Когда время становится отрицательным

Все началось так давно, что я боюсь упустить некоторые детали, боюсь, что по прошествии стольких лет они стерлись из памяти или были заменены фантазиями. Кто теперь скажет, было ли это на самом деле, произошло со мной или нет. Впрочем, какая разница, не так важна подлинность событий или их очередность, главное что, что-то происходило, а было ли это случайностью или закономерностью, это уж как вам угодно. И так все началось еще до моего рождения в 1969 году, а может еще раньше. Я выбрала точкой отсчета именно этот год потому что, кроме того, что моя мама закончила в этом году институт, я больше о нем ничего не знаю. А училась она в ЛПМИ, в Ленинградском Педиатрическом Медицинском институте, куда через 20 лет буду поступать и я. Ну, об этом потом, а пока текла обычная студенческая жизнь конца 60х годом, со своими радостями и огорчениями: с проваленными зачетами, не выходом на сессию, пересдачами, летними стройотрядами, песнями, танцами и рок-н-роллом. Все было хорошо — все были молоды, счастливы, талантливы. Перед молодыми врачами открывалась новая, неизведанная, самостоятельная жизнь. Была весна, все были влюблены и даже не слишком волновались о предстоящих государственных экзаменах…

Они были красивыми, веселыми девчонками, одной было чуть за двадцать, другой осенью исполнялось тридцать, но это было время отсутствия конкретного возраста — это время называлось «молодость». И эта молодость бурлила, выплескивалась через край. Это потрясающее ощущение полета, не омраченного ни какими сомнениями, ни какими бедами.

Они учились вместе, может быть, сталкивались на лекциях, может, перекинулись парой фраз, а может и нет, но они знали друг друга — у них была одна общая хорошая знакомая, даже подруга. Кому из них она была ближе, сложно сказать, с одной она училась в одной группе, с другой жила в одной комнате в общежитии. Но в какой-то момент она послужила причиной странного чувства, они обе испытали что-то вроде укола ревности и рождения взаимной неприязни. Все произошло столь мимолетно, что, возможно, они и не поняли, что случилось. Неприязнь родилась, жила мгновение, а потом умерла, но не бесследно — залегла где-то в глубине душ. Ни кто не подозревал, что это может передаваться по наследству, вместе с генетическим кодом. Они не успели выяснить отношения, не поссориться, не помириться, просто что-то осталось в душах, а душа — вещь не материальная, и разве в эпоху материалистических идей, кто-то мог задумываться о таких мелочах, как душа. А души, ставшие отхожим местом, хранили в себе множество подобного хлама. И вдруг, путем каких-то фантастических метаморфоз этот накопившийся душевный сор стал вполне материальным, просочился в каждую клеточку организма, и как червь-паразит стал ждать своего часа. А ждать оставалось недолго. Всего три года. Хотя возможно уже тогда в шестьдесят девятом, я получила информацию о какой-то незавершенности в данной ситуации. И он тоже получил, почувствовал те же импульсы. Но, что мы могли сделать на стадии еще не созревших яйцеклеток. Смешно, но именно в таком виде произошло наше первое знакомство. И не долго оставалось «маткам плакать кровавыми слезами о не состоявшейся беременности» — я впервые увидела свет жарким летом 1972 года, он чуть позже — в октябре. Но произошло это в разных городах — между нами лежало 500 километров железной дороги. Мы росли, не зная, друг о друге; возможно перелистывая мамин выпускной альбом, я видела фотографию его родителей, но не обращала особого внимания. Но судьба неумолимо вела нас к встрече.

Каждый из нас шел к ней своим путем. Дети артистов, в большинстве своем становятся артистами, надышавшись, с детства, запахом кулис, они просто не могут принять другую атмосферу и им приходится всю жизнь тащить на себе груз династии. Так и дети медиков, которые, с малолетства, варятся в одном котле с родителями — взваливают на плечи тяжесть гуманной профессии. Я уже в 7 лет решила стать детским врачом. Хотелось еще актрисой или милиционером, но это скорей была шутка или видимость наличия выбора. А на самом деле путь был один — все тот же педиатрический институт. Я помню запах свежей зелени весной 1989 года, когда я пришла на день открытых дверей в ЛПМИ. И к этому запаху примешивался другой, идущий, прямо от серых, влажных стен на улице Александра Матросова, запах разложения, запах морга, запах формалина — запах «анатомички».

Я всегда с трепетом проходила мимо этих стен, я знала, что на долгих шесть лет этот запах станет мне родным. Но я не поступила, получив четверки по химии и сочинению, я срезалась на биологии. Тогда я поняла, что поступить в институт — это также как сыграть в лотерею, раз мне не повезло, значит, так тому и быть, поступлю на следующий год. А дальше был год работы диспетчером «Квартирной помощи» в детской поликлинике, первая влюбленность во взрослого мужчину, первый настоящий поцелуй, который показался мне отвратительным. Мне казалось, что меня насилуют, мне было 17, и я была впечатлительной. Это был всего лишь поцелуй, и когда чувство тошноты прошло, я стала прислушиваться к себе и начала смаковать мои ощущения, может, тогда и возникла фраза: «Что — естественно, то не безобразно». И вообще, я считала, что врач не должен быть брезгливым, так как в силу своей профессии, мне придется часто иметь дело с человеческими нечистотами. Болезнь — вещь не привлекательная, от нее часто пахнет потом, гноем, испражнениями. Что же делать, человечество не столь совершенно, и волей не волей, приходиться задействовать на всю катушку свои 5 чувств. Но, моя история в основном посвящена шестому чувству, и в начале 1990 года я впервые узнала каков его настоящий цвет, запах и вкус; какова она на ощупь эта пресловутая, первая любовь.

Он был очень славным мальчиком, и от его поцелуев меня никогда не тошнило, но я хотела большего — мне надо было стремиться к воплощению мечты, я очень хотела стать врачом, мне нужно было готовиться в институт. А он мне мешал: он забирал все мое свободное время, я не могла не о чем думать, я не могла без него даже дышать, я чувствовала, что деградирую, мне нужно было срочно менять свою жизнь. Мне как воздух нужен был институт. И летом 1990 года, уставшая, от нудной работы, от всепожирающей любви, от родительских назиданий — я поступила в ЛПМИ. И камень с души упал. Я как чувствовала, что здесь меня ждет другая жизнь, иной уровень отношений.

30 августа 1990 года на общем собрании курса я стала старостой 122 группы, мужской группы в женском институте. Так началась моя студенческая жизнь. И первого сентября я еще не знала, что один из одиннадцати мальчишек, разобьет вдребезги мое сердце. Ну, это после, а сейчас нас ждали необъятные поля Родины, а точнее четырехсот метровые морковные грядки в совхозе «Кузмоловский» в поселке Бугры.

Начало сентября: проливные дожди; набухшие, неподъемные ватники; размокшие, в хлам, кроссовки, и прекрасное настроение. Свобода! Вкус свободы! Свобода дурманит голову, пьянит даже без вина, так как все спиртное по местным кузьмоловским талонам. Я наслаждалась, но не долго, вечером второго дня нашего пребывания в колхозе меня просто увезли в город. Приехал «моя первая любовь» и увез, и потом я каждый вечер моталась в Питер, а утром возвращалась обратно в Кузьмолово. Именно тогда в колхозе, я почувствовала, что что-то происходит, и ни как не могла понять что именно. Я, стоя по колено во влажной земле, и весело хрустя очередной морковкой, беззаботным взглядом, осматривала близлежащие борозды, где, не разгибая спин, трудились мои одногруппники. И вдруг, он выпрямился, задорно посмотрел на меня, просто посмотрел и отвернулся. Я продолжала чавкать морковкой, мне кажется, я даже помню, как челюсти стали двигаться медленно, как в заторможенном сне. Мир стал стираться, закручиваться в спираль, на какое-то мгновение все исчезло. Только я и он — больше ничего не существовало. А, может все было, не так, это я выпрямилась над грядкой, увидела его, меня качнуло. Но, это не было как от удара электрическим током, я просто увидела человека, и поняла, что он мне нравиться. А в следущее мгновение, я, испугавшись, отвернулась.

Я и теперь часто думаю, чего я тогда испугалась, что я увидела в нем. Я помню, он был похож на пирата: какая-то серенькая курточка с дебильным, по-моему, зеленым, значком (хотя на старых фотографиях значок оказался белым слоником); на голове платок, это теперь называется — бандана, платок скрывал его, чуть длинные волосы. Тогда это было модным, носить чуть длинные волосы на затылке. Боже, как я потом любила, перебирать пальцами, гладить эти мягкие, послушные пряди.

Так чего я испугалась — думаю, что неизбежности, неотвратимости. Мы, как два электровоза, на бешеной скорости, уже летели на встречу, друг другу и, к сожалению, столкновение было неизбежным. Я уже осязала беду. Но судьба есть — судьба. Нет, я еще не любила, я искала, искала любовь. Мое сердце хотело запылать огнем, таким жарким, таким невыносимо горячим, способным растопить любой лед. Так вот, я выбирала, и мой выбор был сделан в то мгновение, когда я увидела его на морковном поле.

Уже потом, много лет спустя, я все думаю, но почему я выбрала именно его, ведь он был не самым красивым, возможно не самым умным, но он был единственным — от одного его взгляда меня бросало в дрожь. А еще я сразу почувствовала неприязнь, неодобрение моего свободного, слишком раскрепощенного поведения. Он просто не знал, что я только что вырвалась из тюрьмы и была опьяневшей до одури. Мне было не важно, кто как подумает обо мне, я хотела дышать полной грудью, и ни кому не позволила бы перекрыть мне кислород. Да, и может, я меньше всего задумывалась о возможности полюбить кого-то, меня больше устраивал легкий, веселый флирт, ведь на ту пору у меня уже была «настоящая любовь». И самое смешное, что она действительно была настоящей, и агонизировать эта любовь будет еще долгих четыре года. И агония эта будет страшной. Да, все в моей жизни настоящее, еще в школе один мальчишка сказал: — «Не возможно понять, когда ты играешь, а когда нет. Иногда мне кажется, что вся твоя жизнь это — только игра, а иногда наоборот, что все играют, а ты живешь». Да, все правильно, все в моей жизни настоящее, просто я создала для себя множество параллельных миров, которые чудесным образом переплетаются между собой. И в каждом из них я иная. Мне нужна была какая-то удобная теория, которая не ограничивала проявлений моих фантазий. Реализовать себя я могла только раздвоившись. Я много раз спрашивала себя, а не шизофрения ли это, нет, это просто игра. Просто пограничное состояние, ведь грань между гениальностью и помешательством очень тонка.

В сущности, я считала себя гениальной, в одном из крайних проявлений своей личности, и одновременно другая моя крайность была обычным, заурядным человеком. Мне было очень удобно быть одновременно двумя, абсолютно разными людьми, я даже дневники вела в виде диалога, обращаясь, сама к себе. И основная масса моих знакомых видели чаще какую-нибудь одну ипостась, только близкие друзья знали, что я могу быть совершенно противоположной. Но, не дай бог, кому-нибудь увидеть сам момент перевоплощения — кажется, в физике этот процесс носит название сублимации, то есть это моментальный переход из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое, так ли называется обратный процесс или нет, это не столь важно. Просто, человек слабонервный, вряд ли выдержит столь ужасное зрелище, когда еще секунду назад рядом с ним была милая, мягкая и послушная кошечка, а в следующее мгновение это разьеренная львица, не гнушающаяся принять человеческую жертву. Только что я была легка и тепла, как пар и вдруг, я стала твердой, как лед — вот такая смена агрегатного состояния. Один бедный мальчик наблюдал эту картину, просто попал под горячую руку, но то, что он увидел, повергло его в дикий ужас. Слезы катились из больших, детских глаз, но вызывали отнюдь не сочувствие, а негодование, я все больше распылялась. Как он может при мне распускать сопли, а еще мужчина! И мне было наплевать на то, что он пережил шок. У него в голове не укладывалось, как любимый и родной человек может в мгновенье ока, превратиться в чужое, незнакомое, злобное существо. Лицо все такое же прелестное, но глаза горят не добрым, адским пламенем, а слова обжигают, режут жизнь на мелкие кусочки, выворачивают душу, разламывают сердце.… Так, меня, кажется, занесло, поверьте, я весьма самокритична, но не столь кровожадна. Я никогда не оставляла, разбитые мной, сердца на произвол судьбы, и уходила безвозвратно только тогда, когда убеждалась, что с отвергнутыми мной будет все в порядке. Никто не выброситься с 12 этажа, не отравиться, не порежет себе вены, все будут здоровы и счастливы, но только без меня.

Порой, в порыве человеколюбия, мне иногда бывало жаль, что я в действительности только одна, что, даже раздвоив душу, нельзя раздвоить тело, чтобы всем желающим досталось по такой персональной копии. Нет, нельзя всех сделать счастливыми. И моя главная ошибка состоит в попытке сделать именно это, осчастливить человечество. Но сделать человечество счастливым, это равносильно тому, что погубить его. Представляете, масса таких безмозглых, веселых идиотов и все счастливы, постоянно счастливы. Нет, счастье — это путь регресса. Все более менее великое на земле, не говоря уже, о величайшем, создавалось несчастными людьми. И чем глубже было горе человеческое, тем усерднее работала творческая мысль. Только, создав что-то значительное, этот обездоленный малый, чувствовал себя воистину человеком и в этот краткий момент он был счастлив.

Да, пусть творчество является только суррогатной заменой обыкновенной земной любви, но что же делать, когда нет другого выхода. Чтобы не выть на луну, умываясь горючими слезами, я как неистовая, писала стихи. Стихосложение — это был выход, и к тому же какая ни какая, а самореализация. Женщина должна как-то само выражаться, если ей не везет в любви.

Правда, грех мне прибедняться, уж чего — чего, а любви вокруг меня было море разливанное. Хочешь, так плавай, хочешь, акваланг захвати! Но мне мало было просто обожания, я сама хотела трепетать от чьих-то прикосновений. Я, с детства, утверждала, что создана для любви. Что ум, красота, талант, внутренний огонь и потрясающая жизнестойкость, данные мне — это только пути достижения «нирваны». «Все, что нам нужно — это только любовь» — слова популярной песенки практически могли стать моим гимном, по крайней мере, они конкретно указывали направление действия. И я была готова «потерять невинность в боях за любовь». Ну, держись, мой принц с морковного поля! И так еще раз начнем с самого начала, чтобы не упустить, возможно, важных мелочей. Да и пора представиться, а то до этого момента мое повествование было каким-то безличностным. Ни одного имени. Ох, как же вас назвать мои герои, а оставлю я вам ваши, родные имена. Ужасно не люблю, когда в конце фильма или романа, основанных на реальных событиях, пишется, что имена героев изменены. Мы — смелые люди, нам нечего скрывать и не кого бояться, даже если эта книга увидит свет. Ну, держитесь ребята, я вас всех очень люблю, но автобиографическое произведение подразумевает минимальный объем вымысла, а все остальное перестирка грязного белья.

