Бесплатный фрагмент - Костя в школе. Началка

Оглавление

Не знаю, как начать. Вроде сел писать для себя, а представляю, что обращаюсь к какому-то читателю. Нет, всё-таки для читателя писать интересней. Так что привет тебе, неизвестный читатель! Меня зовут Костя. Я недавно закончил четвёртый класс и переехал из Москвы на дачу. На прошлой неделе у нас был выпускной, где мы играли в «мафию». Мой лучший друг Никита обиделся, что я его сразу вычислил и убедил других мирных жителей, что он мафиози. «По глазам вижу, по глазам вижу, — передразнил он меня после игры. — В прошлый раз я тоже знал, кто ты, но при этом защищал, чтоб дать тебе поиграть!». «А когда был прошлый раз, год назад?» — ехидно уточнил я. «Перед весенними каникулами», — ответил Никита тоном однозначного победителя в споре.

Я вообще не смог вспомнить ту игру, что меня очень огорчило. Поэтому я твёрдо решил записать всё самое интересное и весёлое, что помню о прошедших школьных годах.

Оценки не главное

Летом 2015-го года мне исполнилось семь лет, и первого сентября я пошёл первый раз в первый класс. Точнее — поехал. На автобусе с мамой. И с букетом георгинов самых разных цветов. Мы их вместе сажали и растили на дачной грядке. А первого сентября мама всё утро заворачивала их в прозрачную бумагу.

Она крутила в руках букет, где георгины в странных позах плющились об обёртку, выдыхала и начинала всё заново.

— Вот увидишь, ни у кого не будет такого букета, — говорила она ободряюще.

Я жевал холодную гречневую кашу, и с этими словами она останавливалась на полпути к животу.

Я слишком хорошо помнил мамино «вот увидишь, ни у кого не будет такого костюма» перед новогодним утренником в детсаду, куда она нарядила меня снеговиком. Для этого она набила чем-то похожим на вату свою вязаную белую жилетку с капюшоном. Капюшон удерживался на голове с помощью шарфа, ещё была верёвочка на животе, резинка снизу и чёрная водолазка внутри (чтобы руки были похожи на палочки). На нос надевалась бумажная морковка. «Не жарко?» — спрашивала мама, когда я примерял дома костюм. «В самый раз!» — отвечал я, уверенный в том, что снеговика следует изображать на улице. Ещё мы нашли в парке длинную палку и берёзовые хворостины, из которых соорудили метлу. Так вот, снеговик начал таять, ещё не доковыляв до ёлки, — воспитательница вытащила меня, насквозь мокрого, из этого кокона, и утренник я провёл в водолазке и подштанниках с вялой морковкой на носу и метлой в руках. Да, как ни крути, костюма растаявшего снеговика больше ни у кого не было.

Удачно погрузившись в воспоминания, я незаметно для себя съел кашу.

Измятая бумага тем временем была отправлена в мусорку. Мама перевязала букет красной лентой, оставшейся от коробки с тортом, замотала кончики стеблей мокрой тряпкой, а тряпку укрыла чёрным целлофановым пакетом.

— Только напомни мне снять пакет, когда подойдём к школе, — попросила она, явно уверенная в том, что и сама не забудет.

Я кивнул. Но мы, конечно, забыли, и с тех пор мама вздыхает всякий раз, когда смотрит мои первосентябрьские фотографии, где я выглядываю из-за растрёпанного букета, а на переднем плане развевается чёрный пакет с красной лентой.

Но не буду забегать вперёд. Тогда я вёз ещё бодрые георгины своей первой учительнице, которую зовут Наталья Сергеевна.

— Мам, Наталья Сергеевна?

— Где? — мама вертит головой.

— В школе.

— А, да, Наталья Сергеевна.

Она то и дело поглядывала на часы и тормошила мне чёлку. А вот и наша остановка. Мы бежали, перепрыгивая через лужи от вчерашнего дождя. Георгины радостно кивали в моей руке. Наконец мы замедлили шаг у школьной ограды и с пустынной улицы попали в пёструю и громкую толпу. Я, признаться, немного опешил и невольно потянул маму назад. Мама тут же наклонилась и заглянула мне в глаза: «Костюш, всё хорошо. Уже завтра будет не так страшно, а через неделю совсем привыкнешь. Главное — не волноваться, помнишь?»

Ещё бы!

Тут следует пояснить, что ещё задолго до начала моей учёбы мама волновалась, что я буду волноваться в школе. Например, из-за оценок. Сама она была круглой отличницей. Кстати, что значит «круглой»? Может, это в честь золотых медалек, которые я нашёл на даче в нижнем ящике старого секретера? В общем, когда-то она их очень ценила и переживала, что не получит. А потом горько об этом жалела.

— Представляешь, Кость, — рассказывала она мне пятилетнему, — однажды я чуть в обморок не свалилась. Из-за какой-то тройки! Пошла забирать тетрадь, а в глазах темно, и ничегошеньки не видно. Шарю рукой по учительскому столу, а другой холодный пот со лба стираю…

— Мама, — попытался разобраться я, — так ты переживала из-за пятёрок или из-за троек?

— Из-за всех оценок, — сокрушалась мама, — столько здоровья на них положила, а зачем…

— Да уж, здоровье важнее.

Мама погладила меня по голове:

— Хорошо, Костя, что ты это уже понимаешь. А я вот глупая была.

Тут мама, конечно, преувеличивала. Прабабушка Аня (я её звал бабаней) говорила, что мама гениальна от рождения, и тоже приводила немало историй в подтверждение. Например, в возрасте трёх месяцев мама показывала на холодильник, когда хотела есть. Я долго не мог взять в толк, что ж в этом гениального.

— А что у тебя болело от пятёрок? — справился я тогда у мамы.

Она замялась:

— Голова болела, зрение испортилось, осанка никудышная. А уж сколько нервных клеток потрачено впустую! Обидно до слёз! Лучше б для тебя их сберегла.

