Бесплатный фрагмент - Крестик из корицы

РАЗНОЕ (2008—2009 гг.)

Береги живую природу,

Пуще глаза своего береги!

Неживую ты всегда восстановишь,

А живую — не надейся, не жди…

Враг тот, кто говорит: «Не бойся!

Зарастёт-заживёт. Иди и бери!»

Не слушай его — посмотри на небо,

Ключевой водой умойся…

Живая природа — бесценное сокровище.

Так береги же её!

Береги.

***

Глубокая ночь. Сосновый бор.

Сегодня не до сна медведям:

В их лес пришёл топор

Недремлющих людей-соседей.

Стук и скрежет тут и там,

Фейерверк опилок…

Целлюлозно-бумажный комбинат

Строят в городе Улыбок.

Вот и деревья все убиты,

С ними — весь лесной народ.

Не пожалели и медведей — застрелили,

А шкуры сдали на пошивочный завод.

Комбинат сначала заработал:

Новые бумага, доски, целлофан…

Через полгода он пошёл в развал:

Сырьё закончилось молниеносно,

Да и директор много воровал.

На месте бора разрослась помойка,

Гадят все, кому не лень.

А губернатор заявляет:

«Переделаем в отель!»

Если понимания и простого уважения

У человека к природе нет,

То расплата его ждёт неизбежная.

Вернётся бумерангом вред!

***

Караул! Караул!

Ой, беда, беда, беда!

Загорелась этой ночью

У дракона под короной

Сто вторая голова!

Пауки и тараканы,

Мухи, змеи и клопы

Побежали, поползли —

Как помочь царю хотели!

И кусали, и щипали,

И щекотали шесть раз в час, но —

Не успели и сгорели

С царём и царством Водымореаз.

Какова мораль сей сказки?

Каждый видит в ней своё.

Но неизменным будет вывод:

Всему помеха — дурачьё!

***

Что такое Театр?

Это единый братский коллектив,

Где все в ответе друг за друга

И развивают фантастический мотив.

Театр — это жизнь, а не мечта.

Театр есть полёт глубокой мысли.

Театр там, где революционная игра.

Театр — это двигатель нравственной основы жизни!

***

Там, где сегодня чернь и кровь,

Завтра будет свет и мир.

Они не пощадят своих врагов

И прекратят их пир.

И снова встанут на ноги Свобода, Счастье и Добро,

И птицы прокричат в спокойном небе…

Не найдёшь дороже ты сокровища — оно

В разуме у каждого, кто с Ними

На пути к Победе!

***

Сила воли тебе помогает,

Сила воли тебя бережёт,

Верный путь она всегда укажет.

Главное — не страшись невзгод!

Твёрдо иди к намеченной цели.

И даже если пожары кругом,

Ты не сворачивай — будь смелым.

Любой пожар утихнет под дождём.

***

По небу птичьи стаи пролетели.

На полях шумит трава.

Дождинки жемчугом повисли.

В лесу течёт ручьём вода.

Разнообразие жизни, гаммы красок

В мире плещут через край.

Ты в нём одень хоть сотню масок —

Настоящей только не снимай.

***

Прекрасная зима!

Ура! Мороз!

Во дворе — вьюга,

У меня — красный нос!

Небо всё чёрно,

Луна испугалась — не зажглась.

Ну и пусть, что ничего не видно —

А мне и не надо!

Главное, чтоб с планеты не упасть!

«Есенину»

День и ночь

Сменяют друг друга.

Приходят точь-в-точь

И уходят. Вьюга…

Оттепель…

Жара…

Ползут часы, как черепахи.

Идут минуты. Капельки дождя

Смывают грязь. Умоюсь я,

И улыбнусь навстречу Солнцу.

И грозы, ласково шумя,

Уйдут со мной до следующего дня…

***

Красный, жёлтый, голубой…

Природа, как прекрасен образ твой!

Птицы, насекомые, звери и цветы —

Красотой и мудростью всех пленяешь ты.

Мир спасаешь безвозмездно,

Развиваешь творческий полёт…

Но спасёт ли кто тебя? Конечно,

И я знаю, кто: это будет тот,

Кто в вечности не потеряет

Мысли прогрессивный ход.

***

Творчество актёра — не игра,

А жизнь на сцене и вне её.

Найти дорогу в ней непросто, это — да,

Но выбора здесь нет, нельзя пренебрегать

Трудом.

Шахтёр и Актёр — разница мала.

Сгорать в шахте, в неоновых лучах — всё одно…

Творчество актёра — не игра,

А жизнь на сцене и вне её.

***

Развернулся предо мною

Цвета неба океан.

Чайки с криками толпою

Забелили его стан.

Шум волны и пенье ветра

Не забывай ты никогда:

Природа — колыбель поэта.

Храни её всегда.

***

Без науки жизнь — не жизнь.

Раскроет истину она во что бы то ни стало.

Вихрь времени — не торопись!

Приготовься к бою, опусти забрало!

Кто в бою том победит:

Полёт науки или времени зерцало?

Не обманитесь, автор здесь хитрит —

В союзе время и наука создают единое начало!

***

Уважайте и цените птиц!

Способны лишь они без топлива и без мотора

Без головокруженья покорить желаемую высь

И, оглянувшись, океаны нежно приобнять и горы.

Словно ветер, звенящий садом ночью,

Они поют, пронзая небо. А, может, медленно паря…

Взлетая, превращайтесь вы хоть в точку —

Убитыми только не покидайте облака.

***

Свобода — это не вседозволенность,

А большая ответственность за себя и за других.

Право и обязанность — всегда тождественность.

Исполняй Закон — и станет свободным мир!

Государство и общество должны быть едины

В целях, идеях и взглядах своих.

Только тогда будет всё справедливо.

Свобода — реальность, не миф!

***

Большой и чистый первый снег —

Загадочная ночь.

Горит фонарь, поёт метель,

Рука качает дочь.

Снежинки белые кружат,

Звенят, танцуя, как хрусталь.

Зима — прекрасна, велика,

И с характером как сталь.

***

Шумит зелёная трава,

Передо мною степь широкая и вольная,

Над головою мчатся облака.

Да! Мысль здесь как нигде просторная!

Природа — целая наука,

Познание её всегда безмерное…

Войти в природу можешь ты без стука,

Но, выходя, сохрани в себе всё светлое.

***

Последний день дождей. Ноябрьская осень.

В парке все скамьи засыпаны листвой.

Мороз сегодня крепок очень —

Природа погружается в покой.

Затихли звуки все, оркестры,

Лишь последние листы ещё играют на ветвях…

Скоро, скоро пора придёт для зимней песни,

Недолго быть природе в дождевых слезах.

***

В древнем царстве-государстве,

В башне на скале крутой,

Заточеньем маясь страшным,

Сидит разбойник молодой.

Вторя звукам грустной песни,

Мечтает он свободным стать

И говорит, что невиновен…

Но разве подстрекательство

Не злу под стать?

***

Литература — это кладезь

Добра, прогресса и идейной высоты!

Великонравственность ума глубоко

Пронзает стих, рассказ… Вот стержень гуманизма!

Так живи!

Читай и окунайся в мир неведомый.

Ищи!

Твори!

Мечтай и говори:

«Я знаю всё в литературе!»

Но «всё» — это сегодня. А завтра?

Пока что подожди…

***

Гром — молния.

Стук — вспышка.

Терраса зелёная —

Как серая мышка.

Капля, капля…

Дождь из окна,

Врываясь открыто,

Стучит: ха-ха-ха…

Стихия бушует,

Стихия поёт,

Стихия играет —

Спит мой кот.

***

Река идёт в туман,

Стоит еловый бор,

Светит яркая луна,

В глуши горит костёр.

У костра сидит Яга

И, продрогши до костей,

Сжигает ступу. Всю. Дотла.

В лесу становится светлей.

Солнце красное взошло,

Запели в ветре листья.

На куче пепла спит Яга —

Уже не сказочная личность.

***

Жизнь свою отдай на сцене, зрителям и театру,

Все помыслы отдай, мечты.

Искусства поскорее разгадай загадку:

Кто на самом деле ты?

Жизнь свою отдай науке,

Отрасли её ты глубже изучай.

Братства науки и культуры

Огонь ты вечный разжигай!

***

Листок зелёный, листок красный.

Сегодня день как никогда прекрасный!

И осень, хитро вторя мне,

Скачет лихо на листозолотом коне.

Листок коричневый, снежинка.

Уже летит пурга-пружинка,

И, окунаясь в вихрь белый,

Зиме кричу я: «Побыстрей бы!»

***

Два неказистых государства,

Пройдя истории нелёгкий путь,

Объединясь в большое царство,

Мучить стали всех вокруг.

Деревни жгли и жизнь губили,

Порохом и пеплом заменили кислород.

От такого горя страны все завыли

И, соединив в кулак все силы,

На грозу пошёл народ.

Идут они день, неделю, месяц,

А крепостей-то вражьих не видать…

— Коля! Режиссёр! По сценарию пора царя повесить!

— Да поставить декорации забыли мы!

— Опять?!

***

Налетела вьюга,

Закружила звёздочки

И, сорвав их с неба,

Бросила на ёлочки.

Мало всё проказнице

И она, повеселев,

Сорвала соломенные

Крыши на селе.

Полетела дальше

И, пуще разъярясь,

Все товары на базаре

Разбросила смеясь.

Хохоча от радости,

Вьюга сгоряча

Сотворила ещё гадость…

Ах, не будем! Не хотите ль калача?

***

— А-а-а-а-а-а-а-а-а!

— Что случилось, а?

— Куда пропала серебристая Луна?

— Ты что? Ты что? Куда? Куда?

— Ты ничего не видишь, да?

— Нет, а что я должен видеть?

— Кражу, какой не было вовек!

— Тогда злодея надо обезвредить!

— Да уж, найдёшь его… Ай!!! — ЧПЕК!

— Ой, соседушка, ты не упал ли?

— Вот тебе раз… Вот тебе и два…

— Эй! Глянь на небо! Не она ли?

— Она! Она! Поднялась из лужи… Чудеса!

***

Да, да, да… Нет, нет, нет…

Что сказать — не знаю.

Я учитель языка

И по слогам читаю.

«Жи» и «Ши» через букву «ы»

Уверенно пишу я!

Для меня грамматика — конец. Увы!

Ох, как бы всё пройти, её минуя?

Искать не люблю я лёгких путей

И потому твержу всем:

Учитель — тоже Орфей,

Или даже луЧЖШХе!

Чему ребят я научу?

Скорей, они меня научат…

Ну, ничего: я найду ответ

Перед бессмертными педагогическими музами!

(И они меня оправдают. Вот так).

БАЛЛАДА ОБ АЛЛЕ

Посвящается моей маме

Алле Петровне Королёвой

Часть первая.

Шутки Келе.

О-о-я-я-о-о!

Э-э-я-я-э-э!

А-а-ие-ио-а-а!

Утро, открыв хамелеоновы глаза,

Выдувает острый ветер изо рта.

Олени встают, олени бегут,

Тундра дрожит, птицы поют.

Тяжёлое небо бороздят рога,

Вектор стада: «реки — в моря».

Финиш? — место, где ещё ждут.

Цель? — еда и солнышка луч.

Туда, где никогда,

Да просто так наверняка

Хохочет в амарантах свежая роса…

Ох, не ведал даже художник Вуквол,

С ночами прощаясь над этим клыком,

Как дух чукотский, многогранник в теле,

Бездонных прорубей хитрый житель Келе

Рассветом вторым с гравюры сошёл

И банкой сгущёнки укатился под стол.

1 и 4 и 4 и 0 минут —

Всего 1440 минут

Леденеют на бубнах дня. Келе тут.

1 и 4 и 4 и 0.

В очах плывёт буранный зной,

Снегопад свысока немой шлёт вой…

Тем временем Келе — в кухлянку и вжи-и-ик!

Мерзлота проглотила ярангу вмиг.

Э-э-ай-э-э-ай!

О-о-ае-о-о-ао!

И-и-р-р-эй!

В марсовую лужицу

Огнём на бетон,

Обрив лету голову,

Рушится он.

Обернувшись позёмкою,

Трансцендентный предрассудок

Асфальтовой улицы

Ласкает перекрёсток.

И, естественно, законом

Об античастицах,

Пренебрегая, по наклонной

Быстрее света

Ка!

Тит!

Ся!

Ай-ай-ай, Келе, за своё опять…

Может быть, читателя не стоит утомлять?

Нас было всего лишь двадцать пять

Разнокалиберных ребят.

Математики отвесные круги

Предрешено нам пройти, пробежать и проползти.

Сентябрь номер пять молчал у фонаря

Колоколами-листьями,

И только ветер упрямый манил в никуда

Лихими песнями,

Когда на школьном на крыльце

Под пение высоких стай

Застыли мы, как встарь…

Далёко впились взоры — съезжая с горизонта,

Подхваченное парою оленей быстрых, стройных,

Режет кочки железо лезвий звонких.

От саней — прыг! — зима, а в санях — она.

Аллы Петровны пришла пора!

Встали линейкой, втянули животы.

Учитель с нами сразу на «ты»:

«Так, ты почему легко одет?..

Надеюсь, это не пачка сигарет…»

И со сдержанной улыбкой:

«Здравствуйте».

Да, совершать ошибку

Блажь для страждущих,

В ту пору понимавших это

И потрясавших стены звуком радостным.

А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,

Ко-о-оняй, а-я-яли!

И уже факелы…

— Ой! — лампы горят,

Прилежно сели за парты —

Учёбе, в принципе, каждый рад.

Препод зачем-то стоит у доски.

А-а-а, ясно: «Натуральные числа», — читаем мы.

Треск звонка — начало урока,

Перед баталиями — игровая работа.

Заметалось по клеточкам тетрадей

Остриё блестящее стараний

Наших общих. Обратную сторону стены

Лениво подпирает Келе. «Проходи. —

— Зачем? — Учиться. —

— О, не стоит так глумиться.

Я гордый дух, не человек…

Ученья там, где меня нет! —

— Что ж, коль наука над тобою не властна,

Будет в пользу, и вовсе не опасно,

Не без помощи ребят

Разрешить шутливый ребус-ряд».

Тут, отведя чуть взгляд дозорный,

Задёрнул наш учитель штору.

Ухмыльнулся дух: «Отчего и нет!»,

С потолка водицей затекая в кабинет.

И вот рисунок перед ним: идущему во мраке

Путь указан хрупким огоньком свечи,

И юноша, что в зарукавье книгу прячет,

Ему вдруг молвит: «Ичу себлаб идис!»

Ужаснулась невежества дыра,

Узрев до боли явную разгадку:

Ученье свет, а неученье — тьма.

«Однако, эта схватка у меня последняя», —

— И Келе, всхлипнув, вылетел в трубу,

Дабы успокоения испить в том ледяном пруду,

Когда-то из которого в пустую пестроту

Превознёс себе… Любовь?.. Добро?..

Нет — всего лишь только суету.

Всё. Конец. Тьфу.

Часть вторая.

Улюлюкающие не запамятовали.

Золотые на осеннем не торопясь плывут,

С разноцветным и пышным шагаем по серому.

Пузырчатые, журча, бегут,

Оранжевые закручивая весело.

И гомонят вовсю серебряно

Летящие, сидящие и плавающие,

И играет звенящий степенно

На колыхающихся.

Тук-тук, тук-тук:

Мятежно вспыхнет.

Сокровенные к простой ведут,

Кажется, сейчас и скрипнет…

Озорные искрятся на розовых,

Взъерошено-причёсанные,

Волнительно отстукивают новые

Скрипяще-лакированные.

Настал желанный — входим уверенно.

Просторные. Чистый блестит, ещё не затёрт.

Вздымает торжественно к белому

Ворвавшийся в раскрытую и глухо орёт.

Поднимаемся в праздничный,

Встречаемся с новым:

Чуткая, приветливая,

С интригующим и скромным.

Сидя, спокойно бегаем,

Шумно послушно глядим,

Смешно наперебой серьёзничаем.

Ждём. Дышим. Молчим…

Пролетело. Отпраздновали. Учимся.

Листопадило скучно, заснегопадило бодро.

Изгибать кукарекать замучились,

Но шнуровать наковырялись неплохо.

Необратимо течёт. В никогда не тающую,

Протоптавшись, зароняем.

СПАСИБО! — когда-нибудь сверху на бесцветном начертаем,

Освежив румяное сияющей.

август-декабрь 2010 г.

НОВОЕ СОЛНЦЕ

С-с-с-ш-ш-ш-ш…

У-у-у-о-о-о-о…

А-ы-а-ы-а-ы-а-ы…

Ц-ц-ц-х-х-х…

Снег, начиная искриться под большими оленьими копытами, уходил блестящим полем далеко за горизонт. На протяжении многих лет, каждое утро олень появлялся здесь, на самом высоком снежном склоне посреди ледяной пустыни, чтобы встретиться с новым рассветом тундры. Зовя молодые лучики к себе, он игрался с ними, ловко запутывая в ветвистых рогах, и они отвечали ему тем же, переливаясь серебром на оленьих боках и спине.

«Эй! Эге-ге-ге-гей! Давай умчимся вдаль, олень! Я устелю нам путь звёздами, каких нет даже там! — показала пустыня наверх, позёвывая ото сна. — Нет. Сегодня будем осторожны. Сегодня буря споёт свою песню … — отвечал олень. — Пустыня, разве ты не видишь неба? Посмотри, какое оно сейчас: чистая льдинка, синее море, глубокая прорубь. — Брось ты, что нам до какого-то неба? Мы хозяева земли. Ты — моё украшение, а я — твоя жизнь! Ха-ха-ха! — Нет, сегодня день неба. Готовь свои снега, пустыня, да хорошенько! Прощай!»

Гордо вскинув копытами, умчался олень, оставив пустыню в раздумье. Никогда ещё не было ей так грустно. «Сегодня день неба… буря… готовь снега… Но он не прав! Ведь хозяйка снегов — я, а буря — лишь танец снега. Значит, сегодня мой день, и вчера был мой, и завтра, и послезавтра, и всегда — только мой день. Мой! Мой! — негодовала ледяная красавица, не заметив внезапно опустившейся темноты. — Как, уже и ночь? Что за бесцеремонность, ума не приложу — укладываясь спать, буркнула она. — Лишили удовольствия попрощаться с нынешним днём…»

Вскоре побежала позёмка. Белые холодные барханы тихо двинулись с мест. «Что это? — встревожилась пустыня. — Не поняла… Снега мои, снега, куда вы торопитесь, кто вас гонит? — Это я-а-а-а-о-о-о-у-у! Фр-р-р-р-угу! — вдруг зычно отозвался ветер. — Не признала? Эх-хе-хе-хе-эх-кхы-кхы-апчхи-р-р! Ну что же, пустынюшка-подружка, ответь-ка, будь добра: кто из нас хозяин, а?»

Дунул он что есть мочи и многие снежные кучи враз исчезли. Вихри принялись старательно бороздить необъятные пространства, развеивая по ветру всякую преграду. Сквозь страшный вой, свист, грохот доносился едва различимый стон: «Олень! Олень… Помоги… Где же ты?… Пожалуйста…» Очередной порыв ветра заставил голос умолкнуть, утопив несчастную в собственном снегу.

За снежной пеленой мелькнула человеческая фигурка — оленевод. Опускаясь на четвереньки и поднимаясь снова, он пропал в толще вихрей, клича кого-то.

Вдалеке, в полумраке встал могучий силуэт. Это был олень. «Остановись, ветер, иначе я сразю твой гнев!», — отважно противостоя воздушной стихии, прокричал он. Услышав в ответ лишь смех, он наклонил голову вперёд и бросился навстречу буре. Долго длилась тяжёлая борьба. В какой-то момент олень собрал последние силы и ударил передними копытами о ледяной панцирь пустыни. От удара того повсюду понеслось эхо, земля сотряслась, а из-под копыт вырвались ослепительные золотые искры. В тот же миг небеса прояснились. Засветало. С хрипом и проклятьями побеждённый ветер умчался ввысь.

Олень в изнеможении упал.

Он почувствовал, что лёд на самом деле совсем не твёрдый, наоборот, мягкий как молодой ягель. Он явно ощутил тепло, нарастающее с восходом полярного солнца, нового солнца нового дня. Было и ещё что-то, согревающее и поддерживающее его сильнее, чем десять, сто, тысяча полярных солнц — тепло спасённого сердца. «Спасибо… — благодарно шептала оленю пустыня. — Ты мой спаситель, ты — моя жизнь…»

…Как называется место, где случилась эта история, я не знаю. Но мне посчастливилось побывать там и даже увидеть те самые искры, прикоснуться к ним. Они до сих пор кружатся над прорубью, которую пробил копытами храбрый олень. Может, именно их изобразил художник на гербе одного славного города, что спрятался в завьюжных просторах Крайнего Севера? Кто знает…

КРЕШМОЯ

Посвящаю моим ушедшим друзьям:

коту Барсихе Второй Рыжей,

который любил укладываться

поперёк рукописи «Крешмои», напоминая о перерыве,

или сворачиваться у меня на коленях;

коту Васе,

которого я часто кусал за хвост;

коту Барсихе Первой,

которому устраивал бесконечные дурацкие фотосессии;

коту Тимке,

любящему спать у печки в доме,

незаметно пропадать и появляться из ниоткуда;

псу Топке,

с которым гулял по речке, по ночному посёлку

и которого постоянно примирял с Тимкой;

рыжему шпицу,

к которому однажды забрался в конуру,

запутался в цепи и заснул;

курам,

которых мне нравилось мять в руках,

отчего они убегали в картофельные заросли,

а я их искал.

Уверен: когда-нибудь мы соберёмся вновь…

— Что-то случилось?

— Просто искал тебя. Вот, возьми, пожалуйста…

— Красивые… Но они… они же искусственные, как и остальные в нашей оранжерее. Как одежда и еда… Они не пахнут. А живые пахнут, у них есть запах. Тонкий очень… не помню… Но я знаю точно, что очень, очень тонкий.

— Живые?

— Ты не знаешь, что означает «живые цветы»? Калиник, вот слушай. Все растения называют живыми, когда они растут из земли.

— Земля…

— Из почвы, понимаешь? Это такая чёрная масса. Она похожа на муку, только в ней ещё мелкие камушки и минералы.

— А-а… Как песок?

— Не знаю… Может, и как песок.

— Ты интересно говоришь. А расскажи ещё что-нибудь про живые цветы?

— Куратор мне объяснял, что если растениям дать солнце и дождик, они оживают. Если это у них отобрать, то тогда они… Цветы тогда…

— Я понял, Мавра. Возьми мой букет. Обыкновенный, пластиковый. И, пожалуйста, ты представь, что он живой, хорошо?..

Утро лета.

Титановую плиту, венчающую одинокий скальный остров в бухте Гертнера, медленно и как-то неловко покрывал коричневый снег. Последний раз снегопад приходил вчера и его внезапное ядовитое прикосновение ощутили восемь человек — весь состав очередного похода за новой кислородной партией. Экспедицию ждали, но она не вернулась, искали, но не нашли. Стало ясно: их больше нет. Куратор, спустившись с вершины острова, объявил о прекращении поисков. И не было глухих к беде в тот вечер…

На нашей планете осталось в живых около двухсот тысяч населения, спасшегося после мирового экологического кризиса. Среди этих последних найдутся и чиновники, и артисты, и врачи, и рабочие — те, кто до катастрофы стояли на разных социальных уровнях, зачастую безразличные друг к другу, и уравненные в итоге результатом своего же безразличия. Что имеют эти несчастные сегодня? Одежды мало, да и та изношена до крайности; питание состоит преимущественно из подземных насекомых, личинок, корешков, грунтовой каши да охлаждённого металлического сиропа. Большинство организмов на поверхности давно исчезли. Безопасно можно себя чувствовать только в глубоких шахтах и пещерах, заблаговременно переделанных под убежища. Всего таких убежищ, или станций на земном шаре насчитывалось несколько сотен, одна из них — полость площадью шесть квадратных километров, скрытая пластом гранитного дна под водами Охотского моря, заражённого, как и все моря. Запасы воздуха в таких условиях небесконечны, поэтому приходилось периодически отправлять экспедиции в другую станцию, вырабатывающей кислород, находившуюся в этом же регионе, на Пионерном — некогда уютном микрорайоне города Магадана.

— Снегопад закончился! — доносится из дальнего конца железного коридора проходного отсека станции, где были люки и подъёмник во внешний мир.

Звеня, мерно падают капли.

— Ясно. Значит так, действуем следующим образом: взрослый контингент по физическому состоянию пока не готов идти за новой партией кислорода, следовательно, я отправляюсь один. Если к концу дня меня не будет здесь, то…

— Еремей Олегович, вы являетесь куратором нашей станции. Мы не должны рисковать жизнью высшего должностного лица…

— Достаточно. Я иду не только ради кислорода, ты же знаешь. Ещё полгода назад на Пионерном мы видели ребёнка. Это был последний ребёнок. А потом он исчез. Как и все дети до него — странно и безвозвратно… У них что-то не так. Надо выяснить. Это самый главный вопрос. Итак, если я не вернусь обратно — завтра же отправляйте других. Мои приказы не принято обсуждать.

К комнате, где за кисеёй шла беседа, тихо подкрались Калиник и Мавра.

