школьной скамьи местам — Нежин, Щорс, Конотоп, Путивль, Миргород, Диканька. Хотелось становиться на колени и кланяться этой великой земле, давшей миру таких гениев художественного слова, какими были Николай Васильевич Гоголь и Тарас Григорьевич Шевченко. Каждый раз на привале я рассказывал своим товарищам о жизни этих людей, об их творчестве, пересказывал им произведения Гоголя. Эти рассказы вызывали живой интерес и помогали хоть как-то сохранять присутствие духа.

За время отступления мы часто останавливались у местных жителей. Глинобитные хатки, земляные полы, соломенные крыши. Часто после обстрела в стенах крестьянских домишек оставались отверстия от снарядов. Тогда хозяйка замешивала глину с навозом и соломой и замазывала дырку — глина высохнет, стенку выбелят и опять хата целая.

Как-то остановились мы в одной деревушке, и я отпросился у командира сходить к какой-нибудь хозяйке вымыться. За время отступления редко удавалось нам мыться — мы все пропитались потом и покрылись грязью, обовшивели. Командир с улыбкой отпустил меня. Захожу я в ближайшую избу, здороваюсь с хозяйкой, прошу помочь. Она охотно согласилась, быстро принесла несколько охапок соломы, сложила их около печки. Налила два чугуна воды, поставила их в печь, и бросила между ними горящий пучок соломы. А потом только подбрасывала солому, чтобы она не успевала выгорать. Минут через 40—50 вода почти закипела. Хозяйка принесла ночевки89, поставила их на табуретку, налила горячей воды, добавила холодной и предложила мне умываться.

Раздевшись до пояса, я несколько раз вымыл голову с мылом, затем грудь, руки. Хозяйка мочалкой потерла мне спину и вышла, оставив меня одного домываться. Она успела подготовить мне чистое нижнее белье, так как старое мое совсем износилось. В сенях раздавалось шипение примуса и шкворчание чего-то вкусного на сковородке. Пока я умывался, вытирался, менял белье и переодевался, хозяйка на кухне накрыла стол: хлеб, огурцы, яичница с салом и даже бутылка водки.

Когда я вышел из комнаты, хозяйка пригласила меня к столу. Я не стал отказываться, хотя и чувствовал себя не совсем удобно. Сели мы за стол. А я к тому времени, признаться, ни разу водки не употреблял, разве что вино иногда по праздникам. Хозяйка налила водки себе и мне по полстакана. Выпил я несколько глотков и закашлялся, оставил примерно половину налитого. Хозяйка решила, что я скромничаю и стесняюсь пить, но я объяснил ей, что действительно первый раз попробовал водку. К столу вышла дочь хозяйки, молодая и красивая девушка. Ей тоже налили водки, и я не мог отказаться, чтобы не выпить еще с ними вместе. Через некоторое время я почувствовал себя совершенно сытым и слегка пьяным. Хозяйка завела речь о дочери, которая, оказывается, была студенткой первого курса Киевского университета, должна была сдавать первую сессию, как и я, да война помешала. Потом хозяйка вышла во двор, и мы с девушкой остались вдвоем. Честно говоря, она мне сразу понравилась, не только внешне, но и характером своим, мы очень быстро нашли общие темы для разговора и прекрасно друг друга понимали.

Но время, выделенное мне командиром, подходило к концу, я должен был возвращаться в свой батальон. Пришлось распрощаться с гостеприимными хозяевами. Дойдя со мной до калитки, хозяйка вдруг остановила меня: «Миша, оставайтесь у нас. Разве вам не понравилась моя дочь? Вся жизнь у вас впереди». Конечно, мне понравилась эта милая украинская девушка, но как я мог остаться, когда вокруг идет война и нужно сражаться с врагом. На мои слова хозяйка возразила: «Что вы, у нас многие ваши остаются». И действительно, во многих хатах оставались наши бойцы, боясь не выбраться из окружения или попасть в плен. Но я все-таки извинился и ушел, поблагодарив за гостеприимство.