И хотя я слабо представлял, как бы следовало распорядиться этим сбережением, мне тоже было очень обидно.

А ещё мама никому не позволяла ставить её мне в пример.

Помню, на шестой день рождения бабаня подарила мне маленький рюкзачок.

— Какой у нас очаровательный первоклассник! — ахнула она, увидев меня с ним за спиной.

— А кто такой первоклассник? — спросил я.

И бабушка рассказала мне про школу, уроки, ребятишек, бегающих по коридорам.

— Будешь у нас отличником, как твоя мама, — заключила она.

И тут откуда ни возьмись прилетела мама:

— Бабуль, ну на что ты подбиваешь ребёнка? Даром эти пятёрки не нужны!

— Как не нужны? — опешила бабушка. — А что же нужно?

— Нужен интерес к познанию! — сказала мама.

— Папа, а ты круглый отличник? — спросил я однажды за ужином. Папа даже поперхнулся.

— Нет, Костя, не круглый.

— Значит, ты всегда знал, что оценки не главное?

— Всегда, — уверенно кивнул папа.

— Тебе родители рассказали, или ты сам догадался?

— Сам, Костенька, всё сам.

— Молодец, — похвалил я. — А вот мама так намучилась.

И мы с папой тяжело вздохнули.

Где-то за полгода до поступления в школу разговоры о бесполезности оценок чуть не вытеснили сказку перед сном. Мне пришлось просить маму начинать со сказки, а уж когда глазки закроются — про школу. Мама, к счастью, согласилась, пробормотав нечто странное про подкорку, на которую всё запишется.

Не знаю уж, куда и чего она мне записала, но я ужасно боялся волненья из-за оценок. Но вот прошёл первый месяц в школе, а ни одной оценки нам так и не поставили. Всё какие-то галочки и плюсики. Как-то раз я решил поинтересоваться у Никитки, соседа по парте, почему Наталья Сергеевна нарисовала ему в тетради плюсик, а мне галочку.

— Так ты домашнее задание неправильно сделал, вот она тебе двойку и влепила, — обрадовал Никитка.

У меня холодок пробежал по спине.

— Какую ещё двойку?

— Обыкновенную. Галочки — это, считай, двойки, а плюсики — пятёрки.

Вот те на! Мама круглая отличница, а у сына уже куча двоек. Но я тут же вспомнил, что это совершенно не важно.

Встретив маму на школьном дворе, я гордо объявил:

— Двойка!

— Как двойка? — ужаснулась мама, но тут же взяла себя в руки. — Ты расстроился?

— Да вроде не очень.

— Это хорошо.

И я выдохнул с облегчением. Мама была в тот день очень весёлая.

— Можешь поздравить своего сына с первой двойкой! — торжественно объявила она папе.

— И что ж тут такого героического?

— То, что он не расстроился!

— А когда он в институт балл не наберёт, фейерверк устроим? — усмехнулся папа.

— Да причём тут институт? — разозлилась мама. — У ребёнка должно быть детство!

— Несомненно, — согласился папа.

Хоть папа меня и не поздравил, про оценки я и думать забыл. Сосредоточился на том, чтоб не терять интерес к познанию. А это было не просто. На математике, к примеру, я его терял регулярно. Мне даже кажется, я видел, как он убегает за окно. А ещё чаще — за первую парту, где сидела, растопырив светлые косички, Маруся Скворцова. Её рука опускалась и поднималась, как шлагбаум. Она мне кого-то ужасно напоминала, но кого — хоть тресни, сообразить не мог.

— Костя, задержись, пожалуйста, — услышал я однажды вместе со звонком голос Натальи Сергеевны.

Ребята разбежались, а я уселся за Марусину парту. Место шлагбаума было ещё тёпленьким.

— Послушай, — начала Наталья Сергеевна, — у нас пока нет оценок, но это не значит, что их совсем нет.

— Конечно. Есть галочки и плюсики, — со знанием дела подтвердил я.

— Правильно. И по математике у тебя одни галочки.

— Да, — согласился я.

— Так дело не пойдёт.

— Почему?

— Потому что у тебя будет двойка в четверти.

— Оценки не главное, — вырвалось у меня. Видимо, из-под той самой подкорки.

— Кто тебе сказал? — прищурилась Наталья Сергеевна.

— Мама, — немного смутился я.

— А что же главное?

— Главное — это интерес к познанию.

— Ну и где ж твой интерес?

— Потерялся, — честно признался я.

— Тебя мама встречает? Попроси её заглянуть ко мне.

От Натальи Сергеевны мама вышла красная и тихая, но, как выяснилось, не сломленная. Оценки не стали важнее, зато она взялась пробуждать во мне интерес к математике. «Математика, Кость, это музыка», — сказала она весьма напевно. А потом как начнёт музицировать! Задачка за задачкой, одна интересней другой. У меня чуть голова не взорвалась — так я старался вникнуть в одну, пока мама не сочинит следующую.

— Мам, а давай ты мне лучше на подкорку запишешь, — нашёлся я.

Мама, кажется, расстроилась.

— Кость, неужели совсем неинтересно?

— Ну, не совсем.

— Как же быть?..

В дверях появился папа.

— Могу поделиться опытом.

Мама вздохнула, а папа подошёл ко мне.

— Слушай меня, сынок. Интереса не будет, не жди напрасно. Будет война, десять лет войны с математикой. Либо ты её, либо она тебя. Чем раньше примешь бой, тем больше шансов на победу.

И, похлопав меня по плечу, папа вышел. С видом предводителя борцов с математикой. Его речь произвела впечатление: воевать казалось проще, чем музицировать.

— Мам, а ведь папа не был круглым отличником, — вдруг вспомнил я.

— Не был, — подтвердила мама.

— Но вы всё равно поженились.

