Бесплатный фрагмент - Кристалл небытия

Кристалл небытия

Глумец произошел из лона интеллигентной семьи — бабушка преподавала филологию. Жгучий брюнет среднего роста, своей шарнирной костлявостью внушал впечатление скрытой силы. Преувеличенная белесость тела рядилась в повышенную волосатость, тонкие черты лица несли печать отвлеченно американского и отчасти югославского. Черты довершали стильная бородка и круглые солнцезащитные очки.

Одежда Глумца — тема отдельного разговора — подбиралась исходя из культурных ориентиров. Он затягивался в толстенной кожи черную короткую куртку — за характерную молнию наискосок такие именовали косухами, узкие джинсы и военные ботинки на толстой подошве. Голову парня украшала, — а в глазах большинства — уродовала, — бандана с декоративной россыпью скалящихся черепов. Такая манера выглядеть отсылала к металлической тусовке: неформальному сообществу поклонников всяческих направлений тяжелого рока.

Под косухи металлисты одевали такие же черные майки и балахоны. Спереди и сзади данные детали гардероба украшались яркими картинками, скопированными с дисков любимых артистов. Иногда картинки плакатно изображали музыкантов, но куда чаще их населяли мифические чудища на фоне романтических пейзажей, стаи карикатурных уродцев и инфернальные кукловоды сатанинских мистерий. В общем, дело не обошлось банальными музыкальными предпочтениями, а пустило корни в глубокий гумус мироощущения, так что фанатов металла бессмысленно сравнивать, скажем, с почитателями Эдуарда Хиля.

Люди в косухах отпускали длинные волосы — на манер древних викингов. Их жизненные приоритеты разнились, зато объединяли мрачная эстетика и возвышенное исповедание суровых гитарных риффов.

Глумец размахивал на концертах черным хаером и от души исповедовал мрачность. Даже прозвище его происходило от английского «gloom» — «мрак». В миру же Глумца непритязательно звали Серегой Липиным.

Когда-то, будучи семилетним Сережей Липиным, металлист имел любопытное переживание.

В те светлые дни бойкий первоклашка ловил ртом теплый майский воздух и готовился получить первый отличный аттестат, а из далекого райцентра принесло скорбную телеграмму: там помер сережин дед. Из гаража выгнали обычно простаивающий — отцу до работы пять троллейбусных остановок — бежевый «Москвич». Родители сели вперед, а на заднем сиденье разместились мальчик со старшей сестрой Ольгой и та самая бабушка-профессорша. Прислонившись к дверному — Сережа фантазировал, что непробиваемому — стеклу, он провожал глазами привольные шевелюры полей, крытую ржавчину элеваторов и типовую двухэтажность рабочих поселков. Озорной воздушный поток трепал вихры на макушке, а решительная перемена мест вселяла ощущение радости, как от нежданной посылки или похода в гости.

Внезапно до Сережи дошло, что он и вправду едет в гости, вот только — к мертвому человеку.

Упокоившийся дед владел старым деревянным домом: несколько просторных горниц, тесная веранда с плетеными креслами и пахнущие неведомо чьей мочой сени. Сзади пошевеливал зеленью огород с парой ободранных теплиц, незаметно переходивший в вишневый сад. Слева обрамленные резными наличниками окна упирались в голые, потемневшие от времени бревна сарая — там в одном из закутков обитали куры.

Сразу по приезду Липиных тетка Людмила накормила Сережу парой крупных вареных яиц с золотыми, поющими осанну природе, желтками. Благодарно погружавший зубы в мягкую яичную плоть мальчик немного смутился: тетку Людмилу, как и прочих дедовских домочадцев он видел третий раз в жизни, его семья давно выбрала приватную уединенность в обезличенных катакомбах промышленного гиганта, да старый дом и без них во всякую пору бывал переполнен многочисленной родней.

В незапамятные годы дед, являясь старшим сыном, помогал поднимать четверых братьев и двух сестер, потом и сам сделался главой многодетной семьи, но все равно ухитрялся одаривать заботой всех и каждого, так что до последних дней и собственные — за вычетом сережиного папы — дети и дюжина племянников с племянницами не порывали с дедом сердечной деятельной связи. Скорбный час собрал их вместе, и Сережа впервые познакомился с дядей Валерой и тетей Ирой из-под Калуги и их детьми, с дедушкой Костей, с семьей Петра Андреевича из Ивановской области, Егором Липиным и его сыновьями — долговязым порывистым Алешкой и маленьким застенчивым Федей.

Родители Сережи с ходу окунулись в хлопоты, предоставив мальчика на попечение тетки Людмилы.

— Ах, какой бледный! — деланно изумлялась та, разглядывая племяша за трапезой, и вдруг спохватилась — Ой, а ведь ты, поди, еще дедушку не смотрел? Ну давай пережевывай, не торопись, и сходишь…

Она увлекла мальчика в темный коридор, где обсуждали вечные вопросы оленьи рога и настенные часы с тревожным как набат боем. Коридор вывел в просторную гостиную с мягким диваном, глубокими креслами и цветным телевизором «Темп» — подарком деду на юбилей от Петра Андреевича. В помещении сидело и стояло, переговариваясь, сообразно минуте, негромко и почтительно, с десяток человек. Ловко прошмыгнув меж ними, тетка отогнула выцветшую портьеру, и они очутились в комнатке поменьше — ее центр загромоздил широкий дубовый стол, на котором возвышался гроб с дедом. Покойного облачили в черный костюм, челюсть придерживал кусок белой простыни, словно у деда болели зубы.

В комнате повис спертый воздух — сумма выделений оплывающих свечей и старушечьих тел. Закутанные в душные траурные платки старухи бормотали молитвы, шамкали причитания, теребили домашние предметы культа, словом, поддерживали одним им известный, приличествующий случаю порядок.

В другое время мальчик с любопытством понаблюдал бы за этими полусказочными существами, но тогда его внимание целиком поглотил дед.

Смерть наложила на облик старика мрачную печать. Сухая кожа воскового цвета туго обтянула череп, нос заострился и косматые брови торчали над безжизненной пустыней лица как потрепанные малярные кисти.

Смерть… какой представлялась она Сереже? Что он, в сущности, знал о ней?

Когда в дворовых войнушках неприятели тарахтели игрушечными автоматами на батарейках и торжествующе вопили: «Ты убит!», смерть воспринималась как досадная остановка, временная и легко преодолимая задержка в бесконечной забаве.

Когда бабки на лавочках у подъезда нехотя помахивали березовыми ветками, гоняя от опухших ног мошкару, и с почти кокетливой обреченностью произносили «когда я умру…», смерть казалась их персональным свойством, никак не способным перекинуться на Сережу.

Но за последний год он несколько раз задумывался о смерти применительно к самому себе. Ребенок интуитивно узрел абсолютную черноту без мыслей, звуков, запахов, всяких телесных ощущений — короче, штука малоприятная, но даже такой, наблюдаемой из глубины детства, она маячила в настолько отдаленной перспективе, что никакого конкретного беспокойства не причиняла.

Однажды, носясь по квартире с игрушечным воздушным змеем, мальчик расслышал, как мать тягуче декламировала Бродского: «Смерть — это все мужчины. Галстуки их висят…» Висящие галстуки напомнили о лихих пиратах из приключенческих кинофильмов — те действительно рисковали оказаться повешенными именем короля или королевы, стоило незадачливому флибустьеру замешкаться в каком-нибудь оживленном порту Старого Света. Тогда Сережа вообразил, что все мужчины оттого так тесно связаны со смертью, что каждого из них в глубине души тянет сорваться в море под «Веселым Роджером», а галстуки предостерегают хозяев от неверного шага.

Среди его ровесников ходил специфический фольклор, содержавший, между прочим, леденящие истории о покойниках — там мертвецы представали вполне себе живыми и всячески третировали беззащитных детей. Особенно гнетущее впечатление на Сережу производили рассказы о женщине с красным лицом, убивавшей затем, чтобы ее жертвы впоследствии сами выходили на охоту, злобные и красномордые.

Мальчик так погрузился в размышления, что когда тетка Людмила потянула его за рукав, вздрогнул и присмотрелся: не красное ли у нее лицо? Но теткино лицо было от силы розовым, живо лоснившимся.

— Дедушка всегда про тебя вспоминал, — сказало лицо и печально осклабилось, — бывало скажет: как там мой Сереженька?

Конец теткиной фразы утонул во всхлипе, а одна из старух навострила уши и одобрительно покачала головой.

— Ладно, — родственница деловито взглянула на часы, — иди с детишками на дворе поиграйся, а мне опару ставить пора.

Влево от крыльца шла утоптанная дорожка, покрытая вросшими в землю железными листами, от нее до изгороди раскинулся неряшливый палисад, где клочья травы перемежались чахлыми цветочными бутонами. Там копошился белобрысый Федя Липин, счастливый обладатель китайского набора солдатиков «Американцы во Вьетнаме». Отлитые в воинственных позах коммандос грозили невидимым монголоидам миниатюрными автоматами. На фигурках отчетливо проступали бронежилеты с филигранными карманами, головы предохраняли каски с наброшенной поверх маскировочной сеткой. «Это от москитов», — объяснил Федя. Мальчики погрузились в выполнение десантной миссии среди опасных тропиков, а бабка Прасковья, обнаружив их увлеченье, приволокла деревянную коробку, где среди прочей ветоши обнаружились несколько наборов конницы Чапаева.

Едва оторвавшись для ужина, троюродные братья сразу же продолжили кровопролитные сражения топорно штампованных красных кавалеристов с геополитическим противником грядущей эпохи.

Над сиреневым горизонтом разлилась матовая пастораль вечерней зари. Осталось почистить зубы и нехотя отправляться спать и вот тут-то события приняли несколько неожиданный для Сережи оборот. А вышло так, что многочисленные родственники, вопреки предполагаемой скорбной рассеянности, успели расхватать все более-менее пригодные для сна кровати, раскладушки, топчаны и сундуки. Выяснилось, что даже хитрый Федя неведомо когда составил на веранде три плетеных стула и покрыл их бараньим полушубком. Свободным остался только рассохшийся неподъемный диван в комнатке, где стоял гроб, на нем и решили положить Сережу.

— Не дрейфь, Серый, — успокаивал долговязый веснушчатый пятиклассник Алешка, — дедушка тебя не съест, так — покусает малость…

— Чего грех мелешь? — осерчала тетка Людмила, — коль шибко умный, так сам бы и шел к деду ночевать!

— Я бы рад, — с готовностью откликнулся Алешка, — да не могу — у меня на покойницкий духан аллергия.

Женщина потянулась за скалкой, и насмешник поспешно ретировался.

— Отдыхай, Сереженька, спокойно, мы с бабой Пашей будем неподалеку жарить-парить до самого утра, а и другие многие глаз не сомкнут, шутка ли — по нескольку лет не виделись, теперь никак не наговорятся, — заверила племянника Людмила.

Мать сама застелила ему постель и, желая доброй ночи, чмокнула в макушку. «Ты уже почти взрослый, так что без труда заснешь через четверть часа», — уверенно определила она.

Когда фигура матери исчезла за портьерой, а следом с глухим стуком закрылась дверь, Сережа решил осмотреться. Несмотря на позднее время, было довольно светло, лишь по углам комнаты начинали сгущаться тени. Если приподняться на локтях, из-за края обитой сиреневой тканью гробовой доски выступал профиль деда.

Дед…

Когда-то старик вырезал для внука кучу деревянных, пахнувших смолой кубиков и пирамидок, и ребенок с упоением возводил неприступные крепости, размещал в них гарнизоны солдатиков, а после громко выл, оттого что родители не позволили забрать кубики с собой, заявив, что дома от его игрушек и так ступить негде.

А позапрошлым летом Сережа гулял по саду и наткнулся на деда, отдыхавшего на перевернутом ящике возле кустов крыжовника. Старик дымил самокруткой и разглаживал на коленях серую картинку.

— Подойди, внучек, что покажу, — ласково позвал он.

Картинка оказалась черно-белым фотоснимком, покрытым глянцем. С него горделиво и одновременно добродушно взирал мужчина с большими усами, в военной фуражке.

— Это Сталин, — торжественно объявил дед, — лучше него не являлся еще на эту землю человек!

Сереже Сталин понравился. А теперь дед умер и беспомощно лежал вон в том деревянном ящике. «Надо бы испугаться», — подумал мальчик, но почему-то не смог и вскоре заснул.

Но посреди ночи он вскочил от бессознательного ужаса, словно нечто враждебное и неумолимое из сна властно напомнило о душной непредсказуемой реальности, заставив широко распахнуть глаза и уставиться на гроб. Сережа с трепетом ощущал свое маленькое, бешено колотившееся сердце инородным, рвавшимся на волю телом.

Голоса в доме стихли. Лунный свет стелился по поверхности уснувших предметов. В волшебной дымке казалось, что дед живой, только спит.

Внезапно мальчик ощутил требовательный внутренний импульс, зовущий к гробу, не помня себя, поднялся и сделал несколько шагов прочь от дивана. Откуда-то пришло понимание, что следует забраться на табуретку, стоявшую в головах у покойного. Будто некая воля, очень близкая к его собственной, желала, чтобы он занял позицию, максимально удобную для дальнейшего восприятия. Сережа без колебаний взобрался на табуретку, впервые получив возможность взглянуть на деда сверху.

В лунном убранстве лицо мертвеца приобрело одухотворенные и действительно живые черты, впрочем, такая живость не воспринималась качеством статичного облика, а была потоком, направленным на ребенка, будто сложенный из мельчайших преломлений пространства туннель.

Постепенно сочетание приподнятой на подушке головы усопшего, складок его костюма и черной бахромы на деревянных стенках утвердилось как единый иллюзорный ландшафт. На нем оплывала такая неизбывная оторванность от всего человеческого, что Сережа невольно отпрянул, его глаза, стряхнув морок, взглянули чуть выше и тут же пожалели об этом, округлившись от ужаса: прямо за гробом стоял такой же, как он, мальчик, даже чуть помладше. На фоне утопавшей во тьме портьеры незнакомец был отлично различим: светлые волосы, бордовая курточка с множеством треугольных пуговиц и какие-то странные, ниже колен шорты песочного цвета. Лишенный определенного эмоционального выражения, его взгляд блуждал где-то на уровне стола. Но Сереже не довелось толком разглядеть непрошенного мальчугана: пространство комнаты чуть заметно качнулось, словно идеальную гладь водоема смутила легкая волна, и рядом с ночным гостем проступили еще несколько фигур. Полный мужчина с усами в строгом костюме, немолодая женщина в шерстяной накидке и, кажется, три девушки разного возраста, жавшиеся к портьере и оттого плохо различимые, хотя две поменьше явственно держались за руки.

Перед лицом грубо вторгшейся в привычную реальность фантасмагории единственным заступником или хотя бы предположительным доброжелателем оставался мертвый дед и Сережа обратил исполненный жалобного отчаяния взгляд на лицо лежавшего в гробе. Но знакомая восковая голова покойника исчезла — теперь в полуметре от мальчика лежал посторонний седой мужчина с тонкими чертами лица и выступавшим вверх подбородком. Маленькому свидетелю подобных чудес оставалось лишь расстаться с собственным рассудком и, вероятно, в следующий миг волна липкого безумия накрыла бы Сережу как янтарь муху, но тут во внешности оккупировавшего гроб чужака мелькнуло что-то до боли родное и явилась спасительная ясность.

Седой мертвец — это же он сам — такой живой, любознательный и подвижный Сережа Липин!

Яркая и веселая, полная романтических устремлений и отчаянных переживаний жизнь оказалась ничтожным островком в безграничном океане небытия. Какой смысл в отпущенных ему десятилетиях, если они — тщетное кривляние бледной тени на границе гигантской черной ямы? Какая тогда разница, дед ли умер в нем или он в деде? В мире, которым правит смерть, не бывает раньше или позже.

И Сережа заранее умер.

Но потом его сознание возвратилось, потому что кто-то настойчиво потряс мальчика за плечо.

— Сынок, просыпайся, сейчас сюда придут!

Над ним склонилась мать. Дед вернулся в гроб, и все потекло своим чередом.

Глумец так и не определился — было ли то ночное происшествие сном, или же собственная изменчивая природа вдруг раскрыла перед ним свою суть, выйдя за рамки привычного. Да его это и не слишком беспокоило, ведь в сухом остатке получилось неколебимое убеждение, вынесенное из теперь уже давнего переживания, и ставшее мировоззренческой основой хмурого металлиста. Убеждение, что смерть — единственная подлинная реальность, все же остальное не более чем вспышки иллюзий, добровольный самообман особо впечатлительных.

Нет, маленький философ не обрел подобные взгляды снаскока. С тех пор, как в далеком райцентре предали земле доброго деда, до окончательной кристаллизации мрачной теории в пытливом мальчишеском уме прошли годы. Вначале Сережа носил в сердце смутное печальное чувство, зачаточный вирус сомнения. Он рано полюбил чтение и бессознательно искал среди подворачивавшейся литературы подтверждение собственных туманных прозрений.

В пятом классе Липин встретил проклятых поэтов, и хоть те приковыляли на его ученический стол в кандалах советских антологий, сразу ощутил: здесь есть то, что нужно. Ему импонировали, в целом оставаясь непонятными, Рембо, Малларме и де Нерваль. Но сознавая, что находится на верном пути, Сережа настойчиво водил пальцем по библиотечным стендам, пока его вера не была вознаграждена: Шарль Бодлер! Человек, для которого смерть вместо коварно поджидавшей старухи с косой сделалась добрым приятелем. Через полтора столетия протянулась к Сереже рука помощи и указала единственно возможный для ограниченного нелепыми жизненными рамками, да чего уж там — безжалостно преданного человека, выход: возлюби смерть, культивируй ее, смейся вместе с ней, играй, и, в конце концов, стань полноправным героем небытия. Сережа переписывал стихи Бодлера каллиграфическим почерком, обогащая письмо изобретением пафосных вензелей, упоенно цитировал пожимавшим плечами однокашникам:

Червь, безухий, безглазый и мрачный мудрец,

Принимай! Появился веселый мертвец!

