Бесплатный фрагмент - Ключ и меч

Ключ и меч

1. Кардинал Монтальто

В ясный апрельский день 1582 года Рим был наполнен ярким светом и разноцветными красками. По узким извилистым улочкам города разгуливала пестрая шумная толпа. Время от времени люди с криками отскакивали в сторону и прижимались к стенам домов и лавкам торговцев, когда по ухабистой мостовой мимо них громыхала карета знатного чужеземца, покачивающаяся на своих кожаных рессорах, или толпу рассекала кавалькада лошадей, высекающих копытами искры на булыжной мостовой, или мимо проезжала груженная строительными камнями или бочками с вином телега с огромными колесами из Кампаньи, ярко раскрашенная, запряженная красочно разряженными лошадьми или мулами. Когда две телеги встречались, все становилось неконтролируемым, и возницы пытались разъехаться, громко крича и щелкая кнутами.

Кардинал Монтальто, Феличе Перетти, в сопровождении своего управляющего Сангаллетто ехал в скромной карете сквозь эту пеструю толпу на Эсквилинский холм, чтобы посмотреть, как движется работа на его новой вилле, в которую он надеялся вскоре переехать. Люди узнавали его и почтительно уступали ему дорогу, потому что кардинала Монтальто хорошо знали в Риме и даже если не любили, то относились к нему с уважением за то, что, несмотря на кардинальский пурпур, он продолжал вести благочестивую жизнь францисканца.

На его лице с широкими скулами, выпуклыми бровями, из-под которых сверкала пара острых глаз, массивным носом и длинной окладистой бородой лежала печать монашеской строгости.

Римляне хорошо знали заслуги и образ жизни своих кардиналов и оценивали их по их прошлому и настоящему. Вслед одним они отпускали злобные шутки за их прежние дела, других почитали как святых. Некоторые из кардиналов, особенно вышедшие из могущественных правящих кланов Италии — таких как Медичи, Эсте, Фарнезе — были любимы за их роскошь и щедрость, за их княжеский образ жизни.

Однако, кардинал Монтальто имел в глазах народа особый статус. Еще будучи бедным францисканским монахом он приобрел известность благодаря своим проповедям; затем его стали бояться как реформатора дисциплины своего ордена и как инквизитора, и, наконец, он возвысился до должности советника папы Пия V и стал одним из самых влиятельных кардиналов. Но после смерти Пия V блестящая карьера Монтальто внезапно оборвалась, и он в полной мере вкусил превратности судьбы. Нынешний папа Григорий ХIII отстранил фаворита своего предшественника от всех дел. С тех пор Монтальто видели только на консисториях [1] и церковных праздниках. Но в добавок ко всему Григорий открыто показывал враждебное отношение к нему, постоянно оскорбляя кардинала насмешками и публично унижая. Однажды, после приема в Санта-Мария-Маджоре, увидев новую виллу Монтальто, возвышающуюся на развалинах бань Диоклетиана, папа Григорий раздраженно произнес: «Бедные кардиналы не строят себе дворцов!» И он лишил Монтальто «чаши бедного кардинала» — его пенсии.

Весь Рим узнал об этом оскорблении и был поражен тем, как спокойно Монтальто перенес его. Только одно не ускользнуло от глаз — несмотря ни на что он продолжал строительство. Во всем остальном кардинал жил очень скромно в величайшем уединении вместе со всей своей родней — его благочестивой сестрой Камиллой, ее детьми и детьми ее детей. У него осталось всего восемь тысяч скуди дохода, и все, что он мог из этого сберечь, Монтальто тратил на строительство и книги. В Санта-Мария-Маджоре он воздвиг гробницу для блаженного папы Николая IV, своего брата по ордену, и начал строительство часовни, в которой сам пожелал когда-то покоиться. В то же время он сажал деревья и виноград в своем винограднике, как простой сельский житель, и строил виллу, где должны были храниться его книги и небольшая коллекция древностей.

Но если кардинал смиренно переносил те испытания, которые Бог ниспослал лично ему, и благоразумно молчал о собственных невзгодах, то он не мог укротить свой острый язык, когда речь заходила о публичных злоупотреблениях, которые расцвели при слабом Григории и уже давно превысили всякую меру. В Риме и в других городах Папской области царили убийства и грабежи, а знатные убийцы и воры оставались безнаказанными. В сельской местности вернулись дикие времена Борджиа; ни одна проселочная дорога, ни одна деревня, ни один городок не были защищены от разбойников. Более того, римская знать не только брала их под свою защиту, но и сама использовала их для вражды друг с другом. Поэтому разбойники формировали настоящие армии под командованием опытных капитанов и открыто шествовали по стране с флагами и барабанами. А если жалкие папские наемники осмеливались противостоять им, разбойники с позором обращали их в бегство. Пополнения к разбойным армиям поступали отовсюду, не только за счет крестьян, которые были полностью в их власти, но и из городов и даже из замков знати. Все те, за кем числились какие-либо грешки, кого преследовал закон, кто растратил деньги или просто искал приключений, уходили «в кусты» и становились разбойниками. И в народе за ними тянулась кровавая слава.

Какой был прок от того, что Григорий построил прекрасную дорогу, которая должна была увековечить его имя, ведущую к месту паломничества Лоретто и к порту Анконы, если ни один человек не мог безопасно по ней пройти? И что толку было осушать болота Мареммы [2] у Равенны, пока деревенские жители страдали от этих кровопийц? Все это были лишь красивые, возвышенные планы, питающие тщеславие Григория, но не имевшие никакой практической пользы, потому что у него не было для этого необходимой энергии. У этого знаменитого юриста отсутствовала даже логика. Порт Анконы был пуст, потому что чрезмерные таможенные пошлины мешали торговле, а прекрасная дорога служила только разбойникам.

Карета Монтальто, которую тащили две лошаденки, проехала мимо мрачного Палаццо Венеция, где жил посол республики Сан-Марко. Посол мог бы пропеть целую поэму о том, как часто венецианских курьеров грабили на этой дороге! Лошади замедлили шаг и карета начала подниматься по склону Квиринальского холма мимо возвышающегося замка Колонна. Справа возвышалась Torre delle Milicia, Башня Милиции, внушительное средневековое сооружение, которое в народе называли башней Нерона, а слева крутая тропинка ответвлялась в сторону холма Квиринал. Затем между домами появились сады и виноградники, а дорога превратилась в изрытую, каменистую тропу, идущую вверх и вниз между стенами, где бегали радужные ящерицы и пыльные камнеломки расправляли свои невзрачные цветы.

Наконец, перед ними выросли коричневые гигантские развалины бань Диоклетиана. Справа открылись ворота виноградника, через которые пара мулов пыхтя втащила внутрь тележку, нагруженную камнями. Это были владения Монтальто. Каменщики в льняных робах, с загорелым телом, голой волосатой грудью и жилистыми руками, двигались во все стороны по заваленной щебнем площадке. Монтальто остановил карету у входа и прошел через сад. Над садом поднималось серое облако пыли, а из строящегося здания виллы словно из склепа тянулся влажный холодный поток, смешивающийся с теплым весенним воздухом. Монтальто с удовлетворением наблюдал, как разбирают последние строительные леса.

Когда мастер-строитель Фонтана идел кардинала, он вышел из виллы, смахнул известковую пыль со своей робы и почтительно поприветствовал его. Монтальто дружелюбно ему кивнул. Кардиналу нравился энергичный человек с дерзким орлиным носом и мужественными чертами лица. Когда-то он приехал в Рим из Комо бедным каменщиком и благодаря усердию и скромным запросам поднялся до мастера-строителя. Фонтана был проворным и энергичным, с богатым опытом, обширными знаниями и к тому же бережливым. Теперь он даже помогал оплачивать рабочих и другие расходы на строительство, потому что тонкий кошелек кардинала иссяк. Мастер-строитель возлагал большие надежды на этого клиента в пурпурной мантии и верил, что Монтальто ждет большое будущее. Вкладывая деньги сейчас, Фонтана надеялся в будущем получить свою прибыль. Для него, как и для всех предприимчивых людей, Рим был великой площадкой для игры талантов; здесь можно было сделать состояние с мастерком и циркулем так же успешно, как и будучи в священническом облачении. Каждый папа, каждый князь церкви, каждый аристократ строил, чтобы увековечить свое имя или имя своего клана. Великие архитекторы золотого века, оставившие свой след в истории Рима, конечно, сошли в могилу, но стимул для молодого поколения стать равными им был еще больше.

Монтальто тоже еще не до конца похоронил мечту о своем будущем, хотя и тщательно скрывал это. Сейчас его мечта уже не была слепой верой в удачу как в молодости. Но снова и снова он сравнивал то, что имел сейчас, с тем, что должен был бы иметь и что, возможно, все еще могло случиться. В конце концов, каждый кардинал имел право надеяться на высшее звание христианства, тем боле что последние папы были выходцами из скромных слоев общества. Кроме того, его собственному отцу сон предсказал, что его сын однажды наденет тройную корону.

Кардинал поднялся по лестнице, покрытой щебнем и пылью, и вошел в зал, где на установленных строительных лесах художники уже расписывали фресками потолок. Некоторое время он наблюдал за их работой через щели между досками, затем вышел на лоджию и огляделся. Вокруг раскинулись сады в полном весеннем великолепии, перемежаемые серыми развалинами. Цветущие миндальные деревья выделялись на фоне молодой зелени розовыми пятнами; тут и там возвышались стройные и торжественные черные кипарисы. Но Монтальто не смотрел на это глазами художника, его мысли были устремлены на совсем другое. Как многого удалось бы здесь достичь, если только захотеть! Вместо лабиринта переулков в нездоровой низине, которую Тибр затапливал каждый год, он представлял широкие прямые улицы и воздушные дома, новый город на холме, расположенный на высоком, здоровом месте. Однако, здесь не было воды, и гордые ряды арок старых акведуков, проходящих через далекую Кампанью, погружались в руины. Монтальто указал на них рукой.

— Как ты относишься к тому, Доменико, — доверительно обратился он к стоящему рядом мастеру-строителю, — чтобы провести сюда воду, установить фонтаны и разбить сады? Неплохо бы восстановить старые трубы или проложить новые.

— Грандиозный план, Ваше Преосвященство, — ответил Фонтана, — достойный римского императора или великого папы. Но сначала придется уничтожить разбойников, которые делают страну небезопасной.

Монтальто с удивлением взглянул на него. Этот каменщик был близок ему по духу и угадывал его мысли. Он, несомненно, еще совершит великие дела. Но сам кардинал был сейчас бессилен и обречен на бездействие. Его раздражало это несоответствие между желанием и бессилием, а его жизнь уже подходила к концу. Как долго предстоит еще ждать, пока ему, наконец, улыбнется судьба?

На лице Монтальто появилось жесткое, мрачное выражение. Глубокая морщина пролегла на его лбу, а в черных, живых глазах под густыми седыми бровями сверкнула молния.

Фонтана был поражен этой внезапной переменой в выражении его лица; он подумал, что чем-то вызвал недовольство своего заказчика.

— Ваше Преосвященство, — начал он робким тоном, — строительство не продлится долго. Хорошая погода благоприятствует работе, и вилла скоро высохнет. Художники уже делают свое дело, а потом останется только навести порядок.

Черты лица Монтальто снова посветлели так же быстро, как потемнели.

— Я верю тебе, — сказал он дружелюбно, — потому что ты человек слова. Позаботься только, чтобы твои люди были так же усердны в работе, как и ты… А потом переходи к другому проекту; не забудь мою погребальную часовню.

— До этого должно пройти еще немало времени, — льстиво ответил Фонтана. — Ваше Преосвященство совершит много великих дел, прежде чем ему понадобится сие сооружение.

— Ты так думаешь, Доменико? — улыбнулся кардинал. — Если только ты не обманываешь себя. Дни старика сочтены.

— Бог никого не отпускает в мир иной, пока он не исполнит свое земное предназначение, — убедительно возразил Фонтана, — особенно того, кто способен на великие дела.

— Ты льстец, Доменико, — проворчал Монтальто. — пытаться вторгнуться в планы Провидения это всего лишь проявление человеческой гордыни.

Мастер-строитель стоял перед кардиналом со светящимися глазами. Его вера окрыляла его и действовала на него, как свежий источник на жаждущего странника.

— Ну, что же, я не хочу лишать тебя уверенности, — смирился кардинал. — Я также знаю, что может сделать вера. Конечно, моя работа не так заметна, как твоя, которая выполнена в камне. Но как работник в винограднике Господнем я был не менее трудолюбив, чем ты.

И он стал рассказывать о своей молодости и быстрых успехах в университетах Феррары и Болоньи, где он получил степени доктора богословия и других наук с большой похвалой.

Когда Монтальто снова спустился вниз, он вместе со своим управляющим отправился в сад, чтобы посмотреть на молодые фруктовые деревья, которые он сам посадил. Он ведь был сыном садовника и в детстве ему приходилось и работать в саду, и быть подпаском, поэтому мир растений и живых существ не был ему чужд. Его отец арендовал сад в Гроттаммаре в провинции Марк Анкона на Адриатическом побережье, и мальчик Феличе Перетти помогал ему, охраняя сад, а по ночам пас скот при свете звезд, как мальчик Давид. Он не стыдился этого: ибо разве Бог из всего народa не избрал именно Давида? «Бог велик в малых сих», — любил он повторять.

Пока мысли кардинала блуждали в прошлом, внезапно из строящегося здания раздался пронзительный крик и Фонтана в страхе бросился туда. Через некоторое время он вернулся к Монтальто, бледный и взволнованный: во время разборки лесов упала балка и ударила плотника по голове. Теперь он лежал без сознания на груде обломков, окруженный своими товарищами; из зияющей раны во лбу ручьем лилась кровь. Ни у кого не было с собой чистой тряпки. Монтальто подошел к пострадавшему, вытащил из кармана платок и приказал его перевязать. Льняную робу плотника разорвали на лоскуты, которыми забинтовали рану поверх платка, но вскоре они пропитались кровью.

— Мою повозку! — приказал кардинал. Однако, несколько плотников уже сколотили из палок и досок носилки, уложили на них раненого и накрыли его старым, изорванным плащом. Затем они подняли его на свои сильные плечи, чтобы отнести в близлежащий монастырь в банях Диоклетиана. Монтальто достал свой кошелек и дал Фонтане несколько скуди.

— Позаботься о нем от моего имени, — сказал он, — и дай мне знать в ближайшее время, как он себя чувствует. Да поможет ему Бог!

Затем он последовал за носилками к воротам виллы; это было похоже на похоронную процессию. Фонтана трижды перекрестился.

— Только бы это не было дурным предзнаменованием, — кардинал тихо сказал Сангаллетто.

Когда по дороге домой карета снова проезжала мимо Палаццо Колонна, Монтальто снова вспомнил свое прошлое. За дворцом, у подножия Квиринала, находились церковь и монастырь Двенадцати Святых Апостолов (Санти-Апостоли): именно здесь началась его блестящая карьера и именно сюда он вернулся после славных лет скитаний. В то время он также завязал доверительные отношения с Колонна, которые продолжаются до сих пор.

— Как все-таки быстро пролетают годы, — сказал Монтальто своему управляющему, сидящему напротив него на переднем сиденье. — Прошло уже тридцать лет с тех пор, как я переехал туда. Тогда я был молодым проповедником на время поста, но уже успел наделать много шума в столице христианства. Шума было очень много, потому что моими слушателями были не простые набожные прихожане, а критики и завистники, даже кардиналы и иностранные послы. Но тогда я был еще молод и дерзок и не щадил даже величайших правителей Европы. Высокородный кардинал Карпи был моим покровителем. Он уже покровительствовал мне несколько лет, когда я одержал верх в споре с языкастым калабрезе. Это было время, когда Церковь очнулась от своего неоязыческого сна и начала давать отпор еретикам. Пламенный Игнац Лойола и кроткий Филиппо Нери, эти святые мужи, кардиналы Караффа и Гислиери, впоследствии взошедшие на престол Петра, почтили меня своей дружбой и часто навещали меня, бедного монаха, в моей монастырской келье…. Я никогда не забуду первый визит Гислиери. Во время одной из моих проповедей недоброжелатель положил на кафедру запечатанное письмо. Когда я закончил свою проповедь, я распечатал его. Это был список всех моих главных постулатов, и на каждом из них крупными буквами было написано: «Ты лжешь». Я испугался и отправил письмо в Святую Инквизицию. Вскоре в моей келье появился Великий Инквизитор Гислиери. Его глубоко посаженные глаза под суровыми бровями, резко очерченные черты лица напугали меня. Началось безжалостное испытание. Но чем больше он спрашивал меня, тем мягче становилось выражение его лица, и на его губах мелькнула улыбка. Наконец, он обнял меня в слезах. С тех пор он стал моим вторым покровителем.