— К счастью, мы не учились в одном классе, — рассмеялась мама.

— Но вы из одного института.

— Да, но папа старше, так что мы учились на разных курсах, — объяснила мама, а мне почему-то стало грустно.

С тех пор, как я принял бой от математики, дела пошли в гору, и к концу четверти я стал скорее плюсочником, чем галочником. Мне даже показалось, что Наталья Сергеевна заняла мою сторону в этой борьбе. Мама тоже успокоилась и лишь иногда, не сдержавшись, напоминала о грядущих контрольных. Но вот устраниться от подготовки к новогоднему конкурсу оказалось выше её сил.

— Мама, представляешь, — рассказал я ей в начале декабря, — у нас будет концерт, и на концерте будет поэтический конкурс — мы расскажем стихи собственного сочинения, а жюри выставит нам оценки.

— Ох, даже на концерте не могут обойтись без оценок! — возмутилась мама.

— Да это не важно, — отмахнулся я. — Представляешь, я, как услышал про конкурс, тут же и сочинил.

— Ну-ка, ну-ка, послушаю с удовольствием.

Зима-красна пришла сюда

И накрыла всё белым одеялом,

Но одеяло холодное,

Потому что снежное.

— Это всё? — спросила мама после паузы.

— Нас просили коротенькое. Ну как, красиво?

— Красиво, — согласилась мама, — только это называется «белый стих».

— Вот и замечательно, — обрадовался я, — в самый раз.

— И правда, — снова согласилась мама.

Потом в течение недели она регулярно подсаживалась ко мне за стол, интересовалась домашним заданием и тут же переводила разговор на новогодний праздник.

— Сегодня выбирали членов жюри, — поведал я. — Марусю Скворцову выбрали.

— Это та отличница с косичками, которая тебе нравится?

Я покраснел и кивнул.

— Правда? — оживилась мама. — А на неё-то ты хотел бы произвести впечатление?

Я снова кивнул, хотя ни о чём таком не думал.

— Тогда послушай, как тебе такой вариант:

Чу, зима пришла в наш край,

Всё белым-бело.

Речка дремлет подо льдом,

А над ней буран…

— Это ты сочинила? — догадался я.

— Да.

— Зачем?

— Ну, — смутилась мама, — про запас, вдруг ты захочешь рассказать не белый, а обычный стих.

— Нет, не хочу.

— Ну ладно.

На следующий день история повторилась.

— Костенька, ты был абсолютно прав, — согласилась мама не понятно с чем, — то, что я вчера тебе предложила, не интересно. У всех будут такие. Чтобы занять первое… то есть чтобы достойно выступить, надо что-нибудь особенное, ни на кого не похожее. Например, шутливое, это всегда выигрышно.

Я молчал, и мама, не дождавшись моей реакции, продолжила:

— Я написала частушку.

— Что?

И она, подбоченясь, вышла на середину комнаты и не своим, а прабабушкиным голосом завела:

По стишку присочинить

Дали всем нам указанье.

Поэтом можешь ты не быть,

Но твой родитель быть обязан, у-ух.

— Ну как? — спросила мама. — Вот увидишь, такого стиха ни у кого не будет!

Я сделал бровки домиком, и мама тут же сникла.

— Ну, петь-то не обязательно, это я так, для примера… Не хочешь? Ну как хочешь… Пойду суп поставлю.

Мне было жаль маму, но не настолько, чтобы исполнить странную частушку на первом школьном празднике, где в жюри будет Маруся Скворцова.

Мама вернулась.

— Прости, Костюш, больше не буду к тебе приставать. У тебя замечательное белое стихотворение. Рассказывай и не переживай, хорошо?

— Хорошо.

Но я всё-таки переживал. За маму. И решил посоветоваться с папой, дождался дня, когда он встречает меня из школы. Оказалось, не так-то просто объяснить ему, в чём, собственно, вопрос.

— Так вот я и думаю — лучше рассказать свой стих или, может, мамин?

— Зачем мамин? — в третий раз не понял папа.

— Чтоб она не расстроилась.

— Почему она расстроится?

— Она хочет, чтоб я занял первое место, чтоб произвёл впечатление.

— Это она так сказала?

— Ну, не совсем. Но мне так показалось.

— Ох уж эта мама! Она сама-то понимает, чего хочет?

— Она хочет… чтоб я нечаянно всех победил.

— «Нечаянно всех победил», — задумчиво протянул папа, почесав затылок. — Совершенно точно. А ещё она хочет, чтоб я подарил ей на день рождения что-то полезное и приятное, но не духи и не украшения. И чтоб на 8-е марта я приготовил обед, вкусный и необычный! Необычный и вкусный, можешь себе представить?! И чтоб я выходил на работу вовремя, но при этом не оставлял тапочки посреди прихожей. И чтоб возвращался вовремя и с покупками… В общем, — спохватился папа, — я обязательно что-нибудь придумаю.

И папа начал думать. Я испугался, как бы он ни сочинил стихотворение. Никитка вот жалуется, что его папа уже две недели не спит и не ест, говорит исключительно рифмами, а стихотворение о зиме так и не сложил. Но мой папа не таков. Он, кажется, просто забыл о своём обещании. А улучить момент, когда рядом нет мамы, довольно трудно. Но о чудо! Папа сам его улучил. Прямо накануне конкурса. И секретным голосом изложил секретный план.

— Слушай, сынок. Первое — выкинь из головы все стихи: белые, чёрные, все. Второе — поверь в себя. Я знаю, ты можешь сочинить что угодно когда угодно.

— Откуда ты знаешь?

— Я мог, и ты сможешь.

Я кивнул.

— Но раз мама хочет шутку, давай начнём с шутки. Микрофон будет?

— Не знаю.

— Если будет, убедись, исправен ли он.

— Как?

— Постучи по нему, подуй, скажи «раз, два, три».