— Я всё слышу! А ну-ка, молодёжь, пулей в детский сектор!

— Дядя куратор…

— Час от часу не легче. Кому говорю: быстро!

Сияющие любопытством лица, перешёптываясь, исчезают.

— Шустрые ребята, Еремей Олегович, как бы дети…

— Почему «как бы»? Самые настоящие.

Прошло некоторое время. Куратор Еремей Шёлковый осторожно поднялся из люка на титановую плиту. Держа одной рукой толстый ремень, переброшенный через плечо, с десятью пустыми баллонами и отряхивая второй пыль с брюк, он осматривается, спускается к краю островка. Там, внизу пришвартовано судёнышко, очень похожее на гондолу — одновёсельную плоскодонку с высоко поднятой кормой. Одев резиновые перчатки, дабы отравленная вода не разъедала кожу рук, и, отвязав лодку, Еремей погрузил весло в розовую газированную массу и плавными взмахами взял курс к берегу.

С юга плыли бурые тучи. Шёлковый обслюнявил указательный палец и отвёл ладонь в сторону. Ветра нет. «Надо торопиться, Ерёма, сегодня шторм наверняка достигнет этих мест. Сероводород и вдобавок температура в двести двенадцать градусов по фаренгейту — что может быть хуже?.. Только бы успеть…» — куратор загрёб сильнее, неустанно глядя вперёд. До берега оставалось не более трети мили.

Однако вскоре Еремей отметил для себя, что не сдвинулся ни на метр. Несмотря на его старания, лодка странным образом отказывалась плыть. Но это явление знакомо всем на станции, поэтому Шёлковый знал, что делать. Главное — не теряться. Он быстро лёг на дно лодки, уложил весло рядом, накинул на себя кусок припасённого плотного целлофана. И вовремя.

Гондола задрожала, прямо под ней начал расти пузырь. Достигнув в высоту метров эдак четыре, он буквально помчался вместе с лодкой, словно профессиональный конькобежец на хорошем катке. Прискользив к побережью, пузырь резко остановился, отчего всадник, сорвавшись с него, пролетел до самой кромки гравийного пляжа. Повезло: лодка не перевернулась. Еремей, придя в себя, сдёрнул целлофан.

Запах истлевшего дерева. Шорох бегущего песка. Суша.

Шёлковый выбрался из гондолы. Да, всё как прежде. Даже насквозь пробелённые светом мёртвые деревья не изменили своих положений. Оттащив лодку поближе к худой коряге, Еремей повесил на шею бинокль, взял охотничий карабин. На горизонте темнели неровными силуэтами руины Магадана, окутанные полупрозрачными туманными кольцами. Море стало неподвижным, застыли волны. «Всё верно — скоро шторм» — Шёлковый вздохнул и устремился вглубь материка.

По истечении десяти минут он вышел на совершенно разбитую бегущую вдаль дорогу. Пустыня, громады развалин в едином строю, выпирающие из земли куски асфальта, озёра битого стекла, множество съеденных ржавчиной корпусов автомобилей — вот что напоминало теперь о некогда бурлящей движением улице Пролетарской. Изучив в бинокль окрестности, Еремей вступил в это неприветливое царство.

В какой-то момент ему вдруг показалась молодая пара с коляской. Русые локоны девушки, вздымаясь, нежно щекотали её бледные уши. Парень улюлюкал с пробудившимся дитя. Одна лишь улыбка его. Улыбка мира. Двигалась пара навстречу Шёлковому, и тот понял, что растерялся. Верить ли своим глазам?.. Позади семьи проревел грузовик, мчавшийся куда-то вверх налево. Но там ведь никогда не было дороги?.. Беспокойное пламя волос женщины подчинилось мягким ладоням её и утихло. Потускнела улыбка, но для того лишь, чтобы секунду спустя вспыхнуть заново. Пара остановилась. «Нет, это немыслимо», — Еремей зажмурился. Открыл глаза. Никого не было. Только ты и звенящая тишина. Видение растаяло. Город пуст и холоден, по-прежнему немы его коридоры.

Дойдя до перекрёстка, где Пролетарская соединялась с Кольцевой, Шёлковый остановился на привал. Из-за облаков блеснуло. Градус температуры едва увеличился. Надо перевести дыхание, проверить баллоны, пересчитать пули… Короче говоря, занятий достаточно. Усевшись по-турецки на землю, Еремей снял с плеча ремень, сделал из фляги пару глотков.

Справа, где-то за углом треснувшего пятиэтажного дома послышался негромкий звук, похожий на чьё-то не совсем удачное приземление. Еремей среагировал мгновенно. Стараясь сдержать громкое дыхание, он взял под прицел сразу несколько подозрительных мест: ряд деревянных бочек возле самой пятиэтажки, открытый канализационный люк и, на всякий случай, бывшую химчистку с залепленными оконными глазницами.

Истекли долгие пятнадцать минут.

Звук не повторялся.

Решив, что время привала уже исчерпано, Шёлковый взял своё снаряжение и неторопливо продолжил путь. Он отлично понимал, какую роль играет самообладание и быстрота реакции, если вы в покинутом жизнью городе. Опасность здесь может таиться в любой яме, в каждом окне, за тихим поворотом. Когда случился всемирный экологический развал, часть мелких животных очень быстро мутировала. Роковую роль здесь сыграли ощутимый скачок в уровне радиации, а также попадание в окружающую среду гигантского количества химических веществ, оставшихся без контроля. Последние люди окрестили мутантов «горожанами», так как повидать их можно было не иначе, как среди остатков мегаполисов и городов поменьше. Встреча с ними, как правило, не предвещает ничего хорошего. Чтобы обеспечить себе пропитание, горожане прибегают к разным способам, объединяясь при этом в стаи, либо охотясь в одиночку. И, конечно, самое главное: увидел горожанина — не показывай, что тебе страшно и не беги. Иначе всё пропало. Нет такой высоты, на какую бы они не поднялись; нет такой щели, в которую они не пролезли бы.

Достигнув очередного перекрёстка, — улиц Пролетарской и Парковой, — Шёлковый остановился на пару минут. Приятная прохлада ласкала кожу лица и рук. На земле танцевал ковёр из непонятных кусочков и соринок. Умостившись на невысокий бетонный блок, Еремей задумался. Вот за его спиной, справа, массивное здание, с покосившейся радиомачтой, вентиляционными трубами и дырой в целый лестничный пролёт. «Интересно, что это? Очевидно, какое-то предприятие… А-а, да-да, здесь находился пивной завод. Через дорогу — «Юлия», продуктовый магазин. Там у стены сидели бабушки и продавали кто ягоду, кто картофель, кто грибы, а кто и ещё чего-нибудь…», — Еремей закрыл глаза. Город в прошлом. Разномарочные потоки машин. Дымят трубы ТЭЦ. Впервые помытые за долгое время маршрутные автобусы. Ищут корм ненасытные голуби.

Люди. Живые.

Противный скрип заставил позабыть о ностальгическом покое: не выдержав противостояния погоде, упал последний столб светофора. Шёлковый поднялся и взял ружьё — безумная храбрость сейчас ни к чему.

Целых девять мгновений стали триумфом беззвучия. Девять, потому что Еремей успел досчитать до девятого удара своего сердца. А потом…

Потом чудным манером напротив его головы бесшумно повисла вытянутая морда с горящими очами. Шёлковый замер. Морда тоже сохраняла бездействие. «Так, сейчас резкий наклон вправо, с ружьём на землю, два кувырка через левый бок… — Еремей взялся обеими руками за карабин и приготовился. — Нет! Я же не снял баллоны… Ничего не выйдет».

Неожиданно существо исчезло. Шёлковый был поряжён, до того просто и незаметно это случилось. Встав, он прошёлся до центра улицы, но не увидел ничего, что заслуживало особого внимания. Зная повадки врага, Еремей сделал ещё три шага и резко обернулся.

Никого.

Шёлковый направился дальше по привычному маршруту, однако ощущение чужого присутствия не отпускало его. Через полсотни метров Еремей понял, что не пройдёт и сантиметра, если не оглянется. И он сделал это.

Примерно в четверти фарлонга от него, на двух лапах стояло довольно рослое животное, тело которого было покрыто сероватой шубкой, не считая малинового хвоста. Телосложение существа походило на жуткую смесь грызуна с обезьяной. Голова мыши, искрящие с алыми нитями жёлтые глаза, туловище макаки и, если можно их таковыми назвать, ноги и руки невесть от кого.

Это был горожанин.

Луч небесного овала, мелькнувший перед тем, как скрыться в заоблачной темнице, кинул свет на зверя. Шёлковому привиделось невозможное: горожанин улыбается. Еремея бросило в жар и он поднёс руку ко лбу, усеянному капельками влаги. Горожанин сделал рукой в ответ, будто пытаясь оторвать клок от пустоты. При этом все остальные его члены словно окаменели.

— Я ухожу. Но ты за мной не иди, ладно? Не волнуйся, для вас нет опасности, — стараясь не превысить допустимую интонацию, шагнул назад Шёлковый.

Горожанин был спокоен совершенно.

…Минуя с тоскливо реющей из оконища лиловой шторой внушительную ребристую коробку, — в прошлом Главпочтамт, — Еремей не пренебрёг бдительностью и интересом, изучив положение дел за спиной.

Где он встретил горожанина, из единого тёмного месива отчётливо пробивались десятки уже знакомых мерцающих с алым искр…

Преодолев оставшиеся километры по иссохшему руслу речки Магаданки, потом, вскарабкавшись выше, по длинному заболоченному оврагу на бывшей улице Речной, Шёлковый достиг цели. У цинковых ворот станции Пионерного, построенной рядом с исчезнувшим в пропасти водохранилищем, его встретили двое молодых людей.

— Кто ты, откуда и зачем? — в едва стоявшего на ногах путника ощетинились пулемётные дула.

— Со станции Гертнера. Еремей Шёлковый, её куратор. Нам нужен кислород.

— Кислород? Ладно, проходите…

С громким лязгом постовые открывали и закрывали врата. В небольшом дворике, где Еремей очутился, была такая панорама. Друг на друге корпуса машин и радиаторы. У бетонного колодца горит пирамидка из шин. В левом углу стоит чугунная ванна, для чего-то наполненная цвета спаржи гелем. Через минуту внутри приземистого многоярусного ангара посередине двора послышались стук и последующее за ним шипение. Именно так и начинался процесс закачивания кислорода в баллоны, отданных одному из охранников.

В пяти шагах, между досок зацепился и замер скомканный бумажный лист.

— Вы любите детей? — послышалось за Еремеем.

Он обернулся. Побелённая свая справа от ворот. Рядом — молодая женщина. Волнистые волосы между чёрным пронизывали тонкие седые струнки. И хотя лицо её, не взирая на тусклость, казалось девичьим, морщинистые веки свидетельствовали больше об обратном.

— Да, люблю, конечно…

— Кто вы? Не горожанин?

— Нет, я человек. Из Гертнера.

— Вы действительно не горожанин?

— Естественно, нет. — Приблизившись к свае, Шёлковый усмехнулся от странного вопроса. — Отсутствует даже внешнее сходство.

— Видели… их?

— Видел. Сегодня. До того, как пришёл сюда.

— Вы любите детей?

— Вы уже спрашивали.

— Любите? Пожалуйста, ответьте ещё раз, это важно для меня.

Еремей всмотрелся в неё — может, они знакомы? Ему казался до боли родным запах, навеянный от её прядей, лёгкий и приятный, как утро осеннего луга. Он до сих пор отчётливо помнил его. Помнил, как с матерью ходил на увядающий луг, что за рекой. Просто так. Помнил он и то, когда закончилось всё: и детство, и беззаботность, и глупая праздность, и вообще смысл всего. В тот день, много лет назад он и вся семья в очередной раз отправились на продовольственный рынок, что располагался выше драматического театра. Всегда, проходя мимо него, он почему-то думал о горьком шоколаде… Помнил, как в руках брата хрустели упаковки земляничного мыла. Октябрь. Чтобы почувствовать вкусный запах ягоды, надо поднести мыло к самому носу. Помнил, родители отправили его обратно домой. Они что-то забыли тогда, и он должен был принести им это. Быстрым шагом пересёк сквер, разбитый в честь 60-летия Магадана. Бросил камушек в центральный бассейн с тремя фонтанами. Фонтаны играли… Остановился в аллее около театра. Что-то задержало, что-то незримое, морозное. Все знали о надвигающемся кризисе, многие не выходили на улицы. Пробравшись через кустарник, прислонился к стене Дома Быта. Ещё тёплая. Всё время думал о том, что может не успеть, и кризис сильнее, чем огласили официально… Помнил, как услышал позади шаги. К нему семенила полная женщина, в норковой шубке, на ходу стараясь перевести дыхание. Он зачем-то улыбнулся ей тогда. Наверное, из вежливости. Она тоже остановилась у стены и прижала к себе сумку. «Началось», — просипел её голос. Он глянул на горизонт. Романтичной золотистой бахромы, которая окаймляла голубую купель, больше не было. Не заметил даже момента, когда под ногами всё молниеносно покрылось тонкой ледяной коркой. Струи фонтанов застыли. На землю, уподобляясь небесной лавине, обрушился снег. Снег не был белым. Дотронулся рукой до щеки: снежинки не таяли. Подул ветер. Солнце исчезло. Помнил последнее: как на животе полз через сугробы по театральной площади… Пустота. Больше ничего.