Погруженный в эти воспоминания, Монтальто ненадолго замолчал. Затем он продолжил:

— Но я был удостоен и мирских почестей. Меня пригласили в Палаццо Колонна в качестве домашнего учителя, а это было совсем не мало для бедного монаха, ведь, как ты знаешь, только Орсини и еще два-три семейства могут соперничать с домом Колонна в могуществе и великолепии. Благодаря этому я смог посылать некоторые средства в мои родные края, потому что моя сестра Камилла тогда овдовела и вместе со своими детьми пребывала в большой нужде.

Сангалетто был всего лишь управляющим кардинала, но он пользовался его расположением. Перед ним Монтальто не скрывал своей гордости тем, что он поднялся из низкого сословия до князя церкви благодаря собственным заслугам и Божьей милости.

Восхождение было крутым и часто ухабистым. Чередовались победы и поражения. Он был послан в мир, чтобы проводить в жизнь решения Тридентского Собора [3] в монастырях своего ордена и бороться с язычеством, которое проникло даже в эти благочестивые места отречения от мирской суеты. В Сиене, в Неаполе он действовал со святым рвением и неумолимой суровостью, заслужив похвалу магистров ордена, но и вызвав враждебность со стороны своих собратьев монахов. В Венеции ему не удалось очистить авгиевы конюшни; его твердая воля ослабла перед лицом единодушного сопротивления. Отчаявшись, он вернулся в Рим, но его с почестями снова отправили обратно в качестве Консалтора Священной Канцелярии [4] с большими полномочиями, и он продолжил усердно проводить реформы и жестко наказывать отступников, пока его не обвинили в смуте на Совете Десяти [5]. Он опубликовал индекс запрещенных книг, отказал в отпущении грехов владельцам таких книг и тем самым нанес ущерб процветающей книжной торговле Венеции. Синьория потребовала его отставки. Но даже эти гонения не повредили ему, а сделали его еще более могущественным. Он вернулся в Сант-Апостоли как апостольский викарий [6] своего ордена, и продолжил борьбу с непокорными. Кардинал Карпи продолжал защищать его, а после смерти Карпи кардинал Гислиери, взошедший на папский престол как папа Пий V, сделал его своим самым влиятельным советником.

С тех пор за Монтальто закрепилась репутация несгибаемой жесткости. Однако, он также показывал примеры истинно римского величия души. В Венеции он предложил своего злейшего противника на пост настоятеля монастыря Фрари, а когда главный инициатор его второго отзыва был вызван в Рим за серьезный проступок, он спас его, ходатайствуя перед папой. Таким образом, его характер становился все более очевидным: в делах он был жесток и неумолим, но как человек он был великодушен и лишен какой-либо личной мстительности. Это называли христианской самоотверженностью, но это была так же римская добродетель, достойная Траяна.

Какая череда необыкновенных деяний лежала за ним! И чего только он не испытал и не узнал! Все дела духовенства проходили через его руки; даже секреты Ватикана были открыты ему.

— Да, я многое испытал! — сказал он вдруг, словно разговаривая сам с собой. — Сейчас мне это кажется почти сном. Но теперь нить моей жизни скоро оборвется, и я закончу свои дни на новой вилле.

— Кто знает, что еще Небеса приберегли для Вашего Преосвященства, — ответил Сангаллетто. В ответ на это кардинал только устало взмахнул рукой в его сторону.

2. Виттория Аккорамбони

Наконец Монтальто добрался до своего городского дома. Он чувствовал себя комфортно здесь, в кругу своего клана, который вследствие обета безбрачия служил ему заменой собственной семье. В молодости он жил только своими благочестивыми амбициями и победил в себе плотские желания. Возможно, именно это и делало его таким жестким. Как человек, он также был образцом строгой морали. Но он всегда поддерживал своих, и теперь, когда он больше не чувствовал искушений плоти, в нем пробудилось отцовское чувство. Он почувствовал необходимость заботиться о своих как можно лучше. Его сестра Камилла, которую он нежно любил, помогла ему достойно перенести годы новых, неожиданных ограничений.

Матрона, как всегда занятая в доме, встретила его в холле и с многозначительной улыбкой сказала:

— Посыльный ждет тебя, Феличе. Он хотел сам передать тебе пакет.

Монтальто прошел в свой кабинет, весь заставленный книгами. Среди коричневых или белых кожаных переплетов то тут, то там выделялся антиквариат, который он откопал на своей вилле или купил по дешевке. На столе лежали свитки рядом с открытым фолиантом. Это было издание святого Амвросия, которое он теперь хотел переиздать.

Вошел посыльный. Это был курьер от великого герцога Франческо I во Флоренции, доставивший посылку. Монтальто дал ему расписку и отпустил с подарком. Затем он поспешно разорвал шнур и печать. Содержимое пакета его обрадовало — это будет существенной субсидией затрат на строительство, а также позволит заплатить аванс Фонтане. Удовлетворенный, кардинал пересчитал только что отчеканенные цехины, которые выкатились на его стол. К деньгам прилагалось дружеское письмо, написанное рукой великого герцога. В коллегии кардиналов заседал его родной брат, человек, который имел большое влияние благодаря своему высокому происхождению, а также мудрости и считался «творцом» пап. Сейчас он выплачивал Монтальто пенсию, отобранную у него Григорием, чтобы заручиться его дружбой. В те времена это было обычной практикой, и никто не находил в этом ничего постыдного. У каждого правителя была своего рода партия в Священной коллегии и официальный представитель, так называемый протектор. Конечно, Монтальто вряд ли мог помочь своему патрону в повседневных делах курии, но его голос был важен для следующих папских выборов, и кто знает, как долго Григорий будет на священном престоле?

Монтальто запер монеты в шкатулку и с радостью в сердце отправился в столовую, где уже собралась вся семья. Его племянник Франческо Перетти и его молодая жена Виттория вышли навстречу, чтобы поприветствовать его, затем подошла его племянница Мария Дамаскени, жена римского рыцаря.

— Где Фабио? — спросил ее дядя.

— Он сегодня уехал в свое загородное поместье, — ответила Мария.

Наконец, ее дети подскочили и поцеловали руку Монтальто: маленький Микеле Перетти и две его сестры-подростки Флавия и Урсула. Не хватало только старшего, одиннадцатилетнего Алессандро, который уже учился в семинарии, и ему разрешалось навещать родителей только по воскресеньям.

Кардинал всегда был особенно рад видеть Витторию. Ее красота действовалa на него как луч солнца. Несмотря на монашескую сдержанность и экономность кардинала, его кошелек всегда был для нее открыт, ибо он считал вполне обоснованным, чтобы прекрасная женщина подчеркивала свое очарование драгоценностями и богатой одеждой. Рядом с Витторией племянница Мария Дамаскени с ее прекрасным бледным лицом выглядела почти как ее мать; Мария не обладала ни ее мелодичным голосом, ни ее элегантностью и быстротой ума. Монтальто обожал Витторию. Он не замечал ее кокетства и ее расходов, и если между ней и ее мужем возникали небольшие ссоры из-за того, что какой-либо молодой римлянин оказывал ей слишком откровенное внимание, или из-за того, что ее претензии и слезы раздражали Франческо, кардинал благодушно говорил Франческо:

— Она еще так молода.

Даже к ее братьям он проявлял свою благосклонность, относясь к ним как к детям родной сестры. Оттавио Аккорамбони благодаря его усилиям стал епископом Фоссомброне, Джулиус благодаря его протекции получил одну из первых должностей в доме кардинала Сфорца, а их третий брат Марчелло, буян и забияка, за которым числилось много провинностей, стал меньше бояться наказания благодаря защите Монтальто.

Сегодня к столу пришел даже друг Марчелло, молодой рыцарь Чезаре Палантьери. Он утверждал, что даже не знает, где сейчас находится Марчелло, и, конечно, он пришел не ради скромной трапезы, которой приходилось довольствоваться в доме Монтальто. За столом он настойчиво ухаживал за Витторией и рассказывал самые нечестивые вещи, в то время как кардинал рассказывал сестре о ходе строительных работ, а также о несчастном случае, который произошел сегодня. Суеверная, как все римские женщины, донна Камилла перекрестилась, услышав об этом, и, как Фонтана, пробормотала что-то о дурном предзнаменовании.

Удивительно, как хорошо эта простая деревенская женщина, которая в детстве выпрашивала милостыню, освоилась в своей нынешней роли и с каким естественным достоинством она играла роль хозяйки дома. Время от времени она поглядывала на Витторию и одним ухом следила за их разговором, чтобы в случае необходимости вмешаться предупреждающим взглядом. Но она слышала только городские сплетни. Один богатый прелат постановил, что его племянник должен наследовать ему только в том случае, если он умрет естественной смертью. Орсини пригрозил выбросить из окна кредитора, напомнившего ему о выплате долга. Кредитор попросил, чтобы ему позволили сначала исповедаться. «Что! — вскричал Орсини, — тот, кто приходит ко мне, должен исповедаться заранее!»

На этот рассказ Монтальто, казалось, обратил внимание. Наказания римской знати были для него отвратительны, но еще более горькой была безнаказанность их бесчинств. В частности, Орсини могло сойти с рук все, что угодно, но и остальным достаточно было найти убежище у кардинала, римского вельможи или иностранного посланника, чтобы избежать наказания; затем они исчезали на некоторое время и возвращались безнаказанными. Конечно, Марчелло Аккорамбони не лучше, но с ним Монтальто, казалось, забыл о своих строгих принципах — все ради любви к Виттории. Так уж повелось, что ни один человек не живет без внутренних противоречий.

Чтобы сменить тему, рыцарь рассказал Виттории о прекрасной Клелии Фарнезе, родной дочери кардинала.

— Я отдал ей дань уважения сегодня утром, — сказал он. — Но, право слово, рядом с вами, синьора, ее красота меркнет, как серебряная луна перед бликами солнца.

— Завтра вы так же горячо будете уверять Клелию Фарнезе, только в обратном, — шаловливо рассмеялась Виттория. В ее смехе было что-то милое и загадочное, что завораживало всех мужчин.

— Пусть меня разрежут на куски, если это правда, — запротестовал Палантиери.

— Я не жажду вашей крови, — ответила она, — вы сами прольете ее в одной из своих драк. Если я не ошибаюсь, не так давно вы ужасно поссорились из-за красивой женщины. И на какое-то время вас не стало в Риме, как и моего замечательного брата Марчелло.

— Я признаю свой грех, — гордо кивнул Палантиери, ибо такие проделки были честью для мужчины. — Но вот мое оправдание: Я не знал тогда вас.

Франческо бросил на него сердитый взгляд и хлопнул кулаком по столу. Все посмотрели на него, и донна Камилла призвала их обоих к молчанию. Палантиери произнес проклятие в адрес мужа и с вызовом посмотрел на него, но не осмелился на большее.

Подобные сцены происходили в доме довольно часто. В таких случаях домочадцы были не на стороне Виттории. Они завидовали благосклонности к ней кардинала, ее почти королевскому положению в доме. Но Виттория чувствовала неоспоримое превосходство над всеми членами семьи благодаря своей красоте и уму. Добропорядочный муж ей надоел, и детей от него у нее не было. Франческо по-прежнему был безумно влюблен в нее, но мучил ее своей ревностью, и даже если он говорил ей те же прекрасные слова, что и Палантиери, из уст последнего они звучали гораздо приятнее, ведь Франческо был всего лишь сыном зажиточного крестьянина, а Палантиери был равным ей по рождению, римским рыцарем. Поэтому, как бы хорошо ей ни было, она не чувствовала себя комфортно в этом благочестивом буржуазном доме.

Ее выдали замуж, когда она была еще наполовину ребенком, потому что ее отец хотел положить конец сомнительным ухаживаниям опального герцога Браччано. Как говорили в Риме, пурпур кардинала облагораживал, но слава Монтальто вскоре померкла, и теперь, исполненная пылких амбиций, Виттория вела жизнь, которая казалась ей ниже ее достоинства. Она чувствовала зависть своих новых родственников, забыла о преимуществах кардинала и проклинала тот день, который предопределил ее судьбу.

Навещая своих родителей, Виттория нередко встречала там своего прежнего поклонника, герцога Браччано. Ее мать благоволила этим встречам, и обе женщины мечтали о блестящей судьбе, на пути к которой стоял Франческо. Но Виттория старалась не рассказывать мужу об этих свиданиях; она лишь позволяла ему чувствовать свои капризы. Тем более ее опьяняло внимание рыцаря, которое она воспринимала как фимиам ее красоте. Она только играла с ним, как и со всеми остальными, но ее сердце страстно трепетало, и когда Франческо так глупо ударил кулаком по столу, кровь прилила к ее лицу.

Конец трапезы прошел в молчании. Виттория играла со своим ожерельем и бросала враждебные взгляды на мужа, который сердито уставился в свою тарелку, а Мария занималась детьми. Наконец все встали из-за стола. Виттория сняла со стены лютню и взяла несколько аккордов, а затем начала петь красивым, полнозвучным голосом. Это были стихи ее собственного сочинения, положенные на музыку римским музыкантом. Монтальто, который был уже с ними знаком, снова удалился в свой кабинет. Он слышал только первый куплет, который печально звучал позади него:

Меня пронзило тайное желанье,

Оно взлетело птицей к небесам;

Но не блаженство мне сулит признание,

а лишь страданье с горем пополам.

Примерно таков был лейтмотив нынешнего душевного состояния Виттории.

3. Судьбоносная ночь

Монтальто снова погрузился в чтение святого Амброзия и не заметил, как пролетели часы. Наступила ночь, а он все еще сидел при свете лампы над своей благочестивой работой, и во всем доме было тихо. Вдруг он услышал стук во входную дверь, которая находилась по диагонали под его комнатой. В коридоре эхом зазвучали шаги и послышались взволнованные голоса. Кто мог прийти в столь поздний час? Был это Фабио, вернувшийся из своего поместья? Или этот сорванец Марчелло, который снова искал убежища в его доме среди ночи? Ему это совсем не нравилось, и только из любви к Виттории он закрывал на это глаза. Однако Марчелло сумел покорить своего добродушного шурина Франческо дерзкой, самоуверенной манерой поведения, так что Франческо относился к нему как к другу и всегда делал для брата все, что хотела Виттория. Но на этот раз это должно было быть что-то особенное, потому что шум голосов не прекращался.

Наконец, Монтальто встал и вышел из комнаты. Шум доносился из покоев Франческо, дверь которые была полуоткрыта. Когда кардинал вошел, то увидел своего племянника с кинжалом на поясе, а Камилла, воздев к нему руки, умоляла его не покидать дом. Но Франческо сказал:

— Я должен идти. Это диктует мне честь.

Монтальто спросил о причине, заставляющей племянника ночью покинуть дом. Она была довольно странной. Камеристка Виттории Катерина только что получила письмо от своего брата Доменико, которое она принесла своей госпоже. Письмо написал Марчелло, настоятельно прося своего шурина о помощи и умоляя его немедленно прибыть на Квиринальский холм, на площадь перед папским летним дворцом.

— В такой час ночи! — испуганно воскликнула донна Камилла.

— Гонец еще здесь? — спросил Монтальто.

— Нет, он сразу ушел.

— Кто это был?

— Манчино. (Так называли Доменико, потому что он был левшой).

— Ваше преосвященство знает его как надежного человека, — заметила служанка Виттории, хотя ее никто не спрашивал.

— Ну, конечно! — горячо кивнула донна Камилла. — Изгнанник, который днем не смеет показаться в Риме! Не уходи, сын мой, это может стать твоей смертью. Страшные вещи происходят каждую ночь. Почему Марчелло не пишет, что это такое?

