Книжные дети

© Светослов (Игорь Платонов), 1995—2017

ПРОЛОГ

На берегу пустынного моря, великого и грозного в открытой стихии, грубо и лобно высилась могучая скала, избитая неприкаянными ветрáми. В основании этого детища природы каменоломно зиял узкий пролом, напоминавший вход в тоннель. К этой глухой расщелине в скале подошли три странных человека: двое — иноческого вида, в длинных белых хитонах, в сандалиях и с перевязями на челах, и третий — высокий, длинноволосый, с видом угрюмого странника босой аскет в одежде, похожей на грубую тунику. Вглядевшись попристальней, можно было заметить, что это был слегка пообросший щетиной худощавый парень с отрешëнно-смиренным выражением лица под сенью глубокого, туманно-небесного взгляда. Именно ему было указано одним из сопровождавших на вход, ведущий в глубину грота. Парень покорно вошëл внутрь пролома, за ним последовали оба в хитонах… Коридор, дышавший прохладой камней, был довольно узкий и тëмный, но всë-таки откуда-то непостижимо проникал слабый призрачный свет, скорее напоминавший феерический отблеск луны, являвшейся неким туманным софитом этого стихийно мистериального театра. Все трое осторожно проследовали по таинственному каменному проходу и остановились возле небольшого отлогого возвышения, внезапно открывавшего пространный сумрак пещеры… Один из сопровождавших указал жестом руки на драматическую арену этого интроспективного капища, и парень молча взошëл по откосым выступам булыжных ступеней на печальный помост; затем плавно повернулся лицом к людям в хитонах и спокойно сел, поджав под себя ноги, на предназначенное ему место, представлявшее собой настил из хвороста с пообветшалыми листьями, ещë сохранившими пряный аромат. Он ни о чëм не спрашивал сопровождавших его, интуитивно чувствуя предначертанное и зная, зачем он здесь… Также молча двое в белых одеждах покинули таинственный грот. В глубине пещеры было слышно лëгкое журчанье воды. Оставшись один, заключëнный в пещеру странник ностальгически откинул голову, отяжелив сбившиеся в кольца волосы, и прикрыл глаза…

А в это время совсем неподалëку от него — вдоль угрюмого берега одичалого моря одиноко и вольно шла молодая смиренная странница в ветхом рубище с драматически блаженным взглядом инокини, босыми ступнями прокладывая путь в неведомое. И всë еë трепетное существо, открытое ветру, являло собой тайну…

Возникновение этой загадочной пифии на диком скалистом побережье непостижимо вселяло жизнь в пустынный безмолвный мир. Каким-то образом это почувствовал парень в пещере. Он весь расслабился и полностью ушëл в себя…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Пробуждение образов

Человеческая цивилизация представляет собой синтез глобальных символов, определяя тем самым бездну познания. Достаточно посмотреть из иллюминатора авиалайнера на мегаполис, чтобы усвоить лабиринт Минотавра. А можно через знак «S.O.S!» Спасти Ось Света, постигнув тем самым бессмертие… На обшарпанной кирпичной стене одного из московских патриархальных домов среди сумбурных и неприглядных обозначений — «Вова дурак, а Петя — дебил», «Тхе Беатлез и «Дип Пуарпле», «Громи козлов!» и «Даёшь баксы!» было начертано: «Ваня + Маша = S.O.S!». Так что, не только нрав Макиавелли будоражит современного человека. Вообще, вся история нашей Цивилизации это, по сути, игра в бисер. Смотришь на кардиограмму человеческого сердца и понимаешь суть кармы; глядишь на тюльпаны и видишь застывшее пламя цветов. А вечная улыбка музыки в белых клавишах? Можно многое почерпнуть в мире образов нашей реальности. И даже в абсурде бывает пьянящая логика, — так, через «Чёрный квадрат» Малевича можно незамедлительно постигнуть идею трансформы и, минуя депрессию с идиотизмом, переплавить шок в силу, дабы начать путь Знания. В наших взглядах волнуется море прозрения. Окна мира в броне не нуждаются. Но куда ведут рельсы — эти нервы дорог? Из груди рвётся гул, — это шквал напряжения. И вот, отражение сердца — в схеме московского метрополитена. Слышите, как пульсирует кровь по артериям? Да, это чрево движения. И везде звучит музыка… А кто не помнит увлекательнейшую детскую игру в классики? Наступил на черту — вышел из игры. Стало быть, не переступай грань дозволенного и укладывайся в данную структуру, продвигайся по иерархии, но знай меру; резвись, но корректно. Но… любят, однако, переступать её, грань эту, да ещё норовят из игры не выйти. Но вот Рим всё ширил свой норов, всё углублялся в познания плоти, а потом стал плотоядным до непршибаемости и рухнул под чарами собственной массы. Но как ни крути, а всё, что ни делается — к лучшему. Разве стал бы Навуходоносор вегетарианцем, не потеряй он рассудок? Так что и в гóре есть промысел. А дух Любви всё витает над миром… Надо сказать, что город Москва является одной из ключевых сил, материализующих чаяния мятущейся души. Каковы ставки в аукционе Судьбы? Для кого — лабиринт Минотавра, для кого — фавор Провидения. Ах, Москва, патриархальнейший центр искусства и промысла, синтез души и товара, сплав идеала и моды. Дай сердцу прозрения, вдохни милости… Мы выходим за грани реального и там, — в краю фантастических грёз и живых сновидений, в мире чистой любви с её безграничной и истинной верой в безупречный путь Света, в той сокровенной, несокрушимой и всепроникающей зоне Второго внимания обретаем живую свободу для того, чтоб вернуть её миру брони и формата; и в этом скоординированном прагматизме, где всё просчитано до мелочей, где каждый имеет быт, но не всякий умеет быть, а шансы — по курсу, и даже радость имеет свойство жала, мы, одичав от шаблонно-бульварного меркантилизма с его взаимовыгодным панибратством и кухонной фанаберией, бросаем в ноги этому миру плоды познания, чтоб не погасли они в сердцах, уставших от маеты и одиночества… Вы видели, как плавятся души? Они превращаются в свет. А свет просит музыки. И она не заставляет себя ждать. Как смычок ложится на струны таинственной скрипки, на мир сошла осень. И запел он, заветрился в листопадах и лепетах, опьяняя бродяг и влюблённых, выжигая из дум синдром хаоса, вселенским аккордом пронизав душу и выявив её тайный диагноз: горечь. И горечь эта проступила сквозь камни неугасающим криком, полным жажды любви… И наполнялся воздух туманом и трепетом, напоминая миру о преображении, и торжественно всплакивали звонницы, и вздымался игривый ветер, колыбеля гул колокольный по осенней округе… Москва жила своей суматошной привычной жизнью. Великий город на семи холмах, окутанный бархатом осени, погружался в лавину дел, пестрея суетой уличных толп и круговоротом дорожного транспорта, сверкая иномарками, рекламными витражами, переплетаясь бесконечными проспектами, бульварами, переулками и задворками, где взъерошенные гуляки задумчиво освежаются пивом и бесцеремонные голуби вышагивают по безхозному грунту в поисках случайного пропитания. Словом, жизнь продолжалась, всё шло своим ходом, мир, не утративший своего предназначения, благоволил усталым прохожим, пленительно обволакивая их мечтами и чаяньями. И никому невдомёк было, что уже пробудились порталы Земли…

