Бесплатный фрагмент - Красная Рука

Красная рука

Еще за день до этого видели Красную руку. Сначала ночью. Свет её был странно леденцовый, но не в ощущении сладости или некой пыли, проникающей в чувство. Нет. Вам надо правильно смотреть через красное стекло, но и эта краснота субъективна ― нужна правильная краснота.

Это эманации.

Синий свет символизирует мир синих духов. Ослабление насыщенности и наплыв тумана переводит чувства ближе к Нирване.

Краснота. Рука. Издревле известно, что Красная рука приходит, чтобы душить. Приходит ночью. Если вы не успели спрятаться под одеяло, дело может окончиться плохо. Но она умеет поджидать, раскрывая свою суть в многогранстве композиций ― ибо тут нет чистой, простой смерти.

Красная рука.

Если в доме напротив среди ночи что-то взметнулось странным и непонятным кумачом, значит ― начало, или в вашей голове, словно предостережение, проросли первые лепестки таинственных цветов. И она, спрятавшись за кустами, поджидает.

Никто не узнает, чем это было. Жизнь как вода. Убери какой-то из её участков, и место это будет тут же заполнена другим веществом.

Красная рука.

Психолог Анна Дмитриевна:

― Саша, вы никогда прежде не проверялись у врача?

Саша (студент, разгильдяй, но хорошо играет в баскетбол, играет в студенческом театре в роли дерева):

― Да, бывало, чо.

Психолог:

― Как часто?

Саша:

― Ну справку надо было получить же. Пришел, говорю, это, доктор, давайте порешаем. Ну, это… Пошел, купил шоколадку.

Психолог:

― Я не про это спрашиваю. Вы рассказываете, что видели Красную руку.

Саша:

― Да, чо. Я вас не разыгрываю, я честно говорю. Вечером я пошел в умывальник, просто зашел, и всё, там Степанов курил на окне, и я краем глаза увидел ― что-то промелькнуло справа. Я оба ― поворачиваюсь ― там никого. Но запомнил. Знаете, как выглядит? Как стоп-сигнал. Ночью далеко же видно задние фары. И тут так же было, но это на этаже ― я еще удивился. Мы со Степановым стали там на телефоне кино смотреть. Ну, и посмотрели.

Психолог:

― Вы полностью фильм посмотрели?

Саша:

― Да, чо. Нормальный фильм, новый. На телефон даже интереснее смотреть, чем так.

Психолог:

― Какими вообще фильмами вы увлекаетесь?

Саша:

― Да не знаю. Все смотрю. Все подряд.

Психолог:

― Но…. У вас есть какие-то собственные соображения?

Саша:

― Гм. Ну, я ничего не думаю. Но я так думал, вроде бы я не того. Нет, у меня нет мыслей.

Психолог:

― Но есть мысли есть какие-нибудь?

Саша:

― Ну конечно. Я ж не полный псих.

Психолог:

― Ну, вы можете что-то сказать, мнение, что ли.

Саша:

― Ну, я видел. Красная рука. Она такая, знаете, светится изнутри. По локоть. И такой свет, какой-то пьянящий. На мозг действует. Ну, вот, может быть, страшно. А это ― не страшно, но и не смешно. Но какой-то зов, вот. Так я могу сказать.

Психолог:

― А какую музыку слушаете?

Саша:

― Да всякую. Какую дадут. Ну, качну там, на телефон. И слушаю.

Психолог:

― Все слушаете на телефоне?

Саша:

― Ну да. Ну есть приложения, можно сразу слушать, если вай-фай халявный. А чо? Я и так слушаю. Так даже лучше. Просто включаю и иду. И мы как-то и рэп сочиняли. Но в прошлом году. В этом не сочиняли.

Психолог:

― А если вернуться к теме. У вас же есть какие-то соображения по этому поводу?

Саша:

― Ну, какие. Говорили еще раньше, что есть она. Откуда я знал, что это правда.

Психолог:

― И несчастный случай с Курцовым вы связываете с этим?

Саша:

― Да. И не только я. Да не только ж я видел. Нет, вот Соколова, она просто видела красный свет. Ну, он задушился подушкой. Сами подумайте.

Психолог:

― И милиция так считает?

Саша:

― А я не знаю, что считает милиция. Полиция.

Психолог:

― Да, полиция.

Саша:

― Меня даже не опрашивали. Там кого-то опросили, и все. Я ж чо. Ну, я так. Я ж говорю, я не сочиняю. Я что видел, то и говорю. Больше мыслей никаких нет.

Что мы можем сказать? Я ничего не знаю. Я влез в Интернет и нашел детскую историю. Вот она:

В одном лагере отдыхали дети. Среди них был мальчик по имени Серёжа. Как-то раз ему приснился странный сон. Будто к нему подходит его учительница из школы и задаёт вопрос: «Ты веришь в Красную руку?» Серёжа во сне закивал головой и громко ответил: «Да, Вероника Петровна, я очень верю в Красную руку!»

Утром Серёжа просыпается и думает: «Что за странный сон приснился!» Но через пять минут он совершенно забыл про него.

А следующим утром сосед Серёжи умер во сне. Утром его нашли в кровати задушенным: на шее чётко были видны отпечатки чьих-то пальцев. Ещё через два дня тоже в этой комнате утром нашли детский трупик, тоже задушенный. Ещё через день ― в соседней комнате, потом ещё… Некоторые родители уже стали приезжать в лагерь и забирать своих детей. Но вот у Серёжи, например, была только мама, она работала на двух работах и не могла приехать.

А как-то раз Серёжа подслушал разговор двух мальчиков из другого отряда. Один говорил: «Мне сегодня какой-то сон дурацкий приснился. Типа у меня мама спрашивает, верю ли я в Красную руку. Н, я отвечаю, что верю. Кто же в неё не верит? Мама сказала, что я молодец и подарила мне велосипед за это». Второй мальчик удивился и говорит, что ему тоже снился похожий сон. Только там была не мама, а продавщица из магазина. Серёжа подошёл к этим двум мальчикам и рассказал про свой сон, который ему сейчас вспомнился.

Решили тогда мальчишки, что Красная рука убивает только тех детей, которые в неё не верят. Они нашли мальчика, который не верил в Красную руку и которому ещё не снился сон с вопросом. Сказали, что будут сидеть рядом с ним и караулить.

…Наступило два часа ночи. Спящий мальчик засмеялся во сне и сказал: «Да ну! Это всё сказки» Тут заскрипело окно, в комнату влетела Красная рука. Сияя тусклым светом, она подлетела к спящему мальчику и стала его душить. Это было так красиво и так волнительно, что ни один из трёх мальчиков даже не пошевелился, чтобы спасти спящего. Когда дело было сделано и жертва затихла, Красная рука так же красиво и величественно вылетела в окно и скрылась. Серёжа сказал: «Да фиг с ним, с этим пацаном. Сам виноват!»

Но уже другой случай, не то, чтобы и совсем случай, а некоторую полуфиксацию материи среди возможного или невозможного, описал следователь Ничипоренко Николай. Впрочем, написано это было спустя годы, в книге воспоминаний «На улице им. Мальцева»:

«…. Говорили, что появляется она в двух случаях. Первое ― твоя готовность, а вторая ― обратное ― не готовность. Со вторым просто ― это когда пульсация на теле жизни уже не совпадает с вибрацией в голове твоей, и ты вдруг так расслабляешься, что кажется, что ты не живешь, а отдыхаешь. И вокруг ― дураки, а ты один ― умный. Но вот больных комплексом Наполеона она не трогала. Видимо, если все же не здоров человек, если есть сбой в склейке нервной материи и прохождении сигналов через неё саму, то как бы и пожалеть надо индивида. Но это просто размышления. А готовность ― ну это если ты так боишься, что проще умереть, чем жить, то ― тут она. А как светится. Ах! И не расскажешь же в двух словах!»

Красная рука пришла к одной фантастике, немолодой ― и тут произошел акт странный, ибо душить её в разгар сочинительства было нельзя. Зато, воодушевившись красным светом, произвели исход тараканы.

Дело это как раз может быть освещено. Ибо оно и было освещено ― по-красному. С этой точки зрения красный конь, которого купали на картинке Петрова-Водкина, родственник этому созданию. Тараканы вдруг заняли все этажи. Это была вещь страшная. Это было что-то.

― Привет, ― сказала тетя Поля, соседка.

― А, ― вздохнула Люба.

― Ты чи с бодуна?

― Ага. А чо?

― Нет. Представляешь. Сегодня ни с того, ни с чего, вдруг ― полная квартира тараканов. Хочешь верь, хочешь нет.

― Почему?

― Откуда я знаю. Может, ты знаешь?

Тетя Поля как будто на что-то намекала.

― Нет, ― сказала Люба.

Она пошла домой. Водки не было. Без водки не сочинялось. Оно-то, если разобраться, зачем тут водка? Не надо б её. Тараканы, они сами выделяют водку. Что хотите выделят. Хоть грибы, хоть траву, хоть чистый кокаин. Но тараканы все убежали, заполнив многоквартирный дом, а новых пока не было. Согнала их красная рука. Пришлось идти к дяде Пете Гришину, который варил самогон на кухне 10-го этажа.

― Дядь Петь, ― каркнула Люба, ― дай, чо, взаймы.

― Ох, Люба, ― проговорил дядя Петя, ― ты только посмотри, на кого ты похожа. Посмотри.

― Я знаю.

― Да толку, что ты знаешь.

― Но дашь ты мне.

― Эт смотря что, Люба. Понимаешь? Водка ― водкой. А баба должна быть бабой.

На счет фантастики тут надо и заканчивать. Тараканы же плодились жутко. Никто их не мог вывести. Только в квартире у фантастки их не было.

Психолог Анна Дмитриевна:

― Валер, вы тоже утверждаете, что видели Красную руку?

Валера (другой студент):

― Да. Я приверженец материализма, и потому, я обычно уверен, что если явление порождено не руками, то ― природой, и этому должно быть разумное объяснение. Красная рука. Пожалуйста. Нас раньше пугали ей. Значит, коллективное сознание. Еще Вернадский вывел концепцию Ноосферы.

Психолог:

― Вы считаете, что это не вымысел?

Валера:

― Я видел её так же, как вас. Она влетела в квартиру этажом ниже. Понимаете, какая картина. Вы же понимаете, что такое ― еще немного, и ты чокнешься. Совсем. До конца. Это неописуемое чувство. Даже не знаю, как вам сказать. Безумие. Аллегория триумфа Венеры. Делирий.

Психолог:

― Хорошо. Можете описать?

Валера:

― Очень просто. Красная рука. По локоть. И светится так особенно, но к разуму это все равно не клеится. Не знаю, как еще сказать. Дверь там была почему-то приоткрыта, и она туда шмыгнула, и все. Я стоял, стоял, потом зашел в квартиру. Ничего не оставалось, как жить дальше. Понимаете. Но, как я вам уже сказал, утром там был труп. Совпадение? Не знаю.

Психолог:

― Наличие трупа ― факт. Но наличие руки?

Валера:

― Согласен. Но я же видел.

Психолог:

― У вас были в детстве травмы?

Валера:

― Ну да. Были.

Психолог:

― А травмы головы?

Валера:

― Были, но не в детстве. Я занимался паркуром на первом курсе, упал и ударился головой. Было легкое сотрясение. Но ничего такого не было. Это не связано. Я вас уверяю. Если вы считаете, что мое восприятие столь субъективно, что способно порождать монстров ума, то я с вами не согласен ― так как если б я был ненормален, это бы замечалось другими людьми, а это не так. Никто ничего такого не замечает. Я совершенно нормален.

Психолог:

― Я и не говорю, что вы ненормальны.

Валера:

― Ах, да, ваша задача ― провести анализ. По Фрейду.

Психолог:

― По Фрейду сейчас уже не проводят анализ.

Валера:

― Да? Не знал.

Психолог:

― А вы на кого учитесь?

Валера:

― На юриста.

Психолог:

― Хорошо.

Валера:

― Это что-то меняет?

Психолог:

― Нет, это для заметки.

Можно предположить, что какие-нибудь ноосферные узлы однажды рождают коллективных духовных чудовищ, которые не способны плодиться массово, в отдельных случаях проявлять себя явно.

Здесь уместно вспомнить еще одну детскую страшилку:

Одна семья — папа, мама и девочка — получила новую квартиру. Приехали они и увидели на стене красное пятно. В первую ночь пятно было в комнате у родителей. Утром девочка просыпается и видит, что родители умерли. А пятно стало ещё ярче.

На следующий день девочка легла спать в комнате с пятном. Просыпается она ночью и видит, как из красного пятна высовывается красная рука и тянется к ней. Вскочила она с кровати, закричала и умерла от испуга.

Потом пришла милиция и ничего не нашла. Один милиционер выстрелил в красное пятно, и оно пропало.

Уфолог и вообще, искатель странного, Натансон, однажды получил письмо с формулой. Так была получена Красная рука, сначала миниатюрная, потом ― более крупных размеров. Натансон полагал, что сие есть продукт внеземного разума. Но что еще можно было предположить? Рука росла, находясь поначалу в стеклянном шкафу. В один день она разбила этот шкаф, выбралась на волю, но никаких действий не производила. В своем закрытом блоге Натансон сделал запись:

«Я нашел наконец-то способ общения. Это язык жестов. Сейчас лишь первый этап. Возможно, в дальнейшем все пойдет по нарастающей. „Да“ и „нет“ она угадывает, но я отмечаю, что рука не склонна к дуалистическим посылам. Есть какие-то еще состояния, видимо. Я думаю, что да и нет ― это прерогатива земных жителей. А у руки ― не менее шести состояний. Но ведь и рука она. И пальцев пять. Может быть, человек ― это побочный продукт? А где-то существуют отдельные части. Допустим, мир голов. Одни головы. Им не нужны наши реалии. Они просто летают. Мир ног. Мир, соответственно, рук. Но это лишь предположение. Конечно, выводы делать рано…»

Спустя год Натансон был найден задушенным. Может ли быть все то, что он написал, правдой? Этого мы никогда не узнаем.

Психолог Анна Дмитриевна, специалист по гипнозу Марк Марков, студент Гриша Казаков (погруженный в транс).

Марк Марков:

― Гриша, расскажи пожалуйста, видел ли ты Красную руку?

Гриша:

― Да.

Марк Марков:

― Чья это была рука?

Гриша:

― Ничья. Обычная рука. Без человека.

Анна Дмитриева:

― Она была сама по себе? Какой длины?

Гриша:

― Обычная. Ну как рука до локтя. И красная. Светилась как бы ярко, ни ничего вокруг себя не освещала. Красный матовый свет. И он как-то действует на мозг. Когда смотришь.

Марк Марков:

― Ты испугался?

Гриша:

― Ну так. Средне. Не страх. Как-то иначе. Я не могу сказать, что это страх.

Марк Марков:

― Ты считаешь, что она настоящая?

Гриша:

― А то. Конечно. Только дурак сомневается.

Марк Марков:

― Ты знаешь, что это такое?

Гриша:

― Она приходит, чтобы душить.

Анна Дмитриева:

― Ты знаешь, откуда она взялась?

Гриша:

― Она была всегда.

Анна Дмитриева:

― Это живое существо?