— Манчино принадлежит к нашему дому, — ответил Франческо. — И я не могу оставить своего шурина в беде в трудные времена.

— Если бы, по крайней мере, Фабио был здесь, — сказала матрона. — Он мог бы со слугами сопровождать тебя. Но теперь он уехал с одним из них, и у нас остался только Лоренцо.

— Я все-таки не иду на войну, мама, — улыбнулся Франческо. — Пусть Лоренцо сопровождает меня с факелом, этого достаточно. Мы вдвоем постоим за нашего человека.

— По крайней мере, возьми с собой управляющего, если ты действительно хочешь идти, — умоляла мать.

— О, этот монашек! — улыбнулся Франческо. — В лучшем случае он будет обузой.

Он хотел побыстрее уйти, но донна Камилла упала на порог, и глаза ее наполнились слезами.

— Не ходи туда, Франческо! — умоляла она. — Я прошу тебя. Сделай это ради меня. — И она подняла глаза на брата, словно ища помощи.

— Конечно, все это выглядит очень сомнительно, — ответил Монтальто, поглаживая рукой свою францисканскую бороду. — Но как мужчина он должен знать, что делает.

Франческо поцеловал мать в лоб и погладил ее седые волосы.

— Не делай меня трусом, мама, — сказал он. — Я вернусь через час.

Тогда матрона сказала Виттории:

— Попроси ты за меня, потому что он больше не слушает меня.

Виттория тоже опустилась на колени и повторила, хотя и без слез:

— Не уходи, Франческо.

— И ты тоже, Виттория! — крикнул он. — Там твой брат в опасности!

На мгновение он, казалось, заколебался. Но потом он надвинул свой берет на лоб и сказал:

— Вы — женщины. Утешьтесь, Бог защитит меня. Я должен спешить, пока не стало слишком поздно.

Донна Камилла попыталась удержать его за полы короткого плаща, но он уже спешил вниз по лестнице. Факел, который нес слуга, светился в темноте кроваво-красным светом.

— Франческо! Франческо! — всхлипывала мать позади него. Но дверь уже захлопнулась. После этого Камилла опустилась на молитвенную скамейку, которая стояла в комнате, и в мольбе воздела руки к Богородице.

Виттория вскоре вернула себе самообладание.

— Успокойся, мама, — сказала она, — это не первый раз, когда он приходит и уходит ночью.

Матрона бросила на нее враждебный взгляд.

— Да, — ответила она, — и в основном из-за твоего непутевого брата!

Монтальто тоже постарался успокоить ее. Затем он вернулся в свой кабинет.

Долгие тревожные часы прошли в ожидании и молитвах.

Монтальто безуспешно пытался заставить себя работать. Латинские слова Отца Церкви плясали перед ним на бумаге. Он встал, открыл окно и прислушался, не приближаются ли шаги племянника. Время от времени группа возвращающихся домой людей в сопровождении факельщиков проходила по темной улице, смеясь и напевая, или фигура в плаще с капюшоном, словно черная тень, проскальзывала через одну из редких полосок света, которые все еще падали из освещенных окон. Потом он слышал лишь лай бродячих собак, бродящих в поисках пищи. Его племянник все еще не вернулся домой.

Кардинал снова сел за свой стол и посмотрел на маленькие нюрнбергские часы, которые стояли перед ним и тикали, словно отсчитывали минуты жизни. Вдруг он услышал тихий стук в дверь. Это была донна Камилла, необыкновенно взволнованная.

— Если бы только у нас в доме был еще один слуга, — с тревогой сказала она. — Он мог бы сбегать к сбиррам [7] и взять с собой нескольких из них, чтобы встретить Франческо. Ведь это странно, что он до сих пор не вернулся. Ты не можешь послать к ним управляющего?

— Вряд ли они смогут найти его в темноте, — возразил Монтальто, — ведь мы не знаем, какой дорогой он пошел. Но если ты очень хочешь, разбуди управляющего и отправь его к ним.

— Мне кажется, что вся эта история очень ловко подстроена, — сказала матрона, вертя в дрожащих пальцах четки. — Друг Марчелло, конечно, пронюхал о том, что Фабио уехал со вторым слугой, и поспешил сообщить ему об этом.

— Как можно заподозрить что-то настолько черное? — возразил Монтальто, хотя и сам чувствовал себя неспокойно.

— Если бы ты только запретил Франческо идти, — с упреком сказала Камилла, — все было бы в порядке. Но из-за твоей прискорбной слабости к Виттории и ее клану….

Вдруг раздался сильный стук во входную дверь. Камилла бросилась туда, и Монтальто дрожащей рукой схватил свою лампу и поспешил за ней. Снаружи послышалась возбужденная речь; затем раздался пронзительный крик его сестры. Должно быть, случилось что-то ужасное. Стараясь не терять самообладание, кардинал спустился по ступеням настолько быстро, насколько ему позволяло длинное священническое одеяние. Он увидел Камиллу, лежащую без сознания на лестничной площадке; Виттория и ее служанка пытались поднять ее. Перед ними, дрожа и с растерянным выражением лица, стоял Лоренцо.

— Франческо убит! — крикнула Мария Дамаскени своему дяде.

Лампа чуть не выпала из рук кардинала; Мария выхватила ее у него. Монтальто механически перекрестился и прочел молитву за упокой души Франческо. Затем дрожащим голосом он приказал слуге говорить. Но Лотенцо едва мог произнести хоть слово и с трудом переводил дыхание. Наконец он, запинаясь, начал говорить:

— Не успели мы подняться на Монте-Квиринале… как в темноте прозвучали три выстрела… синьор Франческо упал на землю… Пуля из мушкета задела мою правую руку… Посмотрите кровь здесь… Факел выпал из моей руки… И пока он тлел на земле… Я увидел трех… четырех человек, навалившихся на господина… Мелькнули кинжалы… Я был с пустыми руками… я пошел на них… Тут они подбежали ко мне и закричали: «Прочь, собака, или ты тоже сдохнешь!» … Они окружили меня и хотели ударить меня в спину… я уже нечего не мог сделать… Я закричал: «Убийство! Убийство!» … и я отступил… Они преследовали меня по всему склону, почти вплотную… Наконец, в Палаццо Колонна я увидел свет… Через площадь проходила толпа ночных гостей с факелоносцами… Тогда убийцы исчезли в темноте… Один и без факела, я больше не осмелился подняться на гору… Я побежал так быстро как смог, через ночь сюда…

Обессиленный, он сделал паузу и смахнул волосы со лба.

Донна Камилла пришла в сознание и растерянно огляделась вокруг. Когда она увидела служанку Виттории, протягивающую ей флакон с нюхательной солью, она с отвращением оттолкнула ее.

— Уйди от меня, ведьма! — простонала она, — ты околдовала свою хозяйку и натворила столько бед.

— Я — ведьма?! O, Мадонна! — воскликнула Катерина. — Красота моей госпожи –заклинание более сильное, чем все черные искусства!

— Как бы там ни было, письмо передал твой брат, — выкрикнула Камилла, — и ты с ним в сговоре!

Катерина разрыдалась и поклялась всеми святыми, что она невиновна.

Виттория стояла бледная и прекрасная, прижимая к глазам свою кружевной платок. Ее губы дрожали, словно в судорожной улыбке.

— Где Лоренцо? — неожиданно спросила матрона. — Я хочу поговорить с ним.

Слуга все еще стоял, растерянный, в коридоре. Услышав, что его зовут, он вздрогнул и подошел ближе.

— Видел ли ты среди убийц знакомые лица? — спросила донна Камилла. — Ну, говори же! Был ли там рыцарь Палантиери? Или Доменико?

— Мой брат! — вскрикнула служанка.

— Молчи! — прикрикнула на нее Камилла. И обращаясь к Лоренцо, — А может, Марчелло?

— Мама! Этот позор на глазах у всех! — вскрикнула Виттория.

— Я никого не узнал, — пролепетал слуга. — Тлеющий факел… Тьма… Бегство… Я больше не мог ни о чем думать.

Монтальто увидел, что должен вмешаться.

— Камилла, — твердо сказал он, — мы еще не знаем, что произошло. Не суди слишком быстро. Первая боль часто бывает чрезмерной. Давай дождемся результатов расследования. Бог подвергает нас страшным испытаниям, но мы должны оставаться сильными. Давай помолимся Ему, чтобы Он дал нам силы.

Поддерживаемая Марией, бедная мать, пошатываясь, направилась в свою спальню, а Виттория, за которой следовала ее горничная, в ярости исчезла.

Монтальто пошел к своей сестре. С нечеловеческим спокойствием он увещевал ее быть стойкой и терпеливой и в конце концов смог убедить ее прекратить жалобы и обвинения. Затем он послал Сангаллетто со слугой в замок Сант-Анджело, чтобы сообщить об убийстве и поднять на ноги сбирров. В доме воцарилась гнетущая тишина.

4. Стоицизм Монтальто

Когда на небе первые утренние облака окрасились розовым цветом, в дом на носилках внесли убитого. Сбирры нашли его на том же месте, где он был убит.

Носилки с телом подняли в его покои. Когда с убитого сняли накинутый на него плащ, открылось ужасное зрелище. Выстрелы с близкого расстояния прожгли куртку Франческо, а кинжалы убийц буквально изрешетили его тело. Восковое, обезображенное лицо было испачкано кровью; густые сгустки свернувшейся крови прилипли и к его спутанным кудрям.

Виттория хорошо сыграла свою роль. Она упала на мертвеца, рвала на себе блестящие черные волосы и взывала к небесам о мести. Короче говоря, она сделала все, что должна была сделать любящая женщина. Только после уговоров Монтальто она успокоилась и позволила увести себя.

Донна Камилла и ее клан избегали встречи с Витторией. Только когда она оставила мертвеца, вошла мать, склонилась над ним, рыдая, и поцеловала его бледный, окровавленный лоб. Монтальто опустился рядом с ней на колени и произнес вслух латинские молитвы за умершего. Его лицо тоже было бледным и изможденным, но неподвижным, как будто он больше не чувствовал земной боли.

Семья Монтальто не могла поверить своим глазам, когда через два часа кардинал вышел из дома и, по своему обыкновению, отправился пешком в Ватикан, где в тот день проходила консистория.

Каково же было удивление кардиналов, когда они увидели Монтальто в Sala Ducale; ведь весть об убийстве его племянника уже распространилась, и все предполагали, что он будет избегать участия в публичных актах, по крайней мере, в этот первый день. Но те, кто так судил, не знали Монтальто. Он не только одним из первых появился в зале, но и с поразительным спокойствием принял соболезнования собратьев. Он почти ни с кем из них не был близок, и они в свою очередь не очень-то его жаловали.

Когда все кардиналы собрались и вошел папа, он сразу же обратил свой взор на Монтальто. Как ни велика была его вражда к кардиналу, в тот момент он зарыдал и пообещал быстрое и суровое правосудие. Монтальто тоже на мгновение потерял самообладание, и глаза его переполнились слезами. Но, устыдившись этого и не желая показаться слабым перед своим врагом, он быстро взял себя в руки и почтительно поблагодарил папу за соболезнования. Затем он быстрыми шагами вернулся на свое место.

Удивление кардиналов возросло еще сильнее, когда во время консистории он поднялся, преклонил колени перед троном Его Святейшества и четко и ясно доложил о делах своего кабинета.

— Воистину, это великий монах, — прошептал Григорий своему племяннику, кардиналу Сан-Систо, когда Монтальто вернулся на свое место.

Такое же сверхчеловеческое самообладание Монтальто демонстрировал и у себя дома. Его влияние на семью было настолько сильным, что и они тоже сохраняли внешнее спокойствие. Даже на похоронах, когда тело вынесли из дома, их скорбь не выходила за рамки того, что было принято по такому печальному случаю. Похороны состоялись в церкви Санта Мария дельи Анджели, которую Микеланджело построил в главном зале бань Диоклетиана, далеко за пределами населенного города, недалеко от виллы Перетти. Хотел ли Монтальто, чтобы гробница его племянника находилась в непосредственной близости? Но как с этим сочеталось его, казалось бы, великое самообладание?

Римляне ломали голову над всем этим, и кардинал Монтальто на некоторое время стал предметом обсуждения в городе. Знатоки придворного искусства объясняли его спокойствие не природной бесчувственностью, а высокой степенью лицемерия. По их мнению, Монтальто хотел проложить себе путь к папскому престолу, показав всему миру, что он способен возвыситься над всем человеческим.

Это мнение еще больше укрепилось после визитов соболезнования кардиналов, прелатов и римских вельмож. Каждый раз его ответом на соболезнования было лишь краткое упоминание о бренности всего человеческого. При этом он приводил в доказательство слова из Писания или какого-либо Отца Церкви. Затем он переходил к собственным делам посетителя или спрашивал о городских новостях, как будто хотел мягко отвлечь утешителя от причины его визита.

Особый ажиотаж вызвал визит герцога Браччано. Было известно, что он когда-то ухаживал за вдовой Франческо и что Марчелло Аккорамбони иногда находил у него убежище. Этого было достаточно, чтобы строить самые далеко идущие предположения. Паоло Джордано Орсини, герцог Браччано, был уже далеко не молод, и его тучная, грузная фигура не отличалась красотой. Кроме того, он уже некоторое время страдал от тяжелой болезни ног, называемой волчанкой, которую можно было облегчить, только прикладывая сырое мясо к гноящейся ране. Если бы он был лавочником-мясником, а именно так он выглядел, никто в Риме не поверил бы, что прекрасная Виттория отдаст ему свое сердце. Но порой для тщеславной женщины герцогский титул и блеск знаменитого имени могут оказаться значительно большим достоинством, чем красота! И действительно, даже трагическая смерть его первой жены, сестры великого герцога Франциска Тосканского, которую он задушил собственными руками из-за ее неверности, не умерила амбиций Виттории.

Паоло Джордано появился на Виа Папале с небольшой свитой, как и подобает человеку его ранга, а его придворные, которые знали об этом деле больше других, с любопытством наблюдали за выражением лиц обоих мужчин. Но ни в своем хозяине, ни в Монтальто они не смогли уловить ничего особенного. Кардинал повел себя так, как того требовал придворный этикет, а герцог выразил свои соболезнования в хорошо подготовленной речи. Когда герцог вернулся в свою карету, он со смехом повторил своим спутникам слова папы, сказанные на консистории:

— Воистину, это великий монах!

Уже на следующий день туман, нависший над убийством, начал рассеиваться. Виттория не вернулась после визита к матери, а на следующий день стало известно, что обе женщины вместе со служанкой Катериной переехали во дворец герцога Браччано. Оттуда Виттория написала еще одно письмо кардиналу Монтальто, в котором попыталась оправдать свой шаг. Враждебность, которую проявляла к ней его семья после несчастного случая, стала для нее невыносимой; домочадцы считали, что она в сговоре с убийцами, и, под тяжестью этих подозрений она не могла больше оставаться в этом доме. Кроме того, полиция, похоже, подозревала ее в соучастии или попустительстве, и поскольку она больше не была уверена в своей безопасности, она предпочла отдать себя под защиту человека, который мог и хотел оградить ее от несправедливого преследования. В заключение она поблагодарила Монтальто за всю ту доброту, которую он проявил к ней и ее братьям, заверила его в своей любви и преданности и попросила простить ее шаг.

Негодование по поводу действий Виттории и этого письма было необыкновенно велико в доме кардинала. Теперь было ясно как день, кто совершил нападение и что она частично виновата в этом! Однако, Монтальто приказал отнести к рыцарю Аккорамбони одежду и драгоценности Виттории, все, что он или Франческо подарили ей. Поступок Монтальто встретил полное непонимание у донны Камиллы и ее клана, и к унылой скорби, царившей в доме, добавились внутренняя холодность и ледяное отчуждение. Напрасно кардинал увещевал своих домочадцев нести ниспосланные Богом испытания с покорностью и смирением; все считали, что он требует больше, чем люди способны выполнить.

Как только его вилла была завершена, Монтальто переехал туда и, казалось, занимался только ее обустройством и своими религиозными исследованиями. Он руководил заключительной работой маляров и каменщиков, сажал деревья и использовал вечерние часы, чтобы подготовить к печати свое издание Святого Амвросия.