2. Поезд сновидений

Не было печали и в поезде, спешившем в жемчужину Черноморья — город Сочи. В одном из купе сидели двое парней визави и вели разговор под вино. Судя по всему, они были друзьями. Один — лет тридцати с небольшим, коренастый, стильно постриженный, с бесшабашным взглядом и манерами вертопраха весело разливал по стаканам красное вино. Напротив него сидел худощавый интеллектуал богемного вида с длинными вьющимися волосами и с бродяжьей лазурью в отрешённо-задумчивом взгляде. Он был постарше приятеля, хотя это едва ли ощущалось. За окном было уже темно, и эта темень томно ютила феерический закут комфортабельного салона купе, резко очерчивая грань между обжитым и неведомым. А поезд шёл с приличной скоростью и как-то странно — не то летел, не то нёсся по-над пропастью. И за окном ничего не было видно, — тьма кромешная…

— Ну что, Ванёк, рванём за удачу? — произнёс весельчак, разливавший вино, и поднял стакан.

— Давай, Мишель, — ответил приятель напротив и тоже взял свой стакан.

Они залпом выпили, смачно выдохнули и продолжили разговор.

— Эх, хорошо, — крякнул Мишель. Он откусил яблоко и, жуя, продолжил:

— А на море ещё лучше…

— Да, сто лет в Сочах не был, — задумчиво произнёс тот, что был Ваней. — Хорошо там сейчас, бархатный сезон, море ласковое…

Он встряхнул свои длинные, сбившиеся в локоны волосы и, окатив приятеля бродяжьей лазурью усталых глаз, мечтательно добавил:

— В это время года всегда хорошо и спокойно…

Мишель покончил с яблоком и озорно поддержал тему Ивана, мягко огладив свою короткоостриженную голову:

— Во-во, — в отелях — номера свободные, — сезон кончается; а можно и в частном секторе «тормознуться». По приезду расслабимся… Я сразу взойду на плаху любви с «туманной леди опального нрава»… Как там в стихах у тебя?

Иван улыбнулся и чуть отрешённо произнёс:

­– Опальная леди туманного нрава

Искала любви в одичалой весне…

— Класс! Вот — с «опальной леди туманного нрава» сойдусь в замыканье… так, чтоб дым пошëл, — с азартом продолжил Мишель.

— Смотри не сгори.

— Не сгорю. У меня подпитка трансцендентальная, как ты выражаешься.

Мишель тут же разлил по стаканам оставшееся вино и посмотрел на друга. Но в этот момент нечто заставило их обоих резко повернуться, и слегка оцепенеть: внезапно дверь купе плавно отъехала, и в проëме возникла неотразимая леди в шикарном вечернем платье и изящных туфлях на высоком каблуке. В правой руке она держала массивный канделябр с пылающей свечой, невинно озаряя свой карнавально-мистический облик с чарующим взглядом и ладным челом в пленении узкой диадемы, оттиснувшей бисером волны волос, а пальцы её украшали дивные перстни. Она, словно вышедшая из фильма Феллини, грациозно вплыла в глубину купе, наполнив его букетом благоухания, и невозмутимо поставила канделябр с горящей лампадой на столик, сверкнув ослепительными серьгами и невинно опустив завесы бархатных ресниц; затем овеяла интригующим взором замерших пассажиров и с томной таинственностью произнесла:

— Мало ли — освещение отключат…

Загадочная гостья развернулась в торжестве пленительно изваянного тела и так же изящно вышла, плавно затворив за собой дверь…

Друзья ошарашенно смотрели ей вслед; затем уставились друг на друга…

Оцепенелый Мишель с изумлением выдохнул:

— Вот это да…

— Вот тебе и леди, — добавил Ваня.