Начинаю… Я все же не очень хорошо помню 1 сентября 1990 года, и были еще некоторые события предшествующие дню рождения нашей группы. Например, с Маринкой мы познакомились еще годом раньше, когда с первого раза обе не поступили. И в этом году мы часто встречались на территории института во время сдачи вступительных экзаменов, интересовались успехами друг друга, и разбегались.

Номер моего экзаменационного листа был — 42, парень, часто оказывающийся передо мной, в очередях за оценками, имел номер — 43, я его так и назвала «сорок третий номер». Мы внимательно разглядывали друг друга, стоя в очереди — надо просто было как-то убивать время. О том, что мы попадем с Зуриком в одну группу, выясниться только через месяц, после аграрных работ.

Мне теперь, кажется иногда, что свою группу я собрала сама. В конце августа, уже ощущавшие себя студентами первого курса, мы пришли распределяться по группам. Распределение происходило в зависимости от, ранее изучавшегося в школе, языка. Мы были англоязычны по мере возможности. Чтобы не создавать толпу, зачисление велось в определенное время, например будущие студенты, фамилии, которых начинались на «К, Л, М, Н» приходят с 10.00. до 12.00. Мы с Маринкой столкнулись у входа в 7 аудиторию. Тут же родилась идея попробовать попасть в одну группу. Воодушевленные, этой мыслью мы весело болтали, как вдруг практически одновременно обратили внимание на парня, стоящего перед нами. Он был необычайно волосат, при том волосы были не первой свежести. Рядом с ним на лестнице примостился очень симпатичный мальчик, небольшого роста, но ужасно обаятельный. Я почувствовала жгучие желание, чтобы он попал в нашу группу, а мои желания в большинстве своем исполняются. И еще я загадала, что если мы будем вместе учиться, то станем большими друзьями. Так и вышло. Но пока, еще все это было только игрой воображения. Но Мишка был реальным, а мое желание сильным. И оно сбылось.

После страстных уговоров, нас с Маринкой записали вместе, моя фамилия шла первой после одиннадцати парней. Преподаватель, который нас записывал, пошутил, что нам повезло попасть в мужскую группу. Да, парни всегда были дефицитом, особенно в женском институте. Кстати, наличие преобладания сильного пола станет особым предметом моей гордости. Ну, а с остальными моими одногруппниками мы познакомились на следующий день, 30 августа. Мы с Маринкой сидели вместе и спорили, кто же из нас станет старостой.

Хотя, я уже знала кто. На должность старосты выбирали девчонок, ленинградок, притом первых по списку в группе — моя фамилия была первой. Я стала старостой, не сменяемой за все 6 лет. Я выскочила на сцену, как ошпаренная. На мне были белые брючки и кожаная, черная куртка — многие и запомнят меня такой. Мне всучили какие-то справки, и я кинулась обратно, через зал. Девчонка, сидевшая рядом со сценой, протянула ко мне руки. Я притормозила. Девочка мне понравилась: очень приятненькая, с шапкой роскошных, черных, как смоль, вьющихся «мелким бесом», волос. Так я впервые увидела Ольгу Кубланову, ставшую мне верной подругой на долгие годы. «Кублашка», как я буду потом ее ласково называть, разделит со мной самые радостные и самые трагические моменты моей жизни, она будет оберегать меня, как мать родная, заботиться, практически нянчить и одновременно участвовать во всех моих безумных затеях.

Потом меня еще кто-то остановил, кажется, Юрка и еще кто-то, теперь уже и не помню. Было слишком много эмоций, уровень адреналина зашкаливал, я просто летала. Мне срочно надо было слить, распирающие меня чувства, иначе дело могло, кончится психозом. Шучу, конечно. Я просто была счастлива, но для полного счастья чего-то не хватало. Чтобы умножить эмоции, в данном случае их надо разделить, парадоксально с математической точки зрения, но факт. И я пошла делиться, пошла в гости к моей самой старинной подружке Катьке Шестаковой, с которой мы дружили с двух лет от роду. Мы о чем-то долго болтали, она рассказала: что, будучи на практике от своего Горного института, познакомилась с каким-то старшекурсником, совершенно непреступным, как скала. Я посмеялась и на спор, решила раскрутить его за один день. Любила я такие штучки. Катя была не довольна, но телефон все же дала. Мы договорились о свидании в семь вечера на станции метро «Проспект Просвещения». Я выиграла спор без проблем, к одиннадцати вечера Витька уже объяснялся мне в любви. Мокрый «Просвет» плыл перед глазами, фонари купались в лужах. Было как-то необычно приятно сидеть на крыльце какого-то магазина, прячась от дождя под его крышей.