С ночи убийства волосы Донны Камиллы полностью побелели. Поскольку могила ее сына находилась так далеко, она часто ходила в церковь Святого Петра; там она подолгу задерживалась перед алтарем, украшенным божественной «Пиета» Микеланджело, перебирала свои четки и смотрела на Богородицу, держащую на коленях тело распятого сына.

Камилла навещала брата лишь изредка, по пути в Санта Мария дельи Анджели, и то больше из чувства долга и приличия, чем по внутренней необходимости. Она говорила с кардиналом только о домашних делах и в ее глазах всегда был молчаливый укор. Ни она, ни остальные домочадцы не понимали душевного спокойствия Монтальто, а тем более того, что он не сделал ничего, чтобы найти и наказать виновных в убийстве.

Расследование, начатое губернатором Рима по приказу папы, ни к чему не привело. Стало известно, что через несколько дней после убийства губернатор получил письмо с подписью Чезаре Палантиери, который сейчас находился за пределами Рима. В нем говорилось, что Его Святейшеству не нужно искать убийц Франческо Перетти, потому что он сам убил его из-за ссоры, которая произошла между ними до этого. Но для Монтальто и его людей было ясно, что это письмо было лишь уловкой, чтобы отвести подозрения от настоящих виновников.

Только позже они узнали, что Доменико, брат горничной Виттории, доставивший письмо Марчелло, был арестован. Подвергнутый пыткам, он уже на втором допросе признался, что мать Виттории подстрекала его к этому преступлению, и что оно было осуществлено несколькими брави [8] одного высокопоставленного синьора, имя которого он не осмелился назвать. Затем Доменико снова освободили, и было сказано, что он был сослан в свой дом в Болонье с приказом под страхом смерти не покидать город без разрешения.

В Риме люди вскоре успокоились после этого результата. Было достаточно случаев, когда Григорий отпускал благородных убийц на свободу, потому что не решался их преследовать, а герцог Орсини был самым влиятельным человеком и самым непокорным вассалом Папской области [9]. Но никто уже не сомневался, что именно он был заказчиком убийства, тем более что Виттория так скоро переехала в его дворец. Говорили также, что он вступил с ней в тайный брак. Марчелло Аккорамбони также был открыто обвинен в соучастии, а его сестра, по крайней мере, в попустительстве. В ответ на это кардинал Монтальто против ожиданий только сочувственно пожал плечами. Некоторые считали, что, несмотря на справедливые обвинения, он был слишком добропорядочен или слишком добродетелен, чтобы причинить кому-либо вред. Другие же называли его честолюбивым лицемером, который не хотел нажить себе врага в лице герцога, способного помешать ему при следующих выборах папы.

Так Монтальто остался для римлян неразгаданной загадкой, ведь он никому не позволял заглянуть в свою душу. В отношении же общих злоупотреблений правительства Григория и фаворитов Ватикана он высказывался смело и открыто. Когда кто-либо из его старых друзей, таких как кардинал Алессандрино, племянник святого папы Пия V, как и он, самого низкого происхождения, или монсиньор Пьер Бенедетти, посещали его на его одинокой вилле, они слышали от Монтальто много нелицеприятных слов и ядовитых насмешек. Но даже им кардинал никогда не говорил, что он думает о своих делах.

Сразу же после убийства племянника Монтальто обдумал свое положение и с римской логикой сделал соответствующие выводы. Он заранее знал, чего ожидать от обещаний Григория и от его правосудия, и все сбылось. Кроме того, герцог Орсини был не только недосягаемым человеком, но и, что самое главное, шурином великого герцога Франциска Тосканского, которому Монтальто был так благодарен. Так что же он мог сделать? Тщетно молить об возмездии, разоблачать сфальсифицированные доказательства, но при этом потерять расположение великого герцога, который был его единственной опорой? Это было бы столь же недостойно, сколь и неразумно.

Поэтому ему не оставалось ничего, кроме маски смирения и покорности, которую он научился носить с ранних лет. Временами он мог считать себя христианским мучеником, настолько прочно на нем закрепилась эта маска. Однако на самом деле он напоминал древнего язычника Прометея, который был прикован к скале и орел клевал его печень. Его былой здоровый вид потускнел, щеки ввалились, морщины на лбу углубились, а выдающиеся скулы, унаследованные от славянских предков, выступали еще отчетливее. Он почти напоминал пророка или апостола на алтарной картине старого мастера.

Только одно возмездие свершилось, и то без вмешательства Монтальто, как ни странно, собственным кланом Паоло Джордано. Его сын Вирджинио от первого неудачного брака с Изабеллой Тосканской убеждал своих покровителей, великого герцога Франческо и кардинала Медичи, не признавать второй брак отца, опасаясь, что это уменьшит его будущее наследство. Оба покровителя прислушались к нему. Они сами были беспринципными политиками и детьми пропитанного кровью времени, в котором ничто человеческое не оставалось чуждым. Кровь лилась в их собственном доме, и герцог Франческо даже вступил в авантюрный брак по любви с прекрасной венецианкой Бьянкой Капелло, поэтому у него было мало моральных оснований оспаривать второй брак своего шурина как неподобающий. Если он и его брат все же обратились к папе с протестом против этого брака, то только из страха перед публичным скандалом, который обрушился бы и на дом Медичи, если бы Орсини получил награду за свой проступок. И каким бы слабым ни был Григорий как светский правитель, как главный пастырь душ он не мог оставить такой поступок безнаказанным; более того, в этом качестве он все еще обладал властью, против которой даже Орсини не мог открыто восстать.

Пастырь душ, наконец, взял верх и Григорий издал указ, объявляющий брак Паоло Джордано недействительным, а Виттории было приказано вернуться к родителям. Так и случилось, но Виттория часто меняла дом своих родителей на садовый домик своего любовника герцога.

Такое открытое неповиновение было слишком даже для слабого Григория. Однажды вечером сбирры вошли во дворец Аккорамбони, арестовали Витторию и отвезли ее в монастырь в Трастевере. Некоторое время спустя ее даже заключили в тюрьму в Кастель Сант-Анджело и обвинили в соучастии в убийстве Франческо. Но судебный процесс так никогда и не состоялся. Виттория оставалась в Кастель Сант-Анджело год и день. Кстати, она неплохо себя там чувствовала, если не считать скуки, которую ей приходилось терпеть. С ней обращались как с государственной пленницей, и Орсини делал все возможное, чтобы облегчить ее участь. Наконец, у него хватило ума согласиться официально отречься от нее и признать недействительность их брака. После этого Витторию освободили, и дело в отношении нее прекратили. Григорий считал, что справедливость восторжествовала. Но Паоло Джордано лишь сделал вид, что подчинился, и намеревался в нужный момент добиться своего.

Так Виттория снова вернулась в дом своих родителей. Теперь у нее было достаточно времени, чтобы поразмышлять о своих неверных расчетах, но она все еще надеялась на благоприятный поворот событий. Когда донна Камилла однажды пожаловалась своему брату на это слишком мягкое наказание, он ответил ей:

— Она была наказана достаточно. Теперь она сама увидит, насколько мудрее было бы довольствоваться умеренными преимуществами благосклонной судьбы, чем стремиться в заблуждении к огромному, но призрачному величию.

Эти слова звучали как выражение его собственных взглядов на жизнь, но Камилла была способна заглянуть в глубины его души не больше, чем кто-либо другой. Его душа была подобна тихому горному озеру Неми в горах Альбано, гладкая поверхность которого отражала лишь зелень лесистых берегов и синеву неба, но ни один человеческий взгляд не мог проникнуть на его таинственное дно.

Тем не менее, матронa удовлетворилась тем, что поступок Виттории все-таки не остался безнаказанным. Она полагала, что ее брат каким-то образом приложил к этому руку, но не хотел этого говорить. Ей казалось немыслимым, что он, сделавший так много добра для своей семьи, мог остаться безучастным к смерти Франческо.

Эта мысль несколько примирила ее с братом, и зимой Монтальто переехал обратно в свой городской дом. Но несчастье по-прежнему висело в воздухе словно мрачная тень. Камилла так и не сняла траурное платье, и дом стал похож на монастырь.

К этому добавилась новая печаль. После смерти брата хрупкое здоровье Марии стало все больше и больше ослабевать. На скулах ее бледного лица горели красные пятна, и врачи опасались чахотки. Монтальто теперь проявлял к ней особую любовь, и для нее это было утешением и удовлетворением; ведь когда-то она очень страдала от фаворитизма Виттории. Однако, ее состояние не улучшалось; казалось, ей суждено вскоре последовать за своим братом в могилу. Донна Камилла приписывала страдания Марии колдовству служанки Виттории Катерины; напрасно Монтальто разъяснял ей, что это естественный недуг.

Лишь один луч солнца проникал иногда в этот мрачный дом, и это были визиты сына Марии, Алессандро. Сам Монтальто оказывал ему особое внимание в знак своей любви. Он заставлял мальчика приходить из семинарии чаще, чем обычно, чтобы контролировать его развитие и наставлять его. Одаренный мальчик с красивыми, умными глазами был духовно развит не по годам, и его стремление к знаниям было огромным. Начальство хвалило его за усердие и работоспособность; даже строгий Монтальто уже предвидел для него многообещающее церковное будущее. В его руках Алессандро был как мягкий воск и почти по-девичьи податлив. С другой стороны, рыцарь Дамаскени, трудолюбивый фермер, полностью поглощенный возделыванием своего небольшого поместья, отдал свое сердце своему младшему, маленькому Микеле, в котором он видел продолжателя своего рода.

В возрасте двенадцати лет Алессандро получил настоящее одеяние священника. Это был великий момент для всей семьи. С тех пор он носил его с достоинством прелата и со скрупулезной чистотой; он смахивал каждую пылинку с черной ткани.

— Его путь должен быть легче, чем мой, — сказал однажды Монтальто его родителям. — Я тоже надел рясу священника, когда мне было двенадцать лет, но это была власяница святого Франциска, подвязанная веревкой, и сандалии на босых ногах. Бичеванием, конечно, — добавил он с улыбкой, — занимался мой строгий наставник фра Сальваторе, от которого я получил немало побоев. И мне не нужно было учиться поститься; я уже познал это дома, потому что мама посылала меня в школу только с куском хлеба; я ел его на краю колодца, из которого брал воду… И все же эта суровая школа была полезна; нехорошо делать детей изнеженными.

5. Уличный бой

Однако, горькая чаша испытаний, которую Бог предназначил для кардинала Монтальто и его семьи, еще не была испита до дна. Спустя всего полтора года после убийства Франческо Орсини встретил свою любовницу в Треви и с тех пор они жили как муж и жена, будь то в его дворце в Риме или в мрачном замке Браччано. А в апреле 1583 года, через два года после этого убийства, пришло известие о новом тайном браке. Итак, независимо от того, была ли Виттория любовницей Браччано или действительно его женой, они оба бросили вызов в лицо папе. И во дворце могущественного герцога Григорий не посмел бы арестовать ее во второй раз. Событие, произошедшее в то же самое время, показало всю степень его бессилия. И снова виновником этого был Орсини, племянник герцога.

Однажды апрельским днем кардинал Монтальто отправился в Ватикан как обычно пешком, в сопровождении только своего слуги Лоренцо. На обратном пути он прошел через цветочный рынок мимо Палаццо Орсини. Рынок был расцвечен всеми красками весны. На цветочных прилавках голубые незабудки переливались словно флорентийский шелк, непорочные белые лилии сияли на высоких стеблях как посохи ангелов, а между ними кроваво-красные розы и фиалки горели как венецианский бархат.

Внезапно Монтальто оказался окруженным вооруженными людьми. Это были папские сбирры, которые в следующее мгновение открыли огонь из своих ружей. Сразу же после этого недалеко от него раздались выстрелы, и над снопами огня и порохового дыма он увидел торсы всадников размахивающих мечами, яростно рубящих полицейских солдат. Кардинал отшатнулся от направленного на него удара и нетвердой походкой добрался до лавки ремесленника. Когда он попытался укрыться за дверью, она была поспешно заперта изнутри. Его слуга застрял позади него в толпе. Вдруг кардинал увидел, как один из всадников прорвался через цепь сбирров и яростно набросился на беззащитного Лоренцо. Несчастный вскрикнул, а затем его тело исчезло под копытами лошади. Снова раздались выстрелы, и Монтальто больше ничего не видел. Воздух был наполнен ружейным дымом, пылью, грохотом и звонкими ударами копыт. Сквозь суматоху мимо него промчалась испуганная лошадь. Она волочила за собой выпавшего из седла всадника, у которого одна нога застряла в стремени.

В ужасе и гневе одновременно, Монтальто стал колотить в дверь лавки.

— Во имя Бога и святых, откройте! — крикнул он.

Смотровое окошко над дверью приоткрылась, и оттуда выглянуло взволнованное женское лицо.

— Что там происходит? Кто вы?

— Я — кардинал Монтальто. Они закололи моего слугу.

За дверью на скрипучей лестнице раздались шаги, которые отдавались эхом в коридоре. Затем засов был неуверенно отодвинут, и в щели приоткрытой двери показалась голова женщины.

— Быстрее! — проговорил Монтальто, указывая на слугу, тело которого снова показалось под клубами пыли. Он дернулся еще несколько раз, а затем вытянулся во весь рост и застыл. Женщина бросила быстрый изучающий взгляд на красную шапку кардинала, затем, недолго думая, распахнула дверь и втащила его за рукав. Монтальто снова указал на мертвого человека. Но женщина быстро захлопнула дверь и поспешно задвинула засов.

— Ему уже ничем не поможешь, — сказала она.

Они успели вовремя. В дверь выстрелили, и в следующее мгновение борющиеся люди ударились в нее с такой силой, что рама треснула, а от стены отскочила известка.

— О Мадонна, помоги нам! — взывала женщина к маленькому образу Богоматери, который едва был виден в темном проходе при слабом свете масляной лампы. — Они ломятся в нашу дверь, чтобы грабить и убивать!

Суматоха немного улеглась, и выстрелы стали затихать, словно раскаты уходящей грозы. Женщина уже собиралась броситься вверх по лестнице, чтобы выглянуть в окно, когда раздались три быстрых стука в дверь.

— Открой, это Антонио, — позвал запыхавшийся мужской голос.

Женщина впустила своего мужа. Это был бледный человек с жесткими чертами лица, черная копна волос падала на лоб. При виде незнакомца он вздрогнул.

— Я — кардинал Монтальто, — пояснил тот. — Сумятица на улице заставила меня искать убежище здесь. Мой слуга лежит заколотый на улице. Помоги мне внести его; потом я пойду и пошлю за ним людей.

— Невозможно, Ваше Преосвященство, — ответил мужчина. — Весь квартал в смятении…

— Но что случилось? — спросил Монтальто.

Не отвечая, хозяин распахнул дверь в соседнее помещение и вбежал в свою мастерскую. Внутри стали видны блоки травертина и мрамора, полузаконченные капители колонн и парапеты балконов. Это была мастерская лучшего каменотеса, который выполнял заказы для Ватикана и для строительства собора Святого Петра. Он быстро засучил рукава, перетащил несколько блоков своими сильными, покрытыми волосами руками и привалил их к двери.

— Ну вот, — сказал он с удовлетворением, — теперь они не смогут так легко проникнуть внутрь. Вся округа баррикадируется.

Монтальто повторил свой вопрос.

— Что случилось, Преосвященство? — повторил каменщик. — То, что всегда случается в Риме. Сбирры поссорились с Орсини. У них был приказ арестовать одного из тех, кого укрывает очень могущественный синьор Раймондо Орсини, а это, как известно Вашему Преосвященству, дело не маленькое, клянусь святым Петром! Барджелло, должно быть, выбрал час, когда светлейшего не было дома. Я действительно видел, как сбирры уводили арестованного — редкий случай! Но Барджелло рассчитал неправильно, потому что в самый неподходящий момент приехал синьор Раймондо Орсини с несколькими молодыми баронами и их свитой. Он тут же начал кричать на Барджелло, как тот осмелился нарушить права его дома, и приказал ему немедленно отпустить бандита. Барджелло ответил, что действует по приказу свыше, и этого ему достаточно. Тут юнкер ударил его по лицу своим хлыстом; я сам видел это с порога. Тогда сбирры открыли огонь из своих ружей, и первый выстрел попал в синьора Раймондо Орсини! «Месть! — закричали его люди, — Месть!» Ваше Преосвященство сам был свидетелем всего остального… Теперь снова будут уличные бои, и один Бог знает, как долго. Никто не находится в безопасности и не может заниматься своими делами. Орсини соберут всех своих людей в городе и деревне и будут охотиться на сбирров как на дичь на улицах. Потом еще должны подойти бандиты извне; будет ужасный грабеж… Но здесь не место для пребывания Вашего Преосвященства; поднимитесь в гостиную, там мы обсудим, как обстоят дела.