Позже, оказываясь в сложных ситуациях, часто на грани между жизнью и смертью, я не раз вспоминал этот случай, и всякий раз убеждался в том, что не мог поступить иначе. Перед глазами вставал образ Павки Корчагина, который при любых обстоятельствах оставался честен перед самим собой и никогда не шел против своей совести. Его пример не однажды словно подсказывал мне правильное решение. Кстати, на привалах я часто рассказывал бойцам про книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Мало кто из солдат, особенно пожилого возраста, читал ее — и образование достаточное было не у всех, и время на чтение не всегда оставалось, — но мои рассказы были им интересны.

С каждым днем ряды нашего батальона все редели: некоторые солдаты оставались в примаках90, кто-то был убит или ранен и оставлен на излечение в какой-нибудь деревне. Мой друг Гриша Каминский, как говорили, пропал без вести. Чувствовалось, что развязка уже близка. Около деревни Погребы Золотоношского района мы напоролись на фашистов. Остатки нашего батальона были взяты в плен, но немногим удалось скрыться в зарослях кукурузы, в их числе был и я. По дороге мимо кукурузного поля мчались немецкие мотоциклы с ручными пулеметами в колясках — фашисты неуклонно продвигались вперед.

Товарищей я растерял и в одиночестве долго думал, куда же идти дальше. Пошел я в сторону, противоположную дороге, по которой продвигались немецкие колонны. Кукурузные поля занимали большую площадь. Шел я долго, изредка утоляя голод уже созревшими кукурузными початками. Стебли достигали в высоту трех метров и надежно укрывали меня от постороннего глаза. Когда я вышел на другую дорогу, то оказалось, что по ней тоже движутся вражеские колонны. Снова я углубился в кукурузные заросли. Неподалеку виднелись домишки одинокого хутора, и я решил остаться некоторое время около него — подождать, пока фронт продвинется дальше на восток и реже будут встречаться вражеские части. Наконец, через несколько дней, когда шум на дороге начал стихать, я осторожно выбрался из кукурузных зарослей. Я шел по солнцу на запад по скошенным пшеничным полям, стараясь избегать встреч с противником. Через несколько суток я вышел на голую равнину, в 10—15 километрах от которой шла дорога. В сухую погоду проходившая по ней вражеская техника поднимала клубы пыли. Вдали от дороги приметил небольшую деревню. На улице никого. Я наблюдал за ней больше часа — идти, не зная, кто в деревне, было рискованно. Нужно было убедиться, что здесь нет ни фрицев91, ни полицаев — холуев-предателей, которые, как говорили женщины, уже появились в крупных деревнях с повязками полицейских на рукавах с охотничьими ружьями или даже с немецким оружием92. Крадучись по ягоднику на задах огородов, я подобрался к одной избе. Под навесом пожилая женщина чистила кормовую свеклу и, увидев незнакомца, сначала немного трухнула, но убедившись, что человек без оружия и в гражданской одежде, поздоровалась по-украински и замолчала. Потом спросила: «Убежал из плена или скрываешься от «новых хозяев»?

Тогда многие солдаты боялись попасть в плен, выходя из окружения, поэтому спешили поменять военную форму на гражданскую одежду в деревнях, встречавшихся по дороге. Вот тут-то мне и пригодился мой гражданский костюм, который я носил под формой. Я просто поменял их местами, надев костюм поверх формы. На руку было и то, что, попав в армию добровольцем, я не проходил санпропускник, и потому моя пышная шевелюра сохранилась в целости, тогда как все солдаты были обриты наголо. Хотя и тут были свои сложности — командиров и комиссаров в армии не стригли, а в плену расстреливали в первую очередь.

После короткого разговора женщина пригласила меня в беленую хату-мазанку93: «Изголодался, небось, солдатик, зайдем, покушать дам». Когда мы зашли в избу, я попросил позволения вымыться хоть чуть-чуть и переодеться в чистое. «Конечно, сделаем — и помоем, и переоденем», — услышал я в ответ, и хозяйка захлопотала у печки.

Умывшись и пообедав, я начал расспрашивать хозяйку о том, что происходит в округе. Она рассказала, что фашисты уже начали устанавливать свой «новый порядок», что в крупных деревнях и райцентрах появились объявления о смертной казни — расстреле каждого, кто укрывает большевиков и евреев, солдат и офицеров, командиров и комиссаров, также расстрел грозил за саботаж и неподчинение новым властям, за убийство немецких солдат и офицеров, за прослушивание советских радиопередач. С быстротой молнии передавались из деревни в деревню вести о варварских действиях «новых хозяев»94.