Перед этим мы долго гуляли, я выливала на голову несчастного парня потоки пламенных речей. Соблазняла, особо не стараясь соблазнить. Почему-то, именно, когда я не очень стараюсь, то стопроцентно добиваюсь успеха. Я получила признание в любви, и с этого момента мальчик мне стал не особо интересен, как отработанный материал. Он проводил меня домой. Завтра меня ждала новая жизнь — первый институтский зачет по физкультуре. Мне уже не было дела, до влюбленного мальчишки, оставшегося там, где-то посреди «Просвета», обильно поливаемого дождем. Он шел, в лужах также кувыркались фонари, он был счастлив, он еще не знал, что на протяжении последующих трех лет его душа будет корчиться в адских муках первой, неразделенной любви…

Пришло утро 31 августа 1990 года, мы собрались на проспекте Морриса Тореза, в третьей «общаге» нашего института. Я вошла в огромный зал, огляделась, надо было узнать, что делать дальше. Ко мне подбежал тот самый симпатичный паренек, которого я видела на лестнице перед 7 аудиторией. Он спросил: — «Где 122 группа?»

— «Отлично, вот стой здесь и кричи, что мы 122-я!» — я, по-моему, сказала именно так и, забрав с собой Маринку, пошла на второй этаж, где располагались залы поменьше, там нас уже ждали «Кублашка» и Ольга Друженкова. Потом мы пошли бегать на улицу; пробежали стометровку и разошлись. Как поется в одной песне: «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано», домой явно было рано, и я снова пошла в гости. Рядом жила моя подружка по Белоострову, где мы когда-то снимали дачу, мы не виделись уже 5 лет, но это вряд ли могло помешать моим планам. Тогда я не считала зазорным ходить в гости без приглашения, и была уверена, что мне везде будут рады. Ленки дома не оказалось, мне открыла дверь ее бабушка Екатерина Николаевна; я прошла в дом и стала ждать Лену. У них была большая псина, эрдельтерьер, она полезла со мной обниматься, а я терпеть не могу собак. Екатерина Николаевна стала оттаскивать собаку от меня, а та взяла и цапнула ее за руку. Кожа сошла, как чулок. Я кое-как перевязала бабушку, и позвонила Ленке. Она где-то отмечала свое поступление в университет. Она даже не успела удивиться тому, откуда я взялась, услышав, что произошло, полетела к нам. Остаток дня мы провели в травмпункте. Когда бабушка была спасена, мы привезли ее обратно на каком-то сумасшедшем, безумно скоростном «Запорожце». А потом Ленка провожала меня домой. Мы шли через Сосновку, вспоминали детство, мечтали о будущем, за одно выгуливая эту «милую собачку», которая чуть не съела свою хозяйку. Мы расстались с Леной и уже больше никогда не встречались. Я думаю, что ни она, ни я об этом нисколько не сожалели. Завтра был новый день, первый день осени 90 года.

День, возможно, разделивший мое существование на «до» и «после», или просто рождался еще один новый параллельный мир. Мир, в котором, я буду самой счастливой и самой несчастной. Мне оставалось только войти, сделать шаг, а потом все жизнь искать выход. Утром 1 сентября мы все собрались на главной аллее. Мы очень быстро нашли друг друга, вяло поздоровались, и стали ждать. Я на минутку отошла, встретить маму, а в это время ребята сфотографировались без меня и успели представиться друг другу. Потом на ходу девчонки на перебой рассказывали мне, что вон того красавчика зовут Гриша Алексеев. Да, он действительно сразу приковывал всеобщее внимание: слишком правильные черты лица, умение себя подать. Он был похож скорее на молодого офицера белой гвардии, чем на советского студента. Я не могу сказать, что от него исходило пренебрежение, просто веяло холодом. Мне, почему-то показалось, что флирт с ним может быть занятным. Ольге Друженковой понравился Мишка Пиневский. Она была чуть старше нас, и он ей был ближе по возрасту. Смешно, но тогда, в 18 лет, разница в возрасте в 1 год казалась мне катастрофической, и как видно не только мне. Я помню, когда мы с Маринкой, заглянули в документы Мишки Майзельса в момент распределения по группам и, узнав, что он родился в 1973, мы дружно сказали: — " Фу, какой маленький!“ И еще девчонки назвали имя „Палыч“, вернее даже не имя, а прозвище, производное от фамилии. Я спросила: „А зовут то его как?“ — „Палыч, и все! "- был ответ. Странно подумала я, что можно вот так спокойно, представиться кличкой. Ну, что ж это его проблемы. Палыч, так Палыч…

Нас пригнали в актовый зал ДК им. Карла Маркса, поздравили с поступлением, вручили студенческие билеты, и сказали, что в этом зале мы теперь встретимся через 6 лет, конечно с теми, кто «доживет» до этого светлого часа. Кстати, по пути мне сообщили, что трое наших товарищей уже «парятся» в колхозе. Посмотрев на фотографии в студенческих, мы ужаснулись, ну и лица — просто парад монстров!

Да, и меня опять лишили возможности познакомиться с ребятами поближе, старост посади отдельно, рядом со сценой, а моя группа торчала на галерке. Пока я разбиралась со своими должностными обязанностями, все уже разбежались. И встретились мы уже только в колхозе.

Наши мальчики, почему-то решили, что с нами они еще успеют пообщаться и клеились к другим девчонкам. Нас это задело, но что поделаешь — момент раскола был близок, еще и не узнав друг друга, не попытавшись объединиться, мы уже разбились на два лагеря. Наш малочисленный отряд состоял из Ольги Кублановой, Ольги Друженковой и меня. Маринка заболела и в колхоз с нами не поехала. Парней было больше, они вели себя как старые, хорошие знакомые. Когда мы приехали в лагерь и стали устраиваться, выяснилось, что не хватает посадочных мест и именно нашим мальчишкам. Мы сидели на зеленых скамейках перед лагерными бараками, и ждали решения начальства, играя в карты.