«А с чего это вдруг в поезде освещение должно отключиться?..» — пронеслось в голове Ивана.

— Да, странный поезд, — вымолвил Мишель.

— Это точно, — очень странный, — поддержал Иван. — Летим — не летим, едем — не едем…

— Катимся, — иронично заключил Мишель. В его голове вдруг всё перемешалось, мысли наползали друг на друга: «Вот это леди… Откуда она взялась? За окном — темень, хоть глаз выколи… Причём тут свеча вообще? Да, у неё фигура — что надо… Бред какой-то…»

Он вдруг вслух выпалил:

— А причем тут свеча вообще?

— А чтоб мы не отключились, — спонтанно ответил Иван. — В жизни всякое бывает…

Мишель задумался. Он мечтательно заговорил:

— Да, вот это красавица… Надо будет с ней познакомиться…

— Да, что-то в ней есть, — неоднозначно вымолвил Иван.

— И откуда она взялась такая? — вымолвил Мишель.

Иван глянул на друга и со вздохом произнёс:

— Время покажет, откуда…

Мишель продолжал молчать, неподвижно глядя куда-то в пространство… Иван взял стакан с вином и успокоительно произнёс:

— Ладно, Мишель; давай допьём да будем укладываться.

— Да, давай, — спохватился Мишель.

Они чокнулись стаканами и медленно допили вино… И привиделось им вдруг, что за окном несущегося во тьме поезда кто-то смотрит на них невесомо и пристально… Иван тряханул головой, видение исчезло. Он посмотрел на друга, — тот изучал взгляд Ивана…

— Ты ничего не видел? — напряжённо спросил Мишель.

— Видел… Как-будто глаза чьи-то, — ответил Иван.

— И я то же самое видел… Ну и дела, — протянул Мишель.

— Это от усталости.

— Да. Спать надо ложиться. Утро мудренее, — как можно спокойнее добавил Мишель и быстро откинул своё одеяло.

Они уложились по своим спальным местам и ещё некоторое время разговаривали.

— Как одновременно у двух человек может возникнуть одно видение? — озабоченно спросил Мишель.

— Ну, если они друзья, то почему бы и не возникнуть? — рассудительно ответил Иван. — И потом — если мы оба увидели это, значит, оно истинно, — реальность объективна. Не так ли?

— Да. Ты прав…

Мишель расслабился на своей полке, вытянув ноги, и, зевнув, добавил:

— Хорошо в поезде… Никто не кантует…

— Да, едешь себе и мечтаешь, — с умиротворением продолжил Иван. — Как приедем, я сразу в море кинусь, — истосковался… В детстве часто ездил, — с родителями. Интересно всё было… Помню, раз чуть не захлебнулся с перепугу, — плавать не умел, малой был. Потóм научился.

— А я в воде родился, — отозвался приятель. — Серьёзно. Мать тяжела была, — боялась, что не разродится; родные пошли к священнику, ну, он и подсказал, что нужно делать, — к святым источникам послал — на месте взорванной церкви. Они оттуда воды привезли, мать в ванну с этой водой окунули, — я и родился…

— Удивительно, — восхищённо произнёс Иван. — Я где-то слышал об этих родниках…

Между тем, поезд колыбелило в одичалом движении, и друзья незаметно уснули, озаряемые пламенем странной лампады…

3. Стоянка Пересветова

Иван проснулся от света, упрямо бившего в лицо рассеянным лучом. Он встал, стряхнул с себя сон, глянул в окно. Занималось утро… Одев джинсы и кожаную куртку на голое тело, Иван вышел из вагона. Он тряханул головой, разметав сбившиеся в локоны волосы, и вдохнул утренней прохлады, блаженно прикрыв глаза… Воздух бархатной осени нежил и успокаивал… Иван вдруг встрепенулся, резко выдохнул и произнёс:

— Да. Чудеса…

А внутренний голос вторил: «То ли ещё будет…»

Иван окинул взором пустырь, заплывший облавным маревом, посмотрел на свой вагон… Этот вагон, стратегически вклиненный в полупустынную глушь с берёзами и мусорной свалкой, служил Ивану жилищем. Вагон находился как бы в закуте небольшой рощицы, с одной стороны от которой виднелись жилые дома, с другой — высилась насыпь с «крепостью» гаражей, а сзади деревья уходили в отлогий овраг, заросший бурьяном. Прямо перед вагоном простирался небольшой угрюмый пустырь, уходивший в устье разбитой дороги. Он вполне мог бы служить вертолётной площадкой или детским футбольным полем с тенью для отдыха. Вагон врос колёсами в дикий грунт, хранивший дух тоски и свободы. Неподалёку дымилась свалка, куда постоянно что-то выбрасывали живущие поблизости люди. Но был у этого «очага» один постоянный смотритель, который периодически появлялся здесь и воршил хаотичную груду хлама, как правило, находя в ней какую-нибудь утварь и сжигая ненужный мусор. Так что, огонь здесь почти не угасал.