Сын гниенья, ты учишь последней науке…

А в седьмом классе его коснулось инфернальное очарование тяжелого рока. За бескомпромиссным скрежетом электрогитар открылась культура, изобиловавшая связанными со смертью образами. Поначалу Сережа увлекся хэви-металлом, но затем громоздимые правоверными металлерами мифологии и демонологии показались взыскующему замогильной подлинности юноше наивными, если и вовсе не сказать — глуповатыми. За вычетом поверхностных художественных достоинств их музыкальной продукции, слушателю оставалась сказочная страшилка. Даже социальный пафос грязных уличных панков смотрелся более взрослым. Но Сережа не имел склонности к гражданским манифестациям, да и эпатаж, понимаемый как альтернативное утверждение в обществе, его не интересовал. Отныне лишь одна задача имела смысл: укоренение в смерти.

Между тем, мировое здание металла ширилось, прирастая мансардами новых, все более тяжелевших направлений. Получила дальнейшее развитие и давно взятая на вооружение старуха с косой. Теперь ей отводился целый поджанр — одноименный дэт-металл. Родившаяся музыкальная форма оказалась донельзя жесткой, даже грубой, словно на магнитофонные пленки записывался шабаш оживших и захмелевших с бодяженной газойлем солярки экскаваторов. Однако данные наигрыши явились точным звуковым выражением происходившего в тех редких юных душах, что совершили этический выбор между жизнью и смертью в пользу второй, только очищенной от черных мифов и взятой в сырой и шокирующей натуральности.

Иконой стиля, к почитанию которой присоединился уже известный в кругах единомышленников как Глумец Сережа, стали злобные американские мачо, выступавшие под характерным названием «Каннибал Корпс». Среди коллег-музыкантов «каннибалы» выделялись особенно безумным ревом и неизменной, переходившей из трека в трек, плотностью басового уханья, пулеметной барабанной дроби и гитарного скрежета.

Лирическим героем текстов заокеанских дэтстеров выступал кровожадный маньяк, цинично смакующий им же порожденную атмосферу садизма, расчлененки, людоедства и сексуального надругательства над трупами. Штудируя их откровения, Глумец не только поднаторел в английском, но и сделался дилетантом в области паталогической анатомии и танатофилических извращений.

Ярким впечатлением юности стал приезд монстров в столичный ДК им. Горбунова. В память врезалась дышавшая перегаром давка у входа, мешанина плотных косух и разметавшиеся патлы благодарных поклонников, а главное — метавшийся по сумрачному залу дух поистине загробного действа. За морем трясущихся голов и вскидываемых в фанатичном экстазе рук лицедействовали виновники торжества, издалека напоминавшие комья негативной энергии, а вблизи — компанию поросших шерстью зомби и упырей.

Заглушив неприязнь тесноты изрядным количеством водки, Глумец пребывал наверху блаженства, наконец разглядев посреди жизненной пустыни оазис своей детской, и как теперь выяснилось — дэтской, мечты.

Когда на следующее утро он прижимался похмельной головой к жесткому окну плацкартного вагона, в его мозгу проносились сырые рифмы смертельных опусов и обрывки воображаемых табулатур.

Глумец выпросил у родителей новенькую гитару «Фэндер», приобрел через газету подержанный бас. Снова посетил столицу и разжился возле той же «Горбушки» парой оригинальных «примочек» — устройств для придания звуку электрогитар нужных оттенков звучания, в случае Глумца — максимально плотных и жестких.

В погожий выходной начинающий рок-музыкант отправился на площадь Добролюбова, туда, где встречались последователи заимствованных на буржуазном Западе молодежных субкультур. Старые бородатые хиппари пропивали последние винилы юности, панки с натертыми хозяйственным мылом ирокезами и декоративными, крепившимися к ремню цепями, муссировали слух о якобы грядущем приезде «Эксплойтед», несколько скинхедов без особого энтузиазма поглядывали, не забредет ли на их территорию размягченный гашишем кавказец.

Но самой многочисленной общностью были металлисты. Затянутые в кожу мальчишки и девчонки с длинными волосами пили дешевое пиво, влюблялись и обменивались кассетами с записями «Арии» и «Айрон Мэйден».

Передвигаясь от одной кучки металлеров к другой, перебрасываясь шутками и впечатлениями от искусства, Глумец выявил тех немногих, кого бы могло заинтересовать участие в его супертяжелом проекте.

На барабаны вроде подходил белобрысый толстяк по кличке Мамонт, поклонник «Металлики» и «Слэйера», начинавший карьеру ударника в вокально-инструментальном ансамбле Дома пионеров Калининского района.

Роль басиста следовало предложить Рамзесу, за плечами которого был опыт создания собственной группы, подражавшей бразильцам из «Сепультуры». Но, имея схожую с латиносами внешность, Рамзес оказался лишен способности к самостоятельному музыкальному творчеству, а для удовлетворенности заурядным плагиатом он был слишком горд.

Поначалу Мамонта с Рамзесом немного обескуражило вдохновлявшее Глумца направление. Чего стоил лишенный минимального интонирования оголтелый рык, оказывавшийся при текстуальной расшифровке повествованием кровавых оргий и психопатической резни. Оттачивая избранную манеру исполнения, Глумец почти оборвал голосовые связки и довел до полуобморока бабушку-профессоршу.

Предполагаемое музыкальное сопровождение рыка, подобно валенкам дворника Тихона из «Двенадцати стульев», воздуха тоже не озонировало. Мамонту предстояло отказаться от барабанных россыпей а ля Ларс Ульрих и погрузиться в сосредоточенное молотилово бочки, напоминавшее тренировку боксера, которому в мюсли подсыпали амфетамину. Рамзес происходил из цыган и его вольному духу также оказалось тесновато внутри заданной художественным руководителем монотонности.

— Слушай, Глумец, — протестовали музыканты, — твоя подача материала… она, конечно, бьет по мозгам, но это тупиковая ветвь типа, никакого развития темы.

Самопальный худрук решил умолчать, что творчество — только шаг на его пути индивидуального растворения в стихии смерти, поэтому сомневающиеся были отосланы к классике.

— Вслушайтесь в «каннибалов», — посоветовал товарищам Глумец, — тогда раза с десятого до вас допрет, что внутри одного хода можно положить бездну оттенков и смыслов. Вот к чему надо стремиться. А жесткач — это всего лишь необходимая форма, ритуал для высвобождения бессознательной энергии.

Парни только грустно почесали заросшие головы, но за неимением альтернативных вариантов, решили до лучших времен поиграть с Глумцем. Бледный брюнет в воинственной косухе им импонировал, его буквально распирало от энергичного деструктивного мессианства, в пронзительном взгляде светилось обаяние безумного гения.

В качестве репетиционной базы выбрали пустовавший гараж мамонтова отца: кирпичное строение пять на двенадцать с электричеством и отоплением от местной котельной. Существенным достоинством «точки» был погреб с вареньями и соленьями — его крышка услужливо поднималась всякий раз, как ребятам приходило на ум смочить удачное окончание репетиции парой бутылок водки. А если учитывать колоссальную самоотдачу, необходимую жертву на алтарь сколь-нибудь внятного музицирования сочиненных Глумцем неистовых композиций, то получается, спрыскивать было что: к концу сессии каждым владело чувство бегуна, одолевшего марафон. Конечно, дэт-металлические пассажи в отличие от какого-нибудь джаз-рокового ковыряния струн излишней сложностью не обременены, — тем не менее, гитаристам часто приходилось работать правой рукой с бешеной скоростью, из последних сил удерживаясь в ритме, что яростно выплевывали барабаны обливавшегося тяжким потом Мамонта.

— Глу-умец! — молили Рамзес с барабанщиком, — давай лирическую балладу замутим, чтоб хоть самим отдыхать немного…

— Дэт со слюнтяйством несовместим! — по-ленински отрезал лидер, — в конце концов, на его личную долю, помимо рутинного насилия над инструментом, приходился надрыв горла в поиске невообразимо низких вокализов.

Как-то на огонек заглянули пацаны, разбиравшие в соседнем боксе угнанные за ночь автомобили.

— Здорово, волосатики! — приветствовал металлистов коренастый альбинос в рабочих штанах и лиловой кофте «Пума», — это вы что ли здесь такую музыку играете ебанутую?

— Каждый сходит с ума по-своему, — уклончиво отшутился Глумец.

— Ну-ну, — покивал альбинос, поскольку лишний кипеш не входил в его планы.

Тут он заметил в руках у Сергея микрофон.

— А че, ты тут у них за исполнителя? Я, когда одну толстуху усатую под винтом порю, она внатуре также рычит, может привести ее к вам на пробы?

Пацаны дико заржали и установили с неформалами добрососедские отношения.

Наконец пять забойных музыкальных тем обрели некоторую сыгранность. Глумец придумал для начинающей группы название «Некропедокапрофаг», -состряпанное в духе кумиров, оно в сухом юридическом раскрытии означало лицо, получающее сексуальное удовлетворение от взаимодействия с калом мертвых детей.

Впрочем, менеджеры концертных площадок и ночных клубов, в славном волжском городе особо не изобиловавших, охотились на менестрелей дэта без лишнего рвения. Строго говоря, они либо вовсе не знали о их существовании, либо старались проигнорировать. Какие-нибудь клоны знаменитой «Арии» еще имели шансы выйти к клубящейся публике, но приоритет отдавался диджеям-электронщикам и рэп-бандам в широких штанах и бейсболках «NY».

И все-таки на одного человека Глумец рассчитывал. Дракон прожил на семь лет дольше нашего героя, при этом успел стать на короткую ногу и с директорами клубов, и с благообразными хиппарями. Этот парень наводил мосты с богемой обеих столиц, приторговывал концертным оборудованием, а однажды даже попал в число организаторов загородного рок-фестиваля, неофициальная часть которого запомнилась крупной дракой с ОМОНом.

В бытность студентом филфака Дракон защищался на кафедре у бабушки Глумца и, бывало, навещал научную руководительницу дома, бодро взбегая на четвертый этаж хрущевки с бисквитным тортом подмышкой. А внуку он как-то презентовал аудиокассету фирмы «Басф» с записями Баррета и «МС-5», куда впоследствии наложились «Малеволент Криэйшн».

Из-за ранних проплешин Дракон принудился стричься наголо, в левом ухе он таскал массивную золотую серьгу, а одевался, смотря по ситуации, либо как хулиганы лондонских предместий, либо как голландские пенсионеры.

Когда Глумец обретал известность поборника спорных ценностей и автора извращенных стихов, они несколько раз пересекались с Драконом на неформальных тусовках и кухонных пьянках. Так в его записной книжке появился номер телефона продвинутого знакомца.

Решив, что того легче всего «поймать» дома часов в одиннадцать утра, Сергей не ошибся.

— У аппарата, — сонно процедили на другом конце линии.

— Привет, это я, Глумец… ну, металлист…

— А, здорово.

— Слушай, Дракон, надо бы встретиться, тут есть предложение одно…

— Предложение?

— Ну или типа просьба небольшая.

— А-а. Ну че, Серег, я сегодня в центре буду часов в пять где-то, к девке одной зайду в редакцию «Комсомолки». Знаешь где это? Лабазный переулок, влево от Росгосстраха…

— Отлично, может я тогда тебя дождусь у магазина «Цветы», ну, большой такой, стеклянный, как на площадь Революции идти…

— Окей, там и будь, подойду.

Дракон явился к цветочному павильону в компании двух прелестных созданий: неформалки Риты Гордеевой по кличке Долорес и юной корреспондентки местного отделения «Комсомольской правды» Ольги Зайцевской.

Долорес — аппетитно скроенная брюнетка с семитским лицом — смотрела на мир темными водоемами выразительных, не нуждавшихся в туши и прочих тенях глаз. В водоемах плескалась будничная истома. Ее призывное девичье тело облекал серый джинсовый костюм фирменного покроя, под ним отражала солнце идеальной белизны майка, ненавязчиво драпировавшая высокую грудь, ножки топали массивными каблуками военных ботинок, черных с изумрудным отливом.

Гордеева эстетически тяготела к грустному постпанку туманного Альбиона, а в периоды пьянства гоняла дум — пафосные медляки с псевдоакадемическим женским вокалом и перемигиванием полумертвых фортепианных клавиш. Если же к водке или вискарю присоединялся косячок, ей начинал нравиться Элис Купер.

Возвышаясь над подругой на целую голову, Ольга уступала в телесах: Зайцевскую отличали худощавость и рыжая копна волос, задиристый носик экономно посыпали веснушками. Под наброшенным на плечи вельветовым жакетом у Ольги виднелась розовая блузка, а на острые колени ниспадала широкая юбка, отдававшая какой-то цыганщиной.

Класса с седьмого будущая папарацци зачитывалась маркизом де Садом и Захер-Мазохом, она даже взяла за обыкновение представляться на дискотеках Вандой, но ее путали со слепой предсказательницей Вангой и от задумки пришлось отказаться.

Ольга считала себя пламенным борцом за освобождение секса, она презирала житейские условности и всевозможные штампы, часто в глубине ее интимных порывов коренились жалость, вывернутое наизнанку менторство или вызов. Зайцевская рассматривала львиную долю искусства, политики, экономики и спорта через оптику садо-мазо и слыла энциклопедического размаха знатоком извращенческих сексуальных финтифлюшек.

Периодическое сношение с личностями вроде Дракона органично вписывалось в ее деловой график, целиком посвященный раскапыванию всевозможных эротических интриг и грязных скандалов. Нынешняя встреча с героем рок-н-ролла объяснялась отъездом жены последнего на второсортный кинофестиваль где-то в Восточной Европе.

Глумец, отягощенный важностью предстоявшего разговора, явился в условленную местность еще пару часов назад и потягивал пиво с юным металлистом Димой. Его спутник носил сальные волосы до плеч и балахон с группой «Мановар», от его лопоухого облика веяло природной незлобивостью и своеобразным уютом. Дима уважал Глумца как взрослого, сильного и всесторонне развитого парня, общение с лидером таинственных «Некропедокапрофаг» приятно щекотало ту робкую завязь, где еще только предстояло распуститься бутону диминого тщеславия. Узнав же, что им предстоит встретиться с самим Драконом, юноша и вовсе трепетал каждым гормональным прыщом своей неказистой, но претенциозной наружности.

— Здорово, чуваки! — бодро поприветствовал Дракон, — денек сегодня отличный, а?

— Ништяк, — согласился Глумец, протягивая тому свою бутылку с пивом.

Ласковое апрельское солнце красило пыльные ветви урбанистических деревьев, заглядывало в верхние окна разноцветных многоэтажек. Налетал совершенно по-летнему теплый ветерок.

Подошли девушки, Долорес кивнула, а Ольга сказала: «Хай!» и помахала рукой.

Дракон опрокинул в глотку добрую треть бутылки и заявил:

— Пиво не в кайф. Сейчас, как сказал бы Александр Сергеич, вино-водочная пора — очей очарованье.

— Водка — эликсир царства мертвых, — отметил Глумец, — она для меня как воздух!

Мнение остальных не уточняли.

— Тогда в «Зарю»! — решил Дракон, прикинув, что ему еще вести Зайцевскую в какое-нибудь ночное заведение (он заранее оделся под голландского пенсионера: бежевая хлопковая курточка и бордовые штаны), так что пока правильнее особо не тратиться.

Муниципальное учреждение общественного питания «Заря» представляла собой затрапезный комплекс из никак не изменившихся с советских времен столовой и буфета, отпускавшего сорокоградусную в розлив и на вынос. До «Зари» можно было добраться пешком, и приятели двинулись вперед, предоставив онемевшему от счастья Диме сопровождать отстающих дам. Юный металлист не особо рассчитывал на свои чары и только старался запечатлеть в мозгу контуры Долорес, чтобы задействовать их на ближайшем сеансе мастурбации.

— Короче, Дракон, я тут создал группу, играем, понятно, забойный дэт, — сходу брал быка за рога Глумец, — уже программку концертную наработали, хочется с ней выступить где-нибудь на сборной солянке что ли… посоветуй, где засветиться ненапряжней?

Деятель рока задумчиво прикурил облегченную сигарету «Мальборо».

— Не скажу, чтобы где-то был спрос на такой музон… Нет, конечно можно попытаться двинуть вас как перец к основному блюду, экзотику типа… Но финансовых амбиций по поводу сейшена у вас быть не должно, это хоть, надеюсь, ясно?

— Никаких амбиций, Дракон, у нас все на голом энтузиазме, — Глумец зловеще выпучил глаза, — голом кровавом энтузиазме!!!

Его спутник понимающе улыбнулся.

— Опять же, Серег, в начале вечерины вас не поставишь, чего доброго, распугаете аудиторию. Но и воткнуть под занавес тоже непросто, там же все застолбили знаменитости, все эти «Скрюд Пистолс», «Фрэглы»…

— А в серединку? Чтобы, как говорится, ни нашим, ни вашим? — не терял надежду металлист.

Но Дракон продолжал шагать молча, изредка бормоча под нос названия концертных площадок, словно прикидывая, насколько нестремно будет привести туда банду звероподобных дэтстеров.

— Во — идея! — внезапно сказал он, — в «Камелоте» как последняя группа отыграет еще час-полтора никто не расходится, соображают на шнапс типа, ну и я лично выйду и скажу, что вот молодые ребята, перспективные, с нестандартными звуковыми решениями, — он иронично покосился на Глумца, — в любом случае на халявный бонус кто-то обратит внимание, а я парням шепну, чтобы пульт не вырубали, идет?

— Это будет просто супер! — зажегся наш герой, — о большем пока и мечтать не приходится, а там потихоньку расшевелим народ, будь уверен, если что — с меня причитается.

— Да наплюй.

— А когда этот сейшен, Дракон?

— Когда? — озадачился тот, — ну, звякни через недельку, я как раз все подробно узнаю.

Помещение «Зари» заполняли несколько рядов казенного вида столиков, куда посетители самостоятельно носили пластмассовыми подносами немудреную снедь, перечисленную на желтоватом листке меню. Рядом с рамкой меню торчал китайский динамик, откуда еле слышно кудахтала группа «Фристайл». Единственным украшением этого неаккуратно выбеленного пространства служила внушительных размеров репродукция эпохального социалистического полотна, изображавшего индустриальный прогресс языком ландшафтной перспективы окутанных утренней дымкой заводских цехов. Репродукция висела в столовой с незапамятных времен и будила в большинстве едоков теплую ностальгическую меланхолию, как минимум, способствовавшую пищеварению.

Молодые люди набрали макарон с сардельками, салатиков и компотов, а также принесли из буфета по стакану водки, разместив все это на одном из столиков возле занавешенного несвежим тюлем окна. Прямо за окном деловито сновали прохожие и отливавшие вечерней бронзой автомобили создавали привычную для центрального района механическую запруду.

— Ну, за сериал «Твин Пикс»! — провозгласил Дракон, считавший пафосные тосты нелепой белибердой и лишь формально державшийся застольного ритуала, выпивая за первое пришедшее в голову.

— А почему не выпить за любовь? — с деланой жеманностью перебила Зайцевская.

— Любовь — это бог, — объяснил Дракон, — а бог повсюду, он и все, кто пьет, и все, что пьют, таким образом, пить за него лишено смысла.

— Красивая теория, — согласилась Ольга, после чего все отхлебнули водки и пожевали закуски. Но раз помянув любовь, Зайцевская седлала объезженного конька, и не желала так быстро покидать седло.

— Кстати, коли уж речь зашла о любви… я тут недавно прочла пособие по тантрическому сексу, — продолжила девушка, заставив все еще переводившего дух от отчаянно проглоченной водки Диму еще больше порозоветь, — так вот, там описывается одна любопытная поза, когда ступни партнерши упираются прямо в ступни партнера, при этом ноги обоих сгибаются до угла, позволяющего осуществиться проникновению…

— Прямо лягушки какие-то, — прыснула Долорес, а Дима уставился в стакан, весь превратившись в слух.

— Не, а че — если уж трахаться, так обязательно в гамаке и стоя! — захохотал Дракон.

— В гамаке и с трупаком, — поправил Глумец.

— Ф-фу Глумец! — брезгливо фыркнули подруги.

— Правда, Серег, ты конкретно на этой мертвечине помешался, так и до Дома Хи-хи недалеко, — шутливо предостерег старший товарищ.

Но для Глумца единство Эроса с Танатосом давно перестало быть игрой воображения или эпатажной фигурой речи. Металлист предвосхищал, что вся любовь, на какую он способен, безраздельно врученная старухе с косой, должна рано или поздно обрести физическое измерение, только сомневался, с какого бока подойти к практической стороне дела.

— Секс не более чем попытка преодоления смерти, — нехотя разъяснил он, — и ей суждено оставаться бесплодной до тех пор, пока с ясностью не прозвучит, что же выступает объектом. Но если такое произойдет и смерть будет названа, тогда станет очевидным, что подлинное преодоление возможно только через секс со смертью и никак иначе.

— Глумец, Фрейд уже лет двадцать не актуален, — оппонировала соседу Зайцевская.

— А я Фрейда на хую вертел! — грубо отрезал тот.

— Глу-умец, ты опять глумишься! — рассмеялась Долорес.

— Не, Серег, ты рановато сбрасываешь старину Зигмунда со счетов, вот понятный тебе пример — секс и насилие, это же вечная тема, и, что характерно, встречается и в наши дни на каждом шагу, — Дракон улыбнулся собственным мыслям, — прошлой зимой вышел такой прикол. Надо мной живут одни коммерсы… как бы пара молодая, ну и значит, жена-то, Кристина, иногда заходит в гости, если моя в отъезде, дружим как бы семьями, хе-хе. А тут ближе к ночи нагрянули к ним местные братки за долгами и застали Кристинку одну. Они, понятно, уверены, что она в курсе, где бабки и подвешивают ее вниз головой за окно, освежиться, значит, и напрячь память. А веревка длинная и девка зависла как раз на уровне моего окна. Она, в общем, и не пыталась высвободиться — ей такие приключения не впервой, и вот за время, что братва отвела Кристине на размышления, я слегка раскумарил ее косячком, а она мне минет сделала прямо в окно, вот уж где, скажу я, и бондаж, и кайф конкретный, это вам не игрульки ролевые, — рассказчик самодовольно обвел взглядом собутыльников.

— Ой, Кирилл, я прямо вижу заголовок «Горожанка обратила неизбежное зло в смелый флирт», — загорелась Ольга.

— Ни-ни! — нахмурился Дракон, — с вами, папарацци, вечно держи ухо востро… давайте-ка лучше выпьем… за футбол!

После очередного возлияния сходили на улицу перекурить, а затем в буфет освежить стаканы. Постепенно Глумец ощутил, как вдоль позвоночника вспыхивают искорки алкоголя и как рождается интерес к Долорес, точнее, к ее сложенным накрест полным ляжкам. Скашивая глаза, он прислушивался к природному зову находившейся где-то там и закрытой плотной джинсовой тканью промежности. Приняв невидимый импульс, девушка заметно оживилась и, поскольку за столом еще не отсмеялись по поводу подвешенной бизнесменши, поддержала тему.

— Хорошо, когда тебя вешают или вообще связывают на строго определенное время и ты уверена, что скоро все кончится. Хуже, если ситуация выходит из-под контроля. Вот одна моя подруга — красавица, отличница, кое-кто здесь ее наверняка знает, так что не буду называть имени, короче, эдакая без пяти минут модель отправилась к знакомому фотографу сделать сессию в бондаже. Тот связал ее как следует, так, что бедняжка даже пальцами могла с трудом пошевелить, настроил камеру и ушел в соседнюю комнату вмазаться для вдохновения героином — у него немножко зависимость, так сказать. Но то ли чересчур большого вдохновения он пожелал, а может белый оказался на редкость качественным, но только он вмазывается, ловит конкретный передоз и улетает в кому. А перед всем этим они еще как следует набуздались пива…

Тут разгоряченная компания, мигом сообразив, куда клонит Долорес, взорвалась хохотом, один Дима, скорее наоборот, погрустнел, ему было неприятно, что все эти захватывающие истории происходят не с ним.

— В общем, когда под вечер заявились предки фотографа, — продолжила девушка, — они отправили сынка в реанимацию, а матрас, где лежала моя подруга, выбросили, потому что не знали, что с ним делать… — от дружного смеха водка едва не выплескивалась из стаканов, а лежавшие на тарелках с салатом вилки бодро позвякивали.

— Долорес, — с притворной строгостью сказала Зайцевская, — я ведь поняла, о ком ты рассказала, не стыдно тебе?

— Да подумаешь, матрас им обоссали! — отмахнулся Дракон, — ничего смешного. У меня вот однажды внатуре прикольный случай вышел. Подогнали мне как-то друзья травы-афганки, но не много: на пару косяков. Жену, понятно, угощать жалко, я от нее отбрехался, мол, схожу с чуваками дела обсужу. Вышел на улицу, раскумарился в парке на лавочке, и проперло меня аж жуть. Надо, думаю, что-нибудь предпринять эдакое… а у нас в Калининском, за парком, может знаете, есть такой райончик домов двухэтажных, и там живет моя старая подруга, мать-одиночка с мелким сыном. Дай, думаю, схожу ее трахну. Прихожу. Она дома. Но, вроде как, только вернулась откуда-то, я, говорит, ванну приму, а ты пока посиди видак посмотри. И ушла, включила воду, сын по комнате ползает — кубики перебирает. Я от скуки закурил на кухне и вот от сочетания злостной афганки с сигаретой мне дико захотелось срать. А у подруги моей унитаз совмещен с ванной и мне туда идти не резон, потому что плох тот Ромео, который дрищет в будуаре Джульетты. Короче, я в такой тягости захожу в комнату и вижу под кроватью горшок этого малолетки. Времени на раздумья не оставалось, и я навалил прямо в детскую посудину. Да подождите ржать, там главное впереди, короче, я понял, что теперь чувиха, узнав, как я поступил с горшком ее ребенка, может мне и не дать. Поэтому я взял сопляка, приспустил ему колготки и усадил на горшок, дескать, я как бы не при делах. Но когда чувствительная мамаша обнаружила, сколько ее сыночек наделал типа, а меня, к слову, проняло изрядно, так что там было почти доверху, — ее буквально перекосило от ужаса, она решила, что с ребенком творится что-то такое, феноменальное, за пределами науки, и давай названивать в скорую и нести в трубку такую пургу, что я, глядя на все это в плановом ракурсе, едва не отдал концы, потому что, я, понятное дело, не мог не смеяться, но нужно было как-то сдерживаться, так что я чуть не задохнулся!

— Кирилл, мы вроде разговаривали о бондаже, а не о том, какой ты идиот, — сказала Ольга.

— Правда, мог бы что-нибудь менее отвратное вспомнить, — поддержала Долорес, — вон Дима даже винегрет отставил.

— Ладно вам, Диман взрослый мужик, пусть привыкает к суровой правде. Это не ваша фигня, бондаж-трельяж.

— Ты ничего не понимаешь! — в один голос закричали девушки.

Вообще Долорес не была слишком расположена к садо-мазо ухищрениям в личной жизни, но ощущая интеллектуальное лидерство Зайцевской, предпочитала двигаться в ее русле.

— Практикуя БДСМ, — безапелляционно заявила Ольга, — мы изживаем всякие травмы перинатального периода, освобождаем внутреннего зверя и становимся более чистыми, если не сказать просветленными, личностями. Де Сад просто нашел мужество назвать вещи своими именами. А вообще вся мировая культура соткана из БДСМ-метафор, от античности до рок-н-ролла.

— Даже рок? — удивился захмелевший Дима, — я что-то ничего подобного не припоминаю!

— Плохо слушал! Необязательно упоминать многочисленные когорты западных извращенцев, даже целомудренный совок изобилует редкими перлами…

— Оль, а все начиналось с невиннной картинки из учебника истории «Наказание крестьян батогами»! — девушки засмеялись окончанию какой-то понятной им двоим остроумной шутки.

— А нельзя ли пример? — Дима не сдавался и даже нагнулся вперед, вдохновляясь, что с ним говорят на подобные темы.

— Пример? — Зайцевская обвела слушателей испытующим взглядом, как бы рассчитывая выбрать ответ под одной из черепных коробок, — пример… ну вот хотя бы всем известный хит «Чайфа» «Не спеши ты нас хоронить», там, в частности, есть такие слова: «По щекам хлещет лоза, возбуждаясь на наготу», комментарии, полагаю, излишни.

— Да, я помню, тоже удивилась, откуда у этих мастодонтов такие мысли, — согласилась Долорес.

— Ну ладно, лоза-то в конце концов хлещет по щекам, а не по жопе, — возразил Дракон.

— Это все равно, — сказала Ольга, — кстати, уделяй ты, Кирюша, побольше внимания современной англоязычной литературе, ты бы заметил, что у них стали часто называть попку «бэкчикс», то есть именно «задние щеки».

— Все равно уральские парни не чета британским сластолюбцам, — пьяно заступился за корифеев Глумец, — я считаю, никакого жопного подтекста у них нет. Брутальный мужик хлещет по щекам, пока под кровавой рваниной не проступит кость.

— А он хлещет мужчину или женщину? — лукаво поинтересовалась Долорес.

— Он хлещет красных, пока не побелеют и белых, пока не покраснеют, — убежденно ответил Сергей и больно хлопнул Долорес по ляжке. Та взвизгнула и попыталась спрятать ноги под столом, хотя кокетство в ее движениях явственно доминировало над беспокойством. Обнаружившая это Ольга механически переключила внимание металлиста на себя.

— Глумец, ты просто злобное бесчувственное животное, — определила Зайцевская, — порка, обдирающая мясо до костей, лишена какой-либо сексуальной привлекательности.

— Для извращенных пердунов, кончающих при слове «плетка», может и лишена, только ведь их место в приюте или дурке, — завелся тот, — а я говорю о свирепых монстрах, наматывающих на пылающие, размером с кувалду, залупы кишки девственниц, — он победоносно сверкнул глазами в сторону журналистки, — потом они имеют обыкновение душить свои пульсирующие коряги, и те взрываются коричневой спермой, издавая при этом рев турбин. А выпотрошенные сикухи бессильно извиваются вокруг их задубевших ступней и, отдаваясь безотчетной агонии, слизывают плесневеющие струпья.

— Серега, ты поэт! — с хмельным одобрением крикнул Дракон.

Но девушки, как более тонкие натуры, сидели с кислыми минами.

— Глумец, тебе никто не говорил, что ты опасен для общества? — печально осведомилась Ольга, — наверняка скелеты в твоем шкафу чувствуют себя как в московском метро в час пик.

— Напротив, они бодры и веселы, и чувствуют себя как при восстании из ада в час икс, — примирительно отшутился Глумец.

— Это почти одно и то же, — вставил Дракон.

На соседний столик опустила поднос женщина, отмеченная явным патологическим уродством. Неестественно выпученные глаза разного объема располагались асимметрично линии носа, рот никогда не закрывался целиком вследствие неправильно выросшей челюсти, поверхность лица покрыта розовато-багряным раздражением.

Окинув незнакомку мимолетным взглядом, Долорес, недовольная тем, что Зайцевская тянет одеяло на себя, решилась позаигрывать с Глумцем самым циничным образом.

— Сережа, — вкрадчиво спросила она, — быть может, дама за соседним столиком распалит твое монструозное либидо?

Металлист пару секунд колебался. Ему нравилась Долорес и он был не прочь перепаснуться с ней безобидными, толкающими к флирту скабрезностями, но соответствие намеченному образу перевесило.

— Конечно, распалит, — улыбнулся парень, — но только не раньше, чем эта Клава Шиффер местного розлива скончается, а ее тело тронет мякоть едва занявшегося разложения!

Зайцевская, которая в этот момент дожевывала сардельку с квашеной капустой, тяжело поперхнулась и, пунцовая, с навернувшимися слезами, рванула в туалет.

— Однако! — невольно восхитился Дракон, — не удивлюсь, обнаружив тебя восходящей звездой российского дэта!

Дима раскраснелся и восторженно хихикал в кулак. Поймав эйфорию, Глумец опрокинул в себя полстакана водки.

— Эх, друзья, если б вы только знали… я ведь не всегда рычал дэт, — вдруг разоткровенничался он, — в детстве я посещал хор мальчиков-зайчиков, нам темпераментно дирижировала очкастая тетка, а мы, следя за ее движениями, старательно выводили…

Металлист состряпал глуповато-умильную физиономию, возвел очи горе и тонким, никак не вяжущимся с его нынешним обликом, голоском пропел: «Прекрасное дале-око, не будь ко мне жесто-око!»

— Золотая пора, — поддержал Дракон, — вот откуда все таланты вышли… вот ты, Диман, наверное, и не в курсе из какого это фильма песня.

— Почему же, — напряг память Дима, — сейчас вспомню, я смотрел… «Приключения Электроника»!

— Залупоника, — грубо передразнил Дракон, — это ж, ёптыть, сама «Гостья из будущего» — Алиса Селезнева.

Возвратилась умытая Зайцевская. Они о чем-то пошептались с любовником и вскоре тот заявил:

— Серег, нам тут с Ольгашечкой-лягушечкой надо на одно болото заскочить…

И, не обращая внимания на подзатыльник Зайцевской, весело предложил:

— Так что? Может, на посошок?

Глумец с удовольствием осушил с Драконом еще по полстакана, после чего молодые люди картинно, в духе былинных витязей, пожали руки и обнялись.

— Не ссать в компот! Мы поставим на уши любую тяжелую сцену, хошь — европейскую, хошь даже — американскую! — размахивая руками, уверял приятеля Дракон, — будешь с Вэбстером джема отжигать. Научишь его водку пить из горла и рыгать огнем!

— В самом деле, Кирюш, пошли, — стараясь подавить раздражение, тянула его Зайцевская.

Когда пара исчезла, Глумец переключил внимание на Долорес.

— Почему ты не пьешь? — по-деловому осведомился он.

— Я уже и так пьяная, — виновато улыбнулась девушка.

— Так и быть, я тебе помогу.

Они допили остатки, после чего металлист придвинул табурет и положил руку на мягкие плечи Долорес. Свободной рукой он выгреб из кармана деньги и отправил Диму в буфет за водкой и лимонадом.

— Ритуля, — Глумец почти утопал головой в пухлой груди соседки, — ты веришь в любовь с первого взгляда?

— Как это? — немного тупо отреагировала Долорес.

— Как? Ну помнишь, была в Перестройку передача такая — «Взгляд»? Так вот, когда она дебютировала в эфире, все, кто в ту ночь любили друг друга называли это «любовью с первого «Взгляда».

— Мне тогда еще любить мама не разрешала, — засмеялась девушка.

— А если бы тебе комсомол приказал? — не унимался Сергей.

— Какой комсомол? Я пионеров едва застала.

— А если бы Сталин приказал?

— Какой Сталин?

Глумец задумчиво пошевелил пальцами в черной бородке.

— Ладно, Рита, — наконец сказал он, — у нас с тобой будет свой «взгляд»… взгляд из морга!

Вернулся Дима и все выпили еще. Постепенно Глумца накрыла тяжелая муть. Он пытался сосредоточить внимание на Долорес, но та соскальзывала в параллельный мир. Он поднимал глаза в поисках Димы, но тут же снова опускал, боясь утратить точку опоры. Наконец пьяная одурь оформилась в неудержимый, подкативший к горлу импульс, парень вздрогнул всем телом и, едва успев отвернуться от стола, изверг на кафельный пол столовой внушительную лужу осклизлых пищевых сгустков.