— Да. Люблю.

— У вас есть родные дети?

— Нет.

— Прекрасно.

— Что же в этом прекрасного?

— И у меня уже нет. Но вы не подумайте обо мне плохого — я умоляла всех… — она посмотрела на свою ладонь. — Дождик тёплый. Как в детстве. Вы, наверное, тоже чувствуете?

Дождя не было. Сухо сияло солнце. Незнакомка умолкла. Шёлковый отследил линию её взора — она упиралась в верхушку глинистого утёса над пропастью. Давным-давно там водрузили помост. Для чего — загадка.

«В ней что-то не так…», — Еремей вдруг почувствовал, как в каждой клеточке его тела зарождалось смятение, и ещё… Похожее на страх, но и не похожее. Женщина не плакала. Не отворачиваясь, он отошёл от неё назад.

Неожиданное значение координаты ответа вскружило ему голову. Одолевало отнюдь не лёгкое недомогание, вовсе нет. «Почему она не плачет?.. Нет, конечно я не хочу этого. Но если она бы плакала — не тошно, и всё понятно… Что?… Что… Только бы не оказалось… Я должен убедиться, что это не то, что мне кажется… не хочу бояться.. нужна ясность… ясность…»

Едва-едва помост качнулся на утёсе. Незнакомка и Еремей сохраняли молчание.

Перед Шёлковым возникла физиономия охранника.

— Ваши баллоны, куратор.

Скомканный бумажный лист, подпрыгивая, оказался у лужицы рядом с опустевшей сваей. Ответ сорвался сам собой:

— Слышишь меня, шарик голубой,

Кувырком летящий в вечности материи?

Хочу сказать немного, ты пока постой.

Внемлите все: и индивид, и нации, и гении,

Личины цветные, мужские и женские,

Затаившиеся и оголтелые.

Слова мои не возбудят пустую боль,

Но грусть надежды в каждой букве неустанно

Металла каплей пробивает мозг: «До коль?..»

Смелость вы находите порой, отводя глаза,

Чужой улыбкой дико скалиться.

Когда небеса обещаний теряют цвета

И земля багровым платьицем красуется,

Над милосердием глумитесь.

По глупости. А, может, сгоряча?

Здравицы поёте тем, кто откровенности

Предпочитает ловкость за спиной,

Жизнь доверяете тому, кто ценностью

Считает полную ничтожность таковой.

Любовь на плахе гордую опять повесили,

Но заслужившие в могилу не сойдут.

Не может вечной глыбой стоять в воздухе

Начертание: творящие добро бичами бьют.

Чувствуете ли вы слезу детей невинных,

Вгоняя их штыком в овраг?

Зачем взамен на звуки, запахи и цифры

Предаёте мать?

Слышите ли вы воззвания совести?

Наверное, и здесь проклятый вакуум, да?

Пусть так. Усопшие не знают горести,

Которая для них, поверьте, намного выше хлеба.

Хочешь плюнуть, ударить, убить?

Хочешь клевету сделать центром притяжения?

Вперёд! Не думай! Всё забудь!

И когда-нибудь почувствуешь радость жгучую возмездия.

Мне жаль вас — осознание тлена есть

У этой вспышки. Думаете, справедливость — убожества клише?

И евангелие — дурная весть?

Почему вы молчите? Отвечайте же.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. А вы мне не дерзите, куратор.

— В чём же моя дерзость? В стихах? Я хочу ясности.

— О чём вы?

— Вы знаете.

Между ними возникла маленькая пауза. Не помню ничего омерзительней на свете, чем эта задержка. Трудно вздохнуть…

— В глазах осенний тротуар.

Чёрный плащ, вишнёвый цвет улыбки.

Шаг за шагом — как удар

Барабана с однострунной скрипкой.

Стоять! — взвиваясь, полыхает чая пар.

Бежать! — манит ржавый глаз со шпалы.

Непорванная серебряная нить гитары

Аккордами расковывает жизни дар,

Даже если плещет жар

И надежда в волнах пепла

Ступает в блеск случайных фар,

Даже в бесконечии Плутона,

Где шанс зари — один на миллиард…

Стоять — так стоять, бежать — так бежать.

Но не забывай, что время

Заставляет иногда без боя

Шёпотом, открыв глаза, с печалью признавать:

«Ах, какие искусственные цветы на этих обоях…»

— Вы прозорливы, отвечая на поэзию поэзией. Но не добры.

— Я ничего не понимаю. И вы, куратор, тоже ничего не понимаете. Нам всем это ни к чему.

— Ответьте: на вашей станции есть дети?

Охранник оскалился.

— Да, безусловно. Ушли деньги, но ведь человек остался.

— Где они?

Охранник оскалился ещё шире.

— Деньги?

— Дети.

— В ангаре.

— Всегда в ангаре?

— М-м-м… Да. Всегда.

— Я не слышу детского голоса. А он прорезается через все преграды. Эти вибрации наполняют, оживляют, раскрашивают… Здесь нет детей.

— Почему же это нет?

— Ангар снаружи. Жить постоянно можно только под землёй. Значит, их нет. Вы неудачно солгали мне. Где они?

— Вы уже догадались, правда? Оборванка не смогла сказать, но вы догадались. Вот так… Детей нет. Что теперь? Не без этого, правильно?

— Нет, не правильно. Я думал, что она сумасшедшая. Это не так. Сумасшедший — вы. И наверняка ещё многие. Могу я видеть вашего куратора?

— Если начнётся снегопад, вы не доберётесь. Гостевых мест у нас не предусмотрено. Можете взять автоматический дирижабль. По заданной команде он доставит вас куда нужно и затем вернётся в исходную точку.

— Теперь у меня не осталось и тени сомнений. Вы звери. Отщепенцы рассудка. Даже горожане не убивают своё потомство, преследуя низменные цели выживания. Они никогда не сделают этого. Всё что угодно, но не это.

— Неужели? Вы зоолог или зверовод? Жизнь намного проще и в то же время как глубока она в своих проявлениях… Вас ждёт дирижабль, куратор. Пройдёмте.

— Нет, я хочу уйти сам. И ещё: та женщина, которая общалась со мной, — кто она?

— Неофициальный выход за пределы станции строго карается. Очень строго. Это вынужденная мера. Лишний человек опасен, ненужность заразительна.

— Где дирижабль?

— За воротами. Там. До свидания.

— Никакая цель не оправдывает те средства и меры, прибегая к которым вы совершаете самое худшее, самое злое. Мне казалось, что катастрофа стёрла из сознания людей плохое, заставила одуматься… Вы понесёте ответственность. Все: и за молчание, и за участие, и за непосредственное совершение.

— Это нереально.

— Нереально, если неохота.

— У нас на складе припрятан деликатес. Для почётных гостей. Вы любите рыбные косточки, куратор?

Шёлковый, стиснув зубы, отвернулся от охранника, подошёл к воротам и остановился. Те, подчиняясь вращениям карданного вала, раскрылись. На территорию станции, будто из воздушного шарика, ворвался поток невидимой свежести, выплюнув из себя квадрат грязной материи. С вышек последовали автоматные очереди. Расстрелянный кусок ткани припал к земле, поодаль от Еремея. Куратор, взглянув на него, затем на гнусного собеседника, поправил на плече ремень с баллонами и вышел со двора станции. Там его ждал поблёскивающий корпусом дирижабль…

…Дышать заметно легче. Станция Пионерного осталась где-то внизу. «Интересно, — подумал Еремей, — наблюдать её сверху. Она почти что сливается с каскадами руин и горных пород, обступивших её подобно Колизею». Дирижабль быстро набрал положенную высоту и полетел к морю. Откинувшись на кресле, Шёлковый стал мучительно перебирать модели своего поведения по возвращению домой. Ни один из вариантов не представлялся верным, а он должен был найти этот вариант. Существование только что покинутой им станции, этой когорты давших всходы семян зла ждало своего неизбежного конца. По сути, это вопрос времени. О возрождении нового убежища с новым порядком и речи идти не могло: после страшных преступлений, прежде всего против детей это место и прилегающая к нему пропасть обретают статус неприкосновенного памятника. Памятника человеческой порочности.

Дирижабль проплывал над обвалившимися крышами зданий на пересечении Пролетарской и Парковой, когда Еремей, облокотившись на край резинового борта, посмотрел вниз. Ничего примечательного… Ан нет — на центр перекрёстка выбежал горожанин и, поддёрнув хвостом, уставился на небо. Вообще-то горожане очень похожи друг на друга, однако Шёлковый доверился интуиции: это именно тот, уже знакомый ему человек. «Человек… Я сказал — человек?.. — куратор поймал себя на этой внутренней оговорке. — Че-ло-век…» — по слогам подумал он снова. И ухмыльнулся.

Горожанин внимательно изучил ползущую тень летящего объекта, затем снова глянул наверх и поднял лапу. Пассажир дирижабля помахал ему в ответ. «Неужели он всё-таки улыбается?..» — Еремей прищурился, дабы разглядеть существо. Но было поздно. Неуёмный ветер уносил его прочь.

Безопасного времени оставалось максимум полчаса. Шторм приближался…

Между тем на станции Гертнера заканчивался рабочий день.

— Хочешь прокатиться?

— Калиник, ты что, нельзя! Скорее уйдём. Вдруг кто-то увидит?

— У нас есть ещё время, Мавра. Мы не будем там долго — совсем чуть-чуть, и сразу обратно. Ну, не бойся.

— Не знаю…

— Пойдём! Я уверен, никто не заметит…

Они на титановой плите. Крепко держась за руки, ребята стояли лицом к выходу из бухты, к манящими обманчивой нежностью переливам лазури, до которой, казалось, можно было дотронуться и погонять пальцами комочки облаков — такое близкое небо. Потом Калиник и Мавра обернулись к мёртвому городу. Воздушные гончие игриво окручивали их маленькие косматые фигуры на острове, всё более стараясь отнять у земной поверхности. Посмотрев друг на друга, дети засмеялись. Тушью чистоты и милосердия зазвучал смех, светлый штрих к картине этого неприветливого мира.

Вопреки всему они счастливы и свободны…

Чёрный силуэт показался вдали, за туманом: к бухте подлетал дирижабль. По траектории его движения было заметно, что на борту что-то не ладно. Судно всё трясло, бросало из стороны в сторону; иногда оно останавливалось совсем. Чем ближе объект был к пляжу, тем меньше ему оставалось до земли. Полёт длился минут пять, после чего дирижабль наконец замер и окончательно рухнул в воду в нескольких метрах от суши.

— Нам туда, Мавра! Скорее!

— Калиник!

— Здесь есть запасная моторная лодка. Бежим!

— Это опасно, Калиник! Нам нельзя!

— Мавра, пойми: на этом аппарате куратор! Наш куратор! Мы должны помочь…

— Но откуда ты…

— Скорей, надо успеть!

Калиник кинул тревожный взгляд на полосу открытого моря за пределами бухты. За то время, пока Шёлковый отсутствовал на станции, она успела принять цвет коричневого шёлка, соединяясь с небосклоном. Мавра, плача, спустилась в лодку. Бросив цепь на каменный склон острова, Калиник завёл мотор и сел у руля. Ребята помчались к берегу. Каждая секунда — как минута. Когда большое, похожее на жука — скарабея тело дирижабля соприкоснулось с носовой частью моторки, дети, ловко карабкаясь и цепляясь за стропы, пробрались внутрь. И первое, что они увидели: на спине, рядом с сорванным креслом, лежал куратор. Без сознания. Они знали, как поступить, и, не медля, взяв Еремея за руки и за ноги, осторожно перенесли его в лодку. Прошло немного времени, но для приближающейся стихии и этого оказалось достаточным. Коричневой теперь была треть неба.

Помутнело. Помутнело всё. Всё вокруг. Водная гладь начала вершить свой жуткий и тихий парад. Сверху это напоминало, будто закрутился циферблат на старинных часах. С трудом лодка причалила кормой прямо к чугунным ступеням лестницы. Две маленькие фигуры, поддерживая третью, коренастую, торопливо сошли на остров. Несколько мгновений, — лишь несколько, но какими долгими казались они тогда Мавре и Калинику, — и тяжёлый оцинкованный люк захлопнулся над их головами. Дети и куратор вернулись домой, на станцию Гертнера. Вернее сказать, успели вернуться: как только люк загерметизировался, его внешняя плоскость покрылась пузырьками, ощутив роковой снежный поцелуй.