Одну скамейку занимал Алексей Мостовой, он лежал, курил, не принимая участия в игре, и кажется, был поглощен своими мыслями. Я, Ольги и Гришка сидели вместе. На другой скамье, наваливаясь, друг на дружку примостились Мишка Майзельс, Палыч и Юрка Донченко. Рядом вертелся Женька Белжеларский. Где были все остальные — это вопрос. Те трое, с подготовительного отделения, которые приехали раньше нас, наверное, занимались своей работой. Пиневский, как избранный староста бригады, пошел разбираться в ситуации. Мы выдвинули Пиню, так как хотелось везде иметь своих людей и это действительно пригодилось.

А теперь вернемся к картам. Я всегда подозревала, что азартные игры к добру не приведут. Игра, была в самом разгаре, когда я сказала Гришке: — «Выиграешь — поцелую!» И, он выиграл, мы поцеловались. На лице Мостового не отразилось ни каких эмоций. К парням я сидела спиной, и вдруг почувствовала, как чьи-то жгучие глаза впиваются мне в спину. Меня передернуло, мурашки холодные и мерзкие забегали под рубашкой. Кто так смотрел на меня и почему? Мне показалось, что это был Палыч. Он презрительно скривил губы и его маленькие, черные, как угольки глазки сияли не добрым огнем. Я испугалась, кожей ощутила, что сделала оплошность, поцеловав Гришку. Потом будет слишком поздно оправдываться, что это только игра и, что именно так, примитивно, я понимаю свободу.

Я не понимала одного, зачем и перед кем я должна оправдываться. Да, и какое я совершила преступление? Неужели я кому-то начинала нравиться, и этот кто-то разочаровался? «Телячьи нежности»! Мне было не жарко, не холодно, оттого, что кто-то разочаровался во мне, просто было неприятное ощущение от тяжелого взгляда. Я думала, что это ощущение быстро пройдет — не прошло, оно преследовало меня почти весь месяц.

Парням, так и не нашлось места, они уехали в город. Остались, из вновь прибывших, только Мишка-бригадир и Юрка Донченко. Вечером мы пошли изучать местные достопримечательности. Гуляли впятером: Ольги, я, Юрка и Мишка Жученко, парнишка из 119 группы, который поселился вместе с Юркой в третьем бараке, в третьей комнате. Мы потом так и говорили: — " Пойдем к парням в «три-три». Мы лузгали семечки, катались по земле, Мишка пытался меня поцеловать. Видно свобода кружила голову не мне одной, но ощущение вины преследовало, почему-то только меня. А, в чем я виновата, в том, что была молода, красива, легкомысленна, скорее просто жизнерадостна. Пыталась что-то успеть, пока не вернулась обратно в свою «тюрьму». Мысль, что можно вырваться на свободу окончательно и бесповоротно, тоже пугала меня. Я боялась одиночества. Меня любили, пусть это угнетало, но я боялась потерять эту любовь. Боялась, что если уйду, могу пожалеть, а вдруг меня больше никто не будет любить так, как мой тюремщик, моя первая любовь — Сергей Климов. Любила я его тогда или нет, сложно сказать, просто привыкла к тому, что мы все время были вместе. Его друзья стали моими друзьями. Его старшую сестру Ирку и ее сына Женьку я любила, как родных. Женечку практически нянчила с пеленок, называла его своим племянником. И, малыш отвечал мне такой же нежной любовью. Как я могла так легко отказаться от всего этого. Я уже проросла корнями, и оборвать, начать новую жизнь казалось безумием. Сережка действительно сильно любил меня, но смертельно ревновал, хотя поводов к этому было предостаточно. Я, ощущая себя заложницей, все время пыталась вырваться на волю, вернее я все время, как бы мстила за себя. А, месть — это постоянный флирт, дающий мнимое ощущение свободы. Даже, если я и любила Сергея, то свободу я любила больше него. И, вообще я считала, что первая любовь, по определению, должна быть несчастливой. «Таков закон джунглей!» Если в 17 лет я готова была выйти за него замуж, то после поняла, что мне это вовсе не нужно. Он упустил момент, и я этого ему не простила.

Но, вернемся к тому дню, когда начали существовать два параллельных мира, в одном из которых я была «любимой девушкой Сергея Климова», а в другом — старостой 122 группы.

Вечером 4 сентября была дискотека. Мы стояли в стороне, разглядывая народ. Одна девица была так вульгарно накрашена, что подходила под определение «Панки в городе — спасайся, кто может». Я поймала себя на мысли, что смотрю на нее так же, как несколькими часами раньше кто-то из парней смотрел на меня, когда я целовалась с Гришкой. Откуда эта неприязнь и осуждение? Какое я имела право осуждать совсем незнакомого мне человека, только за то, что она хотела выделиться из толпы. Пусть она потратила на это тонну косметики, ну, так своей косметики. А, вероятно, это была просто ревность к чужому успеху, что кто-то может себе позволить так раскрепоститься, а я не могу. Да, тогда я, пожалуй, не осилила бы такое, моя репутация и так была в конец испорчена. А, кстати та девчонка, на самом деле оказалась очень скромным и милым человеком, просто она тоже, по-своему, дорвалась до свободы, и ее эмоции лежали краской на лице. Танцевать не хотелось, мы пошли спать с предчувствием первого трудового дня. Утром приехали наши мальчишки, я ждала, пока они переоденутся, и мы пошли догонять остальных.

Уныние царило в народных массах, когда мы лицезрели, что нам предстояло. Морковные поля протянулись до горизонта, необозримые, как сама жизнь. Вкалывать до шести вечера — перспектива малоприятная. Мы выбрали с Кублашкой последнюю грядку, но уже через полчаса ударной работы, страшно захотелось сделать перерыв. Мы пошли в соседний лесочек, разложили ватники на сухой опушке, легли. Между нами рос одинокий шампиньон. Вооруженные до зубов ножами типа «мини-мачето», через секунду мы оставили от бедного гриба лишь его трафарет. Довольные своей ювелирной работой, убаюканные легким ветерком, мы не заметили, как заснули.

Пробуждение было резким, как по чьей-то команде. Мы вскочили на ноги. На часах было полшестого. Мы бросились к своей грядке — она была девственно нетронутой. А, наши сокурсники уже пропахали метров четыреста. Над полем пронеслась команда — помогать отстающим. Мы с Ольгой, с легким сердцем бросились на помощь и уже минут через 15 шли по дороге в лагерь. Примерно так мы работали весь месяц. Мы с Кублашкой сразу вспомнили поговорку, что «Дураков работа любит», мы не были дураками. Да, и что напрягаться зря, нам ни к чему было обещанное, за ударный труд, место в общежитии. Главное было добросовестно создавать видимость работы. Пришлось начать часто курить, ибо перекур — это святое. Помню, у Кублашки была трофейная пачка «ВТ», мы ее приговорили за милую душу. И так основным принципом нашего колхозного труда было: «Где бы работать — лишь бы не работать!» Зато поорать во все горло песни «Секрета», поприкалываться над народом и кататься от смеха по земле — это мы были мастера.

Мне пришлось нелегко, когда Ольга неделю болела, и подъедалась на кухне, а мне дали другого напарника. Один раз это был Мишка Майзельс — он много болтал, за то работал за двоих, я еле успевала проходить один ряд морковки, в то время как он делал два. А когда мне досталась татарка Алсу, плотная, грубоватая девица, мне было плохо, пришлось пахать.

Но она, все равно, была недовольна моей медлительностью. Потом Кублашка вернулась ко мне, и все потекло по-старому. Не так уж много запомнилось из колхозной жизни, несколько мелочей. Помню, морковные баталии, в которых почему-то Женька Белжеларский, он же «Джуз», все время получал по голове и при этом глупо улыбался. Вот так и становятся мальчиками для битья. Я привозила каждое утро из города еду, и все привезенное моментально уничтожалось, перевариваясь, в вечно голодных, молодых желудках.

Однажды я решила остаться ночевать в лагере, именно тогда, когда большинство уехали в город, отмечать еврейский Новый Год. Это было 19 сентября. Мы сидели у Юрки в комнате, в «три-три», дурачились, прикалывались над Яриком Ермолаевым из 121 группы. Тут я сказала, что нам пора, уже поздно, надо чистить зубы и спать. Парни не хотели нас отпускать, но мое решение было непреклонным. Тем более я только второй раз ночевала в лагере и не знала ночных порядков, а девчонки успели напугать меня обходом декана и злобными местными, которых я так никогда и не видела. Но по лагерю ходили слухи, что наши пацаны уже успели помериться с ними силой. И, как всегда в таких случаях, победила, естественно — дружба. Удобства: а именно туалет — в три дырки, плюс дрын, привязанный к стене, по словам декана, необходимый для отпугиванья волков; а также умывальник — все это располагалось на другом конце лагеря. Нужно, видимо быть спринтером, чтоб при нужде, успеть добежать. А, впрочем, не успевших не было. Мы шли от умывальника к своему второму бараку, как вдруг краем глаза я замечаю за спиной какое-то движение. «Местные, хана!» — единственное, что пришло мне в голову. С дикими воплями, я бросаюсь наутек, девчонки, визжа, обгоняют меня и в мгновенье ока оказываются на крыльце барака. Ватники, распростертые над нашими головами, не достигнув своей цели, практически бесшумно падают на дорожку. Я поворачиваю голову, сквозь темноту мне кажется, что я вижу, две фигуры, застывшие в озадаченных позах. Не ожидали они такой реакции. Скорее всего, это были Юрка Донченко и Ермолаев, но убеждаться так ли это из девчонок ни кто не стал. Приближалось время обхода, мы пошли в барак. Моя кровать была на втором ярусе — я всегда обожала возвышенное положение. Лечь спать сразу естественно ни кому не удалось, и только страшный стук в дверь оборвал гомон девичьих голосов, ворковавших на двадцать различных ладов. Крючок, болтавшийся на соплях, но все-таки временно защищавший нас от натиска, разъяренного, как тигр декана, готов был в любой момент сдаться. Ольги быстро забрались в кровати, до ушей натянули одеяла и притихли. Но мне предстояло форсировать второй ярус. На окнах мирно висели газеты, прикрывающие комнаты в женском бараке от внимательных взглядов извне. Я поднялась по ним. Девчонки, давились от смеха, наблюдая, как я карабкаюсь вверх по газетам. Но им не дали вволю посмеяться — в комнату ворвался декан. Его встретила гробовая тишина. Несколько минут постояв в дверном проеме, декан ретировался. Тишина стала видоизменяться. Сначала отдельные слова, произнесенные шепотом, вспороли ей брюхо, потом гомон усилился, и уже разрезанная на кусочки, тишина отступила.