Зато теперь способность восприятия быстро возвращалась. Он без особого труда обнаружил, что Долорес исчезла, а Дима стоит метрах в двух с растерянным и беспокойным видом, зато на расстоянии шага вырос грузный небритый мужик с квадратным лицом. На мужчине был несвежий белый халат с закатанными рукавами и шлепанцы на босу ногу. Рядом стояло замызганное железное ведро. Незнакомец выудил оттуда кусок грязной мешковины, слегка отжал и протянул Глумцу. «Вытирай, сволочь!» — злобно сказал он.

Металлист печально улыбнулся. Нелегко жить в реальности, где первый встречный ходячий труп норовит заставить тебя убираться.

Глумец взял тряпку и задумчиво повертел в руках. Затем, крикнув: «Дима, беги!», резко обернулся и прицельно швырнул мешковину прочь. Та описала в воздухе полукруг, забрызгала редкими темными каплями светлые поверхности столиков и, на миг прилепившись к полотну с изображением индустриального оптимизма, тяжело шлепнулась вниз. Не дав мужику опомниться от первого в жизни созерцания подобного вандализма, Глумец нанес тому прямой удар в подбородок, и почти на автопилоте умчался в сиреневые сумерки.

Следующим утром память восстановила еще две вспышки сознания.

Вот он на неизвестно откуда взявшуюся мелочь приобретает в окошечке металлического ларька полторашку пива, а слева хмурая рожа в кепке-восьмиклинке бормочет, — и, видимо, в его адрес, — невнятные проклятия.

Последний раз ясность приходила вместе с облегченным поднятием головы: его вырвало на пустой троллейбусной остановке. Напротив висел здоровенный плакат, анонсирующий гастроли группы «Ария». Белобрысый вокалист, окруженный старыми советскими металлюгами, взирал на начинающего алкоголика с приветливой мудростью. Глумец пошарил в джинсах, вытащил зажигалку и поджег плакат. Несмотря на ночную сырость, тот вспыхнул как факел, очевидно, за счет горючих свойств клейкой основы.

Позади бурой громады Политехнического института примостилось серое одноэтажное здание, бывшее в советские времена студенческой столовой. В перестроечную бурю легкомысленная профессура не сумела провести этот пищевой фрегат между Сциллой кооперации и Харибдой коррупции. И хотя с тех пор кирпичный фасад здания не претерпел никаких изменений, кроме естественных выбоин и трещин, над массивными стальными дверями гордо алели подсвеченные электрическими лампами готические буквы, образующие слово «Камелот».

Последние лет пять заведение служило цитаделью рокеров всех мастей. На едва видневшейся за частоколом голов и вскинутых рук сцене трясли обильными патлами металлисты, выплескивали избыток подросткового максимализма одетые с пестрой небрежностью панки, понуро теребили коричневые струны редеющие хиппари. Дружелюбная публика в джинсовках, майках и косухах, с длинными волосами и вовсе без волос, теснилась оживлёнными кучками, прохаживалась к барной стойке за дешевым пивом или отдыхала на расставленных по периметру деревянных тумбах.

Интерьер самопальной концертной площадки украшали бутафорская, метра три в длину, электрогитара и торчавшие тут и там кривые тевтонские рога.

Предстоявший концерт посвящался не то очередной годовщине смерти Дженис Джоплин, не то пропаганде против наркотиков, якобы ведшейся в студенческих профсоюзах, а может, тому и другому сразу, концептуально увязанным анонимным шизофреником в единый смысловой блок.

Когда оригинальный состав «Некропедокапрофага» появился с зачехленными гитарами возле «Камелота», у входа уже вовсю толкался народ. Какой-то бородатый здоровяк в кожаном плаще, с двумя банками немецкого пива в руках, налетел с разбегу на теплую компанию неформального вида девчонок и парней и, в феерической попытке обнять их всех разом, едва не повалил на землю.

Глумец, Мамонт и Рамзес встали поодаль перекурить в ожидании Дракона.

— Чего это вы с гитарами? — раздался насмешливый голос.

Перед ребятами стоял Бекон, полноватый веснушчатый металлист с перстнями в виде черепов на круглых как сардельки пальцах. С его балахона также недоверчиво щурился Ронни Джеймс Дио. Бекон возглавлял группу «Катастрофа», с горем пополам косившую под недавно подвергнутую символическому аутодафе на троллейбусной остановке «Арию».

Чтобы не создавать Дракону преждевременных осложнений, Глумец решил придержать карты в рукаве.

— Да так… может будет маза завтра с утра порепетировать.

— Ну так и лезли бы утром, — нагло посоветовал Бекон, — или может вы норовите со своей лажей в концерт затесаться?

— Проваливай, свинина! — занервничал Глумец.

— Я не свинина, я — английский философ, — обиделся Бекон.

— Можешь философию свою в жопу засунуть! — предложил Рамзес, а Мамонт, почуяв, что ситуация дозрела, поднатужился и воинственно перднул, отчего все, кроме Бекона, дружно заржали.

— Ага, вот и некроманьяки! — весело крикнул выглянувший из стальных дверей Дракон. Он кивнул гоблиноподобному скинхеду, выполнявшему в «Камелоте» роль вышибалы, и провел музыкантов через узкий вестибюль с облепленным старыми афишами окошечком кассы. Внутри клуба стоял полумрак, заполненный флюидами перегара и рваными облаками табачного дыма. Сцену оккупировал радикальный политический проект «Климакс Марии Спиридоновой». Стройная вокалистка в нацистском френче и рваных чулках, раскачиваясь на волнах медленного ска, пела: «На моем столике в маленькой спаленке, среди игрушек, духов и помад, есть фотография юного Сталина, смотрит мне в душу улыбчивый взгляд!»

— Давайте я пока ваши гитары в подсобку отнесу, чтобы вопросов лишних не возникло, — предложил Дракон.

Времени оставалось предостаточно, вникать в чужую музыку не хотелось — теперь куда правильнее сосредоточиться на своей — так что Глумец смело направился к барной стойке. Бар «Камелота» удручал почти аскетическим однообразием, полки заполняли желтые, зеленые и коричневые пивные банки, а также серебристые — с джин-тоником. Впереди стояли несколько пластмассовых столиков, вокруг теснились не менее пластмассовые стулья. Металлист взял пива и уселся на свободный стул. Было жарко, и он расстегнул косуху, явив на свет божий очередное художество «Каннибал Корпс» — висящего на стальном крюке мертвеца с ободранной кожей. Глумец отхлебнул из банки, осмотрелся и кивнул Злыдню, лидеру главных гостей вечеринки «Скрюд Пистолс». Злыдень, в небрежно наброшенной кожанке с многочисленными клепками, под которой висела майка в виде британского флага, испещрил уши, брови и нос увесистым пирсингом. Его полуметровый ирокез отливал ярким химическим окрасом. Харизматичный панк вальяжно развалился посреди восхищенной стайки девочек с синими и зелеными волосами и худощавого юнца в утыканой булавками рваной джинсовке, с всклокоченной, крашеной хной шевелюрой.

— Главное, отстаивать свою уникальность, не растворяться в серой массе, — поучал малолеток Злыдень, — окажись завтра, что каждый кретин выстриг хуй знает чего на башке да навтыкал, не дай бог, в нос колец, я первым побреюсь под ноль и напялю спортивные штаны!

Кто-то потянул Глумца за рукав.

— Привет, Глумливый!

Перед ним, улыбаясь, стояла Долорес.

— Бросила меня, дрянь, — беззлобно констатировал Сергей.

— Знаешь, я, конечно, люблю животных, но не до такой степени! — огрызнулась девушка, но тут же примирительно уселась на колени незадачливого кавалера. Глумец достал из недр косухи чекушку водки, разболтал ее в початой пивной банке и протянул подруге. Они выпили и без особого энтузиазма поцеловались.

— Эта Ада из «Климакса» такая дура, — поделилась впечатлением Долорес, — утверждает, будто участвовала в групповухе с Лимоновым и Дугиным.

Глумец перекинул руку через спинку стула и двумя пальцами потыкал ягодицу девушки. Почему-то вспомнилось недавнее советское детство и двузубчатые вилки, нарочно привязанные веревками к деревянным булочным лоткам, чтобы покупатель мог оценить свежесть выпечки.

— Я бы охотно прошелся с тобой до туалетной кабинки, — сказал он, — но надо копить энергию перед выступлением.

— Нужен ты мне! — фыркнула Долорес, но, для порядка отвернувшись, вскоре не выдержала и полюбопытствовала:

— А вы что, серьезно рассчитываете играть сегодня?

— Потерпи немного и увидишь, как я разорву эту площадку, — пообещал Глумец, — только ты пока не говори никому — это будет сюрприз.

Внезапно из темноты выскочил Рамзес.

— Вы тут киснете, а на улице конкретный махач! Подтягивайся, Глум! — призвал он и умчался в направлении выхода.

Активность Рамзеса объяснялась тем, что он не являлся полностью нейтральной стороной применительно к развернувшейся возле «Камелота» потасовке. Будучи цыганом, Рамзес симпатизировал рэперам, анархистам и всяким антифа и, разумеется, водил приятельство с Перцем, сочетавшим в себе и то, и другое, и третье. В тот вечер неутомимый начетчик остросоциального рэпа схлестнулся с самым безумным из скинхедов — Фридрихом.

Вообще бритоголовые приволжского областного центра считались мирными тусовщиками. Их ненависть к евреям и кавказцам носила чисто абстрактный характер, поскольку от первых их отделяли каменные ограды особняков, а вторые могли коварно вонзить в пузо кинжал. Многие скины и вовсе отговаривались, что они, мол, красного направления и ведут свою родословную от английских рабочих. На их фоне Фридрих смотрелся белой расистской вороной. Со школьной скамьи он фанатично штудировал теории Третьего Рейха, рассуждал о жидо-масонском заговоре, стравившем в далеком 41-ом две великие арийские ветви и обильно цитировал Ницше, за что и получил свою кличку. Тело Фридриха покрывали татуировки, изображавшие невероятные сочетания римских орлов, свастик и древнегерманских рун. Лишь тотально численное преобладание лиц неславянской внешности в радиусе двухсот метров удержало бы юного фашиста от проявления своей идейной позиции. Формы такого проявления варьировались от разжигавших национальную рознь острот до физической атаки на инородца. Бессчетное количество раз Фридриху выносили челюсть и сотрясали мозг, случалось, ломали ребра, руки и ноги, — он принимал все муки со светлым ликованием ранних, страдающих за веру христиан.

Фридрих традиционно рассматривал рок-концерты вотчиной белой культуры. Его сознание имело стойкий иммунитет к информации о негроидных рок-предтечах вроде Чака Берри или Джими Хендрикса по тому же принципу, как российская власть отгородилась непроницаемыми шорами от очевидного факта, что алкоголь вреднее конопли. Но последнее время рок-небосклон замутили тучки речитативов, фанковых ритмов и хардкоровых пассажей из репертуара особо продвинутых музыкантов. Подобные новшества портили настроение правоверного скина. С угрюмой тоской поборник арийской чистоты наблюдал, как среди молодежи растет интерес к культуре, которую он привык обобщенно именовать «черножопой».

Прохладным майским вечером у «Камелота» Фридрих высказывал двум новичкам движения «ума холодные наблюденья и сердца горестные заметы».

— Франция утонула в черноте — ее и не видать. Германия стонет от этих губошлепов, а нашим — ссы в глаза — божья роса! Подумать только: героические предки воздвигли на могучих плечах великую белую цивилизацию и чего ради? Чтобы измельчавшие потомки занимались таким паскудным обезьянничаньем: залезали в штаны размером с палатку, опять же эти идиотские кепки! Нет, я понимаю, на что такие кепки ниггерам — чтобы птицы не срали на нижнюю губу! Так ведь нашим мало копировать их дебильную манеру одеваться, эти прихвостни списывают у черных музыку, у них теперь, видите ли, в моде всякое дурацкое бормотание! Ясно, что ниггер не может нормально петь — через такие губищи и впрямь проникнет только такой гнусный пердеж!

Сверкавшие бильярдными черепами спутники Фридриха уже корчились от смеха, а оратор, встречая поддержку массы, все более распалялся.

В такой неподходящий момент мимо шагал Перец. Кроме одиозных штанов с кепкой, на его куртке выделялся силуэт человека, швыряющего в мусорный контейнер свастику.

Фридрих, как упоминалось выше, следовал принципу «вера без дел мертва».

— Эй, Перец, — весело обратился он к врагу, — дай попробую угадать… ты направляешься отсасывать дяде Тому?

Противников разделяли добрые три метра, поэтому, когда кулак оскорбленного рэпера занял в пространстве точку, где предположительно должна была располагаться голова Фридриха, тот успел передислоцировать ее влево, в следующую секунду ловко ударив нападавшего ногой в живот. Перец скрючился от боли, но сообразил закрыть руками лицо, что оказалось кстати, поскольку удар второго тяжелого ботинка пришелся именно туда. Распрямившись со скоростью ракеты, Перец пихнул неприятеля в грудь и, увлекаемый инерцией, свалился на него сверху, безостановочно молотя кулаками. Вероятно, он забил бы последователя доктора Геббельса до бессознательного состояния, но был отвлечен болезненным ударом под ребра, выполненным одним из соратников Фридриха в прыжке.

После этого к потасовке присоединилось человек по пять с той и другой стороны, а слух об инциденте добрался до рассеянно внимавшего патетическому хэви-металлу «Катастрофы» Рамзеса.

Но когда они с Глумцем выскочили на улицу, страсти немного поутихли. Гоблинообразный скинхед крепко удерживал за плечи изрядно потрепанного Фридриха. С носа и рта бритоголового бойца капала кровь. Анархисты освежали холодным пивом Перца. Левый глаз социального рэпера совершенно заплыл, рукав куртки с антифашистской символикой висел на нескольких нитках.

Рамзес погрозил зыркавшим исподлобья малолетним скинам кулаком и направился к Перцу, расспросить как было дело и посопереживать.

Глумец, наоборот, подошел к Фридриху. Он осмотрел побитого нациста и, порывшись в косухе, протянул тому носовой платок. Тот промокнул кровь на лице и хотел было выбросить платок на землю, но Сергей настойчиво потянул обагренную тряпочку обратно и размазал липкую жидкость по своему лбу и щекам.

— Теперь я сверхчеловек, — провозгласил он.

Фридрих улыбнулся.

— Ты псих, Глумец, но такие понадобятся Четвертому Рейху.

— Обмоем наш белый фронт! — раздался хриплый голос. Это Вермахт, маленький коренастый скин с массивной челюстью и густыми брежневскими бровями, откупорил бутылку водки. Он протянул емкость Фридриху и тот сделал внушительный глоток прямо из горлышка. Устремившуюся в разбитый рот светлую жидкость пронзила на противоходе красная ниточка крови, похожая на увеличенный контроль попадания иглы в вену наркомана.

— Хорошо пошла! — Фридрих молодецки крякнул, затянулся сигаретой и отдал бутылку Глумцу.

Металлист выдохнул и тоже сделал большой глоток, скосив глаза вбок, чтобы не отвлекаться видом окровавленной водки. Так он обнаружил на себе взгляд девушки с длинными черными волосами. Большие карие глаза незнакомки затянули бумажный кораблик его сознания в бездонный русалочий омут. Мгновение остановилось, и дебет пройденного отрезка жизни свели с кредитом. Вечная сила увлекала кораблик все ниже, туда, где уже не существовало ни верха, ни низа, ни пространства, ни времени. Казалось, размокшая бумага вот-вот распадется на невидимые волокна. Но тут Глумцу — обладателю неординарной воли — удалось стряхнуть первое оцепенение. Корпус кораблика сделался картонным, а затем, все более уплотняясь, одеревенел. На древесину легла стальная обивка. Произошла и внешняя трансформация: неуклюжие мачты были сброшены как старые лосиные рога, обособленные грани и поверхности слились в единый эллипсоид. Получившаяся в итоге субмарина быстро сориентировалась в толще темных женских вод и устремилась к далеким бликам света наверху.

Причмокнув, Глумец вынул изо рта бутылочное горлышко и отделался от девичьих чар. Впрочем, отдав посуду Вермахту, он не удержался и посмотрел на незнакомку еще раз. Та стояла с подругой у кирпичной стены, одетая в невзрачную курточку и черные обтягивающие джинсы.

— Вот, Глумец, страдаю за убеждения, — криво усмехнулся Фридрих, — а у тебя есть убеждения? Готов ты ради них хоть пальцем пошевелить?

— Я абсолютно убежден только в смерти, — ответил металлист, — а смерть учит бессмысленности любых убеждений.

— Не скажи, — покачал головой скинхед, — возьмем смерть Гитлера и Евы Браун: сознательную, красивую и поучительную. Здесь убеждения, жертва во имя высокой идеи, урок героям будущего. Между прочим, Глумец, я не безмозглый уличный боец и не за горами марш-бросок на идеологический фронт. Хочу найти научное обоснование того, что есть вставшие на путь эволюции к сверхчеловеку, а есть шлак истории, унтерменши, блядь, вырожденцы. Через месяц у меня экзамены вступительные в мед. Я вообще теперь редко где тусуюсь, штудирую всякую химию, математику.

— А-а, ну удачи! — поддержал новоиспеченного абитуриента Глумец, — со специализацией определился? Ну там — проктолог, гинеколог?

— Мне все равно, мне базовые знания нужны, чтобы работать с серьезными теориями, типа евгеники.

Пожелав Фридриху успехов на ниве Гиппократа, Сергей мысленно возвратился к облюбованному им самим музыкальному поприщу. Чего ждал он от предстоявшего выступления? Славы, ограниченной стенами родного города? Или шанса прорваться на столичную сцену, встретить подлинных единомышленников, конечно, не беспонтовых подражателей, а неутомимых поэтов смерти, искателей ее вечного чертога?

— Фридрих, ты, наверное, не в курсе — мы с ребятами создали группу. Лабаем забойный дэт.