Иван задумчиво посмотрел на дымившую свалку, беззвучно шевеля губами, как бы что-то нашёптывая, видимо ещё не отойдя ото сна, затем опять направил взгляд в туманный пустырь, застыв отрешённым хранителем этого околотка свободы…

Внезапный шум движущейся машины заставил Ивана напрячься… Из глубины марева мягко выплыл чёрный «Мерседес» и остановился в нескольких метрах от Ивана. Из «Мерседеса» вышли трое внушительных людей: двое спортивно-крутого вида, в слаксах и кожанках, и третий — в солидном костюме, со статью рантье, в изящном «поляроиде» и с проседью в висках, — судя по всему, их главный. Этот респектабельный с седыми висками небрежно ослабил галстук, сверкнув массивной печаткой, и с бесцеремонностью мафиози обратился к Ивану:

— Ну что, философ, решил уйти в расход? Или одумался?.. «Бабло» приготовил?..

Иван смотрел как бы сквозь него, отрешённо и сумрачно.

— Где ж его взять, — с ироничным спокойствием ответил он.

— Меня это не колышет; буксуешь тут на нашей территории — плати аренду. Иначе спалим, — бесцеремонно и властно продолжил мачо в «поляроиде». Все трое подошли почти вплотную к Ивану.

Иван вздохнул и, молча повернувшись, направился к двери вагона…

Тут один из «кожаных» — бандитообразный верзила выкрикнул:

— Э! Ты чо, нюх потерял?! Я тебя враз вылечу!

Он резко подскочил к Ивану и, перехватив его за шею, приставил к горлу пистолет…

— «Лютый», оставь его. Он мне живой нужен, — спокойно произнёс главный.

«Лютый» отпустил Ивана, убрал пистолет, нервозно крутанул головой и процедил, напрягая желваки:

— Живой, неживой… Фил-лософ…

— Драгоценнейший, — глумливо добавил третий хардмэн, до этого молчавший.

Главный внимательно посмотрел на Ивана, словно пытаясь в нём узреть что-то новое, и с деликатным издевательством произнёс:

— В общем, Пересветов, готовься к переезду… Тем более — ничего твоего здесь нет…

— А я всë своë ношу в себе.

— Да ладно, ты тоже вон, — в коже ходишь, — иронично отметил поляроидный мачо, акцентируя взгляд на затёртой кожанке Ивана.

— Все мы в коже ходим, — внезапно парировал Иван.

«Лютый» тут же напрягся:

— Ты не хами, философ; а то урою. А патлы мы тебе урежем…

— Как знать, — задумчиво ответил Иван.

«Лютый» в ярости рванул было к Ивану, но его тут же остановил предводитель, схватив за руку:

— Остынь, «Лютый», — разговор не окончен…

«Лютый» сплюнул и выругался, бросив злобный взгляд на Ивана.

Мачо в «поляроиде» опять спокойно и властно обратился к Ивану:

— Короче, Иван, я даю тебе три дня на обдумывание ситуации и выплату арендного долга. Ты меня понимаешь… Не образумишься — пеняй на себя… Всë.

Главный сделал приятелям жест рукой. Все трое сели в «Мерседес»; мачо устроился рядом с водителем, который тут же включил зажигание. А севший сзади агрессор по кличке «Лютый», что пугал Ивана пистолетом, выкрикнул Ивану из окошка машины:

— А я тебе подскажу, где «бабло» взять! Ты тëлок найми, — они тебе вмиг всë окупят!.. Давай, думай, философ!

Водитель заржал и добавил:

— А нас будут бесплатно обслуживать! Шурки-мурки!

«Мерседес» мягко тронул с места, выхлестнув комья вязкого грунта из-под протекторов, и плавно исчез в утренней дымке…

Иван присел на подножку родного вагона, достал сигарету и, щёлкнув зажигалкой, смачно затянулся. Похоже, его совершенно не трогал этот инцидент с наглыми визитëрами и думал он совсем о другом… Неподалёку щебетали птицы. Иван выпустил облако дыма, задумчиво глядя вдаль… Он вдруг услышал знакомый голос:

— Что, Ваня, опять наезжали?..

— Да, — отозвался Иван.

Возле свалки стоял мужик в кирзовых сапогах и телогрейке с какой-то жезлоподобной жердью в руке. Он, видимо, явился тайным свидетелем происшедшего, незаметно появившись в тылу Ивановой обители.

— Может, пугануть их? А? — спросил мужик, доставая папиросу из мятой пачки.

— Да ладно, пускай порезвятся, — лениво ответил Иван, продолжая дымить.

Между тем, мужик этот был серьёзен и целенаправлен в своём тоне и взгляде, выдававшем суровый уклад неприкаянной добродетели. Отпечаток стихийного существования сквозил во всём его неприступно-бродяжьем виде. Он сбил своим посохом налипшую грязь с кирзовых сапог и принялся орудовать им в свалке…

Иван провёл ладонью по щетине, затем устроился поудобней на подножке вагона и погрузился в свои размышления:

«Кто я?.. Бродячий поэт Иван Пересветов, живущий в вагоне на отшибе… „Философ“, не имеющий ничего в этом мире… Бывший опальный… Собственно, почему бывший? Закончил журфак, а что толку… Наскитался, хлебнул танталовых мук… И всё — ради чего? Куска хлеба? Бред. Да. Прилëт из Сибири был крут… Москва… Друзья, подруги… богема, эйфория… Опубликовали… Вот и началось… Гонка без финиша… И полный туман с беспределом… Пора кончать со всем этим… Теперь-то до меня никому нет дела… А может и есть… Ещë эта мафия бредовая… Когда же, наконец, будет просвет во всей этой давке?.. Однако, этот Венский — тот ещë „фрукт“. „Поляроид“ нацепил. На подсознание работает… Штурмовой субъект. Таранит задом терновник… Надо бы просмотреть, что написал вчера… Да, странное сновидение было нынче… И очень притягательное, волшебное… А какая гостья вошла, просто богиня какая-то… Что бы это всё значило? Надо бы проштудировать это всё повнимательней…»

Иван выбросил истлевший окурок и вздохнул.