— Зачем?

— Это будет смешно. Проверено.

— А если не будет микрофона?

— Загадай всем загадку: «Какой стих для зимы самый подходящий?»

— Какой? — спросил я.

— Белый. Но это всё так, для завязки разговора. В зале есть окно?

— Есть.

— Значит, смотришь в окно и что видишь, о том поёшь, понял?

Я вздрогнул.

— А зачем петь?

— Это фигурально. Что видишь, о том сочиняешь. Теперь три важных принципа. Первое — читать медленно, с выражением. Чем больше выражения, тем лучше. Не бойся повторов — они усиливают эффект и помогут тебе избежать запинок. Второе — установить зрительный контакт с залом. И третье. Самая главная строчка в стихе — последняя, весь стих ради неё, понял?

Я кивнул. А папа снова задумался.

— Ну и хорошо бы что-нибудь о любви ввернуть.

— К зиме? — уточнил я.

Папа ещё что-то про себя прикинул и сказал:

— Ладно, забудь, это пока рановато. Всех пропускай, иди в конце.

День праздника наступил. Девочки в принцесных нарядах спешили в актовый зал. Маруся Скворцова в пышном голубом платье держала в руках таблички с оценками для участников поэтического конкурса. Все догадывались, что Маруся будет самым строгим судьёй, подбегали к ней, шутили. Но вид у неё был ещё серьёзней, чем обычно.

— Помочь? — предложил я.

— Спасибо, — согласилась она.

И мы пошли наверх.

Родители уже собрались в зале. Мама изо всех сил пыталась обратить на себя моё внимание, а когда это удавалось, делала всякие ободряющие знаки. Наверное, она думала, что я очень волнуюсь. Затрудняюсь сказать, волновался я или нет. Кажется, я ничего не чувствовал. А также ничего не слышал и не видел. Мама потом хвалила наши новогодние песни, а я вообще не помнил, чтобы мы пели.

— А теперь, — объявила Наталья Сергеевна, — поэтический конкурс. Жюри, прошу за судейские столики.

Маруся, ещё две девочки и два мальчика важно отправились за парты, поставленные впереди зрительских рядов. За ними я приметил директора, совершенно несерьёзного.

Мы оставались на сцене, где посередине водрузили микрофон на ножке.

— Кто у нас самый смелый поэт? — спросила Наталья Сергеевна.

Никитка выдвинулся вперёд и продекламировал четверостишие, из-за которого его папа не спал и не ел две недели:

— Стихотворение о зиме.

Добрый дедушка Мороз,

Он подарки нам принёс.

И теперь мы все тут вот

Дружно водим хоровод.

Раздались бурные овации.

— Замечательно, спасибо! — сказала Наталья Сергеевна. — Судьи, прошу оценки.

Никита получил пять четвёрок. Потом была ещё длинная череда поэтических шедевров, я пропускал всех вперёд. А вот и фаворит конкурса — Вергилия Спицына. Мы все храним страшный секрет, что её мама поэтесса. Настоящая. Зал притих. Вергилия прикрыла глаза и положила правую руку на сердце.

Тени на стекле,

Мысли в пелене,

Чувства взаперти,

В сердце конфетти.

Стоны проводов,

Звон колоколов,

Что ни говорим,

Пустоту творим…

Сколько там ещё было этих стонов, звонов, всполохов и шорохов, не сосчитать. Зал впал в оцепенение. Вергилия, окончив, слегка покачнулась. Мама-поэтесса вскочила и закричала «браво». Все судьи поставили пятёрки. Кроме Маруси, которая спросила, при чём тут зима. Мама-поэтесса выражала готовность объяснить, но её удержали на месте. А я наконец понял, кого мне напоминает Маруся, — мою маму. Да-да, у них совершенно одинаковые заборчики между бровей, когда они готовятся сказать что-то умное.

Тем временем я уже стоял у микрофона и решал, как лучше по нему стучать. Я тихонько стукнул его сверху кулаком, отчего микрофон издал вопль. Затем я дунул, как следует — микрофон зашипел. «Раз, два, три», — громко сказал я. В зале кто-то звонко рассмеялся. Мама. Так я узнал, на ком папа проверял эти трюки.

— Костя, с микрофоном всё в порядке, — строго сказала Наталья Сергеевна.

Я понимающе кивнул и объявил:

— Загадка. Какой стих для зимы самый подходящий?

Зал оживился, зашуршал.

— Белый, — выкрикнул кто-то. Кажется, папа.

— Правильно, — сказал я. — Тогда слушайте.

Тут я не удержался и глянул на маму. Она была бледная и смотрела как будто сквозь меня — небось в глазах потемнело, вот-вот в обморок хлопнется. И я скорей повернулся к большому окну.

— Снег идёт, — начал я медленно, совсем медленно, — метель бушует,

Это зимний снегопад,

Снегопад, снегопад,

Вихри снежные свистят.

Я даже сам удивился, как это у меня так ловко вышло. Я здорово воодушевился.

Вихри снежные свистят,

Хлопья снежные летят,

Тучи серые идут,

Хлопья снежные везут.

Голос у меня стал зычным, со всякими переливами. Я, спохватившись, установил зрительный контакт с залом. А если быть точнее — с Марусей Скворцовой. В этом платье да с распущенными косичками она мне ещё сильнее нравилась. И я готов был поспорить, что она переживает за меня.

Это снежный караван,

Это яростный буран,

Это зимний ураган,

Это… холода капкан.

Я запнулся совсем чуть-чуть, но в этот момент что-то упало, и я подумал, что это мама хлопнулась-таки в обморок, и не осмелился посмотреть в её сторону.

Стих складывался хорошо, но требовалась последняя строчка, а она никак не находилась. И я продолжал, уже вовсю размахивая руками.

Ты в него не попадись,

Ты, дружок, поберегись!