Гриша:

― Она другая. Рука.

Марк Марков:

― Почему она не тронула тебя?

Гриша:

― Она клюет на человека, у которого она есть в голове. У меня в голове её нет.

Марк Марков:

― А у кого она есть в голове?

Гриша:

― На знаю.

Марк Марков:

― Значит, она может прийти к любому?

Гриша:

― Нет, как раз не к любому. Я ж говорю.

Спустя месяц мастер гипноза, психотерапевт, знаток экстрасенсорики, Марк Марков, был найден мертвым. Никто так и не определил причину его смерти. Но что тут сказать? Сейчас ― время больших скоростей и постоянных переработок. Человек спешит. Человек торчит в пробках, и спешит там, внутри пробки, уже будучи запаянным в собственную страсть о работе. Психика постоянно накалена. Даже если вы и знаток душ и даже лекарь, это еще не значит, что ваш организм выдержит перегрузки подобного плана. Так все и решили. Потому что кругом оно так сейчас. Много людей, мало места, а объемы информации, что протекают через трубу мозга (подобно воде в водопроводе или электрическому току в цепях) все больше, все больше.

Это и всё.

Ложка. Сказ

Все его предки были от сохи. Трактористы. А говорили со стороны: да дело же и правда в генах, когда люди все сплошь небольшие, хотя и многочисленные, практически ― частые. Это вот рыба есть частая ― частик. Так ее по частоте толпой в банку и закладывают, и служит она людям. Она лежит в банке, внутри своего рабочего места, вся истекая пользой и жаждой людям помочь.

А несколько лет подряд хотел он заняться индустриальным значит искусством, и знающий человек тут бы сразу сказал о месте отрастания рук от тела ― это когда растут они откуда хошь, но все равно не оттуда ― но ведь как определить силу зова? Это когда в самом нутре рождается солнце ― но вот еще бы светило оно для людей. Эх.

Тут все привязывается к пользе, с точки зрения общества и истории. И уж конечно, если вы ― созидатель, да еще и амбициозный, если ж в душе клокочет нечто Наполеоновское, то кажется порой ― вот уже… еще немного… ну уже почти…. Ну вот…. Практически…. Место в мировых кластерах уже зарезервировано. Не попадешь при жизни, будет, будет потом…. Эх, подбежать бы тут к тому, кто сомневается, не верит, да и дать по лицу.

Тоня как-то спросила:

― Правда, что ли, ты ходил драться к Недельному?

― Ходил, ― Стёпа кашлянул.

― И чего?

― Ты спрашиваешь, кто кого?

― Да я не об этом. Чего ходил?

― Ну, я, понимаешь, я это я. А кто он, а?

Дело, должно быть, касалось некоего нового объекта искусства его. Может, вылепил он чего, да в Интернет выложил, да не все оценили. Как раз Недельный и не оценил, сволочь. Как тут не подраться-то было? Тем более, что рядом живёт.

А вообще, находиться с Царём Реальности рядом ― дело не рядовое. Тут есть факт постоянного давления ― словно бы жмет тисками, и жмет и даже не сталь какая-та, а материалы всякие разные, даже какие-нибудь рубероиды, дерматины, пенопласты. Это ж даже хуже и уничижительней. Доставалось же, как и прежде, Тоне.

Знаем мы такое дело: азм есть царь. Гениям все прощается. В этом и весь концепт.

Искал как-то Степа и корни иные, посторонние, не наши. Говорит:

― Знаешь, в моем роду был князь.

― Это ж откуда он взялся? ― спросила Тоня.

Она стояла на кухне и жарила гренки.

― Ты мне не веришь? Это серьезно. Не верить мне ― это грех, потому что ты ― последняя инстанция, на тебе и все держится.

― Конечно, на мне всё и держится.

Гренки пели шипением, радостно, как-то одухотворенно, словно бы приглашая Стёпу нырнуть и поплавать.

Любил Степа объявлять о своей царственности, кипеть, пыхтеть, даже может и с кулаками на кого кидаться (о чем уже было сказано) ― ибо царь же, а не верят. Как же доказать? Но главный принцип (или как люди говорят ― по типу принцип) ― это созиданье собственного мира, норы. Человек тут не нов. Нора ― она присутствует в субкультуре и жителей леса, и серого крота.

А еще есть такое существо как червяга. Семейство безногих земноводных. Пишут всякое: для увлажнения яиц родитель обвивает кладку, обильно смачивая её слизью. Но как-то очень уж душевно тут все, с любовью. Поэтому, можно даже и не определяться. Нора Царя? Да. И вся тут по типу фигня. Именно по типу.

Сказал ему на работе Нужный, Витя, по кличке Хач.

― Чо это?

Напрягся. Моментальный накал струны. Но ничего. Поэтичность вся и состоит из струн.

― Вырезаю, ― сказал он.

― Чо режешь-то?

Нужный же просто говорил. Ему лишь бы говорить. Взору его предстала вроде фигура, которую он, Стёпа Хожин, вырезал из дерева. И фиг было понять, чего это он делал ― то ли руки некуда было деть, а то ли еще чего ― да, наверное, много может быть мотивов.

― Ну.

― Чо, ну? ― Степа занервничал.

― Ну хрен с тобой.

― Скульптура, ― сказал Хожин, ― понял?

― Нагада? ― удивился Нужный.

Но тут его позвали, он вошел в коморку, там произошел разлив. Это была водка вроде бы из опилок ― так говорили. Но, впрочем, тут вполне присутствовал смысл ― ибо имелся в округе завод, на котором чего-то перегоняли, а, стало быть, там могли производить и первоначальное наполнение пузырей ясных.

А Хожина не звали. Да и не об этом рассказ. Сделана тут была некая штука с головой. Была рука. Второй почему-то не было. С ногами тоже как-то не совсем получилось ― хотя это, конечно, всего лишь намек, начальная конструкция, масса, фактура.

Ее он принес Тоне и говорит:

― Видишь?

― А? ― спросила Тоня.

Она чистила рыбу. Он разозлился.

― Не видишь, что ли?

― Чего?

Тут он начал кричать.

― Пойми. Я велик!

Было это раз, конечно, n-ый, умноженный на что-нибудь. Но уж не на ноль ― иначе бы произошла аннуляция.

А тут мы немного в сторону отойдем и посмотрим на Русь, и посчитаем всех Царей и прочих Наполеонов ― а как много же их, какие строи, какие толпы! Только представьте себе ― был он один, Бонапарт же жь! А переселился сразу во множество душ. Например, товарищ один, бывший Хожина приятель, поэт по имени Атлант, также ощущал Наполеона в себе ― там он может и маленький был-то, но ― точечный, векторный. И вот, писал Атлант стихи и говорил:

― Как же, как же!

И спрашивали у него:

― Что же ты имеешь в виду?

― Как же я, как же я….

Он чрезвычайно сам от себя был без ума, и вот, в один день они повздорили, Степан Хожин и Атлант. Начали вроде ничего, как обычно ― внутри сайтца популярного, где люди живут душой и телом десятилетиями, воют, лобызаются, строят храмы собственного себялюбия, и вообще, протекает там жизнь в стиле «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет тропа от прочих Я!»

Так вот, ругались люто. Хожин так разозлился, что выложит в сеть фрагменты переписки с Атлантом. Люди-то что. Люди ― людишечки. Кому какое дело до этого, если каждый ― Наполеон. Не царское это дело. Но ― был все ж скандальчик. И приходя домой, кричал Хожин Тоне:

― Пойми!

― Пойми!

Кричал он порой тонковато, немного даже по-мышиному ― но это дело известное ― всегда рядом с собой надо искать человека, который бы был всем ― и музой, и, извините, и ямой. Универсальное такое дело. Тем более, что как бы Степан Хожин в великих ни ходил, все это было не в тренде, а где-то в бэкграунде, а от жажды чудес лопалась порой кожа между пальцев.

Ну, в общем, с темы Царей и Наполеонов мы и соскочили, едва начав, оставшись наедине с одним лишь Наполеоном ― хотя, Бонапарт, конечно, был он Бонапарт, и часто говорил он о крови своей благородной, а также искал в своих корнях еврейство ― а это дело популярное. Многие простые люди ищут способы не быть простыми. Вроде бы как ты не Иван. Нет. Кровь улучшенная. Дело тут не совсем в Хожине, а вообще.

И вот, что тут сказать? Таков мир. Ну, вы кого-то удивите тем, что Земля круглая? Никого. Так и с Наполеонами. Создали, например, для них сайт «Непризнанный гений», и там они рвали друг друга, доказывая, что каждый из них гениальней другого. А была у Мастера Стёпы Хожина свое имущество. Как пришел он к Тоне на приживание, так и была с ним ложка. И как накрывала Тоня на стол, так он брал ложку свою и говорил:

― Вишь, моё. Моё.

Хихикал.

― Ты правда гениален, ― отвечала Тоня.

― Почему же? ― так хотелось о себе слышать, слышать, вдыхать, колеблясь, сжимаясь и разжимаясь.

― Я терплю тебя, потому что ты гений.

― Да, да….

А что еще надо было? Гений может не работать. А то, что гений неизвестен, тут еще смотря как посмотреть ― например, известен на одном сайтце, и на другом, а на еще одном его хвалили и Михаил Юрьев, и Заславка Миронов, и Валентина Мозгоклюева, и даже Леонид Сероштан вдруг, вдруг, вдруг…. Вдруг написал любовное послание. Хожин расценил это поэтически.

― И правда, ― сказала Тоня, ― поэтому я тебя и люблю.

И вот, кушали они. И кушал Степа со своей ложки. А потом вдруг словно вихрем, вдохновением его завертело, и стал он делать скульптуры из проволоки, и самое главное ― был у него такой, эдакий, кусок. Сделает он, например, нечто, что называется «Змей Любви», сфотографирует, мол ― образчик какой, вешает, вешает на сайтцах, и народ охает, и ахает ― и домохозяйка Зайкова, и пенсионерка Василенко, и поэтическая продавщица особенных продмагов Любовь Августовна Берг, и необыкновенный инвалид слова Рашидов. Ну и как нахвалят―то, и бежит Степа к Тоне и требует. Требует.

― А чего требуешь-то?

― Я…. Я!

― Ну….

― Я….

― Ну чего?

― Пойми! Пойми!

― Понимаю. Скажи.

― Я! Я!

Гению все прощалось. И ложка блистала особо, в шкафу. И вот, размотал Хожин проволоку и сделал другую фигуру. Сфотографировал ― выставка. И хвалили его и поэтесса Инесса Сквознякова, и прозаик Луков, и драматург Иван Приобреталов, и даже лучший философ России (хоть об этом никто не знал, но это не важно), и хвалил его поэт Вахов, и художница странных ручек Елизавета Нежирнова. И так разошелся Степан, что на Тоню кричал, кричал, кричал…. И уж чуть не лопнул от крика своего. И летели слюни. А один раз так летели, что попали на электроплитку, а там был проводок оголенный, и как даст его по зубам!

Упал Степан Хожин. Нет, сопротивление воздуха оказалось сильнее смерти ― это был лишь щелчок, даже и не предупреждающий, а просто так.

― Видишь, ― сказал он.

Тоня повернулась к нему.

― А?

― Меня могло убить, ― проговорил он.

Тоня тогда разозлилась существенно. Кормить гения собой, практически во всех аспектах, было невыносимо.

Степа не работал.

Степа снова сделал скульптуру из той же проволоки, сфотографировал ее и кому-то показывал в Интернете. Кем были все эти люди? Зачем? Почему? Отчего? Нужно было платить, в конце концов, за Интернет.

Нужно было питаться.

И вот, был обед, и ложка блистала, ложка жила сама по себе ― и словно бы был голос ложки. Хотя и нет голоса у вещей, нет. Просто так оживают все вещи внутри у человека, и кажется, особым человек должен быть, не таким, как все ― и верно, Степан от всех отличался.

Был у него день рождения.

Разделся он до плавок ― весь худой, как стручок ― и еще, подобно стручку ― немного от жизни искривленный ― сфотографировался он и ― людям показ. Да, в соцсеть.

Соцсеть, соцсеть, соцсеть. Нет критерия ― а и не надо. Немного эксгибиционизма ― это нормально для Бонапарта. Надо, чтоб всего тебя видели. Всего-превсего. Любовь. Слава. Человек ли тебя приходит хвалить, или программа ― какая разница. А научат обезьян сидеть по соцсетям ― так и будут они строчить, строчить, и уж конечно, найдется не один Степан Хожин, облагородованный ими, ухоженный. Но ведь соцсеть ― не человек. Впрочем, а если тебе больше ничего не надо?

И стали они ругаться.

Степа говорил, что Тоня ― лишь приставка к нему, и что обязана ему служить, а он… А он…

Он ведь и не неизвестный гений. Вон, фотка-то какая, комментариев то сколько!

Ругались долго.

И вот, сделал Стёпа скульптуру из проволоки и решил показать Завелицкому, а Завелицкий же был суть мужичок роста низкого, и словно бы и характера низкого ― как будто оба эти качества тут единились, гнездились в одной точке.

― Нахрена? ― спросил Завелицкий.

― Ну это, ― ответил Степан.

― Вот так же гусь гадит.

― Как так? ― удивился Степан.

― Ну вот ты как бы сделал все это с позиции, так сказать, гуся. Но, в отличие от него, ты нагадил проволокой. Но форма та же.

Степан хотел подраться. Не то, чтобы он драться умел. Но был он велик, а никто того не ценил, а надо было доказывать. А Завелицкий продолжал:

― А потому что гусь большой. И отброс у него большой. А вот ты сделал отброс еще больший, медный.

― Я художник! ― завопил Степан.

Тут тоже неудача его ждала ― плюнул он, и слюна его попала на выключатель, и еще раз его стукнуло.

― Эх, неудачка, ― заметил Завелицкий философски, фоново.

После этого уж и устроился Степан на работу, а там надо было применять знаний много, включая и лопату. В голове ж его стихи были как, может быть, пчелы ― но ведь это слишком густо сказано ― пчелы. У каждого свои пчелы, если не сказать ― комары. Так и летают комарики, летают, стаи такие большие, тучные в общей массе и кусают за мозг, и постоянно из-за этого чего-то хочется, нет спокойствия. Укусов же так много, что ты каждый отдельный укус и не понимаешь. Работа. Мужики. Поэтика цеха. Люди ж везде обычные, они сразу приметили, что очень не обычный он товарищ, Степан Хожин.

― Взгляд у тебя странный, ― сказал Лёша Шестов.

― Странный, ― согласился Степан.

― Мечтаешь, наверное.

― Все время мечтаю.

― И я мечтаю, ― сказал Лёша, ― люблю мечтать.

― А о чем мечтаешь?

― А обо всем. Недавно видел я фотоаппараты по две тысячи в Китае, думаю ― закажу. А зарплату посчитал, а конечно и могу купить, а тогда не хватит на еду. Оно ж каждая копейка на счету. А мяса бы поесть? Любишь мясо?

― Нет, ― ответил Степа.

― А что ты любишь?

― Солнце люблю.

― Я ж говорю, что ты мечтаешь.

― Я художник.

― Мой друг ― художник и поэт, ― Леша похлопал его по плечу.

Степан разозлился, но сорвался на Тоне ― ибо кормил он ее, обеспечивал, деньги нес.