Между тем, мужик с посохом уже что-то оприходовал в свалке.

Он крикнул Ивану:

— Ваня, ну давай, я пошëл, — дел много. Смотри, если что — знаешь, где я.

— Давай, Палыч! Счастливо…

Сказав это, Иван посмотрел вслед уходящему «антиквару» Палычу и подумал: «И не лень ему в такую рань здесь что-то выискивать?» Затем он перевёл взгляд на восток, где рубин выплавлялся в золото. Вовсю щебетали птицы, славя покой околотка державного края. Иван встал с подножки и зашёл в вагон…

4. «Гуманитарий»

Тем временем чёрный «Мерседес» с тремя визитёрами Ивана подкатил к мощной бетонной ограде, на которой кто-то написал мелом: « Стой! Опасно для жизни!» и въехал через открытые широкие ворота, над которыми крупно чеканилось: «Добро пожаловать!» на территорию неоднозначной и очень прогрессивной структуры. Проехав вдоль небольшой площадки, аккуратно огазоненной и ухоженной, машина остановилась возле мощнопанельного здания с победоносным фасадом и отлогими ступенями перед парадным входом, над которым светилась внушительных габаритов интрегующе-помпезная вывеска:

«Культурно-оздоровительный центр ГУМАНИТАРИЙ», а возле дверей монументально стоял элегантный зачарованный манекен, украшенный крупным квадратом картона с алой надписью: «S.O.S!».

В «Мерседесе» респектабельный мафиози обратился к своим компаньонам:

— Ну давайте, пересаживайтесь в «BMW» — и на службу. Завтра утром я вас жду.

— Да, сейчас пересядем, — оживлённо ответил тот, что сидел за рулём.

— И обслужим кого нужно, — с усмешкой добавил верзила, сидевший сзади. Он тут же обратился к водителю со странным вопросом:

— «Шнырь», у тебя сколько чисел по Гринвичу на сегодняшний выход?

— У меня — не сверяясь можно пройти Гавайи, — ответил «Шнырь», непринуждённо постукивая пальцами по рулю «Мерседеса».

— Окей, — с удовлетворением бросил «Лютый».

Главный, усмехнувшись, открыл дверцу машины и иронично вымолвил:

— Ладно, пошли, конспираторы…

— Идём, — ответил «Шнырь», выключив двигатель.

Все трое вышли из «Мерседеса». «Шнырь» закрыл «Мерседес», кивнул «Лютому», и они пошли к автомобилю «BMW», стоявшему неподалёку — с торца здания. А главный направился к парадному входу «Гуманитария».

— С недосыпанием пора заканчивать, — сам себе говорил предводитель, лениво поднимаясь по ступенькам парадной.

Он вошёл в прохладный холл, дышавший безмолвием ожидания…

— Как жизнь, Ируня? — игриво спросил главный ажурную девицу, сидевшую за дежурным столом с телефоном и кучей прессы.

— Ой, здравствуйте, Всеволод Илларионович! — спохватилась Ируня, оторвавшись от ярко иллюстрированного журнала.

— А чего дверь входная открыта? Администратор уже здесь что ли? — спросил Всеволод Илларионович.

— Да, Инесса Петровна уже пришла… У нас всë в порядке. Происшествий нет, — доложила дежурная Ируня.

— Оно хорошо, что нет, — на ходу бросил главный и двинулся дальше по холлу.

«Служба настроения», представлявшая собой двух безупречно-гламурных моделей в «мини», которые грациозно стояли у входа в зал Центра, артистично и вольно расставив точëные ноги, приняли указание главного:

— Вы свободны. До вечера.

Обе девушки, облегчëнно вздохнув, поспешили к выходу…

А предводитель скрылся в глубине коридора…

Поднявшись на третий этаж, он подошёл к солидной двери с табличкой:

«ВЕНСКИЙ ВСЕВОЛОД ИЛЛАРИОНОВИЧ».

Предводитель открыл ключом дверь и зашёл в кабинет, защёлкнув дверной замок…

Этот респектабельный мачообразный визитёр Ивана, как вы уже догадались, и являлся директором данного заведения, и звали его, конечно же, Всеволод Илларионович Венский. Это был солидный муж элегантно-вальяжной внешности и аристократических манер. Он был интеллигентен и в то же время парадоксально непредсказуем, вся его интригующая личность магически скрывала в себе некую тайну. В официальных приветствиях он был Всеволод Илларионович, для знакомых — Сева Венский, и лишь избранные звали его «Батя». Венский, по сути, являлся «крёстным отцом» возглавляемого им Центра.