Каменщик прошел вперед, поднялся по узкой, скрипучей лестнице и привел Монтальто в голую комнату, чьи окна без стекол были закрыты деревянными ставнями. В полумраке кардинал разглядел большую супружескую кровать с горой подушек и скудную деревянную утварь. Пара грязных, оборванных детей робко жалась в углу. Женщина хотела отослать их, но кардинал остановил ее со словами:

— Спаситель наш говорит: пустите детей малых ко Мне.

Тогда испуганные глаза женщины потеплели, она сказала детям несколько слов, и они постепенно успокоились.

Каменщик быстро подошел к окну и немного приоткрыл ставни:

— Вот, Ваше Преосвященство, взгляните, что происходит, — сказал он, и Монтальто выглянул через щель. Площадь была заполнена кричащей массой людей, которые беспорядочно метались взад и вперед между опрокинутыми цветочными стендами. Посреди всего этого по-прежнему раздавались выстрелы и вставали на дыбы лошади. Толпа то с воплями рассыпалась, то в следующее мгновение снова собиралась вместе. А над всем этим под жаркими лучами солнца кружились пыль и пороховой дым.

— Ваше Преосвященство не может оставаться здесь, — продолжал каменотес. — Дайте мне кольцо или что-нибудь, удостоверяющее вас, и я сбегаю к губернатору в Кастель Сант-Анджело и попрошу его прислать вам охрану. Ибо ни один человек, если он не из простого народа и не может остаться незаметным, не выйдет сегодня отсюда живым.

Каменщик прекрасно понимал, на какой опасный шаг он идет. Но он рассчитывал на вознаграждение, возможно, даже на защиту пурпуроносца. Этот день мог изменить его судьбу, ведь то, что в его жилище вошел кардинал, было удачей, не имеющей себе равных, а каждый римлянин знал из повседневного опыта, что счастливый случай значит в жизни все.

Монтальто подумал, что этот человек прав. В ситуации, когда его кардинальское одеяние ничего не значило, а невинный слуга был заколот, вернуться домой целым и невредимым сквозь возбужденную толпу было бы настоящим чудом. Он подавил вздох, достал из кармана бумагу, а каменщик принес из мастерской кусок свинца. Монтальто написал несколько строк, передал их ему и дал ему свой гербовый перстень для подтверждения подлинности. Будучи кардиналом, он имел свой герб, хотя был всего лишь сыном сельского арендатора.

Каменщик вместе со своей женой спустился вниз. Монтальто слышал, как он отодвинул каменные блоки от двери и отдал распоряжение запереть ее снова и никого не впускать. Затем он увидел, как каменщик исчез в толпе. Суматоха на площади, казалось, немного утихла. Дети начали играть в гостиной, катая куски мрамора по деревянному полу. Женщина снова поднялась наверх и пододвинула кардиналу деревянный стул; затем она подошла к другому окну, чтобы наблюдать за происходящим.

Монтальто набрался терпения и отвел взгляд от окна. Его переполнил жгучий стыд. Так вот во что превратился Рим при Григории! И снова Орсини стали причиной резни, и снова бандит из шайки Орсини убил человека из его дома. Может быть, хотя бы на этот раз виновные понесут заслуженное наказание? Конечно, нет! Этот папа не тронет и волоска на голове любого римского барона. Кардинал в гневе сжал кулаки и из-под его кустистых бровей в его глазах промелькнула вспышка ненависти. Григорий был очень хорошим юристом и до вступления в духовный сан был гордостью университета Болоньи! Его любимым занятием по-прежнему было проведение судебных заседаний и вынесение мудрых решений. Он хорошо разбирался в законах, мог мастерски нанизывать доказательства на логическую нить! Затем, удовлетворенный, он закрывал дело и оставлял все на самотек!

Монтальто вспомнил то время, когда он впервые имел дело с Григорием. Тогда между человеком логики и ярым фанатиком вспыхнула ненависть. Это произошло в Испании, незадолго до избрания Григория на папский престол. Монтальто сопровождал его, тогда еще легата Уго Буонкомпаньи, для проведения суда над архиепископом Толедо, которого судили как еретика. В этой поездке Буонкомпаньи унизил его без всякой причины, чтобы он в полной мере ощутил дистанцию между кардиналом-легатом и простым советником по теологии. Буонкомпаньи заставил его ехать позади него на муле среди носильщиков, как писца или слугу, в то время как сам он, тщеславный и надменный, скакал впереди на коне и заставлял его глотать пыль — его, советника Святого Пия, друга Лойолы и Филиппо Нери, столпа Контрреформации!

Стук во входную дверь вывел кардинала из задумчивости. Он выглянул в окно и увидел, что вдоль стен дома движется рота папских солдат, вооруженных пиками или ружьями. На площади толпа уже рассеивалась, начали подбирать мертвых и раненых, лежавших на пропитанном кровью ковре из растоптанных, разбросанных цветов.

Каменщик поднялся наверх с триумфальным выражением лица и вернул кардиналу кольцо.

— Ты смелый человек, Антонио, — сказал Монтальто, доставая из кошелька золотую монету. — Возьми это себе за твою службу. А если ты хочешь работать на меня, отправляйся на мою виллу на Эсквилине возле Санта-Мария дельи Анджели к моему мастеру-строителю Фонтане. Я поговорю с ним. Он обязательно найдет тебе дело.

Антонио засиял. Он хотел поцеловать подол пурпурной рясы Монтальто, но тот остановил каменщика и дал ему руку для поцелуя. Его жена опустилась на колени и попросила благословения. Кардинал благословил ее и повернулся к двери, но Антонио, казалось, хотел попросить о чем-то еще.

— Ты хочешь сказать что-то еще? — спросил Монтальто.

— Ваше Преосвященство, — нерешительно начал каменщик, — не обижайтесь, если я осмелюсь обратиться к вам с еще одной просьбой. Я ничего не хочу для себя….

— Для кого тогда?

— Мы все молимся: Господи, избавь нас от зла! Когда придет ваш час, а он, возможно, уже близок, вспомните этот день, и народ благословит вас. Я не смею больше ничего сказать.

— Пути Господни неисповедимы, — сказал Монтальто, сдерживая свои чувства.

Тело слуги было найдено на пороге дома, куда его оттащили с площади. Солдаты скрестили четыре пики, чтобы получилось что-то вроде носилок, и положили на них мертвеца, словно это было чем-то привычным для них. Потом они накинули на него плащ и подняли его. Голова Лоренцо сильно запрокинулась назад и качалась из стороны в сторону; кровь капала из зияющей раны на голове, нанесенной лошадиным копытом.

Половина подразделения отправилась в путь; Монтальто присоединился к ним. Остальные солдаты последовали за ними, неся тело слуги. Из некоторых окон на печальную процессию смотрели любопытные лица. Кардиналу пришлось возвращаться домой под из взглядами.

Повсюду двери домов были закрыты, а окна лавок заколочены досками. Время от времени процессия останавливалась и вынуждена была пробивать себе дорогу через толпу остриями пик. Но уличных боев больше не было. Только вдалеке время от времени слышались выстрелы и крики. Наконец они достигли Виа Папале, где Монтальто с тревогой ожидали его домочадцы.

— И он тоже! — простонала донна Камилла, когда увидела труп. Она заранее знала, что и это убийство останется безнаказанным.

6. Прав тот, кто сильнее

Как и предсказывал каменщик, уличные бои продолжались несколько дней. Орсини подняли на ноги всех своих сторонников и привлекли еще других из сельской местности, чтобы отомстить за смерть синьора Раймондо. Повсюду они охотились за сбиррами и преследовали их вплоть до священной ограды Ватикана. Чернь из Трастевере, ненавидящая блюстителей порядка, с удовольствием приняла в этом участие и показала всю свою необузданную дикость.

Только Барджелло, начальник сбирров, которого специально искали, сбежал, замаскировавшись под носильщика. Но его схватили по дороге и, по настоянию Орсини, повесили перед замком Сант-Анджело в награду за попытку соблюдения закона. Только после этого возмездия Орсини отозвали своих людей, и Рим снова вздохнул спокойно.

Но на этом история не закончилась. Людовико Орсини, брат убитого, все еще не отказался от мести, ставя перед собой более высокие цели. У Григория был сын, рожденный еще до его священнического статуса, синьор Джакомо, которого он возвысил до герцога Соры и гонфалоньера [10] церкви. Как гонфалоньер, Джакомо обладал высшей светской властью в Папской области. По настоянию кардиналов Григорий временно удалил его из своих приближенных, но снова и снова отцовское сердце брало верх над совестью, и теперь он восстановил его статус. Однажды в Ватикане его лейтенант или заместитель Винченцо Вителли затеял с Джакомо небольшую игру, поскольку герцог любил развлечения. Затем Винченцо Вителли отправился домой в своей карете, однако по дороге был застрелен прямо на улице Людовико Орсини и начальником его стражи, причем убийца смело заявил, что его выстрел предназначался другому, а именно самому синьору Джакомо. Джакомо хотел наказать убийцу, но Людовико убежал и стал разбойником. Так далеко зашла в Риме преступность во время правления папы Григория. Но стало еще хуже.

Единственным другом Григория был кардинал Савелли, представитель одного из самых прославленных домов Рима. Однажды его брат, монсиньор Марио Савелли, ехал в карете между Порта дель Пополо и Мильвийским мостом. В то время это было место прогулок римской знати, где каждый день после полудня пешеходы любовались великолепными колесницами и всадниками. Внезапно монсиньора Савелли окружили четыре неизвестных всадника и поразили выстрелом из ружья. На фоне всеобщего оцепенения убийцам удалось скрыться.

Наглость бандитов не знала границ. Среди их капитанов был беглый священник Гуэрчино, который называл себя королем Кампаньи и которого особенно боялись. Однажды он со своими людьми напал на город Монте Аббандоне, схватил всех своих врагов и казнил их на глазах их матерей и жен, в то время как его храбрецы танцевали на рыночной площади. Сам он еще придерживался в некоторой степени законов чести, поскольку только забирал письма у курьеров иностранных держав, а деньги оставлял им; но его люди были гораздо более жадными и жестокими. Жалобы и крики о помощи приходили в Рим со всех сторон. Тогда Григорий решился и послал в Кампанью синьора Джакомо с войсками. Джакомо удалось разогнать банду разбойников, но не успел он вернуться домой, как прежние бесчинства разразились вновь. Рыцарь Дамаскени, родственник Монтальто, также стал их жертвой.

Однажды Дамаскени был окружен в своем поместье разбойниками, которые утащили вола из его хлева. Он предложил им выкуп, но бандиты хотели мяса. Завязалась перепалка и вожак банды без лишних слов зарезал Дамаскени. Затем бандиты разграбили все его имущество, а испуганные крестьяне и слуги убежали в Рим.

Этот новое несчастье поразило семью Монтальто как удар грома. Теперь даже он потерял самообладание.

— Боже праведный, — взывал он со слезами на глазах, — как долго Ты велишь нам страдать под этим бременем!

Теперь он мог бы объединиться с кардиналом Савелли и с самим Григорием; из-за слабости папы жизнь ни одного человека не была в безопасности. Но избавление казалось невозможным, ибо зло укоренилось с незапамятных времен, а соседи Папской области были рады видеть беды и страдания в Папских владениях. Чем слабее был папа, тем больше росла их собственная сила.

Мария Дамаскени так и не смогла оправиться от этого удара. Ее жизнь угасала, как лампада лишенная масла, и однажды она оставила своих детей сиротами.

— Теперь ты должна стать им матерью, — сказал Монтальто своей сестре. — А я займу место отца для бедных сирот.

Кардинал дал детям фамилию Перетти и официально усыновил их. Для воспитания обоих мальчиков он пригласил ученого монсиньора Папио.

Каким бы ужасным ни было это новое несчастье, оно было почти как проявление слепо бушующих сил природы, а не персональное убийство. Тем не менее, в конечном счете в этом был виноват папа Григорий. Но что же сделал этот выдающийся юрист в ответ? Осознавая свое бессилие, он договорился с предводителем разбойников Гуэрчино и позволил этому бандиту приехать в Рим, чтобы передать ему прошение. В нем Гуэрчино требовал не что иное, как отпущение грехов за сорок убийств; поскольку как бы он ни насмехался над папой как правителем, он все еще верил в его власть даровать искупление от грехов и хотел умереть как праведник.

Григорий ужаснулся, когда прочитал длинный список убийств, за которые он должен был дать прощение разбойнику. Но ему прямо было сказано, что у него есть выбор только между тремя вещами. Либо он должен был ожидать, что его сын падет от руки Гуэрчино, либо он должен был убить его сам; если нет, он должен был дать разбойнику отпущение грехов. Наконец, старик решился и с кровоточащим сердцем подписал указ о собственом позоре. Гуэрчино же вернулся к своим бандитам, чтобы совершать новые злодеяния; в конце концов, он держал свою руку на горле папы.

Так правление Григория закончилось кровавым фарсом, а сам он стал жертвой своей презренной слабости. Как главный пастырь душ, он вынужден был даровать прощение за преступления, которые, как светский правитель, он должен был покарать самым суровым образом. Его мирская и духовная власть полностью противоречили друг другу. Еще один шаг — и обе рухнут, а папа сам завершит работу Лютера и Кальвина. Тогда ему останется только вернуться в изгнание в Авиньон, а если смута, вызванная религиозной войной во Франции, заставит его бежать и оттуда, он сможет спастись только под крылом Испании.

Где был человек, который мог бы вернуть Церковь из упадка, который мог бы воссоединить ее духовную и мирскую власть и поддержать одну другой? Этот человек жил, отверженный, бесправный, и находился в безмолвной агонии.

7. Конклав

Хотя Григорию было уже восемьдесят четыре года и шел тринадцатый год его понтификата, он был еще бодр и, по-видимому, в самом добром здравии. Как всегда, он появлялся на публике, читал мессу три раза в неделю, проводил свои консистории и принимал иностранных посланников. Его придворные льстили ему, что он доживет до библейской старости, как его отец, и еще долгое время будет служить на благо христианства.

В конце ноября 1584 года молния ударила в папский штандарт в Кастель Сант-Анджело. Суеверные римляне восприняли это как божественное предзнаменование его скорой смерти. Хотя здоровье Григория все еще казалось несокрушимым, предзнаменование не обмануло. В начале апреля 1585 года он подхватил лихорадку, но все же провел консисторию и принял испанского посла. Только на следующий день распространился слух, что он сильно простудился и прикован к постели.

Весь Рим был в смятении и не говорил ни о чем другом, кроме его болезни. У каждого вдруг появился друг или родственник в Ватикане — даже если это был всего лишь слуга или кухаркин сын — который, как утверждали, сообщал последние новости. И каждый делал прогнозы словно сам был врачом. В конце концов, смена трона в равной степени затрагивала всех сверху донизу. Одни боялись потерять все, другие надеялись все приобрести. Но прежде всего, люди начали строить догадки о преемнике, который появится в результате конклава.

Толпы людей постоянно заполняли площадь Святого Петра и осаждали вход в Ватикан. Как гром среди ясного неба, 10 апреля они узнали, что Святой Отец внезапно умер без исповеди и причастия; его племянник, кардинал Сан-Систо, совершил над ним последние обряды.