― Ты хотя б с месяц отработал, ― Тоня сказала.

Был, конечно, скандал. А уж как отскандалил Степан, решил он сделать механическую скульптуру из болтиков. И так болтики крутил, и эдак, и уж в конце концов, связал их проволокой, и все тут ― шедевр. Тут же как без зрителей? Великие соцсети ― это как великие сферы, как чудесные эры, залы, Большой, Малый, Олимпийский, Метрополитен Опера. И вот, невероятное творение уж висело там, и хвалили, хвалили Степу. И не выдержал он и снова стал ругаться с Тоней.

― Пойми, я тебя кормлю!

― Нет, не кормишь, ― ответила она, ― ты просто ко мне прижился. Вот выгоню я тебя, там и корми еще кого-нибудь.

Но не выгнала. Есть же тайны такие ― но, правда, пока черта еще не перейдена, пока некая ленточка не порвана ― по типу финишной. Но люди так могут и десятилетиями жить, и кусаться, и даже ненависть порой доходит до каких-то особых видов кипения ― но потом ― любовь, морковь, и все такое. Не всегда, не всегда все так уж фатально.

И вот, обозначил себя Степа в социальных сетях очень сурово:

Грузчик. Челябинск.

Ох, как хвалили-то. Это ж настоящий полет мысли, а не просто так ― банальные плоды общества. Потому что настоящий технологический скульптор может и должен работать в Простых.

Простой напоказ.

Простой ― как бы из 70-х, когда поэты осваивали стеклотару.

И стихи шли лесенкой, и:

― Видишь, что Тантал обо мне думает, ― сказал Тоне.

― А зарплату дали? ― осведомилась она.

― Зачем тебе зарплата?

Тоня ж рыбу жарила. Так и стукнула сковородкой по плите. И даже капельки масла взлетели, и даже малость подшпарили Степана.

― Зарплата ― стихами, ― усмехнулся он.

― А кому они нужны?

― А всем, ― ответил он, ― а я лучше, чем всякий Пушкин, поняла? При чем тут деньги? Я из тебя делаю человека. Живя рядом со мной, ты делаешь себе карму. То бы ты была просто Тоня, некая Тоня, а так ты ― та самая Антонина. И будут в веках говорить ― ах, та самая Антонина! А не та ли Антонина? А? Ну как Татьяна. Или ты хочешь исчезнуть в веках? Подумай сама?

― Давай рыбу есть.

― Давай.

― А мяса хочешь?

― Откуда?

― Соседка дала. Они мясом торгуют. Просто принесла мяса. Будешь?

― Буду.

И ели они тихо. И ложка песню свою пела ― потому что частью души была ― художника и поэта, а еще ― и ничего себе поэта, большого, а не малого.

А уж сколько их, больших поэтов?

Рожала, рожала земля, эх, нарожала же! Сколько талантов! Но почему все так устроено, почему таков ранжир?

И жизнь шла. Жизнь крутилась. Жизнь ― она как листок, приколотый к земной поверхности. Шар крутится, и листок. Вместе с шаром. А на нем ― стихи Степана Хожина, но самое главное ― это заслуженное место на сайтцах.

Потому, пришел на работу Степан и там разгрузил целую машину всяческих продуктов. А часть продуктов ребята вытянули, взяли и водку, и сели, и обедали по-мужски ― а вообще, в русской жизни обед мужиков ― дело хорошее. Разговоры про своё. У кого-то ребенок хочет в блатной институт, а папа ― из простых. Каков вывод? И ты будь простым. Или учись, учись, получай отметки. И вообще ― все современные разговоры ― про хотенье. Вот решила жена мужика простого, что она ― уже нет, нет, не та, что раньше ― вот у соседей такая машина, а у тех ― такая, а у третьих …. И конечно, где-то кормят лучше, и бежать надо туда, где кормят лучше, и вообще ― вдруг захотелось гастролей, так захотелось….

― К армяну ушла, ― сказал Носов.

― Вот сука, ― заметил Шкуренко.

― Таксист.

― Бабок больше у него?

― Ну таксист. Таксует много, будет его крутить теперь.

― На что крутить?

― На шмотку.

― Ага.

― Скажет ― вези в Эмираты.

― С армяном связалась значит.

― А ты его поймай.

― Я поймаю, слышь.

― Он же как заяц, таксист.

― У них там мафия.

― Да и у нас мафия. Слышь, Стёп, чо, армяна гасить пойдем?

―Пойдем.

― Вишь, и Стёпа пойдет.

―Ну давай.

―Ну давай.

―Гаси.

― Маловато водки

― Пивком запивай.

― Давай.

― Давай.

― Эх.

Так вот, под водку они сперли три консервочки, рыбные, а хлеб у них был. Украли кетчуп. Но банка большая, увесистая. На толпу хватит. Сперли еще паштетов. А что такое баночный же паштет? Да это как бесконечность ― съел немного, и полон ты штукой неизвестной, а также ― необъятной, и сам ты становишься необъятным, ленивым, ничего не хотящим. Еще и водки. А пиво ― в зеленых таких пластиковых пузырях, по 2.5, «Жигулевское». Нормальный мужик после такой еды спит. Ну, только что если не пожар, да и то ― можно и в пожар спать. Но самое главное, украли они палку колбасы «сервелат конский», и уж ели ее активно, никому не уступая. Шкуренко тут мастер был. Снял с нее кожуру, и при чем ― целиком, и она в сторонке лежала, вся эта значит кожура, словно бы кожа какого-то существа. Так и получалось ― существо было подвержено съеданию, а шкура ― тоже ж трофей. А поэтому, взял Мастер Степан Хожин эту шкуру и стал делать комиссионно-техническое, а также ― пост-пищевое, произведение искусств. Очень уж он красиво закручивал ее ― и так, и эдак, получился такой шкурный человечек. И мужикам это понравилось.

― Ишь, ― сказал водила Андрюха Парков, ― чо Степа-то творит. Степ, есть же на первом канале передачка, стань звездой.

― Да там петь надо, ― возразил Шкуренко.

― Да чо. Степа ― талант. И споёт.

― Там другое, ― сказал Носов, ― это есть выставки индустриального, слышь, искусства. Там чего только не выставляют.

― Пусть Гельману письмо напишет, ― сказала бухгалтерша Валя.

И все тут же стали к Вале приставать, а Степа сзади подошел такой и Валю и пощипывает, пощипывал, пощипывал, но тут уж и ехать надо. А Валя изделие-то в руках подержала ― говорит:

― Золотые у тебя руки, Степан.

В общем, обуяла его гордость большая. Шел он домой, согретый теплом всей этой гордости, всей этой мощью потенциального будущего и себя самого ― такого разнообразного и уже великого, и в принципе, все ж ценят, только бы….

Только бы….

Только бы было все правильно, с уважением. Потому что был он, Степа, немного пьяненький, а вообще ― не пил он, против алкоголя по жизни, а потому ― как пришел, стал Тоню дергать и так, и эдак.

― Вишь.

И крутит свое изделие.

― Это что? ― спросила она.

― Скульптура.

― Это?

― Да. Уже оценили.

― Где это оценили? Никогда не угадаешь, из чего.

― Да не знаю. Зачем ты пил?

― Я поэт, пойми. Я несу свой крест и тебя кормлю. И из колбаски сделал я новый жанр. Из колбаски, понимаешь. И я принес тебе его, это твое.

― Это? А где сама колбаса?

― Съели.

― Ты что издеваешься, Степа?

Тут и началось снова ― потому что величие крайних фигур ― это огого. Каждый поэт ― ферзь. Король. Да и вся земля ― лишь шар подлый, который сам не двигается, поэт еще вращает ногами. А если б не хотел ― то не вращал бы, и что бы все тут делали? А?

― А?

― Как ты мне надоел уже? ― закричала Тоня. ― Хватит с меня! Убирайся!

― Я?

― Ты! Что, не уйдешь? Будешь дальше на моей шее висеть?

― Кто висит! Я тебя кормлю!

― Да ты еще зарплату не получал. Только аванс!

Кипел, кипел Степан Хожин, даже драться кинулся ― но тут-то совсем неудача была ― получил он ложкой по лбу. Да еще и своей. Осел наземь. Кровь бурлит еще больше. Скорей! Скорей! Разрешение! Взрыв! Конец подлости. Гонит ― пойду.

― Статую не забудь! ― крикнула она.

Да, это была та самая, самая новая, особый шедевр, оцененный даже на работе ― статуя из колбасы. Вернее, не из самой, но из колбасной одежды.

Итак, сидел он на пороге, опираясь на закрытую дверь, и надо было возвращаться. Было Степану уж пятьдесят лет, и в последние годы жил он с матерью ― еще до подживания к Тоне. А теперь надо было возвращаться ― но страшно ли? Что изменится в худшую сторону? Гениальность не ломается, она не горит, именно поэтому и существует такое понятие, как нетленка.

Нетленка.

Еще одна.

Пятая, десятая.

Караван нетленный.

Луна уже взошла. Это был вечер серебристый, вроде обыкновенный, но с другой стороны ― начиналась новая жизнь, и к ней еще надо было привыкать. Но он думал:

― Скорее всего ― вернусь. Куда она без меня? Она без меня ― просто так. Просто так. Нельзя, чтобы она так и оставалась просто так, без меня.

Он поднялся и пошел. Дверь скрипнула у него за спиной, и что-то звякнуло.

― Забери пожитки! ― крикнула Тоня.

Мастер Степан Хожин нагнулся. В лунной свете что-то блеснуло: ложка!

Поднял он ложку, обтер, засунул в карман и пошел дальше. Надо было идти на станцию.

Бельё

Какая-та странная весна. Отдельные её куски хороши, а другие ― части разрозненные, чужеродные примеси, наборы странных газов. Утро ― как сигнал. Хорошо же, когда мир более сглажен, когда мир не имеет острых углов. Вот любители доски. Любители той самой доски, которая едет по сырым гладям морей и различных океанических бассейнов, выбирают явные округлости. Утро. Жуткий розовый свет. Нож утра.

Он посмотрел на соседний балкон ― бельё нервничало. Но вы знаете, как может волноваться хвост животного? Кота. Да, они это могут. Очень нервные животные. И пульсация передается, воздух есть проводник всех видов веществ и нематериальностей, включая нити мышленья и что-то такое же, но еще не открытое, еще не описанное.

Яркость дня не такой нож. Но ― циркуль. Им бы в глаз. И нету тогда глаза.

Роман дернул себя, наверное, за нос, а может быть, за ухо, отвлекая от созерцания нервов ткани. Ветер, словно электрический ток. Белье. Белье. И мозг дергается в такт ему.

Он вышел и стоял в лифте, покуда лифт этот не был вызван, вошли девочка и женщина. Ехали вниз.

― Правда? ― спросила девочка.

― Правда, ― ответила женщина.

― А чем пекинес лучше?

― Люди копируют собак, Женечка. Все люди. А потом собаки копируют людей. Какую собаку ты выберешь, такой ты человек.

― А если собака?

― Почему.

― Она ведь может выбрать меня.

― Это если ты подберешь бездомную собачку. Если она к тебе попросится сама. Но если это будет большая собачка, ты не сможешь держать её дома. В частном доме собак держат во дворах, на дачах собаки служат, но в этом случае хозяин должен навещать дачу регулярно, потому что собачку надо кормить. Собачка, Женечка, похожа на человека. Как ты её кормишь, так она и служит. Но зато собачка честнее.

― Почему, теть Свет?

― Собачка не предает.

― А бывают такие собачки, которые предают?

― Нет, таких не бывает.

Ветер выскочил из-за реки и, облизывая углы многоэтажек, затрясся в стеклах. Полетел мусор. Покатились, словно живые организмы, окурки. И Роман вдруг понял, что понимает ― они катятся с настроением, и есть в этом какие-то резервы радости, молекулы тепла. Приехала мусоровозка. Начали загружать мусорные баки.

― Слышь, давай. А? А? Давай.

― Ровно, ровно давай!

Так переговарились рабочие в оранжевых жилетках. Должно быть, им нужно было чередовать мат с фильтрованным русским. Но Роман не обратил на это внимание. Он прошел к магазину, а там, за углом, пил пиво Клешнев ― почерневший, словно шахтер.

― Гэ. Гэ, ― икнул он, ― выпустили. Прикинь, прикрыли на протокол. Мать сдала, сука. Да я не обижаюсь. Ты, да зато отдохнул! Да футбол аж завтра. А я отдыхаю, да думаю про футбол. А мусор пришел, говорит, пиво ― ноль пять по две сотни. Я кричу ― слышь, ты лиходей. Но принес. Теперь, слышь, надо четыре сотни нести. В мусарню. За две бутылки.

Роман пожал плечами.

― Слышь, есть бабки?

― Нет, ― ответил Роман.

Он прошел сквозь магазин ― к противоположному выходу, а там уж, через два дома, стояло кафе, где он и выпил пива. Ему вдруг показалось, что Клешнев придет и сюда ― еще более черный, еще более безнадежный, человек, которого высушили. Но не жизнь высушила. Не известно, что именно.

В голове могут быть голоса. Нет источника. Просто так. Голоса. Если их трогает рука, то такая рука опухает. В преддверии странного газа, который пойдет из открытого крана в полость черепной коробки, уже что-то происходит. Но газ может заставить жизнь расшириться ― потому что и во вселенной что-то движется, красное смещение или же еще что-то. Не обязательно знать названия. Газ уже идет по трубам, хотя он еще далеко. Но вы представьте себе цунами. И вы стоите на берегу, а оно лишь зреет. Некий продукт, обладающий набором свойств смежных, но ― очень смежных, хотя и граничащих с чистым чувством. Море отступает, а вы все стоите. А может быть, вы и не знали, что нужно бежать. И вскоре что-то начинается.

Приближение.

Так и газ по трубам. Он выйдет и никого не заденет. Потом будет другая жизнь, и не надо думать о последствиях во внешней среде. Нет ничего. Вселенная ограничена личностью. Великий эгоцентризм.

Он допил своё пиво и сделал круг, огибая дома. Когда он вернулся, то взору его открылась погрузка Клешнева.

― Давай. Давай. Там попьешь, ― сказал мент.

― Слышь, я ж сказал, что расплачусь! ― гулко протрубил Клешнев.

― Давай. Давай.

Уазик дернулся и повез его, Клешнева, к новым протокольным чудесам. Да, но там не было ничего. Не было газа. Вселенная молчала. Не было сигналов.

Там.

Но возвращаясь, он вдруг прислушался к отдельно идущим посылам. И вдруг:

― Скоро взрыв земли!

Роман осмотрелся. Голос был четкий, геометрический, графический, чертежный. Черт возьми! Если бы развить тему. Но некая страшная, душная, вуаль уже подступала. И мы бы могли решить что угодно, но интеллектуальный путь подразумевал именно это ― наличие дополнительного зерна между разумом и прокладкой мышленья.

Уже почти 20 лет он разрабатывал систему победы в лотерее. Эх, первые годы. Как далеки они. Когда до весны моно космоса оставался один шаг, лотерейку прикрыли.

Вечер до этого ― немного водки, счастья, бессонная, но радостная ночь. Неожиданный фейл. Провал. Будто ты ― агент, будто ты ― одинокая модель блуждающего биоробота. Все пропало. Он сжег все тетрадки. Все до одной.