— Как ты сказал? Забойный дэт? — переспросил скин, — ну добро, по мне лишь бы не отстойный рэп, хе-хе…

Его дружки рассмеялись. Подошел Рамзес.

— Фридрих, когда-нибудь тебя здесь похоронят, — сказал он.

— Но ты-то к тому времени давно пропишешься в аду! — огрызнулся фашист.

— Ладно, адские резиденты, не ссорьтесь, — призвал Глумец, — лучше пошли внутрь и по пивку. Я угощаю!

Разношерстная компания двинулась к бару и весело оттягивалась до конца вечеринки.

Но вот прогремели финальные аккорды «Скрюд Пистолс», заронив в сердца поклонников ностальгию по ранним «Эксплойтед» и полутемный зал пронзили потоки света из подвешенных к потолку люминисцентных трубок. Уже лысеющий звукооператор в темных очках собрался отключить сцену, но тут к нему подскочил вездесущий Дракон и что-то шепнул на ухо. Техник понимающе кивнул и отправился к барной стойке промочить горло.

Публика, как и ожидалось, не торопилась расходиться. Разгоряченные компании неформалов обсуждали увиденное и услышанное, курили и допивали алкоголь. Кто-то запустил слух, что скоро здесь стартует ночная дискотека, и, если повременить с выходом, можно развлечься повторно за те же деньги. Девушка с золотыми косами утверждала, что будут включать сиэтлский гранж, а горбоносый юноша с буддийской прядкой на бритом затылке склонялся к версии о немецком техно.

В это время на сцене появился Дракон. Позади него Мамонт уже укреплял любезно оставленную кем-то из музыкантов бочку.

— И снова здравствуйте! Хайль Гитлер! — выкрикнул с трудом державшийся на ногах к концу сейшена конферансье, — короче, народ, сейчас начинается типа внеконкурсная программа, слабонервных и кормящих матерей просьба занять места в партере, ха-ха! На сцене самый опасный маньяк после Чикатило и просто хороший парень, все вы его отлично знаете — Глу-умец! И его Некро! — последние слова Дракон выделил торжественно-злобным рыком — Педо! Капрофа-аг!!!

Но особого ажиотажа в зале не возникло. Компании, где доминировали малолетние панкушки и прочие отбившиеся от рук нимфетки, и вовсе отодвинулись в сторону бара. У сцены собралась лишь пара десятков металлистов из тяготевших к экстремальным звуковым формам. Недавно обосновавшийся возле барной стойки Бекон призвал единомышленников игнорировать внепрограммное выступление и назвал Глумца «выскочкой». Тем временем Сергей поднялся на сцену и проверил микрофон. Сзади раздалось мрачное уханье — это Рамзес настраивал бас, посылая вернувшемуся звукооператору отчаянные сигналы добавить низких частот. Мамонт тяжело плюхнулся за только что им самим собранную ударную установку. Глумец перекинул через плечо ремень «Фендера», покрутил ручки специально подобранной на столичной Горбушке примочки и провел медиатором по струнам. Из динамиков вырвался зловещий скрежет. Придираться к его оттенкам было бессмысленно — акустика «Камелота» никогда не претендовала на слишком качественный звук.

Глумец внутренне собрался, представив темный, волнуемый кровавыми всполохами небосвод, мерцающий над бесконечной кладбищенской равниной, где полуразложившиеся трупы беспокойно ползают среди фиолетового миазма раскуроченных могил. Поймав смертельное вдохновение, Сергей обернулся, кивнул партнерам и взрезал пространство железными риффами первой композиции. Тотчас же он ощутил утроение рождаемой на сцене энергии — подключились свинцовый бас Рамзеса и пулеметная, летевшая из-под палочек Мамонта очередь.

Песня называлась «Блэк Моунер» и рассказывала о старухе-плакальщице, обслуживавшей окрестные похороны. Злоупотребляя траурной рассеянностью хозяев, старуха тайком вырезала и съедала филейные части покойников. Ей казалось, что такая диета способствует продлению жизни, хотя на самом деле она давно отравилась трупным ядом и сдохла. Но сообщить об этом старой падальщице было некому, так она и продолжала дежурные причитания, застряв между жизнью и смертью.

Впрочем, даже искушенность кого-либо из публики в английском вряд ли помогла собрать чудом выхватываемые из безудержного рева фразы в осмысленную историю — неумолимые законы жанра мало способствовали доходчивости и распознаваемости лирики.

Сам вокалист, не обладая достаточным профессионализмом, невольно приносил качество яростно выплевываемых слов в жертву количеству обрамлявшего их низкоутробного рокота. Казалось, еще мгновение — и Глумец разорвет вибрировавшие в спазмах титанических перегрузок связки на жуткие кровавые ошметки, как бы доведя собственную творческую идею до логического конца.

Но недели упорных гаражных репетиций позволяли главному Некропедокапрофагу держать своеобразную марку.

Вторая композиция повествовала о незадачливом некрофиле, которого в самый ответственный момент спугнул кладбищенский сторож. За это мстительный извращенец подкараулил пенсионера в кустах, убил и изнасиловал.

В общем, с содержательной стороны дебют нового среди немногочисленных отечественных дэт-команд проекта можно было считать удачным. Но то ли от утомления концертной программой, то ли в силу явного несоответствия представленного материала уху среднего слушателя, но к заключительному пятому номеру забойного репертуара перед сценой почти никого не осталось.

Глумец изверг в микрофон последний рев, ударил медиатором по струнам и, выйдя из буйного транса, впервые посмотрел в зал. Однако вместо закономерного разочарования, вдруг ощутил дыхание чуда. В центре недавно образовавшейся пустоты стояла изящная незнакомка с улицы, с большими, восхищенно наблюдавшими за ним, карими глазами. Сергей мигом припомнил чарующий темными водами омут, так настойчиво потянувший его прочь из рутинной жизненной бессмыслицы в час распития окровавленной Фридрихом водки.

Забегая вперед, скажем, что девушку звали Стася Бортникова. Единственная дочь местного телемагната Бортникова, она не знала ограничений в области материальных благ и, тем не менее, постоянно пребывала в состоянии тягостной душевной неудовлетворенности, словно нечто ужасное сбило центр этого юного психического организма наподобие того, как шар на бильярде выбивается из устойчивого положения другим, целенаправленно катящимся мимо.

Девушка не успела окончить школу, а уже давно пережила собственный золотой век. Чем более множится в мире зло, тем чаще у людей незабвенная идиллическая пора выпадает на раннее детство, когда мир воспринимался сказочным ковчегом, где в каждом еловом отсеке таилось неизъяснимое волшебство. Тогда нежное изумление ребенка превращало любое встречное явление в таинственный дар. Величественно планирующие снежинки опускались на дно стасиной безмятежности как космические медузы. Танцующий на железных перекладинах балконной ограды жемчуг дождя смеялся бликами далеких морей, а просочившийся между узорчатыми занавесками лучик игриво щекотал утренние веки еще спящей инфанты, намекая на восторги грядущего дня.

Ее тихую радость с готовностью разделяли анемичные лупоглазые куклы и отражавшие многообразие характеров плюшевые зверушки. Стася, кряхтя, забиралась на широкий, обтянутый бардовым сукном диван и располагала игрушки в непринужденных позах и отношениях жизненной подлинности. Девочка редко делилась с окружающими деталями возникавших по воле ее фантазии интриг, подвигов и просто бытовых ситуаций с участием кокетливой Мальвины, заносчивой Аллы, дружелюбного Чебурашки или каверзного Волка. В мире ее неодушевленных подопечных создавались и распадались семьи, торжествовала спонтанно прораставшая любовь и бессознательно отвергались предательство, зависть и ложь. Незнакомая с Толстым и Ганди, Стася последовательно учила робких бежевых зайцев, наивных черных медведей с желтыми носами и разбитных псов в тельняшках побеждать зло ненасилием.

Но подлинным олицетворением взыскуемого детским существом добра стал неуклюжий фиолетовый бегемот Кузя. Этот крупный, набитый ватой сибарит очень напоминал лучшего отцовского друга Германа Степановича Флярка. Жизнеутверждающий бас Германа Степановича гудел вечерами на прокуренной болгарскими сигаретами кухне, верша атмосферу спонтанной фиесты. Гость игриво щекотал пронзительно визжавшую Стасю, если та влезала на его толстые колени и, всякий раз, заходя к Бортниковым, деловито протягивал малышке шоколадку или пастилу.

Тогда Флярк занимал пост директора областного телевидения, там же подвизался главным инженером стасин папа.

Андрей Александрович Бортников, всегда подтянутый и энергичный, обладающий незаурядной внутренней силой и притягательной харизмой, стал для девочки обожаемым идеалом отца и мужчины. Едва начав распознавать цвета, звуки и запахи реальности, Стася усвоила блаженство растворения в надежных и ласковых отцовских руках. Только для нее во внимательном прищуре карих глаз этого вцелом сухого и сдержанного человека таилась бездна нежности, только ее невинный лепет мог смягчить суровую линию его волевых скул. Розовые лепестки стасиных ручек с робким восхищением касались горбинки его красивого носа, обвивали расчесанную на строгий пробор голову.

В ролевых, предвосхищавших материнский инстинкт играх девочка рассматривала кукол не столько своими, сколько папиными дочками. Расфуфыренным непропорциональным манекенам надлежало сообразовывать свое поведение с тем, как посмотрит на это папа, что он скажет и останется ли доволен.

Хотя Андрей Александрович специализировался по точным наукам, особенно по радиофизике, он не был лишен художественных начал. В молодости таковые проявлялись в увлечении проницательным хрипом Высоцкого и неоднократном сплаве на байдарках по сибирским рекам. А уже позже, став главой семьи, Бортников завел с ребенком милую традицию ежедневных рисунков в подарок.

Каждый вечер Стася с замиранием сердца ожидала папиного возвращения с работы, и как только распахивалась входная дверь, с радостным воплем мчалась через прихожую, с ходу запрыгивала на руки и крепко стискивала родную, пахнувшую московским одеколоном шею. Мужчина нежно целовал дочь в скомканное восторгом личико, приветливо кивал жене и спешил переодеться. Натягивая домашнее трико, он знал, что нетерпеливая Стася уже вытаскивает из нижнего ящика стола альбом с ватманскими листами. Отец заходил в детскую, вооружался карандашом и за пять минут набрасывал очередную, совершенно непредсказуемую просьбу девочки. Бумагу покрывали контуры далеких от совершенства, но вполне узнаваемых гусаров, русалочек, жирафов и бармалеев. На пару дней Стася прикалывала рисунок к стене канцелярскими кнопками, чтобы иногда подбегать и любоваться, а затем вырезала сказочную фигурку ножницами и задействовала в кукольных играх, пока та, окончательно не истрепавшись, рвалась.

Если Андрей Александрович приходил позже обычного и с порога садился за уже разложенный по тарелкам ужин, дочка начинала потихоньку дергать его за полу рубашки и просительно-побудительным тоном канючить: «Па-апа! Ты мне еще сегодня не рисова-ал!».

Но настали времена, когда Бортников все дольше задерживался на телевидении, а, вернувшись домой, подолгу обсуждал что-то по телефону с неизвестными людьми, так что стасин альбомчик лежал нераскрытым.

В ту пору крутых перемен Флярк при деятельной поддержке Андрея Александровича силился приватизировать часть муниципальных помещений и студий с размещенным в них оборудованием, чтобы получить возможность зарегистрировать частный телеканал. Герман Степанович приложил максимум напористости и обаяния, подключил старые связи, с утра до ночи обивал пороги администраций, таскался по судам, забегал в налоговую, раз пять ездил в Москву, потерял десять килограммов веса, и, наконец, на шестой кнопке засияла фигурная литера «В» и канал «Велес» дебютировал в эфире. Учредили закрытое акционерное общество, где контрольный пакет отошел Флярку, а львиную долю миноритариев забрал Бортников.

Между тем, его ненаглядная дочь Станислава уже была школьницей первой ступени. Ее однокашники, сознания которых успел коснуться дух капиталистического стяжательства, восхищенно шептались, что, мол, стаськин отец — коммерческий директор известной в регионе телекомпании.

Иногда Андрей Александрович забирал дочку после уроков и вез на серебристом, недавно растаможенном «Мерседесе» показывать студии. Они ехали почти до конца проспекта Жукова, а затем на сфетофоре поворачивали на улицу Терехова, где располагался головной корпус телекомпании. Стася весело выпрыгивала из автомобиля, с удовольствием хлопая массивной дверью.

Мир разбегающихся во все стороны цветных мониторов, площадок, озаренных слепящими прожекторами, — за ними озабоченные мужчины с изжеванными в зубах сигаретами крепили во всевозможных позициях громоздкие видеокамеры, — очаровывал девочку.

Как-то в гримерной ее познакомили с фотогеничной Полиной, ведущей детской передачи «Тарарабумбия-тытыритумбия». Волнистые каштановые волосы Полины соединялись на уровне шеи перламутровой заколкой, а сияющие молочной белизной плечи прорезали алые бретельки элегантного платья ниже колен. До боли знакомая детскому сознанию женщина из телевизора отвела загипнотизированную Стасю в подсобку и разрешила посмотреть и потрогать своих неодушевленных коллег — здоровенных кукол с овальными восковыми носами и застывшими блюдечными глазами. Немного освоившись, девочка поинтересовалась:

— Тетя Поля, а почему Микеша никогда не ошибается и не совершает плохих поступков, а Квакохрюк из года в год все ломает, портит, и никак не научится хорошо себя вести?

Полина не ожидала от ребенка такого глубокого вопроса и, чтобы выиграть время, снисходительно улыбнулась, приоткрыв голливудский рот:

— А кому из них ты больше симпатизируешь, Стасенька?

— Мне жалко Квакохрюка из-за того, что его каждый вечер стыдят, — призналась та.

— Видишь ли, — собралась с мыслями телеведущая, — Микеша показывает ребятам, к чему следует стремиться, как расти умными, здоровыми, вежливыми, а Квакохрюк своим невежеством и проказничаньем помогает деткам увидеть ошибки в собственном поведении, так что не беспокойся за Квакохрюка, от него и не требуется становиться идеальным, ведь его роль в воспитании маленьких зрителей не менее важна, и знаешь, — Полина заговорщицки подмигнула, — недавно он признался мне, что прекрасно это осознает, оттого и продолжает озоровать.

Тем далеким вечером Стася покидала маленькую студию «Тарарабумбии» довольная и гордая, распираемая нежданно обретенным тайным знанием, как средневековый алхимик.

Внезапно чьи-то огромные мягкие руки подбросили ее под самый потолок, так что девочка едва не ударилась о его квадратные алебастровые пластины. На мгновение застыв в воздухе, Стася увидела блестящую лысину и смеющиеся, немного навыкате, глаза Германа Степановича, обрамленные сеточкой лукавых морщинок.

— Какая принцесса снизошла в нашу обитель! — весело рокотал Флярк.

Он отвел дочь младшего компаньона в свой кабинет и усадил в высокое кожаное кресло за полированным дубовым столом. Секретарша Тоня принесла белые фарфоровые чашечки с ароматным кофе и вазочку с разноцветным зефиром. Пока зефир таял на стасином языке, Флярк ласково поглаживал ее головку, обрамленную узором из двух черных косичек и напутственно приговаривал:

— Учись, Стасюшка, как следует, особенно на родную речь налегай, на историю, я тебе помогу в университет московский поступить, на факультет журналистики, станешь у нас на «Велесе» главной ведущей! Будешь рулить всякими шоу общественно значимыми, у меня столько задумок, если б ты знала, да мы с тобой на пару такие проекты запустим, не хуже, чем на ОРТ!

Стася счастливо жмурилась и воображала, как отреагирует папа, увидев ее — тонкую и блистательную красавицу на экране телевизора…

Потом у Стаси начались каникулы, и они с родителями, Германом Степановичем и его супругой Зинаидой Львовной улетели отдыхать в Египет. Детская память запечатлела бесконечную лазурь Красного моря. Мокрое дыхание вечности струилось через полыхавшее счастьем и солнцем пространство. Вечность присела на вершины загадочных, неизвестно кем, когда и для чего возведенных пирамид, потрескивала невидимым электричеством между лапами могучего сфинкса, и осыпалась желтым дуновением бесконечных песков.

На пестром и горластом каирском базаре бородатый, похожий на чудом разбогатевшего дервиша торговец с иссушенным зноем лицом изловчился навязать Герману Степановичу массивный золотой перстень — темно-розовый топаз в обрамлении диковинных, вьющихся по окружности узоров. Перстень, исходя из местных расценок, казался дороговатым, и Флярк стойко отнекивался, смешно тряся крупной головой в белой американской бейсболке, но Зинаида Львовна неожиданно встала на сторону дервиша и любящий муж, тяжело отдуваясь, раскошелился.

Перстень казался Стасе вершиной ювелирного искусства, она то и дело вытаскивала объемную ладонь Флярка из кармана просторных, украшенных пальмами шорт, восхищенно разглядывала изделие и пыталась провернуть его вокруг толстого, с черными волосками пальца.

Андрей Александрович обучил дочку нырять с аквалангом, и они вдвоем неторопливо исследовали завораживающее подводное царство.

К обильным яркими природными красками порослям морской флоры ластилось пронзавшее мелководье солнце. В косых лучиках играли аквариумные блестки рыбьих стаек. Повинуясь коллективному импульсу, проворные малютки внезапно меняли направление и исчезали в плотной синеве.

Порой Стасе казалось, что до поверхности воды слишком далеко, а шланг с кислородом может испортиться, — тогда девочка инстинктивно хваталась за сильную, уверенную руку отца. Уловив перемену в ее настроении, Бортников аккуратно обхватывал Стасю за талию и, упираясь ногами о дно, подталкивал невесомое тельце вверх. Дочка плавно взмывала и опускалась, легко восстанавливая доверие к стихии, и даже силилась исполнить фигурное сальто. Ей даже хотелось навек остаться среди флегматичных медуз и экзотической подводной растительности.