Море вскипело, укутывая само себя парной шалью. Засвистело. Так ознаменовался исход вечерних сумерек. Шторм начался.

Но на этом история не заканчивается.

Шёлковый оказался прав. Станция Пионерного доживала последние дни. То положение, в котором она пребывала, не оставляло ей право на дальнейшее развитие. Невинные люди, порабощённые жестокостью кучки предателей, нуждались в освобождении. «Не бойтесь заглянуть за грань — по ту сторону не страшнее, чем по эту. Ведь то есть ни что иное, как зеркало нас. То есть совесть. Только благо уравновесит мир. Нет страху. Нет лжи» — такими словами Еремей закончил своё выступление на Общем Собрании станции Гертнера. И люди услышали его.

Всё здоровое население, и мужчины, и женщины объединились в Освободительный отряд, который возглавил сам куратор. В отряд вступили и Калиник с Маврой, правда, не сразу. Шёлковый был категорически против, да и другие тоже: назревшее событие далеко не игрушка. Но, в конце концов, все сдались, под строжайшим запретом самовольных поступков. Ребята, конечно, пообещали вести себя как положено.

А на следующий день станции Пионерного не стало. Постовые с вышек, увидев надвигающуюся массу, оставили свои позиции без боя. Один из них в панике выбежал за ворота и, споткнувшись, покатился по скосу. Поднялась пылевая завеса. Никто и не заметил момента, когда он сорвался вниз, в зияющую щель пропасти. Впоследствии жители станции рассказали: это и был их руководитель, выдавший себя при беседе с Шёлковым за охранника, по соображениям личной безопасности. Что ж, каков путь, таков и конец его. Жалели только люди, что тело негодяя оказалось там, глубоко на дне, вместе с детьми. Вместе с дорогим для них, но так и не открытым будущим…

* * *

… — Сегодня прекрасная погода. Учёные сказали, снегопада не будет. Не будет вообще, понимаешь? Никогда.

— А что будет, Мавра?..

— Калиник, Мавра — нам пора!

— …Не знаю. Что-нибудь.

Шаги Еремея без труда поднимали лёгкие стаи песчинок на узкой дорожке, извивающейся по краю пропасти. Вскоре Шёлковый подошёл к ребятам и сел рядом. Втроём они ещё долго смотрели впереди себя, ни говоря ни слова. Здесь, на месте станции Пионерного теперь тихо. Жители переселились на Гертнера. Остались только память и скорбь… Взяв толстый железный прутик, Еремей начертил на песке: «КРЕШМОЯ». На первый взгляд лишённое смысла, на самом деле это означало первые буквы имён и фамилий всей троицы. Двое единственных детей с Гертнера Калиник Русских и Мавра Оя, а по центру аббревиатуры — куратор Еремей Шёлковый.

Но песочная надпись недолговечна, и погода обязательно сделает своё привычное дело.

Надежда жива.

… — Что-то случилось, Калиник?

— Нет, так просто, тебя искал. Пожалуйста, возьми.

— Ой, да… они красивые…

Тёплые ладони их соприкоснулись. В руках Мавры оказался букетик пластиковых одуванчиков. Сильные руки куратора нежно обхватили детские плечи: Еремей, Мавра и Калиник отправились в обратный путь. В полуденных лучах дневной звезды человеческие силуэты растворяются незаметно, плавно, как родное с родным, и вечно тревожная Крешмоя снова одна, наедине с прошлым. Через семьсот лет, когда странный полупрозрачный песок её будет волновать уже слащавый тропический ветер, здесь встретятся двое. Она — коренная жительница автономного мегаполиса Магадан. Он — обычный паренёк с американского синклита, из Нью-Плейнвью. Девушка улыбнётся — скромно, чисто… Заботливо раскроет его потрёпанную сорочку и в густоту обнажённого чёрного с проседью треугольника ударит свежесть. Она снова и снова коснётся губами его влажной широкой груди, ничего более лучшего, чем эта пристань покоя, не желая. Парень укроет кончики девичьих пальцев в своих руках и покорно исчезнет в самозабвении обеих… Летнее многоцветие женских волос, оно рассекает его горящие кровью колкие щёки той прохладой, которую чувствуешь только среди струй дождя. В существовании пары сердец теперь нет смысла. Смысл останется в едином.

Ветка одинокого кустика смородины затрепетала над зыбучей плотью Крешмои бубенцами-листьями и, сбросив перезрелые плоды, застыла в момент безмолвия… Он обязательно улетит на Плутон. Вечером. Шестимесячная геологическая разведка. Но ведь время возвращающее. Любящий вернётся, а любящая — встретит. И, безусловно, вместе они разделят завтрак из жареного минтая — традиционного угощения этого региона у новых людей нового мира.

2011

ВЕСЕННИЕ КОСЫ

Посвящается моей бабушке

Лидии Васильевне Королёвой

Ты помнишь?..

Тихий вагон,

Зелёная сталь,

Забрал он тебя

В туманную даль.

Поймав ветра,

Поклонившись грозам,

Ты забыла себя

В грёзах о розе…

На озере Ханка

Не было льда,

Лишь шёпот проталин:

«Куда ты, куда?»

Как будто не знали,

Но понимали,

Что потеряли,

Не обретя.

И волны Амура

Несли твою шаль

Туда, где угрюмый

С сумой ожидал…

Первый дом.

В Наталино — май.

Услышанный стон,

Прошу, сохраняй.

Так стонали колосья

От тяжести рос —

Благословляли

Каждый раз

На покос.

Но грызёт кисея,

Словно змея,

Вагона окно.

Всё решено.

Всё решено…

Дом номер два.

Мосты через пруд

Приглашали туда,

Где, возможно, не ждут.

Бледные пальцы

Освобождались.

Из колкого стука

Числа рождались.

Но вот кисея

Вприсядку пошла —

Эх, Ленинград!

Ухожу в никуда…

Гром —

Твоя сокровенная воля.

Третий дом —

Крайний Север и море.

Руки твои

Реки несли,

За штормом

Скрывали остров нужды.

Вечное лето

Оказалось невечным —

Убил его призрак

Вагонный, беспечный.

Рельсы трещали.

Холод? Отнюдь.

Это пески

Обозначали твой путь.

Магадана пески,

Вы не видны,

То злы, то добры,

Но всегда — только вы.

Как наяву:

В барханах проспект.

Я иду и иду,

И плач — за мной вслед.

Только спрячется, бедный,

За колючки кустов,

Как срывается с воем,

Раненый вновь…

Молю, пусть оставят

Сердце морозы.

Пусть смоются ливнем

Прошлые слёзы:

«Не ругайте меня, не браните,

Что обрезала я косы».

август-октябрь 2012 г.

ЗОЛОТОЕ ЗОЛОТО

Город Охотского моря,

Обманчивый юнец:

Старой сединою

Покрыт его венец.

Он бредёт обычно

Дорогою морской,

И, как-то повстречавшись, мы

Сели на прибой.

Помолчали. Побурчали.

А потом дед говорит:

Скажи-ка своё имя.

И пристально глядит.

И когда ему ответил,

Серьёзным сразу стал

Он: «Хочешь золотишко?», —

Хрипло прошептал.

Разум померк на мгновение,

А сверху — раскаты. Вода

Нас окроплять начинала, —

«Идёт, золотая моя…»

июль 2015

КРАЙ

Край ты мой, родимый край!

Здесь всё обилием природы дышит,

Ветер вольную траву колышет,

Льются реки чище серебра.

Чист и тих, и ясен свод небес.

Средь гор по тундре — стада пасущихся оленей.

Утром, когда роса отбрасывает тени,

Звонко льётся птичьих стай распев,

И колокольный звон, и херувимы

В божий дом зовут всех с миром.

Край ты мой, родимый край!

Помнишь, как одет был в тёмные одежды?

И много, где пролито крови, где потеряны надежды…

Вставай скорей! Вставай! Вставай!

Будь твёрдым как камень, что не сточит вода,

Будь богатым и щедрым людскими сердцами.

Известная с детства родная стезя,

Прошу, проведи нас в те самые дали.

июль 2015 г.

А. Королёва,

П. Королёв

СЕРПАНТИНКА

Опять, трудяга железный,

Всё гремишь, неспокойный, звенишь?

Тарахтишь, ревёшь, завываешь,

То ли захлёбываешься, то ли хрипишь.

Не пойму я тебя, бедолага:

Чего не спишь по ночам?

И во тьме, и в пургу, и в морозы

Поёшь своё тра-та-та-там…

Наши детки сегодня устали,

Прикорнуть не мешало бы им.

А ты рычишь всё, зараза,

Никто до сих пор не прибил.

Ну и чёрт с тобой, малохольный!

Пойду-ка снег похрущу

В торбасах да по тропиночке дальней.

Погуляю — и спать захочу…

Кто это? А-а, снова плетутся.

Целый ворох приплыл, говорят.

Так, поглядим: конвоиров штук двадцать,

С ними — свора продрогших щенят.

Как жалко собачек, ей-богу!

Они же не виновны ни в чём.

Обречены на сопровожденье бездомных

В свежевырубленный дом.

Бредут зека к воротам.

Там надпись: про геройство и труд.

Вдруг — автомата рокот,

Убитых — в канаву. Дальше бредут.

— Так вам, ребятки, и надо! —

Мой сосед из окошка кричит. —

Языками трепать как попало

Отучат вас быстро! Хи-хи-хи-хи…

Промолчали зеки устало.

Да и можно ли говорить?

Ведь тех сейчас пристрелили,

Что снега просили — попить.

Колышется воздух в ущелье,

Будет ветреной ночь.

Большие ворота открыли.

И тут я увидел дочь.

Серая, заледенелая, рваная,

В самом последнем ряду.

На две ручки жёлтая варежка

И бантик, вмёрзший в косу.

Не моё дитя, не подумайте,

Наверное, той, что рядом идёт.

Ещё минута — за ними захлопнется

Дымящийся лагерный рот.

Один я на дороге остался.

И вновь железный вой

Как по заказу поднялся,

Развернув к себе спиной…

Не дождавшись лучей солнца,

С постели я вскочил,

Накинув шинель деда,

К тем воротам поспешил.

На полпути остановил меня шорох,

Будто кто-то скребётся в снегу.

Я огляделся. Воры?

Тишина. Но лишь снова шагну,

Как звук продолжает игру.

Откуда он? — уже нервничаю,

Ускоряя и ускоряя себя.

Впереди замаячил лагерь,

Неизменно тарахтя.

Добежал и, забыв отдышаться,

Громко в ворота стучу.

— Кто? — в ответ грубый голос.

— Извините, узнать я хочу,

Куда подевался ребёнок?

— Какой ребёнок, дурак!

— Девочка, малютка, лет восемь. —

Двери открылись. — Итак,

Не поняла, кто вам нужен?

И пропуск покажите-ка свой.

— А что, у нас и женщины служат?

— Я следователь, товарищ слепой.

Надо чего, я спросила?

— Девочку видел вчера…

Ухмыльнувшись, та перебила:

— Не переживай, больше не увидишь. Пока!

Двери поспешно закрыли.

Но успели заметить глаза

Трактор, за ним конвоиров,

Нацеливших ружья Туда…

…Не помню, как шёл на работу,

Не помню, как вернулся домой.

Помню омерзительный грохот

Трактора за дверью той.

Ночью здесь, у забора,

Нашёл я мысли свои:

Маленькую жёлтую варежку

И бантик, теперь без косы.

Помню, в одеяло закутался,

Хоть в квартире было тепло,

Выключил свет и прислушался:

У соседа. Взяли его.

Ворота обыкновенно скрипели,

Трудягу опять завели.

Помню странную мысль:

«Не молчи, прошу, тарахти…

Тарахти… тарахти… тарахти…»

2015

СОН НА ПАСХУ

В тихую воду — тихие вёсла.

Кругом изумруды листвы.

Отражают глаза несвятые

Лазури святой огоньки.

Полноводный ручей обнимает,

Холодит, согревает, поёт…

Куда же он увлекает?

Домой, где невеста живёт.

Пасхи настала ночь первая.

Над домом, где купол с крестом,

Мерцала звёздочка чудная,

Когда я с поклоном вошёл.

Хозяйка встретила радостно,

Обняла, всем сердцем любя.

Мудра, чиста, добродетельна

Невестушка Вера моя.

На высоком престоле сияющем

Архангел сидел, и рука

На меч опиралась пылающий.

И верба произросла

Там, где было начало клинка.