Сколько их было тогда? Тетрадки….

В пору было повеситься, но он воспрянул. Фениксом шел по плоскости лет. Спустя год он уже начал новую тетрадку.

― Что это? ― спросила Ира Сумина.

― Да так.

― Ты физик?

― Да так.

― Нет, скажи.

― Теория вероятности.

― Круто. А для чего?

― Вычисляю лотерею.

― Да?

― Да.

― Хочешь выиграть миллион?

― Не в этом дело.

― А для чего ты вычисляешь?

― Тут…. Тут такое дело…

― Ладно, ― она улыбалась, ― многие люди азартны.

― Я не азартен, ― он напрягся.

― Но играешь ради денег?

― Дело не в этом!

Казалось, тогда все пошло не ровно ― будто бы поверхность изогнулась и стала гористой. Но привычкой Романа было добиваться девушек силой, еще мать приучала его ― помни, суки! Суки, сын. Не ведись на сук! С тех пор он нападал. Нет, это не было насилием. Он просто набросился на Иру Сумину без предупреждения, и та, крича, убежала. Больше они не виделись.

Он должен был победить лотерейку и стать миллионером.

Иногда люди казались куклами с заведомо ложным движком, и хотелось быть серьезным диктатором, чтобы собрать их в кучу и наказывать за существование. Однажды он пристал к Жене Иванову:

― Мне нужен человек, который бы играл.

― Почему ты сам не играешь?

― Я буду вычислять.

― Ты хочешь, чтобы я играл, а ты вычислял?

― Да. Я знаю мужичка, который понял суть игры в Спортпрогноз.

― Он много выиграл?

― Да.

― Но почему бы тебе самому не играть?

― Пойми, мне нужен человек!

Он показал Жене Иванову тетрадки ― толстые, общие, десять, двадцать, тридцать тетрадок. Конечно, Женя Иванов посчитал его ненормальным. Хотелось убить Женю. Роман представил, как тащит его труп ночью, между новостроек, копает яму и бросает туда тело.

И рядами шли цифры, и голоса, голоса. Будто в запределье шли дожди и стучали. И вновь он смотрел на колыханье белья в окне. Сжимал веки, чтобы добиться иных скоростей и визуальных образов.

Чувство такта. Одежда времени. Проникновение. Но газ уже идет, и не известно, какой поезд прибудет раньше.

Роман вставал и смотрел в тетради. Он мало спал. Днем ― непременная сонливость. Очередной период безработицы ― он вновь подрался с начальником, так как считал его тупым орангутангом. Это было в пятый раз подряд. Длинные, бесконечные, ряды цифр. Словно дорога на вершину воображаемой башни. Надо полагать, что ты однажды дойдешь. Но тут ― засада! Кольцо!

Вместо нового этажа ― то же самое. Ты ходишь по кругу. И все смотрят на тебя, и все пытаются порезать тебя на ленточки своими взглядами. Цифры бегут, и тетрадок с разработками лотерейки все больше.

Он посмотрел на белье, которое смотрело на него, постепенно преобразуясь в облачение для чего-то другого ― газ извне. И если и открыты трубы, и скоро, скоро придется утонуть и не выплыть, но песня будет здесь раньше. Летопись конвульсий. Оно двигалось быстрее, заставляя тело содрогаться в такт.

И ведь подумать, Роман хотел когда-то жениться на Ларисе. Но все закончилось классически. При этом, когда факт нападения был очевиден, она разбила бутылку, чтобы защищаться розочкой. Он не выдержал и кричал: «Сука»! Но взять её не смог. Все сломалось. Он вновь скрипел зубами темными ночами, не находя выхода энергии. И она копилась. И она бурлила, делаясь пузыристой. И цифры образовывали победные результаты. Но мир лотереек менялся, и, когда схемы, казалось бы, были готовы к реализации, происходило перемешивание. Но вначале ― отрезание. Тишина. Ночь. Страх и зло, бесконечная ненависть ко всему миру.

Безусловно, все были виноваты.

Все. Все на свете.

Он сжал кулаки. Дергание белья. Танец, напавший на мозг, отчего отдельно взятые участки вдруг стали кашей, стоящей на плите у хозяйки. Крутящиеся шарики опоясывали зрение. Невозможно было оторваться, чтобы жить. Никогда.

Утром было утро. Но белье оставалось, и казалось, что сломалась кнопка, и мир уже никогда не выйдет из бега по кругу. Роман поднялся и вышел на балкон. Теперь, белья было слишком много. Оно словно бы размножилось, перекинувшись на все прочие приставки к стенам, порой ― так нарочито остекленных, порой ― серых и бетонно-безглазых. Но жуткое колыхание присутствовало везде, сигнализируя о его поражении.

Он вышел. Кто-то расписал лифт зажигалкой. Кто-то ― беспечный и потому ― мерзкий своей любовью к приключениям дурень. Так неприятны эти люди. И первая встреченная им девушка попала в воображение ― уже за пределами лифта, и он вновь обладал ей, взяв силой.

― Привет, ― здоровался намедни Соколовский.

― Привет, ― отвечал Роман.

― Когда женишься?

Хотелось его убить, Соколовского. Роману было уже 39. Все. Все были. Все были виноваты. Хотя новая система выигрыша была уже почти готова, не было соратника ― чтобы руководить им, чтобы направлять его, соратника.

― Кругом дуры, ― отвечал Роман Соколовскому.

― Кстати, ты прав. Бабы пошли ― ну его нафиг.

― Да.

― Но все же, Ром. Пора уже. Или ты решил по―боярски?

― Почему?

― Бояре женились в 50!

Тут бы и убить Соколовского. Роман был накален, и жар шел в зрачки и тянулся в черных колодцах рецепторов, и змеи нервов шли в обратную сторону, и они говорили, они шипели, они пели о том, что краны открыты ― это нервно-паралитический газ, у которого есть источник за пределами души.

И был встречен возвращающийся из ночной ментовки Клешнев.

― Отпустили, слышь! ― крикнул он издалека.

Крикнуть он мог кому угодно. Что-то вроде набрасывания лассо на коня. И в качестве коня этого ― любой объект. Важнее, чтобы живой. Важнее, чтобы человек. Но Клешнев уже начинал бросать лассо и на собак.

― Тузик. Стайййять!

― И вот, ― уничижительно подумал Роман, ― если разобраться, кто лучше, я или Клешнев? Нет, если в общем, по натуре, то конечно я. Но с точки зрения эффективности. Да даже если и эффектности. Но я пробью! Пробью!

Он внутренне сжался, превращаясь в металлический стержень, пробойник. Внутри себя он бежал навстречу победам, и на пути была стенка, но была и дверь. И он бежал, он всегда двигался мимо двери. Потому что так еще учил отец. Учил, завывая глухо ― подобный звук издает автобус «Лаз Турист».

― Пробивать! Надо пробивать!

И Роман пробивал. Он как-то глубинно зародил в себе поля этих смыслов, где двери были врагами, а пробойник, то есть, он сам, шел через стенки уверенно, мощно.

― Слышь? Слышь! ― прокричал уже издалека Клешнев. ― Рома, мать твою за ногу!

― Ты чо там? ― недовольно крикнул Роман.

― А!

Тот махнул рукой. Шел к смутному каменному кабаку, где могли его опохмелить. Но разъедающий душу пар не проходил. Но, может быть, прибывал газ?

Роман вдруг вспомнил сон. Вроде бы и не спал он ночью. Но теперь пришла отброшенная кожа сна, его остатки, и там ― лишь ряды цифр. Ровные ряды. Много тетрадок. Спуск в какой-то, если хотите, ад. Но он и сам мог признать это.

С севера надвигались облака, и белья вокруг было необычайно много. Большие белые скопления атмосферных волос притягивали висящие простыни, и те манипулировали сквозняками, которые бродили между домами.

Но вдруг показалось, что ― конец. Трамвай скрипнул и мигнул фарами. Роман сделал шаг назад и поднял глаза. Но трамвайша не смотрела на него. Она словно и не жила на свете ― лишь изображения в биологических пределах. Но пассажиры были зрителями. И все смотрели в дыры его души, все хотели обследовать повреждения, нанесенные ему не выжившими лотерейками.

Он вдруг вспомнил, как смотрел на него статный мужчина в тот момент, когда он закупал целую пачку. И ― шаг. Колеса, скрип, последний час, последний рваный кусок секунды.

Трамвай прошел мимо. Он пришел к магазину, где в придачу имелись стоячие одноногие столцы. Взял пива и длинных, нечеловеческих, чипсов. Перед ним ― очень большой пустырь, покрытый воздухом, и только через него ― полный болтающегося белья десятиэтажный квадрат. Он осмотрел его. Белье было на каждом балконе. Он махало ему самим собой.

Жидким осадком присаживается газ к стенкам, бессмысленная формовка, острый жар, соль, оседающая на трахее. Нет, он понимал, что нельзя доказывать. Но ведь была Марина. И они даже пробовали жить. И они даже лежали в одной кровати, и она даже листала его тетрадки. Он рассказывал истории про родственников, про вектор родительского полёта через собственное поколение, и он сам себе нравился. Он на неё не нападал. И здесь все было ясно. Но она ушла через неделю. Слушать всё это было невыносимо. Нападал ли он? Нет. Все обошлось по-мирному.

Надо было остановиться. Вторая бутылка пива не улучшила тонированный резонанс. Поодаль хихикали старые парни.

― А это что?

― Контакт не коннектится.

― Ты ж такой взял?

― А ты?

― Я чо. У меня гэлэкси.

― А разница?

― Ну как, разница. Как ты думаешь?

― Экран один.

― Нет. Не один.

Это было межевание электронных органов и сравнение ― кто лучше. Через один одноногий стол какой-то торговый представитель передавал заказ.

― Неля. Неля. Неля, что ты. Ну. Ну?

Он нервничал, как струна.

― Так. Давай. Пять―семь ― десять. Три, шесть, пять, ноль, десять. Десять. Ты меня слышишь или нет. Десять же. А, нету. Ну ладно. Ставь подобное. И подобного нет? Ставь что хочешь. Ставь, говорю.

Третей бутылки не было. Роман пошел навстречу этому дому, чтобы бельё проколыхалось совсем недалеко, вызывая дрожь вышедшего на свободу газа обратной стороны души. Поворот, тротуар, рельсы, два мальчика, играющие в футбол на поле два на два.

― Прекратите! ― кричит им кто-то.

И он идет дальше, и теперь уже все решено. Но сила чувств такова, что нельзя сказать ― что же это?

Может быть ― победа?

Он развернулся и побежал. Киоск еще работал. Вытряхивая из карманов последние деньги, Роман купил лотерейки. Да, ведь происходило происходящее. Длилась длительность. Качались стрелки на невидимом пульте. Горели лампочки.

Всё и ничего.

И он вспомнил, как попытался познакомиться с Евгенией, проговорив ― все или ничего. Она защищалась стулом, Евгений, и правда ― ей удалось защититься. Он крепко тогда получил. С работы пришлось уволиться. То была самая граница года, когда люди начинали пить в офисах и брататься, и денег тогда не платили, и все как-то выкручивались. Был вечер сходной тематики. Они потанцевали. Он попытался затащить её в кладовку.

На работу он потом попросту не вышел. Никто не звонил и не интересовался. Он засел за составление выигрыша, вновь по теории вероятности, и составлял его полгода, после чего пошел и забрал трудовую книжку. Устроился на….

Всё или ничего.

Пробойник обязательно взломает стену. Начало череды побед. Начало начал. Именно теперь.

Разогнаться, бежать, пробить стену лбом. Пробить! Пробить! Пробить выигрыш! Пробить жизнь!

Роман вернулся и сел за тетрадки. Цифры выстроились в новые дороги, полные транспорта специального вида. И бельё. Оно шаталось все громче. Бельё.

Как громко поют простыни на балконах! Как вторит им междушевный газ! Он, может быть, там, внутри, касается и душ других, которые, быть может, далеко. Может быть, близко. Это открытие!

Жар гениальности вдруг посетил его.

Роман засмеялся. Ручка проделывала очередной маршрут, составляя новый ряд. Гений! Как звучит. Какие формы специальной прохлады!

И оно заиграло, зашелестело, становясь всеми видами парусов, охватывая каждый узелок в голове, каждую трещинку на кашице серого вещества. Надо было дождаться того момента, когда уже будет обладание. Когда начнется покраска. И в бельё будут заворачивать, или еще ― самозаворачиваться, будучи совсем уж завернутым, очевидным.

Но именно тогда ― зарождение настоящего тепла. И бельё уже повсеместно. И если бы бежать, но уже поздно. Потому что и сам ты одет. Потому что и врачи одеты ― но ты будешь в объятиях мира надсуетного, наполненного газом.

Роман приподнялся, потянулся, понимая, что ― свершается. Момент ― точка. Паутина его усердствований и бега сквозь стенку, наконец, зародила в центре своем паука. Существовала ли реальность? Стучали ли в стенку? Вызвали ли врача?

Он подумал ― врач. Врач, врач, сука. Он смеется, врач. Пробить! Ряды цифр напоминали спираль ДНК, они закручивались, усмехаясь.

― Как вы себя чувствуете? ― был вопрос.

Он открыл глаза. Машина покачивалась ― точно так же, как и белье на балконах, механизм, который выделает колебания.

― Это ваши тетрадки?

― Да.

― Надо сделать ему укол, ― был другой голос, женский.

Почему-то показалось, что это ― Ира Сумина, вернулась, чтобы совершить месть, чтобы поставить ему штамп прямо на лоб. Да и всё они теперь были рядом, все, кто не понимал, кто задавал глупые вопросы относительно смысла цифр.

Водитель переключил передачу. Выехали на проспект. Отсветы желтоватых фонарей проникали в окна, создавая мечущиеся тени.

Мастер Прикуривания

Жанр рассказов на страничку ― дело теперь привычное, которое в пору, когда Интернет-кусты разрослись и заняли собой всё и вся, и не надо искать причины. Вещи субъективны. Это не весь мир. Это ― реалии наши. Вот, например, в мире, где все продается и покупается, нет смысла производить колебания. Все это ― наследие колхозного строя, когда люди работали за палочки.

И теперь. Знаете же? Писатель зачастую звучит как заподло ― в силу бесплатности. Но, конечно, можно заняться самоуважением. Измерить его уровень. Анализ крови. Анализ слюны. Формулы. Поход к психологу.

95 процентов психологов идут в психологи, потому что ― сами психи. Психость их туда и зовет.

Что делать?

Идея была не нова. Я подслушал ее. Но открывать тайну ни к чему. Я решил, что буду мастером прикуривания.

В первый раз это было в банке. Маска. Пистолет. Ошарашенные кассирши.

― Девушка, спички! ― потребовал я.

― Зажигалка, ― девушка затряслась.

Я прикурил и вышел. На следующий день все только и говорили об этом. Что хотел этот идиот? Почему он не ограбил банк, а лишь попросил прикурить? Я был в центре внимания. Обо мне написали в местной газете. Спустя два дня этот случай горячо обсуждали в Интернете. Многие склонялись к тому, что «парень герой, он показал этой системе большой знак рукой».