А где-то под пляжными навесами Герман Степанович, слегка взбудораженный алкогольным коктейлем из ближайшего бара, яростно надувал резиновый мяч. Юность души толкала матерого телевизионщика безмятежно резвиться со Стасей посреди набегавшего на мокрый песок прибоя, с диким хохотом швырять цветной, распираемый воздухом шар и тут же неуклюже прыгать, изо всех сил стараясь перехватить ответный бросок, взметая фонтаны жемчужных брызг и вызывая косые взгляды почтенных дам в панамах и строгих купальниках.

Однажды, пока Флярк играл с девочкой, жены компаньонов присоединились к одной из предлагаемых местной индустрией туризма экскурсий.

Андрей Александрович, оставшись в одиночестве, вытянул ноги вдоль горячей поверхности услужливого шезлонга и погрузился в размышления. Внизу источали прохладу свежие воды бассейна, занявшего половину внутреннего двора отеля «Аль-Мисри». Но курортная нега не докатывалась до потаенных и самых главных закоулков бортниковского сознания, там, на внезапно отросшей куда-то вбок, уродливой ветви зрело непростое решение, и рассуждения, ему предшествовавшие, были тяжелы даже для сильного духом стасиного отца.

Человек блестящего технического образования, он отдал свои лучшие годы областному телевидению. Ему случалось сутками пропадать на работе, добровольно лишать себя заслуженного отдыха в кругу семьи. Он научился при первой необходимости становиться электромонтером, звукорежиссером, телеоператором, редактором и даже подсобным рабочим. Научился лавировать между подводными камнями вещательной политики, протер гектар коврового покрытия высоких кабинетов, выбивая финансирование на новое оборудование.

Мало-помалу Бортников оброс связями, казалось, сильные мира сего доверяют его слову и считаются с его мнением. Но старший товарищ и руководитель Герман Флярк в силу возраста и сложившейся субординации всегда был на пол головы ближе к вожделенному, замаячившему на сломе эпох финишу — контрольному пакету акций, дарившему пьянящее право частной собственности, неведомое ранее чувство хозяина.

Впрочем, признаться себе в собственнических амбициях означало для Бортникова мелко плавать. Он приподнял отяжелевшие на жаре веки, лениво потянулся, и прошелся вдоль выложенного белой плиткой края бассейна.

Андрей Александрович еще молод, полон энергии и дерзких замыслов. При грамотном подходе телеканал станет трамплином к гарантированному процветанию, может быть даже финансовому могуществу, а там — почему нет? — к власти. А ведь, — чего скрывать? — он совсем не чужд идее власти, ни в приземленно-рациональном, ни в возвышенно-патриархальном смысле. Да кто, если не я, черт побери?!

Однако сегодня его удел — проклятая вторая скрипка, ему суждено навек остаться мотором, исполнителем, но никак не обладателем сладких плодов.

Бортников мрачно потрогал большим пальцем левой ноги призывную водную гладь.

Если согласиться с настоящим положением вещей, придется усвоить тот печальный факт, что он, только входящий во вкус серьезной и перспективной деятельности, уже достиг своего жизненного потолка. Он обеспечит на должном уровне семью, создаст безоблачное будущее любимой дочери Станиславе, но с его дальнейшей реализацией в личностном и профессиональном плане, строго говоря, покончено. И как ни больно и одновременно цинично это сознавать, но виной тому Флярк. Герман ловко прибрал к рукам телеканал, создаваемый их общими усилиями. И он, кажется, всем доволен, решил, мол, главная жизненная победа одержана, в упор не видит новых, волнующих честолюбие младшего партнера горизонтов. Давно следовало понять, что двум медведям в одной берлоге не место.

Коммерческий директор не уходил в монашеский затвор — он прекрасно видел, как другие решают схожие проблемы. Но прекраснодушный интеллигентский пафос еще не вполне выветрился из души Андрея Александровича. Возможна ли счастливая жизнь, когда за плечами такое жестокое предательство? Но откажись от дерзкого замысла — возможна ли будет сама жизнь? Каково это — в расцвете лет влачить полурастительное существование, довольствуясь однажды достигнутым?

Осенью на серебристую гладь стоявшего на выезде из города бортниковского «Мерседеса» упало несколько желтых листьев. Затем в салон забрался грузный, бритый под бокс парень по имени Стас. Крупное тело Стаса облегал слегка помятый спортивный костюм фирмы «Адидас», бычью шею украшала массивная золотая цепь. Водитель пожал протянутую лапу и вручил парню набор фотографий. Стас бегло просмотрел изображения, почесал второй подбородок и сказал:

— Заказ — фигура заметная, может кипеш выйти… так что обозначенную людьми таксу решено увеличить в полтора раза…

— Это грабеж! Форменный беспредел! — возмутился стасин папа.

— Ну так сидел бы на жопе ровно, может, ты зря в серьезную делюгу лезешь? — ловко оперируя круглыми пальцами, бандит выудил из красной пачки сигарету «Винстон», не дожидаясь разрешения затянулся и лукаво сощурился на собеседника, — небось, как начальничка подсидишь, так за месяц бабло отобьешь, а?

— Это не твои заботы, — сухо отрезал Андрей Александрович.

— Короче, заботник, дешевле такую мазу не потянет никто, так что по-быстрому мозгуй и, если все ровно, то гони половину авансом.

— Как это авансом? — насторожился Бортников, — а где гарантия, что вы меня банально не кинете?

Стас поднял на него тяжелый взгляд.

— Никто тебя не кинет. В таких вопросах нужно марку держать… жизнь не стоит на месте — завтра ты снова придешь или, может, кто по наколке твоей нарисуется… а то и мне твоя помощь когда понадобится… так что не гони — в одном городе живем.

— У меня нет при себе такой суммы, — сказал Андрей Александрович.

— Лады. Знаешь парк за шелепинским мясокомбинатом? Найди там статую блядищи в трусах, на шаре, отсчитаешь от нее третью лавку вправо и засунешь бабки под нее, только поглубже. Сделаешь это ровно в девять вечера, понял? После исполнения заказа с тобой свяжутся…

Тем злополучным утром Стася собиралась в школу и дожевывала на кухне бутерброд с чаем, изредко бросая взгляд на экран небольшого, укрепленного на стене телевизора. На папином канале давали развлекательный блок, призванный ободрить просыпающихся земляков. Внезапно девочка услышала: «Экстренное сообщение. Убит Герман Флярк. Сегодня около семи утра в районе деревни Сенчино неизвестные обстреляли внедорожник генерального директора ЗАО „Велес“. Флярк и его водитель погибли. В настоящий момент на месте преступления работает следственная группа, но пока сотрудники правопорядка воздерживаются от комментариев. Хотя неофициально высказывается предположение, что убийство первого лица нашей телекомпании могло быть связано с коммерческими…»

Забыв про завтрак, Стася расширенными от ужаса глазами уставилась в экран. От увиденного сердце девочки едва не выскочило из груди. На обочине дороги, возле пожелтевших берез стоял обстрелянный «Джип» Германа Степановича. Лобовое стекло дорогого автомобиля осыпалось, стальные поверхности дверей прошили автоматные очереди. Поодаль лежали два тела. Под белой, испачканной кровью простыней угадывалась массивная комплекция Флярка. Оператор дал приближение и на экране отчетливо проявилась торчавшая из-под простыни кисть руки с темно-розовым топазом, в тонкой инкрустации золотых узоров египетского перстня. Крупный план держали несколько секунд, возможно, чтобы подчеркнуть — случившееся больше, чем банальное ограбление. Стася, оцепенев, наблюдала перстень, которым ей совсем недавно дозволялось играть, на беспомощную, распростертую на земле руку, какой-то час назад теплую, полную светлой пульсации жизни и заботой об окружающих.

Вспомнилось искристое морское мелководье и неуклюже прыгающий за мячом Герман Степанович, заваливающийся по инерции набок, взметающий тучи брызг и смешно дрыгающий торчащими из воды ногами, чтобы развеселить свою маленькую подружку. Неужели этого большого, добродушного и энергичного человека больше нет? И что теперь будет делать папа? Папа… как молния пронзило ребенка чудовищное прозрение: заказчик хладнокровного, бесчеловечного расстрела — Андрей Александрович. У Стаси потемнело в глазах. Розовые замки беззаботного, осененного блеском грядущих радостей мира превратились в жалкие руины. Ревнивая смерть выбила привычные точки опоры.

Поговорить с отцом, попытаться выяснить все, но что изменится? Даже если вообразить, что тот снизойдет до обстоятельных опровержений, веских аргументов — будет слишком поздно, ведь Стася уже познала истину неким таинственным, атрофированным у большинства взрослых, и открытым для впечатлительных детей чувством.

Так началось ее отчуждение от отца, ей стало невыносимо его, недавно столь желанное, внимание, она с трудом выдерживала на себе как прежде ласковый взгляд. А последовавшее вскоре после убийства Флярка утверждение Бортникова генеральным директором «Велеса» окончательно надломило юную душу.

Андрей Александрович не мог не заметить в дочери разительную перемену, его не на шутку обеспокоила печальная замкнутость — ныне обычное состояние всегда так открытой внешнему миру Стаси. Поначалу Бортникову удавалось отгонять страшные догадки, но однажды, посреди душной бессонницы, он признался себе, что, по-видимому, знает причину болезненного поведения девочки. Но этот сильный и решительный в любых жизненных перипетиях человек так и не нашел способа повлиять на ситуацию.

Иногда Андрей Александрович выдворял из кухни ставшую респектабельной домохозяйкой жену и, накупив лучших продуктов, махнув рукой на дела, готовил к стасиному возвращению из школы шедевры мировой кулинарии — косвенный результат отточенного годами опыта готовки в студотрядах юности.

Дочь приходила, вяло ковыряла вилкой в содержимом тарелки, сухо выдавливала «спасибо» и, сутулясь, шла к себе в комнату. Бортникову хотелось броситься ей вслед, встряхнуть за плечи и крикнуть: «Думаешь, это я убил его?!» Но он сдерживался, мысленно отшатываясь от жуткой бессмысленности, риторичности и театральности подобного жеста.

Жизнь шла своим чередом. Расправившихся с Германом Степановичем киллеров не нашли, шумиха улеглась и постепенно компания «Велес» стала увязываться исключительно с именем Бортникова. Андрей Александрович оказал поддержку правильному человеку и тот прошел в губернаторы. Вскоре Бортникову удалось подмять недоприватизированные куски регионального телерадио, оставив нуждам администрации одну студию, и попутно стать совладельцем нескольких злачных госпредприятий.

Но внешние успехи оказались бессильны исцелить внутреннюю боль успешного бизнесмена, поскольку объектом глубинных помыслов Андрея Александровича оставалась любимая дочь.

Станислава едва приблизилась к переходному возрасту, а не находивший себе места отец уже забрасывал ее дорогими платьями и украшениями. Девочка апатично складировала подношения в ящиках гардероба, продолжая кутаться в темный и невзрачный ширпотреб.

Бортников так и не смирился с отчуждением Стаси, его любовь к ней чудесным образом росла, принимая форму незаживающей душевной раны. Между тем, тотальное неприятие некогда обожаемого родителя составляло лишь полбеды. Вторая, и, возможно, более серьезная проблема заключалась в постепенно овладевавшей девочкой идеей смерти.

Как дитя советской технической интеллигенции, Стася не верила в загробную жизнь. Но тем сильнее шокировал ее факт, что собственный отец нашел возможным толкнуть лучшего друга в черное ледяное небытие. Ситуация усугублялась тем, что выросшая в ощущении теснейшей родственной близости с папой, девочка в глубине души продолжала его любить, культивируя личную, биологическую ответственность за совершенное зло. Если свести гамму ее переживаний к схематическому изображению, то удобнее всего окажется евклидов отрезок, где крайними точками будут сама Стася и непосредственно смерть, а соединительной линией — Андрей Александрович. Смутное, но назойливое чувство описанного триумвирата непрестанно угнетало психику девочки, так что единственно возможное преодоление трагедии маячило в слиянии с противоположной точкой — личном опыте смерти. Стася не собиралась ограничиваться фантазиями, но она не была героиней или бесноватой святой, готовой к самосожжению. Ее тонкой натуре требовалась поддержка, надежный проводник в царство мертвых, понимаемое в виде кромешной искупительной пустоты.

Однажды девушка сошлась с двумя юными металлистами из параллельного класса. Мрачная, часто взывающая к смерти эстетика длинноволосых парней выглядела обнадеживающе. Стася решила, что в недрах подобной общности наверняка сыщется хотя бы одна из взыскуемых ее сердцем темных личностей. Девушка несколько раз сходила на металлические концерты и подружилась с молоденькими неформалками. Те не оправдали возложенных надежд, оказавшись чересчур поверхностными натурами. Их немудреное бытие ехало на трех китах: водке, сексе и подростковом максимализме.

Случилось так, что в подвальном помещении, на одной из примыкавших к площади Ленина улиц открылся музыкальный магазин. Однажды, исследуя стенд с тяжелым роком, Стася обратила внимание на смертельные увечья сваленных в кучи разлагающихся мертвецов, тех, что с особым натурализмом украшали кассеты дэт-металлических команд. Остановив выбор на альбоме группы «Каркасс» с многообещающим названием «Некротизм», девушка попросила бородатого татуированного дядьку, выполнявшего роль продавца, немного прокрутить интересующую запись. Бородач смерил покупательницу ироничным взглядом, пожал могучими плечами и запустил пленку. Колонки разорвал злобный рев и низкочастотный скрежет электрогитар, а стоявшие поодаль хиппушки с фенечками до локтей повернулись и брезгливо поморщились. Стася тоже не испытала от услышанного особой эйфории, зато она поняла: если проводник в обитель смерти реально существует, этого урбанистического Харона нужно искать за исступленными оскалами дэтстеров.

На сборную солянку в «Камелоте» девушка попала случайно: в последний момент позвонила юная неформалка по имени Солли, и предложила скоротать вечер. Для должного восприятия искусства приобрели бутылку портвейна, распивать пришлось на улице, поскольку в клуб со своей тарой-посудой не пускали.

Пока подруги опрокидывали пластмассовые стаканчики с крепленой вонючей жидкостью и закусывали дольками шоколада, внимание Стаси привлекла драка между рэпером и скинхедом. Антагонисты выглядели достаточно колоритно и явно сцепились по идеологическим соображениям. А покуда в нашем, лежащем во зле, мире, последнее неизменно притягательнее добра, девушка продолжила наблюдать за юным нацистом, добровольно несшим бремя отрицательного исторического штампа.

Теперь бритоголовый стоял в окружении редких единомышленников и вызывающе истекал кровью. Внезапно к компании скинов присоединился худощавый длинноволосый брюнет в распахнутой косухе, из-под которой выглядывала майка с откровенно садистскими художествами. Стася мгновенно уловила своеобразный магнетизм незнакомца, а последовавшее действо — то есть уже известное читателю размазывание чужой крови по лицу — способствовало окончательному покорению ее сердца. И здесь многоликая судьба, что называется, приготовила двойной подарок: если надломленная психика девушки искала сильного и искушенного попутчика в мир мертвых, то пробуждавшаяся в ней женщина ожидала возлюбленного мужчину.

Как часто происходит, когда случай, или небо, или что-то еще вдруг неотвратимо сближает не подозревавших о существовании друг друга людей, Стасе сразу удалось поймать взгляд незнакомца, причем она невольно открыла притягательную глубину собственных глаз. Но юношу постоянно окружали приятели, так что он, казалось, вовсе не торопился познакомиться со Стасей. Пару раз ему даже клала руки на плечи какая-то толстая еврейка.

Наконец концертная программа завершилась, Солли отправилась с панками пить на квартире алкоголь, а ее подруга растерянно стояла посреди неуютного освещенного зала.

Вдруг до ее слуха донесся утробный звук — на сцене настраивали бас. Девушка обернулась и увидела, как запавший в душу брюнет с гитарой наперевес приближается к микрофону. Потом зазвучала музыка, живой колючий дэт, содержавший, по крайней мере, персонально для нее бешеную концентрацию смертельной энергии. Впрочем, тусовка реагировала вяло, массовки и вовсе не сложилось. На финальных аккордах пятой композиции Стася осталась перед сценой почти одна, и их глаза снова встретились. Глумец отложил гитару — струны издали резкий звук — спрыгнул со сцены и подошел знакомиться. Печально кивнул на почти опустевший зал.

— Не ценят настоящее искусство.

Она понимающе улыбнулась в ответ.

— Сергей, — представился лидер незадачливой группы и протянул руку, — хотя все зовут меня просто Глумец.

— Стася, — сказала Стася и вложила нежную сухую ладошку в энергичную кисть парня. Тот слегка потряс руку, но, уловив во взгляде девушки теплые искорки, резко притянул ее к себе и впился губами в нежный, с готовностью встретивший поцелуй ротик. Металлист обнял гибкий стан девушки, удовлетворенно отметив контрастный переход узкой талии в ядреную упругость ягодиц, а неискушенная в любви Стася торопливо обвила руками его шею.

В старинной песенке пелось: «Потом я только помню, как мелькали фонари, и мусора всю ночь в саду свистели…» Мусора в описываемую эпоху давно не свистели, а вот фонари охотно сопровождали блуждавших до утра влюбленных, мигали, если имели неисправность, но в основном ровно лили на выщербленные тротуары улиц, грязные лоскуты переулков и ветренные пролеты шоссе бесстрастный электрический свет.

Рожденной в тот холодный майский вечер паре казалось, будто им удалось расстегнуть невидимую молнию на серой, неизвестно как принимаемой реальности и заглянуть в волшебные миры.

На далеких городских окраинах цвела черемуха. Ее дурманящая пыльца мешалась с собачьим лаем и грохотом электричек, а затем, медленно поднимаясь в потоках ночной прохлады, растворялась в океане космической пыли.

Глумец бережно держал новую подругу за руку, с удовольствием косясь на утонченный греческий профиль. Временами его обуревала возвышенная страсть, тогда он прижимал девушку и жадно вдыхал аромат волнистых, слегка влажных локонов цвета воронова крыла.