Рассказала мне хозяйка и историю, которую я вспомнил только после войны, прочитав рассказ М. Шолохова «Судьба человека», в котором она повторялась почти слово в слово95.

Фашисты конвоировали колонну пленных. Говорят, там было несколько тысяч солдат и офицеров, взятых при окружении. Была уже осень — дожди, морозные ночи. Теплой одежды ни у кого не было, поэтому многие замерзали по дороге. В одной из больших деревень пленных разместили в церкви. Колокольня была разрушена попаданием вражеского снаряда, а в церкви все разместиться не могли. Тогда старший офицер из конвоя приказал построить всех пленных в две шеренги, которые растянулись примерно на 300 метров. Офицер проходил вдоль строя, всматривался в глаза каждому и задавал единственный вопрос: «Комиссар? Юде?«96, после чего пленного выталкивали из строя и отводили в сторону. Таких набралось около двухсот человек. Их отвели в низину за деревней и расстреляли, а остальных загнали в церковь. Людей набилось, как сельдей в бочке, — сесть негде.

Когда хозяйка рассказывала о том, как развернулись события дальше, глаза ее наполнились слезами — сама она была женщиной набожной. Пленные ночью часто стучали в двери церкви, чтобы их выпустили по нужде. Многие из них были люди верующие, да и те, кто не особенно верил в бога, все равно не могли себе позволить справлять естественные надобности в стенах древней церкви. Но охрана не реагировала. В церкви послышались отчаянные крики, шум, стук в двери усиливался. Доведенные до отчаяния пленные, не выдержав, дружно нажали на массивную дверь, она затрещала под вопли и стоны, прижатых к ней людей, терявших сознание. Наконец, дверь сорвалась с петель и проход открылся. В этот момент охранники открыли пулеметный и автоматный огонь и начали забрасывать вырвавшихся во двор пленных гранатами. Почти все были убиты, раненых потом добили из пистолетов. А оставшихся в живых утром погнали дальше.

Эта трагедия потрясла местных жителей. И это совершили люди… Люди, на ременных пряжках которых было выбито «Gott mit uns!», что по-русски означает «С нами Бог!». Стало быть, любые действия этих варваров можно оправдать именем всевышнего.

Хозяйка окончила рассказ, немного помолчала, вытерла подолом фартука слезы и предложила остаться ночевать: «Поздновато уже, стемнело». Заночевал я, а утром отправился в путь, унося с собой необъяснимое чувство вины перед гостеприимной хозяйкой, которая за ночь успела выстирать мою одежду и даже высушить ее у печи. Кроме того, вместо моей старой шинели она дала мне теплую стеганую фуфайку, чтобы не мерзнуть холодными осенними ночами. В дорогу она положила мне кусок хлеба и шмат сала в сумку, наполнила карман семечками подсолнуха, рассказала, как лучше идти, какие деревни обходить, чтобы не нарваться на фашистов.

Следуя советам хозяйки я пробирался самыми безопасными тропами и однажды встретил белоруса, родом из Гомельской области, вырвавшегося из плена. Мы познакомились. Его звали Василий. Низкого роста, худощавый, черноглазый, с косматыми черными волосами, в рваной одежде, с полотняной торбочкой за плечами и с палкой в руках он скорее выглядел пастушком, чем солдатом. Он, как и многие другие, обменял военную форму на гражданское старье, а впридачу хозяйка положила ему хлеба, сала, луковицы и даже вареные яйца. Он сообщил, что в деревнях встречал полицаев. Они его не задержали, поверили, что идет из тюрьмы и ненавидит Советы за то, что без вины пострадал.

Я рассказал немного о себе. Вдвоем идти стало и веселее, и безопаснее. Прежде чем войти в большой город или крупный населенный пункт, мой попутчик один отправлялся на разведку, затем возвращался и мы выбирали наиболее безопасный путь дальше. Например, в одной из деревень женщина ему сказала, что на окраине есть пост, где полицаям поручено задерживать всех идущих на запад без немецких документов и направлять в ближайший лагерь военнопленных. Эту деревню мы благополучно обошли.