И тут я нечаянно погрозил пальцем директору, который сидел в первом ряду.

Ветер яростно свистит,

Туча грозная летит.

Я чувствовал нерв зрителей как натянутую собственными руками тетиву и понимал, что пора стрелять, но чем? Я восстановил зрительный контакт с Марусей, на мгновение забыл обо всём на свете, а в следующее мгновение понял, какой должна быть последняя строчка. Но ещё недоставало предпоследней, и вихри закружились по новому кругу.

Это зимний ураган,

Это холода капкан…

Всё, вот она, попалась…

— Чтоб в него не угодить, — и тут я взял шикарную паузу, директор даже подался вперёд, — Надо горячо любить, — тихим голосом закончил я и обвёл поверженный зал торжествующим взглядом.

В ту же секунду он взорвался аплодисментами, взметнулись ввысь таблички с пятёрками. Маруся даже забыла закрыть рот от восхищения, а мама была в сознании и, кажется, плакала.

— А стих-то совсем не белый, — игриво заметила Наталья Сергеевна.

— Белый я забыл, — признался я.

— Значит, мы были свидетелями блестящей импровизации? — улыбнулась она.

— Чего-чего? — хотел переспросить я, но вместо этого скромно кивнул.

И Наталья Сергеевна вручила победителю томик Пушкина А. С. Я взял и поднял его обеими руками над головой, как папины теннисисты по телевизору поднимают всякие кубки и тарелки.

Да, в тот вечер я понял всё. Ну, если не всё, то очень многое. Я понял, за что мама так любила пятёрки и за что недолюбливала четвёрки. Я понял, что значит волноваться из-за оценок и окрыляться успехом. И главное, теперь я окончательно понял, что оценки не главное. А интерес к познанию тем более. Главное то, что Маруся догнала меня в коридоре и сказала, что это лучшее стихотворение на свете. А папа похлопал меня по плечу и сказал, что это было круто, даже очень круто. А мама ничего не сказала, но время от времени промокала слезинки в уголках глаз. А яростный буран стих, и ровный белый снег сверкал россыпями драгоценных камней.

Кончен ураган, скрылся караван,

Белой скатертью укрыт асфальт…

«Эх, скорей бы следующий поэтический конкурс!» — размечтался я.

День всех влюблённых

У Никиты, моего лучшего друга, есть старший брат Коля. Когда мы учились во втором, он уже был в шестом классе. Иногда у него случалось хорошее настроение, и тогда он рассказывал нам что-нибудь интересное, а мы слушали с открытыми ртами.

В феврале он просветил нас по поводу грядущего дня всех влюблённых, когда ребята и девчонки будут писать друг другу открытки валентинки, класть их в специально оборудованные почтовые ящики, а специальные почтальоны будут разносить их по классам прямо во время уроков!

Никитка, кажется, пропустил всё мимо ушей, а я впечатлился и своим за ужином пересказал. Мама только отмахнулась: «Вам пока рановато». Папа вообще с трудом сообразил, о чём речь. А бабаня нахмурилась и пожаловалась родителям на ерундовые заморские праздники.

Но перед сном мама по-секретному спросила:

— А ты бы хотел отправить валентинку?

Я, честно говоря, об этом не думал, но почему бы и нет…

— Да, — сказал я в полудрёме, — Марусе.

— Хорошо, — обрадовалась мама. — Завтра сделаем, я тебя научу.

Назавтра я уже обо всём забыл. Но мама напомнила:

— Ну что, Кость, помочь тебе с валентинкой?

— Что? А-а, да нет, спасибо, я сам.

Начал вырезать из бумаги сердечко, а оно кривенькое выходит. Наконец получилось ровное, но размером с клубнику. И тут подоспела мама. С коробкой конфет.

— Что, ещё и конфеты дарить? — испугался я.

— Да нет, просто коробка красивая, нам пригодится.

Коробка действительно была красивая — с золотыми на красном фоне цветочками. Мама решительно её вскрыла и отрезала крышку. Я тут же потянулся за конфетой, а мама даже бровью не повела. Она пододвинула стул к моему столику, нарисовала сердце, сложила картонку пополам и принялась вырезать. Получилась настоящая открытка — внутри белая, а снаружи цветная. Покрутив её в руках, мама убежала в другую комнату. Вернулась с белыми кружавчиками и тут же начала приклеивать их по краю. Пока подсыхал клей, маму осенило, что у неё в книжке есть засушенные лепестки роз и они давно ждут своего часа. Я тем временем слопал третью конфету. Тут пришёл с работы папа и спросил, когда будет ужин.

— Скоро, скоро, потерпи, — сказала мама и продолжила колдовать над валентинкой.

— Я сейчас весь хлеб и весь сыр съем, — пригрозил папа.

— Я десять лет мечтала получить такое сердечко, — сказала мама, как будто не слыша папиной угрозы. И он, покачав головой, удалился.

Прилепив внутрь два гербария из серо-жёлтых и бурых лепестков, мама проделала с краю дырочки и завязала открытку красной ленточкой. А потом ещё спрыснула её папиным одеколоном, которому, видимо, тоже не нашлось иного применения.

— А где же подписать? — спросил я в надежде, что эту валентинку мечты мама оставит себе.

— Мы подпишем конверт, — ответила мама. — Давай лучше я, чтоб твой почерк не узнали. Таинственность очень важна в таких делах.

И мама своим ровным почерком, с длинными завитушками вывела на конверте: «Марусе Скворцовой 2-й Б от тайного поклонника». Я вздрогнул, но виду не подал.

Вот наконец весь комплект готов. Жаль только, хлеба на завтрак, небось, не осталось.

Как только довольная мама ушла на кухню спасать остатки сыра, я завернул конверт в целлофановый пакет — иначе бы у меня весь рюкзак пропах одеколоном.