Было около двенадцати ночи, когда девчонки позвали меня к окну, взглянуть на ночную жизнь лагеря. Напротив наших окон было крыльцо другого женского барака. Юрка и Ярик Ермолаев, не торопясь, поднимались по ступенькам. «К бабам пошли» — сказала Ольга Друженкова и отвернулась от окна. Я смотрела, как зачарованная. Мне было очень обидно. Я почему-то считала, что мальчишки из моей группы должны принадлежать только нам. А эти ночные вылазки — просто предательство. Смешно, но всего час назад Юрка нас уговаривал остаться у него. И, если бы мы остались, то кто-то другой сейчас завидовал бы нам. Я даже не думала, что в лагере могут происходить сексуальные оргии, наподобие Содома и Гоморры. Я была так уверена, в чистоте и невинности мальчишек. Мы же еще были детьми и самое большее, что можно было позволить себе — поцелуи. Наивная! Я не была готова к такому исходу событий. Хотя в чем предательство?! Одни девчонки не захотели пообщаться, почему бы, не воспользоваться гостеприимством других. На крыльцо вышла староста 28 группы Ленка Орлова и ее подружка Маринка, они, вчетвером, постояли несколько минут о чем — то, оживленно, беседуя, а потом скрылись в глубине барака. На следующее утро я даже не вспомнила о ночном происшествии, но неприязнь к девчонкам из 28 группы отпечаталась где-то глубоко внутри.

Наши мальчики практически перестали нас замечать, в основном общаясь с 28 группой, всем видом показывая, что мы упустили свой шанс познакомиться поближе. Мне казалась, что Юрка там, в кого-то влюбился. На здоровье, он меня ни сколько не интересовал, как представитель противоположного пола. Меня заботило другое — власть ускользала у меня из рук, ко мне потеряли интерес. Я бесилась. Я чувствовала, что начинается война, противостояние. Есть два враждебных лагеря, и есть те, кто будет держать нейтралетет. Стоило только определиться с методами ведения военных действий, но это право мелочи, когда назревает грандиозный конфликт. Мишка Майзельс и Лешка Мостовой пока не проявляли по отношению к нам особой агрессии. Мостовой вообще откопал себе в напарники тихую, застенчивую девчушку и окучивал с ней морковку, не разгибая спины. Я не помню, когда я выделила Палыча, действительно вдруг подняла глаза и увидела. И, тогда я определила направление первого удара — я поспорила с Мостовым, что Палыч в меня влюбиться. Если что-то сорвется, так это был только спор и все взятки гладки, а если получиться то… Я первый раз в жизни не была уверена в победе, видно потому что очень хотела победить. Если бы я представляла, к чему приводят подобные детские игры и как они могут быть опасны. Но тогда я на все смотрела легко.

При том я тоже не упускала своего, преследуя цель познакомиться, как можно с большим количеством парней нашего курса. Каждый вечер после трудовой повинности, я уходила с поля, окруженная толпой поклонников. Климов, в очередной раз, приехавший в колхоз, наблюдая эту картину, был очень не доволен.

В один из последних дней, перед отъездом из Бугров, я набрала целый мешок морковки, его не возможно было просто поднять, не говоря о том, чтобы вынести с поля. Палыч с Юркой были так внимательны, что предложили свою помощь в транспортировке мешка до автобусной остановки. Хотя высказывался и альтернативный вариант вообще оставить меня в лагере. Вместе с мешком. Но я его наверно не одобрила. Наконец, они ушли с поля, а мы с Ольгой что-то замешкались, и когда через минуту вылезли на шоссе, ведущее в лагерь, то были неприятно поражены. Шоссе было пустынно. Никого, ни единой живой души, только у обочины красовался мой неподъемный мешочек. Я дала выход своему гневу, припомнив все слова из нецензурного лексикона. Как можно было бросить мою ценнейшую поклажу на произвол судьбы! Мои вопли еще долго разносились над пустой дорогой, пока, видно вдоволь насладившись моими познаниями в области «изящной литературы», наши мальчики не высунулись из противоположного кювета. Поднатужившись, Палыч, взвалил мешок на плечи и доставил его к автобусу. Я уехала. В Девяткино, на платформе меня уже ждал другой носильщик. Скоро наша работа в колхозе благополучно завершилась…