Все это радовало. Нет, я не собирался повторять. Почерк? Нет, это одноэкземплярно. Ну как Гагарин. Как… Гм, Вольф Мессинг. Гуддини. Не знаю, кто угодно. Василий Васильев. Ванга. Любой герой, который не похож на других.

Психолог Света, психичка, нарисовала мой портрет.

«Склонность к реализации мечты граничит с сильным комплексом и попыткой удовлетворить себя через демонстрацию».

― Эксгибиционизм? ― спросил я.

― Ну, это крайний случай.

― Ну, может, я маньяк.

Она засмеялась. Дура. У нее никогда не было семьи. Ребенка она завела по плану. Советовала семейным людям, как жить. Света. Нет, жаль, что я не маньяк и не собиратель черепов.

― А я сочиняю, ― сказал я.

― Да?

― Постоянно. Рассказы по одной страничке.

― Вешаете в соцсетях?

― Да.

― Читают?

― Как и всех, ― ответил я, ― деньги Интернета ― комментарии. Я думаю, это болезнь. Человек славен не этим. А вдруг ― все вокруг дураки? Вам никогда не казалось? Бытует мнение, что если человеку такое кажется, то у него не в порядке, у самого. Верно? А если нет? Все как раз наоборот. Я умный, а все ― дураки. А?

―Так не может быть.

― Может. Очень даже.

― Про что рассказы?

― Ни про что. Я коверкаю смысл. Я сочиняю рассказы по одной странице, но вы же не можете найти в них личность. Но вы психолог. У вас должно получиться. Смысл зашифрован подсознанием.

― Но мне нужно прочесть новые.

― Конечно. Но разве что-то изменится? На самом деле, если человек взялся что-то сочинять, то он способен изготовить одну единственную вещь. Изготовить собой. Все остальное ― повторение.

А после прочтения было такое заключение:

«Аутизм скрытого вида, в социальной среде находящий выход в работе, в домашней среде работающий как якорь».

Якорь.

Была ночь, и кто-то проник к ней в дом. При свете луны она увидела фигуру с оружием.

― Вы хотите меня убить?― спросила она.

― Нет.

― Возьмите деньги.

― Нет.

― Пожалуйста.

― Спички. Быстро.

Человек прикурил и вышел. Света отправилась на реабилитацию в санаторий. Следующим же днем.

Я читал одностраничных авторов. Есть в этом хорошесть. Ты обязательно прочтешь, даже если автор ловит вольта, или у тараканов в его голове нет выхода, и они бьются о стекло глаз с обратной стороны. И даже слышно ― бум, бум. Наиболее сильные экземпляры не выдерживают и гибнут. И лежат там. Кучкой. Знаете, неприглядная картина.

Я пошел в комментарии. Нет, ругаться не надо. Вся нация больна. Куда вас несет? Вы все недовольны нефтью и газом. Но встаньте. Поднимите морду. Повыше. Да вот, хрен.

Пивко. Приемная депутата. Человек в маске. Нечто, напоминающее оружие.

― Вы воруете, ― говорит человек.

― Я?

― Или да, или нет. Жизнь или смерть?

― Но что отвечать?

― Правду.

― Ворую. А вас найдут.

― Нет.

― Но у меня нет с собой денег.

― Знаете, как выглядит растение хрен?

― Не знаю.

― Большой лист. А вы думали ― корень? Нет, это другая его ипостась. Расслабьтесь.

― Но что вы хотите сделать?

― Спички!

― Пожалуйста.

― Спасибо. Я пришел сюда, чтобы прикурить. Прощайте.

Я стал думать о продуктивных писателях. Генрих Сароян. 1500 рассказов. Но они не по одной странице. А значит, мне надо написать 15 тысяч. Давайте делить. 1 рассказ ― 1 день. 365 рассказов в год. 41 год. Нет. 2 рассказа. 20.5 лет. 4 рассказа. 1460 рассказов в год. Нет, снова долго. Значит, бросить. Вообще, не думать об этом. Пусть Генрих Сароян идет лесом. Просто рассказ. Просто акция.

Что, если я ориентируюсь на других? Нужно ли пытаться быть лучшим, или сойдет и так? Может быть, главное ― наслаждение? Мысленаркотик. Создал, осознал, экстаз.

Зощенко. Скучно. Старо. Поворот на 180 градусов. Кортасар. Нет, нет резонанса. Хочется наслаждения. Глотнул мысли, и ― пьян. Всё не то. Не то. В мире еще не созданы настоящие литературные наркотики.

Я стал искал новости о Мастере Прикуривания. А, вот и они.

«Вторая акция экстремиста, который практикуется на прикуривании, угрожая жертве пистолетом. Можно предположить, что пистолет не заряжен или вообще ― пластмассовый. Тем не менее, преступнику удается держать в страхе целые районы. Во многих банках введена новая система подачи тревоги. Веден план-перехват. Никто не знает, насколько опасен злоумышленник».

― Это плохо, ― подумал я, ― правда, пистолет воздушный. Так дело не пойдет. Но не все читают новости. С другой стороны, нож. Сабля. Я видел декоративные, но вполне опасные сабли по 3500 в магазине сувениров. Среди ночи этого кого угодно испугает. Нет, нужно выступление. Но если нарядиться в мифические одежды, тебя быстренько схватят.

Поэтому, я начал свой новый рассказ так:

«Я повторяюсь. Чего я только не делал. Одним рассказом это не обойдется. Роман? Почему бы нет? Но страшно. Если бы убили ― я бы немедленно узнал тайны жизни за гробом. А если решетка ― что может быть хуже?

Мотив?

Нет. Девиз.

Всегда начинать с девиза. Может быть, меня бесит, что вокруг ― так много дураков? Но Света права. Здесь есть мания определенного порядка. Мания же обычного человека предсказуема. Это ― средства.

Деньги. Продукты. Понты. Нет, они даже путешествуют, чтобы показать ― мол, я был там, а ты не был. Это ― крах. Еще немного, и все закончится…»

Еще один банк? Но я не могу рисковать. С другой стороны, откуда кассирше знать, что я вообще существую? Она наверняка смотрит сериал «Дачники», а также ― фигову программулину «Давай поженимся». Словно бы ты ― дерево. Бревно. Нет, это легкий девиз. Все мы привязаны к судьбе. Не отвязаться.

Если написано ― дата, начало, конец ― то и все. А потому, надо начинать. Сигареты. Воздушный пистолет. Телевидение? Черт, прикурить в прямом эфире? Но тогда точно схватят.

Нет, есть выход. Надо поехать в Кутаис. Там есть местный канал. Семейный офис. Никакой охраны. Она там попросту не нужна.

Пистолет.

Прикуривание.

Пора.

Я выехал на мопеде. Ехать тут совсем ничего. Обратный путь? Да кому нужен хренов мопедист? Акция начинается.

Всем ни с места! Стоять! Руки за голову! Камеру не выключать.

Человек в маске улыбается. Из глаз бьют черные лучи.

― Вы хотите сделать заявление? ― спрашивает ведущая.

― Нет.

― Господи….

― Просто…. Просто дайте прикурить.

― А, это вы. Я о вас слышала. Вы ― мастер прикуривания.

― Да, это я.

― Да, но скажите что-нибудь для наших телезрителей. Не уходите просто так. Такие события случаются один раз в жизни.

― Ничего такого. Не берите в голову. Дайте спички.

― Вот, ― говорит оператор, ― а можно автограф?

― Пожалуйста.

― Нет, нет, подождите. У нас прямой эфир. Что бы вы пожелали нашим телезрителям?

― Я бы сказал, что людям надо быть проще. Но иногда хочется обратного. Будьте сложнее. Но люди и так сложны. Что же делать? Как сочетать несочетаемое? Может быть, заповеди? Любите друг друга, и больше ничего. Это так просто, и так сложно. Вот вы.

― Я? ― спросила ведущая.

― Кого вы любите?

Она запнулась.

― Видимо, себя, ― я выпустил сигаретный дым, ― поэтому, это и будет моим словом. Мечтайте. Любите. Еще говорят, плодитесь и размножайтесь, но это слишком уж дело нехитрое. Прощайте.

И потом ― вечер, перетекающий в ночь. Мотор мопеда звонко журчит. Легкий китайский движок. Как хорошо на прохладной ночной трассе. Звезды улыбаются. Я знаю, что они ― братья и сестры. Привет. Мимо проходят суровые большегрузы. Привет и вам. Там хорошо, в кабинах. Наклейки. Серьезный руль. В ночи горят приборы. Романтика. Жаль, что я не водитель-дальнобойщик. А еще ― ехать так и пойти на взлет, и лететь ― вот так, вниз колесами, вверх ― кабиной, навстречу чудесам.

А потом, когда Света вернулась с омываний морской водой, была очередная встреча.

― Я и правда понял, что проблема не так уж поверхностна, ― проговорил я.

Нет, у нее совсем другое на уме. Я думаю, ей нужен мужик. Нужно же где-то его взять. Поэтому ― и все эти вещи, проблемно магнитящие одна другую.

«Встречное запараллеливание ожидания, не раскрытие характерной скрытности в момент изменений».

― То есть, ― сказал я, ― говоря по-русски, когда надо принять решение, я торможу.

― Не совсем так.

― Но.

― Нет, это не напрямую так.

― Ладно.

― Хотите, сходим куда-нибудь?

― В качестве профилактики?

― Да? Нет. Просто.

― Просто….

Нет, лучше не начинать. Все психологи ― психи. И потому она никогда не выйдет замуж. Я не буду ее жертвой. Это ведь что-то вроде школьного звонка. Зззззззз. Ужасный механический звук. И никакого шанса, чтобы остановиться. Я погибну.

Но надо возвращаться к идее короткого рассказа. Ничего другого не остается. Мне, правда, казалось, что можно косить под Чехова. Но теперь это как-то не так. Не то, чтобы совсем коротко, но темы ушли. И все это не смешно. А еще были и более древние фельетонисты. А еще были карикатуристы. И ну их всех нафиг. Жить так, чтобы твоя жизнь была достойна описания? Или наоборот ― сочинять такие истории, каких не бывает? Но все хорошо в теории, а практика гораздо скромнее.

Интернет. Посиневший от взаимной вражды набор электронных машин и их владельцев. Дураки. Жизнь коротка. Эксперименты. Я не стал ученым, но я и не становился им. Делал вид. И что же?

Рассказ. «Он погорел на том, что планировал свои акции, записывая и выставляя их в сети под видом автора. Преступления? Сложно сказать. Ведь никто не был убит. Да и моральный ущерб был минимальным. Зато, нашлось множество продолжателей. И первый случай был зафиксирован, как вы думаете где? Конечно же ― в городе суровых пацанов, Челябинске. Но здесь действовала целая группа прикуривателей. Они появлялись в спальне жертвы, в руках была тыква с вырезанными глазами, и внутри горела свеча. Они просили огня.

Сыктывкар. Телефонный хулиган звонил в органы внутренних дел с обычной просьбой ― здрасте, а есть курить? Звонил он и днем и ночью, но пойман так и не был.

Ибо тут был задел. Начинание несло в себе большую идею, централизованную в стремлении возвыситься над однообразием….

Да, рассказ на одну страничку ― тоже ведь труд. Можно подумать, я отдыхаю. Нет, тут надо и закруглиться. И пусть все остальное останется за кадром. Что будет дальше? Да какая разница? Можно прожить и один день, какой-нибудь самый главный ― а все остальное ― по боку. Хотя, конечно, впереди будут и другие акции. Где бы мне еще прикурить? Нужен философский подход. Прикурить у реальности. Попросить спичек у бытия. Крикнуть Богу ― эй, есть чо? Да, но это уже ― совсем другой уровень.

Облако спирта

Мы шли на всех парусах. Да, космический парус ― это вам не парус простой, хотя и есть сходство. Космос. Душа ночи. Звезды ― спички. Какого вида спички ты любишь? Черные? Белые? Зеленые?

Я с детства любил зеленые спички.

Мама мне говорила ― не люби спички, Саша. Не люби. Какое-то время я вспоминал все это с обидой, хотелось вернуться в прошлое и убежать. Так и представлял я себе ― тридцать пять лет назад, будучи уже вполне осмысленным мальчиком, я смотался. Я шел берегом реки, и река была родная и добрая, я сел к ней ― это было разумное тело, жидкое и быстрое.

― Куда ты идешь?

― Пошли со мной.

И я бы нашел лодку.

Мне потом снилось все это ― несбыточное, но ― существующее в тайных недрах. Я думаю, что когда я умру, то вернусь туда. Я буду идти на лодке и говорить с рекой, рыба будет поглядывать мутным глазом из воды.

― Саша, Саша. Куда ты плывешь?

― Я плыву к морю.

― Что ты сделаешь, Саша, когда доплывешь до моря?

― Этого лучше не знать. Я буду вечно плыть к морю.

Большие острова ― словно плавающие шапки, и в мехе этих шапок сидят птицы, они видят меня и поют.

А все это вспомнил я из-за спичек. Спички.

Я раскурил трубку. Махорка №5. У нас целый склад махорки. Она идет пачками, по 100 грамм, сухая, русская. Тогда пришел сигнал.

Наш корабль шел навстречу космическому облаку спирта. Мы шли за бухлом.

Я подошел к Семенову.

― Кто это? ― спросил я.

― Просто.

― Просто?

― Да. Тёлка просто, в сети смотрю.

― Ты знаешь, что сеть в этом секторе космоса запаздывает на сто лет? Этой так называемой твоё телки давно уже нет, и даже не задумываешься, что ты пытаешься ощупать ее как раз в том момент, когда она эфемерно жива ― эта частица жизни.

Он заморгал.

― Готовься. Скоро торможение. Будем заходить со стороны, входить в облако.

― А потом ― шлангочку, ― сказал Семенов.

― Да. Да, именно шлангочку.

Я как-то ясно вспомнил наслаждение зелеными спичками. Есть вещи, которые напрямую спускаются к взрослым ― например, электронные устройства, и хотя ты понимаешь весь кайф доступности, это не подогревает молекулы радости. Говорят, молекулы радости содержатся в некоторых видах еды. В синтетике ― нет, никогда. Это исключено. Натуральных продуктов мало. Но, например, вы встречаете по ходу рейса контрафактчиков. Вот где, может быть, кусочек свободы и, может быть, ветра из детства. Вполне возможно, что наша миссия даже более экзотична ― да и правильно, почему бы на обратном пути не отлить? Тыщу тонн спирта направо, тыщу тонн налево, сто тысяч тонн по центру. Измерить объем чистого спирта в облаке невозможно. Откуда оно взялось? Так вот, балк контрафактчиков сигналит вам. Здесь надо иметь нюх. Машина спрашивает, и мы отключаем машину, потому что известно ― железо стучит. Человек есть человек.

Машина-стукач ― очень нормальное явление.

И ты стоишь и смотришь, как красные маяки приближается, а на экране виднеется лицо, обточенное инородными мыслями и мечтами о бесконечном разврате.

― Здоров, пацаны, ― говорит капитан.

― Чо везешь, здоров, ― мы пожимаем друг другу руки.

― Контейнеры.

― А чо есть?

― Сухие кальмары.

― Много.

― Миллион тон.

― А что еще?