«Вообще, с мамой нужно быть осмотрительней, — размышлял я по дороге в школу 14 февраля. — Денёк такой прекрасный, а этот пахучий конверт оттягивает рюкзак, как кирпич. Надо поскорее от него избавиться».

— Ну, не волнуйся, — как обычно, подбодрила меня мама, — всё будет хорошо.

Я вошёл в школу и сразу почуял: что-то не то. В вестибюле больше народа, чем обычно. Девочки хихикают, перешёптываются. А вот и почтовый ящик для валентинок, весь такой розовый и в сердечках, пронзённых стрелами. И что ж, класть туда свой конверт при всём честном народе? Нет уж, дудки! И я отправился в класс.

Маруся, как всегда, пришла одной из первых. На её парте лежал рюкзак с приоткрытым передним отделением. Самой Маруси не было. Была только Вергилия Спицына, дочка поэтессы. Она стояла у окна и щурилась на утреннее солнце. Скорее всего, сочиняла. «Такой момент нельзя упустить», — решил я. Раз уж услуги почтальона не понадобятся, то можно обойтись и без конверта с кучерявой подписью. Я быстро извлёк конверт из пакета, из конверта открытку и мимоходом сунул её в карман Марусиного рюкзака. А сам побежал из класса, пока она не вернулась, и в дверях налетел на Марусю, за спиной у которой был рюкзак!

— Костя, не проснулся, что ли? — строго спросила она.

И, пройдя в класс, обратилась к Вергилии:

— Привет, это твой рюкзак?

— Да-да, — рассеянно ответила Вергилия и продолжила сочинять, а Маруся отнесла его на место.

Сердце моё забилось часто-часто, я вспотел и разозлился на маму. «Всё будет хорошо, всё будет хорошо», — мысленно передразнил я её и сам же ответил любимой присказкой бабани: «Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего».

Подтянувшиеся в класс ребята начали готовиться к урокам. Предчувствуя катастрофу, я краем глаза наблюдал за тем, как Вергилия достаёт пенал… Конечно, вслед за ним на парту выпорхнуло сердечко в белых рюшах. Вергилия отшатнулась, как будто на стол выпала граната.

— Ах, девочки, что это! — воскликнула она.

Девочки тут же сбежались. Стали выхватывать сердечко друг у друга, ахать, охать, нюхать. Мне хотелось провалиться на этаж ниже, но тут прозвенел звонок, и в класс вошла Наталья Сергеевна.

Надо сказать, что Вергилия, в отличие от меня, до сих пор не приняла бой от математики, ну а уж получив сердечко, любовалась им, забыв обо всём на свете, только пару раз украдкой глянула на нас с Никитой — с чего бы, спрашивается?

Наталья Сергеевна вызвала её к доске. Вергилия услышала с третьего раза и пошла отвечать, не выпуская из рук валентинку.

— Вергилия, что это? — спросила Наталья Сергеевна, а я зачем-то покраснел.

— Любовное послание, — ответила Вергилия таким тоном, как будто она каждый день ходит к доске с валентинками.

— Можно посмотреть? — не без любопытства попросила Наталья Сергеевна. — Я не буду открывать.

— Конечно, там ничего не написано.

— Какая прелесть! — восхитилась Наталья Сергеевна, открыв это чудо маминого рукоделия. Наверное, она тоже одиннадцать лет мечтала получить такую. — Ладно, вижу, тебе сегодня не до математики. Садись. Куликов, к доске!

Я покраснел ещё гуще, но быстро взял себя в руки. Стою у доски, готовлюсь слушать условия задачи и вдруг замечаю, что из кармана моего рюкзака торчит тот самый пакет, а Никитка водит носом, как будто унюхал что-то. Кажется, Наталья Сергеевна в этот момент что-то говорила.

— Да что ж с вами сегодня творится, — донеслось до меня издалека. — Никакого учебного процесса с этими праздниками. Маруся, выручай, пожалуйста. Куликов, садись.

Вернувшись на место, я первым делом запихнул пакет поглубже. Холодный пот снова прошиб меня при мысли о том, что было бы, если б Никита потянул за этот пакет и нашёл конверт, подписанный тайным поклонником Маруси Скворцовой… «Ну мама, ну погоди!»

— Это ты, что ли, валентинку подложил? — шепнул Никита.

— С ума сошёл?

— А чего ты такой?

— Какой?

— Красный, мокрый.

— Домашнее задание не сделал, — удачно соврал я.

Я потихоньку пришёл в себя. Ведь ничего страшного не произошло, только Маруся осталась без валентинки. Ну и что? Все, кроме Вергилии, без открыток. И тут у меня родился план.

— Никита, — сказал я другу на перемене, — все девчонки мечтают о валентинках, давай для всех сделаем.

— Ты что, спятил? Зачем?

— Им обидно, что Вергилия получила, а они нет.

— Ну и что?

— Ты мне поможешь или нет?

— Ты точно с ума сошёл.

И мы побежали к учительнице ИЗО, выпросили у неё несколько листов цветной бумаги, ножницы и пошли в туалет вырезать сердечки. Всего-то нужно было двенадцать штук. На первой перемене мы вырезáли, а на второй подписывали.

В туалет зашли мальчики из старших классов.

— Ишь какие романтичные! — указал на нас один из них.

— Зря смеётесь, — ответил я. — У нас бумага остаётся — сделайте для своих девочек: увидите, какие они будут счастливые.

— А урок короткий, — добавил Никитка.

Мальчики переглянулись и забрали у нас остатки бумаги. А мы побежали вниз и вывалили свои сердца в почтовый ящик.

На четвёртом уроке в класс бесцеремонно ворвался парнишка с бумажным венком на голове.

— С днём святого Валентина! — провозгласил он. — У меня есть письма для прекрасных дам.

И он начал выкрикивать имена девчонок, а они вскакивали как ошпаренные и бросались за нашими неумелыми сердцами.

— И последнее, для Н. С., — объявил почтальон.