Тотчас упал на колени я,

Но Он меня поднял, сказав:

«Восстал из праха Сын Божий,

Смертию смерть поправ!»

Трёхсвечник под звонкие трели

Бережно Он передал,

Чтоб крестным знамением двери

Открытые я осенял.

И гром раздался вскоре!

Вход освятился крестом

Трижды. В то же мгновение

Ночь сменилась днём.

Ангелы света трубили.

Хлынул в церковь народ.

Христос воскресе из мёртвых! —

Слышу, как сердце поёт.

2015

НЕ СМОТРИТЕ В ВОДЫ ХУЛХУЛАУ

— Ох… Так наелся, согнуться не могу…

— Второе принести?

— Куда, под стол вот упаду…

— Всё, не надо, жуй, молчи.

— Бориса ты поздравить не забыла?

— Не забыла, он же первый позвонил.

— Моя ты золотая… ох… Давай ко мне, шиншилла…

— Ой, Пашь, рано. Скоро Новый Год, забыл?

— Смотри, минут пять ещё в запасе!

— Сейчас парное принесу…

За окном ломали иву

И, смеясь, чертили на снегу,

Пеняя на московскую пургу.

А в далях сухих, равнинных,

В селеньях, ущельях, горах

Таранил воздух железный

Неокрепший голос солдат:

«Мы запомним тебя, криворотый,

Да и ты нас не сможешь забыть.

Попляшем в тумане с тобою

Перед тем, как себя заманить

Добровольно позволим однажды…»

Свистели неизвестные птицы

В том ущелье, и воздух свистел.

Свистело смешное кострище,

Озаряя свистящих парней.

Живые, сидят за беседой,

Простые, как я или ты.

Шуршит кустарник безлиственный

Над озорными силуэтами тьмы.

Если знаешь — назови их по имени.

Не знаешь — не говори

О херувимах пышными стилями.

Больше они не сыны

Тебе, милая мамка,

А с лихого авося отцы.

Бедняги, устали ребятки.

Эх, хорошо бы в кроватки…

Уснули. Небесный елей

Окропил крестьянских детей.

Родная, не плачь украдкой,

Не болей. Встретитесь — верь.

И едва порог переступит,

Мужские колени ты грудью согрей.

Сейчас же — война да холод. Брат

Идёт на брата. Потерянный отряд,

Вернее, горстка последних солдат

Без командира, без оружия, без карт.

Щёлкнуло неподалёку что-то.

Боец проснулся: «Стой! Кто идёт? —

— Это я, не бойся, Ванюша…

Спрячь кулак — он не спасёт».

Вздрогнули чёрные пряди,

Снежную мглу рассекая.

Дева вышла на пустырь,

Рукою с бусами играя.

«Вы пришли, куда нельзя.

Нет покоя духу огня.

Кто вы? Ладонь и камень — война.

Грушевое срубили… Зря.

Вот, возьмите кислу ягоду

И съешьте. Для вас она.

Не бойтесь — вверх уйдёте,

В кедровые дома.

А того, кто вас послал,

Я тоже угощу

Ягодкой медовой

И уведу.

В самый нижний мир,

Где пламенем охвачено окно.

Там уж всё готово

К приготовлению йоьхьо…

Попробовать не хочешь?», —

По-чеченски молвив, незнакомка

Тихонько руку протянула свою,

И ягодные бусы, как-то звонко,

Скользнули на ладонь бойцу.

Он почувствовал запах сирени,

Тягучий и сладкий, как мёд —

Опять этот признак потери,

Боли, угрозы, стенаний и слёз…

Рассвело. Птицы, как прежде,

Свистели, и воздух свистел.

Свистело смешное кострище,

Озаряя молчащих парней.

Неживые, на белом лежали,

Простые, как я или ты.

Шуршал кустарник безлиственный

Над спокойными силуэтами тьмы.

А внизу, во льду речушки

Паук толстобрюхий застыл.

То не брюхо — прорубь зияла,

И на дне её — три головы.

Не вернутся мужчины до хаты,

Не обнимет их цинковый гроб.

К могилке их ненарочной

Нет дорог…

Весной, в первые ночи

Льды Хулхулау сошли.

Тёмные воды речные

Камни, камни, камни,

Камни, камни несли.

Больше они не сыны

Тебе, милая мамка,

А с лихого авося отцы.

01 февраля 2016 г.

999 и Ты

Ты не слышал, как звенит тишина

Утром двадцать второго июньского дня,

И не услышишь никогда. Надеюсь. Да.

Не замрёт твоё сердце в ожидании дня,

Глухо твердящего: «Напрасно всё, зря…»

И не замрёт никогда. Надеюсь. Да.

Ты не слала на верную смерть сыновей.

Дочерей.

Мужей.

Знакомых детей.

В треугольном кусочке бумаги солёной

Ты не получала вестей.

Надеюсь, не получишь теперь.

Наверное, тебе не понятно: Зачем?

Рисковать? Уходить? Умирать? За людей?

К чему эти глупости в веке без стен?

Не хочу!

Я другой!

Я не нюхаю тлен!

Нет, мой хороший, ты не другой.

И тлен этот — твой, он только твой.

Не хочешь — не надо. Другой разговор.

Тогда уходи. Отключи свой мотор.

И радость, и слёзы, цветы и салют —

Реками майскими в жилах текут.

Настал тот момент. Выбери путь.

Разве не слышишь: стучат в твою грудь

Шеренги парада. В шинелях — друзья.

В их лицах печаль: «Куда мы? — Туда».

Встать рядом с ними или в сторонке?

А, может, лучше улыбнуться вдогонку?

Ты не скажешь тех слов никогда,

Но глаза говорят за тебя.

Ты задерживаешь дыхание, делаешь шаг —

И вот он, тысячный солдат.

Надеюсь, что да.

Надеюсь, что так.

14 апреля 2017 г.

АХМАТОВА

Дикая девочка

Шла босиком.

Где твоя шляпа?

На улице — шторм.

Шторм человеческий,

Судьбы смешались.

Молитву запретную

Губы шептали.

Дикая девочка

В лодку легла.

Лодка качнулась,

В туман поплыла.

Тени ходили,

Стонали и ныли,

Но с той девочкой

Не по пути им.

Девочка в лодке

Плывёт и плывёт.

Грозовою молвою

Шторм ей поёт.

Куда же причалит

Лодка? Наверное,

В будущем смерть

Ждёт её верная.

И тени кричат:

«Да! Поскорее!»

Но их голоса

Тоже истлеют.

Море взяло

Гудящий аккорд.

Девочка села

На узенький борт.

Она оглянулась,

Вдруг улыбнулась

И птицей из лодки

В небо взметнулась.

22.06.2018

ПИРАСМИР

Отче наш!

Создатель всего сущего; вопрос и ответ; прошлое, настоящее и будущее; небо, земля и вода; хлеб и кровь; музыка и тишина; мысли, слова и дела; любовь, жизнь и смысл — взываю к людям земным, проводя волю Твою.

Я есть тот, кто снял с себя покровы тьмы и пришёл к Богу нагим; тот, кто вопреки воле и помыслам зверя сломал печати его; тот, кто имеет два ключа: от ада и от места Суда Божьего; тот, кто не откроет два замка, пока будут длиться полные земные муки всех неправедных царей и согласных с ними, даже когда Господь трижды повелит мне открыть их; тот, кому дано право крестить род человеческий, и имеющий для этого два ковша: золотой и платиновый. В золотом ковше вода, в платиновом — земля. Вода всем раскаявшимся, а земля всем иным. Горе тому, кто примет на себя дар ковша платинового, ибо это крещение дьяволом.

Обращаюсь к вам, ловцы людей, заявляющие о своих способностях видеть день минувший и день завтрашний, исцелять болезни, возвращать ушедших и призывать желанных; глядящие в изображения и тексты лживые и пророчествующие от них; все, принимающие протянутую руку нечистого ради интереса своего и привлечения удачи — не успокаивайте себя благополучным исходом. К чему заблуждения эти? Отвергнув испытания Царя Небесного, отца и друга нашего, примите испытания врага Христова. Знайте же: участь детей и внуков ваших и всех, кто дорог вам, не завидна. Несчастье станет их другом, матерью, сестрой, свахой и кормилицей. И в час, когда Михаил и Гавриил придут и скажут мне: «Сколько продлятся страдания людей этих? Слишком тяжелы и страшны они», — промолчу и закрою ладонью глаза архангелов, ведь подлинные страдания предстоят, когда оборвётся земная нить. Тогда увижу приближающуюся толпу тех людей и тотчас же откину в стороны ковши. И скажу толпе: «Что ж, пришли последние, потому что тяжела и велика ноша ваша. Не осталось воды, крещёные ею — в Царстве Божьем. Не осталось земли, крещёные ею — в вечной смерти. Нет ничего. Открываю для вас двери в огонь и за вами закрою их. Этот огонь и есть дар тем, кто называл себя Богом и называл себя сатаной. Но ведь никто не является равным им».

И вы, клевету почитающие за добродетель — дела ваши мерзки и бесполезны. Возвращаю во сто крат больше каждое слово и каждую букву, возвращаю вам ваше. Не говорите, что не знаю, ибо нет в мире вещей, которые были бы не известны мне. В одной руке моей золотой клинок, в другой глиняная чаша. Они — спасение ваше. Четырежды примите клинок в грудь свою, дабы показались ядовитые помыслы из пристанища своего; двадцать три чаши мёда горького выпейте, дабы усладить сердце своё. Возымеете лишь тогда право предстать на Суде Великом.

Однажды шёл я вдоль Евфрата. Воздух был раскалён, песок сиял ярче солнца. На берегу реки сидел ребёнок с длинными русыми волосами, в чёрном платье. Подойдя, я осторожно опустил руку на детское плечо. Дитя обернулось. Лицо его было гладким, как стекло и белым, как песок в этой местности. Но глаза не источали никакого света и напоминали бездонные сухие колодцы, а веки изрезали морщины, глубина которых сопоставима разве что с трещинами на поверхности пустыни. Ребёнок улыбнулся и показал на реку.

По бурным водам, сквозь пелену испарений, нёсся небольшой плот из перевязанных канатом брёвен, сверху на котором были закреплены железные бочки. Бочки громко стучали, издавая резкий и гудящий звук. Когда плот почти поравнялся с нами, из бочек вдруг выглянули косматые головы, похожие на человеческие. Увидев нас, существа начали просить о помощи, их лица при этом выражали неописуемую радость. Будучи поражённым от увиденного, я и не заметил, как дитя взяло горсточку песка и бросило её в воду. Поначалу ничего не происходило, но внезапно река исчезла, словно её и не было. В мгновение ока плот перевернулся и упал на бочки так, что исключил всякую возможность выхода несчастных людей из железного плена. Ребёнок начал кашлять, будто страдал сильной простудой или чем похуже. Всё его хрупкое тело буквально содрогалось, приобретая странные, порою нелепые позы. В кашель добавились хрипы, а в долине занялась буря. Я хотел закрыть дитя своей холщовой туникой, но оно со злостью отвергло мою помощь. Тогда, присев на колено, я накрыл себя с головой. Вокруг всё ревело, после чего раздался свист, до того невыносимый, что от боли заныли уши.

Не знаю, сколько истекло времени. Всё перемешалось. Потом, со страхом сбросив тунику, я не узнал места, в котором находился: не было ни странного ребёнка, ни плота, ни единой живой души. Только песок, неторопливо шуршащий волнами барханов. У ног моих лежала деревянная табличка, вся разбухшая от воды и залепленная песочными крупинками. На ней было начертано:

«Мы, молящиеся праздно; слуги своих желаний; кричащие о чести и тут же беззвучно смеющиеся над ней; поклоняющиеся плоти. Мы лгали с раннего утра и до позднего вечера, лгали сами себе в сновидениях. О, ложь, сладкий пьянящий напиток! Ты действительно исцеляешь от самой страшной боли — той, что причиняет совесть. Но этого ли исцеления нужно всем нам?.. Родителям и потомкам нашим, тем, кто ушёл, тем, кому ещё предстоит явиться, суждено испить сто сотен чаш, и все они будут испиты к последнему земному часу. Уши, глаза, уста и руки их покроются глубокими язвами, видимыми и невидимыми. Мы же отправляемся в долины Евфрата, чтобы неустанно возделывать там сухие почвы и добывать руду из костей человеческих, которые станут пищей нашей. Всё станет тленом для нас, и мы рано превратимся в тлен, так и не познав радостей жизни. Для нас не найдёт добрая душа исцеления; мы не зовём напрасно Господа, ибо не откликались ему, когда звал Он. Только одного желаем — спокойно доплыть. Ибо зеленоокий простужен и в ярости рыщет.».

Я прочитал, и ясно понял всё. Поймёте и вы, имеющие разум.

Отче наш!

Да святится имя твоё!

Адам, Ева, Каин, Авель, Ной, Авраам, Исаак, Исав, Иаков, Иосиф, Моисей, Аарон, Навин, Иисус, Самуил, Давид, Нафан, Соломон, Илия, Елисей, Исайя, Иеремия, Иезекииль, Иов, Иона, Даниил, Осия, Иоиль, Амос, Авдий, Михей, Наум, Аввакум, Софония, Аггей, Захария, Малахия!

Василий, Григорий, Иоанн, Максим, Симеон, Исаак, Ефрем, Филарет, Иннокентий, Серафим!

Вы все — свидетели наречения письма сего. И вот ему имя: «ПИРАСМИР», что значит письмо радостей смирения.

Подтвердите все слова мои, ибо в них только Истина. В день, когда воскресну из праха, будьте рядом. День тот возвестит о смерти антихриста и паствы его.

Так возрадуемся же!

Разделим поровну хлеб и вино; вместе с нами за столом Отец, Сын, Святой Дух и Богородица.

Сможет ли кто противостоять?

сентябрь 2016 года.

Переработано в декабре 2018 года.

Кафе «Зелёная хризантема для столика слева»

«05.02.2020»

Мужчина хранит дух любовью, любовь — поступком, а поступок — мнением.

Таков девиз моей семьи.

Однажды, лет двадцать пять или двадцать шесть назад, бабушка разбудила меня, позвав во двор. Мы жили в посёлке. Не помню месяца и даты, по-моему, конец февраля. Рассвет был ветреным. Всё пространство двора, от калитки до огорода за домом покрывал слой густого свежего навоза, купленного нами недавно и заготовленного в железных бочках. Понятно, я удивился и спросил об этом, но вместо объяснений увидел босые ступни у калитки. Я стоял, не шелохнувшись, на пороге, одновременно догадываясь и не догадываясь о чём-то. Тогда на моих глазах бабушка перешла двор, раз за разом оставляя за собой небольшой колодец, шагнула в покрытый снегом огород, обернулась и, — показалось мне или нет — плача, сказала: «Мне не холодно.». Без раздумий, я сорвал с себя носки и подбежал к ней.

— Жаль, что деда уже нет, а то бы он рассказал.

— Бабушка, а почему ты говоришь, что тебе не холодно? Мне очень холодно сейчас.

Чьи-то вкусно пахнущие руки бережно подняли меня.

— Потому что она не спешила.

Это отец незаметно подошёл к нам. Кожу его ступней, как и бабушкиных, скрывала корка застывшего навоза; мои же ноги были почти чисты.

Мама на пороге держала в каждой руке по паре валенок.

Втроём мы вернулись в дом.

Меня зовут Клим. Клим-Никита Кли. Родился в 1990 году, в городе Магадане, здесь живу и поныне. В июне 2012 года окончил очное отделение филиала московской юридической академии, пару месяцев проработал педагогом дополнительного образования и в ноябре, не дожидаясь повестки, отправился в армию. Служил, точнее, проходил службу в Комсомольске-на-Амуре, 7 отдельная Ордена Трудового Красного Знамени Железнодорожная бригада, войсковая часть 45505, мостовой железнодорожный батальон, монтажная и техническая роты. Ротный писарь. По возвращению переучился, нынче тружусь электромонтёром и по совместительству — сантехником. Конечно, подрабатываю на стороне: «Бригада „Ух“ — плавает петух, а я — честный шабаюга, плаваю щукой.». Двое детей: сыну — Иосифу — девять лет, дочери — Лидии — восемь. Обоих я усыновил три года назад.

Я — не писатель и, по-моему, не графоман. Во всяком случае, маниакального желания завалить магазины детективно-эротическим ширпотребом собственного производства нет. Правда, юность так и норовила проглотить аршин, искушая то стихоплётством, то прозоплётством; но «Алхимия слова» Парандовского хорошенько отрезвила меня. Естественно, я не осилил всю книгу, только половину, но для понимания, что такое писатель и что такое я по сравнению с ним, хватило и этого. Взяться за перо меня заставила цепь странных происшествий, винегрет событий, если можно так выразиться. Бред, наркотики, алкоголь, больная фантазия, плагиат — подумают многие, прочитав нижеследующий текст. Но это не так. Мне нужна помощь: возможно, кто-то уже сталкивался с похожими обстоятельствами? А пока для меня загадка, что всё это означает и что будет дальше. Наверняка будет, не сомневаюсь.

Итак, позавчера, 5 февраля текущего года, у нас был первый день отпуска. Вернее, он был у меня. Позавтракав жареной бараниной с брюссельской капустой, мы договорились, что после школы всей семьёй отдохнём в сквере бухты Нагаева. Моим игривым лисятам очень нравилось играть в снежки возле шестиметровой скульптуры касатки, выполненной в технике габиона, ползать у неё под хвостом, карабкаться ей на спину и, встав против ветра во весь рост, упереться ногой в плавник и смотреть. Смотреть туда, где круглый год белеют недосягаемые хребты полуострова. Что там, за кисеёй тумана? Вулкан, извергающий воздушные потоки? Родина первых людей? Последний порог всякого дома?.. Я тоже мечтал, по-своему: уютное бревно среди сугробов, причудливая игра света в кристаллах чистого голубого льда, смех сына и дочери, свежесть и покой.

К сожалению, мечтам этим не суждено было исполниться. В 15:25 мне позвонили: авария по улице Береговой, в доме 21 пропало отопление. Не доехав буквально ста метров до сквера, мы развернулись. Отвезя расстроенных детей домой, я схватил рюкзак с инструментами и направился по указанному адресу. Частный вызов, по характеру неисправностей сулящий неплохой заработок, от которого грешно отказываться. На море отдохнём как-нибудь в другой раз — так рассуждал я, мчась на стареньком «Volvo» за пределы города. Улица Береговая располагалась в посёлке Снежный, что примерно в двадцати километрах от Магадана. Путь пролегал по широким склонам холмов, поросших лиственницей и ольхой; мимо живописной долины у подножия сопки, где разливается капризная Дукча; через заболоченные земли с щедрыми голубичниками. Кое-где затесались ничем не примечательные группы жилых домов, многоквартирных и частных.

Пятнадцать минут спустя я въезжал в населённый пункт. Некогда богатый и оживлённый посёлок напоминал теперь место с количеством домов, превышающим количество желающих обитать в них. Его главная улица состояла преимущественно из дач и называлась Майская, она отделялась от Колымской трассы влево и перпендикулярно ей. По бокам от неё отходили ещё улочки. Береговая улица поворачивала налево от Майской, упиралась в длинный школьный барак, затем шла направо вдоль реки, отсюда и название. Нужный дом, одноэтажный, побеленный, с зелёной крышей, виднелся за высокими тополями, недалеко от школы.

По колено в снегу пробравшись, наконец, к калитке, я окликнул хозяина и, не дождавшись ответа, вошёл. Собаки не было, будка пустовала. Я попал в уютный почищенный дворик, с маленьким огородом, примыкающим к дощатому сараю, и садиком с тремя черёмухами, малиной и кустами смородины. Дальше, за домом, раскинулся огород соток на десять-двенадцать. В жилище вела крытая застеклённая веранда, с навесным замком на двери. Ещё раз оглядевшись, я тщетно попытался дозвониться хозяину. Мои глаза заметили бумажный клочок, зажатый между дверью и косяком — записка с крупным округлым почерком:

«Если меня нет, войдите. Л.»

Предстояло подобрать код на замке. Несколько минут, и окоченевшие пальцы нашли комбинацию: 5135. Я вошёл и, обстучав ноги от снега, открыл внутреннюю дверь.

В нос ударил запах сырости, а ноги окатила тёплая вода. Помещение, судя по всему служившее кухней, было затоплено до уровня лодыжки, если не выше. Слева — белая печь из кирпича. Направо располагалась спальня; из другого конца кухни, также направо можно было попасть в зал, а минуя его — в детскую. Прямо через кухню — ванная и туалет. Всё чисто и аккуратно, и везде — вода, причём не стоячая, а прибывающая откуда-то. Но откуда? Беглый осмотр всех труб и радиаторов центрального отопления ничего не дал.

Снаружи стемнело — вечерние сумерки. Вернувшись на кухню, я включил там свет, сел на первый попавшийся железный табурет с покосившейся ножкой и принялся обдумывать свои дальнейшие действия. В воде, под ногами лежал красивый палас, когда-то белый, с сиреневым узором. Человеческие ноги прилично состарили его, однако всё же не полностью уничтожили остатки былой роскоши. «Средневековый Париж», — мелькнуло в голове.

Вдруг, в какой-то момент я почувствовал: что-то не так. И понял. Вода ускоряла своё движение, перерождалась в проворный и гибкий поток, вбирающий всё, что смогут осилить его постоянно колеблющиеся мускулы. От мускул человека, одержимых работой, всегда источается тепло, жар, как от пламени. К этому теплу хочется приблизиться, отдаться ему всецело. Но мускулы, играющие там, внизу, среди грязи на сиреневом узоре, не источали ничего. От них хотелось отойти, убежать, спрятаться и, казалось, они желали того же.

Я поднялся, и стул подо мной тут же упал. Вода была у колен. Вместе с ней приходила тревога, непонятная, глупая, и с этим нельзя было поделать ничего. Из тридцатилетнего дяди я превратился в десятилетнее дитя, неопытное и пугливое, боящееся потерять, не осознавая, что именно. Родителей? Несчастный случай растворил их в моей памяти, когда мне исполнилось девятнадцать, спустя год после ухода бабушки. Детей? Они — моё сердце, биение которого и привело сюда, а завтра приведёт куда-нибудь ещё. Друзей? Искренняя дружба вечна. Любимую? Нельзя потерять то, чего нет. Одиночка для людей всё равно что прокажённый, а прокажённому барахло ни к чему. Достоинство мужчины — в детях. И это достоинство заслуживает, чтобы за него сражались, даже если противник — закон.

Тогда что? Какова цель этого вызова? Ведь в конечном счёте всё, или почти всё, имеет стоимость, а случайность — миф. Я здесь не случайно. Пришло время платить. Но чем и за что?..

Водный поток стал сильнее, его мутное тело толкалось, сбивая с ног. Я сделал шаг и шире расставил ноги. Свет погас. Перед этим я успел глянуть на край паласа и обнаружил, что двигаюсь вместе с ним. Очень медленно, бесшумно, но двигаюсь. Наконец, мы оказались у выхода, дверь которого я плотно закрыл, проникая в дом.

Остановка.

Уровень воды поднялся до пояса.

Электрический огонёк снова ожил, всего на минуту. Этого хватило, чтобы осмотреться и заметить слова, мелко нацарапанные на печи. Близорукость не позволила мне прочитать их даже на расстоянии полуметра от меня. Не вполне понимая смысл своих действий, я сошёл с паласа и подошёл к печи ближе, упёрся в неё одной рукой и прищурился. Надпись гласила:

«Сколько было начал и как мало кораблей находило свой причал. Небеса безразлично смотрели на это, но мы уже строим то, что разрушит стены.».

Почему всё дрожит во мне?..

Отвернувшись от надписи, я проговорил её про себя. Перед глазами кадры семейной хроники: лето, бухта, песчаный пляж, килограммы морской капусты под ярким солнцем. Ракушки, в ракушках — крабы. Крабовые клешни, страшные. Полный отлив. Мать. Отец. Они там, метрах в ста от меня, бродят по обнажённому морскому дну… С точки зрения взрослого, в детях много чудачеств, порой их мысли и поступки вообще не укладываются в рамки какого-либо анализа. Мои деяния, конечно, не стали исключением. Помню, как-то будучи в гостях, дождался паузы в разговоре и громко сказал отцу, сидя у него на руках: «У тебя сладкие брови и солёные губы. Почему человек один, а вкуса — два? Объясни мне.»

После уроков я частенько забирался на старое дерево возле школы. Меня удивляли интересный нарост в форме рыбьего глаза, а также раздваивающийся на середине ствол, что с успехом и использовалось мною в целях изображения кукушки. Куковал всем подряд; кому-то больше, кому-то меньше. Одной пожилой женщине куковать не хотел — в отместку за замечания, которые она не упускала возможности озвучивать. Как-то раз, проходя мимо, она остановилась напротив меня и пробурчала что-то. Я отвернулся, а через неделю узнал о её кончине. С тех пор мне немного не по себе от мысли, что каким-либо образом я виновен в этой ситуации — может, стоило сказать пару раз «ку-ку», и старуха прожила бы дольше?..