― Семечки. Мы вообще ― семечковоз. А кальмары у нас слева.

― А еще?

― Сало.

― Натуральное?

― Да.

― Покажи. Смари, в прошлый раз нам показывали пластиковое сало.

Потом мы расходимся. Винище ― суррогат. Бывает и хуже. Кому-то из команды становится плохо. Сигареты левые, от северокорейских террористов. Говорят, что это табак. Может быть, какая-нибудь клонированная культура, выращенная в горшках в кабинете одного из Кимов. На счет травы ― у нас нет любителей. Я люблю пиво, но у нас есть пивной гриб. Три сорта, продукт чистый, организм в порядке. Сушеное мясо. Запрещенная рыба. Рыбу не взяли. Мало ли, где ее выловили. Известны случаи, когда находили с полностью погибшие экипажи ― все из-за рыбы. А ведь тянет-то к пивку. Но надо иметь выдержку. И потом, конечно, можно затариться, провезти что-то с собой. То же сало.

И вновь была трубка. И красные огни балка удалялись. Мы даже не узнали, кто они, куда, откуда.

― Слышь, а как звать-то? ― спросил я напоследок.

― Малюта.

― Хреновое имя.

Он пожал плечами.

Спустя час ко мне подошел Коля Бобропилов.

― Капитан, они нам чужого сунули.

― Они? Или он сам перелез?

― Не знаю.

―Ты уверен?

― Да. Он отложил яйца в робота.

― Сука.

― Эвакуация?

― Нет. Поставь там тазик с водкой. Он набухается и ляжет.

― Водки мало.

― А что ты предлагаешь?

― Брать с собой водку и валить отсюда на катере.

― Нет. Давай. Иди, делай. Смотри, чтоб в тебя яйца не отложил.

Это было давно. Большое существо спилось и сдохло, а родившийся из яйца, которое отложил эндоморф, мелкий мудак в виду того, что употреблял с рождения, стал приобретать человеческие черты и даже разговаривал. Его кормили салом. Все это возлагалось на Колю Бобропилова. Всего же у нас народу ― человек двадцать, и еще много всякой говорящей техники, и надо понимать ― каков это был удар, когда все запасы рабочей, трудовой, водки были отданы на откуп какой-то чужеродной хрени.

Малюта.

Я так и представлял, как бью его ногами. Он встает, держится за стенку и, вновь получая, сползает, оставляя красный потёк от носа.

Они могли сделать это и специально. Хотя и нет гарантии.

― Сворачивай паруса, ― сказал я, ― давай. Хватит смотреть на давно умерших красавиц. Давай, Семенов. Подходи на джойстике. Медленно.

― Почему не автопилот?

― Автопилот ― лох. Помни это.

― Вы имеет в виду, стукач?

― Да. Сука и стукач.

У нас все свои. Раньше мы брали с собой инспекторов, и ― помню инспекторшу Орлову. И вот даже сегодня утром, высунув нос из-под одеяла, подумал я о ней, об Орловой.

Орлова.

Орлова, Орлова, Орлова.

― Вы наверное носите меня у себя в голове? ― сказала она как-то.

Что-то в ней такое было. Такие обычно поднимают штангу или идут в женский бокс, ну волейбол ― она широковата, регби, может быть. А тут ― инспекторство. Молодая, но такая надзирающая. И, с одной стороны, ты думаешь ― как бы хотя бы мысленно сопоставить себя с Орловой, словно бы ты ― всего лишь предмет гардероба, и тогда какие-то краны в твоем мозгу начинают отвинчиваться, оттуда что-то должно потечь. Может, волчья слюна? Но почему-то ничего не течет. Чего-то не хватает. Существуют инспекторские души. Это когда едва человечек рождается, он уже ― инспектор. Потом алгоритм пути его разветвляется. Служба. Власть. Надзирательство. Надсмотр. Попытка высушить рабочую смену. Помню, Лёня Цой ее едва не развел. Я в том самом смысле. Может и развел. Никто не знает. Да нет, не развел. У них разная плотность воли. Он, конечно, подточил ее где-то, но я думаю ― она такая неприступная в силу возраста.

Действительно, она родилась, чтобы быть скалой, поэтому, если б она кому и отдалась, так это какому-нибудь диктатору. Вот захватили бы нас пираты тогда. А ведь был момент ― мы встретили жидкогруз «Очаково», и я даже просигналил ― а потом мне говорят ― вы что это, не знаете? Это «Очаково». Он числится в угоне. Так что ходу добавил. Хотя и шли под парусами, но можно и турбине дать огня. «Очаково». Чего только не бывает. Но это не просто воспоминание. Меня б привязали б на главном мостике, и я б смотрел, как их лидер шел по коридору со скупыми цветочками, и Орлова бы вожделела. Все это я домыслил. Когда Орлова станет старше, ей захочется странного, и это будет ближе к сорока.

Но это дурная моя черта, перебирать все в голове. Я помню, что в прошлом году справился с собой и ни о чем не думал, но теперь Облако Спирта было рядом, душа меняла свой вес, пар ее превращался в газ из странных молекул ― в такие моменты просыпается память, и забираешься во все ее уголки, ты проползаешь туда змеем. Вспоминается, как были на шашлыках, чисто пацанами, и два пацана только что вышли на пенсию, но это не добавляло грусти.

― Это та самая водка? ― спросил я.

― Не совсем, ― ответил Котов, ― ты где-нибудь видел, чтобы никуда ничего не совали? Даже если будет великая халява, дешевле не совать, чем совать, будут совать. Это даже не для того, чтобы управлять сознанием масс. Это инстинкт. Вот есть у тебя чистый продукт. И жри его. Зачем придумывать? Нет, все это часть схемы. И даже ты не сможешь. Тебе дадут чистый продукт, но ты начнешь думать ― а сосед? А кум? А сват? И директор? А фигов Deputy Director? Что они? И они. И они. Терпеть не могу все этим наименования. Всякие chairmen. Люди-стулья.

― Это я, ― сказал Стулов.

― Ты пей давай.

― Подождите, ― сказал я, ― ну и что ж конкретного?

― Это ― контрафакт. А он чистый.

― А…

―Ты чувствуешь, как тебе хорошо?

― Чувствую.

Правда, существует место прихода ― это, допустим, к третьему часу газа и кваса возникает чудеснейшее чувство, странная ясность, удовлетворенность миром, неповторимый ништяк ― вот тут ты понимаешь всю ценность настоящего напитка. А что до мягкости, то магазинную смягчают химией, и что с того? Синтетический диван тоже мягкий, но разве сравнишь его с пуховой периной?

― Это он?

― В данном случае, это ― водка.

― Водку создал Менделеев.

― Продукт, созданный Менделеевым, правильно называть Воткой. Потому что, производя исследования, он поминутно пробовал содеянное на вкус и проговаривал ― «вот как». Когда последнюю буквы убрали, появилась Вотка. А уже потом от нее ― Водка.

Мы подходим очень медленно, словно на цыпочках. С близкого расстояния можно различить лишь отдельные прожилки ― но густота творения увеличивается ближе к ядру, и мы далеко не пройдем ― длина трубочки, и если сказать по-научному, гибкого шланга ― много, много километров. Величие мысли человека здесь налицо. Можно ругать нас, общество, цивилизацию, но трубочку отменить нельзя. Мысль торжественна.

― Давай.

― Пошла?

― Пошла.

― Эх.

― Даже не верится.

― Трубочка разматывается на десять тысяч километров, ― сказал я, ― если не подойти на необходимую дистанцию, придется сматывать ее, снова приближаться. Главное, держать скорость.

У нас есть стажер из Африки, Леонит. Это все для него. Потому что если не держать скорость, Облако окажется твердым, как камень, и корабль разлетится вдребезги ― как было, например, и с транспортом N8—1, и с контейнеровозом «Волга», и с крейсером под флагом Великой Бельгии. Видимо, вояки решили забухать не на шутку. Но скорость же надо держать. Скорость. Иначе… Это все равно, что прыжок с 30-го этажа. Ладно, с сотого. Никаких шансов. Вся эта махина разлетается на мелкие части, и потом эти материальные воспоминания о людях и машинах плавают в вековой массе и спиртуются. Они и сейчас здесь. Их никто не подбирал.

Вечная память.

Трубочка разматывается.

Я вспомнил инспектора Дрожащих. Фамилия соотносилась с его душой очень четко, и, хотя он был настоящий осенний лист, под струями дождя ― нервный от своей персональной осени, он записывал каждую мелочь. Мы, правда, везли миллион тонн зайчатины.

― Капитан, как бы нам зайчатинки затрепать? ― осведомился Васильев.

― Не знаю, ― ответил я сухо.

― Ну, я знаю, что вы имеете в виду. Это тело.

― Тело, да.

― Тело есть, тела нету.

― Но. У тебя есть методы, Васильев?

― Он пойдет в правую секцию, и мы ее перекроем. Выключим связь и свет. На несколько суток. Скажем, была авария. Пусть сидит там инспектор. Зачем нам надзор. У нас козлов нет.

― Это несложно проверить.

― Запрём его в шкафу. В каюте, вернее. Нет, еще лучший способ. Виталя знает, как правильно программировать резиновых баб. Надо только это дело как-то правильно обставить. Предположим, он взял с собой бабу. И баба заблокировала замок. Выключился свет. Дрожащих остался наедине с бабой.

― Жуть.

Это было давно. Хочется, чтобы воспоминания не вели себя, как назойливые мухи. Трубочка разматывается, разматывается, разматывается. Скоро пойдет процесс. Когда-то нефть добывали с помощью бурения земли ― черное золото. И вот, первые струи вызывали экстаз, нефтью умывались и смеялись, славя КПСС. Ура. Ассоциация с нефтью не случайна. Это ― природный спирт, самый лучший, самый чистый ― полагают, что некогда космическая нефть начала самостоятельно перерабатываться под воздействием излучения какого-то объекта, например ― звезды, и было это давно ― ибо звезда давно потухла, и мы ничего о ней не знаем. А Облако спирта дрейфует ― очень медленно с точки зрения нашего восприятия, но вполне нормализовано во всем остальном. Некоторые поэты точны ― они считают, что это ― территория бога. Скорость макрообъектов отличается от нашей ― а вот жили бы мы в эпоху, когда была бы видна рука Зачерпывающего, и его ковш ― никто бы не сомневался, что Создатель человекообразный.

Он большой.

Он офигенно большой.

Но, если построить гигантский рупор, например, размером с Солнечную систему и туда сообщить:

― Эй, чувак, выходи!

Но кто выйдет?

А вдруг ― что-то очень плохое.

Мы все смотрели в одну сторону, и на какой-то момент замерло дыхание, остановились системы вентиляции, перестал шелестеть бортовой компьютер―мозг Daewoo 721 International. Оно началось.

Оно пошло.

Оно ― это средний род осязательности процесса. Оно ― явление. Но продукт ― святая жидкость, и, может быть, вещество, возбудившее древних обезьян до того, что они вдруг стали думать и в гневе отказываться от хвостов. Там, на самом конце трубочки, есть заборник с электронными захватами. Он тянет в себя.

Тяни, тяни.

― Глушняк, ― говорит Виталя.

― Тише, Виталя.

Правда. Разве можно говорить так громко? И вообще ― нельзя говорить. И в кабину как будто начинает влетать таинственный запах, и это ― проникновение на уровне осязания, на верхнем слое единения духа и космоса.

― Слышь?

― Нет.

― Слышь, слышь.

― О.

―Точняк.

―О.

― Да. Струя.

― Идет струя.

Правда, вдруг доносится звук очень далекий, но такой простой и понятный ― струя начинает поступать в пустые баки ― сейчас мы наберем миллионы кубометров, и для Облака это ― пустой звук.

Человек и корабли его ничтожны.

Коля Бобропилов идет за тазиком. Нам нужно умываться, окунаться, браться. Это ― начальный акт, полная копия Первого Слова. Он уходит, но его долго нет. Дурной знак. Большие просторы внутри корабля ― словно закоулки внутреннего мира. Так и мысль улетает и не возвращается. Так и Коля. Он, черный сволочь, стоит, и оно щелкает своей раздвижной челюстью в сторону прозрачной стены, за которой ― контейнер, где плещется святость, и туда бьет струя.

― Ты пробьешь контейнер, ― говорю я.

Оно почти бесконтрольно.

― Что тебя мучает?

― Кто я, капитан? ― наконец, спрашивает Чужой.

― Ваня. Ваня ты. Иван. Идем с нами, Иван. Не теряйся по углам. Никто за тобой не гонится. Жизнь только начинается! Очнись, Ваня.

― Спасибо.

Он говорит как бы и не с акцентом ― так как он и не знал иного происхождения, но его рот не предназначен для слов.

Итак.

Итак, стол. Мы все сидим за огромным столом, 22 человека и Ваня, сын полка. Закуска. Соки. Минеральная вода. Время говорить. Слова ― копия сущего, если их произнести торжественно:

― Друзья, ― говорю я, ― вот он наш час. Наше время. А время не бывает вечным ― а потому, нужно уметь радоваться ― мы находимся в том месте времени, где есть реки ― и река счастья, и река спирта. Но нет нигде больше такого спирта. Конечно, были отдельные туманности ― но спирт был там рассеян и смешан с космической пылью. Возможно, когда мы научимся долетать до других галактик, мы найдем другие туманности. Например, пылевое облако табака. Может быть ― чистой культурной марихуаны ― если кому-то нравится. Кто-то может сказать ― вино. Я верю. И искренне верю, что это место ― хранилище. Мы не знаем ― один ли Бог, много ли их ― человек ограничен рамками своего восприятия. Возможно, он рядом, но мы слишком малы. Но, если задуматься, размеры Облака позволяют представить и его величину. Но ― если он локален? Хорошо, есть облако красного. Есть облако белого. Ликёр. Пиво. Но пивной гриб у нас справляется ― хотя оно малоалкогольно. Но я хотел бы сказать еще слово, такое слово, что ― знаете, хорошо, когда нет инспекторов. Все остальное ― мелочи. Нет инспектора ― и не надо нам больше ничего. Его просто нет. Наша жизнь ― в наших руках. И Ваня. Выпьем за нас, выпьем за здоровье всех тех, кто остался дома, а также за память всех, кого нет уже, а также ― пусть попадет метеорит в «Очаково», и пусть встретится еще раз нам Малюта, и….

Тут они начали выходить. Одна за одной. Платья, джинсы, бикини. Не знаю, кто включил кнопку на пульте этой пластиковой феерии ― ибо все это ― вопросы плохой тривиальности. Бабы. Электронные феи. Внешне резиновый киборг ни чем не отличается от человека, но любой моряк скажет вам ― нет души ― нет человека. И никого ты этой армадой тел не удивишь. Все это может быть интересно для тех, кто никогда не видел великий черный просто мира, пробитый дырками для света, ведущими наверх, в иное.

― Вот черт, ― сказал наш повар, Савелий.

― Это заподло, ― заметил Юра Головко, инженер.

― Ничего, ничего, не злитесь, ― сказал я, ― представьте, вы попали на мостик за минуту до рождения вселенной. И Он там стоит, дирижёр. И в руках у него палочка. Он готовится к концерту. И тут ― прорыв. И они выходят ― и Глашки, и Машки, и мешают ему. Но что делать? Андроид ― тоже человек.