— Нет у нас никаких Инесс, — отрезала Наталья Сергеевна таким голосом, что почтальон попятился к двери.

— Нет так нет, ошибочка, значит…

— Так это, наверное, вы, Наталья Сергеевна, — подсказал Никитка. И молодец, что подсказал.

Учительница смущённо улыбнулась, и почтальон торжественно вручил ей самое большое сердце.

Вот и закончился последний урок. Девочки бережно паковали свои валентинки, а я заметил, что Маруся как будто хочет мне что-то сказать, но не решается. Небось вычислила нас с Никиткой и хочет удостовериться. Я собрал рюкзак, попрощался. Спускаюсь по лестнице, а Маруся за мной. И вдруг такое вдохновение на меня нашло… Оторвался я от неё на один пролёт, выбросил пакет с конвертом прямо на лестницу, а сам за дверью в коридор спрятался и подглядываю в щёлочку. Маруся пакетик подняла, конверт достала, надпись «от тайного поклонника» прочла, понюхала и сморщила заборчик между бровей — соображает, значит. «Ну, — думаю, — такая задачка ей, конечно, раз плюнуть: что было в пустом конверте, кто тайный поклонник, ну… ну…» И тут она так улыбнулась, так улыбнулась — эту улыбку я уже никогда в жизни не забуду. И потихоньку пошла дальше, а я стрелой по коридору и в раздевалку, куртку со сменкой схватил и был таков.

Оделся на улице.

— Ты чего это? — удивился папа.

Я очень обрадовался, что сегодня он меня встречает. Я рассказал всё по порядку, папа весело смеялся.

— Папа, — сказал я в заключение, — сделай маме валентинку.

— Ну ты выдумал, — покачал он головой.

— Пап, ну пожалуйста. Увидишь, как она обрадуется.

Папа молчал.

— Вон магазин, купим конфеты, а из коробки вырежем сердце.

Папа вздохнул, но последовал за мной.

Мы нашли удачную коробку — с двойной крышкой. Одну мы сняли, сохранив приличный вид. Тут же купили ножницы и вырезали сердце. У папы оно тоже никак не выходило ровным, он кромсал и кромсал, пока я не остановил его, а то бы пришлось покупать ещё одну коробку.

— Напиши что-нибудь, — подсказал я, когда мы ехали в троллейбусе, и достал свой пенал.

Папа отвернулся и что-то написал. А я, между прочим, и не собирался подглядывать.

— Это тебе, — сказал папа маме, протягивая конфеты и сердце.

Мама сделала такие большие глаза. Но когда она открыла сердечную открытку, они стали ещё больше. Жаль, что папа в это время возился со шнурками.

— Ну, давайте скорей, — как обычно, поторопила мама, только не таким голосом, как обычно, — обед стынет.

К обеду прилагался большой вишнёвый пирог.

— Ой, а что за повод? — удивился папа.

Мама ничего не ответила, а я секретно показал папе на сердце. Папа шлёпнул себя по лбу. И я тоже себя шлёпнул: «Как же я мог забыть про бабаню! Готов спорить, она тоже мечтала о валентинке одиннадцать лет, а то и двадцать, или тридцать, или даже все семьдесят!»

Диспансеризация

Диспансеризацию мы всегда очень ждём. Мало того, что отменяются уроки, так ещё столько веселья! Прямо настоящий «Форт Боярд», только надо собрать не подсказки, а печатки разных докторов. Удачно занять очередь, рассчитать, проскочить, везде успеть… это ж целая наука. «А ты прошёл невролога? А ты уже был у ортопеда? А какой у тебя рост?» Разведал и бегом дальше по коридорам. А поликлиника длинная, два этажа — есть, где разогнаться.

Во втором классе самым страшным врачом оказался психиатр — дядечка в узких очках со стрижкой-ёжиком. Даже Наталья Сергеевна понижала голос, когда проходила мимо его кабинета. Вместо того чтоб выведывать про семью, возраст и день недели, он вдруг начал спрашивать смысл пословиц, причём задавал всем разные! И пока ты соображаешь, он делает такой пристальный взгляд, как будто хочет заглянуть тебе в мозг. Мне досталась поговорка «работа не волк — в лес не убежит», и я выдохнул с облегчением — папа часто её употребляет, когда мама его с чем-нибудь торопит.

— А-а, — говорю я, — это запросто. И в ту же секунду осознаю, что никогда не понимал её смысла. А психиатр уже буравит мне дырку во лбу.

— Это, — говорю, — значит, что работа не волк, в лес не убежит.

— Что значит «не волк»?

— Значит «не волк».

— Ну и что?

— Раз не волк, то не убежит. Вот если бы работа была волком, могла бы убежать. В лес, например.

— Как убежать? — прищуривается психиатр.

— Ножками.

— Ножками? — переспрашивает он. — Или лапками?

— Лапками, лапками, — скорее поправляюсь я.

— А чем отличаются ножки от лапок?

К этому моменту я уже порядочно взмок.

— Лапки мохнатые, — выдаю я первое, что приходит в голову.

— А у ящерицы, значит, ножки?

Тут меня такая злость взяла, что я не вытерпел.

— У ящерицы, — говорю, — копыта.

Дядя-психиатр сразу весь преобразился — глаза над очками округлились, тонкие губы вытянулись в улыбку, рука изготовилась за мной записывать.

— Да, — обрадовался я, — у ящерицы четыре копыта. Я лично слышал, как она цокает ими по камню.

И я зачем-то начал изображать гарцующую ящерицу, с трудом цокая пересохшим языком.

— Довольно паясничать, — остановил меня доктор. — Пригласите следующего.

— А вы не слышали? — поинтересовался я напоследок.

И зря. Что-то он мне там лишнего в карту начирикал, ну да ладно.