К счастью, его смерть стала такой неожиданностью, что разбойники не были к ней готовы, иначе они непременно решились бы на государственный переворот в Риме. В первую очередь необходимо было принять меры предосторожности против их налета. Второй племянник Григория, кардинал Гуаставильяни, который в качестве апостольского камергера должен был вести государственные дела во время междуцарствия, сформировал триумвират с кардиналами Медичи и Колонна для обеспечения общественного порядка. Ни один бандит не был допущен в Рим; влиятельные бароны получили письма с призывом держать своих людей в узде; также великий герцог Тосканы и испанский губернатор в Неаполе были призваны принять превентивные меры на своих территориях. Однако, чтобы еще больше усилить гарнизон, Сфорца послал войска для усиления сбирров, и, согласно древнему обычаю, Савелли взяли на себя защиту предстоящего конклава. Таким образом, хотя в Риме и царило волнение, беспорядков не было, а похоронные торжества по усопшему проходили строго по предписанному обряду.

Внезапно стало известно, что герцог Просперо Колонна движется на город со своими брави. К счастью, его брат, кардинал, приказал ему остановиться, но не успели Григория похоронить, как герцог сам появился в Риме, несмотря на прямой запрет трех правящих кардиналов, сначала только со свитой из тридцати человек, но на каждом углу число его последователей увеличивалось, и по дороге от его дворца до дворца кардинала Медичи оно разрослось до двух тысяч. Для чего был нужен этот угрожающий маневр?

Григорий когда-то отобрал у него спорную вотчину, но он уже вновь занял ее. Так чего же он хотел? Предотвратить избрание приближенного этого папы или навязать конклаву своего собственного кандидата? Никто этого не знал, но все уже готовились к новым уличным боям. К счастью, герцог Просперо покинул Рим так же быстро, как и приехал, очевидно, опасаясь ареста, но его предупреждение было значительным. Необходимо было быстро избрать нового папу и восстановить порядок.

Согласно обычаю, конклав начинался только через десять дней после смерти папы. В этот раз это пришлось на пасхальное воскресенье — ровно через четыре года после убийства Франческо Перетти. Кардиналы сначала присутствовали на торжественной мессе и проповеди в переполненной базилике Святого Петра, а затем торжественно вступили в Ватикан и направились в кельи, которые были подготовлены для них в Sala Ducale и прилегающих коридорах. В знак траура кельи обтянули пурпурной тканью. На следующий день прибыл кардинал Андреас Австрийский, сын эрцгерцога Фердинанда и прекрасной Филиппины Вельзер. Несмотря на свою тучность, он за шесть дней добрался верхом из Инсбрука до Рима и появился в сапогах со шпорами перед Ватиканом, где полумертвый почти вывалился из седла. Конклав был уже закрыт, но после некоторых улаживания некоторых формальностей его впустили.

Еще до смерти Григория в Священной Коллегии сформировались партии, и теперь, как в конклаве, так и в городе, горячо обсуждали перспективы кандидатов, имеющих право на папский престол. Среди них был и кардинал Монтальто. Общественное мнение в Риме было особенно благосклонно к нему, в то время как прелаты и придворные, а также некоторые дипломаты утверждали, что не может быть и речи о том, чтобы кардинал Медичи допустил это избрание из-за своего шурина. Более того, сам Медичи, похоже, оправдывал это мнение, поскольку объявил кандидатуру Монтальто безнадежной. Таким образом, на стороне Монтальто не оставалось ничего, кроме его прежних заслуг и благосклонности кардиналов, возвышенных его покровителем, папой Пием V.

Однако, против него выступали влиятельные группировки, прежде всего два племянника последнего папы, многочисленные кардиналы, обязанные ему пурпуром, и, наконец, влиятельный кардинал из Комо, отвечавший за иностранные дела при двух последних папах. А рядом с этими выскочками были влиятельные кардиналы, члены правящих домов, такие как Андрей Австрийский, кардиналы Фарнезе, Эсте и Медичи, и почти равные им Сфорца, Колонна, Савелли и другие.

Все они отличались рождением, заслугами или удачей. Они были избранниками церкви, люди самого низкого происхождения наряду с людьми княжеской крови, многие из которых были полны далеко идущих амбиций, и все они делились на партии. Два противоречивых течения несли их друг на друга, как ветер и волны. Одно течение возникло из-за взаимной вражды итальянских государств, другое — из-за антагонизма великих европейских держав. Каждый влиятельный кардинал представлял интересы своего дома, и каждый влиятельный католический правитель имел право заменить неугодного кандидата через своего кардинала-протектора, владеющего его «тайной». Вдобавок ко всему, существовало соперничество среди самих кардиналов. Поистине, запутанная паутина духовных и земных забот, лабиринт, в котором только умный человек может найти дорогу! И в этой большой игре ставки были необыкновенно высоки, ведь выигрышем была тройная корона.

Игроки держали в секрете карты, которые они разыгрывали. Сначала это было просто прощупывание ситуации, сокрытие своих намерений, угадывание намерений соперника. Это были серьезные игроки, умеющими молчать и контролировать свое выражение лица, хитрые знатоки душ, которые пытались видеть друг друга насквозь; все они были осторожны и подозрительны, вежливы и притворны.

В течение нескольких дней Ватикан гудел как пчелиный улей, но ситуация никак не прояснялась. В первый же день в Сикстинской капелле было проведено голосование, но оно не дало результата. Люди, ожидавшие снаружи на площади Святого Петра, могли видеть это по фумате [11] — поднятию облака дыма из определенного дымохода. Тем не менее, народ продолжал ждать, однако, каждая новая фумата вызывала снова только возгласы разочарования.

В городе циркулировали самые противоречивые слухи. Люди ставили на самых противоположных кандидатов: одни на Фарнезе, другие на Монтальто, на Савелло, единственного друга покойного, или на Сирлетто, которого считали святым.

Вдруг прошел слух, что папой избран Фарнезе. Народ, ценивший любящего роскошь князя церкви, бушевал на улицах и кричал: «Да здравствует Святой Отец!». Некоторые хотели вторгнуться в его дворец, чтобы разграбить его. С незапамятных времен слуги Ватикана имели право грабить келью нового папы, но чернь хотела распространить это право на роскошный дворец. Однако, они должны были отказаться от этого к их большому огорчению, когда выяснилось, что Фарнезе еще не избран.

В Ватикане царила не меньшая неразбериха; там уже опасались, что конклав затянется надолго. И все же спешка была необходима, поскольку уже распространялись угрожающие слухи о нападении бандитов, и пол-ночи кардиналы не смели сомкнуть глаз. В конце концов выяснилось, что это тоже была ложная тревога, и все успокоились.

Лишь очень постепенно ситуация немного прояснилась, поскольку кардиналы-протекторы использовали свое право на исключение. Под масками невозмутимости можно было разглядеть множество разрушенных надежд.

В конце концов, противостояние между домами Фарнезе и Медичи склонило чашу весов. Хитрый флорентиец был заинтересован только в величии своего дома, главой которого он сам мог стать в один прекрасный день, когда умрет его бездетный брат. Медичи хотел любой ценой не допустить избрания своего врага или кардинала из его партии. Путем искусных интриг он привлек на свою сторону кардинала Эсте, кузена короля Франции и брата герцога Феррары, в то время как Фарнезе поддерживали испанцы. Эсте был почти так же богат, как Фарнезе, и не уступал ему в роскошной жизни. Он был покровителем искусств и щедрым по отношению к бедным. Но он был болен и не имел личных амбиций; Фарнезе же, который уже создал несколько пап и сам несколько раз был близок к избранию папой, теперь хотел, наконец, достичь цели своих желаний. Для него это была последняя возможность, ведь он был почти вдвое старше своего соперника. Был только один человек, с которым он мог бы смириться: это друг Григория — Савелли, который был популярен в Мадриде, но был нелюбим в Риме из-за своего резкого и своевольного характера.

Итак, приближалась последняя битва, и страсти достигли точки кипения. Но чем жарче разгорался внутренний огонь, тем больше усиливался внешний холод. Огненная лава столкнулась в битве со льдом. Каждый неверный порыв страсти мог стать губительным, в то время как холодный расчет мог привести к победе.

Фарнезе все еще имел наилучшие перспективы. Он был племянником папы Павла III, братом герцога Пармского и дядей героя войны Александра Фарнезе, который уничтожил турецкий флот и теперь одерживал победу за победой во Фландрии. Он также был старшим в Священной Коллегии и вице-канцлером церкви.

Чтобы помешать его избранию, Медичи предоставил кардиналу Эсте выбор между Альбани и Монтальто, который таким образом впервые попал в список кандидатов. Альбани был кардиналом-протектором Франции, а Монтальто — доморощенным кандидатом. Но Фарнезе и испанцы оказывали ожесточенное сопротивление, а влияние Франции было незначительным, поскольку там полным ходом шла религиозная война, в результате которой несколько французских кардиналов даже не смогли участвовать в конклаве. Поэтому Медичи отказался от своих кандидатов и вселил в своих противников обманчивое чувство безопасности.

Но время поджимало, и Медичи должен был искать новых союзников. Сначала он завоевал кардинала Альтемпса, доверенное лицо германского императора. На самом деле его звали Гогенембс, но итальянцы, которые не могли произнести его имя, так его изменили. Альтемпс был племянником Пия IV, родственником Австрийского дома, Фарнезе и Орсини; у него был родной сын, узаконенный как граф Гогенембс.

Медичи сначала запугал Альтемпса, пригрозив, что сделает папой своего врага Кенеду; затем он заставил его самого произнести имя Монтальто.

— Я вижу, — сказал Альтемпс, — вам нужен этот монах. Но разве он не враг вашего шурина Орсини?

Каково же было его удивление, когда Медичи заверил его, что мести Монтальто в будущем можно опасаться так же мало, как и раньше.

— Ну, почему это должно волновать меня, — ответил немец. — Я принимаю Монтальто. Он мне нравится больше, чем Савелли или любой другой испаноязычный проповедник.

— Тем не менее, нам нужна помощь испанцев, — ответил Медичи, — потому что их много.

Альтемпс обещал поговорить с кардиналом Мадруччо.

Этот Мадруччо, архиепископ Трентский, отпрыск южнотирольской династии, на самом деле был доверенным лицом Испании в конклаве. Вместе с несколькими испанскими кардиналами он прибыл с большим опозданием и, хотя был измучен путешествием, сразу же велел отнести себя в Ватикан. Поскольку Андреас Австрийский, несмотря на опоздание, был допущен к конклаву, ему тоже не могли отказать в участии в конклаве. Появление Мадруччо произвело фурор и фактически привело к принятию решения.

Альтемпс был, по сути, политическим противником Медичи, но оба князя Церкви были выше мелких интриг, трусливых страхов и корыстных скрытых мотивов, которые будоражили всех вокруг. Они встретились, решив, что в эти неспокойные времена Церкви нужен сильный лидер, стоящий над партиями. Монтальто был политически нейтрален, и его заслуги перед Церковью были хорошо известны. Они договорились о Монтальто и согласовали детали.

Медичи и Альтемпс хотели кардинально изменить правила и заставить избирать не тайным голосованием, а путем так называемого поклонения, то есть путем одобрения большинства. Для этого все кардиналы должны были собраться в Сикстинской капелле на следующее утро.

Монтальто до сих пор полностью сдерживал себя. Он знал, что может рассчитывать на успех только в том случае, если чрезвычайные обстоятельства заставят оценить его прежние заслуги и сделают его приемлемым кандидатом для завистников. Более того, Медичи четко определил для Монтальто его поведение, и это определяло его действия. Долгое ожидание — это была его судьба, но его сила заключалась в умении ждать. Однако, его внутренний мир светился: наконец-то мечта всей его жизни, уже наполовину похороненная, кажется, сбывается!

Он чувствовал себя как орел в клетке, прутья которой внезапно ослабли. Он расправил крылья и жаждал свободы и открытого пространства. Но хотя он уже мысленно тянулся к тройной короне, ему предстояло последнее испытание, так как Медичи поставил условие.

Пока Альтемпс вел решающий разговор с испанцем, флорентиец тайно появился в келье Монтальто. Был уже вечер, и он прокрался в темноте, словно вор.

— Фра Феличе, — сказал он, — у меня нет особых условий для вашего избрания. Я спрошу вас только об одном: Как вы поступите с Паоло Джордано Орсини?

Лицо Монтальто осталось непроницаемым, но он почувствовал, как кровь прилила к сердцу. Как человек в смертельной опасности за секунды переживает всю свою жизнь, так и все ужасные образы последних нескольких лет пронеслись в его мозгу. Он видел себя стоящим на коленях перед носилками Франческо, видел лживое, наглое лицо его убийцы, приносящего ему соболезнования, видел залитое слезами лицо Камиллы и вечный упрек в ее взгляде… Затем он снова увидел себя на своей вилле, смирившимся с волей Бога… и вспомнил, как его вдруг охватила паника, когда его слуга упал на землю, хрипя, пронзенный мечом Орсини…

Медичи откашлялся, чтобы вывести его из задумчивости. Тут Монтальто снова пришел в себя, взял себя в руки и сказал твердым голосом:

— Я буду относиться к членам дома Медичи как к своим родственникам.

— Один человек, одно слово, — ответил флорентиец, пожав его руку. В следующее мгновение он исчез.

Монтальто долго смотрел перед собой, как будто созерцая голову Медузы. Лампа отбрасывала желтый отблеск на пурпурную обивку стен.

Внезапно он встрепенулся, бросился на свою молитвенную скамью и воскликнул:

— Боже, я благодарю тебя за то, что ты позволил мне пройти этот тест!

Несколько слезинок скатилось по его седой бороде…

Близилась полночь, когда он услышал тихие шаги за дверью и вошел человек в черной рясе священника, бесшумный, как призрак. Только при ближайшем рассмотрении он узнал в этой маскировке своего старого друга Алессандрино, племянника святого папы Пия V. Приложив палец к губам, он прошептал:

— Я надел одежду писца, чтобы обмануть врага. Радуйся, все идет к лучшему!

И еще тише добавил он, ибо стены имели уши:

— Испанцы на нашей стороне. Я говорил с Мадруччо. Завтра все будет решено. Я уже прошел по кельям, чтобы сообщить об этом нашим друзьям. Надеюсь, никто из фарнезианцев меня не видел. Пока что они совершенно ничего не знают; их предводитель спит сном праведника и храпит.

Еще некоторое время два князя церкви шептались, как два заговорщика, затем Алессандрино осторожно подкрался к двери. На пороге он снова обернулся и прошептал:

— Ты знаешь, что завтра день основания Рима? Хорошее предзнаменование! — И он поспешно удалился.

Монтальто, не раздеваясь, лег на кровать. Он не мог сомкнуть глаз. Снова и снова образы необъятного величия возникали в его лихорадочном сознании. Он был похож на генерала накануне решающей битвы или на художника в муках создающего великое произведение. Тринадцать лет тяжелейших испытаний, казалось, были стерты как по волшебству. Он начинал свою жизнь заново там, где остановился после смерти Святого Пия. Он восстал из пепла, как феникс.

Воистину, кто-то другой, кроме него, пришел бы в отчаяние от ужасного наследства, которое уже было в его руках! Все ужасные злоупотребления, с которыми он столкнулся на собственном опыте, гидра анархии в городе и деревне, пустота государственной казны — все это предвещало гибель. Только Геркулес мог очистить эти авгиевы конюшни, а он был на пороге старости.

Но Монтальто не был сломлен самыми страшными испытаниями. Он верил, что его ведут ангелы, и был уверен в победе. Голос сказал ему: «Ты пройдешь через клубок змей; ты будешь попирать львов и драконов». Он чувствовал себя избранным Богом, чтобы искупить то, в чем согрешил Григорий. Все планы, которые он вынашивал в своей груди из года в год и хоронил снова и снова, прошли мимо его сознания. Будущее требовало от него чудовищных усилий, но он поклялся Богу никогда не слабеть.

Наконец его горящие веки сомкнулись, и он спал какое-то время, пока Медичи не разбудил его. Наступил день принятия решения.

Флорентиец встал на рассвете. Он послал Монтальто в келью Мадруччо; Мадруччо повторил ему то, что уже знал, и дал совет относительно его дальнейшего поведения. Он тоже считал, что перехитрил фарнезийцев.

Но пока Мадруччо разговаривал с Монтальто, Фарнезе имел другой разговор с Эсте, из которого он к своему ужасу увидел, что его противник получит все. Обычно отличающийся обаянием в обращении, Фарнезе сегодня был почти груб, и на его усталом лице недобро сверкала пара болезненных глаз. Он знал, что это был последний раз, когда он будет участвовать в конклаве.