Надо сказать, что это был один из престижнейших культурно-оздоровительных центров столицы. Отличительным статусом «Гуманитария» было то, что клиентами его являлись в основном люди элитного контингента: продюсеры, бизнесмены, режиссёры, актёры, литераторы, психологи, творческие индивидуумы, «жрицы досуга», «акулы» сервиса, различные деятели искусства и прочие корифеи многотональной богемы. Словом, Центр этот блистал своим генофондом. И пребывали клиенты в нём преимущественно лишь с вечера до утра; потом они разъезжались по своим рабочим и служебным местам, фирмам и предприятиям, а после работы вновь прибывали в Центр, где принимали необходимые процедуры, получали развлечения и всё остальное, что предписывал реестр этого уникального заведения, которое имело всё необходимое для поправки здоровья, досуга и отдыха. Здесь были и видеосалоны, и бар с рестораном, и танцпол, и кинозал, и бильярдная, и шикарная сауна, и отдельный бассейн, и всевозможные игровые системы, в том числе и виртуальный салон. Одним словом — «high life», шик и оттяжка, — полный сервис. Минимум персонала, максимум удовольствия. Стоявший возле парадного входа зачарованный манекен с наброшенным на шею несусветным постером «S.O.S!» невольно высвечивал специфику структуры, которую он представлял. Хотя, если вдуматься, имел он и более глубокий смысл, храня в нерушимой иронии застывший крик жизни…

А в «Гуманитарии» жизнь кипела и рвалась наружу. В одном из престижных «люксов», — просторной комнате, мастерски отделанной красным деревом вперемежку с причудливыми резными фигурами в масках, стоявшими в нишах, с шикарным паласом, меблированными кроватями, массивными светильниками, видеоаппаратурой и прочим гостиничным антуражем, обогащавшим этот загадочный «номер», стоял гул. Азарт речей диссонировал в разноголосье, не вмещаясь в параметры этого просторного помещения.

На кроватях сидели пробудившиеся люди в утренних одеждах и шумно балагурили, рассуждали, спорили, смеялись, потешали друг друга в предвкушении свободы. Тут же перед ними стояли передвижные сервировочные столики с лëгким завтраком — каждый на две персоны. Эти люди периодически прикладывались к своей утренней трапезе, смакуя горячий кофе и опять витийствуя. Если разделить их хаотичные речи, то можно было услышать следующее:

— Иду я как-то со съëмок… Чую нутром что-то неладное, — потешал своего коллегу, киношника — круглолицего кутилу с острым взглядом оператора богемновидный балагур, сидевший в ближнем углу. — Гляжу — из подворотни выезжает на коне батька Махно — в папахе и с шашкой наголо… Я обомлел весь, а он ко мне подплывает на скакуне своëм и спрашивает: «Ты Бонч-Бруевича не видал?..» А я отвечаю: «Не видел никого; какой к лешему Бонч-Бруевич, знать не знаю такого!..» Ну, он матюгнулся и исчез в тумане. Иду я дальше… Вдруг, из закоулка выходит Кржижановский и спрашивает меня в упор: «Ты Махно не видал?..» Я отвечаю: «Какой Махно? Вы что, с ума посходили? Время — двенадцать ночи!..» Он на меня посмотрел пристально, изучил всего, сплюнул и дальше двинул… Ну, я, значит, быстрее ходу — домой; надоело всë… Вдруг — у подъезда моего — князь Мышкин — в рубище и с кинокамерой, смотрит на меня душераздирающе и спокойно так говорит: «Не бойся, мы кино снимаем, — „Новый Армагеддон“ называется. Ты у нас в эпизоде вышел. Иди домой. Мир да любовь тебе…» Ну, думаю, дела… Шасть в подъезд, подымаюсь по лестнице впотьмах, подхожу к квартире своей… А около двери — Ирод Антипа стоит с боеголовкой… И палец ко рту приставил: «Тсс… Тихо. Сейчас тут Чингиз-Хан появится…» Я ему шепчу: «Вы ошалели! У себя дома своë кино снимайте. Я от своих съëмок устал, а тут — вы, да ещë с боеголовками!..» Он тихонько в сторону отошëл и подал знак кому-то… Вдруг как рванëт!.. Я очухиваюсь под столом на кухне… Меня жена поднимает и говорит: «Макс, ты если видак смотришь, так хоть не думай ни о чëм…»

Сидевший рядом приятель хохотал и возбуждëнно поддерживал тему своего соратника:

— Ну, Макс, уморил. Да, здóрово… И всë-таки, по большому счëту, это всë — эклектика. Вот мне как-то привиделся Казанова… Шикарно одет, импозантен, весь в перстнях, — светский лев, одним словом. Ну, я, конечно же, спрашиваю его: «Милейший, как Вам удаëтся стольких дам ублажать в столь короткое время? Откуда силы такие?..» Он с достоинством смотрит на меня и отвечает: «Это они меня ублажают, а не я их. Я — просто маг в этой области. Конечно, женщины — моя слабость, но не это главное. Суть в том, насколько они нуждаются во мне… Я никого не принуждаю к своей опеке. И вот Вам доказательство — Мария Стюарт собственной персоной. Она отвергла престол и стала моей княгиней сердца…» И тут — Мария Стюарт возникла передо мной, — ни дать, ни взять. Вот так раз… Вдруг, что-то оборвалось во мне, я глаза открываю — лежу, как уснул, — на своей кровати. А передо мной — всë тот же Казанова стоит… и улыбается, — загадочно и глумливо так, а рядом, разумеется, эта Мария Стюарт… будь они неладны…

— Вот так номер… — растерянно вымолвил Макс.