Немного успокоившись, металлист поинтересовался:

— Стася, чем тебя привлек дэт? Это вообще-то не самая девчоночья музыка…

— Мне нравятся песни о смерти, — призналась та.

Такая прямолинейность немного удивила парня, и он на всякий случай выбрал снисходительный тон.

— Чем же такому юному, полному жизни и любви созданию может быть близка смерть?

Стася ответила не сразу, какое-то время просто шагала, сосредоточенно глядя под ноги и, наконец, произнесла:

— Здесь нет логики. Если объяснять, зачем мне смерть, выйдет глупо.

Сергей положил руку ей на плечо и ласково прошептал:

— Я не собираюсь оценивать твои слова, умны они или глупы. Я верю, что скоро все наши слова, мысли, дела станут общими. Или нам следует прийти к этому немедленно?

Он нежно поцеловал Стасю в щеку. Девушка улыбнулась. Неподалеку в темной подворотне заорал кот.

Глумец прикинул, уместны ли сексуальные поползновения в случае первого, столь романтичного свидания? Нет, спешить, наверное, ни к чему…

— Ты очень расстроился, что немногие поддержали ваше выступление? — участливо спросила Стася.

Действительно, как же это он забыл расстроиться? Столько сил потрачено впустую, столько поставлено на карту, карьера рок-идола в опасности, а он только сейчас вспоминает об эдакой напасти! Похоже на любовь…

— Да плевать я на них хотел, — беззаботно пожал плечами Глумец, — просто иногда я сам себя развлекаю музыкой… а теперь с удовольствием приношу ее к твоим ногам!

— Но твое выступление было таким искренним, как будто ты делился чем-то важным, сокровенным…

— Милая, от тебя ничего не скроешь! Пожалуй, у меня есть кое-что сокровенное… собственно говоря, это мое знание о смерти. Я приобрел его в детстве, случайно, как озарение или сон, или, может быть, глюк… Тебе интересно?

— Еще бы, — выдохнула Стася, теснее прижимаясь к парню.

— В общем, когда я еще был совсем мелким, мы с родителями пару раз ездили далеко за Волгу, навещали деда. Правильный такой дедок был, сталинист. И вот примерно, когда я пошел в школу, дед умер. А семья там большая — кого только на похороны не наехало… В тот вечер мы с еще одним мальчиком, родственничком типа, допоздна заигрались на огороде, так что гости успели расхватать все койки и раскладушки. В итоге я оказался крайним, и меня уложили спать в комнате с мертвым дедом.

— Одного? — удивилась девушка.

— Одного, — подтвердил Глумец, — а хули — гроб с покойником — дело житейское! — весело добавил он и тут же внутренне выругал себя, испугавшись, что мат произведет на новую знакомую отталкивающее впечатление.

Но Стася увлеченно молчала.

— Так вот, сначала мне вроде удалось заснуть, но среди ночи я отчего-то вскочил и увидел тако-ое, что ты, вероятно, не поверишь…

— Я поверю всему, что ты скажешь, — серьезно заявила девушка.

— Короче, все вдруг изменилось и вместо тех гроба и деда, которым было положено лежать на столе, появились чужой дед и совершенно другой, такой полированный гроб, возникла какая-то неведомая скорбящая публика — серьезное переживание для ребенка, согласись? И я бы, наверное, еб… сошел с ума, как вдруг во мне распахнулось некое чудесное видение происходившего, я осознал, что моя глубинная природа, типа бессознательного, набросала картину моего же будущего, короче, это я состарился и помер, и меня хоронят. А смысл показанного в том, что от меня — маленького и живого — до меня же, только старого и мертвого — один шаг. Фактически меня нет, а есть только безбрежный океан смерти. Очень может быть, Стася, мне все приснилось, да здесь и не важно, каким путем приходит знание, важно, что оно получено и усвоено.

Мы — даже не добыча смерти, мы — ее часть, только это никому не нужно, люди слабы, они прячутся среди иллюзий. Мой выбор — открыто приветствовать смерть, пережить все ее проявления и, наконец полностью в ней раствориться, хотя это все равно пустая демагогия, ведь по-настоящему мы уже мертвы!

Девушка смотрела на Глумца с восторгом и удивлением. Казалось, ее мог примирить с реальностью один человек из миллиона, и вот именно он-то и явился посреди города, полного чуждых и равнодушных толп! Такой человек — подарок судьбы, в нем ее второе рождение — в прекрасном и сильном возлюбленном! Вот какие переживания охватили Стасю. Однако она промолчала, лишь теснее прижалась к своему избраннику.

Но слова были ни к чему — металлист тотчас уловил, что это утонченное, загадочное создание, его счастливая находка в силу каких-то чудесных причин вполне готова разделить его взгляды, стать верной спутницей на извилистых дорогах проявленного небытия.

Пьяными от радостного волнения глазами парень огляделся: они двигались вдоль серой, пятиэтажной хрущевки, отделенной от тротуара давно заброшенным палисадом, где кусты боярышника перемежались чахлыми липами и березами.

— Стася, — промолвил Глумец, сглотнув, — ты моя навсегда?

— Да, — тихо прозвучало в ответ, и тогда он, яростно отшвырнув глупые шаблоны, схватил девушку за локоть и быстро перетащил легкое тело в темное пространство палисада. Там Глумец развернул плод своего вожделения лицом к первой попавшейся березе, а Стася, повинуясь вечному зову, цепко охватила тонкими пальцами шершавый, чуть белевший в темноте ствол и слегка выгнула попку. Пропустив руку вперед, металлист легко разделался с пуговицей и молнией на ее джинсах и стянул их вниз вместе с трусиками.

— Сережа, — прошептала девушка, — будь, пожалуйста, осторожней, я никогда раньше не занималась любовью…

— Конечно, мое счастье, — в исступленном восторге промычал он.

Глумец принялся настойчиво и трепетно покусывать смуглую девичью шею, залез под водолазку, чтобы раззадорить еще твердые соски, при этом мягкими движениями эрегированного члена лаская и разогревая нежную, как изысканные бутоны юга, промежность…

Когда Стася не смогла удержать сладостный утробный стон, а ее струной натянутое тело пронзила любовная судорога, металлист уверенным и сильным толчком обосновался внутри пылающей плоти, зашедшись в неудержимых, как удары тарана или кнута, фрикциях. Двое стали одним — счастливые мужчина и женщина в промозглой весенней ночи. Тело их любви сжималось до плотности атома, чтобы в следующий миг вырасти до размеров вселенной. Две противоположные, неустанно творящие новое стихии отразились в целеустремленной борьбе и самозабвенной игре, в тяжкой истоме и непринужденной пульсации молодых и здоровых половых органов.

Верится ли, что порой смерть цементирует любовный союз крепче совместного откладывания на квартиру и даже общего ребенка? Вот уж две недели Глумец и Стася безоглядно растворялись друг в друге, а смерть витала неподалеку в виде ненавязчивой музы, вилась красной нитью интимных разговоров и расставляла на горизонте сюрпризы и ловушки туманно предвосхищаемого будущего.

Металлист повязал на голову возлюбленной черную, наподобие собственной, бандану, а она, смущаясь, презентовала дорогой кожаный ремень с пряжкой в виде черепа, вырезанного из слоновой кости.

Парочка беззаботно целовалась на скамейках липовых аллей и гранитных бортиках пересохших фонтанов, распивала холодное пиво среди бесшабашных скоплений неформального народа, предавалась молчаливым, но оттого еще более исступленным сексуальным утехам между этажами оснащенных гулкими шахтами высоток.

«Некропедокапрофаг» был с трехсторонним единодушием отправлен на летние каникулы, так что Глумец ограничивался чтением прилежно внимавшей подруге своих бородатых стихов, некогда снискавших автору славу певца циничных убийств и хладнокровных суицидов, впрочем, славу, так и не вышедшую за узкий круг изгоев и отморозков. С нежностью поглядывая на единственного слушателя, он декламировал в зловещей, но вместе с тем ироничной, как бы извиняющейся за поэтическое несовершенство, манере:

Свисают, словно плети,

Две тощие ноги.

Язык разбух как будто

В духовке пироги.

Или:

Урча, вонзаешь ты тесак

В ее мясные кущи.

За шторой сумерки собак

Становятся все гуще…

Иногда на обычно безмятежное лицо девушки набегала легкая тень.

— Сережа, а тебя правда привлекает насильственная смерть?

— Стася, не нужно смотреть на убийство глазами юриспруденции или общественной морали. Еще Козьма Прутков учил зрить в корень. А все эти моралисты, крючкотворы умеют зрить только в собственные хуи, прошу прощения. Любое убийство, как ни крути, — приведение чего-то переменного к чему-то постоянному…

— Но ведь именно так рассуждают многие маньяки!

— Да-а-а!!! — рычал Глумец, принимаясь энергично тискать сразу обо всем забывавшую подругу.

Вскоре им представилась возможность оценить, как тема смерти раскрыта в других областях искусства. Дом инженера на Верхней набережной развернул в трех залах выставку «Некро-арт», собравшую плоды творческих потугов очарованных Танатосом художников отечественного розлива: фотографов, скульпторов и прочих инсталляторов-бутафоров.

Глумец почел за долг пригласить Стасю в столь многообещавшее место. Он созвонился с возлюбленной в ближайший погожий денек и договорился о свидании после обеда на площади Революции.

По случаю культурного мероприятия Глумец собрал свои длинные черные волосы в аккуратную косу и надел очередную — хотя и более нейтральную в сравнении с предыдущими — майку серии «Каннибал Корпс», изображавшую фоновую поверхность окровавленной плоти, видимо, — результат повсеместно содранного кожного покрова. Но при поверхностном взгляде рисунок сходил за бордовую абстракцию.

— Бабуль, я до вечера, особо не ждите! — крикнул металлист в пространство квартиры перед тем как захлопнуть вторую, недавно поставленную отцом, металлическую дверь.

— Мог бы и не говорить! — донеслось со стороны кухни булькающее старческое ворчание.

Глумец вышел из подъезда, потянулся и с наслаждением вдохнул партию теплых июньских фитонцидов.

Ему приветливо махнул с лавочки малолетний поклонник металла Артемка. Пребывая в среднем школьном возрасте, Артемка не решался напяливать черную косуху или, тем более, отращивать шевелюру, ограничиваясь пришиванием на обычные курточки и джинсы плотных матерчатых лоскутов с символикой любимых музыкантов. Облик школяра не содержал в себе ничего воинственного, скорее наоборот, он слегка косил и носил очки.

Глумец симпатизировал маленькому соседу и потому со снисходительной улыбкой приблизился на пару слов.

Артемка вертел на коленях новенький плеер «Сони Вокман».

— Твой? — поинтересовался металлист.

— Мой, предки на день рождения задарили, — сияя от удовольствия, подтвердил мальчуган.

Старший приятель взял у него из рук наушники-капельки и с видом знатока вставил в уши. Играл «Хеллоуин».

— Ничего басы! — потрафил Глумец парнишке, возвращая проводок.

— А как твоя группа? — решился спросить Артемка.

Ему приходилось слышать о трио злобных дэтстеров и он безумно гордился знакомством с харизматичным лидером.

— Скоро выпустим альбом на «Мороз рекордс», — соврал лидер, — ну, бывай!

Он дружески хлопнул школьника по плечу и направился к остановке маршрутного такси. Артемка восхищенно наблюдал, с какой непринужденностью удаляются тяжелые подошвы военных ботов.

Глумец вытянул руку и надавил на черную кнопку, оповестив водителя-контролера за добрые триста метров до цели: бывало, коммерческий транспорт не сворачивал к точкам установленных городских маршрутов. Покинув старенький «Паз», Сергей взял в остановочном ларьке крепленого питерского пива и стал ожидать появления Стаси.

Вскоре девушка порхала с другой стороны проезжей части в обтягивающих джинсах и черной майке. Они поцеловались и, обнявшись, направились к Дому инженера. Так называемый Дом был серым трехэтажным зданием девятнадцатого столетия с туповатого вида кариатидами по фасаду и минимальным евроремонтом внутри. Его довольно просторные и светлые помещения арендовались под собрания участников финансовых пирамид, лекции основателей эзотеричекских сект и малолюдные выступления непризнанных гениев андеграунда.

За вход на «Некро-арт» платы не взималось: дни замогильной культуры оплачивались не то профильным департаментом мэрии, не то — и это представлялось наиболее вероятным — одним из многочисленных фондов, где под благотворительными ширмами прятались хитроумные схемы распила казенных средств.

Глумец распахнул массивную дверь и они поднялись по каменной лестнице в первый зал. По идеально выбеленным стенам между высокими дореволюционными окнами висели художественные фотографии внушительных размеров: коллекции работ четырех энтузиастов, сделанных в разные времена в моргах разных городов. Часть представленных работ была выдержана в классической черно-белой эстетике, на прочих виды предпоследнего человеческого пристанища демонстрировались в цвете. Трупы, высушенные болезнями, исковерканные в автокатастрофах, замученные кровавыми психопатами, до и после вскрытия, а также чудом уцелевшие фрагменты: оторвавшиеся головы, обгоревшие торсы, отрубленные конечности во всех мыслимых и немыслимых ракурсах, в жутком мастерском свете.

Осмотревшись, металлист удовлетворенно присвистнул, мол, сам бы не прочь так поработать с фотиком.

— Полезное творчество, — объявил он, — зря все-таки эти картинки тут попрятали — их бы в народ: на пачки сигаретные, пакеты всякие, коробки с соком… а все улицы завешать такими вот панно, растяжками… пусть каждую минуту натыкаются на собственное ближайшее будущее, пусть видят, каковы они на самом-то деле, без всяких глупых прикрас! Просто вымоченное в формалине мясцо!

Он радостно захохотал.

«Некро-арт» не привлекал особого внимания населения, поэтому на гогот обернулась лишь некая субтильная троица со вкусом наряженных молодых людей. Эти завсегдатаи модных салонов нимало не смутили Глумца, и он продолжил в меру сил веселить свою прекрасную спутницу.

— Стася, а посмотри на того вскрытого заморыша, вон — направо, вторая фотка… прикольно его запечатлели… сверху как-то… он что там — на стремянку забирался, этот Анисимов? Мда, забавный он отрыл экземпляр — сам-то мужичонка мелкий, чахлый, а елдык вон какой здоровый! Стася, зацени, чего ты отворачиваешься?

Металлист обнял пытавшуюся переместиться к следующей коллекции девушку за талию и вернул обратно.

— Нет, серьезно, глянь, он ведь там закоченел, стал как дубец реально, а?

— Мне не интересно, каким он там стал, мне тебя хватает, — отшутилась Стася.

— Да ладно! От такого размера грех отказываться! Между прочим, я давно подметил, частенько у самых толстомясых бугаев письки маленькие, а у таких вот тщедушных хмырей — ну прямо как у меринов! Природа по-своему мудра: где-то убыло, где-то прибыло… гармония и равновесие, бля… да, к чему я все это говорю-то?.. Вот если попробовать такую закоченевшую справную елду поднять — сломается она? Как ты думаешь? Хрустнет, как белье на морозе, и сломается?

— Сережа, тебе действительно важно, что я об этом думаю?

— Да нет, я лично тебя не напрягаю, хоть вовсе не думай ни о чем…

Глумец лукаво взглянул на подругу.

— Но если все же представить, что суперхирурги всякие изловчились его поднять, ты бы хотела? Ну, ты понимаешь…

Девушка смущенно прыснула.

— Отвяжись, Сережка, я считаю, проделывать что-то такое с трупами… это уж точно не секс, это… мастурбация какая-то!

— Ну знаешь, любимая, секс с живым чуваком тоже штука неоднозначная, часто присутствует как бы такая психологическая замкнутость, отчужденность… тупая потребность сбросить животный накал — это субъективный онанизм, при чем он может наблюдаться сразу у обеих, так сказать, заинтересованных сторон. А если ты станешь искренне рвать свою плоть на трупаке, вдохновенно принесешь себя в жертву, клянусь, ты растопишь его ледяное сердце! Это будет больше, чем секс, это союз бытия и небытия, поцелуй вечности, запечатленный на твоем клиторе!

— Неужели нет других способов целоваться с вечностью? — не сдавалась Стася.

Металлист притворно огляделся по сторонам, притянул голову девушки, чмокнул ее в греческий носик и с театральным пафосом прошептал:

— На самом деле есть еще один способ, он называется «осенний поцелуй после жаркого лета». Но о нем как-нибудь в другой раз…

— Ну тебя! — засмеялась подружка и они действительно слились в поцелуе, хотя его блаженство не сделалось для Глумца тотальным: где-то на задворках сознания он размышлял о том, что вот, как ни крути, а некрофилия — органичная часть его философии, и, как все дороги ведут в Рим, так и его дорога однажды приведет его к мертвой плоти, чтобы та насытила его либидо и эго.

Они еще немного побродили по залу, обсуждая превратности жизни, так часто швыряющие на холодную жесть столов отработанные куски человеческой цивилизации.

Вдруг, словно в унисон недавним мыслям Глумца, их взорам открылось совсем циничное фото, запечатлевшее пухлые женские ноги, слегка раскоряченные и сходившиеся в выставленной с каким-то экзистенциальным бесстыдством промежности. Кроме основного вида, окаменевшие половые губы дублировались крупным планом в специальном квадратике в правом верхнем углу, подобно тому, как на страницах желтой прессы увеличивают фрагмент пикантного изображения, призванный в наибольшей степени распалить любопытство читателя.