― Они не андроиды, ― возразили мне.

― Да. Просто резиновые бабы.

― Водку бабам!

― Эх.

― Как тебя зовут, красотка?

― Нюрка.

― Я тебе переименовываю. Будешь…. Кем же ты будешь? Будет Сереной.

― О.

― А ты?

― Не помню.

― Не ври.

―Я Десятая.

― Десяточка, значит. Помню, помню, у тебя голова еще на 360 градусов крутится, заводской дефект.

Две девушки пролазят с двух сторон. В их головах всегда одна и та же программа, и от них нечего ждать, кроме алгоритмических конвульсий.

Душа ― основное свойство существа. Даже если ты ― Ваня, сын полка. А баб нам дали по бесплатной социальной программе «Возлюби ближнего своего», прошло уже довольно много лет, и они все те же ― пластик такого рода надежен исключительно. Хотя принято говорить ― резина.

Резина.

Классика жанра.

А мне нравится медитировать, мечтать, и конечно, надо кого-то послать к пульту, чтобы он отослал эту щебечущую толпу назад, в ячейки. Это так приземленно, и, порой, низко. Это так меркантильно.

― Давай.

― Давай.

Мы начинаем. Звенят стаканы. Ване тяжело, он привык выпускать челюсть и класть ее в тазок.

― Давай.

― Давай.

― За тебя.

― За родных.

― Помнишь Парю?

― Давай за Парю.

― Выпьем за наш компьютер!

― Давайте!

А насосы все работают. Качать нам еще и качать. Миллионы тонн ― это не шутка, это ― неделя стояния в одной точке, в состоянии безвременья и счастья разума.

― Когда пойду в отпуск, капитана пришлет компания, ― сказал я.

― Бабу бы, ― проговорил Семенов.

― Ты фигурально или абстрактно?

― А? ― он не понимает, о чем это я.

― Я вообще. Я пойду.

Именно он идет, набирает на пульте команду, и наши девочки уходят восвояси, чтобы упаковаться и заснуть. Они у нас по инвентарным номерам. Космос слишком велик и торжественен для таких примитивов.

Паруса сложены, словно крылья кузнечика за спиной. Можно еще представить саранчу или богомола. Человек копирует то, что было создано. Навряд ли можно создать то, что противоречит закону Создания. Нужно лишь соответствовать.

Я лежу на кровати и курю.

Звезды за окном ― как глаза миллиард лиц. С ними можно говорить, и ты никогда не сойдешь с ума. Мне снова приходит на ум Орлова.

― Чего тебе надо, Орлова? Почему я о тебе думаю? Может быть, ты обо мне думаешь? Ты ― настоящая бой-баба. Попробуй узнай, что у тебя в голове. Но мы так далеко от земли, и скорость мысли ― очень серьезная единица, и может ли она сюда долететь? Это ― осцилляция ненужной страсти.

И ночью мне приснилось, что мы везем часть выкачанного спирта под пиратским флагом, и все нам ни по чем.

― Вперед!

Все фигня. Главное ― маневры.

Битва Болонок

Александр Миронович Шувай сидел среди формуляров. Компьютером он пользовался не очень уверенно, а бумага ― вещь древняя, основополагающая, ей всегда можно было доверять. Да и потом, бумага ― всего лишь холст, а основное рабочее поле ― мозг, мышление, а также ― пространство принципов и понятий, и тут Александр Миронович был крепок, обстоятелен. В начале ― мысль, а потом ― все остальное, включая идею.

Открылась дверь, и сосед по этажу, Дудкин, спросил:

― Миронович, будете сосиски?

― Что за сосиски? ― осведомился Шувай.

― Привезли.

― Гм. Из мяса?

― Берите.

― Чайные?

Этот вопрос поставил Дудкина в тупик, он почесал голову и отправился восвояси. День был летний, жаркий. С обратной стороны офис раскалился привычно, сковородочно. Внутри дули надежные охлаждающие приборы. Вентиляторы крутились с солидностью. В такую погоду миры разделяются, одни внутри, а другие ― снаружи, и по такому же принципу можно сгруппировать и население. А ведь кто-то живет без кондиционера, а может быть, и работает без кондиционера ― например, водитель грузового автомобиля на предприятии муниципального хозяйства. Машина, быть может, какой-нибудь «Зил» с квадратной кабиной, или «газон» (если таковые еще сохранились), и уж, что совсем удивительно, настоящий трактор-петушок.

Хуже всего пешеходам. Они кормят жару собственным потом, стоя под козырьками остановок, и вместе с жидкостью испаряется и часть души, и так человек худеет во всех отношениях.

Такой вот худой была Захарова. Едва собрался Александр Миронович пить чай, как она пришла с делом. Он так и подумал: «ну вот, пришла, тощая». Вслух же произнес:

― Ну что у нас, деточка?

Захарова улыбнулась:

― Вот, новое дело. Вот папка. Могу и так рассказать.

― Давайте, ― Александр Миронович улыбнулся и даже провел своим пальцем по руке Захаровой.

― Две девушки, ― Захарова сделала паузу, ― две девушки хотят друг друга убить.

― О, ― проговорил Шувай с оценкой в голосе.

― Тут все дело. Дело в том, что они ― поэтессы.

― О….

― Поэтессы и…. блондинки…. Одна ненавидит другую. И другая, в свою очередь, ненавидит ту. Они готовы сойтись не на жизнь, а на смерть.

― Как поэтично, ― сказал Шувай, ― далее?

― Если хотите, я буду заниматься бумагами?

― Так. Вы говорили о бюджете, деточка?

― Да. Вот. Здесь всё. Когда назначить встречу?

― По рабочему графику.

Он улыбнулся. Деточке было уже лет сорок, но чрезвычайная сухость пока еще не сыграла с ней дурную шутку ― она выглядела вполне привлекательно. В свое время Захарова работала на телевидении, и там она вела погоду, и зрители называли ее шваброй. Но те времена прошли, и Захарова немного поправилась.

― Хорошо, ― сказал Александр Миронович, как бы намекая на свое желание допить чай.

Захарова улыбнулась, также как будто с намёком, хотя это и было дежурная улыбка. Ее ждала работа. Она вышла, а Александр Миронович взялся за пряники. Любил он простые, с глазурью, любил и большие, в том числе, тульские. А уж как огромен мир пряников безымянных! Тут лишь бы магазин найти. И именно такой магазин был рядом с офисом, в переулке, и местная продавщица при бейджике с надписью «Валентина, продавец» на Александра Мироновича заглядывалась. А дело ж простое было ― Шувай всегда разговаривал ласково. В этом и была его сила.

Были тут пряники «традиционные, обсыпные». Откусил он один такой, и тогда в скайпе появился его приятель, человек с гастрономической фамилией Огурцов и без всяких приветов написал:

«Так кто же выиграет чемпионат?»

Шувай сделал глоток чаю и пощелкал клавишами:

«Немцы».

«Увы», ― был ответ, ― «я тоже склоняюсь к этой мысли. Я пробовал предсказывать методом «да» ― «нет», и выпало, что немцы.

Александр Миронович напечатал ответ:

«Есть древняя истина ― в футбол играют 22 человека, а побеждают немцы».

«Точно», ― написал Огурцов, ― «так что так».

«Так что так», ― ответил Шувай.

«Так что нашим изначально ничего не светило».

«Нет, ничего».

«Козлы»

«Козлы»

«Так вот»

«Так»

Обед же закончился, и в коридоре Александр Миронович встретил Дудкина ― был это председатель офиса, в котором трудилось человека четыре, директор с понурыми усами. Сам же он был человек с чувствами, спрятанными вовнутрь и там будто бы завернутыми, упакованными. Иногда в нем что-то просыпалось, и тогда Дудкин был не прочь поговорить. Все остальное время он находился на своей сугубой волне.

― Хорошие сосиски? ― спросил Шувай.

― А? ― Дудкин вздрогнул. Видимо, забыл он уже, о чем тут речь.

― Ладно.

Шувай хлопнул того по плечу и двинулся дальше.

А следующим днем прибыла первая сторона. Девушка была белая, а взгляд ― какой―то векторный, словно была прямая, и по этой прямой шел луч, но в человека не попадал. По такому принципу работает тропосферная станция ― сигнал есть, но принять его тут же, по месту, невозможно. Отражаясь от толстой атмосферной кожуры, он направляется в какие―то неведомые дали. И правда, что―то совсем уж неведомое было в глазах девушки.

Александр Миронович долго смотрел ей в глаза и, наконец, спросил:

― Ну что же, миленькая. Вы точно решились?

― Да. Я ее ненавижу, ― ответила девушка.

Звали ее Тоней. Была она окружена биополем мечт больших, магнитосферой внешности, а также ― какой-то обязательной глупостью, которая отчетливо читалась в ее глазах.

― Но в чем же суть ненависти? Поймите, моя первейшая обязанность ― попытаться примирить стороны. Дело это обязательное, можно сказать, святое. Ну и если ничего не получается, тогда ― милости просим. Подписываем бумагу, назначаем дату, выбираем оружие. Так, знаете, было всегда, мы же только окультурили эту сферу. Вы же знаете, как происходит в природе. Вот у оленей, например. Как начнут драться, треск стоит на весь лес. Впрочем, это ведь самцы. А самки все строгие и правильные, детей растят.

― Но мы же не олени, ― проговорила Тоня, немного заикаясь от волнения.

― Вот вы такая белая и хорошая, ― сказал Александр Миронович, ― а вот что внутри ― и не определить. Конечно, человеческая особь нельзя сравнивать с оленем, потому что, прежде всего, у оленя нет амбиций. За исключением, конечно, сферы половой. Тут все как и положено. За это и дерутся. Хотя и дерутся по регламенту, и нет смертей ― но вы девушка наверняка с интеллектом, прекрасно себе это представляете. Где разум ― там и укорочение жизни. А все почему? А это уже, конечно, вам решать.

― Она ― болонка! ― сказала Тоня злобно.

― С чем же связано такое ваше, так сказать, наименование? ― спросил Шувай.

― Это же и так понятно. Достаточно посмотреть на ее лицо.

― Ну, у меня есть досье. Вы же понимаете, голубушка, моя общая обязанность ― вопрос решить, дело наладить. Именно наладить, а не уладить. Но, тем не менее, чувство человечности призывает меня и к тому, чтобы, может быть, хотя бы попытаться. И потом, вы хороши собой.

― Я хороша, а она ― нет. Я очень даже хороша, если хотите знать. Чувствуете это?

― Чувствую. Запах свежий, какой-то даже молочный. Но ведь это у вас на почве творчества, верно я понимаю?

― Верно. Если б мы обе были домохозайки, простите, домохозяйки, то что бы было вам было делить.

― Домо хо зайки, ― сказал Шувай, ― а для меня все девушки ― зайки. Но в это деле я ― один лишь винтик. Спрашиваю я, может быть даже, дежурно ― ну это наподобие как при разводе спрашивают, хотя и не нужен никому этот вопрос. Мол, не хотите ли передумать. А представьте, если б спрашивали наоборот ― а не желаете ли друг друга застрелить?

― А я не хочу стреляться, ― сказала Тоня.

― О… А как же?

― Да я бы ее голыми руками, но у нее широкие плебейские плечи. Я люблю фехтование.

― Шпагу?

― Что угодно.

― Вы, наверное, играете в ролевые игры. Верно я угадал? Некая такая тень на лице, тень особая ― это когда есть воображение. Но мне всегда было интересно. Вот Пушкин, он пошел на дуэль же не по творческой теме, а из-за бабы. Нормальная совершенно тема. Хотя у мужиков это очень развито, потому что такое устройство разума. Разум самца, конечно, наполнен своими собственными функциями. А вот у женщин на волне экзальтации могут возникать психо-волновые всплески.

― Хотя б и так, ― сказала Тоня, ― колюще-режущие предметы.

― Так и запишем, ― проговорил Александр Миронович, ― и что же? Думали ли вы о том, что будет потом?

― Разве я вам не нравлюсь? ― спросила Тоня.

― Конечно, нравитесь. Каждая женщина единична. А вы ― такой совершенно белый, снежный, экземпляр. Ведь правда, в голове у каждого человека существует система оценки. Мужик ведь сразу же вроде как приценивается. А если он перестает это делать, значит, он безнадежно устарел. Но природу не обманешь. Другое дело ― разум. Вы ведь писатель и поэт, дорогая моя.

― Хотите меня оценить?

― Почему бы и нет.

Тогда блондинка разделась догола и сделала оборот вокруг своей оси. Александр Миронович такой ход оценил:

― Грудка не дурная, стоячая. Кожа гладкая. Правильный изгиб спины. И что же, вы никому не достались?

― Почему? ― спросила Тоня, делая такую позу, словно бы она прикрывалась руками.

― Ну, если бы вы была чья-та, то, может быть, вас бы отговорили. Но я уж и закончил с этим.

― Можно одеваться? ― спросила она.

― Ну, я вас же и не призывал к раздеванию. Сами разделись, сами и одевайтесь.

Спустя час принял он и вторую сторону конфликта, и та девушка была еще более белая, и в глазах ее словно бы проносились молнии разных цветов, и, казалось, различи эту молнию, сумей всмотреться, и тут же попадешь в какой-то дурной мир, и там тебя закроет в какую-то тюрьму мысли, и все на том. Бумаги лежали на столе. Прохладный воздух поступал из жерла сплит-системы, и, казалось, вся жизнь замерла в четырех стенах.

― Ну и здравствуйте, ― Александр Миронович улыбнулся.

Вид у девушки был героический, и все выражение лица было пропитано одно лишь идеей:

Я!

Это я!

Нет никого, кроме меня!

Все ― в очередь! Сначала ― я!

― Значит, все дело в вашей, так сказать…. В вашей творческой жизни, Анна, ― проговорил Шувай.

― Кстати, она сказала, что меня зовут Нюрой.

―О, ― Шувай ухмыльнулся.

― Вы находите это смешным? Нет, все дело в чести.

― Много чести?

― Хотите меня отговорить? Мне говорили об этом. Нет, давайте сразу же закроем этот вопрос. Она назвала меня болонкой. Представляете?

― А если без иронии, Анна, вы высокого мнения о себе?

― Да.

― Не удивлюсь, если вы скажете, что вы ― лучшая.

― Именно так.

― Понимаете, это да, это, можно сказать, если осматривать шкалу мотиваций и отмечать спады и подъемы, то такая трактовка получит максимальное число баллов. Вы, кстати, в курсе, что мы ставим ставки?

― На победителя?

― И на проигрыш. Но деньги ― всего лишь обложка темы. Это как тело ― обложка души. А что же ― я представляю вас ― такую прекрасную и белую, а вы лежите там, в красной луже.

― Чего вы хотите?

― Моя обязанность, первейшая обязанность, вас отговорить. А уж потом ― все остальное. Очень часто проблемой всего является внутренняя неудовлетворенность.

― Да. Я не удовлетворена. Но хватит. Если честно, и вы меня раздражаете.

― Но хорошо, ― заключил Шувай, ― так значит так. Подписывайте бумаги.

Спустя час было время пить чай. Пришла Захарова. Что-то недовольное было в виде Александра Мироновича, и секретарша передвигалась тихо, и даже бумага в ее руках не шуршала, и клавиши стучали как-то особенно тихо.