Никитке досталась поговорка «лучше синица в руках, чем журавль в небе». Так он принялся доказывать, что журавль в небе гораздо лучше, потому что красивее и свободнее. Дядя-психиатр возразить ничего не смог, и Никитка тоже огрёб от него какую-то заметку.

А у ЛОРа всё как обычно (почему, кстати, ЛОР, а не УГН?). Посовала в ухо-горло-нос холодные железяки и послала в другой конец кабинета слух проверять. И тут за дверью началась какая-то буча. Это Никитка прибежал от ортопеда (он ведь всегда за мной или я за ним), а девчонки его не пропускают. Да, я забыл их предупредить, но могли бы и сами догадаться. Стою я спиной к доктору, она уже числа шепчет, а я слушаю, как там Никитка отбивается.

— Тридцать восемь, — шепчет тётя настолько громко, что даже не интересно.

— Никита за мной! — кричу я девочкам через дверь.

— Пятьдесят шесть, — продолжает доктор ещё громче.

— И хватит шуметь! — злюсь я.

— Девяносто девять, — кричит мне тётя.

— Девяносто девять, — повторяю я шёпотом.

Ну, невролог с молоточком — это классика. (Почему, кстати, невролог, а не нерволог?) Мы с Никиткой поспорили: у кого нога не дёрнется, тот и выиграл.

Доктор за молоточек взялась, я ногу на ногу положил да как напрягу.

— Расслабь ножку, — просит тётя.

А я головой мотаю, говорить не могу от натуги.

Смотрю, она уже готовится что-то в карточку писать. «Ну, — думаю, — довольно с меня записки от психиатра, а то, чего доброго, лечиться отправят».

— Всё-всё, — говорю, — расслабил. Стучите как следует.

И она как стукнет, а нога как взбрыкнёт, тётя даже вскрикнула.

Никитка сразу за мной, и я не успел ему сказать, что затея вышла неудачная.

— Да что ж за дети у меня сегодня?! — слышу возмущение доктора.

Тоже мне, невролог и такая нервная.

Окулистка новых заданий не придумала.

Начала с цветных картинок в горошек. Я каждый раз забываю, в чём там подковырка. Смотрю во все глаза — девятка и девятка, больше ничего.

— Ну, что ты видишь? — торопит меня врач.

— Ничего особенного, — говорю.

— Цифру видишь?

— Вижу.

— Какую?

Я головой повертел, пощурился, но кроме девятки так ничего и не выплыло.

— Девять, — отвечаю сокрушённо.

А оказалось правильно. Странные задания.

И ещё удивительное дело — табличка с буквами у них каждый год одна и та же, кто угодно запомнить может. Я, к примеру, на всякий случай запомнил, чтобы мама не расстроилась — она ж за моё зрение переживает.

Как полагается, один глаз прикрыл, бодро всё называю.

— Отлично, — говорит тётя, — теперь закрой правый.

А там ещё две строчки в самом низу.

— Почему? — возмущаюсь я. — Я и дальше знаю.

— Ну давай, — соглашается доктор.

Я там буквы не различаю, но куда палочка показывает, вижу и по памяти называю. Тётя удивилась и перешла к другой таблице, для маленьких. Там не буквы, а картинки. И я их не учил.

— Ну? — говорит доктор.

Молчу.

— Видишь?

— Самолётик.

— Нет.

Вернулись к буквам, опять всё назвал. К картинкам — молчу.

Тётя уже и лампочки проверила, и свои очки протёрла, но ничего не поймёт. Раз пять она туда-сюда моталась, умаялась. Села у своих табличек и куда-то в стену глядит. Мне её жаль, но признаться-то страшно.

— Ты что, — осенило тётю, — буквы выучил?

Я кивнул.

Тётя вздохнула с облегчением и пошла мне карточку заполнять.

Вот я бегу на всех скоростях от окулиста к дерматологу, где мне Никитка очередь держит, смотрю — небольшое столпотворение. Заглядываю — а у стены сидит на корточках и горько плачет Вергилия Спицына.

— Что случилось? — спрашиваю я у Маруси Скворцовой.

— Боится сдавать кровь из пальца.

— А-а. И как быть?

— Не знаем.

— Вергилия, — говорю, — я там уже был. Ничего страшного. У них теперь новые пистолетики такие — чпок и всё.

Но от моих чпоков Вергилии стало ещё хуже.

— А хочешь, я вместо тебя сдам? — не растерялся я.

Вергилия подняла заплаканное лицо, и все обернулись на меня.

— Там же имя надо называть, а ты всё-таки мальчик, — верно подметила Маруся.

— Это поправимо, — ответил я.

И мы отправились всей толпой в туалет. Подоспел разгневанный моим опозданием Никита, я ему вкратце изложил план, и он согласился выступить посредником — помочь нам с Вергилией поменяться одеждой! Я надел голубую блузку и розовую в цветочек юбку, которая, к счастью, оказалась шортами. А туфли с бантиками мне оказались не малы, а велики. Маруся Скворцова сняла со своих косичек резинки и завязала мне два хвостика, какие обычно носят двухлетние девочки, у которых ещё волосики не отросли до настоящих хвостов. В таком невероятном виде я пошаркал сдавать кровь. А Вергилия осталась в туалете. Ведь Наталья Сергеевна тоже была в поликлинике и попасться ей на глаза не хотелось.

— Как тебя зовут? — спросила медсестра, смерив меня удивлённым взглядом.

— Вергилия Спицына, — постарался я сделать девчачий голос.

— А-а, — понимающе протянула она. — Ну, давай сюда ручку.

Я сначала дал уколотую, потом опомнился и поменял. Медсестра сделала чпок, нацедила и перелила мою кровь в колбочку.

«Ну вот, пролил кровь за друга, то есть за подругу», — подумал я не без гордости.

Я уже было поднялся, раскланялся, но тут за дверью послышался встревоженный голос Натальи Сергеевны.