— Вот это я понимаю, — растаял Сергей, — тут бы еще подписать «так преходит слава земная» или что-нибудь в таком духе…

— А по-моему — излишний натурализм, — сказала девушка, — во всяком случае, не видно и капли художественности…

— Стася, ты не понимаешь… ты, кажется, не до конца отрешилась от всяких шаблонов: морально-аморально, похабно-непохабно… Да здесь куда больше, чем какая-то художественность! Надеюсь, ты не станешь оспаривать, что этот орган является в некотором роде квинтэссенцией женщины, ее сутью! И ничего пошлого не имеется в виду: просто отсюда исходит жизнь — величайшая из иллюзий, горькое заблуждение… но посмотрите, — говорит нам автор, — этот источник так же иллюзорен, он так же мертв, как и все остальное, нет, эта иллюзия, порождающая все прочие, мертва вдвойне! Вот какой смысл обнаружит здесь непредвзятый и вдумчивый зритель.

— Может, тебе податься в искусствоведы? — засмеялась Стася.

— Я не собираюсь никому ничего доказывать, если меня поймешь хотя бы ты, этого будет вполне достаточно. А искусство сегодня используют как наркотик, им туманят мозги, чтобы не замечать суровой реальности. Но это хитроумная уловка так называемого таланта. Подлинное искусство лишь там, где есть указание на истину, на вечные темы. Гений соответствует взрыву карточного домика жизни, развеянию ледяным дыханием небытия всяких надежд.

— А кто для тебя гений? — поинтересовалась девушка.

— Такие появлялись во все времена. Де Сад, Бодлер, Кертис, Вэбстер. Имеющий уши да слышит.

— Вэбстер — гений? Вот уж не подумала бы… мне кажется, что «каннибалы» это больше прикол… такая злобная клоунада.

— А ты слышала, как он на басу солирует? И вообще, по-другому сейчас до людей не достучаться. Серьезный мессидж тупо блокируют, забьют тревогу… даже если просто пойти и заявить сухим, формальным языком, что правильнее умереть, чем жить, или, скажем, убивать, чем рожать, — тебя мигом упекут в психушку.

— Ты так легко, Сережа, об этом рассуждаешь, — насупилась подружка, — чего ж сам не идешь убивать?

— Неблагодарное дело. Поди-ка убей все эти жрущие и срущие миллиарды… а размениваться по мелочам я не имею права — глубина постигших меня прозрений налагает определенную ответственность… у меня серьезное предчувствие, будто мне еще каким-то образом предстоит способствовать удалению поволоки с глаз общества… я должен явить миру некий пример… не знаю, какой именно…

— А вдруг ты просто больной эгоцентрист?

— Стася, — устало сказал Глумец, — на этот счет не беспокойся, тут у нас имеется бронебойный аргумент. Да разве с каким-нибудь там «истом», читай «пустым болваном», стояла бы сейчас такая волшебная фея? Ты сама-то в это веришь?

«Фея» звонко рассмеялась и нежно обвила шею своего избранника.

— Я не понимаю, когда ты серьезен, а когда нет, — призналась она.

— Что ж, есть только одна возможность это выяснить — посмотреть, что делается в следующем зале!

— Тогда вперед! — подыграла Стася и первой потащила друга за руку.

Второе помещение выставки отводилось под скульптурные композиции из глины, гипса и алебастра. Богатая и немного извращенная фантазия нескольких умельцев породила групповые изваяния трупов, голых и слегка драпированных лохмотьями, в историческом и сюрреалистическом контекстах. На специальных фанерных постаментах располагались размазанные по стене жертвы расстрела, лишенные головы или вовсе четвертованные узники средневековых темниц, испытывающие страшные, переходящие в мутацию конвульсии обитатели босхианских чистилищ и восставшие из ада карикатурные голливудские мертвецы. Инфернальные зомби вылезали на земную поверхность через напоминавшее канализационный люк отверстие.

Возле последней композиции стояли двое: преподаватель Худграфа Лев Геннадьевич Шиповской, с седеющей бородкой, брюшком, во фланелевой рубашке с коротким рукавом, и его любимая студентка Аня Коломиец, круглолицая шатенка с развитой грудью, в джинсовом сарафане.

— И кто же, хотелось бы знать, автор этих спившихся лаокоонов? — искал глазами Шиповской, — ага, вот… Власенков… из Ленинграда… гм, странно, вроде бы там серьезная школа, традиции… я, между прочим, вожу личное знакомство с несколькими неординарными скульпторами с берегов Невы, но здесь… нет, если ставилась задача отразить некую нечеловеческую ярость, то лица сделаны добротно, не спорю, но вот пропорции тел явно нарушены, я сразу заметил, а вы, Аня?

— Но, Лев Геннадьевич, это же сказочные… киношные персонажи, — немного смутясь, возразила девушка, — при их лепке автор имеет право на некоторую условность…

Шиповской улыбнулся со снисходительной плотоядностью.

— Всякий раз как я вас вижу, Анечка, вы неизменно вызываете во мне безусловный рефлекс, — пользуясь случаем, пошутил мужчина.

Тут в зал вошли Глумец и Стася.

— Милейший! — позвал Глумца Лев Геннадьевич, — извините, милейший, что отвлекаю от вашей прекрасной визави… вы случайно не знакомы с этими, м-м, киногероями, — он указал рукой на восставших мервецов, — не затруднит ли вас подсказать, допустимо ли считать их людьми, и, если допустимо, то должны ли пропорции их тел соответствовать натуральным формам взрослого человека?

— Это, милейший, самые настоящие люди, — охотно подтвердил Глумец, — только у них перекосило рожи от осознания, что на самом-то деле они трупы, причем оставались таковыми всегда.

— Вот, видите, Анечка, что я говорил? — просиял Лев Геннадьевич, — люди же все-таки, — а пропорции нарушены!

— Стася! — закричал металлист, — посмотри, вот это действительно прикол!

Он принялся рассматривать самый громоздкий объект экспозиции — сюрреалистическую мясорубку с двумя хитроумно закрепленными платформами, верхней и нижней. Сверху плотные коренастые повара в заправских колпаках деловито толкали в стальную шахту изможденных, вяло упиравшихся доходяг. На осунувшихся лицах будущего человеческого фарша запечатлелись ужас и безнадежная мольба. На нижней платформе несколько поваров принимали в здоровенные чаны образующийся поток мяса с фрагментами недорубленных конечностей. Один из жестоких кулинаров держал наготове две банки. На первой было написано «соль», на второй — «перец».

— Вот, Стася, а ты говоришь гениев нет… как говорится, была бы идея… а пропорции приложатся…

— Ни фига себе фантазия у кого-то! — заинтересовалась девушка, — вот тебя бы, Сережка, в такую мясорубку, представляю, как бы ты взвыл!

— Что я слышу? Или нынешняя молодежь и впрямь так бездушна? — воскликнул приблизившийся Шиповской, — вам, девушка, следовало бы холить и лелеять своего друга, возлюбленного, как я понимаю… А вы — давай-ка, мил мой, в мясорубку! Так дело не пойдет! Вот меня первая супруга однажды просто ударила мясорубкой, не буду говорить за что, это не суть… но поверьте, ощущения не из приятных!

Стася пристыженно молчала.

— Верно-верно, она давно мечтает прокрутить меня на фарш и нажарить котлет! — подлил масла Глумец.

Однако он тут же философски махнул рукой, наклонился ко Льву Геннадьевичу и, с опаской покосившись на девушку, доверительно прошептал:

— Тут уж ничего не поделаешь, какой-то осел внушил ей, что, поев котлет с моим мясом, она испытает лучший в жизни оргазм!

Зал прорезал высокий как колокольчик смех Ани Коломиец.

Шиповской обескураженно крякнул, выпучил выразительные глаза с мешковатыми отечностями, да так и остался стоять, разинув рот. А странный парень взял под руку свою прекрасную спутницу и продолжил осматривать выставку.

В третьем помещении «Некро-арта» обитали манекены, копировавшие людей в натуральную величину. Вкупе со скупыми декорациями они воспроизводили случаи внезапной гибели из реальной практики.

К стене прислонился небритый мужик в мятом пиджаке, из-под которого выглядывал несвежий тельник. В животе у мужика застряла половина отколотой бутылки-чебурашки, из раны на засаленные штаны обильно струилась имитируемая специальной жидкостью кровь, струйка крови также сбегала из приоткрытого рта с редкими гнилыми зубами.

Неподалеку расположился крупный холодильник с нарочно выполненной из прозрачного пластика дверцей. С внутренней стороны дверцу безуспешно толкал заиндевевшими ручонками неудачно забравшийся пошалить мальчик лет пяти в клетчатой рубашечке и шерстяных шортах.

Следующий экспонат не мог не порадовать уголовников-рецидивистов и всяческих анархо-бунтарей. На покрытом линолеумом полу распростерся бугай из ОМОНа в характерной униформе. Из окровавленной спины стража порядка торчал неведомо как там оказавшийся топор. Туловище омоновца было полым и время от времени прокачиваемый невидимым насосом воздух создавал эффектное впечатление предсмертных конвульсий.

На другой стороне прохода лежала, неловко подвернув торчавшие из-под джинсовой мини-юбки ноги, девушка с большими треугольными серьгами и химической завивкой. Ее спину и руку придавил случайно оторвавшийся кусок ветхого подъездного козырька. Под пробитой головой манекена оплывала лужа крови.

Возле девушки сидел на коленях молодой человек в бейсболке, водолазке и кроссовках «Рибок». Юра посетил выставку, наевшись волшебных грибов. Последний час он молча гладил лицо жертвы халатности коммунальщиков. По щекам Юры текли слезы.

Стася уже собиралась попросить Глумца как-нибудь расшевелить погруженного в немую скорбь юношу, но, повернувшись, застала возлюбленного в странном оцепенении. Металлист расширенными от шока глазами уставился в центр зала. Там располагался деревянный стол, на который водрузили настоящий гроб с лиловой обивкой и черной траурной бахромой по краям. В гробу, зажав в восковых руках толстую оплывшую свечу, лежал старик в темном костюме. По лбу манекена тянулась белая ленточка с текстом заупокойной молитвы.

Интерьер выставки современного искусства растаял как дым. Сережу Липина, как много лет назад, окружали пахнущие старой древесиной стены прощавшегося с многолетним хозяином дома. Того самого большого дома с верандой, теплицами и вишневым садом. Силясь разорвать фантасмагорию, он двинулся навстречу гробу! Тьфу, надо же так по-дурацки ошибиться… Совершенно иной тип лица. Пожалуй, это густые, сделанные из конского волоса брови сыграли предательскую, мистификаторскую роль…

— Сережа, что с тобой? — за плечо трогала встревоженная подружка.

— Да вот, проверял, кто тут залег, — криво усмехнулся Глумец.

— Но они всего-навсего куклы! — не поняла Стася.

— Нашедший десять отличий между куклой и человеком пусть первым бросит в меня камень! — проворчал успокоившийся парень.

На выходе из третьего зала они столкнулись с рыжеволосой журналисткой Ольгой Зайцевской. Позади вооруженной блокнотом и диктофоном папарацци семенил маленький лысый фотокор Жора.

— Нисколько не сомневалась, что здесь на тебя наткнусь, — заявила Глумцу Зайцевская, — ты, случайно, не экспонатом подрабатываешь?

— Его не берут, говорят, слишком мертвый, — дружелюбно вставила Стася.

— Уф-ф, ну и денек сегодня! — Ольга устало взглянула на маленькие стильные часики, — третье мероприятие посещаю. Так, ладно… с кураторами выставки пообщалась… осталось узнать мнение гостей. Ну-с! — привычным движением руки она включила диктофон, — молодая счастливая пара Сергей и…?

— Стася, — представилась Стася.

— Стася?

— Станислава.

— Вау, юные влюбленные Сергей и Станислава вместо того, чтобы нежиться на диване интересуются свалкой искусственных покойников и фотками мэйд ин морг! Хотелось бы знать, почему?

— Началось! — вяло отмахнулся металлист, — скажи ей, любимая.

Обрадовавшись настоящему интервью, Стася попыталась выглядеть вполне серьезной:

— Видите ли, мы решили, что жизнь и смерть — это как бы две стороны одной медали… и потом, здесь все такое смешное!..

На этом ее запал иссяк, девушка смолкла и с виноватой улыбкой подергала Сергея за руку.

— Э-э, в общем, да, все так и было, — подтвердил Глумец, — а еще по чистой случайности я фронтмен дэт-металл-группы «Некропедокапрофаг» и здесь типа подбираю реквизит для нашего шоу, которое мы покажем в Москве, Калифорнии, Белфасте и Биробиджане.

— А вы помните, когда у вас родился интерес к феномену смерти? — не унималась Зайцевская.

— Смерть пугает людей. Пугает сильнее боли, даже сильнее увечий, инвалидности. Я уж не говорю обо всяких морально-психологических травмах, они в сравнении с летальной перспективой и вовсе смешны. Но по этой же причине смерть завораживает. Мы со Стасей здесь не исключение, вот — на выставку пришли…

— А что вам запомнилось из увиденного здесь?

— Мне очень понравилась пизда из фотогалереи, — честно признался металлист, — ей-богу, первый раз в жизни узрел мертвую пизду. До сих пор хожу под впечатлением.

Стася слегка покраснела и толкнула приятеля локтем.

— Вот как? — усмехнулась журналистка, — ну а что-нибудь менее пошлое? — она перевела взгляд на девушку.

— Во втором зале отличная адская мясорубка, — сообщила та.

— Да, очень рекомендую, там делают фарш из газетчиков, — добавил Глумец.

— Давай уже посерьезней! — огрызнулась Ольга, — вот, кстати, такой вопрос: здесь на входе никаких ограничений, нет даже письменного уведомления, с какого возраста допустимо любоваться подобными экспонатами. Как вы считаете, можно ли приводить сюда детей, пусть даже школьников?

— В принципе, чем раньше ребенок поймет, что его ожидает, тем больше у него шансов получить осознанное удовольствие от жизни. Но это лишь первый шаг… на самом деле, нужно стремиться как можно раньше увидеть бренность мира.

— А мне всегда казалось, что, если дети постигают бренность мира, это приводит не к самому здоровому обществу, — возразила Зайцевская.

— В том и фокус: взрослые как бы скрывают правду от детей, но от них самих ее скрывают другие взрослые, а от тех — кто-то еще. И каждый оправдывается попечением об общественном здоровье, а в итоге получается армия зомби.

— М-м, сложновато как-то, — поморщилась журналистка, — а вы, Станислава, что думаете, не лучше ли оградить хотя бы младший и средний школьный возраст от подобных выставок?

— Мне кажется, дети сами чувствуют, что им подходит, а что — нет. Я, например, не встретила здесь ни одного ребенка, — ответила Стася.

— А я встретил старика, — неожиданно поведал Глумец.

— Ладно, — махнула рукой Ольга и выключила запись, — пойду еще кого-нибудь поищу. Развлекайтесь дальше. Кстати, Сережа, тебе от Долорес ба-альшой привет.

— Ясно. Пока.

Возвращались через первый зал. Глумец с сожалением покосился на циничное изображение вагины. Эх, такая красота пропадает! Он все же огляделся вокруг — в помещении никого не было.

— Так что же мы — на зимние квартиры? — неожиданно для себя самого металлист процитировал Лермонтова, подскочил к двери и выглянул в коридор: тоже никого.

— Стаська, быстро выходи на улицу, встречаемся у Рябининского универмага!

Крайне заинтригованная происходившим, девушка чуть не бегом бросилась к лестнице.

Глумец приблизился к заветному снимку, вытащил зажигалку и расплавил в нужных местах невидимые капроновые нити, державшие пластиковый корпус фотографии. Он высвободил трофей и, придерживая обеими руками, расположил за спиной картинкой внутрь. Затем, немного подавшись вперед, целеустремленно зашагал к лестнице.

Удача сопутствует дерзким и решительным: на длинноволосого похитителя объектов современного искусства никто не обратил внимания.

Влюбленные купили по банке пива и забрались в полупустой троллейбус. Стася расположилась у приоткрытого окна и с загадочной улыбкой наблюдала бесноватых чаек над закованной в камень рекой, обтекавший сладким зноем рафинад многоэтажек на противоположном берегу и гламурный примитивизм рекламных щитов, отмечавших пролеты ароматного городского асфальта.

Глумец поставил шокирующее фото между ног и положил руку на плечи девушки.

— А кто такая Долорес? — не оборачиваясь поинтересовалась Стася.

— О, это женщина-вамп. Приятная во всех отношениях.

— Ты встречался с ней?

— Правильнее будет сказать: иногда я на нее натыкался.

Стася улыбнулась.

— Ты врешь, наверное. Ты любишь ли меня вообще?

— Не без этого.

Она потерлась щекой о его ладонь. С тех пор, как в ее жизни появился Глумец, что-то изменилось. Стася отчетливо помнила зов сердца, указавший эпатажного брюнета из «Некропедокапрофага» в качестве проводника в мир мертвых. Но родившееся в итоге чувство оказалось много сильнее, чем того требовал формальный повод. Первая любовь бережно, но цепко обхватила девушку мягкими резиновыми лапами и вынесла на широких серебряных крыльях со дна психологического ада прямиком на вершину горнего кайфа. Решила ли Стася, что заслуживает простого человеческого счастья? Скорее нет, чем да. Но ее все более устраивала роль обезьяны, которой в отвечающую за удовольствие область мозга вживили электрод, так что та не хочет и не может прекратить жать на активирующую импульс педаль. К тому же рядом с Глумцем смерть утрачивала императив срочности, поскольку он по сути сам выступал ее олицетворением, ее символическим «здесь и сейчас».

Пока данные мысли, а точнее, их смутные эмоциональные проекции трепыхались под сводами девичьей души, послушное человеческому замыслу электричество пригнало троллейбус на площадь Добролюбова — то самое историческое место, где поколения неформалов осуществляли по выходным культурно-денежный обмен. Упомянутая толкучка разворачивалась на непроезжем пятачке у магазина «Русский сувенир». Далее несколько разноцветных рядов отечественных и зарубежных авто принимали натужное состязательное участие в круговом движении, а с противоположной стороны площадь вытягивалась на манер груши за счет пространства, напоминавшего маленький скверик — то были задворки областного Драмтеатра, фасад которого смотрел на главную городскую улицу — Крестовоздвиженскую, бывшую Молотова.