— Да ты не дослушал, — с азартом продолжил Лёва. — Я у Казановы, значит, спрашиваю: «Как жизнь, Джако?» А он отвечает: «Ништяк. Скорость сбавь, — сейчас в город въезжаем…» А сзади — Валюша моя мне кричит: «Лëвчик, ты что, уснул?!» Тут я окончательно врубаюсь! Сижу за рулëм — из аэропорта едем, — супругу встречал. Ну, разумеется, взмок я весь от напряга такого, скорость — на минимум, и косяка даю — вправо… Смотрю — а у кореша моего Витька в руках — журнал «Искусство кино», а с обложки глядит Казанова, — напыщенный весь, куртуазный, грим — как масло; и весь — так и осклабился…

— Во ты дал! — воскликнул Макс. — Завидую… Но ничего. За мной не постоит…

Рядом обсуждали свои дела заправилы автосервиса:

— Я тут «Опель» надыбал на сдачу. Оторвëмся…

Коля Ключевой, надыбавший «Опель» на сдачу, с озорным огоньком в глазах изучал реакцию друга на эту новость… Его друг — Лёня Железнов вдруг весь встрепенулся, его лицо озарило предчувствие этого самого «отрыва», и он выдохнул в тихом экстазе:

— Атас!..

В другом углу ироничный фигляр с проницательным взглядом актёра беспардонно вызывал на разговор своего сотрапезника — отрешëнного интеллектуала солидных манер:

— Аркадий, поговори со мной… Не молчи так… Я ж — не Бельмондо, а ты — не архиепископ. Чего нам делить-то?.. Ну видел я вчера твою Зинку у пивнухи. Ну и что? Что, бабе пива не хочется? Это ж не водка, много не выпьешь.

Аркадий внимательно смотрел на собеседника, абсолютно понимая его актёрскую выходку, и, принимая эту игру как некую разминку мозгов, так же актёрски, с назиданием отвечал:

— Савелий, ты не прав. Пиво тут ни причëм. И если бы даже Зина захотела пива, (о, Боже!) она бы ни в какую пивнуху не пошла. «Ин вина нот веритас», — нет истины в вине, есть истина вины… Здесь психологический момент. Чуешь, Савелий?.. Я — двенадцать лет на кафедре и два университета за спиной. Наверное, знаю, что такое дисгармония имманентных аналитических гиперпростраций…

— Ну, ты загнул, Аркаша…

— Гнут слесаря; а я лишь учу, — резонно ответил Аркадий и продолжил пить кофе.

На соседней кровати человек средних лет с одутловатым лицом озабоченно сообщал своему коллеге — скептику усталого вида с напряжëнно-нервозным взглядом литератора:

— Сначала пивка рванëм, а потом — в редакцию. У меня новые рукописи появились…

Коллега в ответ тяжело вздыхал и делился с приятелем своими проблемами:

— От этих рукописей меня уже тошнит. Тут надо основной материал готовить, а они со своими идеями лезут. Рукописей — гора; скоро Сизифом стану. Ладно бы ещë что-то стóящее было, а то ведь всякая чушь собачья; и как только такое в голову придëт: «…золото ломает стальные двери…» — кошмар…

— Так это же Апулей…

— Что — Апулей?

— Ну — «золото ломает стальные двери» — это у Апулея сказано.

— Да? Странно… Надо будет перечитать… Башка трещит. Нужно срочно освежиться.

Рядом два беззаботных весельчака играли в карты, попутно смакуя кофе. Партия как-то быстро закончилась, и тот, что выиграл, — плотный эпикуреец в изящных очках и с проседью в голове артистично обратился к своему проигравшему компаноьону:

— Ваше последнее слово, господин проигравший!

Проигравший в ответ стал выкрикивать с заядлым азартом:

— Я — не Македонский! Ура! Я — Крюков!.. Да здравствует Вольнов — великий светоч нашей культуры и бизнеса!

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге возникла обаятельная женщина лет тридцати пяти — администратор мужского сектора. Она с тактичностью патронессы обратилась к разгулявшимся балагурам:

— Доброе утро!.. Что тут у вас происходит? Наведите порядок. Сейчас Всеволод Илларионович придёт.

Тут выигравший картëжник, — «светоч культуры и бизнеса» с бесцеремонностью гаера обратился к патронессе:

— Инесса Петровна, прошу вас к нам — на партию в покер!

— Алексей Иванович, вы же взрослый человек… — с вежливой укоризной произнесла Инесса Петровна, глядя на седовласого балагура в очках.

И тут появился главный, — Всеволод Илларионович Венский, предводитель и благодетель, слуга и хозяин, босс и наставник, мудрило и мачо. Он появился тихо, мягко и чутко, возник из тягучего утра, как тень из тумана, и встал неизбежно и властно… Окинув «поляроидным» взглядом сектор отдыха, Венский сухо произнёс:

— Что это тут у вас за балаган?

Алексей Иванович, предлагавший Инессе Петровне партию в покер, тут же произнёс, глядя на главного:

— Какие люди к нам явились! Я вижу, это неспроста…

Венский задержал свой глубинный взгляд на седовласом ветрогоне в изящных очках и театрально изрёк:

— А вы, Вольнов, перестаньте тут из себя Мюнхгаузена ломать. Здесь вам не цирк.

Вольнов, невозмутимо глянув на Венского, неоднозначно ответил:

— А мы вот в конце квартала бабло подобьём, — там и посмотрим, кто Мюнхгаузен, а кто — Калиостро… Я, кстати, сейчас в банк еду. На вас кредит оформить, Всеволод Илларионович?

И он шутовски подмигнул «предводителю».

— Я как нибудь без ваших услуг обойдусь, уважаемый, — иронично парировал Венский.