Он спросил Эсте, что тот собирается делать. Тот ответил, что последует за кардиналом Альтемпсом; он не хочет выступать против большинства.

— И вы думаете, что Медичи сделает папой врага своего шурина? — спросил он. — Разве вы не знаете, что Паоло Джордано еще до конклава обходил всех кардиналов, умоляя их не избирать его?

Эсте пожал плечами.

— И неужели вы не помните, как монах при Пие V был повсюду печально известен своей неудержимой суровостью? Вы хотите сделать папой инквизитора, который объявит искусство вне закона и превратит Рим в монастырь? Это было бы не в вашем вкусе.

— Это решит большинство, — ответил Эсте.

— Ну, я не беспокоюсь об этом. Они не побегут на верную гибель.

Эсте оставил разъяренного Фарнесе и отправился в великолепный Sala regia, где собрались другие кардиналы. Он уже собирался войти с ними в прилегающую часовню Петра и Павла, где должна была состояться ранняя месса, когда встретил Альтемпса. Между дверями он шепнул ему, что противник все знает.

— Тем хуже для Монтальто, — ответил немец.

Эсте сел рядом с племянником Григория Гваставильяни, который уже был там. Он знал о его нерешительности и подверженности влиянию.

Началась месса. Благовония поднимались вверх и обволакивали две большие фрески на стене, давние работы Микеланджело. Раздался звук маленького серебряного колокольчика, и таинство евхаристии было совершено. Пока Эсте стоял на коленях рядом с племянником на молитвенной скамье, он шепнул ему на ухо:

— Избрание Монтальто обеспечено, с вами или без вас. Поэтому в ваших же интересах не сопротивляться этому.

Он увидел, что Гваставильяни испугался. Затем он услышал его шепот:

— До этого еще не дошло.

— Но это так, — ответил Эсте. — Можете в этом не сомневаться. Его сторонники хотят провести процедуру поклонения. Любое сопротивление было бы напрасным. Скажите это григорианцам, особенно вашему кузену Сан-Систо. Ваше противодействие может лишь поставить вас в неловкое положение и навредить вам самим.

— Если это так, — сдался племянник, — да поможет нам Бог.

— Аминь! — ответил Эсте.

Дверь часовни снова открылась, и кардиналы вернулись в Sala regia или Сикстинскую капеллу. Как потревоженный рой пчел, все они суетливо перемещались вокруг. То тут, то там возникали группы, из которых доносились насмешливые слова или упреки. Можно было видеть взволнованные, бледные или сияющие лица. Двери между двумя залами постоянно открывались и закрывались.

Фарнезе полностью утратил свою обычную вежливость. Он громко выругался на Эсте, затем на Медичи. Его глаза сверкали, а высокая, тяжелая фигура угрожающе возвышалась над всеми. Теперь он понял, что проиграл. Медичи стоял напротив него, словно защищаясь от нападения; его лицо было почти таким же красным, как и его пурпурное одеяние. На мгновение все приличия казались забытыми.

Внезапно все кардиналы отступили назад к часовне Петра и Павла, увлекая за собой обоих противников.

— Начинаем голосование! — крикнул Эсте. — Избирается Папа. Давайте назовем достойнейшего.

Раздались громкие хлопки в ладоши, и тридцать голосов закричали:

— Монтальто! Монтальто!

Медичи, Альтемпс и Эсте вытащили Монтальто из толпы и втолкнули в часовню. Все остальные последовали за ними. Монтальто подошел к алтарю и повернулся к ним лицом. Стоя на ступеньках, его коренастая фигура возвышалась над всеми. Все бросились к его ногам; никто не посмел остаться стоять или даже возразить. Даже Фарнезе совершил обряд поклонения. Затем головы с выстриженными тонзурами или просто лысые снова поднялись и накрылись своими квадратными шапками.

Медичи громко спросил:

— Какое имя будет носить Ваше Святейшество?

— Сикст Пятый, — сказал Монтальто твердым голосом.

Четвертый носитель этого имени также был францисканцем, как и он, низкого происхождения, сын бедного лигурийского рыбака. Он построил Сикстинскую капеллу, которую Буонаротти затем заполнил своими бессмертными шедеврами.

Постепенно часовня опустела, и лихорадочное напряжение спало. Фарнезе, пошатываясь, вышел. Григорианцы уходили, пристыженные и смущенные; некоторые препирались с двумя папскими племянниками, в то время как три творца папы поздравляли избранника и заверяли его в своей преданности. Монтальто приветливо улыбнулся им и поблагодарил за хорошую службу, а они проводили его в покои его предшественника, потому что в его собственной келье царила дикая суматоха.

Весть о его избрании распространилась по Ватикану как лесной пожар, и слуги ворвались в его келью, как стая хищных птиц, сорвали со стен пурпурную ткань и дрались за немногочисленные предметы обихода.

8. Папа Сикст Пятый

Весть о папском избрании молниеносно распространилась по Риму. Как апостольский камергер, кардинал Гуаставильяни был обязан объявить об этом народу. Это была горькая пилюля для него. Площадь Святого Петра сегодня была черна от людей. Все уже знали, что папа избран, ибо сегодня они не видели ни одного фумата. Когда на лоджии перед старой церковью Святого Петра появилась фигура кардинала, народ встретил его восторженными возгласами. Затем внезапно наступила мертвая тишина, и все, приставив руки к ушам, вслушивались в латинские слова, доносившиеся с балкона:

— Annuntio vobis gaudium magnum. Habemus papam Dominum Felicem Montaltum, sacrae romanae Ecclesiae Cardinalem, qui sibi imposuit nomen Sixtus Quintus.

При имени Монтальто толпа разразилась радостными криками. Стоящие впереди передавали новость стоящим сзади, кто не мог расслышать кардинала, и вот она, как большая волна, прокатилась по морю людей. Затем раздались бурные аплодисменты. Платки и шапки развевались на головами, и бесчисленные голоса кричали:

— Да здравствует Папа Сикст Пятый!

В тот же момент воздух сотряс грохот пушек: это салютовали орудия Кастель-Сант-Анджело. Уже начали звонить первые колокола, сначала медленно и торжественно, а затем во всю мощь своих медных глоток. Воздух сотрясался от всех этих звуков, но еще громче был рев толпы и все усиливающиеся крики:

— Да здравствует Папа Сикст Пятый!

Во внезапном порыве передовые массы устремились вверх по ступеням церкви и помчались через древний вестибюль, чтобы занять место в церкви для первой папской мессы. Как жадные рты, три огромных портала поглощали толпу, и все новые и новые толпы прокладывали себе путь внутрь. Другие устремились назад, чтобы пробежать через Борго и донести новость до города. Так возникли два вихревых, ревущих потока, в которых как корабли покачивались несколько карет, стремившихся попасть в Ватикан.

Когда собор Святого Петра заполнился толпами народа, Сикст облачился в папское одеяние, а на его плечи была накинута алая мантия с горностаевой отделкой. Однако, только что избранный папа не надел регалии и тройную корону сегодня: они должны были увенчать его только в день коронации.

В середине длинной, красочной процессии Монтальто прошел по коридорам Ватикана. Перед ним шествовали швейцарские гвардейцы в своих древних, прорезных красных костюмах, с алебардами в руках, затем несли золотой крест, за которым следовали церемониймейстер с геральдическим посохом, папские камергеры и сам папа. За ним катилась красная волна кардиналов; затем следовали домашние прелаты в белых или серых меховых мантиях, накинутых поверх их черных одежд, и, наконец, пестрый рой придворных.

Так процессия продвигалась по длинным, гулким коридорам, то в коричневатых сумерках, то при ярком солнечном свете. Повсюду толпились люди, падали на колени и кричали:

— Да здравствует Папа Сикст!

Через открытые окна доносился звон колоколов, по-прежнему прерываемый громом пушек.

У подножия крутой лестницы Сан-Галло стояла Sedia gestatoria [12] с носильщиками, держащими на высоких шестах два огромных белых веера из страусовых перьев. Сикст взошел на тронное кресло и, поднятый восемью сильными плечами, проплыл через большой центральный портал в церковь Святого Петра.

В тот же момент раздалось торжественное пение, «Ecce Sacerdos magnus» Палестрины [13], как будто женскими голосами, но исполняемое папскими кастратами. Приглушенный гул заглушил хорал, и вдруг многотысячная толпа вновь разразилась криками «Да здравствует Папа Сикст Пятый!»

Сикст посылал благословение во все стороны, а его тронное кресло медленно покачивалось. Бесчисленные взгляды были устремлены на него. Во многих глазах блестели слезы безумного энтузиазма; другие, казалось, вопрошали: «Что ты принесешь нам?»

Лицо Монтальто было как всегда неподвижно, но глаза сияли. Его фигура слегка ссутулена, а седеющая борода еще не побелела полностью. Сейчас ему шестьдесят четыре года, но те, кто его знал, считали его на десять лет моложе. В нем было что-то строгое и властное, но ничего величественного, ничего от характера выдающегося деятеля. Первый взгляд на него привлекал внимание, второй — почти пугал. Но народ чувствовал, что этот папа поднялся из их среды, чтобы навести порядок.

Когда тронное кресло было поставлено у главного алтаря и кардиналы окружили его, как красная стена, шум утих и музыка вновь зазвучала. Мастер Палестрина сочинил мессу совсем недавно, во время междуцарствия, но за это короткое время он не смог создать шедевр. Музыка, казалось, разбивалась об огромный купол гигантского собора. Сикст это заметил. Он повернулся к кардиналу Эсте и сказал:

— Пьерлуиджи забыл о мессе папы Марцелла [14].

Это был первый приговор, который он вынес, точный и суровый.

Празднование завершилось пением «Te Deum». Этот тысячеголосое песнопение заполняло необъятное пространство и соответствовало его величию. Когда оно вознеслось вверх и торжественно угасло на головокружительной высоте, казалось, вместе с ним взмыли ввысь тянущиеся вверх колонны, а над ними мягким изгибом сомкнулся могучий свод. Только в центре собора по-прежнему отсутствовал купол. Голубое небо смотрело вниз сквозь огромный круг, словно в языческий храм. Там, наверху, нового папу ждала задача, достойная великого духа. Второй Юлий начал это гигантское строительство с высокими намерениями, величайший художник прошлого века продолжил его, и оно все еще строится, но только равный им сможет завершить это беспримерное произведение. Справится ли Фонтана с этой задачей? Но дело было не только в том, чтобы найти великого мастера-строителя. Сикст также должен был собрать средства, которые требовались для строительства такого здания. А пока что перед ним стояли более насущные задачи. Купол собора Святого Петра мог стать лишь венцом работы всей его жизни.

Когда Сикст, сопровождаемый бурными рукоплесканиями толпы, вернулся в Ватикан, начался бесконечный круг визитов вежливости. Кардиналы и представители влиятельных римских кланов, посланники всего католического мира и итальянских государств, рой прелатов и придворных заполнили красочные лоджии Рафаэля пестрой суетой. Среди них выделялись несколько японских князей, присланных иезуитами из самых дальних уголков Азии, — подлинное олицетворение распространения веры в почти сказочных землях. Каждый был проведен в аудиенц-зал в соответствии с рангом и достоинством и каждому Сикст сказал несколько необходимых уместных слов, словно он долго практиковался в придворных обычаях. Все удивлялись спокойному достоинству, с которым новый папа принимал их, и уверенности, с которой он использовал необычное «мы», говоря о себе.

Для посла Венецианской республики он даже произнес специальную речь.

— В последние годы, Приули, — начал он, — Мы не всегда были в хороших отношениях с вашей синьорией. Но прошлое осталось в прошлом, и Мы с уверенностью надеемся, что Республика Сан-Марко и впредь будет верным слугой Святого Престола. Мы особенно почитаем ее как надежный оплот христианства против неверных и не откажем ей в Нашей помощи. Но Мы также знаем, что она будет поддерживать порядок на своей территории. Мы также протянем ей руку помощи в этом деле и будем рассчитывать на ее энергичную помощь в искоренении позора Италии — разбойников.

Венецианец был поражен. Не успели его избрать, как папа уже думал о турецкой беде, которая угрожала Венеции больше всего, даже серьезнее, чем внутренние бедствия Италии. Он не знал, что Сикст еще с молоком матери впитал ненависть к туркам, поскольку его предки происходили от далматинских беженцев, спасшихся от турецких зверств в Анконе.

— Синьория, — ответил Приули, — не желает ничего более страстно, чем благосклонность и помощь Вашего Святейшества. Она, со своей стороны, не не останется долгу, помогая осуществить ваши великие планы.

Когда Сикст отпустил его, посол сразу же отправился к донне Камилле, чтобы поздравить ее. Он нашел ее сияющей от счастья и собирающейся немедленно отправиться в Ватикан. Но как же он был поражен скудной простотой дома! Сикст вышел из этого жалкого жилища! И при этом он казался ему прирожденным правителем. Посол был ошеломлен такой разницей и послал изумленную депешу дожу.

Наконец, визиты закончились, и папа удалился в кабинет своего предшественника, чтобы немного прийти в себя и отдохнуть. Затем он сделал первые назначения. Племянники и выдвиженцы его предшественника исчезли, а фавориты Пия V, из среды которых он сам вышел, были восстановлены в правах. Рустикуччи снова получил консулат иностранных дел, а его старый друг Алессандрино вернулся в консулат для духовных дел. Только герцог Сора, родной сын Григория, оставался на время гонфалоньером церкви и главнокомандующим папскими войсками. Но для защиты Ватикана и Борго Сикст назначил Марчезе Альтемпса, племянника кардинала, которого он возвел в ранг герцога. Также был назначен новый губернатор Рима. Все это никого не удивило, так как это было обычным делом при каждой смене трона.

Не успел Сикст закончить с этими первыми предварительными распоряжениями, как камергер доложил о новом посетителе: донне Камилле. Сикст дал знак, чтобы ее немедленно пропустили, и радостно вышел навстречу, чтобы обнять сестру. Слева от нее шел ее племянник Алессандро, который выглядел довольно бедно в своем потрепанном священническом платье. Ослепленная великолепием дворца и смущенная новым положением своего брата, матрона хотела преклонить перед ним колени и неуверенно начала:

— Святой Отец!…

Тут он мягко притянул ее к себе и с улыбкой произнес:

— Камилла, если ты называешь меня Святым Отцом, я должен называть тебя Святой Моникой, как я иногда делал в шутку. Твои молитвы возвели меня на трон Петра. — И он раскрыл ей свои объятия.

Камилла с трепетом прижалась к его груди и разрыдалась от радости.

Сикст нежно погладил белые волосы, выбившиеся из-под черной кружевной вуали; затем он заставил ее сесть.

— Этот день, — сказал он, — является искуплением за все страдания и все испытания, которые Бог причинил нам. Я отплачу тебе и твоим близким всем, чем смогу.

Ее глаза загорелись, потому что теперь она надеялась на искупление.

Затем его взгляд упал на молодого Алессандро, который все еще стоял перед ним на коленях в своей обтрепанной рясе. Он поднял его и протянул ему правую руку. Молодой человек прижался дрожащими губами к кольцу рыбака [15] и не смог произнести ни слова. Вдруг Сикст повернулся, достал свою кардинальскую шапку, лежавшую на стуле, и надел ее на голову внучатого племянника.

— Носи отныне эту шапку и мое имя, дитя мое, — тепло сказал он.

Алессандро не понял, что с ним произошло. Он снова снял шапку, повертел ее в руках и неуверенно произнес:

— Святой Отец… Я не смею верить, что вы шутите со мной… Но еще больше не могу поверить, что вы серьезно… Меня еще даже не рукоположили в священники….

— Это можно исправить, дитя, — улыбнулся Сикст. — Ты нетерпелив и умен. Ты будешь учиться, а я буду направлять тебя. На первой консистории я сделаю тебя кардиналом.

Алессандро молчал, словно парализованный от радости и потрясения. Но Камилла также смотрела на брата глазами, мокрыми от слез. Неужели огромная перемена в его судьбе помутила его сильный разум?

Когда Сикст увидел ее застывшее лицо, он продолжил:

— Я делаю это и ради тебя, Камилла. Вот то искупление, которого ты так долго ждала. Не в крови человека, которого в свое время Бог призовет на Свой праведный суд, но через благие дела. У вас всех не будет повода для недовольства мной.

— В пасхальное воскресенье четыре года назад… — всхлипнула она, вспоминая своего сына.

— Так и есть, — с грустью кивнул Сикст. — И сегодня я бы возвел Франческо в ранг герцога. Тогда и Виттория с чистой совестью достигла бы цели своих амбиций. Весь Рим воздал бы ей почести.

— Брат! — вскричала Камилла, — как ты можешь жалеть это существо! Ты еще не знаешь, что произошло сегодня.

— А что произошло?

— В день твоего восшествия на трон Орсини публично обвенчался с ней в Риме. Это последний позорный удар, который он нанес тебе и всем нам.

— Так! — сказал Сикст, пораженный. — Третий брак! Если честно, я не заметил его среди тех, кто пришел с визитом вежливости. Вероятно, он хотел все завершить до окончания конклава. Что ж, посмотрим, будет ли она счастлива в роли герцогини. Возможно, ее глаза откроются сегодня, когда она узнает, что кардинал Монтальто взошел на трон Петра, и ее глупое сердце почувствует горькое раскаяние.

— Она и раскаяние! — презрительно рассмеялась матрона. — Она будет упиваться своим новым блеском.

— Мудрая женщина не стала бы меняться с ней местами, — возразил Сикст. — Пути Господни воистину неисповедимы, но в одном я уверен: она не будет рада своей герцогской мантии. Подумай, Камилла, — продолжал он, — если Паоло Джордано скончается от своей ужасной болезни, его род никогда не признает вдову и даже может оспорить ее наследство. Но если он останется жив, то она проведет свою молодость у постели больного. И если она снова будет искать утешения, может случиться, что изверг задушит ее собственными руками, как свою первую жену, светлейшую Изабеллу ….Я вижу вокруг нее только кровь и слезы.

Феличе никогда раньше не говорил так открыто. Камилла не узнавала молчаливого брата, который обычно держал все в себе. Как будто он хотел наконец открыться ей, окончательно похоронить прошлое.

Камилла хотела возразить, но он прервал ее и заговорил:

— Но теперь, моя дорогая, мы должны расстаться на сегодня. Мне еще многое предстоит сделать. Пока мы будем видеться не так часто, потому что ты не можешь себе представить, что сейчас на меня навалилось. Возможно, настанет день, когда мы оба будем тосковать по тихой жизни на Виа Папале. Так что прими Божье благословение и забудь о том, что осталось позади.

Сикст еще раз прижал ее к груди, а затем протянул руку внучатому племяннику для прощального поцелуя.

— И это действительно так, — заикаясь, спросил Алессандро, — как сказали Ваше Святейшество?

— Мое слово твердое, — ответил папа. — А пока возьми мою шапку с собой и береги ее. На консистории ее торжественно возложат на твою голову.

Сикст позвонил в колокольчик и приказал камергеру вызвать мажордома.

— Кстати, Камилла, — продолжал он, — герцогская шляпа не должна обойти твой дом. Я возложу ее на Микеле, как только он немного подрастет. А что касается твоих внучек — когда они станут взрослыми, в Риме, да и во всей Италии, не найдется дома столь древнего и знатного, который бы не искал чести ввести их в свою семью.

Вошел мажордом, и Сикст приказал ему:

— Сопроводите мадонну Камиллу и будущего кардинала Алессандро Монтальто по парадной лестнице, как подобает герцогине и принцу церкви. — И он благословил их обоих.

Ошеломленные и растерянные, они преклонили колени и повернулись к двери.

— Кстати, вот еще что, — сказал папа, удерживая их. — Я сделаю Сангаллетто своим тайным камергером. Верная чистая душа заслуживает этого. Ты, разумеется, можешь нанять другого управляющего. Скажи ему прямо сейчас, чтобы он тоже порадовался.

Спустились сумерки, и Сикст некоторое время сидел один в молчаливом раздумье. Через полуоткрытое окно доносился тихое и приятное пение Ave Mariа.

Но тут снова раздался стук в дверь и камергер доложил:

— Человек по имени Фонтана, который утверждает, что он мастер-строитель Вашего Святейшества, просит Вас принять его. Ваше Святейшество прикажет ему войти?

— Да, — кивнули Сикст, — но пусть это будет последний.

Фонтана тоже был ослеплен новым великолепием папы. Он бросился на колени перед белой фигурой, чтобы поцеловать серебряный башмак. Затем он с трудом проговорил:

— Святой Отец, я никогда не сомневался, что этот час славы настанет.

— Ты был прав, Доменико, — улыбнулся Сикст, приглашая его встать. — Этот день также станет счастливым и для тебя. Мы назначаем тебя нашим апостольским мастером-строителем. Тебе будет поручено много работы, возможно, больше, чем может выполнить человек. У тебя будут строители, инженеры, надсмотрщики и множество рабочих. Ты построишь церкви и дворцы и создашь новый Рим, если сможешь …. Но Мы хотим начать с самого насущного. Ты понимаешь, что Мы имеем в виду?

— Вода? — спросил Фонтана.

— Ты снова попал в точку, Доменико, — улыбнулся Сикст. — Да, вода, живительный поток. Ты все еще помнишь тот день в нашем винограднике — это, как я помню, произошло тогда, когда случилось несчастье — когда Мы показали тебе старые акведуки? Что ж, настал час восстановить их или построить новые. Мы заказываем это сегодня же. Но ты не должен изнурять себя на этих работах. Ты нужен Нам для более великих дел. Ты найми мастеров-гидротехников и сохрани за собой только общий контроль. Ты должен немедленно составить планы и смету расходов. Губернатор обеспечит вам охрану, чтобы вас не беспокоили при проведении обследований и предварительных работ. Но скоро Мы покончим с разбойниками. Тем временем прикажи в Тиволи добывать камни, а в лесах Неттуно заготавливать древесину. Все необходимые авансы будут выплачены сразу. Мы не будем экономить.

Сикст взволнованно ходил по комнате. Вдруг он остановился и спросил:

— Кстати, сколько кардинал Монтальто все еще должен тебе?

— Ничего достойного упоминания, Ваше Святейшество. Меньше, чем две тысячи скуди.

— С процентами?

— Нет.

— Что ж, Мы заплатим тебе две тысячи скуди в золоте. Это в полтора раза больше, чем в серебре.

Он сел за свой стол под красным балдахином трона и взялся за перо. Затем он передал вексель со словами:

— Мы благодарим тебя за то, что ты одолжил эту сумму кардиналу Монтальто. Все остальное оставим на завтра: твое назначение и твое вознаграждение. Мы все это еще обсудим.

Сикст произносил слова очень быстро, но все было ясно до мельчайших деталей, как будто он сам возглавлял строительство и уже давно составил все планы. Это был уже не молчаливый, скупой на слова кардинал Монтальто, а неугомонный правитель, для которого ни одна цель не казалась слишком большой. Фонтана был полностью захвачен грандиозностью великой цели, и она увлекала его за собой с головокружительной быстротой, захватывающей дух. Он почти не видел папу в полумраке; он видел только светлую фигуру, мелькавшую в сумерках, как когда-то давно угасшее пламя, которое внезапно разгорелось с новой силой. Затем перед его глазами возник другой образ. Он увидел мощный поток воды, который был запружен высокими плотинами и внезапно хлынул через края и затопил все вокруг.

— Дорогой, верный Фонтана, — сказал Сикст, протягивая руку для поцелуя, — Мы рады, что ты пришел сегодня. До завтра. Мы ждем твоих предложений о наших планах. И он отпустил мастера со своим благословением.

— Свет! — приказал Сикст вошедшему камергеру. — Позови тайнописца.

И он снова сел за свой стол под красным балдахином.

9. Герцог Орсини

На следующий день состоялось чествование нового папы римской знатью. Паоло Джордано Орсини был первым, кто преклонил колено перед новым правителем и поклялся ему в верности. Сикст пристально посмотрел на него и ничего не ответил на его льстивые речи. Это начало не сулило Орсини ничего хорошего. Он сразу же отправился к своему шурину, кардиналу Медичи, который попытался успокоить его.

— Фра Феличе, — сказал он, — обещал мне, что будет относиться к членам дома Медичи как к своим родственникам. Он человек слова, поэтому нет причин для беспокойства.

Но Орсини не был удовлетворен этим. Его совесть не давала ему покоя. Он настаивал на личной аудиенции, чтобы выяснить истинные намерения папы.

Медичи обещал устроить это. Он считал себя творцом папы и гордился победой, которую принесла его дальновидная флорентийская государственная мудрость. Он был уверен, что держит в своих руках штурвал Церкви.

Во второй половине дня Медичи разыскал папу Сикста. Он нашел его погруженнымAbano termy в лихорадочнuyu суматохu первых дел правления. Сикст чувствовал себя в долгу перед ним, но он также знал, что Медичи помог ему занять кресло Петра только для того, чтобы помешать избранию его смертельного врага Фарнезе. В основном, он благодарил только Бога и свои собственные заслуги за свое возвышение. Люди были лишь слепыми орудиями Провидения. И он намеревался править сам.

— Чем я могу служить вам? — любезно спросил он кардинала, приглашая его сесть.

— Ваше Святейшество, — начал флорентиец — он больше не говорил «фра Феличе» — участие, которое я имел в вашем возвышении, возможно, извинит меня, если я затрону две вещи, которые у меня на уме.

— Говорите откровенно, как с другом, — ответил Сикст.

— Первое — это вот что, — с чувством собственного достоинства начал Медичи. — Ходят слухи, к которым я вряд ли осмелюсь прислушаться, что молодого Алессандро, внучатого племянника Вашего Святейшества, собираются сделать кардиналом.

— Да, это так; на следующей консистории.

Медичи казался глубоко изумленным.

— Со всем почтением к Вам, — сказал он, — осмелюсь сказать, что этот акт непотизма вызовет недовольство.

— Почему?

— Мы больше не живем в эпоху Борджиа. Лютеранская ересь обострила чувство справедливости. Вашему Святейшеству самому хорошо известны испытания и невзгоды, возникшие в результате отношений между Вашим предшественником, покоящимся в Боге, и его родным сыном. Само по себе это дело было простительно, ведь синьор Джакомо все еще принадлежал к тому времени, когда статус Вашего предшественника был мирским. Тем не менее, по настоянию кардиналов, он изгнал своего сына из своего окружения и только в самом преклонном возрасте по отцовской слабости снова привлек его к себе.

— Какое отношение это имеет к моему внучатому племяннику?

— Он тоже кровный родственник Вашего Святейшества. Что скажет Коллегия кардиналов, избравшая Ваше Святейшество, что скажет Рим и весь мир, когда папа Сикст начнет свое правление с возведения школяра-священника, которому еще не исполнилось пятнадцати лет, на должность князя Церкви? Указывая на это, я лишь выполняю свой долг перед Священной Коллегией и перед самим Вашим Святейшеством.

Сикст стал очень серьезным, и морщины на его лбу углубились.

— Мы благодарим вас за откровенную речь и за ваши добрые намерения, — ответил он. — Мы не ожидали от вас ничего меньшего. Но ответственность за Наши действия несем Мы сами.

— Алессандро еще даже не рукоположен в священники, — возразил Медичи.

— Это можно исправить, — ответил Сикст. — Кардинал Андрей из Австрии тоже все еще не рукоположен в священники. А что касается молодости Алессандро, то вы знаете, что длинный Фарнезе, ваш враг, получил пурпур в четырнадцать лет и с тех пор участвует в больших делах на мировой сцене. И вы, Медичи, тоже получили только низшие степени посвящения.

Этот удар был удачным; Сикст это хорошо заметил. Медичи пожал плечами, как бы говоря: «Ну, для этого мы все-таки княжеской крови; но Алессандро — всего лишь сын незначительного деревенского крестьянина».

Чтобы смягчить укол, папа продолжил:

— Мы заслуживаем упрека за Наш выбор только в том случае, если он окажется ложным, но Мы верим в обратное. Алессандро сделает честь имени Монтальто, и вам не придется стыдиться его молодости.

Медичи почувствовал, что наткнулся на железную волю, и перешел ко второй просьбе. По большому счету ему было все равно, станет Монтальто кардиналом или нет, поскольку он думал только о величии собственного дома. Он затронул этот вопрос только для того, чтобы ослабить сопротивление папы и получить больше для Паоло Джордано.

— Второе, — продолжал он, — касается герцога Браччано. Ваше Святейшество обещали мне обращаться с членами дома Медичи как со своими родственниками, но мой шурин желает лично удостовериться в том, как вы к нему относитесь, и просит о личной аудиенции.

Сикст встал и прошелся по комнате. Затем, остановившись, он сказал с оттенком раздражения:

— Однако в день Нашего избрания герцог предпринял шаг, которого Мы не предвидели и который наверняка мог вызвать Наше негодование.

— Я должен замолвить за него словечко, — вступился Медичи. — Во время конклава он советовался с авторитетными учителями закона и богословами, и они единодушно заверили его, что запрет Григория на брак утратил силу с его смертью. Тогда он использовал междуцарствие, чтобы добиться цели своих желаний.

— Он должен был дождаться избрания нового папы, — резко сказал Сикст, — потому что во время Sede Vacante [16] связывающая и освобождающая сила закона не действуют.

— Желает ли Ваше Святейшество оспорить этот брак?

— Боже упаси, — промолвил Сикст. — У Нас есть дела поважнее, чем бередить старые раны. Но я не понимаю вас, Медичи, как вы можете заступаться за вашего шурина, который ввел в свой дом на место вашей сестры преемницу, которая вам самим не по вкусу.

Медичи молчал некоторое время, как шахматист, обдумывающий свой ответный ход. Наконец, он резко сказал:

— Это такие же семейные дела, как и то, что Алессандро получит пурпур. И здесь я мог бы привести основания, которые являются спорными. Паоло Джордано не желает отказаться от своей любви к Виттории Аккорамбони, и то, что уже произошло, вызвало бы такое же порицание, даже если бы это было разрешено. Теперь я сам сожалею о том, что когда-то предпринял шаги, чтобы оспорить этот брак. Орсини очень упрям, и в конце концов он добьется желаемого, если не здесь, то в другом месте. Более того, его состояние заметно ухудшается, и, скорее всего, он долго не протянет. Поэтому успокойтесь, Ваше Святейшество, закройте еще раз глаза на это и примите его.

— Мы верны своему слову, Медичи, — твердо сказал Сикст, — и оставим его в покое. Но что он хочет от Нас? Зачем нужна частная аудиенция? Неужели недостаточно визита, засвидетельствовавшего его почтение? Может он хочет выставить Нас на посмешище и сказать всем, что он добился своего и что фра Феличе дал свое благословение? Мы никогда на это не пойдем.

— Конечно, нет, — согласился кардинал. — Но в своих помыслах он никогда даже не помышлял оскорбить Ваше Святейшество. Его волнует только его будущее и будущее его жены. Он был напуган взглядом, которым Вы его одарили, и желает аудиенции только для того, чтобы увериться в покровительстве Вашего Святейшества. Я клянусь, что ему больше ничего не нужно.

— Тогда, во имя Господа, — вздохнул Сикст, — Мы примем его еще раз.

На непроницаемом лице флорентийца мелькнула улыбка. Ловкий шахматист, он подумал, что снова выиграл, и был доволен этим первым испытанием неоспоримости своего влияния. Поэтому он покинул Ватикан с тем же невозмутимым спокойствием и достоинством, с которым пришел.

На лестнице он встретился с кардиналом Алессандрино, которого его новая должность привела в Ватикан.

— Вы уже были у папы! — воскликнул тот в изумлении.

— Да, личные дела, — улыбнулся Медичи.

— Ну, не стоит сразу мучить доброго старика, — сказал Алессандрино. — В конце концов, мы непременно будем управлять скипетром.

— Вы так думаете? — ответил Медичи. — Если только вы не просчитаетесь. Он еще всех нас положит в свой карман.

На следующий день Орсини явился на аудиенцию. Когда Сангаллетто объявил о нем, Сикст поспешно прошелся по комнате несколько раз, чтобы вернуть себе самообладание. Затем он жестом попросил камергера впустить Орсини. Сикст все еще помнил его визит соболезнования после убийства Франческо.