Самым любимым моим занятием было повиснуть у папы на ноге и перемещаться благодаря ней в абсолютно любом месте: дома, в парке, в театре, в автобусе, в магазине, на улице. Особенно мне нравилась голая нога — я тёрся об неё щеками, пока они не становились пунцовыми. Сделали замечание — не беда, вцепимся зубами. Папа смеялся, я же не мог оторвать от него взгляда: самая великая красота, способная воплотиться в человеке, в моём сознании отождествлялась с ним. Мама, в целом, была согласна со мной. А я — со всеми…

Неожиданно дверь в дом выпала вместе с петлями из проёма и грохнулась на веранде. Долгое время сдерживаемая ею водная масса хлынула следом. Зацепившись за порог, палас вздыбился и наполовину перекрыл выход, однако вскоре сдался на милость стихии, сорвавшись подобно парусу в шторм. Вода ушла, если не считать лужиц. Вот последнее, что мне запомнилось. Голова неимоверно отяжелела. Я рухнул на пол и провалился в забытье…

— Да-да-да! Но за исключением того, что мы говорили до этого!

— Нет-нет, мы этого не говорили. Мы хотели сказать про этот… не помню, как называется…

— Да-да-да! Про него и про того, другого. А остальное — всё, пожалуйста, на здоровье! Мы же не отказали, за руки не хватали, правильно? Нет! Всё, всё, кроме этого. И всё! А что ещё?

— Нет-нет, им ещё не нужно, они не говорили про ещё…

— Да-да-да! Берите всё, конечно! Мы что, запрещаем? У нас и права такого нет.

— Нет-нет! Да, нет!

Голоса, доносившиеся как из бочки, имели благотворное влияние. Я постепенно приходил в себя и увидел, что опять сижу на железном табурете с покосившейся ножкой, уткнувшись лицом в сдвинутые колени и прижав руки к животу. Попытка выпрямиться закончилась метким выстрелом в поясницу.

— Пожалуйста, давай бери! За исключением этого, всё оставшееся — ваше! Каждый имеет право на это, каждый, кроме…

— Нет-нет, им так и сказано, изначально…

— Ну и что?

— Не знаю… По-моему, они хотят всё.

— Откуда ты знаешь? Ну вот откуда ты про это знаешь?

— Нет-нет, они же выставили нам какое условие…

Пауза.

— Ты в своём уме? Мы же уступили! Куда больше? Всё, абсолютно всё, кроме этого!

— Нет-нет, они вроде все согласны, кроме…

— Помнишь вавилонский анекдот?

— Не очень.

— Шёл по улице бездомный и спрашивал у всех, как на хлеб заработать. Проститутка ему говорит: «Как угодно, только не развратом. Это плохо». Вор говорит: «Как угодно, только не воровством. Это плохо». Политик: «Как угодно, только не обманом. Это плохо». Убийца говорит: «Как угодно, только не убийством. Это плохо». Крестьянин говорит: «Как угодно, только не трудом. Это плохо». Бездомный выслушал все мнения и подумал: стану проповедником, буду ходить и говорить что хорошо и что плохо. И пошёл, рассказывая налево и направо, как правильно жить. Много денег заработал, богатый стал. Нашёл крестьянина — дал ему денег и сказал: «Не трудись, отдохни». Нашёл убийцу — дал ему денег и сказал: «Не убивай, отдохни». Нашёл политика — дал ему денег и сказал: «Не ври, отдохни». Нашёл вора — дал ему денег и сказал: «Не воруй, отдохни». Но вор подумал: «Мало дал, ещё и умничает. Украду всё, что у него есть». Так и сделал. Побрёл бездомный дальше, без гроша в кармане. Нашёл проститутку и сказал: «Не успел дойти до тебя, обокрали». А она отвечает: «Ну и слава богам, отдохну немного. Это хорошо».

— Да-да-да! Хе-хе-хе-э-э-э!..

Внезапно воцарившееся молчание, вероятнее всего, свидетельствовало об обнаружении странного объекта, то есть меня. Вторая попытка придать телу нормальное положение имело куда больший успех, я откинулся на холодильник, стоящий сзади, и присмотрелся к пришельцам. В полумраке, они тоже, казалось, пристально вглядывались в мою сторону через дверной проём, не решаясь двинуться дальше. Кружилась голова и вдобавок подташнивало; я, придвинувшись к столу, подпёр голову рукой. Парочка тут же вошла; тот, что ниже ростом, трижды щёлкнул переключателем. Появился свет, хоть и слабый, мерцающий, но мне было уже легче разглядеть незнакомцев. Не знаю, состояли ли они между собой в родственных отношениях, но внешнее сходство было очевидным: одинаково зачёсанные медные волосы; взаимоотражаемые лица, узкие, курносые и землистые; не похожие ни на что, кроме хозяев, обувь и джинсы. Характерные черты обоих — скошенные подбородки, щелки вместо глаз и отсутствие малейшего намёка на брови. Определить возраст и гендерную принадлежность не представлялось возможным. Стояли они бок о бок, спрятав руки в карманы одинаковых серых пуховиков, чуть наклонив головы вправо, как неудачно повесившиеся лунным вечером из чувства солидарности.

Я молчал, они молчали. Молчание затянулось.

— Что вы делаете?

Вопрос показался мне забавным.

— Сижу. Причалил.

— Откуда?

— От печки.

Далее было вдвойне забавней.

— Что вы там искали?

— Искал?

— Да-да-да!

— Нет-нет, я читал.

— Читали?

— Да-да-да.

— Про что?

— Про отопление.

— Какое отопление?

— Отопление, приносящее тепло и радость.

— Зачем?

— Чтобы никто не помер от холода и злости.

Слово взяло другое существо.

— Вы сейчас в трезвом состоянии?

— Сейчас пока что как пить дать, — не сдержавшись, я усмехнулся. Последняя капля алкоголя побывала в моём рту в день окончания школы.

— Нет-нет, нельзя давать пить. Быстро встаньте с табурета, он не вами куплен и не вами будет украден. А где вообще ковёр?

— Вообще-то здесь, в частности не у меня. Интересно вы рассуждаете. Кем же тогда будет украден табурет, если не посторонним, как я?

— Тем, кто имеет право. Неужели не ясно?

— Странно.

— Нет-нет, ничего.

— И кто имеет такое право?

— Каждый, каждый. Все, кроме…

— Кроме меня?

— Можно и так сказать.

— Почему?

— Потому что вы сидите, а сидит только владелец. А владелец — это тот, кто купил или украл. Вы не купили, не украли, и продолжаете сидеть. Кто вы?

Я молчал, и они замолчали. Тлела электрическая искра, тлели физиономии недоверчивых рыцарей железного табурета, тлела и моя физиономия. Наконец, я встал и, подкрутив лампочку с патроном, в засиявшем свете сделал шаг.

— Здесь аварийная ситуация.

— Тут?

— Конечно. Ну сами раскройте глаза — разве не так? Поэтому необходимо было посмотреть, какая у вас «балалайка», какие «макароны». Может, «баян» лопнул или «американка» где-то откинулась — не увидишь, пока не посмотришь. Понимаете? Когда я приехал, то горько пожалел, что не умею плавать, хотя родители сто раз предлагали — и в качестве доказательства показал на свои джинсы и куртку.

Чужаки выпучили глаза и переглянулись. Один из них, захлопнув входную дверь, подошёл и отчеканил: «Мы не отсюда.».

В тот момент я ощутил: на мне сухая одежда.

За окном, позолоченный фонарём, на кустах смородины блестел снег — оледенелые оленьи рога.

Последующие события до сих пор кажутся непостижимыми, я бы сказал нездоровыми.

Вода в доме появилась снова. Только на этот раз она прибывала быстрее, намного быстрее. Не прошло каких-то полминуты, как мы по пояс барахтались в ней. Следовало открыть дверь, но мои полоумные собеседники и тут отмочили, воспротивившись этому всем телом и душой.

— Но она же всё равно найдёт выход! Вы чего?

— Нет-нет, какой? Где?

— Да-да-да?

— Через крышу на трубе! — разозлился я.

Уровень воды подбирался к горлу.

— Нет, она закрыта, что ли — печка? Откроем?! Откроем?!

— Да-да-да, быстрее! Мы и так уже мокрые, кроме…

— Кроме… — огрызнулся было я, но, получив чем-то по темени, камнем пошёл на дно и отключился.

Аттракцион сюрпризов раскручивался всё сильнее, и предсказуемость явно не входила в перечень его свойств. В нос ударил резкий запах, наподобие хлора. Сквозь приступ рвоты я кое-как открыл слезившиеся глаза. В абсолютной тишине, какая только возможна в природе, извивалось фиолетовое пламя. Горели стены, потолок, оконные стёкла. Задевая, огонь не обжигал. Над полом, слегка покрытым водой, струился пар, который самовозгорался, не доходя до верха. Вспомнив про незнакомцев, я огляделся — никого. Входная дверь была распахнута: «Наверное, унесло. Ненормальные…». Приступ рвоты повторился. Из ниоткуда полилась спокойная мелодия, исполняемая, кажется, на флейте. Сердце забилось чаще, и мелодия вторила ему. Вдалеке грохнули барабаны. «Испортили всю красоту. Зачем только лезут…» — пошутило сознание, не вполне принадлежавшее мне.

Я стал жадно глотать воздух. Мелкая дрожь перешла в судороги, сопровождаемые пронзающей болью. Тело, неподконтрольное слабеющей воле, двигалось в ритме безобразного танца, который я, к счастью, был не в состоянии лицезреть. На смену упорядоченным нотам грянуло сборище хаотично летающих обрывков, производимых на свет чьим-то воспалённым воображением. Стены, потолок закружились и заскакали, совсем как деревянные лошадки на старой карусели. Пол распался на молекулы, перестав существовать. Наступил момент, когда организм больше не желал потреблять воздух; наоборот, он каждой своей частицей возненавидел его, желая избавиться от убийцы как можно скорее.

Словно раб, с полуслова угадывающий мысли господина, воздух исторгся из вялой оболочки, бывшей когда-то моим телом, чтобы обратиться в неистовый огненный ветер. Лошадки, сорвавшись с карусели, с диким ржанием скакали, объятые пламенем. Их мятущиеся силуэты внушали ужас быть растоптанным, и в то же время мне было наплевать. Стальной круг огромной карусели, не выдержав очередного лихого оборота, подскочил на ребро и набирал скорость в мою сторону, покачиваясь то влево, то вправо. «Катись тихонечко… вавилонский анекдот… это плохо или хорошо?..» — я улыбнулся, закрыл один глаз. На большее меня не хватило. Это не конец. Это завершение конца.

Вдруг всё остановилось: музыка, танец, лошади, огонь, ветер и стальное колесо. Всё…

Я превратился в рыбу, рыбу в человеческом обличии — новое чувство, неведомое до сей поры. Тело полностью обнажено.

Осторожно встав на ноги, я вышел во двор.

Нет снега.

Синее неподвижное небо и неподвижные волны, отражающие его.

Волны моря.

Серый песок. Куриные следы.

Длинные ленты морской капусты по краю пляжа.

Капли дождя, застывшие при падении с небес и запечатлевшие в своих неровных, неодинаковых капсулах мир вокруг.

Неподвижная тишина — да, именно такая она здесь, если замереть и не дышать.

Пройдя по прохладному и плотному песку туда, где в сушу клином врезалось морское зеркало, я взобрался на плоский валун. Далеко-далеко, во все стороны простиралась водная гладь, окаймлённая туманным горизонтом. Ни птицы, ни зверя, ни иного существа — лишь безмолвие и покой. Опустив глаза, я увидел отражение себя. Но себя ли? Лицо посвежело и обрело румянец. Волосы на голове и предмет моей особой гордости — окладистая борода — стали ещё гуще и закучерявились. Руки налились мощью, с ладоней исчезли все царапины и мозоли. Обильная растительность покрыла отвердевший грудной рельеф. На животе отчётливо проступили шеренги мускулов. Старый шрам от штык-ножа на правом бедре горел рубиновым цветом, будто вчерашний. «Кому цветы, кому — рубцы», — проведя по нему, вспомнил я материнские слова.

Было тепло, и мне показалась хорошей идея прогуляться вдоль берега, тем более, что я пребывал в состоянии, когда вообще не представляешь, что делать. Нити дождя колыхались миллионами драгоценных камней, с каждым прикосновением щекоча нежной прохладой. Мягко сталкиваясь друг с другом, они производили тихий, непередаваемый по красоте звук, и всё пространство, от земной тверди до небесной, заполняла чудесная симфония, исполнителем которой был дождь, а дирижёром — я. От этой музыки мир переливался возможными и невозможными сочетаниями красок, мир не мёртвый, нет. Мой разум вполне ощущал и понимал, что на самом деле скрыто за кажущимся одиночеством.

Любовь.

«Любовь…» — взметнулись где-то внутри искры от разрастающегося огня жизни.

«Любовь…» — сыграл в десяти октавах дождь.

«Любовь?..» — обернувшись, посмотрел я в окно.

Да, любовь.