— Ой ли… Да неужели? — играючи вопросил Вольнов, буравя туманными линзами предводителя.

Венский, дабы не выдать конфуза, сменил тему и тут же перевёл разговор на других:

— Так, отдых закончен. До вечера. И навести порядок. Да, — чуть не забыл, сегодня будет «тренажный допинг» и бассейн. Желающие могут пройти «антистресс». Всë.

Подойдя к окну, главный проводил взглядом автомобиль «BMW», отъезжавший с территории Центра. Венский задумался. И было, над чем…

Тут балагур Макс весело провозгласил:

— По такому случаю не мешало бы повторить двойной кофе с сэндвичем!

— Да, Инесса Петровна, будьте любезны, — и нам тоже — такой же двойной, — с изысканной вежливостью поддержал его Вольнов.

— Сейчас сделаем, — ответила Инесса Петровна.

Она достала свой мобильный телефон и, набрав номер, произнесла:

— Лола, будь любезна — нам в первый мужской сектор повтор: кофе и сэндвичи, — на всех.

А в женском секторе отдыха тоже было не скучно. Этот комфортабельный «дрим-салон» представлял собой уютную просторную комнату, стилизованную под Барокко, с шикарными кроватями и трельяжами по углам; пол был устлан мягким паласом, а на стенах высились массивные светильники-канделябры.

Сервировочные столики с опорожнённой посудой были сдвинуты в сторону. Бодрствующие затворницы уже покончили с завтраком и предавались безмятежным разговорам и веселящим каламбурам. Одна из этих очаровательниц — молодая экстравагантно-пленительная особа с большими интригующими глазами и манерами актрисы завершала свой утренний туалет перед трельяжем и непринуждённо лепетала:

— Как хочется быть упрямой и вольной… И любимой…

— Кто ж не даëт? Будь, — весело поддерживала её подруга — солидная мадам с непрошибаемым взглядом и стильной причëской, заглаживая свой макияж.

— Сегодня у меня — киносъëмка, вот я и отличусь… — продолжала актриса, разметав по плечам волны дивных волос.

— Только не отлети… — иронично вторила подруга.

— Не отлечу. Голова — на месте. И с конституцией всë в порядке, — продолжала собеседница, распахивая халат и глядя на себя в зеркало. — А всё остальное приложится…

— Приложится и умножится, — поддерживала напарница.

— Кем я была в благом порыве, когда ты в душу мне вошëл… — лепетала актриса перед зеркалом, то прищуривая, то расширяя свои пленительные глаза.

— Больше трепета в голосе, — глубже, чтоб душа звенела, — наставляла еë патронесса, оправляя своë шикарное платье. — Чтоб дрожь пошла по всем суставам!.. И озарилось всë вокруг… Во!.. Ты же Светлана, — ты светиться должна!

— Жанна, ну я же ещë — в неглиже, — игриво оправдывалась актриса Светлана.

— Ничего Светик, скоро мы им всем нос утрëм, — подбадривала еë Жанна.

— Неоспоримо, как возглас Кассандры, — заключила Светлана.

Их разговор смешивался с голосами подруг.

— Люся, и как ты умудряешься так успевать? — протяжно говорила остроносая типажная особа с короткой стрижкой и интеллектуально-озабоченным взглядом.

— Главное, Викуля, — волю к жизни иметь, как учат великие, — отвечала ей Люся — вольноглазая обворожительная шатенка в роскошном длинном халате, с изяществом приводя в порядок свой маникюр. — А жизнь требует жертвы. Вот я и жертвую… Ну а специфика работы — у каждого своя. А коли назвался груздем — так и полезай в кузовок. И нечего пенять на судьбу.

— Да, красиво жить не запретишь… И как ты не устаëшь… по нескольку человек за день… — растерянно говорила Викуля.

— Ох… — вздохнула Люся. — Сама не знаю… Вот ты на своëм телевидении сколько человек «обрабатываешь»?

— Ну, ты сравнила. Это же телевидение, официальная структура. И потóм…

— И потóм — необходимо знать, что завтра придëт оно!

— Что оно?

— Счастье! — заключила Люся, посмотрев в глаза Викуле, и убрала маникюрную пилку.

На соседней кровати две трепетные подруги допивали кофе и делились своими проблемами и чаяниями. Одна другую успокаивала:

— Да не переживай ты, Любушка. Всë образумится — образуется. Это я тебе как экстрасенс говорю.

— Да что там, — отчаянно отвечала ей Любушка. — Я же знаю себе цену… Эх, Лиличка, мы всë долдоним о высоких материях, а настоящего — живого не замечаем… Да я могу Дездемону без слов сыграть. Могу на голове стоять. Я пять лет в балете отработала. У меня пластика — будь здоров. Смотри!..

И она продемонстрировала в эксцентричном скольжении своей пластичной руки плавное и вольное движение крыла. Создавалось впечатление, что рука не имеет кости…

— Да… Здóрово, — восхищенно промолвила Лиля, медитативно глядя на виртуозную руку статистки.

Тут вмешалась сидевшая перед трельяжем актриса Светлана, азартно выпалив:

— Так; по-моему, все уже в форме, все подогрелись. Сейчас «Клиникович» придëт — мы ему интермедию закатим!..

В еë глазах вспыхнули озорные искры. Она весело встала, сделала лёгкий оборот вокруг себя и приняла позу Фемиды… Все зааплодировали, что было заслуженно.