― Так вот, ― сказал Александр Миронович сам себе.

И не было продолжения.

Захарова зашла в подсобное помещение и там включила чайник. Звонили менеджеры. Один из них приехал, но действовал тихо ― словно бы в офисе был некий невидимый, скрытый, хозяин, и он руководил всей атмосферой, он давал указание электроприборам выполнять свои обязанности ― пускать холодный воздух, охлаждать или подогревать воду, прогонять сигналы по всевозможным сетям, наконец ― посылать микроволны на всяческие сосиски.

На улице было жарко, как обычно ― лето получало должную подпитку от космического светила. Улицы накалялись. Асфальт превращался во что-то жидкое. Автомобили в пробках проходили испытания на прочность.

Где-то в подсобке работало радио. Голос был тонкий, далекий, будто с луны. В коридоре громко заговорили. Среди прочих голосов слышался Дудкин.

― Да. Да, всегда вас ждем, ― это были его слова.

Наконец, открылась дверь, вошел водитель, Славентий, и Дудкина стало видно с места, где стоял кулер Он, Дудкин, видимо проводил каких-то гостей.

― Здравствуйте, Пал Палыч, ― Шувай сделал знак рукой.

Дудкин застыл в нерешительности.

― Чайку?

Дудкин вошел в офис, продолжая что-то обдумывать. Повернулся, увидел Захарову, осмотрел ее с ног до головы, оценивая ― хотя и видел он ее множество раз. В голове его происходила какая-та работа.

― Я вот тоже думал, ― сказал он, ― если горячую воду отсюда берешь, вроде как на чай. Или на кофе. Что за вода?

― Очищенная, ― ответил Александр Миронович.

― Аква. Девушка такая приезжала вся как с шилом в одном месте. Берите нашу воду. Вот с этого месяца все берем. А я думаю, она минеральная или нет.

― Обычная, ― сказала издалека Захарова.

― Значит, нет солей?

― Солей нет, чистая. Если верить, ― проговорил Шувай.

― Но если завариваешь чай, то смотря какой чай, ― сказал Дудкин, ― вот этот, в пакетиках, да. Его и в холодной воде можно заварить. Сразу окрашивается.

― Точно, ― Захарова засмеялась.

Хотя слова предназначались не ей, но что тут было сказать ― налицо была своя, компанейская, атмосфера.

― Ну, для обычного чая нужен хороший крутой кипяток, ― сказал Шувай, ― если чай листовой, то он нормально из кулера не заварится. Я тоже раньше так рассуждал, а мне молодежь говорит ―мол, ничего вы не понимаете, Александр Миронович. Кипяток и не нужен, если вода такая. Ну, вроде нано технологий. Хотя, какие это технологии? Нас постоянно пытаются обмануть как-то. Обычная водка с водой, китайская электрическая спираль. А кто проверял, что это за вода? Но сформировался пласт, так сказать, офисных работников. Хотя он и раньше был, но все было гораздо проще. Чай можно было сделать и с помощью кипятильника. Вот новая кофеварка ― вода там вообще не кипит. Только клокочет. Но и этого мало. Зачем это нужно, если можно пойти к автомату и взять там кофе. При чем, что это кофе? Из чего его делают? И самое главное, скажи кому ― давайте попьем нормального кофе, зернового ― нет. Автомат интереснее. Он автоматичнее.

― Он вкуснее, ― сказала Захарова.

― А у меня есть бутылка водки, ― сказал Дудкин как бы между прочим.

― О, вы приглашаете? Тогда я пойду.

* * *

День же был жаркий, но с севера шли ветра, и они разгоняли летний пар. Солнце висело в небе и плавилось. Летало много бабочек. В прозрачной воде реки была видна рыба, которая то и дело поворачивалась на бок, чтобы созерцать барражирующих стрекоз, которые напоминали боевые вертолеты. Мелкая рыба разбегалась при приближении щуки, которая в таких речках являлась абсолютом зла.

Шумели деревья подлеска. Большие белые бабочки увеличивали свое присутствие количеством.

Когда Александр Миронович Шувай подъехал на своем G 55 на место, все уже были в сборе. Он сразу же из машины не вышел, так как ему позвонил внук:

― Привет, дед, ― сказал он многозначительно.

― Ну, привет, ― ответил Шувай.

― Дед, помоги задачу решить.

― Прямо сейчас? А что, никто не может решить?

― Не-а.

― Да я…. Ну ладно, говори….

Тут они задачу и порешали. А уж вышел Шувай, и тут были всяческие помощники, секунданты, и, конечно, главные участники события. Не смотря на жаркую погоду, подлесок служил природным кондиционером ― ветер, проходя через него, терял влажность, зато приобретал запах трав и цветов, плюс к этому, к голосу его примешивались слова птиц и мысли пауков и пчел. Все тут было хорошо, в природе.

Мартур Власович отвечал за оружие. Его разложили на специальном столе, на скатерть. Тут же стояла Захарова ― одета она была строго, как полицмейстер. При ней была сигарета. Тут же на столе лежала портативная радиостанция.

Поэтессы были разведены по сторонам, и там шли совещания. Кандидатуры секундантов тщательно проверялись. Утечка информации была исключена. Шувай подошел к Захаровой и взял сигарету из пачки, это были корейские сигареты Хо. Курили молча, словно бы слова могли что-то разрушить или нарушить, будто бы вообще тут было некое равновесие, и сигаретный дым это подчеркивал. Тут Захарова, совершенно молча, достала откуда-то из-за стола бутылку перцовки и налила стопочку. Шувай кивнул и выпил молча. Радиостанция зашипела, и были слова:

― Выезд, ответь базе.

― База на связи, ― ответила Захарова.

― Соточка.

― Соточка.

Это и был весь разговор. Александр Миронович выбросил сигарету и двинулся вперед, к группе людей, что стояли возле натянутой ленточки. Тут было его слово.

― Добрый день, уважаемые господа. Уважаемые дамы. Моя обязанность ― сделать последнее предложение о примирении. Итак? Госпожа Анна. Госпожа Антонина. Давайте подпишем документ о примирении и разойдемся.

― С кем? ― воскликнула Тоня. ― С ней?

― Эй, потише, овца! ― ответила Анна.

― Вы же поэтессы, уважаемые дамы, ― сказал Шувай, ― что такое поэзия? Это же ― как вам сказать ― проводник света. Ну…. Вы же помните…. Ну вот, например, что говорил Толстой: Поэзия есть огонь, загорающийся в душе человека. Огонь этот жжет, греет и освещает… Настоящий поэт сам невольно и страданьем горит, и жжет других, и в этом все дело.

― Да хрен на это! ― прокричала Тоня.

― Да тебе, кобыла, только хрен и нужен! ― крикнула ей Анна.

― Да? А тебе не нужен?

― Да ты сейчас узнаешь.

― Это ты узнаешь, овца.

― Кошка драная.

― Ворона! Нос ― во!

― Курица мокрая!

― Корова.

― Да на корову скорее ты похожа. Зад у тебя как у коровы!

― Тёлка, во.

― Болонка.

― Это ты болонка.

― Болонка ― это ты. А я ― блондинка.

― Болонка! Болонка!

― Драная болонка!

― Болонка шелудивая!

― Болонка.

― Ты ― болонка!

Вообще, кричали же поэтессы еще довольно долго, и никто им не мешал. Но и драться не давали, держали на расстоянии, давая раскочегарить себя. Можно ж было предположить так ― выкричатся девы, выйдет пар, останутся музы ― но все это теория. Так может быть у двух паровозов. Представим себе такую картину ― существуют два паровоза, и оба друг друга ненавидят. И говорят им ― ну раз уж так все плохо, давайте, сойдитесь в лобовую. Кто ― кого. И вот ― шипят оба локомотива, извергая зло. Накопили они пар, а тут ― неожиданная техническая подстава, дают им возможность постоять супротив друг друга и покричать. И вот, шипят они, подают гудки.

― Ты, сволочь, не тот уголь ешь! ― кричит один паровоз.

― А у тебя котел медный! Ненавижу медь!

― А ты, посмотри на свой сухопарник!

― А у тебя кочегар ― лох!

― А у тебя машинист ― лох!

Так они ярятся, пока пар не выйдет. А уж как пара нет, так и не столкнуть их лбами. У людей есть схожие черты. Но здесь никто соперницам пойти на мировую уже не предлагал, так как и было очевидно, что ничего такого не может случиться. Ненависть женская сильнее мужской ― она с виду слабее, но имеет дополнительные черты ― такие как затаенность, ожидание, умение ненавидеть долгое время, не расслабляясь. А тут еще и две блондинки, существа особые. Так что, шансы для безболезненного решения проблемы, видимо, исчерпались еще давно.

Александр Миронович сложил перед собой ладони ладошкой и потер их. Захарова принесла папку с бумагами, Мартур Власович подоспел с особенным «Паркером» для росписи. Дуэлянтки стояли по сторонам, сорваться друг на друга раньше времени им не давали. Они напоминали двух бойцовых собак, которых держали на поводках.

― Хочу заметить, что я вообще лучше всех, ― произнесла Анна, ― и все остальные ― не чета мне.

― Скоро ты узнаешь, кто ты, ― ответила Тоня, ― я много езжу, если хочешь знать, на конвенты, а там ― очень много мушкетеров, а уж на шпагах со мной никто не сравнится.

― Да болонка ты, а не мушкетер, ― заметила Анна, ― на таких, как ты, и силы тратить жаль. Тебя одним плевком обезвредить можно. Если хочешь знать, я тоже езжу на конвенты, и тоже знаю мушкетеров. И еще, я хорошо скачу на коне. А ты можешь на коне?

― Я знаю, на чем ты хорошо скачешь!

― Ах ты сука!

― Болонка хренова!

Тут им дали подписать бумаги, и, так как тип оружие был уже оговорен, появился специальный человек, имя которого было Роман Юрьевич. Он разнес оружие по обе стороны, включая запасное, дав проверить его и секундантам. Время Ч. Близилось. Александр Миронович предложил сделать пятиминутный перекур перед схваткой, и он, перерыв этот, продлился целых пятнадцать минут.

Ветерок похорошел. Может быть, способствовали этому птицы, которые из глубины подлеска подошли к окраине, как будто кто-то звал их. Вряд ли они способны были оценить происходящее, но, безусловно, их занимал необыкновенный эмоциональный всплеск в эфире. Речка нагревалась. Серебристая плотва и узкий пескарь подбирались ближе к поверхности. Местами из воды высовывались рыбьи рты ― возможно, они тщились что-то сказать людям, но пока еще никому не довелось понять эту речь. Может, именно тут и была истина? Да кто б это открыл, да стал необыкновенным инноватором? А еще ― стрекоз стало больше. Поначалу ж это были лупоглазые синие гиганты, а теперь в воздухе было полным полно стрекоз ярко-красных, научное название которых ― стрекоза-метальщица.

Перекур же был позади. Группа организаторов разошлась по сторонам. Дуэлянткам выдали шпаги. Роль рефери выполнял Мартур Власович, лысый мужчина при небольшой бороде. Сам он был облачен в легкий бронежилет, что, конечно, было вполне допустимой нормой, учитывая, что сражаться собирались дамы. Тут же и свисток был у него в руках.

― Слушаем внимательно, ― проговорил он, ― по условиям боя разрешается все. Удары можно наносить в любую область, любой стороной оружия, а также руками, ногами, головой, зубами. Запрещается нападать на зрителей и секундантов. Нападение на судью может быть рассмотрено как нападение. Все понятно?

― Понятно! ― крикнула Анна резко.

― Да! ― воскликнула Тоня.

― К бою! Вперед!

Мартур Власович отскочил. Тут и началось. Впрочем, бурное начало отсутствовало. Дамы встали друг напротив друга в стойки, и были эти стойки вроде бы из арсенала мушкетеров прошлых веков. Но кто ж знает это наверняка? Хотя, ответ тут прост ― хорошо знают это как раз творческие люди, а в особенности ― фантасты, ибо, собираясь на свои конвенты, они берут в руку всяческие якобы колющие предметы и изображают воинов. Современный же поэт ― тот же фантаст, а если уж он (она) заявлял (заявляла), что имел место приезд на конвент, то все тут очевидно.

Особенное время.

Особенный мир.

Мушкетеров сейчас больше, чем в прошлые времена.

Мушкетеров-женщин в сотни раз больше, чем раньше.

Каждая поэтесса, как вместилище мысли и страсти, сама по себе ― фантастическая вещь. Стояли они друг напротив друга в стойке. Подергивались. Ну, это еще у бойцов ММА такое дело есть ― пораздергивать противника. Вперед, назад, вправо, влево. Иногда ведь и долго так можно стоять. Тактика такая.

― Ну что ты, сучка? ― крикнула Тоня и стала делать знаки левой рукой. Мол, иди сюда.

― Сейчас увидишь, болонка, ― ответила ей оппонентка.

Одеты были девушки так ― на Анне была белая футболка и синие джины. На ногах ― кеды. Тоня была короткой юбочке, что подчеркивало сексуальность ее ног и правильного очертания таза, а на ногах ― туфельки с довольно высоким каблучком. Но важнее же всего, что туфли были красненькими. Юбочка ― в полосочку. Маечка без рукавов, вырез ― максимальный. Словом ― Тоня была настоящей блондинкой, словно бы сошедшей с картинок серии «Если бы СССР был таким». Все тут подведено под определенный стиль.

Зрители находились в напряженном ожидании. Чтобы сгладить волнение, многие курили. Мартур Власович был строг. Но более всего были напряжены секунданты.

― Ну что же ты, сучка? ― воскликнула Анна.

Тоня рванулась вперед, сделала выпад, но промахнулась. Анна, видимо, хотела закончить дело быстро, напав со спины, и у нее бы это получилось, если бы она не поскользнулась на травяной кочке. Это ее остановило. Тоня успела развернуться. Далее ― выпад. Конечно, для того, чтобы проводить все приемы в динамике, нужна недюжинная подготовка. Но все это касается специалистов. Другое дело ― разъяренный дилетант, считающий себя мастером. А уж что думала поэтесса Тоня, никто и знать не мог. Она сделала выпад, но промахнулась. Потом ― шаг назад, и ― еще один выпад, и снова неудачный. А Анна как стояла на месте, так и оставалась стоять, готовясь к своему собственному приему.

Тоня сделала взмах своей шпагой, и никто не мог сказать, что это за прием.

― Как колышется грудка, ― заметил Александр Миронович, ― как же все это сочетается ― форма и размер.

― Разве большая? ― спросил помощник, которого звали Морозов.

― Вполне. А как по вам?

― Ну…. Может быть, и так. А вы знаток, Александр Миронович.

― Я просто люблю искусство.

Морозов улыбнулся, переваривая эти слова.

― Хорошая женщина ― это искусство. Молодая и хорошая ― особый раздел в искусстве. Хорошая и глупая ― еще один раздел.

― А блондинка?

― Вот, ― Шувай почесал подбородок, ― даже и не знаю, что сказать. Блондинка она есть блондинка. Вы имеете в виду, смысл бытия или как использовать?

― О, вы так сложно выражаетесь, ― проговорил Морозов.

― Что же тут сложного?