Хронология обстоятельств

…Лишь шарманку старую знобит,

И она в закатном мленье мая

Всё никак не смелет злых обид,

Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймёт

Этот вал, что ни к чему работа,

Что обида старости растёт

На шипах от муки поворота.

Но когда б и понял старый вал,

Что такая им с шарманкой участь,

Разве б петь, кружась, он перестал

Оттого, что петь нельзя, не мучась?

«Старая шарманка», И. Анненский

Рабочая окраина

В мае

А ночи — заметно короче.

Бреду переулком случайным.

Как воздух прозрачен и сочен,

а дом засыпающий — тайна.

Я мимо пройду, не узнаю,

что в доме, в такой-то квартире,

по вечному правилу мая

я — чей-то единственный в мире.

* * *

1980г.

Любовь

Она пришла домой, когда

угомонился бес движенья,

и засыпали города,

стряхнув дневное напряженье.

Прикрыв тихонько за собой

почти не скрипнувшие двери,

разгорячённая ходьбой

не стала врать — ведь не поверит…

* * *

Комсомольская юность

Гудок теплохода

летит к Салехарду,

не держится сердце

за отчий очаг.

Начальник-геолог

раскрытую карту

с досадою вертит

и этак, и так.

«Ну, где же

искать там?» —

весь день он

в сомненьях.

Я ж песни свищу,

настроение — во!

Ему отыщу я

любые каменья,

второй Самотлор,

или лучше того!..

* * *

Чужая песня

Эти губы теплы, как прежде,

но в глазах твоих — тишина;

словно свет, чуть с утра забрезжив,

днём укутался в плотный туман.

…Я примчался в трамвайчике старом,

что качался, на стыках бренча;

в небе теплился лунный огарок,

и водитель: «В депо!» — кричал.

Вот предместное захолустье.

Деревянный домишко — мой храм! —

одинокого путника пустит,

хлопнув ставнями, до утра.

Где-то Гамлет с призраком в темень

о коварстве завёл разговор.

Я уткнулся в твои колени,

отметая сор наших ссор.

Но рука твоя, сострадая,

лишь скользнула в моих волосах.

Ты теперь, слышу, песня чужая,

здесь другие звучат голоса.

* * *

Прощание

Как пружинят рельсы —

гибкое литьё.

Скоростные рейсы,

«Сто седьмой» идёт.

Провожала молча,

холод тёплых губ.

Настроенье волчье,

ветер зол и груб.

За окном вагона —

море немоты,

вот конец перрона,

чахлые кусты.

Не махнула даже,

строгая ушла,

скоро ночь замажет

синеву стекла.

…Дым от сигареты,

лампы тусклый свет.

Не тобой согрет я,

сердцу хода нет.

Может, в том удача,

может, в том укор —

не переиначить

жизнь и разговор.

* * *

Осенняя ночь

Сонной осени лёгкий укор,

полной жизни природы примета —

лишь сосновый, негаснущий бор

продолжает цветение лета.

Я добрёл до развилки дорог,

позади только ямы, да кочки;

и почувствовал, как я продрог,

как живу неспокойно, неточно.

Ветер странствий становится злым,

я стоптал сапоги-скороходы;

и костра придорожного дым

ест глаза словно в юные годы.

Что ж ты, жизнь моя, мчишься вот так?!

В стоге сена сыщу ли иголку?

Но кому же на небе сквозь мрак

ночью звёзды сверкают так колко?!

* * *

Собака инвалида

Он стал добрей к своей собаке,

уже не зло по вечерам

припоминал собачьи драки,

трепал по морде там, где шрам.

Не попрекал кусками хлеба,

что на прокорм бросал он псу.

«А ты полай, своё потребуй,

глядишь, и мяса принесу».

Случалось, долго дверь ключом

не мог открыть он в доме сонном.

И пёс не лаял горячо,

когда старик входил наклонно

и стену бороздил плечом.

Десяток лет вдвоём в квартире.

Так что же горечь здесь скрывать?

Хрипел: повешусь, мол, в сортире, —

валясь в одежде на кровать.

Стекали слёзы по морщинам,

старик единственной рукой

пса обнимал и плакал: «Псина,

ну что ты, брат, ведь я с тобой…»

* * *

Лучше — тайна

Обогнал на переходе

и взглянул в лицо — случайно.

Словно свет нелёгкой тайны

выделял её из сотен.

Взгляд в ответ,

как взрыв незримый:

прочь стороннее участье!..

Или это отблеск счастья,

что всегда проходит мимо?

Но потом в толпе случайной

не ищи повторной встречи,

ты иной судьбою мечен:

понимать, что лучше — тайна…

* * *

Мне нравятся носастенькие…

Мне нравятся носастенькие бл*ди,

они как ведьмы утром, но потом

лицо придумают, аж зеркало в помаде!

На эту сказку потрясённо глядя,

Ван Гога дух замрёт с раскрытым ртом.

Мы с нею ночь, а утро — лишь остаток

профессии, судьбы или мечты.

Но — ах ты, чёрт! — как чай горяч и сладок,

и день начавшийся не так-то уж и гадок;

мы с чаровницею почти что у черты

взаимопонимания любого.

А потому дудим дуэтом в лад:

«Увы и ах, в начале всё же слово…»

«Певица П., конечно же, корова…»

«Придурок И. стишата тиснул снова…»

«А ну-ка, покажи свои обновы…»

Почти семейный утренний обряд…

* * *

Художница

Кисть и палитра — продолжение её рук,

как рычаги управления танком — моих.

Её конёк — одухотворённость,

её сущность — авангардизм,

её слабое место — богемность.

Человек — это стиль, следовательно,

и стиль — это человек.

Какой может быть женщина,

любящая истеричное сочетание

ярких пятен и резких ломаных линий?

Я — очередной привал в безнадёжном,

но не для неё, пути поиска Идеала.

Куда меня, танкиста, занесло?

Печально мне всё это,

и, ломая себя через колено,

пастеризуя кровь, пытаюсь

превратиться из точки остановки

хотя бы в запятую.

Запятую вытянуть в бесконечное тире,

по которому, как в китайском Дао,

она могла бы скользить дальше.

Она не осознаёт безнадёжность

борьбы с собой и пытается

снова согнуть тире в запятую,

запятую утрамбовать,

спрессовать до точки…

Но! Тире начинает ломаться,

дробиться, и из хаоса — невольно! —

три точки, три тире, три точки…

* * *

Жизнь

Банальная история:

он её бросил.

Ни с чего заспорили

о культе в наркомпросе.

А ребёнок — маленький,

и зарплата — тоже.

Всё богатство — валенки,

да портфель из кожи.

Только много надо ли

в жизни вам, учитель?

«Дети, на дом задали…»

«Эту сумму вычтите…»

Годы мерно капают,

как вода из крана.

Время мягкой лапою

загладило рану.

Дочка быстро выросла,

вся судьбою в маму:

детям в школе яростно

«Мама мыла раму!..»

Мчат десятилетия: