18+
Хроники Кадуола: Станция Араминта

Бесплатный фрагмент - Хроники Кадуола: Станция Араминта

Электронная книга - 200 ₽

Объем: 774 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Предварительные замечания для любопытствующих

Ниже приводятся выдержки из «Введения» к многотомному труду стипендиатов института Фиделиуса, «Человеческие миры». Они помогут читателю заполнить возможные пробелы повествования как во времени, так и в пространстве.


…В рамках нашего проекта, осуществляемого уже тридцать лет, мы не ставим своей целью детальное описание или глубокий анализ — правильнее было бы сказать, что мы составляем мозаику из миллионов частей, надеясь, что в конечном счете она сольется в некое подобие единого целого, более осмысленного, нежели его отдельные фрагменты.

…Упорядоченность, логика и соразмерность — превосходные концепции, но утверждать, что нам удалось в какой-либо степени подчинить излагаемый материал строгим правилам классификации, было бы явным преувеличением. Каждый населенный мир — вещь в себе, единственный в своем роде компендиум информации, открывающий взору любознательного космолога практически неисчерпаемые возможности. Несовместимость огромного множества наборов данных приводит к тому, что любые попытки обобщения вносят путаницу, затрудняющую понимание. Остается сделать вывод, что с уверенностью можно утверждать только одно: никакое событие не имело места дважды, каждый случай неповторим.

…Странствуя от одной окраины Ойкумены к другой и отваживаясь время от времени заглядывать в Запределье, мы не находим никаких свидетельств неизбежности или повсеместности приобретения человеческой расой таких качеств, как способность к состраданию, щедрость, терпимость или просвещенность. Ничего подобного.

С другой стороны (и это радует), не наблюдается никаких явных признаков того, что люди в целом становятся хуже.

…Территориальная ограниченность интересов порождается, по-видимому, наивным самомнением, в словесном выражении сводящимся к следующей формулировке: «Я предпочитаю жить в этом, а не каком-либо ином месте, из чего неизбежно следует вывод, что место, в котором я живу, превосходно во всех отношениях».

Тем не менее, люди, впервые улетающие к звездам, почти неизменно выбирают в качестве первого пункта назначения древнюю Землю. По-видимому, в сердце каждого потомка изгнанников и эмигрантов, родившегося в диаспоре, теплится томительное желание вдохнуть земной воздух, попробовать глоток земной воды, размять пальцами сухой комок Земли.

Кроме того, из звездолетов, прибывающих на космодромы Земли, ежедневно выгружают две-три сотни гробов с телами тех, кто в последние минуты жизни пожелал, чтобы их останки вернулись в темную сырую Землю.

…Когда люди прибывают в новый мир, начинается противоборство. Люди пытаются приспособить окружающий мир к своим потребностям, а окружающий мир, в свою очередь, приспосабливает их к себе — хотя и гораздо менее заметными средствами.

Человек вступает в битву с окружающей средой. Иногда люди преодолевают сопротивление планеты. Земная и другая инопланетная флора ввозится и адаптируется к местным химическим и экологическим условиям. Пагубные туземные виды вытесняются, уничтожаются или изолируются, и новый мир постепенно начинает более или менее напоминать древнюю Землю.

В некоторых случаях, однако, планета оказывается сильнее и вынуждает оккупантов приноровляться к себе. Сначала просто потому, что это целесообразно, затем по привычке, превратившейся в обычай, а в конечном счете согласно инстинктивному внутреннему влечению, колонизаторы подчиняются диктату окружающей среды и становятся, по прошествии веков, почти неотличимыми от настоящих аборигенов.

ПРЕДИСЛОВИЕ

1. СИСТЕМА ПУРПУРНОЙ РОЗЫ В ПРЯДИ МИРЦЕИ

(Выдержка из труда «Человеческие миры» стипендиатов института Фиделиуса.)


На полпути вдоль ветви Персеид капризный вихрь галактической гравитации подхватил десять тысяч звезд и небрежно, как сеятель — пригоршню зерна, рассыпал их мерцающей струйкой с завитком на конце. Этот звездный ручеек — Прядь Мирцеи.

В самом конце завитка, рискуя потеряться в безбрежной пустоте, приютилась система Пурпурной Розы, состоящая из трех солнц — Лорки, Синга и Сирены. Лорка, белый карлик, и Синг, красный гигант, быстро вальсируют вокруг общего центра притяжения, как дородный пожилой ловелас с побагровевшим от натуги лицом и капризная миниатюрная барышня в белом бальном платье. Сирена, желтовато-белое светило, по диаметру и яркости относящееся к самому распространенному классу звезд, занимает орбиту на почтительном расстоянии от флиртующей парочки.

Сирену сопровождают три планеты, в том числе Кадуол, единственный населенный мир этой системы.

Кадуол, больше одиннадцати тысяч километров в диаметре, во многом похож на Землю, и сила притяжения на нем мало отличается от земной.

(Перечень физических характеристик и результаты химического анализа атмосферы см. в источнике.)

2. ПЛАНЕТА КАДУОЛ

Первым исследователем Кадуола был разведчик-заявитель Рудель Нейрманн, член-кор­рес­пон­дент земного Общества натуралистов. Экспедиция, снаряженная в связи с получением его отчета, по возвращении на Землю рекомендовала сохранить Кадуол навеки в первозданном виде, предотвратив эксплуатацию этой планеты человеком.

С этой целью Общество формально вступило во владение Кадуолом и утвердило «Устав заповедника» — так называемую Хартию.

Трем континентам Кадуола присвоили наименования «Эксе», «Дьюкас» и «Трой»; каждый из них разительно отличается от двух остальных. Эксе, оседлавший экватор, пышет жаром и зловонием, пульсирует яркими красками и прожорливой энергией. Даже растительность Эксе применяет боевые приемы, выживая в условиях бешеной конкуренции. Три вулкана — два действующих, один потухший — образуют единственные возвышенности над равниной джунглей, болот и топей. Ленивые реки долго петляют по равнине, в конечном счете вливаясь в море. Воздух напоен мириадами отвратительных запахов, кровожадные хищники охотятся друг на друга, издавая торжествующий рев или визг смертельного ужаса — в зависимости от роли, уготованной им судьбой. Исследователи-первопроходцы не решались углубляться в заросли и трясины Эксе, и в дальнейшем их преемники придерживались той же благоразумной тактики.

Дьюкас, в четыре раза больше Эксе, раскинулся в умеренных северных широтах на противоположной стороне планеты. К фауне Дьюкаса, нередко свирепой и внушающей серьезные опасения, относятся несколько полуразумных видов. Местная флора во многих случаях напоминает земную — настолько, что на раннем этапе освоения планеты агрономы смогли развести несколько полезных видов с Земли, таких, как бамбук, кокосовая пальма, виноградная лоза и фруктовые деревья, не опасаясь экологической катастрофы.

Трой, к югу от Дьюкаса, простирается от полярных льдов до умеренных южных широт. Трой отличается драматической топографией. Утесы нависают над пропастями, океанские валы с грохотом бьются о береговые скалы, в лесах бушуют неукротимые ветры.

Океан покрывает всю остальную поверхность Кадуола — бескрайные глубоководные просторы, почти лишенные островов. Исключение составляют редкие, незначительные клочки суши — атолл Лютвен, остров Турбен, Океанский остров у восточного побережья Дьюкаса и цепочка скалистых островков, продолжающая Протокольный мыс далеко на юге.

3. СТАНЦИЯ АРАМИНТА

На восточном берегу Дьюкаса, в анклаве площадью чуть больше двадцати пяти тысяч квадратных километров, Общество натуралистов учредило станцию Араминта — административное управление, призванное обеспечивать соблюдение положений Хартии. Функции управления подразделили между шестью отделами следующим образом.


Отдел A: учетные записи и статистика.

Отдел B: патрулирование, разведка и розыски, в том числе поддержание порядка и охрана.

Отдел C: таксономия, картография, исследования в различных областях естествознания.

Отдел D: бытовое обслуживание постоянного персонала.

Отдел E: финансовый контроль, импорт и экспорт.

Отдел F: обслуживание временно проживающих посетителей.


Первыми начальниками отделов (суперинтендантами) стали Демус Вук, Ширри Клатток, Сол Диффин, Клод Оффо, Марвелл Ведер и Кондит Лаверти. Каждому из них разрешалось нанимать до сорока подчиненных. Каждый предпочитал назначать персонал из числа своих родственников и знакомых молодых специалистов, согласных переселиться на Кадуол и создать семью на новом месте, что способствовало сплоченности и взаимопомощи первопоселенцев, а в конечном счете привело к образованию «фамильных административных кланов» уже на раннем этапе освоения.

Персонал управления проживал в шести общежитиях, отведенных отделам. Как только появились необходимые средства, были построены шесть комфортабельных резиденций, соревнующихся великолепием убранства и вниманием к деталям. Эти многоквартирные дома стали называть «пансионами» Вуков, Клаттоков, Ведеров, Диффинов, Лаверти и Оффо.

Шли века. В каждом из шести отделов продолжалась работа. Продолжались работы и в каждом из шести пансионов. Кланы постоянно занимались расширением, переоборудованием и благоустройством своих жилищ, украшая их резным и полированным деревом, керамическими плитками и панелями местного полудрагоценного камня, а также мебелью, импортированной с Земли, Альфанора и Моссамбея. Каждая из домоправительниц пансионов — супруг начальников отделов — делала все возможное для того, чтобы подведомственная ей резиденция превосходила остальные поистине дворцовой элегантностью и роскошью.

Каждый пансион приобрел индивидуальные черты, присущие не только зданию как таковому, но и его обитателям — благоразумные и основательные Вуки ничем не напоминали легкомысленных и поверхностных Диффинов, а вкрадчивая осторожность представителей клана Оффо контрастировала с дерзкой опрометчивостью Клаттоков. Сходным образом, невозмутимые Ведеры презирали эмоциональные излишества потомков Лаверти.

В Прибрежной усадьбе с видом на реку Льюр, в полутора километрах к югу от пансионов и учреждений управления, поселился Консерватор — главный управляющий всемирного Заповедника и верховный суперинтендант станции Араминта. По уставу Консерватором мог становиться только действительный член Общества натуралистов и уроженец Стромы, небольшого поселка на побережье Троя.

Вскоре после основания Араминты на территории станции устроили гостиницу для приезжих, аэропорт, больницу, школы и даже театр — так называемый «Орфеум». С тем, чтобы обеспечить поступление инопланетной валюты, поселенцы разбили виноградники и научились производить на экспорт благородные вина, а приезжих приглашали останавливаться в любой из дюжины заповедных дач, сооруженных в достопримечательных районах планеты. Дачи обслуживались так, чтобы исключалось какое бы то ни было воздействие на туземную окружающую среду. Обеспеченные туристы совершали круговые экскурсии, проводя по два-три дня в каждом заповедном приюте.

По мере увеличения объема экспорта и количества туристов возникла новая проблема. Каким образом всего лишь двести сорок человек — предусмотренный Хартией штат станции Араминта — могли обслуживать растущий конгломерат учреждений и предприятий? Потребовался компромисс, и многие функции, в том числе управленческие, стали выполняться вспомогательным персоналом — так называемыми «временными наемными работниками» (хотя в действительности эти люди постоянно проживали на Кадуоле).

Со временем — мало-помалу, сначала незаметно, затем очевидно — «наемники» образовали отдельную касту. Человек, родившийся в одном из пансионов, но не получивший статус «постоянного служащего управления» в связи с ограничением численности штатного персонала, становился наемным работником и занимал, таким образом, более низкое общественное положение. Многие «лишние люди» эмигрировали, другие находили возможность занять более или менее подходящую должность в управлении.

По уставу дети, пенсионеры, домашняя прислуга и «наемные работники, временно проживающие на территории управления Заповедника», не входили в число штатного персонала. Воспользовавшись этой лазейкой, к категории «наемных работников» стали относить сельскохозяйственных рабочих, служащих гостиниц и заповедных дач, механиков из аэропорта и, по сути дела, множество обитателей станции, выполнявших самые различные обязанности. Постольку, поскольку «наемники» не получали статус «постоянных служащих», Консерватор смотрел на происходящее сквозь пальцы.

Для наемных специалистов создавались приемлемые условия, но возникла острая нехватка доступных по первому требованию, незлобивых работников, согласных заниматься физическим трудом за небольшую плату. Простейшее решение напрашивалось само собой. Достаточно было воспользоваться услугами населения атолла Лютвен, находившегося в океане, в пятистах километрах к северо-востоку от станции Араминта. Там прозябали йипы — потомки беглой прислуги, нелегальных иммигрантов и прочего сброда.

Таким образом йипы образовали низший уровень социально-экономической иерархии станции Араминта. Они жили в «таборе» — огороженном квартале общежитий около аэропорта. Каждому йипу, допущенному на территорию станции, выдавали разрешение на временное трудоустройство, действительное в течение шести месяцев. Хранители Заповедника вынуждены были терпеть такое сомнительное истолкование положений Хартии, но отказывались идти на дальнейшие уступки: по их словам, любое официальное признание права йипов на постоянное проживание в конечном счете привело бы к заселению йипами всего Дьюкаса, что было совершенно недопустимо.

Со временем плотность населения атолла Лютвен стала непомерно высокой. Консерватор известил об этом штаб-квартиру Общества натуралистов на Земле, призывая к самым решительным мерам, но Общество переживало трудные времена и не смогло оказать никакой помощи.

Островное селение йипов, Йиптон, само по себе привлекало толпы туристов. Паромы, отправлявшиеся от причала станции Араминта, доставляли любителей острых ощущений к причалу йиптонского отеля «Аркадия» — нагромождения крытых пальмовыми листьями флигелей, сооруженных из бамбуковых жердей. На террасе отеля привлекательные островитянки подавали ромовые пунши, джин с сахаром и мускатными орехами, расслабляющие вечерние настойки, разбавленные «пиратские» коктейли с ромом, солодовое пиво и пальмовое вино, замутненное кокосовым молоком. Все эти напитки смешивались из ингредиентов, произведенных винокурнями и пивоварнями непосредственно на островках атолла Лютвен. Другие услуги, самого интимного свойства, охотно предлагались гейшами близлежащего «Кошачьего дворца», чье обходительное умение угождать прихотям изобретательных клиентов заслужило сомнительную популярность на планетах Пряди Мирцеи и в местах более отдаленных — хотя ничто и никогда не делалось бесплатно. В Йиптоне даже стоимость зубочистки, взятой с прилавка после обеда, не забывали включить в счет постояльца.

После того, как Умфо (правитель йипов) находчиво преобразовал местную пенитенциарную систему в калейдоскоп щекочущих нервы платных аттракционов, непрерывный поток туристов многократно увеличился.

4. СТРОМА

Решение другой проблемы, связанной с положениями Хартии, привело к менее двусмысленным последствиям. В первые годы после учреждения станции Араминта члены Общества натуралистов, нередко посещавшие Кадуол, останавливались в Прибрежной усадьбе. В конце концов Консерватор восстал и отказался терпеть бесконечные приезды-отъезды гостей, лишавших его всякой возможности заняться неотложными местными делами. Он предложил создать в пятидесяти километрах к югу от Араминты второй небольшой анклав и построить там снабженные всеми удобствами коттеджи для натуралистов, желающих провести на Кадуоле несколько недель или месяцев. План Консерватора, представленный на рассмотрение ежегодного конклава Общества натуралистов на Земле, не встретил единогласного одобрения. Консервационисты — приверженцы строгого соблюдения принципов охраны природы — жаловались на то, что Хартия теряла всякий смысл, будучи переполнена оговорками, противоречащими ее основным положениям. Их либеральные противники отвечали: «Все это очень хорошо. Но где мы будем жить, посещая Кадуол, чтобы проводить исследования или просто наслаждаться красотами и причудами девственных экосистем — в походных палатках?»

После длительных споров и обсуждений конклав утвердил компромисс, не удовлетворивший никого. Было решено учредить на Кадуоле второй, гораздо меньший анклав — но только с тем условием, что он будет находиться в определенном месте, а именно на крутом, почти отвесном склоне над фьордом Строма, вклинившимся в берега Троя. Выбор участка, смехотворно неподходящего для строительства, свидетельствовал об очевидном стремлении многих влиятельных членов конклава воспрепятствовать осуществлению нового плана.

Вызов, однако, был принят, и на Кадуоле возникла Строма — причудливое скопление опирающихся на уступы скал черных и темно-коричневых домов, узких и высоких, с белыми, голубыми и красными дверными и оконными рамами. Тротуары, соединенные каменными лестницами, разделяли поселок на восемь ярусов. Из окон и со смотровых площадок открывались величественные виды на фьорд.

На Земле Общество натуралистов пало жертвой слабохарактерного руководства и общей неспособности этой организации найти себе полезное применение. Заключительный конклав постановил, что все записи и документы Общества надлежит хранить в Центральном библиотечном архиве, и председатель в последний раз ударил в гонг, оповещая натуралистов о роспуске собрания.

На Кадуоле жители Стромы никак не отметили прекращение существования Общества. С тех пор их доходы ограничивались прибылью от частных инопланетных капиталовложений, но к тому времени такое положение вещей фактически продолжалось уже многие годы. Молодые люди все чаще покидали Строму, чтобы поискать счастья на других планетах. Многих больше никогда не видели; иные добивались успеха и возвращались в родной поселок, привозя с собой целые состояния. Так или иначе, Строма кое-как выживала и со временем достигла даже некоторого благополучия.

5. ГЛОУЭН КЛАТТОК

С тех пор, как Рудель Нейрманн впервые высадился на Кадуоле, прошло примерно девять веков. На станции Араминта лето подходило к концу — скоро, в начале осени, Глоуэну Клаттоку исполнялось шестнадцать лет, в связи с чем ему предстояли формальное исключение из категории «несовершеннолетних» и зачисление в разряд «кандидатов» на постоянную должность в штате управления. По этому случаю Глоуэну должны были сообщить его показатель статуса (ПС), рассчитанный компьютером после обработки массы генеалогических данных.

Показатель статуса редко становился неожиданностью для кого-либо, а тем более для того, кому он присваивался — это число, определявшее будущие возможности продвижения по службе очередного наследника одного из шести кланов, начинали прогнозировать и рассчитывать на пальцах сразу после его появления на свет.

Так как по уставу в каждом из пансионов могли проживать не более сорока «штатных служащих» (двадцать мужчин и двадцать женщин), ПС не больше 20 означал автоматическое зачисление в штат управления. Показатель статуса, равный 21 или 22, давал его обладателю превосходные шансы занять освободившуюся вакансию, а ПС, равный 23 или 24, внушал достаточно основательные надежды на такое стечение обстоятельств. Любой показатель статуса больше 24 считался сомнительным — в таких случаях все зависело от конкретной ситуации, сложившейся в пансионе. ПС больше 26 обескураживал и служил поводом для печальных размышлений о будущем.

Глоуэн занимал незавидное место в генеалогической таблице. Его мать, к тому времени уже покойная, родилась и выросла на другой планете, а отец, Шард Клатток, служащий отдела B, был третьим сыном второго сына. Глоуэн, юноша трезвый и не склонный к самообману, надеялся получить ПС, равный 24, и, таким образом, какую-то возможность со временем стать одним из штатных служащих станции Араминта.

6. ДНИ НЕДЕЛИ

Последнее предварительное замечание касается дней недели. На Кадуоле, так же, как и на большинстве других населенных людьми планет Ойкумены, сохранилась традиционная семидневная неделя. На протяжении столетий, однако, понятия о фонетической благозвучности успели существенно измениться, и архаические земные названия дней недели («понедельник», «вторник» и т. п.) стали казаться нелепыми и труднопроизносимыми, в связи с чем их постепенно заменили местные наименования семи металлов, образовавшие так называемую «звонкую неделю». Сначала их произносили с приставкой «айн», означавшей «день» (например, «айн-орт», то есть «день железа»), но впоследствии приставку стали опускать.


Дни недели на Кадуоле:

орт («железо»)

цейн («цинк»)

инг («свинец»)

глиммет («олово»)

верд («медь»)

мильден («серебро»)

смоллен («золото»)

Глава 1

1

Глоуэну Клаттоку исполнялось шестнадцать лет, по каковому случаю предстояло скромное торжество: Фратано, управляющий пансионом, должен был выступить с официальным приветствием и, что важнее всего, объявить показатель статуса Глоуэна — число, от которого во многом зависело будущее молодого человека.

Для того, чтобы избежать лишних неудобств и сэкономить средства, церемонию решили совместить по времени с еженедельной «трапезой клана» — присутствие на этом традиционном ужине было обязанностью всех Клаттоков, проживавших в пансионе, причем ни возраст, ни какое-либо недомогание не считались достаточным оправданием для уклонения.

Утро трапезного дня прошло спокойно. Отец Глоуэна, Шард, подарил сыну пару серебряных с бирюзой эполет, какие, если верить журналам мод, красовались на плечах хорошо воспитанных постояльцев самых привилегированных курортных отелей Ойкумены.

Как обычно, Шард и Глоуэн завтракали у себя в квартире. Они жили вдвоем — мать Глоуэна, Марья, погибла, когда ее сыну было три года. У Глоуэна сохранилось смутное воспоминание о заботливом присутствии матери. Он подозревал, что с ее исчезновением связана какая-то тайна, но Шард никогда не говорил на эту тему.

Факты не вызывали сомнений. Шард повстречался с Марьей, когда она прилетела с родителями на станцию Араминта. Шард сопровождал группу туристов — в том числе будущую невесту — в экскурсионной поездке по заповедным приютам, а впоследствии снова повидался с Марьей в Сарсенополисе на Девятой планете системы Аль-Фекки. Там они поженились, и вскоре после этого вернулись на станцию Араминта.

Женитьба Шарда на инопланетянке стала неожиданностью для клана Клаттоков и вызвала яростную суматоху, спровоцированную главным образом некой Спанчеттой, дочерью племянника управляющего пансионом, Фратано. Спанчетта, будучи замужем за уступчивым и безропотным Миллисом, к тому времени уже родила сына, Арлеса. Тем не менее, она давно и упорно, бесстыдно и тщетно пыталась завлечь Шарда в свои объятия.

В те годы Спанчетта была полногрудой, крупной молодой женщиной со жгучими черными глазами, буйным темпераментом и высокой перевязанной копной темных кудрей, вздымавшейся над головой наподобие взъерошенного конуса. Стремясь найти законное обоснование для не находящего выхода бешенства, Спанчетта воспользовалась затруднениями своей сестры Симонетты, которую в доме Клаттоков продолжали именовать детским прозвищем «Смонни».

Подобно Спанчетте, круглолицая Смонни отличалась выпуклостью форм, широкими покатыми плечами и склонностью покрываться испариной в разгоряченном состоянии. В отличие от чернокудрой и черноглазой Спанчетты, однако, на долю Смонни выпали волосы цвета жженого сахара и пронзительно-золотистые карие глаза. Симонетте нередко приходилось выслушивать бесконечно раздражавшие ее шутливые замечания по поводу того, что ей достаточно было бы хорошенько загореть, чтобы сойти за девушку с атолла йипов.

Смонни добивалась своего с ленивой целеустремленностью. Спанчетта предпочитала бурный натиск, громкие слова и деспотические манеры; ее сестра действовала со льстивой, вкрадчивой или капризной настойчивостью, подтачивающей терпение противника подобно струйке воды, нашедшей слабину в плотине и в конечном счете заставляющей рухнуть непреодолимое, казалось бы, препятствие. Праздное времяпровождение не позволило Смонни сдать выпускные экзамены в лицее, и ей отказали в статусе служащей управления. Спанчетта не замедлила объявить виновником происшедшего Шарда, который, по ее словам, «выжил» Смонни из пансиона Клаттоков, чтобы привести в него Марью.


«Это абсурдно и противоречит всякой логике!» — возразил на обвинения Спанчетты не кто иной, как управляющий пансионом Фратано.

«Как то есть абсурдно? Ничего подобного!» — сверкнув очами, провозгласила Спанчетта. Часто дыша и вздымая грудь, она надвинулась на домоправителя, заставив того отступить на шаг: «Бедная Смонни вся извелась из-за этой инопланетянки, у нее не было никакой возможности сосредоточиться!»

«Даже если это так, Шард ни в чем не виноват. Ты сделала то же самое, когда вышла замуж за Миллиса — он тоже не Клатток, а Лаверти, и даже не постоянный служащий, а из наемного персонала, насколько мне известно».

Спанчетте оставалось только брюзжать: «Это совсем другое дело. Миллис — потомок коренных поселенцев, а не какая-то вертихвостка, свалившаяся на голову черт знает откуда!»

Фратано отвернулся: «У меня нет времени заниматься вздорными сплетнями».

Спанчетта язвительно усмехнулась: «Да уж, конечно! Не твою сестру приносят в жертву, а мою! Тебе-то что? У тебя прочное положение. И не нужно мне сказки рассказывать про то, что у тебя, видите ли, нет времени — тебе просто не терпится прикорнуть после обеда. Дудки! Сегодня не будет тебе покоя. Сейчас придет Смонни, и мы еще поговорим!»

Не самый упрямый из людей, Фратано тяжело вздохнул: «Сегодня я не могу разговаривать с Симонеттой. Но я сделаю для нее особое исключение. Ей дадут еще один месяц на подготовку и пересдачу экзаменов. Это все — больше ничего от меня не ждите. Если она снова провалится — вон из пансиона!»


Уступка управляющего нисколько не утешила Смонни. «Как я запомню за месяц все, что они проходили пять лет?» — жалобно причитала она.

«Придется постараться, — отрезала Спанчетта. — Подозреваю, что экзамен будет чепуховым. Фратано, можно сказать, на это намекнул. Тем не менее, тебе не подарят диплом за красивые глаза. Так что начинай заниматься — и не завтра, а сейчас же!»

Попытки Симонетты наскоро усвоить сведения, которыми она пренебрегала многие годы, носили поверхностный характер. К ее ужасу и огорчению, повторный экзамен устроили по всем правилам, а не в качестве предлога для вручения заветного диплома. Ей выставили еще более низкую оценку, чем в первый раз, и теперь у Смонни не осталось никаких шансов: ей предстояло расстаться с пансионом.

Изгнание Смонни из родового гнезда Клаттоков — длительный и тягостный процесс — завершилось во время трапезы клана, когда ей предоставили возможность выступить с прощальной речью. Позабавив присутствующих саркастическими колкостями, Симонетта перешла к разоблачению постыдных тайн и в конце концов закатила истерику, разразившись оскорбительными воплями.

Потеряв терпение, Фратано приказал лакеям вывести ее на улицу. Смонни вскочила на длинный стол и стала бегать по нему, разбрасывая посуду и уворачиваясь от четырех ухмыляющихся лакеев. Ее схватили и выволокли прочь.

Симонетта улетела на планету Соум, где устроилась чистильщицей сардин на консервной фабрике. По словам Спанчетты, уже через несколько недель Смонни уволилась и присоединилась к аскетической религиозной общине. Никаких дальнейших сведений о ее местопребывании не поступало.


В свое время у Марьи родился Глоуэн. Через три года Марья утонула в лагуне. На берегу, неподалеку от места происшествия, околачивались два йипа. Их спросили: почему они не поспешили на помощь тонувшей? «Мы тут не дежурим», — ответил один. «Это не наше дело», — пояснил другой. Оба растерянно выражали полное непонимание ситуации. Обоих немедленно выслали в Йиптон.

Шард Клатток никогда не заводил разговор об этой трагедии, а Глоуэн никогда не задавал напоминавших о ней вопросов. Шард не проявлял ни малейшей склонности к повторной женитьбе — несмотря на то, что многие дамы считали его представительным мужчиной и подходящим кандидатом. Человек худощавый и сильный, хотя и невысокий, Шард коротко стриг жесткие, преждевременно поседевшие волосы. Он говорил мало и тихо, прищуривая небесно-голубые глаза в те редкие моменты, когда смотрел прямо на собеседника.


Утром в день рождения Глоуэна отец и сын едва успели покончить с завтраком, как Шарда вызвали в отдел B по срочному делу. У Глоуэна не было никаких дел — он не спешил вставать из-за стола, пока два лакея-йипа уносили посуду и прибирали в комнатах. Наблюдая за островитянами, Глоуэн пытался представить себе, какие мысли скрывались за загадочно-улыбчивыми масками их лиц. Быстрые взгляды украдкой, искоса — о чем они говорили? Об издевке и презрении? О безобидном любопытстве? Или ни о чем вообще? Глоуэн никак не мог сделать окончательный вывод, а поведение йипов ничего не подсказывало. «Не мешало бы научиться понимать короткие шипящие звуки, которыми йипы обмениваются между собой», — подумал он.

В конце концов Глоуэн поднялся на ноги, вышел из пансиона Клаттоков и, прогуливаясь, спустился к лагуне — веренице полноводных затонов в устье реки Уонн, окаймленных по берегам привозной и туземной растительностью: черным бамбуком, плакучей ивой и тополями, пурпурно-зелеными кромами. В свежем воздухе солнечного утра чувствовался привкус осени — через несколько недель должны были начаться занятия в лицее.

Глоуэн приблизился к принадлежавшей Клаттокам крытой пристани — не уступавшему изяществом причалам других кланов прямоугольному сооружению с арочной крышей из зеленого и синего стекла, опиравшейся на фигурные чугунные опоры.

В те годы Клаттоки — за исключением, пожалуй, Шарда и Глоуэна — не слишком увлекались парусным спортом. Под навесом были пришвартованы пара плоскодонок, широкопалубный шлюп длиной чуть больше восьми метров и пятнадцатиметровый кеч для более продолжительного плавания в открытом море.

Причал стал одним из любимых мест уединения Глоуэна. Здесь его почти наверняка никто не стал бы беспокоить, здесь можно было собраться с мыслями, в чем он особенно нуждался теперь — Глоуэн тяготился участием в коллективных трапезах, а сегодня вдобавок ко всему предстояло празднование его совершеннолетия.

Шард заверил его: церемония будет не более чем формальностью. От Глоуэна не требовалось выставлять себя на посмешище, произнося речь, клятву или что-нибудь в этом роде. «Поужинаешь с родней, вот и все, — успокоительно говорил Шард. — Ты же знаешь — Клаттоки, по большей части, люди скучные и поверхностные. Через несколько минут о тебе забудут, займутся сплетнями и мелочными интригами. А под конец Фратано объявит тебя кандидатом на постоянную должность и назовет показатель твоего статуса. Можно смело предположить, что он равен 24, в худшем случае 25 — что не так уж плохо, если учитывать количество кряхтящих от радикулита и убеленных сединами субъектов вокруг трапезного стола».

«И не нужно ничего говорить?»

«Практически ничего. Если кто-нибудь возьмет на себя труд завязать с тобой разговор, вежливо отвечай. А если нет — ешь молча, и никто не останется в обиде».

Глоуэн присел на скамью — здесь открывался вид на лагуну и можно было любоваться игрой солнечного света и теней на воде. «В конце концов, может быть, все обойдется, — убеждал он себя. — Было бы гораздо лучше, конечно, если бы мне скостили пару баллов. Тогда можно было бы вздохнуть свободно…»

Его размышления прервались — ритмично заскрипели доски. У входа на причал появилась плечистая фигура. Глоуэн поморщился: меньше всего сегодня ему хотелось видеть Арлеса. Курносый круглолицый увалень с пухлыми губами, Арлес был на пару лет старше Глоуэна, на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее. Буйные черные кудри отпрыска Спанчетты этим утром сдерживала модная кепка, залихватски повернутая козырьком набок.

Восемнадцатилетний Арлес уже получил завидный показатель статуса, равный 16 — благодаря тому обстоятельству, что Валарт, его дед с материнской стороны, был прямым потомком бывшего домоправителя Дамиана, отца нынешнего управляющего Фратано. Только серьезное преступление или полный провал на экзаменах в лицее могли отравить жизнь счастливчику Арлесу.

Вступив с солнечного берега под прохладную сень навеса, Арлес зажмурился, чтобы привыкнуть к смене освещения. Глоуэн быстро подобрал кусок пемзы, вспрыгнул на шлюп и принялся драить ютовый поручень. Пригнувшись, он надеялся, что Арлес его не заметит.

Арлес медленно прошелся по причалу, засунув руки в карманы и поглядывая по сторонам. В конце концов он увидел Глоуэна, остановился и подошел поближе, явно озадаченный: «Ты чего тут делаешь?»

«Пора шлюп лакировать. А для этого нужно его надраить, сам понимаешь», — сдержанно ответил Глоуэн.

«Понимать-то я все понимаю, — неприязненно обронил Арлес. — Глаза меня еще не обманывают».

«Ну, а тогда не стой без дела — возьми пемзу в ящике и принимайся за работу».

Арлес презрительно фыркнул: «Еще чего! Пусть этим йипы занимаются».

«Почему же они до сих пор этим не занялись?»

Арлес пожал плечами: «Пожалуйся Намуру — он задаст им жару. При чем тут я? У меня есть дела поважнее».

Глоуэн продолжал начищать поручень с серьезной сосредоточенностью, довольно скоро истощившей терпение Арлеса: «Иногда, Глоуэн, ты ведешь себя совершенно непредсказуемо. Тебе не кажется, что ты о чем-то забыл?»

Глоуэн прервался и мечтательно взглянул на сверкающую лагуну: «О чем? Не припомню. Хотя, конечно, если я о чем-то забыл, значит, я об этом не помню. Вполне естественно».

«Вечно у тебя на уме шуточки да прибауточки! Так я и поверил, что ты забыл про свой день рождения! Любой нормальный человек на твоем месте занимался бы домашними приготовлениями — ведь ты не хочешь выглядеть, как оборванец, на праздничном ужине? У тебя хоть белые кроссовки-то есть? Если нет, купи или займи, пока есть время. Не знаю, зачем советую — по доброте душевной, наверное».

Глоуэн покосился на Арлеса, но драить поручень не перестал: «Даже если я босиком приду, никто не заметит».

«Ха! Глубоко заблуждаешься! Никогда не следует недооценивать качество обуви. Девчонки первым делом обращают внимание на ботинки».

«Гм… Действительно, мне это не приходило в голову».

«Вот увидишь — так оно и есть. Соблазнительные пташки-милашки по-своему очень даже сообразительны — с первого взгляда назначают тебе цену! Если у тебя, скажем, сопли текут, ширинка расстегнута или обувь неспортивная, они тут же друг другу нашептывают: „Не связывайся с деревенщиной, только время потеряешь“.»

«Ценные рекомендации, — отозвался Глоуэн. — Я их, несомненно, учту».

Арлес нахмурился. Никогда нельзя было сказать с уверенностью, следовало ли воспринимать замечания Глоуэна как насмешку. В данный момент Глоуэн, по-видимому, проявлял должные внимание и почтительность. Отбросив сомнения, Арлес продолжал еще более покровительственным тоном: «Наверное, не стоило бы об этом упоминать, но я разработал целое руководство, перечень безотказных способов завоевывать благорасположение прекрасного пола… сам понимаешь, что я имею в виду, — Арлес похотливо подмигнул. — Руководство основано на изучении женской психологии и каждый раз, как по волшебству, обеспечивает желаемый результат!»

«Удивительно! И каким же образом?»

«Подробности не подлежат разглашению. На практике, однако, достаточно распознавать сигналы, невольно посылаемые прелестными созданиями, неспособными не подчиняться инстинкту, и реагировать на них согласно рекомендациям, приведенным в руководстве. Только и всего».

«И твое руководство доступно всем желающим?»

«Ни в коем случае! Оно совершенно секретно и распространяется исключительно в избранном кругу „бесстрашных львов“. Если экземпляр попадет в руки девчонкам, те сразу догадаются, в чем дело!»

«Они уже прекрасно знают, в чем дело — им твое руководство ни к чему».

Арлес надул щеки: «Многие, конечно, уже разобрались в жизни — в таких случаях мое руководство рекомендует особые, неожиданные стратегии».

Глоуэн распрямился: «Судя по всему, мне придется отрабатывать свои собственные приемы — хотя они вряд ли пригодятся на сегодняшней трапезе клана. Хотя бы потому, что там и девчонок-то никаких не будет».

«Как так? А Фрэмма и Пэлли?»

«Они гораздо старше меня».

«Ну и что? Одна помоложе, другая постарше — не все ли равно? Тебе пора записаться в труппу „Лицедеев“. Вот где можно познакомиться с настоящими красотками, глаз не оторвешь! У них в этом году будет танцевать Сесили Ведер — просто конфетка!»

«У меня нет театральных талантов».

«Ничего страшного. Маэстро Флоресте найдет тебе самое лучшее применение. У Керди Вука тоже нет никаких талантов — между нами, ему медведь на ухо наступил. И ничего, играет себе роль живой декорации, так сказать. В „Эволюции богов“ и ему, и мне поручили изображать первобытных бестий. В акте „Зарождение пламени“ я представляю землю и воду, в меня ударяет молния. Потом я переодеваюсь, и мы с Керди снова выходим на сцену в костюмах мохнатых бестий, стонущих под бременем невежества. Но огонь просвещения крадет Линг Диффин, исполняющий Прометея. А Сесили Ведер танцует „Птицу вдохновения“ — из-за нее-то я и настрочил руководство. Даже у оболтуса Керди при виде нее слюнки текут».

Глоуэн вернулся к прилежной зачистке ютового поручня. Сесили Ведер — очаровательное проворное создание — он уже встречал, но познакомиться с ней поближе еще не успел: «И Сесили уже познала волшебную силу твоей методики?»

«До сих пор не представился случай. Недостаток моей системы, надо признаться».

«Существенный недостаток… Что ж, мне тут еще много чего осталось надраить».

Арлес уселся на скамью и принялся наблюдать. Через некоторое время он заметил: «Надо полагать, такая работа помогает тебе успокаивать нервы».

«Почему бы мои нервы нуждались в успокоении? Пока что мне голодать не приходится».

Арлес ухмыльнулся: «Твоя ситуация не улучшится от того, что ты околачиваешься на пристани и возишься со всякой дрянью, согнувшись в три погибели. Твой показатель уже рассчитан, и ты ничего с этим не можешь поделать».

Глоуэн только рассмеялся: «Если бы я мог с этим что-нибудь поделать, то не околачивался бы на пристани, совершенно верно».

Усмешка сползла с физиономии Арлеса: как поколебать невозмутимость этого нахала? Даже мать Арлеса, Спанчетта, считала Глоуэна самым отвратительным недорослем, какого можно было себе представить.

«Возможно, сегодня тебе действительно лучше никому не попадаться на глаза, — с наигранной задумчивостью произнес Арлес. — Наслаждайся тишиной и покоем, пока есть такая возможность — потому что с завтрашнего дня ты станешь кандидатом, и целых пять лет тебе придется зубрить и выслуживаться».

Глоуэн опять покосился на собеседника с беспредельно раздражавшим Арлеса язвительно-каменным выражением: «Ты тоже кандидат. Тебя это очень беспокоит?»

«Я — совсем другое дело! Мой показатель — шестнадцать, мне волноваться не о чем».

«У твоей тетки Смонни тоже был отличный показатель. Как у тебя дела в лицее? Все в порядке?»

Арлес помрачнел: «Разговор не обо мне, в любом случае. Если мне нужно будет исправить оценки, я об этом позабочусь без посторонних напоминаний».

«Будем надеяться».

«Можешь быть уверен. Вернемся к обсуждаемому вопросу — и я не имею в виду мои оценки… Мне известно гораздо больше, чем ты предполагаешь, — Арлес поднял глаза к сине-зеленому стеклянному навесу. — На самом деле — хотя говорить об этом, пожалуй, не следовало бы — мне уже сообщили, в частном порядке, твой показатель статуса. Должен с прискорбием заметить, что он не внушает оптимизма. Предупреждаю только для того, чтобы объявление за ужином не стало для тебя неприятной неожиданностью».

Глоуэн снова покосился на отпрыска Спанчетты: «Мой показатель не известен никому, кроме Фратано, а с тобой он откровенничать не станет».

Арлес многозначительно рассмеялся: «Помяни мое слово! Твой показатель приближается к тридцати. Не назову точную цифру. Двадцать девять тебя устроит? Или даже тридцать один?»

Глоуэн наконец потерял самообладание. «Неправда! — закричал он и спрыгнул на причал. — Кто тебе рассказывает небылицы? Твоя мамаша?»

Арлес внезапно понял, что не вовремя распустил язык. Он нахохлился, чтобы скрыть замешательство: «Как ты смеешь говорить в таком тоне о моей матери?»

«Ни ты, ни твоя мать не должны ничего знать о моем показателе статуса».

«Почему нет? Мы тоже умеем считать, а твое происхождение зарегистрировано. Точнее говоря, не зарегистрировано».

«Любопытная оговорка», — подумал Глоуэн. Вслух он спросил: «Как понимать последнее замечание?»

Арлес снова догадался, что допустил промах: «А никак. Понимай, как хочешь».

«Странно. Можно подумать, что у тебя есть сведения, никому другому не доступные».

«Перед бесстрашными львами открываются любые сокровенные тайны! Ты даже представить себе не можешь, какие скандальные подробности мне известны! Знаешь ли ты, например, какая престарелая особа пыталась затащить Фогеля Лаверти к себе в постель на прошлой неделе, почти насильно?»

«Не имею представления. И Фогель никак не способствовал попыткам затащить себя в постель?»

«Ни в малейшей степени! Он младше меня — о чем ты говоришь? А еще, например, я мог бы сию минуту назвать некую особу помоложе, у которой скоро будет ребенок, а от кого — пока что не установлено».

Глоуэн отвернулся: «Если ты сюда явился, чтобы выяснить этот вопрос, можешь быть уверен — я тут ни при чем».

Согнувшись пополам, Арлес застонал от смеха: «А у тебя, оказывается, есть чувство юмора! Ничего забавнее я сегодня еще не слышал». Отпрыск Спанчетты поднялся на ноги: «Время бежит. Вместо того, чтобы лакировать лодку, тебе следовало бы вернуться в квартиру, почистить ногти и отрепетировать позы перед зеркалом».

Глоуэн взглянул на пухлые белые пальцы Арлеса: «Мои ногти, надо сказать, будут почище твоих».

Арлес нахмурился и засунул руки в карманы: «Не забывай о манерах, с сегодняшнего дня ситуация изменилась! Если я с тобой заговорю за столом, ты должен отвечать „Да, господин Арлес“ или „Нет, господин Арлес“. Таковы правила хорошего тона. А если у тебя возникнут сомнения по поводу того, как вести себя за столом, бери пример с меня».

«Спасибо, но с ужином я, наверное, как-нибудь справлюсь сам».

«Дело твое», — Арлес развернулся на каблуках и прошествовал по причалу на берег.

Глоуэн смотрел ему вслед, кипя от раздражения. Арлес прошел между двумя героическими статуями, обрамлявшими вход в английский парк Клаттоков и скрылся из виду. Глоуэн размышлял: показатель, равный 29 или 31? Через пять лет кандидатуры он может снизиться до 25, что означало статус «временного наемного работника» и переселение из пансиона Клаттоков в общежитие для наемных работников. Потеряв право занимать постоянную должность на станции, ему предстояло разлучиться с отцом и отказаться от множества приятных и удобных преимуществ.

Глоуэн повернулся к водам лагуны. Со времен основания станции Араминта судьба сыграла такую же мрачную шутку с тысячами лишних потомков «отцов-основателей», но возможность трагедии неудачного происхождения впервые затронула его самого.

Что подумают девушки? Глоуэн придавал значение мнениям прекрасного пола. Например, его интересовала Эрлина Оффо, уже вступившая на долгий и славный путь разбивания сердец. Как отнесется к его провалу Тиция Вук — изящная благоухающая блондинка, хрупкая, как цветок левкоя, но гордая и отстраненная, как все Вуки? Кроме того, утренний разговор живо напомнил ему о веселой Сесили Ведер, в последнее время относившейся к Глоуэну с заметным дружелюбием. Молодой человек с показателем статуса, равным 30, не имел никакого будущего — ни одна красавица не взглянула бы на него дважды!

Покинув причал, Глоуэн уныло побрел вслед за Арлесом наверх, к пансиону Клаттоков — худощавая темноволосая фигура, незначительная на фоне роскошного прибрежного парка, но достойная самого пристального внимания с точки зрения Глоуэна и его отца, Шарда.

Вернувшись в пансион, Глоуэн поднялся в свою квартиру на восточном конце галереи второго этажа. К его величайшему облегчению, отец уже был дома.

Шард сразу подметил смятение, овладевшее сыном: «Ты что-то рано начинаешь нервничать».

«Арлес заявляет, что ему известен показатель моего статуса, и что он равен двадцати девяти или тридцати одному», — ответил Глоуэн.

Шард поднял брови: «Двадцати девяти? Даже тридцати одному? Каким образом? Ты бы оказался в числе наемных работников, еще не поступив на службу!»

«Вот именно».

«На твоем месте я не обращал бы внимания на Арлеса. Он просто хотел тебя расстроить — и, по-моему, ему это удалось».

«Он утверждает, что слышал эти цифры от Спанчетты! И еще он что-то проворчал по поводу того, что мое происхождение не зарегистрировано».

«Даже так? — Шард задумался. — Что он имел в виду?»

«Не знаю. Я ему сказал, что ему не может быть известен мой показатель, а он говорит: почему нет? Говорит, что мое происхождение — точнее говоря, отсутствие происхождения — позволяет рассчитать мой статус любому желающему».

«Хм, — пробормотал Шард. — Кажется, я догадываюсь, в чем дело… Хотел бы я знать…» Помолчав, Шард подошел к окну и заложил руки за спину: «Действительно, вся эта история попахивает происками Спанчетты».

«Она может изменить мой показатель?»

«Любопытный вопрос. Спанчетта работает в отделе A, у нее есть доступ к компьютеру. Но она не посмела бы подделывать записи — за это полагается смертная казнь. Надо полагать, она придумала какой-то законный способ повлиять на результат — если она вообще что-нибудь придумала».

Глоуэн недоуменно покачал головой: «Зачем ей вообще заниматься такими вещами? Какое ей дело до моего статуса?»

«Мы еще не знаем, пытался ли кто-нибудь изменить результаты расчетов. Если такая попытка имела место, ниоткуда не следует, что это дело рук Спанчетты. Но если это проделки Спанчетты, ответ на твой вопрос очень прост: Спанчетта никогда ничего не забывает и не прощает. Я расскажу тебе историю, которую ты, наверное, никогда не слышал.

Давным-давно Спанчетта вознамерилась выйти за меня замуж и успела, по-видимому, тайком договориться с домоправительницей и с кастеляншей Лилианой. Так или иначе, правление стало серьезно рассматривать возможность такого брака, не посоветовавшись со мной. Однажды вечером мы играли в ипенг. Спанчетта тоже решила поиграть — бегала по площадке, кричала, ругалась, распоряжалась, размахивая руками и становясь в позы, объявляла аут, когда шар попадал в сетку, путала серые шары с розовыми и яростно отрицала проигрыш, когда не успевала отбить подачу. Короче говоря, привлекала к себе внимание всеми способами. В связи с чем Вилмор Ведер, оказавшись рядом со мной, заметил: «Держись, Шард! Похоже на то, что твоя женитьба станет настоящим испытанием».

«Какая женитьба? — спрашиваю я. — От кого ты слышал о моей женитьбе?»

«Разве ты не женишься? Все только об этом и говорят!»

«Странно, что никто не удосужился посвятить меня в эту тайну. И кому же посчастливилось стать моей невестой?»

«Спанчетте, кому еще? Если верить Карлотте, день свадьбы уже назначен».

«Не следует верить Карлотте — у нее язык без костей. Я не женюсь на Спанчетте! Ни сегодня, ни завтра, ни в прошлом году, ни после второго пришествия Пулиуса Файстершнапа! Короче — никогда и ни при каких обстоятельствах! Я достаточно ясно выражаюсь?»

«Куда уж яснее! Теперь тебе осталось только одно — убедить в этом Спанчетту, стоящую у тебя за спиной».

Я обернулся — в двух шагах, тяжело дыша, стояла побагровевшая Спанчетта. Все расхохотались, а Спанчетта попыталась заехать мне по голове битой, отчего все просто повалились со смеху.

Таким вот образом. С досады она женила на себе размазню Миллиса, а заодно стала любовницей Намура. Но мне она никогда не простила.

Примерно через год я женился на твоей матери в Сарсенополисе, на Девятке Аль-Фекки. Когда мы вернулись в Араминту, нам стали устраивать всевозможные «случайные» неприятности. Марья их игнорировала, я тоже. Потом родился ты. Спанчетта ненавидит тебя втройне: из-за меня, из-за твоей матери и из-за того, что у Арлеса нет твоих способностей и твоего характера. Вполне может быть, что теперь она нашла возможность каким-то образом выместить свою злобу».

«Невероятно!»

«Вполне вероятно. Спанчетта — странная женщина. Подожди здесь. Пойду, наведу кое-какие справки».

2

Шард направился прямиком к новому зданию управления, где располагались помещения отдела A. Там, в качестве начальника полиции, он смог провести расследование, не встречая никаких препятствий.

Времени оставалось мало — через два часа, с неизбежной регулярностью вращения Лорки вокруг Синга, начиналась торжественная трапеза клана. Вернувшись в пансион Клаттоков, Шард явился в комфортабельные апартаменты с высокими потолками, занимаемые домоправителем Фратано.

Заходя в приемную, Шард чуть не столкнулся со Спанчеттой, выходившей из внутренней гостиной. Оба остановились, как вкопанные — и для Шарда, и для Спанчетты эта встреча была крайне нежелательным поворотом событий.

«Что ты здесь делаешь?» — резко спросила Спанчетта.

«Тот же вопрос можно было бы задать и тебе, — отозвался Шард. — Как бы то ни было, у меня срочное дело к Фратано, связанное с расследованием в управлении».

«Уже поздно. Фратано переодевается к ужину, — Спанчетта с подозрением смерила Шарда глазами с головы до ног. — И ты собираешься сидеть за трапезным столом в повседневной форме? Впрочем, зачем я спрашиваю? Твое пренебрежение приличиями общеизвестно».

Шард мрачновато рассмеялся: «Ничего не признаю́, ничего не отрицаю! Не беспокойся, однако — когда начнут разносить суп, я буду на месте. А теперь прошу меня извинить — нужно кое-что обсудить с Фратано».

Спанчетта неохотно повернулась, чуть освободив проход: «Фратано занят и не хочет, чтобы его отвлекали. Могу передать ему сообщение».

«Как-нибудь справлюсь без твоей помощи», — Шард протиснулся мимо Спанчетты, задержав дыхание, чтобы не чувствовать исходивший от нее теплый, тяжелый аромат духов и женского плодородия. Входя в частную гостиную Фратано, он тщательно прикрыл за собой дверь перед самым носом увязавшейся за ним Спанчетты.

Фратано, в свободном домашнем халате, полулежал в кресле, возложив длинную бледную ногу на мягкую обивку скамейки — служанка-островитянка массировала ему голень и ступню. Нахмурившись, домоправитель вопросительно взглянул на посетителя: «В чем дело, Шард? Ты выбрал неудачное время для визита».

«Самое удачное — и ты в этом убедишься, как только меня выслушаешь. Попроси служанку удалиться — разговор не для посторонних ушей».

Фратано капризно щелкнул языком: «Неужели это так важно? Пазза не интересуется нашей болтовней».

«Вполне возможно. Но я заметил, что Намур все обо всех знает. Нужны дополнительные разъяснения? Пазза, будьте добры, выйдите и закройте за собой дверь!»

Покосившись на Фратано, служанка встала, одарила Шарда прохладной полуулыбкой, прихватила горшочек с мазью и покинула гостиную.

«Что случилось? — пробурчал Фратано. — Из-за чего потребовалось прервать мой массаж?»

«Сегодня Глоуэну исполняется шестнадцать лет, он становится кандидатом».

Фратано моргнул, на лице его сразу появилось озабоченное выражение: «И что же?»

«Тебе сообщили его показатель статуса?»

«Разумеется, — Фратано прокашлялся. — Что дальше?»

«Тебе его сообщила Спанчетта?»

«Ну и что? Так или иначе, показатели сообщают из отдела A. Как правило, бумаги приносит Льюта. Сегодня их принесла Спанчетта. Показатель от этого не меняется».

«Разве Спанчетта когда-нибудь раньше этим занималась?»

«Нет. А теперь говори напрямик: в чем дело? Не наводи тень на плетень!»

«Думаю, ты прекрасно знаешь, в чем дело. Ты видел показатель Глоуэна?»

«Конечно — почему нет?»

«И каков этот показатель?»

Фратано попытался выпрямиться в кресле: «Этого я не могу сказать! Показатели статуса строго конфиденциальны!»

«Даже если отдел B проводит расследование?»

Фратано наконец удалось подтянуться и сесть прямо: «Почему бы отдел B вмешивался в дела нашего клана? К чему ты клонишь? Я хочу знать всю подноготную!»

«Ведется расследование преступного сговора».

«Не понимаю, о чем ты говоришь!»

«Спанчетта заявляет, что ей известен показатель статуса Глоуэна, и сообщает его Арлесу, который, в свою очередь, похваляется своими познаниями перед Глоуэном. Само по себе серьезное нарушение правил. Если же разглашению конфиденциальной информации способствует домоправитель, поднимается вопрос о преступном сговоре».

«Какая чепуха! — возмущенно воскликнул Фратано. — Я никому ничего не разглашал!»

«Где показатель Глоуэна?»

Фратано указал на лист желтой бумаги, лежащий на столешнице у стены: «Вот он. Официальная компьютерная ведомость».

Шард приподнял бумагу: «Тридцать? Ты видел эту цифру?»

«Разумеется».

«И ты собирался объявить ее во время трапезы?»

Узкое лицо домоправителя вытянулось пуще прежнего: «Честно говоря, у меня тоже возникло впечатление, что показатель завышен…»

Шард презрительно усмехнулся: «Завышен? Каким, по-твоему, должен быть показатель Глоуэна?»

«Что-то вроде двадцати четырех, по-моему… Тем не менее, не мне спорить с компьютером», — Фратано указал на желтый лист бумаги.

Шард ответил зловещей кривой усмешкой, на мгновение обнажившей зубы: «Фратано, я только что вернулся из отдела A. Компьютер функционирует безотказно. Но результаты расчета зависят от входных данных, не так ли?»

«Совершенно верно».

«Сегодня утром, пользуясь своими полномочиями, я проверил входные данные — информацию, на основе которой производятся расчеты. Да будет тебе известно, что кто-то изменил записи! Теперь в регистрационной карточке указано, что Глоуэн — незаконнорожденный внебрачный ребенок».

Домоправитель снова прокашлялся: «По правде говоря, слухи об этом ходили уже давно».

«До меня они не дошли».

«Считается, что твой брак недействителен, так как к моменту бракосочетания Марья уже была замужем, но не позаботилась о том, чтобы оформить развод. Само собой, я не обращаю внимания на сплетни. Тем не менее, если эти сведения достоверны…»

«И сведения эти поступили от Спанчетты? Она — источник так называемых „слухов“?»

«В разговоре со мной она упомянула об этих осложнениях».

«И ты принял ее слова на веру, даже не поставив меня в известность о происходящем?»

«Факты остаются фактами! — проблеял Фратано. — Приземлившись на станции Араминта в качестве туристки, твоя невеста расписалась в учетной книге как „госпожа Марья Кьясальво“!»

Шард кивнул: «Отдел B имеет все основания завести на тебя дело по неопровержимым обвинениям в преступном сговоре и в злостном пренебрежении обязанностями».

Челюсть Фратано опустилась и задрожала, глаза его округлились и увлажнились: «Старина Шард! Ты же меня знаешь! О чем ты говоришь?»

«Почему же, в таком случае, ты принял беспардонную фальшивку из рук Спанчетты, не позаботившись проверить исходную документацию? Признаюсь, я крайне возмущен! Тебе известен мстительный нрав Спанчетты! Почему ты согласился стать послушным инструментом в ее руках? Теперь тебе придется отвечать за последствия!»

Фратано пробормотал: «Спанчетта привела убедительные доводы».

«Убедительные домыслы! Позволь мне изложить факты, о которых ты мог бы узнать в любой момент, если бы удосужился позвонить мне по телефону. Родители Марьи принадлежали к популярной на Девятой планете Аль-Фекки религиозной секте „свидетелей квадриполярного откровения“. Детей причащают к этой секте в десятилетнем возрасте посредством ритуального обряда „обручения“ со святым-покровителем или святой-покровительницей, в зависимости от пола. Святым-покровителем Марьи был Кьясальво, „самоцвет милосердия“. Обряд обручения — религиозная формальность, причем уже во время церемонии святой освобождает причащаемую от светских брачных уз. Это освобождение подтверждено в нашем брачном свидетельстве, которое я мог бы предъявить в любой момент, если бы знал о существовании каких-либо подозрений. Наш брак, несмотря на измышления Спанчетты, не менее действителен, чем твой. Представить себе не могу, как она посмела исказить генеалогические записи!»

«Подумать только! — огорчился Фратано. — В один прекрасный день Спанчетта и ее козни сведут меня в могилу! К счастью, ты успел заметить ошибку».

«Ошибку? Мы имеем дело с умышленной подделкой документов!»

«Зачем же преувеличивать? Спанчетта — чувствительная особа. Когда-то у нее были основания считать… Ну ладно, ладно. Какое безобразие! И что же теперь делать?»

«Мы оба умеем считать. Вот, у тебя на стене, генеалогическое дерево Клаттоков. Несомненно, статус Глоуэна ниже статуса Декстера, но превышает статус Трайна — то есть равен двадцати четырем. Предлагаю тебе официально декларировать эту цифру исполнительным указом — у тебя есть такая привилегия, а в данном случае в этом заключается твой долг».

Фратано внимательно рассмотрел генеалогическую схему, прослеживая линии длинным бледным пальцем: «Есть возможность вычета пары баллов из показателя Трайна — благодаря завидному положению тетки его матери в клане Ведеров».

«У Глоуэна не меньшее преимущество. Эльсабетта, старшая сестра его бабки, происходила из высших слоев клана Вуков. Кроме того, среди его предков — леди Уолтроп, домоправительница Диффинов. Не забывай также о том, что Трайн на восемь лет младше Глоуэна! В его возрасте еще не нужен показатель, равный двадцати четырем».

«Тоже верно, — Фратано осторожно покосился на Шарда. — И больше не будет никаких упоминаний о преступных заговорах? Ты просто не слишком удачно пошутил, не так ли?»

Шард мрачно кивнул: «Пусть будет так».

«Очень хорошо. Здравый смысл подсказывает цифру „24“. Допустим, что при условии легитимности твоего брака результат компьютерного расчета также равнялся бы двадцати четырем». Фратано взял желтый лист бумаги, перечеркнул авторучкой цифру «30» и вписал цифру «24».

Собираясь уходить, Шард обернулся и проговорил через плечо: «Рекомендую запереть дверь на замок. Иначе тебе снова придется иметь дело со Спанчеттой».

Поморщившись, Фратано кивнул: «О домашних делах я как-нибудь сам позабочусь. Гантер? Гантер! Где тебя носит нечистая сила?»

В гостиную заглянул лакей: «Вы меня звали?»

«Когда господин Шард удалится, запри наружную дверь на оба засова, никого не принимай и не передавай никаких сообщений. Все понятно?»

«Будет сделано».

3

Отец и сын стояли, готовые выйти из квартиры — Шард в последний раз проверял, все ли в порядке с праздничным костюмом Глоуэна. Коротким кивком Шард выразил больше удовлетворения, чем словами: «Думаю, никто не найдет, к чему придраться — на этот счет можешь быть спокоен».

«Гмм. Как минимум, Арлес не одобрит мои ботинки».

Шард усмехнулся: «Арлес не в счет! Никто даже не взглянет дважды в твою сторону — если ты не позволишь себе какую-нибудь вопиющую вульгарность».

«Я не намерен позволять себе никаких вульгарностей, — с достоинством откликнулся Глоуэн. — Невоспитанность не сообразуется с моими представлениями о праздновании дня рождения».

«Правильно! Рекомендую ничего не говорить, если к тебе не будут обращаться непосредственно, а если общение неизбежно, ограничиваться банальностями. Этого достаточно, чтобы через несколько минут тебя сочли блестящим собеседником».

«Скорее всего, меня сочтут неотесанным тупицей, — проворчал Глоуэн. — Тем не менее, постараюсь держать язык за зубами».

И снова на лице Шарда появилась кривая недобрая усмешка: «Пошли! Пора в трапезную».

Они спустились по лестнице на первый этаж, пересекли вестибюль и направились в главную галерею: две подтянутые фигуры, напоминавшие одна другую нарочито сдержанными движениями и манерами, за которыми угадывались врожденная ловкость и тщательно контролируемый избыток энергии. Шард был на голову выше сына; его жесткие волосы уже слегка поседели, а кожа, потемневшая от ветра и солнца, приобрела оттенок мореного дуба. Лицо и волосы Глоуэна были светлее, а в груди и в плечах он был поуже отца. У Шарда выработалась привычка язвительно поджимать губы. На лице Глоуэна, опускавшего уголки рта, когда удавалось забыть о заботах, появлялось мечтательное, рассеянное выражение. Девушки нередко заглядывались на Глоуэна — его печально-насмешливая физиономия, намекавшая на безудержный полет фантазии, вызывала у них странные безотчетные ощущения, похожие на приятный испуг.

Отец и сын приблизились к трапезной. Остановившись под входной аркой, они обвели глазами ярко освещенный зал. Почти все проживавшие в пансионе Клаттоки уже расселись вокруг длинного стола на стульях с высокими жесткими спинками. Они сплетничали и смеялись, часто прихлебывая «Баньольд» — легкое шипучее вино из погреба клана Лаверти. Не меньшей популярностью пользовалась более крепкая и сладкая «Розовая индессенция» — произведение ферментологов из клана Вуков. Вдоль стен, у столешниц с бутылками и салфетками, выстроились лакеи-йипы с напудренными до белизны лицами, в роскошных серых с оранжевым ливреях клана Клаттоков и париках из расчесанного серебристого шелка.

Шард указал на противоположный конец стола: «Тебе полагается сидеть справа от сестры твоей бабки, Клотильды. Я сяду справа от тебя. Иди вперед».

Глоуэн одернул сюртук, расправил плечи и вступил в трапезную. Присутствующие притихли — легкомысленные замечания повисли в воздухе, смешки и хихиканье растворились в молчании. Все головы повернулись, чтобы посмотреть на прибывших.

Глядя прямо вперед, Глоуэн промаршировал вокруг стола; за ним следовал Шард. Два лакея отодвинули стулья и снова придвинули их, когда Шард и Глоуэн приготовились сесть. Шумная компания вернулась к прерванным разговорам — все стало, как прежде, Глоуэна игнорировали. Пренебрежение клана показалось ему почти оскорбительным. В конце концов, сегодняшний ужин посвящен празднованию его дня рождения! Глоуэн обвел родственников высокомерным взглядом, но его никто не замечал. «Надо полагать, громкая непристойность или вопиющее пренебрежение правилами привлекли бы их внимание!» — подумал он.

Глоуэн решил не поддаваться соблазну: зачем подвергать себя и отца лишним насмешкам? Кругом сидели его дядья, тетки, двоюродные и троюродные братья и сестры. Присутствовал даже старик, приходившийся ему прапрадедом. Все оделись изысканно и модно, всем общая трапеза доставляла явное удовольствие. На дамах были длинные платья из роскошных тканей, расшитых орнаментами из плетеных перьев, многие сверкали драгоценностями — александритами, изумрудами, рубинами и гранатами, топазами и пурпурными турмалинами из месторождений Дьюкаса, сфанктонитами с погасших звезд и даже кристаллами Мэйдхауза, встречавшимися в единственном месте на единственной планете Ойкумены.

Клаттоки мужского пола рядились в парадные сюртуки и брюки в обтяжку, причем эти предметы одежды, как правило, контрастировали расцветкой; чаще всего попадались сюртуки цвета дубленой кожи и синие брюки, хотя некоторые предпочитали каштановый сюртук и брюки цвета темной хвои или черный сюртук и брюки темно-горчичного оттенка. Молодые щеголи считали обязанностью красоваться модными белоснежными кроссовками, а самые дерзкие нацепляли на левую половину шевелюры серебряную сетку, из которой торчали диковатые серебряные шипы. В числе последних был Арлес, сидевший рядом с матерью — его и Глоуэна разделяли шесть человек.

Бесспорно, Спанчетта излучала напористую, жгучую жизненную силу. Одним из наиболее достопримечательных ее атрибутов была поразительная, едва сдерживаемая булавками копна черных, как вороново крыло, кудрей, клонившаяся и грозившая рассыпаться всякий раз, когда она поворачивала голову. Близко посаженные черные глаза подчеркивали мраморную белизну ее чела и щек. Сегодня на ней было малиновое вечернее платье с глубоким декольте, демонстрировавшим мощную шею и немалую долю того, что выпирало ниже. Спанчетта бросила на Глоуэна единственный взгляд, оценивший мельчайшие детали его наружности, после чего, пренебрежительно хмыкнув, отвернулась и больше не удостаивала его своим вниманием.

Бок о бок со Спанчеттой сидел Миллис, ее послушный и безучастный супруг, отличавшийся главным образом понуро висящими пепельно-соломенными усами. Миллис сосредоточился на решении знакомой трудной задачи: поглотить как можно больше вина, не замочив при этом усы.

Фратано стоял поодаль у особого «почетного» стола, отведенного вышедшим на пенсию Клаттокам, и поддерживал вежливый разговор со своим отцом Дамианом, давно оставившим пост домоправителя — патриарху клана уже перевалило за девяносто. Дамиан и Фратано удивительно походили друг на друга — долговязые, бледные, с высокими лбами, длинными носами, лошадиными зубами и вытянутой нижней челюстью.

За столами почти не осталось свободных мест. В наличии не было только Гарстена и Джалулии, родителей Шарда. Лакеи налили Шарду и Глоуэну по два бокала — «Зеленого зокеля» и «Рамбодии» с виноградников Клаттоков, получивших призы прошлогодней Парильи. Глоуэн тут же осушил бокал «Зокеля», чем вызвал некоторое замешательство и беспокойство Шарда: «Поосторожнее с вином! Еще пара бокалов, и ты уткнешься носом в миску с супом, пуская пузыри!»

«Ничего, я потихоньку». Глоуэн ерзал на стуле, то и дело поправляя новый сюртук, казавшийся тесным и жестким. Новые брюки плотно облегали не только икры, но и все, что находилось выше, вызывая в высшей степени неприятные ощущения. «Что поделаешь! — говорил себе Глоуэн, — Такова цена, которую приходится платить тем, кто хочет модно одеваться и производить впечатление». Он попытался сидеть неподвижно, положив руки на колени. Арлес глядел на него, лукаво наклонив голову, и презрительно ухмылялся. Пусть Фратано объявит, что показатель именинника равен пятидесяти! Глоуэн поклялся себе, что не проявит никаких эмоций, даже глазом не моргнет.

Минута томительно тянулась за минутой. Фратано продолжал точить лясы с Дамианом. Гарстен и Джалулия все не приходили. Глоуэн вздохнул. Когда начнут подавать ужин? Глядя по сторонам, он обнаружил, что его чувства невероятно обострились. Он все замечал, все понимал! Глоуэн принялся изучать лица родственников. Ни одно не казалось знакомым. Чудеса, да и только! Упала некая завеса, и на мгновение обнажились истины, для него не предназначенные… Глоуэн снова вздохнул и поднял глаза к потолку. Любопытное, но бесполезное ощущение. Глупость, по сути дела. Он попробовал еще немного вина. На этот раз Шард не сделал никаких замечаний.

Шум голосов то нарастал, то затихал, иногда прерываясь на секунду полной тишиной — так, будто все присутствующие одновременно решили задуматься о следующих словах. Вечер только начинался — косые лучи Сирены еще струились из высоких окон, отражаясь от далекого потолка и белых стен, играя на скатерти, поблескивая на бокалах и столовых приборах.

Наконец появились Гарстен и Джалулия. Остановившись за спиной Глоуэна, Гарстен прикоснулся к его плечу: «Сегодня у нас большой праздник, а? Помню свой день совершеннолетия — давно это было… До сих пор не могу забыть: тревога, напряжение! Я приходился внуком домоправителю — правда, не по старшей линии… Но все равно боялся, что меня пошлют на другой конец Ойкумены, куда-нибудь в темную ледяную пустыню за полярным кругом… „Бешеный пес“, однако, выдал 19, и я остался в пансионе… Поэтому и ты родился здесь. Тебе повезло, а? Как ты считаешь? А то сидел бы сейчас, сгорбившись над миской вареных бобов на далекой холодной планете, среди пиявок, кишащих в непроходимой грязи… И слушал бы дикие вопли аборигенов да блеянье заблудших овец, разрываемых на кусочки ястребами-горгульями…»

«Что ты чушь городишь! — возмутилась Джалулия. — Если б тебя выгнали, мы с тобой никогда бы не встретились, и Глоуэн не родился и не вырос бы — ни здесь, ни на какой-нибудь жуткой планете!»

«А, какая разница! Ну, тогда бы его вообще не было — чем это лучше? Что ж, остается только надеяться, что „бешеный пес“ тебя не обидит…»

«Я тоже надеюсь», — откликнулся Глоуэн.

Гарстен и Джалулия заняли свои места. Фратано тоже сел, наконец, во главе общего стола. Увидев полоску бумаги, лежащую на пустом блюде, домоправитель прочел записку и встал, рассеянно переводя глаза с одного лица на другое: «А, Глоуэн, вот ты где! Сегодня тебе торжественно присваивается звание „кандидата“. Перед тобой открываются самые разнообразные возможности. Уверен, что прилежание и чувство долга позволят тебе, по меньшей мере, стать человеком достойным и самостоятельным — независимо от того, останешься ли ты жить на станции в качестве служащего Заповедника или добьешься не менее впечатляющих успехов в другом качестве или даже в другом мире!»

Глоуэн слушал, чувствуя, что на него устремлены все взгляды.

Фратано продолжал: «Не намерен утомлять присутствующих высокопарными разглагольствованиями. Глоуэн, если тебе потребуется совет — или если ты решишь, что тебе не помешают наставления человека, накопившего немалый житейский опыт — без колебаний обращайся ко мне, я окажу тебе посильную поддержку. Такова моя обязанность по отношению к любому Клаттоку, проживающему в пансионе, независимо от возраста и положения.

Перейдем, однако, к конкретным вопросам. Не вижу причины испытывать терпение виновника торжества и его ближайших родственников. Передо мной официальный сертификат, удостоверяющий показатель статуса Глоуэна Клаттока, — домоправитель приподнял желтый лист бумаги, демонстрируя готовность предъявить его любому желающему, после чего свысока воззрился на текст с видом профессора, читающего сочинение самонадеянного юнца. — Показатель является результатом беспристрастного и точного расчета, произведенного компьютером на основе генеалогической базы данных. Позвольте провозгласить, что показатель Глоуэна равен… — Фратано снова поднял голову и обвел взглядом ожидающие лица, — …двадцати четырем!»

Моргнув, лица повернулись к Глоуэну. Со стороны Спанчетты послышался сдавленный возглас, но она тут же заставила себя замолчать. Арлес непонимающе уставился сначала на Глоуэна, потом на свою мать — та сидела, опустив голову над бокалом с вином, и яростно сверлила глазами стол.

Теперь от Глоуэна ожидали краткого ответного выступления. Он поднялся на ноги и вежливо поклонился в сторону Фратано. Голос его чуть дрожал, но этот недостаток не заметил никто, кроме Шарда: «Благодарю вас, достопочтенный домоправитель, за пожелания успехов. Сделаю все возможное, чтобы стать добросовестным служащим управления Консерватора и достойным представителем пансиона Клаттоков».

Фратано спросил: «И где ты собираешься работать? Ты уже выбрал направление?»

«Да, мою кандидатуру приняли в отделе B».

«Выбор, полезный для всех! Сегодня, как никогда, нужны бдительные патрули — если мы не хотим, чтобы йипы заселили Мармионову землю!»

Замечание Фратано вызвало смущенные усмешки на лицах лакеев, но этим их реакция ограничилась.

Глоуэн опустился на стул под жидкие аплодисменты, лакеи стали подавать ужин. Опять все принялись болтать, причем каждый заявлял, что никогда не придавал значения слухам о высоком показателе Глоуэна: надо же придумать такую нелепость! При этом Клаттоки украдкой поглядывали на Спанчетту — та сидела в каменной неподвижности. В какой-то момент, однако, она стряхнула с себя оцепенение и оживилась (пожалуй, даже чересчур), одновременно поддерживая разговор с четырьмя собеседниками.

Поскольку теперь Глоуэна можно было не считать изгоем, сестра его бабки Клотильда, высокая надменная женщина средних лет, снизошла до разговора с внучатым племянником. Больше всего в жизни Клотильда интересовалась ипенгом. Она считала себя знатоком хитроумных тактических приемов, применявшихся в этой игре, и поделилась с Глоуэном некоторыми соображениями.

Не забывая о совете отца, Глоуэн тщательно подавлял в себе любые признаки независимого мышления, благодаря чему впоследствии, беседуя с приятельницами, Клотильда весьма положительно отзывалась о его умственных способностях.

В завершение ужина подали праздничный пудинг с мороженым заварным кремом и фруктами. Собравшиеся подняли бокалы, без особого энтузиазма провозгласив традиционный тост за здоровье именинника, после чего Фратано поднялся на ноги, тем самым подавая знак, что трапеза окончена.

Выходя, некоторые задерживались, чтобы пожелать Глоуэну всего наилучшего. В числе прочих размашистым шагом приблизился Арлес. «Прекрасный показатель! — заявил он. — Справедливая, в сущности, оценка — учитывая все обстоятельства. Как тебе известно, я ожидал услышать другую цифру, но очень рад, что тебе повезло. На твоем месте, однако, я не стал бы успокаиваться преждевременно. Статус, равный двадцати четырем, еще не гарантирует постоянную должность».

«Разумеется».

Шард взял Глоуэна под руку, и они вернулись в квартиру, где Глоуэн тотчас же поспешил в спальню, чтобы сменить парадный костюм на привычную одежду.

Выйдя в гостиную, Глоуэн вопросительно взглянул на отца, хмуро изучавшего пейзаж за окном. Шард обернулся и указал на стул: «Садись. Нужно обсудить несколько важных вещей».

Глоуэн медленно уселся, не совсем понимая, к чем клонится разговор. Шард принес бутылку прохладного легкого вина под наименованием «Киритаво» и налил по половине бокала себе и сыну. Заметив настороженность Глоуэна, Шард улыбнулся: «Все в порядке! Я не собираюсь делиться жуткими семейными тайнами, ждавшими своего часа, пока тебе не исполнится шестнадцать лет. Просто-напросто необходимо принять меры предосторожности — взглянуть на вещи с практической точки зрения и подготовиться к возможным неприятностям».

«Ты имеешь в виду Спанчетту?»

«Совершенно верно. Сегодня ее унизили, выставили на посмешище. Она вне себя от ярости и мечется сейчас, как хищный зверь в тесной клетке».

«Арлес, надо полагать, сбежал в логово „бесстрашных львов“ и спрятался под столом», — задумчиво сказал Глоуэн.

«Если у него есть голова на плечах, Арлес никогда не обмолвится о том, что распустил язык и тем самым позволил нам поймать Спанчетту с поличным».

«Спанчетта нарушила закон?»

«В принципе — да. Но если мы предъявим обвинения, она станет утверждать, что нечаянно ошиблась, а доказать обратное очень трудно. В любом случае, для Спанчетты „что было, то прошло“. Если меня не обманывает интуиция, она уже измышляет новые способы нам отомстить».

«Она спятила, что ли?»

«Трудно сказать. Так или иначе, держи ухо востро и будь осторожен, но не придавай интригам слишком большое значение. Свет не сошелся клином на Спанчетте, жизнь идет своим чередом. Пора подумать об учебе. Тебе придется выполнять поручения отдела B, и после занятий в лицее свободного времени у тебя почти не останется».

«А когда меня пошлют в патруль?»

«О, до этого еще далеко! Прежде всего тебе нужно получить пилотажное свидетельство и пройти специальную подготовку. Конечно, если возникнет чрезвычайная ситуация, все может быть…»

«Чрезвычайная ситуация? Нашествие йипов?»

«Не вижу, каким образом его можно было бы остановить. Йипы плодятся не по дням, а по часам, в Йиптоне становится все теснее, а деться им некуда».

«Значит, ты действительно считаешь, что назревает катастрофа?»

Шард не спешил с выводами: «Скажем так: если будут приняты правильные решения — и в самое ближайшее время — катастрофу можно предотвратить. Но делать вид, что проблема не существует, уже нельзя. Умфо, повелитель йипов, в последнее время ведет себя странно — будто ему известно нечто, о чем мы не догадываемся».

«Что ему может быть известно? Йипы вообще странно себя ведут — он не притворяется?»

«Все может быть. Не исключено, что Умфо о чем-то договорился с „миротворцами“ из Стромы».

«Никогда о них не слышал».

«Есть такая политическая группировка натуралистов, они себя называют „партией мира и справедливости“. По существу, нам остается только капитулировать и отдать Заповедник йипам — или поддерживать существующий порядок, принимая все необходимые для этого меры».

«По-моему, о капитуляции не может быть и речи!»

«В отделе B тоже так считают. Рано или поздно йипов придется эвакуировать с атолла и переселить на другую планету. Хартия не оставляет другого выхода, — Шард удрученно покачал головой. — Нелицеприятная действительность заключается в том, однако, что наша позиция не подкреплена достаточными средствами принуждения. Кроме того, мы — не более чем агенты Общества натуралистов, базирующегося в Строме. В конечном счете это проблема натуралистов, они несут ответственность за принятие решений».

«Значит, они должны так решить, вот и все!»

«Увы! Не все так просто. Всегда находятся люди, стремящиеся использовать проблемы в своих интересах. В Строме натуралисты раскололись на две фракции. Одна поддерживает Хартию, другая отвергает любые меры, способные привести к кровопролитию. Нынешний Консерватор сочувствует „миротворцам“. Но он выходит на пенсию, а в Прибрежной усадьбе скоро поселится новый управляющий».

«И какой партии сочувствует он?»

«Понятия не имею, — пожал плечами Шард. — Он прибудет из Стромы во время празднования Парильи. Тогда мы и узнаем, что он собой представляет».

«Казалось бы, йипы сами должны были бы настаивать на переселении, — помолчав, заметил Глоуэн. — Йиптон перенаселен, на материк их не пускают — идея напрашивается сама собой».

«Казалось бы! Но йипы желают, чтобы им отдали Мармионову землю».

Глоуэн недоуменно хмыкнул: «Неужели в Строме не понимают, что йипы, если им позволят поселиться в Мармионе, уже через несколько лет заполонят весь Дьюкас?»

«Мне это объяснять не нужно. Попробуй, объясни это самозваным „защитникам мира и справедливости“ в Строме».

4

Долгое лето кончилось. Труппа «Лицедеев», возглавляемая маэстро Флоресте, вернулась из успешного межпланетного турне, и заработанная актерами выручка должна была послужить воплощению заветной мечты Флоресте — сооружению нового Орфеума, величественного святилища исполнительских искусств. А Глоуэн, уже на следующее утро после дня рождения, начал летную подготовку под руководством управляющего аэропортом, уроженца древней Земли по имени Юстес Чилке.

Несколько недель мысли Глоуэна были заняты главным образом тренировочными полетами, летательными аппаратами и незаурядными личностями управлявших ими пилотов — в частности, Юстеса Чилке, память которого служила неисчерпаемым кладезем историй о диковинных народах, населявших далекие миры. Еще сравнительно молодой человек, Чилке успел принять участие в сотнях опасных и забавных авантюр. Он побывал во всех концах Ойкумены, отведал горечь бытия на всех ступеньках экономической лестницы и в конечном счете выработал своего рода практическую философию, которой не замедлил щедро поделиться с учеником: «В бедности нет ничего страшного, потому что на дне нечего терять — остается только карабкаться вверх. Богачи боятся разориться, но хлопотать о деньгах, когда они уже есть, гораздо лучше, чем сколачивать состояние, которого еще нет. Кроме того, если люди думают, что ты богат, они гораздо вежливее с тобой разговаривают — хотя вероятность того, что тебя долбанут по башке, чтобы потребовать выкуп или ограбить, возрастает пропорционально их вежливости».

Во внешности Чилке, с первого взгляда ничем не примечательного человека среднего роста, угадывалось скрытое стремление покрасоваться, боровшееся с привычкой внутренне потешаться над людьми. Обветренное жилистое лицо с крупными, не слишком правильными чертами прирожденного паяца, жесткие сероватые волосы, топорщившиеся ежиком, короткая шея и мощные широкие плечи, заставлявшие его слегка наклоняться вперед при ходьбе — таков был человек, научивший Глоуэна летать.

По словам Чилке, ему выпало родиться и вырасти на ферме посреди Большой Прерии. Он с таким чувством рассказывал о старом добром доме своих родителей и об аккуратных маленьких поселках в необъятной степи, открытой всем ветрам, что Глоуэн не мог не поинтересоваться, собирается ли Чилке когда-нибудь вернуться в родные места.

«Конечно, собираюсь! — заявил Чилке. — Но только после того, как сколочу состояние. Когда я уезжал, меня называли босяком и бросали камни вдогонку. Если уж я вернусь, то с парадного входа — так, чтобы меня встречал духовой оркестр и девушки маршировали, пританцовывая с жезлами и посыпая улицу розовыми лепестками». Чилке призадумался, вспоминая все былое: «По большому счету, если принять во внимание их представления и образ жизни, можно сказать, что соотечественники составили обо мне правильное мнение. Нет-нет, я не вор и не злоумышленник какой-нибудь, но видишь какая штука… я уродился в деда Суэйнера, по материнской линии. В роду Чилке предков моей матушки ни в грош не ставили — Суэйнеры, дескать, городские белоручки, люди пришлые, а следовательно бесполезные. Старого Суэйнера, как и меня, считали босяком и бродягой. Он любил собирать и обменивать всякое барахло: перламутровые побрякушки, чучела животных, старые книги и документы, окаменевшие экскременты динозавров… У деда Суэйнера была целая коллекция искусственных стеклянных глаз, он ими очень гордился. Фермеры над ним издевались — чаще за спиной, а иногда и в лицо. Деда это абсолютно не задевало, тем более что в один прекрасный день он сбыл свой ящик со вставными глазами приезжему знатоку, за бешеные деньги. После этого родня и соседи больше не смеялись, днем и ночью искали, не завалялся ли где-нибудь старый стеклянный глаз…

Чудак Суэйнер был стреляный воробей, спору нет! Ему всегда удавалось нажиться на своем барахле, так или иначе. В конце концов отцовская родня сообразила, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, и постыдилась над ним шутки шутить. А я стал его любимчиком. Суэйнер подарил мне на день рождения роскошный «Атлас миров Ойкумены» — огромную тяжеленную книжищу, полметра в высоту, метр в ширину, толщиной в две ладони! В ней были карты всех населенных планет в проекции Меркатора. И каждый раз, когда Суэйнер находил какую-нибудь интересную заметку об одном из миров, он ее наклеивал с задней стороны карты. Когда мне стукнуло шестнадцать, дед Суэйнер взял меня с собой на Тамар, девятую планету Капеллы. Мы летели пакетботом компании «Межзвездный шлюз». Так я впервые побывал в космосе, и с тех пор все в моей жизни пошло кувырком…

Дед Суэйнер числился корреспондентом дюжины профессиональных обществ, в том числе Общества натуралистов. Помню, в детстве он рассказывал мне о планете на конце Пряди Мирцеи, охраняемой натуралистами в качестве заповедника для диких зверей. Кажется, я спросил его тогда: перестанут ли дикие звери кушать натуралистов, в частности деда Суэйнера, в благодарность за то, что их охраняют? Такой я был невинный, простодушный ребенок… И вот я очутился на той самой планете, на станции Араминта. И поверишь ли, так и остался невинным простодушным ребенком».

«А как вы здесь очутились?»

«Странная вышла история, понимаешь… До сих пор в ней толком не разобрался. Два или три удивительных совпадения нуждаются в объяснении — а объяснить их очень трудно».

«Какие именно совпадения? Я тоже в душе бродяга, мне интересно».

Замечание Глоуэна заметно позабавило пилота-инструктора: «История эта началась достаточно обыденно. Я работал гидом экскурсионного автобуса в Семигородье, на планете Джона Престона…» Чилке рассказал о том, как он встретился с пышнотелой бледнолицей дамой в высокой черной шляпе, четыре дня подряд участвовавшей в его утренних автобусных экскурсиях. В конце концов дама завязала с ним разговор, с похвалой отзываясь о его дружелюбных манерах, свидетельствующих о понимании и сочувствии. «Никакого особенного дружелюбия я не проявлял, просто профессия обязывала меня вести себя предупредительно», — скромно пояснил Чилке.

Дама представилась как «мадам Зигони», родом с Розалии, планеты в глубине Призмы Пегаса. Побеседовав несколько минут, она предложила Юстесу Чилке перекусить где-нибудь неподалеку. Чилке не нашел оснований отказаться.

Мадам Зигони выбрала приличный ресторан, где подали превосходный ленч. За едой она попросила Чилке рассказать о его детстве в Большой Прерии и вообще поделиться сведениями о его семье и происхождении. Мало-помалу речь зашла о других вещах, разговор затянулся. Будто движимая внезапным порывом, мадам Зигони призналась Чилке, что уже не раз замечала за собой способность предчувствовать события, и что не придавать значения предупреждениям внутреннего голоса означало бы, с ее стороны, подвергать большому риску себя и свое состояние. «Вы уже, наверное, спрашиваете себя: почему я проявляю к вам такой интерес? — продолжала мадам Зигони. — Все очень просто. У меня есть ранчо, и я хотела бы назначить нового управляющего. Внутренний голос настойчиво подсказывает мне, что вы — именно тот человек, который мне нужен».

«Любопытно! — отозвался на ее откровение Чилке. — С фермерским хозяйством я знаком с пеленок, это точно. Надеюсь, внутренний голос не забыл напомнить вам о необходимости платить хорошее жалованье?»

«Оно будет соответствовать вашему положению, — заверила мадам Зигони. — Ранчо „Тенистая долина“, площадью пятьдесят семь тысяч квадратных километров, обслуживается сотнями работников. Как видите, я предлагаю вам ответственную должность. Ваш годовой оклад составит десять тысяч сольдо; кроме того, я беру на себя расходы на переезд и проживание».

«Гм! — нахмурился Чилке. — Вы хотите, чтобы я возложил на себя нешуточное бремя. Надлежащее возмещение должно составлять как минимум двадцать тысяч сольдо в год — что, позвольте вам заметить, меньше половины сольдо в расчете на квадратный километр. Где еще вы наймете управляющего за такие гроши?»

«Жалованье не рассчитывается в зависимости от площади имения! — решительно возразила мадам Зигони. — И не каждый квадратный километр фермы требует постоянного внимания. Десяти тысяч сольдо вполне достаточно. Вы сможете жить в собственном отдельном бунгало, где хватит места для всех ваших вещей. Любому человеку хочется, чтобы на чужбине его окружали привычные вещи, напоминающие о родных местах — как вы считаете?»

«Разумеется».

«Вам у меня понравится, — улыбнулась мадам Зигони. — Я лично об этом позабочусь».

«Хотел бы заранее рассеять всякие сомнения в отношении одного щепетильного вопроса! — серьезно, даже с некоторой горячностью поторопился вставить Чилке. — С моей стороны вы можете не опасаться чрезмерной фамильярности. Ни в коем случае и ни под каким предлогом!»

«Не совсем понимаю, зачем вы подчеркиваете это обстоятельство, — холодно заметила мадам Зигони. — Подобная возможность даже не приходила мне в голову».

«Предусмотрительность никогда не помешает — не хотел бы, чтобы вы зря беспокоились. От меня не следует ожидать ничего, кроме самого достойного поведения и соблюдения всех формальностей. По сути дела, я дал обет безбрачия. И притом давно женат, женат по уши! Кроме того, если хотите знать, я в некотором роде „неполноценен“ — начинаю нервничать и готов сбежать при первой возможности, как только дамы проявляют ко мне назойливую благосклонность. Так что можете быть уверены, что с моей стороны вам не грозит никакое нарушение приличий».

Мадам Зигони резко вскинула голову — так, что с нее чуть не слетела высокая черная шляпа. Заметив пристальный взгляд Чилке, она тут же поправила окаймлявшие лицо темно-русые кудри: «У меня на лбу родимое пятно, не обращайте внимания».

«Вот оно что! По-моему, оно больше напоминает татуировку…»

«Неважно, — мадам Зигони тщательно поправила шляпу. — Надо полагать, вы принимаете мое предложение?»

«В том, что касается жалованья, компромисс помог бы устранить все препятствия. Пятнадцать тысяч сольдо?»

«Такая сумма представляется мне чрезмерной, учитывая полное отсутствие у вас опыта работы на руководящей должности».

«Неужели? — поднял брови Чилке. — А что, в данном случае, подсказывает вам внутренний голос?»

«Мой внутренний голос склоняется к тому же мнению».

«В таком случае лучше забыть всю эту затею, — Чилке поднялся на ноги. — Благодарю вас за ленч и за интересный разговор. А теперь, с вашего позволения…»

«Не спешите! — рявкнула мадам Зигони. — Возможно, я пойду навстречу вашим пожеланиям. У вас много пожитков?»

«Ничего, кроме одежды, что на мне, и запасной смены белья, — ответил Чилке. — Предпочитаю путешествовать налегке — на тот случай, если придется срочно уносить ноги».

«Но у вас, насколько я понимаю, осталось имущество, унаследованное от деда? Можно перевезти сувениры на Розалию, чтобы вы чувствовали себя, как дома».

«Нет необходимости, — покачал головой Чилке. — У деда в сарае осталось чучело лося… Не торчать же ему у входа в бунгало!»

«А меня как раз забавляют такие вещи! — весело сказала Зигони. — Давайте съездим в Большую Прерию и сделаем перепись вашего имущества. Или я могла бы заняться этим сама, если вам не интересно».

«Моей родне это не понравится», — упирался Чилке.

«Тем не менее, мы обязаны сделать все возможное для того, чтобы вы могли взять с собой привычные предметы обихода».

«Да нет же, мне все это не нужно».

«Ладно, поживем — увидим».

Через некоторое время Чилке прибыл на Розалию — малонаселенную, еще почти не освоенную небольшую планету в глубине Призмы Пегаса. Единственный космопорт находился на окраине Ветляника, крупнейшего поселка на берегу Большой Грязной реки. Чилке провел ночь в заведении под наименованием «Большой грязный отель», а на следующее утро его отвезли на ранчо «Тенистая долина». Мадам Зигони поселила его в небольшом бунгало под сенью пары голубых перечных деревьев и поручила ему управление сотней наемных работников, подписавших долгосрочный контракт. Все эти работники оказались представителями расы, незнакомой Юстесу Чилке: стройные молодые красавцы со смуглой золотистой кожей, называвшие себя «йипами».

«Йипы постоянно выводили меня из себя и нарушали все мои планы, потому что я никак не мог заставить их работать, — рассказывал Чилке. — Я притворялся добрым, я напускал на себя строгость. Я просил, я угрожал, я убеждал, я запугивал. А они только улыбались. Говорить о работе они были готовы сколько угодно, но у них всегда находилась более или менее несуразная причина, по которой выполнение того или иного задания было невозможным или нежелательным.

Какое-то время мадам Зигони наблюдала за мной и посмеивалась. Наконец она объяснила, как следует обращаться с йипами: «Они чрезвычайно общительны и плохо переносят одиночество. Отведите кого-нибудь из них на место работы и скажите, что он там останется один до тех пор, пока работа не будет закончена. Он взвоет, он захнычет, он станет объяснять, что не справится без посторонней помощи — но чем больше он будет жаловаться, тем быстрее он будет работать, а если задание не будет выполнено так, как требуется, ему придется остаться и переделать все заново. Вот увидите — как только они поймут, чем дело пахнет, сразу начнут шевелиться!»

Не знаю, почему она так долго ждала вместо того, чтобы сказать об этом сразу. Странная вообще особа эта мадам Зигони, мягко говоря. Каждый раз, когда она появлялась, я спрашивал про мой оклад, и она отвечала: «Ах да, я запамятовала. Займусь этим сейчас же!» После чего она исчезала, а я так и оставался без гроша в кармане. В конце концов пришлось устраивать азартные игры с йипами и выуживать из них те скудные средства, какие у них водились. До сих пор стыдно, как вспомню их вытянутые рожи — они страшно не любили проигрывать.

Как-то раз мадам Зигони не было несколько месяцев подряд. Она вернулась в возбужденном, взвинченном состоянии. Я обедал с ней в большой усадьбе; она ни с того ни с сего заявила, что намеревается выйти за меня замуж. Дескать, пришла пора слиться в одно целое, объединить наши мечты и надежды, пользоваться сообща всем, что у нас есть и превратить оставшуюся жизнь в непрерывное супружеское блаженство. Я сидел, как громом пораженный, у меня челюсть отвисла. Я уже упоминал о моем первом впечатлении от мадам Зигони, на экскурсиях в Семигородье. С тех пор она не похорошела — высокая, грудастая, с круглым лицом и пухлыми щеками, с кожей бледной, как лежалый жир.

Я вежливо напомнил ей, что ее замысел не соответствовала моим представлениям о будущем. При этом — из чистого любопытства — я поинтересовался размерами ее состояния, а также спросил, собирается ли она передать все имущество в мое распоряжение сразу после бракосочетания или только завещать его мне на случай своей безвременной кончины.

Само собой, она оскорбилась и свысока заметила, что мне, по существу, нечем пополнить семейную казну. Я с готовностью признал, что у меня ни кола ни двора — если не считать сарая, набитого перламутровыми побрякушками, и сотни облезших чучел. Мадам Зигони не понравился мой тон, но, по ее словам, она готова была удовлетвориться тем малым, что я мог предложить. Я наотрез отказался подвергать ее такой несправедливости. Я напомнил ей, кроме того, о моих специфических затруднениях во взаимоотношениях с прекрасным полом. Не следовало также забывать о том, что я уже числился супругом некой особы из Виннипега, в связи с чем еще одно бракосочетание стало бы не только излишним, но и немыслимым для меня, как для уважающего себя человека. Мадам Зигони разгневалась и уволила меня в тот же момент, даже не заикнувшись об оплате тяжелого управленческого труда.

Я кое-как добрался до Ветляника и зашел в трактир «У Пулины» — на самом конце мола, выступающего на полсотни метров в Большую Грязную реку. Заказал себе кружку легкого пива, сижу и думаю: что же мне делать? И надо же — в том самом трактире мне повстречался Намур, только что доставивший к черту на рога, на какую-то ферму, банду подписавших контракты йипов. По его словам, он таким образом подрабатывал на стороне, вдобавок к его основным занятиям. Я спросил его: каким образом ему удается вербовать йипов? Он ответил, что в этом отношении никогда не сталкивался с какими-либо затруднениями и что, по сути дела, предлагаемый им контракт открывал завидные возможности перед достаточно трудолюбивыми людьми, так как по истечении договорного срока йипы могли занимать свободную землю и становиться самостоятельными фермерами. Я заметил, что, по моему мнению, из йипов выходили никудышные работники. Намур только рассмеялся и сказал, что я не знаю, как с ними следует обращаться. Потом он ушел, чтобы позвонить по телефону, и сообщил мне, вернувшись, что говорил с мадам Зигони, и что она готова восстановить меня в должности на прежних условиях. Намур считал, что мне следовало согласиться, и что я поторопился покинуть ранчо. «Сам женись на мадам Зигони! — сказал я ему. — А когда у вас все будет хорошо, и она наконец успокоится, тогда и поговорим об управлении фермой». «Дудки! — смеется Намур. — Нашел дурака! Впрочем, у меня есть другая идея: почему бы тебе не стать управляющим аэропорта на станции Араминта?» «А что? — говорю я. — Почему бы и нет?» Намур ничего не гарантировал, но знал, что вакансия открыта, и надеялся, что ему удастся меня устроить, если он нажмет на правильные рычаги. «Не забывай, однако, — добавил он, — что прежде всего я деловой человек и ничего не делаю безвозмездно». Я предложил ему вступить во владение перламутровой вазой с двумя ручками или чучелом норки с чучелом мыши в зубах. В конце концов Намур сказал, что все равно поможет мне устроиться на работу, но в том случае, если он как-нибудь окажется на Земле, он хотел бы покопаться в моем барахле и взять что-нибудь на память. Я не возражал — с тем условием, что он не ограничится обещаниями, а действительно что-нибудь для меня сделает. Намур сказал, что я могу не беспокоиться, и что все как-нибудь образуется».

После прибытия Чилке на станцию Араминта Намур представил его чиновникам из отдела D, и те подвергли новоприбывшего допросу с пристрастием. Чилке заявил, что его квалификация более чем достаточна для управления местным аэропортом, и в конечном счете никому не удалось доказать обратное. Юстесу Чилке поручили временно исполнять обязанности управляющего, назначив испытательный срок.

Вскоре стало очевидно, что Чилке, по сути дела, слишком скромно отзывался о своих способностях, и его наняли на постоянную работу.

Чилке сразу же занялся основательной перетряской кадров, увольняя бездельников и нанимая надежных работников, в связи с чем между ним и Намуром пробежала черная кошка. Причиной конфликта стали йипы, входившие в число персонала аэропорта. Йипам поручали уборку взлетного поля, очистку и покраску летательных аппаратов, регистрацию запасных частей, поступавших на склад и выдаваемых механикам, а также некоторые простейшие процедуры регулярного технического обслуживания. Под присмотром Чилке им время от времени позволяли даже заменять и ремонтировать компоненты.

На первых порах у Юстеса Чилке не было помощника, на которого он мог бы положиться в свое отсутствие. Стремясь переложить на чьи-нибудь плечи хотя бы часть своих почти круглосуточных обязанностей, Чилке занялся тщательным обучением четырех подающих надежды йипов. Мало-помалу ему удалось возбудить в них какой-то интерес к работе — казалось бы, дела пошли в гору. Не тут-то было! Как только закончился шестимесячный договорный срок, Намур отправил помощников Чилке обратно в Йиптон и прислал взамен четырех безалаберных новичков.

Чилке яростно протестовал: «Какого дьявола! Что происходит на вашей дурацкой планете? У меня тут не благотворительное училище для любителей выпиливать по металлу! Сейчас же верни моих работников!»

«Этим людям было выдано временное разрешение на трудоустройство, действительное в течение шести месяцев, — холодно возразил Намур. — Таковы правила. Я их не придумывал, но вынужден следить за их выполнением».

«Ты мне сказки не рассказывай! — нахохлился Чилке. — Правила у тебя, что дышло — куда повернешь, туда и вышло. Даже если не упоминать о твоих заработках на стороне. В больнице фельдшеры-йипы получают новые карточки-разрешения каждые шесть месяцев, и никто слова не скажет! Так же дело обстоит с портными, и почти так же — с домашней прислугой. Нет-нет, я не жалуюсь! Все правильно, так и должно быть. Но зачем учить уму-разуму этих придурков, если ты намерен отправлять их обратно в Йиптон? В Йиптоне, насколько мне известно, автолетов нет. А если ты хочешь, чтобы я тренировал механиков для Умфо, занимайся этим сам!»

«Чилке, не болтай без толку!»

Но Чилке насмешливо настаивал: «Если мне не вернут обученных работников, не посылай мне йипов вообще. Сам найду себе помощников».

Намур выпрямился во весь рост. Медленно повернув голову, он смерил Юстеса Чилке ледяным взглядом: «Слушай внимательно — чтобы потом не было недоразумений. Распоряжаюсь тут я, а ты неукоснительно выполняешь мои указания. В противном случае существуют две альтернативы. Первая не чревата никакими прискорбными последствиями: увольняйся и убирайся с Кадуола подобру-поздорову на первом попавшемся звездолете».

Ухмылка на жилистой физиономии Чилке стала еще шире. Приложив ладонь к лицу Намура, он с силой толкнул его, как неодушевленный спортивный снаряд — Намур отлетел, ударившись спиной об стену. Чилке произнес: «Меня нервируют такие разговоры. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, проси прощения, от всей души и с вежливой улыбкой. И, уходя, пожалуйста, не хлопай дверью. В противном случае придется задать тебе трепку».

Намур, из рода Клаттоков, не будучи трусом, тем не менее, был несколько обескуражен. Помолчав, он сказал: «Что ж, попробуй! Посмотрим, кто кого».

Противники относились примерно к одной и той же весовой категории, хотя стройный Намур был на ладонь выше. Зато более плотный, широкий в плечах и в груди Чилке отличался длинными руками и массивными кулаками. Не обращая внимания на йипов и сбежавшихся учеников из лицея, Намур и Чилке подрались на славу. Когда битва закончилась, Чилке стоял, по-прежнему криво ухмыляясь и поддерживая за грудки прислонившегося к стене и готового упасть Намура.

«А теперь, — сказал Чилке, глядя Намуру в глаза, — посмотрим фактам в лицо. Не знаю, зачем ты меня сюда привез. Мое благополучие тебя не интересует ни в малейшей степени, и было бы глупо предполагать, что ты жаждешь заполучить пыльное чучело филина, которое я тебе обещал».

Намур начал было что-то говорить, но передумал и, сморщившись от боли, прикоснулся к ссадине на щеке.

Чилке продолжал: «Каковы бы ни были твои планы, я — здесь, на станции Араминта. Пока я здесь, твои планы осуществляются, и я тебе ничего не должен. Кроме филина, конечно. Занимайся своими делами — и предоставь мне заниматься моими. Вернемся к вопросу о помощниках. Так и быть, я зачислю в штат твоих шестимесячных йипов! Но я не собираюсь их ничему учить, они годятся только для работы типа „поднести-унести“. А помощников я выберу сам, исключительно по своему усмотрению».

Намур выпрямился: «К твоему сведению, консерватор больше не разрешает продлевать йипам срок найма. Если тебе это не нравится, можешь вломиться в Прибрежную усадьбу и задать трепку консерватору».

Чилке рассмеялся: «Я человек необузданный, но еще не рехнулся. Придется как-нибудь с этим разобраться».

Намур удалился, не говоря ни слова. С тех пор отношения между ним и Чилке, формально вежливые, нельзя было назвать сердечными. Намур больше не давал указаний Юстесу Чилке, а Чилке больше не роптал по поводу необученных «шестимесячных» йипов. Обратившись в отдел D, Чилке получил разрешение подготовить Поррика ко-Диффина к выполнению обязанностей помощника управляющего аэропортом, а йипов он использовал только в качестве подсобных рабочих.

5

С наступлением осени обитатели станции Араминта стали подумывать о приближающемся фестивале вин, Парилье, то есть о банкетах, маскарадах, гуляньях и кутежах. В дни Парильи практически любые эксцентричные выходки не только прощались, но даже поощрялись — при этом подразумевалось (хотя это часто было не так), что праздничные костюмы скрывают личности озорников. Все номера в отеле «Араминта» были давно забронированы, в связи с чем для размещения приезжих, продолжавших прибывать и твердо намеренных провести всю праздничную неделю на станции, приходилось принимать экстренные меры. В конечном счете никто не оставался без приюта — по мере необходимости огромные пансионы кланов открывали двери гостевых апартаментов и позволяли временным постояльцам питаться в просторных залах, предназначенных для традиционных трапез и официальных приемов. Никогда еще во время Парильи никто не жаловался на отсутствие гостеприимства.

Глоуэну устроители фестиваля не поручили никакой особой роли. Он не умел играть на музыкальных инструментах, а паясничанье «Лицедеев» маэстро Флоресте его нисколько не привлекало. Занятия в лицее давались ему без труда (несмотря на то, что он продолжал летную подготовку), и первую четверть Глоуэн закончил с отличием. Арлесу вручили «срочное уведомление о неудовлетворительной успеваемости».

Глоуэн применял обезоруживающе простую методику: он выполнял все полученные задания систематически, своевременно и тщательно. Арлес придерживался иной практической философии. Он учился урывками, постоянно опаздывал и ничего не доводил до конца. Тем не менее, Арлес был уверен в том, что хитроумная изворотливость, умение блефовать и отважный натиск позволят ему избежать нудной работы и зубрежки, в то же время получая неплохие оценки.

К получению «срочного уведомления» Арлес отнесся с бешеным раздражением. Недолго думая, он скомкал отвратительную повестку и отбросил ее в сторону: таково было его мнение обо всех педагогах! Зачем его беспокоят мелочными нравоучительными писульками? Чего они пытаются добиться? Содержание уведомления его не устраивает — педантам не хватает широты кругозора! Неужели не понятно, что он не может втиснуть свои выдающиеся, всесторонние таланты в узкие рамки, разграниченные людьми без способностей и воображения? Это же очевидно с первого взгляда! Что ж, ему придется игнорировать — и каким-то образом обойти — все эти назойливые маленькие препятствия, изобретенные завистниками. Так или иначе все образуется, он закончит лицей и станет постоянным служащим управления. Иной результат невозможно было себе представить! Если дела пойдут из рук вон плохо, еще придется, чего доброго, заниматься! Чадолюбивая Спанчетта, скорее всего, могла бы все устроить, обменявшись парой слов с влиятельными людьми… но вовлекать Спанчетту было рискованно. Гораздо лучше по возможности не привлекать к себе внимание.

К концу второго года обучения (в начале лета, перед празднованием шестнадцатилетия Глоуэна) Арлеса не перевели на третий курс. Возникла серьезная ситуация, исправить которую Арлес мог только посредством посещения летней школы и пересдачи экзаменов. К сожалению, у Арлеса были другие планы, связанные с маэстро Флоресте и его «Лицедеями», и менять их он не собирался.

Достопочтенный Сонориус Оффо, директор лицея, вызвал Арлеса к себе в кабинет и не оставил никаких сомнений: если Арлес не выполнит минимальные требования, предъявляемые к учащимся, пока ему не исполнился двадцать один год, его статус служащего управления отменят, и он станет одним из временных наемных работников, причем без права на продвижение — то есть, в отличие от наемных работников, успешно сдавших экзамены в лицее, у него не будет никакой возможности занять постоянную должность.

Пару раз Арлес пытался прервать директора, чтобы выразить свою точку зрения, но Сонориус Оффо заставил его выслушать нравоучение до конца, в связи с чем раздражение и нетерпение Арлеса превысили всякие допустимые пределы.

В конце концов Арлесу удалось ответить: «Я понимаю, что мои оценки оставляют желать лучшего, но — как я уже пытался вам объяснить — я болел во время экзаменов в середине семестра, а потом не успел наверстать упущенное. Однако учителя отказались учитывать это обстоятельство».

«И правильно сделали. Назначение экзаменов состоит в том, чтобы определять уровень успеваемости, а не состояние здоровья, — директор взглянул на табель Арлеса. — Насколько я понимаю, ты хотел бы работать в отделе D».

«Я хочу стать виноградарем-ферментологом», — угрюмо подтвердил Арлес.

«В таком случае рекомендую тебе посещать летнюю школу и догнать своих сверстников. Дальнейшие прогулы приведут к тому, что тебе придется выращивать виноград очень далеко от станции Араминта».

Арлес нахмурился: «Этим летом я уже обещал участвовать в постановках маэстро Флоресте. Вам, наверное, известно, что меня приняли в труппу „Лицедеев“».

«Это не имеет никакого значения. Трудно выразиться яснее, чем я уже это сделал, но попытаюсь еще раз: либо ты будешь учиться и выполнять все задания, либо тебе не выдадут диплом об окончании лицея».

«Но мы отправляемся в турне на Соум и на планету Даунси! — в отчаянии воскликнул Арлес. — Нельзя же упускать такую возможность!»

Сонориус Оффо провел по лбу кончиками пальцев: «Можешь идти. Я свяжусь с твоими родителями и сообщу им о твоих затруднениях».

Арлес вышел из кабинета директора. На следующий день он перехватил официальное уведомление прежде, чем оно попало в руки Спанчетты — вызвавшее у Арлеса самодовольную ухмылку достижение, свидетельствовавшее о прозорливости и ловкости. Если бы Спанчетта прочла уведомление, вполне возможно, что ему пришлось бы провести дома все лето, уткнувшись носом в тошнотворные, бессмысленные учебники! Учить всю эту галиматью — подумать только! Арлес страстно надеялся отправиться в турне этим летом — хотя бы для того, чтобы балбес Керди Вук не оказался в центре внимания девушек. Хотя, конечно, Керди — рослый увалень с озабоченной цветущей физиономией — не составлял опасной конкуренции.

Таким образом Арлесу удалось избавиться от летней школы и улететь в межпланетное турне с «Лицедеями». Он вернулся на станцию Араминта за несколько дней до объявления показателя статуса Глоуэна, когда на пересдачу экзаменов уже не оставалось времени. Явившись в лицей, Арлес узнал, что его оставили на втором курсе.

Как объяснить происшедшее Спанчетте?

Никаких объяснений! Таков выход из положения. Спанчетта, скорее всего, ничего не заметит, а ему тем временем удастся каким-либо образом преодолеть все затруднения.

В последний день четверти лицеистов отпустили по домам раньше обычного, еще в первой половине дня. Глоуэн, Арлес и четверо других молодых людей решили прогуляться к причалу неподалеку от аэропорта, чтобы посмотреть на прибытие парома из Йиптона: должны были привезти новую партию рабочих для сбора урожая на виноградниках.

Компания состояла из Глоуэна, Арлеса, Керди Вука, Ютера Оффо, Кайпера Лаверти и Клойда Диффина. Керди, подобно Арлесу участвовавший в постановках «Лицедеев», был старше других — осторожный рослый юноша, мрачноватый, с выпуклыми голубыми глазами, крупными чертами лица и нежно-белой, почти розоватой кожей. Он говорил мало и выражался резко — по-видимому для того, чтобы скрыть смущение. Девушки, как правило, скучали в его обществе и подмечали в нем склонность к лицемерию. Сесили Ведер, чьи хорошенькое личико и безудержная непосредственность очаровывали всех, кто с ней встречался, в разговоре с подругами назвала Керди Вука «стеснительным чистоплюем». Даже если Керди об этом знал, он не подавал вида — но через неделю, ко всеобщему удивлению, присоединился к шайке «бесстрашных львов». Нужно же было как-то показать, что он не заслуживает столь нелестного приговора!

Кайпер Лаверти, ровесник Глоуэна, во всем был противоположностью Керди — нахальный, болтливый и деятельный, Кайпер ни перед кем не стеснялся и всегда был готов на любую проказу.

Ютер Оффо, внутренне противоречивый юноша немногим младше Керди, старательно занимался в лицее, но в частной жизни демонстрировал мрачновато-иронический темперамент, подбивая приятелей на диковатые, странные, а иногда и просто безрассудные выходки. Его жесткие соломенные волосы, подстриженные ежиком, уже в юности отступали залысинами над высоким лбом, переходившим в длинный римский нос. Ютер тоже числился членом привилегированного кружка «бесстрашных львов».

Клойд Диффин, еще один «бесстрашный лев», лицемерно обращал к миру маску невозмутимости и благоразумия. Сильный, коренастый и темноволосый, с массивным крючковатым носом и квадратным подбородком, Клойд редко высказывал оригинальные идеи, но на него можно было положиться — он во всем подражал своим товарищам.

Шестеро молодых людей прошли по Пляжной дороге к причалу, где уже начинали сходить с парома йипы, привезенные с атолла Лютвен. У выхода на набережную, за калиткой пропускного пункта, стоял Намур, родственник Клаттоков по боковой линии, занимавший по найму должность «координатора трудовых ресурсов» — высокий красивый мужчина с блестящей выбеленной шевелюрой. Намур успел побывать во всех концах Ойкумены; ему не раз улыбалась удача, но он столь же часто спускал целые состояния, пускаясь в рискованные предприятия, большинство из которых он предпочитал не обсуждать. Намур равнодушно, с подчеркнутой прохладцей заявлял, что уже видел все, что, по его мнению, стоило увидеть, и перепробовал все профессии, какие могли его заинтересовать — утверждение, никогда никем не подвергавшееся сомнению. Жизненный опыт наложил на него внушающий почтение, как патина на бронзовом бюсте, отпечаток изысканно цивилизованных манер и сдержанной элегантности. Арлес считал Намура образцом для подражания.

Шестеро лицеистов приблизились к Намуру — тот приветствовал их строгим кивком.

«Сколько их сегодня?» — спросил Арлес.

«Судя по списку, сто сорок человек».

«Гмм! Внушительная партия. И что, всех отправят на виноградники?»

«Некоторые пригодятся на станции — по меньшей мере до окончания Парильи».

Арлес принялся критически изучать йипов, выстроившихся вдоль борта — молодых мужчин и женщин в одинаковых белых набедренных повязках. Йипы терпеливо ждали своей очереди, сохраняя кроткое выражение на миловидных лицах. Юноши, все как один, отличались правильным телосложением, скорее гибким нежели статным — кудрявые, будто присыпанные пудрой на макушках блондины с бронзовой кожей и широко расставленными золотисто-карими глазами, придававшими лицам диковато-оленье выражение. Лица девушек были мягче и круглее, а их волосы, как правило, отливали более темным медно-золотистым оттенком. Природа одарила их изящными конечностями и стройностью — без сомнения, девушек с атолла Лютвен можно было назвать красавицами. Иных ценителей особенно привлекало некое присущее им «неземное», нечеловеческое очарование; другие не замечали в них ничего нечеловеческого.

Калитку открыли. Йипы стали проходить мимо сидящего за столом регистратора, тихо и не слишком разборчиво объявляя свои имена и получая карточки-разрешения. Намур и шестеро молодых людей стояли в стороне, наблюдая за процессом.

«Все на одно лицо! — сообщил Глоуэну Кайпер. — Не могу их различить».

«Может быть, для них и мы все на одно лицо».

«Надеюсь, что нет, — отозвался Кайпер. — Не хотел бы, чтобы даже какой-нибудь йип подумал, что я выгляжу, как Ютер или Арлес…»

Ютер рассмеялся, но Арлес бросил на шутника высокомерный взгляд через плечо: «Я не глухой, Кайпер! Будь поосторожнее с такими замечаниями».

«Кайпер настолько уродлив, что с ним невозможно не согласиться», — возразил Ютер.

«Ах да, я и забыл! — протянул Арлес. — Учитывая это обстоятельство, его можно понять».

Ютер спросил: «Чуете запашок, когда ветер дует в нашу сторону? От йипов всегда так несет — как на Расхожей гати в Йиптоне». В самом деле, от йипов исходил едва заметный и не слишком острый запах, напоминавший о водорослях и каких-то пряностях, но в нем присутствовал и некий чуждый, не поддающийся определению компонент.

«Говорят, они едят какую-то морскую живность, от которой возникает этот запах, — заметил Намур. — Я лично считаю, что от йипов воняет йипами. Зачем усложнять этот вопрос?»

«А мне все равно, — заявил Арлес. — Ого, клянусь радикулитом прародителя Клаттоков! Полюбуйтесь на этих трех милашек! Готов нюхать их с утра до вечера, и ни разу не поморщусь. Намур, можешь зачислить их моей прислугой, сию же минуту!»

Намур безмятежно покосился на недоросля: «Никаких проблем — если ты готов заплатить».

«Сколько?»

«Девушки обходятся дорого, особенно те, что в черных серьгах. Серьги означают, что они связаны уговором с мужчиной. По-нашему: замужем».

«А другие? Девственницы?»

«Откуда я знаю? В любом случае, они тебе не по карману».

«Какая жалость! — простонал Арлес. — Разве нельзя воспользоваться услугами какой-нибудь из них бесплатно?»

«Ты и опомниться не успеешь, как тебе воткнут нож между ребрами. Йипы себе на уме — пусть их послушные лица тебя не обманывают. Прежде всего, они всех нас недолюбливают, а тех, кто заигрывает с их девушками — и подавно. Если за это не платят, конечно. За деньги они сделают все, что угодно, но пытаться их обмануть или обсчитать очень опасно. Несколько лет тому назад турист изнасиловал девушку с атолла, собиравшую виноград. Идиот отказался платить. Два йипа заломили ему руки, а третий загнал ему в глотку деревянную опору для лозы — на всю длину. Некрасивая вышла история».

«И что сделали с йипами?»

«Ничего. Так что плати за свои забавы — или, что лучше всего, оставь их женщин в покое».

Ютер Оффо скептически прищурился: «К тебе это правило, надо полагать, не относится. Всем известно, что Намуру набивают пухом подушки и наполняют ванну горячей водой самые красивые девушки с атолла».

На породистом лице Намура появилась редкая благосклонно-предупреждающая усмешка: «Обо мне не беспокойся. За свою жизнь я научился множеству маленьких хитростей, делающих существование более сносным — как смазка, предотвращающая лишнее трение. Как правило, я предпочитаю не делиться ценной информацией, но в виде исключения могу дать один совет, причем бесплатно: никогда не добивайся своего слишком настойчиво — как аукнется, так и откликнется».

Ютер нахмурился: «Прозорливое наблюдение, в силу своей бесплатности вызывающее волну теплой признательности. Но причем тут девушки йипов?»

«Ни при чем. Или очень даже при чем. Разберешься сам», — Намур отправился по своим делам — ему предстояло распределить прибывших йипов по баракам и разъяснить им их обязанности.

Шестеро приятелей вернулись по Пляжной дороге к лицею. В школьном кафе под открытым небом они обнаружили стайку девиц, лакомившихся фруктовыми соками. Две из них, Тиция Вук и Лекси Лаверти, заслужили репутацию общепризнанных покорительниц сердец, а две другие — Джердис Диффин и Хлоя Оффо, тоже были достаточно привлекательны. Все они, однако, были года на два старше Глоуэна, и поэтому мало его интересовали.

Ютер Оффо, несмотря на свое свободомыслие, мог проявлять, по мере необходимости, самые изысканные любезность и обходительность. Теперь он воскликнул, придав голосу бархатную звучность: «Цветы жизни! Зачем вы скрываетесь в тени, под развесистой кроной гадруна?»

«Цветы жизни? Как бы не так! Обжоры, жадно поглощающие все, до чего дотягиваются их маленькие пухлые щупальца!» — заявил Кайпер.

Тиция с первого взгляда оценила качества приближавшихся молодых людей. Все они были либо слишком молоды, либо недостаточно воспитаны — ими можно было воспользоваться разве что с целью отработки приемов и оборотов речи. Наклонив голову, красавица укоризненно посмотрела на блюдце, стоявшее рядом на столике: «Поглощение чайной ложки мангового шербета трудно назвать обжорством».

«Притворное обжорство еще подозрительнее!»

«Если хотите знать, — промолвила Джердис Диффин, — мы проводим собрание „Культа Медузы“ и подготавливаем нашу программу на следующий год».

«Мы собираемся захватить станцию Араминта и поработить всех мужчин», — добавила Хлоя.

«Хлоя, придержи язык! — возмутилась Джердис. — Ты выдаешь слишком много секретов!»

«Всегда можно завести новые секреты, нет ничего проще. У меня каждый день накапливаются десятки секретов».

«Хм! — прокашлялся Арлес. — Надеюсь, вы соблаговолите заметить наше присутствие? Мы тут стоим, как журавли, переминаясь с ноги на ногу. Может быть, вы пригласите нас сесть за стол?»

«Как хотите, — пожала плечами Тиция. — Но за свои шербеты платите сами».

«Разумеется. Вы находитесь в обществе хорошо воспитанных людей — не считая Глоуэна и Кайпера».

Четверо лицеистов постарше пододвинули стулья и кое-как разместились у столика в тесной компании девиц. Глоуэну и Кайперу пришлось присесть в стороне, за другой столик — обстоятельство, к которому они отнеслись с философским терпением.

«Так что же, чем занимаются в последнее время „хорошо воспитанные люди“?» — спросила Лекси Лаверти.

«Просто прогуливаемся и обсуждаем наши капиталовложения», — отозвался Ютер.

Кайпер сообщил — достаточно громко, чтобы его услышали за другим столом: «Арлес провалил все экзамены, так что мы помогали ему наверстать упущенное, изучая антропологию у причала».

«На самом деле мы ходили полюбоваться на космические яхты, — с достоинством опроверг клевету Арлес. — Недавно приземлился новый „Пурпурный принц“. Клянусь, я куплю себе такой — не пройдет и десяти лет!»

Кайпер, никогда не подавлявший иронические порывы, снова не выдержал: «А я думал, что ты копишь денежки на девушку с атолла!»

«Ага! — сказала Тиция. — Вот где вы были! Пускали слюни, глазея на женщин из Йиптона, скороспелые развратники-молокососы!»

«Только не Арлес! — возразил Ютер. — Он всего лишь хотел их понюхать».

«Не знаю, можно ли это назвать развратом, — задумчиво произнес Кайпер. — Во всяком случае, у Арлеса необычные обонятельные влечения».

«Вынужден согласиться, — кивнул Ютер. — Тиция, как ты думаешь? Тебя кто-нибудь когда-нибудь хотел понюхать?»

«Вы оба свихнулись — вот что я думаю!»

«Я не дурак и с островитянками не связываюсь, — натянуто произнес Арлес. — Не хочу, чтобы меня душили, хоронили заживо или резали ножами за любую невинную шалость!»

«Если бы Спанчетта застала тебя с островитянкой, тебе досталось бы похлеще, чем от йипов», — обронил Кайпер.

Арлес помрачнел: «Давайте не будем упоминать о моей матери, она не имеет никакого отношения к предмету разговора!»

«А в чем заключается предмет разговора? — впервые открыл рот Керди. — Я забыл — о чем мы говорили?»

«Давайте поговорим о чем-нибудь интересном, захватывающем! — пожаловалась Джердис. — Например, о „Культе Медузы“».

«Давайте, — согласился Клойд. — У вас предусмотрено вспомогательное подразделение для энтузиастов-помощников мужского пола?»

«Еще нет, — покачала головой Джердис. — Всех энтузиастов-помощников мы принесли в жертву Медузе».

«Ха-ха! — воскликнула Лекси Лаверти. — Теперь ты́ выдаешь все наши тайны!»

«Кстати о тайнах, — смешался Арлес. — У меня превосходная мысль. Как вы могли заметить, здесь присутствуют четыре поклонницы Медузы и четыре „бесстрашных льва“. Глоуэн и Кайпер не в счет — на самом деле, им давно уже пора домой. Так вот, я предлагаю сплотить наши ряды и отправиться в какое-нибудь тихое место, где можно без помех выпить вина и всласть поболтать о наших старых секретах, а может быть и придумать пару новых».

«Арлесу иногда — достаточно редко — приходят в голову удачные идеи, — сказал Клойд. — Я голосую „за“».

«Я тоже, — смущенно поднял руку Керди. — Во видите, у нас уже два голоса „за“, а считая Арлеса, который вряд ли проголосует против своего предложения, целых три. Ютер?»

Ютер поджал губы: «Мне следует воздержаться от голосования до тех пор, пока мы не узнаем, что по этому поводу думают дамы. Допускаю, что у них нет возражений?»

«Молчание означает согласие! — объявил Арлес. — А посему…»

«Вовсе нет! — жестко обронила Лекси. — В данном случае молчание — признак потрясения и возмущения».

«За кого вы нас принимаете? — спросила Джердис. — „Культ медузы“ — престижный клуб, закрытый для посторонних».

«Попробуйте попроситься к „Русалкам“ или в „Кружок любительниц философии“», — предложила Хлоя.

Тиция поднялась на ноги: «Вы как хотите, а мне пора домой».

«Не знаю, зачем мы тут столько просидели?» — фыркнула Джердис.

Девушки упорхнули. Бесстрашные львы сконфуженно смотрели им вслед. Молчание нарушил Кайпер: «Странно! Достаточно было только упомянуть о бесстрашных львах, как девчонки разбежались наперегонки».

«Арлес сочинил трактат, предназначенный исключительно для бесстрашных львов: „Самоучитель для желающих овладеть эротическими навыками“. На первой странице этого руководства следует разместить предупреждение: „Никогда не признавайся в том, что ты — бесстрашный лев! Разглашение принадлежности к этой группе делает недействительными любые гарантии и заверения, содержащиеся в тексте“».

«Хорошо, что я не бесстрашный лев! — злорадно воскликнул Кайпер. — Как насчет тебя, Глоуэн?»

«Я и так доволен жизнью».

«Ни одного из вас бесстрашные львы не пригласят, можете быть уверены», — мрачно буркнул Арлес.

Кайпер вскочил со стула: «Пойдем скорее, Глоуэн, пока Арлес не передумал!»

Глоуэн и Кайпер удалились.

Ютер язвительно заметил: «Следует признать, что наша репутация действительно, скажем так, незавидна».

«И почему, казалось бы? — недоумевал Клойд. — Мы же не какая-нибудь неотесанная деревенщина».

«Не каждый из нас, в любом случае», — обронил Керди.

«Что ты имеешь в виду?» — резко спросил Арлес.

«Твое предложение пойти выпить вина в укромном месте… Боюсь, оно показалось нашим собеседницам нелепым — даже вульгарным».

«Но ты же проголосовал „за“?»

«Я не хотел никого обижать», — целомудренно заявил Керди.

«Мм-да. Что ж, предложение есть предложение. Никто никого не заставлял: они могли согласиться или отказаться. Кто знает, может быть в следующий раз согласятся? Такова теория, на которой основан целый раздел моего руководства, озаглавленный „Бери, что дают — ничего не потеряешь!“»

Керди поднялся на ноги: «У меня полно домашней работы. Пора домой». Он ушел.

«Керди иногда ведет себя так, будто он лучше других, — задумчиво сказал Арлес. — Не назвал бы его типичным бесстрашным львом».

«Может быть, он просто самый воспитанный из нас», — заметил Клойд.

Ютер Оффо вздохнул: «Возможно, ты прав. Если бы не Керди, мы выглядели бы, как шайка развязных горлопанов, знакомых с цивилизацией только понаслышке… Я тоже пойду домой. Нужно подтянуть оценки по математике».

«Похоже, мне придется последовать вашему примеру, — с сомнением произнес Арлес. — Старый хрыч Сонориус наградил меня „срочным уведомлением“. Я обязан показать его матери».

«И ты покажешь?» — с любопытством спросил Ютер.

«Держи карман шире!»

Вернувшись домой, однако, Арлес узнал, что его родители так-таки получили из лицея отдельное уведомление.

6

Как только Арлес появился в пансионе Клаттоков, Спанчетта потребовала, чтобы он объяснил «уведомление о неуспеваемости»: «Насколько я понимаю, ты повторяешь прошлогодний материал — о чем я впервые узнала сегодня! Почему ты не сказал мне об этом перед началом семестра?»

«Сказал — как то есть не сказал? — возмутился Арлес. — Ты еще ответила, что в этом году мне придется постараться, или что-то в этом роде. Я обещал постараться».

«Не помню ничего подобного».

«Значит, твои мысли были заняты чем-то другим».

«И почему же ты продолжаешь получать плохие оценки даже после того, как тебя оставили на второй год? Ты когда-нибудь вообще занимаешься?»

Бросившись в кресло, Арлес пытался найти благовидное оправдание: «Конечно, я мог бы получать оценки получше, но в конечном счете я не виноват! Послушала бы ты этих нудных книжных червей, называющих себя „преподавателями“! Ты представить себе не можешь, в какую смертельную скуку превратились занятия в лицее! Все жалуются, не только я. Но меня сделали козлом отпущения, потому что я их критикую — вот они и пользуются возможностью придраться к моим оценкам!»

Полузакрыв глаза, Спанчетта наблюдала за отпрыском: «Странно. Почему бы придирались именно к тебе?»

«Наверное потому, что у меня пытливый ум — я ничего не принимаю за чистую монету, даже если это необходимо, чтобы заслужить похвалу. Я считаю учителей чванливой шайкой крючкотворов, связанных круговой порукой, и своего мнения не скрываю».

Спанчетта кивнула с решительностью, предвещавшей мало хорошего: «Так-так. Почему же твои сверстники сдают экзамены, а не проваливают? Глоуэну выдали свидетельство об окончании курса с отличием».

«Только не надо мне ставить в пример Глоуэна! Этот подхалим готов пол вылизывать перед учителями, лишь бы заслужить их благосклонность! Все это знают и все его за это презирают. Мы хотим, чтобы у нас были справедливые учителя, не дающие поблажек любимчикам!»

«Что ж, придется этим заняться», — сказала Спанчетта.

Насторожившись, Арлес спросил: «Что ты собираешься сделать?»

«Досконально разберусь в происходящем и добьюсь того, чтобы все встало на свои места, так или иначе».

«Не торопись! — взволновался Арлес. — Лучше передай через меня письмо директору, в котором говорится, что у меня много важных обязанностей, и что не следует загружать меня сверх головы математикой и естествознанием! Если ты пойдешь туда сама, это им не понравится».

Спанчетта резко вскинула голову, отчего огромная копна ее кудрей покачнулась и задрожала, но каким-то чудом сохранила первоначальную форму: «Если я чего-то хочу, я это получаю — независимо от того, нравится это кому-то или нет. Хочешь добиться успеха в жизни? Научись не обращать внимания на комариные укусы».

«Научись то, научись се… — пробурчал Арлес. — У меня и так дела идут неплохо».

«Если ты потеряешь право на должность в управлении из-за плохих оценок, ты запоешь по-другому».


На следующее утро Спанчетта отправилась в лицей и встретила в коридоре выходившего из класса преподавателя математики, Арнольда Флека.

Остановившись, Спанчетта смерила Флека с головы до ног высокомерным взглядом, подметив хилое телосложение, бледность лица и кроткие голубые глаза. Неужели это ничтожество — злопамятное чудовище, подвергающее бесконечным преследованиям многострадального Арлеса?

Флек узнал Спанчетту и сразу понял, зачем она пришла: «Доброе утро, сударыня! Чем могу быть полезен?»

«Увидим! Вы — преподаватель Флек?»

«Совершенно верно».

«Я — Спанчетта Клатток из дома Клаттоков. Насколько я понимаю, мой сын Арлес учится у вас?»

После краткого размышления Флек ответил: «В принципе он должен у меня учиться. Фактически я его вижу довольно редко».

Спанчетта нахмурилась. Она рассчитывала на предупредительное, догадливое сотрудничество без уклончивых неопределенностей, препятствовавших скорейшему решению вопроса. Преподаватель Флек с первого хода играл не по правилам.

«Пожалуйста, выражайтесь недвусмысленно! Вы преподаете Арлесу математику?»

«Да, сударыня».

«Гм. Возникает впечатление, что Арлес столкнулся с трудностями. Он считает, однако, что причина его затруднений заключается в неправильном изложении материала».

Преподаватель Флек улыбнулся — печально и недружелюбно: «Я согласен преподавать согласно любым предпочтениям Арлеса — с тем условием, что он будет заниматься. Никто не может впитывать материал осмотически, не прилагая никаких усилий. Арлесу придется сесть за учебники и решать задачи. Да, это трудно и скучно, но другого способа нет».

Спанчетта покосилась на лицеистов, обступивших ее и Флека и ловивших каждое слово, но не дрогнула. Голос ее угрожающе понизился на пол-октавы: «Арлес считает, что его подвергают преследованиям и критикуют строже и чаще, чем других лицеистов».

Флек кивнул: «Последнее утверждение полностью соответствует действительности. Так как Арлес — единственный из студентов, полностью пренебрегающий занятиями и домашней работой, совершенно естественно, что ему приходится выслушивать критические замечания чаще других».

Спанчетта фыркнула: «Я в полном замешательстве. Совершенно ясно, что в лицее преподавание ведется из рук вон плохо».

«Весьма сожалею! — отозвался Флек. — Вы слегка побледнели. Может быть, вам лучше было бы присесть, пока вы не почувствуете себя лучше?»

«Я чувствую себя прекрасно, но я в ярости! Ваш долг состоит в том, чтобы добросовестно преподавать материал так, чтобы студентам предоставлялись равные возможности его усвоения, принимая во внимание индивидуальные особенности и характер каждого!»

«Вполне справедливое замечание! Я уже чувствовал бы себя виноватым и подавленным, если бы не одно обстоятельство. В случае Арлеса все остальные преподаватели сталкиваются с той же проблемой, что и я — с упорной, непреодолимой ленью, сводящей на нет любые попытки чему-нибудь его научить». Флек обвел глазами собравшихся в коридоре ротозеев: «Вам что, больше нечего делать? Вас этот вопрос не касается!» Снова обратившись к Спанчетте, он продолжил: «Будьте добры, зайдите в классную комнату. Сейчас она пустует, а я хотел бы вам кое-что показать».

Спанчетта последовала за Флеком. Тот подошел к столу и передал ей несколько листов бумаги: «Вот образчик работы Арлеса. Вместо того, чтобы решать задачи, он рисует закорючки и петли, похожие на рогатые рожицы и дохлую рыбу».

Спанчетта глубоко вздохнула: «Попросите Арлеса явиться сюда! Я хотела бы выслушать его в вашем присутствии».

Флек поднял трубку телефона, и через некоторое время в классную комнату проскользнул Арлес. Спанчетта поднесла к его лицу кулак с зажатыми в нем листками: «Почему ты рисуешь рожи и дохлую рыбу вместо того, чтобы решать задачи?»

«При чем тут дохлая рыба? Это мои эскизы! — возмущенно воскликнул Арлес. — Я практикуюсь в рисовании обнаженных человеческих фигур».

«Как бы ты это не называл, почему ты рисуешь вместо того, чтобы решать задачи?»

«У меня мысли двигались не в том направлении».

Флек взглянул на Спанчетту: «Могу ли я помочь вам чем-нибудь еще? Если нет…»

Спанчетта указала Арлесу на дверь: «Возвращайся на занятия!»

Арлес с облегчением удалился.

Спанчетта повернулась к преподавателю математики: «Значение хороших оценок невозможно переоценить. Если Арлес снова провалит экзамены, он потеряет право на постоянную должность в управлении».

Флек пожал плечами: «Ему придется многое наверстать. Чем скорее он этим займется и чем старательнее будет работать, тем больше вероятность того, что он сдаст экзамены».

«Я передам ему ваши слова. Странно! Прошлой ночью мне приснилась наша встреча. И во сне мы разговаривали именно так, как сегодня, слово в слово!»

«Удивительно! — подтвердил Флек. — Всего доброго, сударыня».

Спанчетта не слышала: «А потом мне снилось, что бедняга Арлес снова провалил экзамены, и что из-за этого приключилась целая череда несчастий и катастроф, постигших многих людей, в том числе его преподавателей. Я все это видела как наяву, во всех подробностях. Ужасно, ужасно!»

«Остается надеяться, что у вас нет дара предвидения будущего», — заметил Флек.

«Надеюсь, что нет. Кто знает, однако? Случаются самые странные вещи!»

Преподаватель математики задумался, после чего произнес: «Самая странная вещь из всех случившихся до сих пор — это ваш сон и то, что вы решили мне о нем рассказать. С сегодняшнего дня Арлес исключен из класса математики. Его делом займется лично директор лицея, Сонориус Оффо. Всего хорошего, сударыня! Больше нам говорить не о чем».


На следующий день директор вызвал Спанчетту и Арлеса к себе в кабинет. Когда собеседование закончилось, Спанчетта вышла, дрожа от бешенства. Арлес, подавленный и молчаливый, сгорбленно плелся за ней. Спанчетта узнала, что ей придется нанять за свой счет особого репетитора по математике, и что в конце каждой четверти Арлеса будет экзаменовать Сонориус Оффо собственной персоной.

Наконец Арлес осознал, что, как ни крути, беззаботные времена безделья и мечтательной истомы прошли безвозвратно. Ворча и ругаясь, он заставил себя работать под безразличным надзором репетитора, назначенного директором Сонориусом.

Каждую свободную минуту, час за часом, Арлес зубрил основы алгебры и геометрии, а затем и более сложный материал, пропущенный за прошедшие годы, пока в один прекрасный день не обнаружил, что тригонометрия, интегральное исчисление и топология пространства — удивительное дело! — не столь непостижимы, как ему казалось.

Раздражение Арлеса усугублялось возвращением Сесили Ведер. Одна из исполнительниц главных ролей в постановках «Лицедеев» маэстро Флоресте, Сесили некоторое время отсутствовала, так как уехала в Соумджиану на Соуме, где она встретилась с матерью и младшей сестрой Мирандой (по прозвищу «Ябеда») и вместе с ними отправилась гостить к богатому родственнику Ведеров, пригласившему их в свою виллу на романтически живописном Каллиопийском берегу между Гюйолем и Соррентиной на планете Кассиопея-993:9. Теперь она вернулась на станцию.

Сесили, примерно на год младше Глоуэна, была неотразима — с этим никто не спорил. Природа и счастливое стечение обстоятельств одарили ее всевозможными преимуществами: радостным темпераментом и смышленостью, тонким чувством юмора и склонностью к дружелюбному общению. В довершение ко всему — какая несправедливость! — она отличалась несокрушимым здоровьем, стройностью и пропорциональностью форм, а также насмешливо-курносым лицом очаровательного чертенка с растрепанными каштановыми кудрями.

Единственными соперницами Сесили были две девушки постарше, Тиция и Лекси, но в компании Сесили они казались бледными и строгими. «Тщеславная воображуля! Эксгибиционистка!» — шептали они за спиной у Сесили. Но Сесили Ведер только смеялась, когда ей передавали наветы завистниц.

Учеба в школе давалась Сесили легко. Она поступила в лицей на год раньше сверстниц, в связи с чем ее зачислили на тот же курс, что и Глоуэна. Путешествуя, она брала с собой учебники, а по возвращении на станцию продолжала заниматься наравне с другими.

Благодаря присутствию Сесили в лицее возникло некое новое измерение. Скорее всего, она флиртовала бессознательно, но ей несомненно доставляло удовольствие применять свои недавно обнаружившиеся способности к манипуляции молодыми людьми.

Именно из-за нее Арлес не хотел расставаться с «Лицедеями» и оставлять Сесили на попечение Керди Вука, Банчека Диффина и прочих «болванов» — несмотря на то, что Сесили не проявляла благосклонности ни к одному из конкурентов.

В новом сезоне Парильи репертуар «Лицедеев» решили сократить. Сесили предстояло танцевать на сцене, оркестранты тоже репетировали, но, к облегчению Арлеса, в программу не включили ни «Эволюцию богов», ни «Зарождение пламени» — то есть соперники Арлеса лишались тех же возможностей, что и он.

Со своей стороны, Сесили не чувствовала особой привязанности к театральной труппе. Пара инцидентов, имевших место в Соумджиане, научили ее остерегаться разрушительных сил, которые она могла вызывать к жизни, но не умела контролировать. Сесили решила выйти из состава труппы после окончания Парильи. «Пора навсегда расстаться с детством, — говорила она себе. — Не странно ли? Единственный юноша, чье внимание я на самом деле хотела бы заслужить, меня почти не замечает, а остальные лезут обниматься, как только я им улыбнусь из вежливости!»

Последнюю категорию обожателей, торопящихся вступить в интимные отношения, возглавлял Арлес. Он разработал тактику перехвата, поджидая Сесили каждый раз, когда та выходила перекусить в кафе на перемене, и навязывал ей свое общество за столом. Практически ежедневно Сесили тратила целый час, выслушивая рассуждения Арлеса о себе и его планах на будущее.


«По правде говоря, Сесили, — разглагольствовал как-то Арлес, — я из тех, кто не удовлетворяется ничем повседневным! Мне понятны возможности, доступные людям, занимающим высшую ступень в иерархии мира, и я твердо намерен подняться на эту ступень! Совершенно необходимо добиваться своего без колебаний, без оговорок, без уступок! У каждого только одна жизнь, и я отказываюсь провести ее в проигрыше! Можешь не сомневаться! Я говорю это тебе потому, что хочу, чтобы у тебя не возникло обо мне неправильное представление. И еще хочу сказать тебе одну вещь, совершенно искренне, — тут Арлес пододвинулся поближе и взял ее за руку. — Я тобой очень интересуюсь. В высшей степени! Разве ты не считаешь, что это замечательно?»

«Нет, на самом деле нет, — ответила Сесили, высвобождая руку. — Тебе следовало бы расширить кругозор на тот случай, если у меня будут другие планы».

«Какие планы? Зачем же? Ведь мы с тобой — живые люди».

«Само собой — но я, может быть, отправлюсь путешествовать по Вселенной в одиночку. Или постригусь в монахи-отшельники».

«Ха-ха! О чем ты болтаешь? Женщин не постригают в монахи!»

«Так или иначе, у меня могут быть другие планы».

«Ну почему ты все время шутишь?» — обиделся Арлес.

«Я не шучу, я говорю серьезно… А теперь прошу меня извинить. Наконец появилась Зэнни Диффин, мне нужно с ней поговорить».


На следующий день, несмотря на попытку Сесили спрятаться, закрыв лицо большой папкой, Арлес нашел ее в тени развесистого гадруна и сел рядом за тот же столик. Отогнув папку пухлым белым пальцем, он игриво выглянул из-за нее и оскалил зубы в широкой ухмылке: «Ау! Вот и Арлес! Как себя чувствует юная монахиня-отшельница?»

«Хочу обстричься наголо, вымазать лицо синей краской и приклеить усы, чтобы меня никто не узнал», — сказала Сесили.

«Ха-ха! Замечательно, замечательно! Можно, я буду тебя стричь и красить? Интересно, что скажет маэстро Флоресте — особенно если я раскрашу рожу в красный цвет, и мы вылезем на сцену, взявшись за руки?»

«Флоресте скажет, что это сцена из балета „Кошмар маньяка“. Нет, Флоресте никогда ее не увидит. Меня больше не будет в труппе „Лицедеев“».

«Даже так? Что ж, хорошие новости! Я тоже бросил труппу — до тех пор, пока не исправлю оценки. Мы сможем провести вместе все лето».

«Думаю, это не получится. Я буду работать в туристическом приюте у Опаловых родников».

Арлес наклонился к собеседнице. Сегодня он приготовился применить стратегию из своего «Самоучителя для желающих овладеть эротическими навыками»: «Нужно кое-что с тобой обсудить. Хочешь космическую яхту?»

«Что за вопрос? Кто откажется от космической яхты?»

Арлес серьезно продолжал: «Нам нужно заранее сделать выбор — какую именно яхту мы хотим? Например, как тебе нравятся новые „Спанги-вандалы“? Или „Нэйсби“ четырнадцатой модели, с салоном на корме? Они редко встречаются и, может быть, не столь роскошно выглядят снаружи, но зато интерьер просто превосходен! Как ты думаешь?»

«Я согласилась бы на любую яхту, — сказала Сесили. — Но возникают финансовые затруднения. У меня не хватит духу украсть звездолет. А на то, чтобы его купить, нет денег».

«Как раз об этом не беспокойся! По этой части можешь положиться на меня! Я достану деньги, мы купим яхту и отправимся блуждать по Галактике! Только подумай, как весело мы проведем время!»

Сесили беззаботно махнула рукой: «У моей мамы гораздо больше денег, чем у меня. Почему бы тебе не поговорить с ней? Ты мог бы взять ее с собой, и вы прекрасно провели бы время».

Арлес застыл, недовольно подняв черные брови. Согласно «Самоучителю», девушки не должны были реагировать таким образом. Может быть, у Сесили не все в порядке с головой? Арлес капризно спросил: «Разве тебе не хочется увидеть Стеклянные замки Кланктуса? Каналы древнего Харая? И не забывай о Кзанарре, с его руинами нечеловеческих селений и парящими в облаках летучими городами!»

«В данный момент мне нужно в туалет. А ты сиди и мечтай в свое удовольствие».

«Подожди минутку! Я решил сопровождать тебя во время Парильи! Что ты на это скажешь?»

«Скажу, что тебе придется принять другое решение, потому что у меня другие планы».

«Как так? И кто же будет твоим кавалером?»

«Тра-ля-ля! Большой секрет! Может быть, я даже останусь дома и буду книжки читать».

«Во время Парильи? Ты что, спятила? Сесили, пожалуйста, перестань надо мной смеяться!»

«Арлес, извини, но мне нужно бежать. Если я сделаю лужу прямо тут, в кафе, ничего смешного в этом не будет».

Сесили удалилась — Арлес исподлобья смотрел ей вслед. Он не преминул заметить, что Сесили вовсе не направилась прямиком в женский туалет, а остановилась перекинуться несколькими словами с Глоуэном, сидевшим в одиночестве. Улыбнувшись, Глоуэн поднял глаза и указал на параграф в раскрытой книге, лежавшей на столике. Сесили положила руку ему на плечо и наклонилась над книгой, после чего что-то сказала и скрылась в направлении туалета. Выйдя через несколько минут, она тут же присоединилась к Глоуэну, даже не взглянув вокруг.

Демонстрируя раздражение всем своим видом, Арлес поднялся на ноги и покинул кафетерий.

Подобно многим, в присутствии Сесили Глоуэн был очарован. Ему нравились ее забавно-нахальные жесты, жизнерадостная пружинистая походка, манера оборачиваться и бросать взгляд через плечо с полуулыбкой, обещающей веселые проказы. Но каждый раз, когда Глоуэн хотел с ней заговорить, кто-нибудь перебегал ему дорогу и поглощал все ее внимание. Поэтому он был приятно удивлен, когда Сесили сама к нему подсела.

«Вот, Глоуэн, я вернулась! Хотела задать тебе вопрос».

«Давай, задавай».

«Кто-то передал мне, что, по твоему мнению, я — потрепанная кукла на ниточках».

«Неужели?» — спросил искренне пораженный Глоуэн.

«Это правда?»

Глоуэн покачал головой: «Наверное, меня с кем-то спутали. Такая манера выражаться свойственна скорее Арлесу».

«Так ты не считаешь, что я — потрепанная марионетка?»

«Ни в коем случае! Когда-нибудь, когда в очередь к тебе не будут стоять шесть человек, я попробую сказать, что я действительно о тебе думаю».

«Арлес только что спрашивал меня, не может ли он сопровождать меня на фестивале, — задумчиво произнесла Сесили. — Я ему отказала, потому что моим кавалером будет другой».

«Даже так? И кто же?»

«Еще не знаю. Скорее всего, какой-нибудь воспитанный молодой человек успеет меня попросить до начала Парильи…»

Глоуэн разинул было рот, но прозвучал звонок. Сесили вскочила на ноги и упорхнула. Глоуэн сидел и смотрел ей вслед. Могла ли она намекать на нечто столь неожиданное и чудесное, что даже предположение казалось невероятным?


Арлес пытался провожать Сесили домой как можно чаще, но в этот раз его задержали после уроков, и благодарная судьбе Сесили отправилась домой одна. Ожидавший у выхода Глоуэн едва не прозевал ее, но успел заметить уже вдали и догнал ее бегом.

Сесили обернулась: «Ох, я испугалась — думала, опять Арлес!»

«Нет, это я… С тех пор, как ты упомянула о затруднениях с выбором кавалера, я не переставал об этом размышлять».

«Неужели? Как любезно с твоей стороны! И ты что-нибудь надумал?»

«Да! Я подумал… что, может быть, я мог бы… с твоего разрешения… сопровождать тебя на фестивале».

Сесили вдруг остановилась и улыбнулась, оказавшись лицом к лицу с едва не натолкнувшимся на нее Глоуэном: «Какая неожиданность! И ты это сделаешь не из жалости ко всеми покинутой воображуле?»

«Разумеется, нет. То есть, абсолютно… о чем разговор!»

«И ты не считаешь меня потрепанной куклой на ниточках?»

«Никогда я ничего такого не считал!»

«В таком случае — будь моим кавалером!»

Окрыленный радостью, Глоуэн совершил полный оборот на каблуках и схватил ее за руки: «Знаешь, я почему-то чувствую себя — внутри — очень странно, будто меня наполнили шипящими пузырьками».

«Я тоже. Может быть, нас наполнили одним и тем же?»

«Не знаю».

«Наверное, не совсем одним и тем же… Следует учитывать разницу полов».

«Поверь мне, я об этой разнице не забываю ни на секунду!»

«Считается, что даже если мы делаем одни и те же вещи или хотим одного и того же, то по разным причинам. По меньшей мере так говорит Флоресте. Он говорит, что на этом мир стоит».

«Сесили, ты замечательная!»

«Никакая я не особенно замечательная, — Сесили приблизилась к Глоуэну на полшага и поцеловала его, после чего отпрянула, как в испуге. — Зачем я это сделала! Теперь ты подумаешь про меня невесть что».

«Да нет… ничего я такого не подумаю».

«А я хотела тебя поцеловать давным-давно, и не вытерпела».

Глоуэн попытался обнять ее за талию, но у Сесили случился приступ капризной застенчивости: «Целоваться могу только я, а не ты!»

«Это несправедливо!»

«Наверное, нет… Тогда не задерживайся — нельзя слишком долго не возвращаться из школы…»

Арлес, шагавший по Приречной дороге и глазевший по сторонам, заметил Глоуэна и Сесили, обнимавшихся в тени плакучей ивы. Сперва он выпучил глаза, потом разразился издевательским смехом: «Хо-хо! Прошу прощения за то, что прерываю нежные лобзания! С каких пор стало принято выставлять интимные отношения на всеобщее обозрение? Глоуэн, не ожидал от тебя такого пренебрежения к приличиям!»

Сесили рассмеялась: «Глоуэн был очень добр, и я поцеловала его из благодарности. Может быть, поцелую еще раз. А ты зачем тут торчишь?»

«А почему нет? Может быть, снова увижу что-нибудь интересное».

«В таком случае нам пора, — Сесили взяла Глоуэна под руку. — Пошли, здесь скверно пахнет».

И они с достоинством удалились, оставив Арлеса посреди дороги. Сесили с тревогой заглянула Глоуэну в глаза: «Он тебя не слишком разозлил?»

Глоуэн мрачно покачал головой: «Чувствую себя последним дураком». Заметив, что Сесили напряглась, он торопливо добавил: «Потому что никак не мог решить: что делать? Съездить ему по роже? Стоял, как вкопанный! При том, что Арлеса я не боюсь».

«Ты все сделал правильно, — успокоила его Сесили. — Арлес — дубина стоеросовая! Зачем из-за него потеть и марать себе руки? Тем более, что он тебя гораздо тяжелее и побить его тебе, скорее всего, не удастся».

Глоуэн резко выдохнул: «Может быть. Но если он снова позволит себе что-нибудь в этом роде…»

Сесили взяла его за предплечье и крепко сжала пальцы: «Я не хочу, чтобы из-за меня были какие-нибудь глупые драки. Слышишь? Ты меня проводишь домой?»

«Конечно!»

У ворот парка, откуда начиналась аллея, ведущая к пансиону Ведеров, Сесили задержалась и внимательно осмотрелась: «Нужно соблюдать осторожность. Мама и так уже считает, что я разбитная девчонка». Наклонив голову, она поцеловала Глоуэна. Тот попытался ее обнять, но Сесили рассмеялась и отстранилась: «Мне пора».

«Ты выйдешь вечером, после ужина?» — густым от напряжения голосом спросил Глоуэн.

Сесили отрицательно покачала головой: «Нужно еще рисовать объявление для школы и разучивать мелодии, которые придется играть на фестивале. А потом меня погонят спать… И все-таки… знаешь что? Завтра вечером мама пойдет на собрание комитета, и за мной не будут следить в подзорную трубу. Как раз тогда, когда это, по всей видимости, было бы целесообразно…»

«Значит, завтра вечером! Где?»

«Помнишь сад с белыми розами, с восточной стороны нашего пансиона?»

«Там, где статуи стоят, как на часах?»

Сесили кивнула: «Выйду, если смогу, часа через два после заката — туда, где ступени спускаются с верхней террасы».

«Буду ждать!»


На следующий день, в мильден, занятий в лицее не было. С утра до вечера Глоуэну казалось, что каждая минута тянется бесконечно.

Через час после заката он надел темно-синие брюки и мягкую серую рубашку. Шард заметил приготовления: «Что происходит? Или это секрет?»

Глоуэн ответил небрежным жестом: «Ничего особенного. Договорился о встрече».

«И кто счастливая избранница?»

«Сесили Ведер».

Шард усмехнулся: «Смотри, не попадайся на глаза ее матушке, Фелиции. Она из рода Вуков и слывет отъявленной блюстительницей нравов».

«Придется рисковать».

«Хорошо тебя понимаю. Сесили — очаровательная девушка, спору нет! Давай, валяй — и… если тебе нужен совет…»

«Пожалуй, что нет. Как-нибудь сам разберусь».

«Дело твое».

Глоуэн задержался у двери: «Только никому не говори. Особенно Арлесу!»

«За кого ты меня принимаешь?»

«Да нет, просто… Ты ведь сам предупреждал, что никому и ни в чем нельзя полностью доверять…»

Смеясь, Шард взял сына за плечи и встряхнул: «Так точно! Не попадайся мамаше!»

Нервно ухмыляясь, Глоуэн выскочил из квартиры, сбежал по лестнице и шагнул в ночную тьму. Не чувствуя под собой ног, он летел, как на крыльях, к пансиону Ведеров. Далеко обойдя открытый любопытным взорам газон, он приблизился к саду и пробрался между двумя огромными мраморными вазами, обросшими темным плющом и бледнеющими в звездных лучах. Слева и справа обращенными лицом к лицу рядами высились героические статуи, перемежавшиеся кустами белых роз. Дальше, почти без огней, темнели башни и террасы, эркеры и балконы пансиона Ведеров — лишь несколько редких прямоугольников тускло желтели на фоне роскошной россыпи звезд.

Глоуэн прошел по центральной аллее до ступеней, начинавшихся в дальнем конце. Там он прислушался, но в саду было тихо. Воздух полнился ароматом белых роз — с тех пор, до конца жизни, запах роз напоминал Глоуэну об этой ночи.

В саду никого не было, кроме него и статуй. Он тихо прошел к месту свидания. Сесили еще не появилась. Глоуэн присел на скамью в тени и приготовился ждать.

Шло время. Подняв голову, Глоуэн смотрел на звезды — многие он знал по именам. Вскоре он нашел созвездие Лютни Эндимиона. В центре Лютни, пользуясь мощным телескопом, можно было разглядеть древнее Солнце… Раздался шорох. Тихий голос спросил: «Глоуэн, ты здесь?»

Глоуэн выступил из теней: «Здесь, у скамейки».

Сесили издала короткий нечленораздельный звук и побежала навстречу. Они обнялись — опьяняющий миг! Сверху звезды: сверкающая в черном бархате пустоты Прядь Мирцеи. В саду: благоухающие белые розы и немые статуи, застывшие под лучами звезд.

«Пойдем! — сказала Сесили. — Пойдем в беседку, там можно спрятаться».

Она привела его в круглую, открытую со всех сторон беседку с лозами, спирально вьющимися по столбам. Они уселись на обитую кожей скамью, полукругом огибавшую беседку изнутри. Шли минуты. Сесили встрепенулась, подняла голову: «Ты молчишь».

«Мне приходят в голову… самые странные мысли».

«Какие? Расскажи!»

«Трудно рассказать — это скорее настроения, а не мысли».

«Все равно, попробуй».

Глоуэн заговорил, часто останавливаясь: «Я смотрел на небо и на звезды и вдруг почувствовал… что небо открылось, будто я вижу… нет, не вижу, а слышу и ощущаю одновременно всю Галактику. Ощущаю миллионы и миллиарды людей, расселившихся по звездам. Их жизни, всех этих людей, будто издают тихое журчание или гудение… на самом деле, что-то вроде медленной тихой музыки. На какую-то долю секунды я слышал эту музыку и мне казалось, что я ее понял… А потом музыка пропала, и я просто смотрел на звезды, а ты меня спросила, почему я молчу».

Помолчав, Сесили сказала: «Такие мысли наводят тоску. Предпочитаю думать, что мир начался, когда я родилась, и останется таким, какой он есть — навсегда, никогда не меняясь».

«Невероятный мир!»

«Ну и что? Он меня вполне устраивает и хорошо работает — а как именно, меня не беспокоит». Она выпрямилась и повернулась к Глоуэну: «Не хочу, чтобы ты думал странные мысли, чтобы у тебя в ушах гудела странная музыка. Все это отвлекает тебя от меня, а я гораздо теплее и веселее звезд… Так мне кажется, по крайней мере».

«Не сомневаюсь!»

Едва заметное матово-красное зарево в восточной части небосклона оповестило о восходе Синга и Лорки, двух других светил системы. Пока Сесили и Глоуэн смотрели на небо, сначала над горизонтом всплыл Синг, подобный бледно-оранжевой луне, а за ним вспыхнула Лорка — очень яркая звезда, переливающаяся всеми цветами радуги.

«Мне нельзя долго задерживаться, — сказала Сесили. — Комитет собирается у нас в пансионе — причем сегодня пожаловала твоя родственница Спанчетта. Они с мамой всегда ругаются, а из-за этого собрание кончается раньше обычного».

«Что за комитет?»

«Они составляют программу Парильи. В Орфеуме будет меньше представлений, чем в прошлом году, и теперь приходится уговаривать маэстро Флоресте, а это почти невозможно, потому что Флоресте слышать ни о чем не хочет, кроме своего театра. Мечта его жизни — новый Орфеум прямо напротив лицея, и каждое сольдо, вырученное в межпланетном турне „Лицедеев“, пойдет в его строительный фонд».

«Ты ему уже сказала, что уходишь из труппы?»

«Нет, еще нет. А ему все равно. Он этого ожидает. Флоресте приспосабливает пьесы к составу труппы, а не наоборот. Именно поэтому его композиции пользуются успехом. Во время Парильи должны состояться три коротких представления, мне придется участвовать во всех трех. Два музыкальных концерта по вечерам в верд и мильден, и спектакль в смоллен вечером — там я танцую бабочку с четырьмя крыльями. Мне хотелось бы самой сделать себе костюм — из крыльев настоящих бабочек».

«Где ты их достанешь?».

«Все не так уж сложно — если ты мне поможешь. Тебе уже разрешают летать?»

Глоуэн кивнул: «На прошлой неделе Чилке подписал мои права. Теперь я „начинающий пилот первой категории“. Мне можно летать на любом из тренировочных „Митриксов“».

«Тогда мы могли бы слетать на луг Мароли и собрать крылья бабочек!»

«Не вижу, почему нет… Если твоя мать разрешит такую экспедицию — чего она, разумеется, не сделает».

«Не разрешит, если предупредить ее заранее. А я ей скажу, когда мы вернемся — если она спросит. Пора уже мне проявлять независимость, в конце концов! Как ты думаешь? Но не слишком — я хотела бы еще побыть маленькой девочкой… Пора возвращаться, мама начнет меня искать. У нее другое представление о независимости».

«Когда ты хочешь лететь? Мне нужно знать заранее — за два-три дня».

«Каникулы в лицее начнутся через неделю после инга. „Клуб Каллиопы“ собирается устроить вечеринку с плаванием и пикником на озере, у Голубой горы. Может быть, мы с тобой под шумок слетаем на луг Мароли и устроим свой собственный пикник?»

«Хорошо. Я попрошу Чилке зарезервировать „Митрикс“».

Сесили встрепенулась: «Страшно не хочу уходить — но я должна! Возвращаясь домой, пожалуйста, будь осторожен. Не упади и не разбей себе нос. И смотри, чтобы тебя не унес какой-нибудь громадный филин! Что я буду без тебя делать?»

«Постараюсь».

7

Чилке сам научил Глоуэна летать, и поэтому без возражений доверил ему «Митрикс», занеся в журнал номер машины, дату и краткую запись: «Кадет: дневной патруль».

Безоблачным утром назначенного дня Глоуэн и Сесили прибыли в аэропорт. Глоуэн захватил пару больших сетчатых корзин и сачки на длинных ручках, а Сесили несла корзину с крышкой, содержавшую припасы для пикника.

Чилке указал на ближайший автолет: «Вот твой „Митрикс“. А зачем корзины и сачок?»

Сесили ответила: «Мы ненадолго приземлимся на лугу Мароли, чтобы собрать крылья бабочек. Мне они нужны для танцевального костюма. Я буду изображать в фестивальном спектакле прекрасную бабочку с четырьмя крыльями!»

«Не сомневаюсь, что у тебя это получится», — галантно заметил Чилке.

Сесили предупредила его: «Никому не говорите! Это должен быть сюрприз!»

«Молчу, как могила!»

«А у вас какой будет костюм?» — спросил Глоуэн.

«У меня? Костюм? — удивился Чилке. — Я тут посторонний служащий…»

«Чилке, бросьте притворяться! Вы придете на фестиваль — это всем известно!»

«Ну… может быть. Мне разрешили напялить костюм. Дескать, лицо закрыто маской, никто меня не узна́ет. Наряжусь „шутом-балаболкой“ — хотя, чтобы выступать в этой роли, мне и притворяться не нужно… А ты?»

«Черный бес в бархатной шкуре, даже лицо все будет черное».

«Значит, не бесстрашный лев?»

«Ни в коем случае! Львы будут в костюмах львов, — Глоуэн указал локтем на „Митрикс“. — Можно лететь?»

«Если он взлетит — у вас на Кадуоле еще те автолеты… Давай-ка проверим, помнишь ли ты перечень предполетной проверки».

Под наблюдением Чилке Глоуэн исполнил ритуал инспекции: «Основной аккумулятор — заряжен! Аварийный — заряжен. Навигационный блок — отметки на нулях. Часы — правильное время. Проводимость цепей — все индикаторы синие. Радио — все индикаторы синие. Рекордер — все индикаторы синие. Сигнальные ракеты — в ящике. Пистолет — в кобуре на двери, обойма вставлена. Аварийный запас воды — полный бак. Аварийный инструмент — в ящике под сиденьем. Двигатели — запуск без сигналов неисправности. Все системы функционируют нормально — индикаторы синие…»

Проверка продолжалась еще некоторое время. К удовлетворению Чилке, Глоуэн ничего не забыл.

«На лугу Мароли помни о двух вещах, — напутствовал его Чилке. — Приземляйся точно на площадку. Если потревожишь „гамак“, на вас набросятся жуки и вы проклянете тот день, когда появились на свет! Во-вторых, не заходите в лес. В районе Мароли недавно видели змееголовов. Так что держите ухо востро и не отходите далеко от машины».

«Так точно! Будем стараться!»

Глоуэн и Сесили погрузили в автолет сачки, корзины и припасы, забрались в машину, попрощались с Чилке и, по мановению руки Глоуэна, вознеслись в небо. Включив автопилот, Глоуэн направил воздушный аппарат на юг, выбрав достаточно безопасную высоту — триста метров.

«Митрикс» потихоньку — не слишком быстро — пролетел над плантациями и виноградниками, над рекой Уонн и Большой лагуной, после чего анклав станции Араминта кончился, и началась дикая заповедная территория. Здесь мирная, чуть холмистая саванна поросла ковром синевато-серых трав и бледно-зеленого кустарника, оживленным редкими темно-зелеными пятнами дендронов — иногда одиноких, иногда растущих небольшими группами. Время от времени попадались дымчатые деревья, возносившие на сто метров в воздух голубые облачка хрупкой листвы. К западу холмы постепенно повышались, гряда за грядой, и в конце концов вздымались громадой Мальдунских гор, среди которых даже отсюда можно было различить Порхающий провал — глубокую узкую расщелину, откуда вниз по долине Мароли устремлялись на свидание с морем полчища мигрирующих бабочек.

Пятнадцать, тридцать, пятьдесят километров — внизу показался луг Мароли, похожий на кричащую палитру, залитую сотнями беспорядочно перемешанных красок. Автолет медленно опускался, окруженный мириадами бабочек. Прижавшись глазом к видоискателю, Глоуэн навел перекрестие визира на светло-зеленый диск, обозначавший центр бетонной площадки, устроенной для туристов, прилетавших на омнибусах, и нажал на посадочный переключатель — «Митрикс» плавно приземлился.

Некоторое время влюбленные молча сидели и смотрели на луг. Кроме них, вокруг никого не было, и ощущение постоянного движения создавалось только бесчисленными бабочками. В ста метрах справа стеной начинался лес — угрожающе темная чаща. Такой же лес, еще ближе, темнел слева. Впереди, чуть дальше, луг открывался на песчаный берег океана, к солнечному синему морю.

Открыв дверь, Глоуэн и Сесили спустились на площадку. В небе пестрели крылья миллионов бабочек, слетевшихся со всех концов Дьюкаса. Их непрерывное порхание создавало низкий, пульсирующий, почти неуловимый ухом гул; застоявшийся в ложбине воздух пропитался сладковатым едким запахом насекомых. Стайками и косяками отдельных цветов — алые и голубые, лучисто-зеленые, лимонно-желтые и черные, пурпурные, сиреневые, белые и синие, красно-лиловые — бабочки порхали над лугом, то приближаясь к земле, то взметаясь ввысь, завиваясь спиральными вихрями и описывая круги, пересекаясь с роями другой раскраски и образуя на мерцающие мгновения невозможные, казалось бы, пуантилистические движущиеся смеси чистых оттенков.

Утомленные клубящиеся, кружащие рои оседали мало-помалу, каждый на своем дереве на окраине луга. И тут же сбрасывали крылья, устраивая под деревом что-то вроде непродолжительного цветного снегопада, устилавшего луг наподобие режущей глаз палитры.

Лишившиеся крыльев серые пятисантиметровые гусеницы с роговидными жвалами спускались на шести сильных ножках по стволам и во всю прыть спешили к океанскому прибою.

Глоуэн и Сесили вынули из автолета сачки на длинных ручках и сетчатые корзины. При этом Глоуэн, памятуя о предостережениях Чилке, засунул за пояс пистолет.

Сесили насмешливо подняла брови: «Зачем пистолет? Тут полно опавших крыльев, стрелять по бабочкам нет необходимости».

«Первая заповедь моего отца, — отозвался Глоуэн. — Не отходить ни на шаг от оружия в дикой местности».

«Здесь, по-моему, нет ничего опаснее какой-то липкой жидкой дряни, в которую лучше не наступать… Пойдем! Соберем крылья и улетим поскорее — дышать невозможно! Невероятная вонь, голова кружится!»

«Какие цвета тебе нужны?»

«Синие и зеленые — из-под дерева, видишь? Потом красные и желтые — они вот здесь, и немного черных и пурпурных. Вот и все».

Осторожно выбирая дорогу, они разошлись, чтобы собрать крылья под двумя деревьями. Подхватывая сачками крылья, опадавшие сверху, они высыпали их в корзины — изумрудно-зеленые и синие, гранатово-красные и канареечно-желтые, пурпурные, черные и белые.

Уже возвращаясь к автолету, Сесили задержалась в нерешительности.

«Этого хватит?» — спросил Глоуэн.

«Должно хватить. Я хотела еще немного красно-оранжевых и светло-зеленых, — Сесили указала пальцем на деревья в глубине луга. — До них, пожалуй, далековато. И этот запах! Меня уже тошнит».

«Надеюсь, мы успеем дойти до машины, — неожиданно глухо сказал Глоуэн. — Пойдем, быстрее!»

Проследив направление его взгляда, Сесили увидела напротив, на окраине луга, крупное продолговатое существо, угольно-черное за исключением белой морды, неприятно напоминавшей человеческое лицо. Передвигаясь трусцой на шести лапах, оно прижимало к груди, молитвенным жестом, пару крючковатых клешней. Перед ними был полуразумный мальдунский змееголов, заслуживший свое прозвище благодаря постоянно шевелящимся черным щупальцам-антеннам на темени.

Глоуэн и Сесили пытались как можно незаметнее преодолеть расстояние, отделявшее их от воздушного аппарата, но змееголов сразу угадал их намерение. Он повернул и бросился наперерез, преградив им дорогу.

Хищник остановился метрах в тридцати, чтобы оценить обстановку, после чего издал вопросительно-удивленный вой, переходящий в скрежещущий стон, и принялся подкрадываться к собирателям крыльев на полусогнутых шести лапах, явно приготавливаясь к прыжку.

«Отец, как всегда, оказался прав», — пробормотал сквозь зубы Глоуэн. Вынув из-за пояса тяжелый пистолет, он направил его на змееголова, тут же застывшего на месте. Каким-то образом это существо понимало, что прицеливающийся человек — зверь опаснее его самого. Змееголов снова издал вопросительный вой, повернулся и помчался прыжками к пляжу, где набросился на одного из йутов. Последовали пронзительный кошмарный визг и скорбное всхлипывание. Наступило молчание.

К тому времени Глоуэн и Сесили уже давно добежали до автолета и бросили в него корзины и сачки. Не мешкая, Глоуэн поднял машину в воздух.

«Безопасность! — с сердцем сказал Глоуэн. — До сих пор не понимал, насколько мы привыкли жить в безопасности».

«Со стороны этой зверюги очень любезно, что она нас не скушала», — пролепетала Сесили.

«Благородно и великодушно! Змееголов решил не рисковать — а у меня руки тряслись так, что я вряд ли в него попал бы. Никак не мог нажать на крючок… Я в высшей степени недоволен собой».

«Конечно, попал бы, — успокоительно заверила его Сесили, — и притом в самое чувствительное место. Зверюга это прекрасно понимала. Кроме того, я ее попросила уйти».

«Ты ее… что?»

Сесили беззаботно рассмеялась: «Я передала ей телепатическое сообщение: „Прочь! Беги!“ Чувствуя, что моя воля сильнее, зверюга подчинилась».

«Мм-да, — пробормотал Глоуэн. — Может быть, вернемся и снова попробуем?»

«Глоуэн! Нехорошо меня дразнить! Я просто пыталась тебе помочь».

Глоуэн хмурился: «Не знаю, сто́ит ли рассказывать о змееголове на станции… Все начнут причитать, бегать кругами и называть это чрезвычайным происшествием — каковым оно, по сути дела, и является…»

«А мы ничего никому не скажем. Ты проголодался?»

«Я испугался. Другие ощущения решили подождать».

«Вот приятный холм, с чем-то вроде каменной лысины на вершине, — показала пальцем Сесили. — Можно устроить пикник».

8

В начале второй половины дня Глоуэн и Сесили вернулись на станцию Араминта. Глоуэн посадил автолет в парке за пансионом Ведеров, откуда Сесили понесла домой корзины с крыльями, сачки и все, что осталось от пикника. Тем временем Глоуэн долетел до аэропорта, и «Митрикс» опустился на взлетное поле у ангара.

Чилке вышел навстречу: «Как прошла охота на бабочек?»

«Превосходно! — отозвался Глоуэн. — Сесили набрала кучу разноцветных крылышек».

«Автолет вроде бы в порядке, — заметил Чилке, обходя „Митрикс“. — А почему ты такой бледный?»

«Разве я бледный? Не знаю, почему бы я…»

«Ну, скажем так, вид у тебя испуганный».

«Скажем так, я немножко испугался, но не хотел бы об этом распространяться».

«Выкладывай! Здесь тебе бояться нечего!»

Глоуэн стал торопливо докладывать: «Случилось, в общем-то, вот что. Мы уже кончили собирать крылья и собрались вернуться к автолету, как из лесу выбежал большой черный змееголов. Он сразу нас заметил и стал подкрадываться, ближе и ближе. У меня был пистолет, но стрелять не пришлось, потому что как только я прицелился, змееголов побежал к морю и сожрал йута. Сесили говорит, что прогнала змееголова телепатическим приказом. Не знаю, может быть это на самом деле так! Потому что я настолько испугался, что мне даже телепатия в голову не приходила — руки тряслись, пистолет едва не выпал».

«Живое, с чувством изложенное повествование, — одобрил Чилке. — И что же дальше?»

«Дальше… Мы впопыхах улетели подобру-поздорову. Километрах в пятнадцати к северу мы успокоились и приземлились на вершине холма, чтобы перекусить. Я еще злился на себя и решил попрактиковаться в стрельбе, привыкнуть к пистолету. Прицелился в скалу и нажал на крючок. А пистолет только щелкнул. Я заглянул в патронник, а там ничего нет!»

Чилке широко раскрыл рот: «Вот это да! Значит, ты трясущимися руками целился в змееголова из незаряженного пистолета?»

«Причем ни я, ни змееголов не знали, что он незаряженный!»

Некоторое время Чилке фальшиво посвистывал сквозь зубы. В конце концов он произнес: «Если необходимо кого-то в чем-то обвинить, то начинать следует с тебя. Проверка боеприпасов в оружии — обязанность пилота, таковы правила».

Глоуэн повесил голову: «Я знаю».

«Во вторую очередь вина ложится на меня. Я тут стоял и смотрел, как ты проморгал патронник и обойму. Моим единственным оправданием служит то обстоятельство, что позавчера я лично заряжал этот самый пистолет. Надеюсь, мы оба извлечем из сегодняшней истории надлежащий урок. А теперь взглянем упрямым фактам в лицо. Почему пистолет не заряжен? Где этот мошенник Сиско? А, я ему покажу! Вздую мерзавца! Но его еще нужно найти. Слушать, как йипы врут — одно удовольствие. Особенно если они подозревают, что их поймали с поличным».

Чилке заглянул в ангар: «Сиско! Ты где? Спишь, что ли? А, не спишь. Просто решил прилечь. Утомился, бедняга. А отчего ты утомился? Ты ж сегодня не работал. Ничего ты сегодня не делал! Ну ладно, это другой вопрос. Давай выходи, надо поговорить».

Из темного ангара появился Сиско — молодой человек со смугло-золотистой кожей, кудрями примерно того же оттенка, атлетическим телосложением и классически правильными чертами лица. Если бы потребовалось обязательно найти в его внешности какой-нибудь изъян, можно было бы сказать, что его глаза расставлены несколько шире, чем это представлялось необходимым в идеальном варианте. Сиско постоял, переминаясь с ноги на ногу и переводя взгляд то на Глоуэна, то на Чилке, после чего, расплывшись в характерной для йипов ничего не значащей ухмылке, осторожно подошел поближе.

«Сиско! — вкрадчиво обратился к нему Чилке. — Тебе известна разница между обычной трепкой, крепкой взбучкой и безжалостным избиением, запоминающимся на всю жизнь?»

Продолжая улыбаться, Сиско покачал головой: «Ты задаешь загадки. Я ничего не знаю про такие нехорошие вещи. Про них не говорят с друзьями».

«Известна ли тебе разница между понятиями „твое“ и „мое“?»

Физиономия Сиско затуманилась: «Для того, чтобы я ответил правильно, ты должен объяснить, что ты считаешь моим и что ты считаешь своим. Или ты опять намекаешь на что-то неприличное в присутствии мальчика?»

Чилке печально покачал головой: «Иногда, Сиско, неожиданности твоего мышления заставляют краснеть даже меня».

«Я этот разговор не начинал».

«Неважно. А теперь я хочу, чтобы ты отвел меня туда, где ты спрятал патроны от пистолета».

«Патроны? От пистолета?» — недоуменно моргая, повторил Сиско.

«Я хочу получить их сейчас — перед тем, как начну тебя бить».

«Ха-ха-ха!»

«Что смешного?»

«Да твои шутки, вроде этой последней, про патроны. Мне смешно!»

«Это не шутки. Глоуэн не смеется. Посмотри на него. Смейся только тогда, когда начнет смеяться он».

«Так точно. Мне стоять здесь и смотреть на мальчика — или вернуться в ангар и работать?»

«Прежде всего: патроны от пистолета из „Митрикса“. Где они?»

«О! Патроны от этого пистолета! Почему же ты так и не сказал? Я уже начинал беспокоиться! Эти патроны никуда не годились. Я их отложил, чтобы вставить гораздо лучшие патроны, а потом мне приказали делать тысячу разных вещей. А когда я вернулся, их уже не было. Наверное, кто-то увидел, что они не годятся, и выбросил».

«Глоуэн, ты когда-нибудь слышал что-нибудь подобное? Дай-ка мне веревку, свяжем ему руки-ноги».

«Погодите, погодите! — встревожился Сиско. — Я знаю, что ты любишь шутить с друзьями, но иногда лучше говорить приятные слова, как полагается. Что про меня подумает мальчик? Я очень хороший человек».

«В последний раз: где патроны?»

«А, патроны! Кажется, я видел что-то в этом роде у задней стены ангара. Кто-то очень неаккуратный, а может быть и вор, там их рассыпал».

«Очень неаккуратный вор, это точно. Сегодня Глоуэн целился в змееголова, когда тот собирался на него наброситься. Глоуэн нажал на спусковой крючок, но пистолет не выстрелил, потому что ты украл патроны. К счастью, змееголов испугался и убежал».

«О, какое отважное приключение! — похвалил Сиско. — У тебя, молодой господин, глубокий запас жизненной силы. Разве ты не чувствуешь, друг Чилке? Благородная, благодатная сила! А теперь я уже отдохнул и могу приняться за работу».

«Найдем патроны, потом займемся взбучкой, — сказал Чилке. — Так ты говоришь, у задней стены ангара?»

Сиско поднял дрожащий указательный палец: «Я только что вспомнил! Ни о чем таком не думал, но решил на всякий случай сохранить бесполезные старые патроны и отнес их к себе в комнату. Вы посидите, отдохните! Я сбегаю, принесу».

«Я тоже загляну к тебе в комнату — хотя бегать не стану. Глоуэн?»

«С меня на сегодня хватит. Пойду домой».

«Что ж, дело хозяйское. Когда у тебя будет свободная минута, я покажу, как пользоваться пистолетом. Стрелять можно правильно, а можно и неправильно. Никогда не мешает приготовиться — тот, кто поворачивается спиной к опасности, первый получает пинок под зад».

«Мне такой урок пригодится!» — Глоуэн удалился.

Когда он вернулся в пансион Клаттоков, Шарда в квартире не было. Глоуэн устало бросился на койку и сразу заснул.


Проснувшись, Глоуэн обнаружил, что Сирена уже зашла — на станцию Араминта спустились сумерки. Шард еще не вернулся — обстоятельство само по себе необычное.

Глоуэн сполоснул лицо и руки, причесался и спустился в трапезную подкрепиться. Через пару минут туда же явился Арлес. Заметив Глоуэна, тщетно отвернувшегося в надежде избежать столкновения, Арлес промаршировал через весь зал и плюхнулся на стул рядом с Глоуэном: «Отчего суматоха? Что ты устроил? Все бегают, как угорелые».

«Не знаю, о чем ты говоришь».

Арлес расхохотался: «И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Ты увез Сесили в автолете и приземлился в тихом укромном местечке, где можно было без помех приступить к делу. А потом, говорят, ты посеял пистолет, вернулся и обвинил в пропаже ни в чем не повинного йипа, которому теперь из-за тебя устраивают втык».

Глоуэн с возмущением уставился на Арлеса: «Кто несет такую чепуху?»

«Неважно, кто! И это еще не все!»

«Есть еще чепуха?»

«А как же! Чилке, выдавший тебе пилотское удостоверение, но отказавшийся сделать то же самое для меня, ссылаясь на смехотворные придирки, снова тебе поверил и пристал к бедному йипу. Намур вмешался и поставил Чилке на место. Они поругались, и в конце концов Намур освободил Чилке от должности. Вот так-то! И все из-за тебя, с твоими амурными похождениями!»

«Ты заблуждаешься во всех отношениях, — презрительно отозвался Глоуэн. — Я отвез Сесили на луг Мароли, чтобы собрать крылья бабочек для театрального костюма, а не для того, чтобы „приступить к делу“, как ты по-свински выразился».

Арлес опять разразился издевательским смехом: «Ну и дурак, что упустил такую возможность! Я-то видел, как она себя ведет с парнями — потеря невинности ей давно не грозит, поверь мне!»

Глоуэн пожал плечами: «Факты остаются фактами. Я не терял пистолет, а всего лишь обнаружил, что Сиско стащил патроны — и сообщил об этом Чилке».

В трапезной появился Шард. Опустившись на стул напротив Глоуэна, он спросил: «В управлении переполох. А ты что делал все это время?»

«Спал. Арлес говорит, что Намур уволил Юстеса Чилке. Переполох из-за этого?»

Шард удивленно обернулся к Арлесу: «У Намура нет таких полномочий. Он заведует трудоустройством йипов, не более того. Кто тебя снабжает беспардонными кривотолками?»

«Я знаю только то, что слышал от матери! — вызывающе буркнул Арлес. — А она говорит, что Намур заведует всеми наемными работниками на станции».

«Она ошибается. И Намур, и Чилке — наемные служащие отдела D, причем занимают примерно равное положение. Во-вторых, никто никогда не поднимал вопрос об увольнении Чилке. Намур, а не Чилке, несет ответственность за выбор йипов, и к нему, а не к Чилке, могут быть предъявлены претензии. Мы ведем расследование уже несколько часов, и я вернусь в отдел, как только успею что-нибудь перекусить».

«Мне эту историю представили совсем в другом свете, — обиженно проворчал Арлес. — Но вы, конечно, лучше знаете, о чем говорите».

«Скажу тебе еще кое-что, — нахмурился Шард. — У этой истории есть подоплека, незаметная на первый взгляд. Сегодня не буду вдаваться в подробности, но завтра ты поймешь, что я имею в виду».

9

На следующий день, после полудня, Глоуэн направился в пансион Ведеров, чтобы помочь Сесили сооружать костюм из крыльев бабочек. Приступив к этому занятию, он прежде всего рассказал о событиях, последовавших за их возвращением на «Митриксе».

«Сегодня утром я навестил Чилке, — продолжал Глоуэн. — По его словам, я пропустил самое забавное. Он говорит, что вчерашний скандал напоминал цирковое представление дрессированных зверей — один акробатический трюк следовал за другим. Намур машинально начал с того, что принялся защищать Сиско, не обращая внимания на факты. Когда Чилке сообщил ему о краже, Намур заявил: «Конечно, йипы тащат все, что плохо лежит! Это общеизвестно! А чего ты ожидал? Неусыпная бдительность с учетом этой особенности их нрава входит в обязанности управляющего аэропортом!»

«Не входит! С той минуты, как я занял эту должность, правила изменились!» — возразил Чилке.

Именно из-за этой перепалки распространились слухи, что Намур уволил Чилке, потому что Намур сказал: «В таком случае с этой минуты ты освобожден от обязанностей управляющего аэропортом! Собирай пожитки и убирайся с этой планеты — твои попытки изменить порядок вещей, давно заведенный на станции, ни к чему не приведут!»

Чилке только рассмеялся ему в лицо и сказал: «Обвинение в хищении боеприпасов — нешуточное дело. Если ты думаешь, что я шучу, с этой планеты лучше убраться тебе, а не мне. Возникли серьезные подозрения. Пойдем, произведем обыск в комнате Сиско. Все, что он стащил в аэропорте, должно быть немедленно возвращено. Таковы мои обязанности».

Намур отказался сдвинуться с места. Чилке заявил, что в таком случае ему придется произвести обыск самостоятельно, в присутствии другого свидетеля. Намур, по-видимому, потерял голову. Он пригрозил, что, если Чилке осмелится сделать что-нибудь в этом роде, йипы, по приказу Намура, выставят его за пределы анклава.

Чилке устал от бесполезных споров и позвонил в отдел B из диспансера. Намур тут же остыл и пошел на попятную. Пока они договаривались, Сиско потихоньку пробрался к себе в комнату — видимо, для того, чтобы спрятать награбленное где-нибудь в другом месте. Но Чилке только этого и ждал. Он последовал за йипом в общежитие и обнаружил у того в тайнике самые удивительные вещи: пистолет, большое количество боеприпасов, всевозможные инструменты из мастерской и компоненты автолетов — все, что Сиско стащил в аэропорте.

И тут, откуда ни возьмись, в таборе йипов появилась Спанчетта. Она сразу пристала к Чилке: «Как вы смеете угрожать простодушному неграмотному островитянину? Ваши обвинения безосновательны!» И еще: «Просто возмутительно и недопустимо, что вы берете на себя полномочия правоохранительных органов — причем после того, как вас сместили с должности!»»

Сесили слушала, как завороженная: «И что сказал на это Чилке?»

«Он сказал: «Сударыня, меня не смещали с должности, и я не брал на себя полномочия правоохранительных органов. Я беру на себя возвращение похищенного имущества, принадлежащего аэропорту — весьма дорогостоящего имущества, позвольте заметить».

Спанчетта заявила, что принципы важнее денег, но тут прибыли сотрудники отдела B — мой отец, Уолс Диффин и даже старый Бодвин Вук собственной персоной. Никто не согласился со Спанчеттой — даже Намур».

«И что сделают с вором?»

«Вышлют в Йиптон, не заплатив жалованье. Что еще можно с ним сделать? Но на этом дело не кончится. Теперь все собрались в таборе и обыскивают каждое помещение. О происходящем известили нового консерватора. Мне тоже следовало бы туда пойти, но моего отсутствия никто не заметит, а я предпочитаю проводить время в твоем обществе».

«Как великодушно с твоей стороны! Я ни за что не хотела бы пропустить Парилью из-за происков какого-то Сиско, а без тебя не успею наклеить все эти крылышки».

«По-моему, мы успеем».

«Да, кажется, получается неплохо».

Они уже изготовили четыре рамы из бамбуковых стеблей и натянули на них прозрачную пленку. Теперь они наклеивали крылья бабочек на пленку, предварительно разметив контуры узоров. Сегодня Сесили надела розовые рейтузы и серый свитер, не скрывавшие ее восхитительные формы, отчего Глоуэн находился в возбуждении. В конце концов он оказался рядом, когда она нагнулась над столом. Сесили почувствовала его близость и подняла голову с ожидающей полуулыбкой. Глоуэн страстно обнял ее и поцеловал с настойчивостью, на этот раз встретившей полное сочувствие. Долгое объятие закончилось — они стояли и смотрели друг на друга.

«Не знаю… — хрипло произнес Глоуэн. — То ли Арлес внушил мне эти мысли, то ли они сами приходят в голову. Так или иначе, с ними трудно справиться».

Сесили печально усмехнулась: «Не слишком лестное замечание. Можно подумать, что ты обвиняешь Арлеса в том, что я тебя соблазняю».

«Нет, нет! — торопливо возразил Глоуэн. — Я ничего такого не имел в виду. Просто…»

«Тсс! — приложила палец к губам Сесили. — Не нужно ничего объяснять. Объяснения только мешают. Вместо этого подумай».

«О чем?»

«Ну… например, об Арлесе».

Глоуэн недоумевал: «Пожалуйста, если тебе так хочется. Как долго я должен думать об Арлесе?»

«Одну секунду. Достаточно для того, чтобы понять, что у меня тоже есть чувства — несмотря на то, что Арлес мне никаких мыслей не внушал, — она отступила на шаг. — Нет, мне не следовало так говорить. Мама может заглянуть в любой момент… Так и есть — слышишь? Уже идет. Займись крылышками!»

Приближались быстрые решительные шаги. Дверь распахнулась, и в комнату действительно зашла Фелиция Ведер — миловидная, еще не пожилая женщина значительно крупнее Сесили, отличавшаяся от дочери некой врожденной безапелляционностью, внушавшей уверенность в том, что в любых поступках она руководствовалась неопровержимыми аксиомами, не подлежавшими обсуждению.

На какой-то момент Фелиция задержалась, чтобы оценить взаимное расположение Глоуэна и Сесили. Она заметила напряженность позы Глоуэна, порозовевшее лицо Сесили, ее слегка растрепанные локоны. Приблизившись к столу, Фелиция Ведер обратила внимание на разноцветные крылья бабочек: «Какие красивые! У тебя будет чудесный костюм, особенно когда он засверкает в лучах прожекторов! Мне так кажется, или здесь немножко душно и жарко? Почему вы не откроете окно?»

«Душновато, — признала Сесили. — Глоуэн, почему бы тебе… Нет, ни в коем случае! Поднимется ветер, крылья разлетятся, все узоры перемешаются!»

«И то верно, — согласилась Фелиция. — Что ж, у меня своих дел больше чем достаточно. Смотрите, приклейте все аккуратно, чтобы Флоресте ни к чему не придрался!»

Она ушла, но вскоре из коридора снова послышались шаги — на этот раз частые, торопливые и неровные. Сесили насторожилась: «Ябеда! Мама решила, что за нами нужно присматривать». Покосившись на Глоуэна, она добавила: «Надо полагать, для этого есть основания?»

Глоуэн скорчил гримасу: «Теперь она позаботится о том, чтобы мы никогда не оставались вдвоем».

Сесили рассмеялась: «Ничего у нее не получится… Хотя иногда мне хочется, чтобы все продолжалось так, как есть — день за днем, вечно!»

В комнату вбежала тоненькая девочка лет десяти, такая же курносая, как Сесили, с такими же каштановыми локонами. Сесили обернулась: «Привет, Ябеда! Что ты тут делаешь? Здесь водятся крысы и тараканы и прыгучие пауки».

«Мама говорит, что я должна вам помогать, и что Глоуэн должен со-сре-до-точиться на работе, а не предаваться ро-ман-тическим фантазиям. Мама как-то странно выражается в последнее время, тебе не кажется?»

«Очень странно. И ведет себя непредсказуемо. Она, конечно, заметила, что у Глоуэна есть поэтическое воображение, и если мы с тобой не будем каждую минуту указывать ему, что делать, он так и будет стоять с разинутым ртом и считать ворон».

«Гм. Ты думаешь, она про это говорила?»

«Разумеется».

«А когда наступит моя очередь давать указания Глоуэну?»

«Иногда, Ябеда, я подозреваю, что ты гораздо умнее, чем хочешь показаться, — строго сказала Сесили. — Ты ни в коем случае не будешь давать Глоуэну никаких указаний. До тех пор, пока он не выполнит все мои указания и не докажет тем самым, что совсем ручной. Теперь иди сюда и займись чем-нибудь полезным».

«А крысы и тараканы — они тут правда есть?»

«Не знаю. Загляни вон туда, в угол за коробками. Если что-нибудь на тебя выпрыгнет… Что ж, мы все будем знать, что туда не стоило соваться».

«Нет уж, я лучше тут постою».

«Ябеда у нас очень храбрая, — заметила Сесили Глоуэну. — Особенно когда дело касается насекомых».

«Я не очень храбрая, — возразила Ябеда. — На самом деле совсем не храбрая, хотя хорошо, конечно, что ты меня хвалишь. А еще в последнее время мне почему-то не хочется, чтобы меня называли „Ябедой“. Ты слышишь, Глоуэн?»

«Слышу, слышу. А как же тебя называть?»

«Мирандой — ты же знаешь, как меня зовут! По-моему, девочке гораздо больше подходит имя „Миранда“».

«Вполне возможно, — согласился Глоуэн. — А кому, по-твоему, подходит прозвище „Ябеда“?»

«Кому, кому! Как только говорят „Ябеда“, все почему-то думают про меня! Мне надоело».

«И почему бы все так думали, интересно? — задала риторический вопрос Сесили. — Ладно, придется принять во внимание твои пожелания. Тем более, что „Миранда“ — красивое имя, подходящее для девочки, умеющей хорошо себя вести, а не для капризной ябеды вроде некоторых небезызвестных маленьких сестричек».

«Вот уж спасибочки!»

10

Сразу после захода солнца Глоуэн вернулся в пансион Клаттоков — и снова Шарда не было дома. Глоуэн пребывал в нерешительности, ощущая неопределенное чувство вины — будто отсутствие Шарда свидетельствовало о том, что Глоуэн что-то сделал не так или чего-то не сделал. Чем занимается отец так поздно вечером? Дело о краже в аэропорте, надо полагать, давно закрыто… Глоуэн позвонил в контору Намура, но там никого не было. Тогда он позвонил в отдел B, в новое здание управления. Там ему сказали, что Шард, по-видимому, все еще в таборе.

Глоуэн решил больше не мешкать. Закрыв за собой дверь квартиры, он вышел на улицу и направился было в табор, как повстречался с отцом. «Я пошел тебя искать, — торопливо объяснил Глоуэн. — Где ты был так долго?»

«Пришлось задержаться, — сказал Шард. — Подожди меня в трапезной. Я только вымоюсь и сразу спущусь».

Через десять минут Шард присоединился за столом к сыну, грызущему соленые сухари с сыром: «А ты где пропадал весь вечер? Тебя искали».

«Прошу прощения. Помогал Сесили готовить костюм. Я и не знал, что могла потребоваться моя помощь».

«Я так и думал, — пожал плечами Шард. — Что ж, надо полагать, Парилья должна идти своим чередом. Тем временем мы справились без тебя — и, скорее всего, спасли жизнь и тебе, и Сесили. Хотя теперь я начинаю понимать, что ты тоже приложил к этому руку».

«Что такое? Что случилось?»

Шард хранил молчание, пока официант-йип подавал им суп. Потом он произнес: «Трудно поверить в такое стечение обстоятельств! Возникает впечатление, что с наступлением Парильи действительно происходят чудеса».

«Так в чем же дело?»

«Если бы не Парилья, Сесили не пришло бы в голову собирать крылья бабочек, не так ли? И ты не пытался бы изображать из себя героя, расстреливая змееголова из незаряженного пистолета. Чилке не взбесился бы, разъяренный пренебрежением к его полномочиям, и не вломился бы в комнату Сиско, где он нашел тайник боеприпасов. Мы не прибыли бы из отдела B, чтобы произвести обыск в общежитиях, где, переходя из комнаты в комнату, обнаружили не только мешки наворованного добра и целые склады компонентов автолетов, но и форменный арсенал! У каждого из йипов, ночующих в таборе, было оружие — ножи, складные арбалеты, проволочные удавки и двадцать восемь пистолетов, ни больше ни меньше! Весь городок наемных работников оказался вооруженным лагерем. Намур заявляет, что совершенно ошеломлен. Он больше не возмущается и даже признал, что Чилке сделал правильные выводы — хотя и на ошибочных основаниях…»

«Но что все это значит?» — спросил Глоуэн.

«Никто на самом деле не знает. Йипы, как всегда, глупо ухмыляются и чешут в затылках, уставившись в пространство расползающимися глазами. Пистолеты, видите ли, им дарили туристы в благодарность за приятно проведенное время. Так они говорят. То есть туристы, посещавшие Йиптон, пользовались услугами островитянок и расплачивались оружием. Вполне вероятно. Эта практика будет пресечена немедленно: с сегодняшнего дня ввоз любого оружия в Йиптон строго запрещен.

Из йипов не удалось вытянуть никаких сведений о том, что именно они замышляли. Но Парилья начинается на следующей неделе. В орт на пароме должны были привезти новую партию йипов — и с ними, надо полагать, новую партию оружия. Всех занимает один вопрос… Представь себе, что вечером в цейн или в инг, когда повсюду гуляли бы и танцевали подвыпившие, беззаботные ряженые, тысячи вооруженных йипов внезапно заполонили бы станцию Араминта и устроили бы кровавую баню. Потом, захватив автолеты, они полетели бы на юг, в Трой, и ракетным обстрелом смели бы Строму на дно фьорда. И дело в шляпе! На этом для таких, как мы, все кончилось бы — Дьюкас переименовали бы в Йипленд, а Титус Помпо стал бы повелителем всего Кадуола. Однако… — Шард поднял указательный палец. — Сесили решила, что ей нужны крылья бабочек, а Чилке не выносит, когда его пытаются ставить на место. Посему мы будем праздновать Парилью, как обычно, и лишь немногие узна́ют, каким чудом их миновал удар судьбы».

«И что теперь?»

«Окончательное решение будет принято после Парильи. В настоящий момент все йипы, кроме домашней прислуги, содержатся под арестом в таборе. Чилке хочет выслать их на планету Розалию с тем условием, чтобы они оплатили трудом задолженность за перелет. По-видимому, Намур уже устроил там какое-то сельскохозяйственное предприятие».

«Вполне разумный выход из положения».

«Решения такого рода могут принимать только в Строме, а там всегда найдутся желающие вставить палки в колеса. Судя по всему, новая политическая партия, называющая себя „Обществом свободы, мира и братской любви“ — точно не помню — не позволяет никому шагу ступить, если от этого пострадают интересы Умфо. Что ж, посмотрим! Кстати, у меня для тебя хорошие новости».

Глоуэн насторожился: «Да? И в чем они заключаются?»

«Тебе поручили выполнять важные официальные обязанности во время фестиваля».

Сердце Глоуэна упало: «Меня заставят охранять табор йипов!»

«Именно так! До чего ты догадлив! Кроме того, тебе предстоит исключительно престижная дипломатическая миссия. Нового консерватора зовут Эгон Тамм. Во время Парильи он будет жить в пансионе Клаттоков — пока бывший консерватор не выехал из Прибрежной усадьбы. Эгон Тамм привезет с собой семью, в том числе двух детей — сына Майло, примерно твоего возраста, и дочь Уэйнесс, помоложе. Очень приятные, воспитанные и сообразительные молодые люди. Тебе поручается взять их под свою опеку и сделать все возможное для того, чтобы они на славу развлеклись на фестивале. Почему выбрали именно тебя? Приготовься к комплименту. Потому что тебя тоже считают приятным, воспитанным и сообразительным молодым человеком».

Глоуэн обмяк на стуле: «Я предпочел бы меньше комплиментов и больше свободного времени».

«О свободном времени придется забыть».

«Это нарушает все мои планы!»

«Настоящий Клатток не только отважен и дерзок, настоящий Клатток находчив и умеет ждать своего часа. По меньшей мере, так любили говорить наши предки».

«Ничего не поделаешь! — раздраженно сказал Глоуэн. — Когда начнется вся эта суета?»

«Как только Таммы прибудут из Стромы. Скорее всего, они достаточно разумные люди, склонные к умеренности. Но не позволяй отпрыскам консерватора напиваться и выставлять себя на посмешище — Эгону Тамму это не понравится, и он составит о тебе самое нелестное мнение».

«Ладно, ладно, — пробормотал Глоуэн. — Предположим, однако, что они — капризные, избалованные шалопаи. Что я с ними буду делать?»

Шард рассмеялся: «Настоящий Клатток остается джентльменом в любых обстоятельствах».

Глава 2

1

Утром в верд сатир Латуюн вскочил на пилястр у лицея, взмахнул узловатыми темными руками, потоптался на козлиных ногах и сыграл на свирели пронзительный переливчатый пассаж, тем самым знаменуя начало Парильи. Спрыгнув на Приречную дорогу и продолжая наигрывать щебечущий напев, прерываемый хрюкающими низкими нотами, сатир повел за собой праздничную процессию, дрыгая волосатыми ногами, высоко подскакивая и отбивая дробь копытами, как молодой драчливый бычок. За сатиром теснилась толпа ряженых, пританцовывающих и кривляющихся в такт настойчивому ритму свирели. Парадное шествие продолжали две дюжины разукрашенных фургонов, механические чудища, роскошные кареты с дамами в напудренных париках и джентльменами во фраках. Рассевшись на фургонах или маршируя рядом, процессию сопровождали многочисленные музыканты; восемь «бесстрашных львов» в костюмах с гривами из темно-рыжей шерсти выстроились фалангой, вздымая когтистые лапы и с рычанием набрасываясь на неосторожно приближавшихся прелестниц. Стайки радостно возбужденных детей в нарядах Пьеро и Пульчинеллы сновали вокруг, то и дело забегая вперед и разбрасывая пригоршни лепестков под самыми копытами скачущего сатира. Кто же был неутомимый танцор в зловеще смеющейся маске? Личность Латуюна полагалось хранить в глубокой тайне, но козлоногий распутник и человек, его изображавший, настолько очевидно сходились характерами, что, по всеобщему мнению, роль эту брал на себя не кто иной, как галантный повеса Намур.

Так начались долгожданные три дня и три ночи попоек и кутежей, пышных представлений и пиршеств, бесшабашного флирта и амурных похождений. По вечерам в верд и мильден «Лицедеи» маэстро Флоресте обещали исполнять эпизодические фарсы, которые Флоресте именовал «Каламбурами», а после захода солнца в смоллен должна была состояться более продолжительная «Фантасмагория». А потом — кульминация празднества, Большой Маскарад до полуночи, когда навевающая сладостные сожаления торжественная музыка паваны оповещала об окончании Парильи, когда ряженые срывали маски, рыдая от нервного напряжения, переполненные ощущением трагического великолепия жизни, ее чудесного зарождения, ее неисповедимого конца.

Таково было ежегодное празднование Парильи — ее обряды устоялись за тысячу лет и приобрели уже оттенок массовой литургии.

2

Праздничные планы Глоуэна нарушились двумя не относившимися к Парилье обстоятельствами, одинаково неожиданными и досадными: обнаружением арсенала йипов и прибытием в пансион Клаттоков нового консерватора с семьей.

Первое обстоятельство заставило Глоуэна, зачисленного кадетом отдела B, совершать еженощный трехчасовой обход ограды, окружавшей табор йипов. Считалось, что патрулирование поможет предотвратить всякие попытки вооруженного нападения со стороны йипов — после всех обысков и допросов не было уверенности в том, что у них не осталось других тайников. По мнению Глоуэна, однако, теперь восстание островитян было бы чрезвычайно маловероятным.

Шард целиком и полностью поддержал его точку зрения: «Совершенно верно! В ближайшее время йипы вряд ли решатся захватить станцию; в каждый отдельно взятый день у них нет почти никаких шансов — может быть, один из десяти тысяч. То есть пройдут двадцать или двадцать пять лет, прежде чем всем нам перережут глотки кровожадно ухмыляющиеся йипы!»

«Ну вот, даже ты надо мной смеешься, — ворчал Глоуэн. — И что хуже всего, придется выходить в патруль с Керди Вуком!»

«В чем проблема? У меня было впечатление, что у тебя с Керди неплохие отношения».

«Никаких проблем — только на всей станции нет собеседника зануднее Керди».


На первый взгляд, йипы отреагировали на превращение их табора, по сути дела, в охраняемый концентрационный лагерь, с некоторым любопытством и замешательством, не более того. Но опытный наблюдатель не мог не заметить, что под личиной привычного беспечного дружелюбия скрывалось горькое разочарование.

Не все признавали существование даже малейшей опасности погрома. Намур, холодный и язвительный, во всеуслышание заявил: «Хорошо, что в управлении со мной не считаются. Не хотел бы оказаться на месте тех, кого с позором выгонят за смехотворное малодушие».

Это замечание не прошло мимо ушей Чилке, поинтересовавшегося: «И тебя нисколько не удивляет груда конфискованного оружия под окнами управления?»

«Конечно, удивляет».

«И в кого, по-твоему, они собирались стрелять? В туристов?»

Намур пожал плечами: «Я давно оставил всякие попытки разобраться в побуждениях йипов. Одно не подлежит сомнению: никто из йипов не смог бы организовать даже матч бойцовых лягушек, не свалившись с дерева и не расквасив себе нос».

«Может быть, кто-то помогал им организоваться?»

«Может быть. Но прежде чем переворачивать вверх дном весь распорядок жизни на станции, я хотел бы заручиться вещественными доказательствами такого сговора».


Старшим патрульным назначили Керди Вука — он был старше Глоуэна. Крупный светловолосый молодой человек с грубоватым лицом и круглыми глазами, темно-голубыми, как китайский фарфор, Керди жалел о каждой секунде, потраченной на трехчасовой обход. «Необходимость в чрезвычайных мерах уже отпала… если они вообще требовались, в чем я сомневаюсь! — заявил он отрывистым, не допускающим возражений тоном. — Зачем же мы бродим туда-сюда в темноте?»

«В моем случае все объясняется просто, — ответствовал Глоуэн. — Я брожу туда-сюда, потому что так приказал Бодвин Вук».

Керди недовольно хмыкнул: «Я тоже не напрашивался в патруль. Но даже в осторожности следует знать меру! Да, йипы могли взбунтоваться. Да, двух-трех человек могли пырнуть ножом. Но и только. Говорить о чем-либо еще, на мой взгляд, совершенно излишне».

«Разве опасности бунта и поножовщины недостаточно? О чем еще говорить?».

Керди раздраженно выругался: «Почему все нужно объяснять на пальцах? Йипы никогда раньше ничего подобного не затевали, разве не так?»

«Именно поэтому мы бродим в темноте и болтаем».

«Не понял», — признался Керди.

«Если бы йипы в свое время перерезали наших бабушек, мы бы не родились на свет».

«А, брехня! — Керди сплюнул. — Когда на тебя находит, с тобой невозможно иметь дело».

Глоуэну вспомнились слова Ютера Оффо, заметившего как-то по поводу странностей Керди: «Здесь нет никакой тайны — Керди смолоду состарился, вот и все». На что Арлес отозвался с некоторым недоумением: «С чего ты взял? Керди — ревностный лицедей и пылкий бесстрашный лев!» Ютер пожал плечами: «Может быть, он просто стесняется».

Керди продолжал брюзжать: «И сколько мы будем мерить шагами эту ограду, хотел бы я знать?»

«Судя по тому, что говорит мой отец — по меньшей мере до окончания Парильи».

Керди прикинул в уме: «Значит, в смоллен вечером нам опять в обход. А знаешь ли ты, чем это пахнет? Мы пропустим и „Фантасмагорию“, и маскарад!»

У Глоуэна сердце упало — до него внезапно дошло, что Керди совершенно прав, и что ему, Глоуэну, так и не приведется увидеть Сесили на сцене в костюме бабочки.

«Что поделаешь? — уныло пробормотал он. — Остается делать хорошую мину при плохой игре».

Керди крякнул: «Почему-то я никогда не замечал, чтобы начальники делали ночной обход — самые неприятные обязанности всегда поручают кадетам и младшим офицерам».

«Такова природа вещей. Не нужно быть семи пядей по лбу, чтобы это понимать».

«Так-то оно так, только не нравится мне такая природа вещей… Ладно, осталось еще двадцать минут. Скоро можно будет пойти домой и выспаться».


На следующее утро начиналась неделя Парильи. За завтраком Шард сообщил Глоуэну: «Сегодня в дом Клаттоков вселяется новый консерватор. Не забудь хорошенько помыться и причесаться. И научись произносить без запинки: „Как вам будет угодно, госпожа Уэйнесс!“ и „Так точно, господин Майло!“».

Глоуэн в ужасе выпучил глаза, но тут же понял, что отец шутит: «Тем не менее, я предпочел бы знать, чего мне следует ожидать. У них есть какие-нибудь особые наклонности, причуды? Придется ли рассуждать об экологии Кадуола? Или наоборот, лучше не затрагивать эту тему? И заставят ли меня танцевать с дочкой консерватора?»

Шард расплылся в улыбке: «Разумеется! Где твоя галантность? А ты предпочел бы танцевать с сыном консерватора?»

«Гм! Не могу ничего сказать, пока не увижу, какая она из себя».

Шард воздел руки к небу: «Перед лицом такой предусмотрительности отступают любые нравоучения!»

После завтрака Глоуэн позвонил в пансион Ведеров и рассказал Сесили о своих разнообразных злоключениях.

Сесили проявила надлежащее сочувствие: «Обходы в обществе Керди? Что может быть скучнее!»

«Увы! Даже когда он в самом дружелюбном расположении духа, от него тошно становится. Но это еще не все. По графику, мы обязаны патрулировать вечером в смоллен — как раз когда начнется представление. И я не увижу тебя с крыльями!»

«Ха! Может быть, это к лучшему. Кто знает? Крылья возьмут и отвалятся на сцене».

«Вдобавок ко всему сегодня из Стромы приезжает консерватор с детьми, и мне поручили кормить, развлекать и ублажать этих детей, пока не кончится Парилья!»

«Ну, это даже забавно!»

«Забавно? Я бы употребил другое выражение. Представь себе пару румяных здоровяков-натуралистов, долговязых и громогласных! От них, наверное, разит рыбой, вощеной кожей и скипидаром».

«Ну что ты! Я видела натуралистов, они совсем не такие».

«Вот увидишь, мне попадется как раз такая парочка».

«В таком случае корми их почаще и побольше, простой и здоровой пищей. И совершай с ними длительные прогулки по пляжу. Но я уверена, что все будет не так плохо, как ты воображаешь. Как их зовут?»

«Майло Тамм и Уэйнесс Тамм».

«А вдруг они — интересные и смышленые собеседники, и тебе понравится в их компании? Все может быть. На твоем месте я на стала бы огорчаться заранее».

«Гмм, — промычал Глоуэн. — Когда речь идет о моих неприятностях, ты проявляешь завидное присутствие духа».

«У меня своих неприятностей хоть отбавляй. Флоресте просто невыносим. Требует, чтобы я делала все сразу, ко всему придирается, меняет программу каждые десять минут. Теперь мне придется играть в составе трио два вечера подряд, а я еще не выучила мелодии. Кроме того, Флоресте только что переставил местами все номера в вечерней программе мильдена — просто по какому-то капризу. Впрочем, это даже хорошо, потому что теперь у меня будет хоть какой-то перерыв. Флоресте решил вставить короткое комическое попурри: шесть нимф дразнят сатира Латуюна. Сатира исполняет, разумеется, Намур».

«Я не знал, что Намур имеет какое-то отношение к „Лицедеям“!»

«На самом деле не имеет. Но ему нравится лапать девушек, то бишь „нимф“, а роль сатира допускает всякие дерзости. Честно говоря, Намур ко мне лезет и даже нашептывал на ухо предложения. Я сказала Флоресте, что не могу играть в трио и танцевать нимфу одновременно. Ему пришлось уступить. Так что вместо меня с Намуром будет танцевать Друзилла».

«Друзилла?»

«Друзилла ко-Лаверти. Она постарше нас, работает в гостинице».

«А, эта Друзилла! Какая же из нее танцовщица? Она же… как бы это выразиться… в теле».

«Ну и что? Подумаешь! У всех свои проблемы. Я, например, никак не могу научиться махать четырьмя крыльями в такт музыке. У меня даже появилось какое-то уважение к насекомым — у них это так здорово получается, и без всяких репетиций!»

3

Вечером Глоуэн снова позвонил Сесили: «Алло, это я!»

«О! Я весь день о тебе беспокоилась. Что происходит?»

Глоуэну показалось, что он угадывает в голосе Сесили усталость и какое-то разочарование. Он ответил: «Ничего особенного. Выполняю обязанности».

«И при этом тон у тебя подозрительно самодовольный».

«А это потому, что мне невероятно повезло! Меня освободили от патрулирования, чтобы я мог уделить все свое просвещенное внимание приему гостей. И ты не догадаешься, кого назначили мне на замену!»

«Намура? Чилке? Флоресте?»

«Если бы! Нет, нет и нет. Счастливый жребий выпал Арлесу. Ты бы послушала, как он взревел, когда узнал приятную новость! Лучше всякого спектакля. Спанчетта тоже не преминула высказаться».

«Могу себе представить! Арлес, наверное, уперся всеми четырьмя ногами?»

«Это не помогло. Сегодня Арлесу и Керди предстоит мотаться в темноте вдоль ограды, развлекая друг друга историями о похождениях бесстрашных львов».

«В костюмах тех же „львов“, надо полагать?»

«Еще чего! Что сделают йипы, когда заметят, что по ночам за оградой рыскает пара бесстрашных львов?»

«Бросятся защищать своих женщин?»

«Ха! В любом случае, патрульные обязаны быть в форме служащих отдела B».

«Что ж, тебе и вправду повезло. Ты уже познакомился с гостями?»

«Наши отношения все еще носят несколько официальный характер, хотя я уже перестал их бояться», — с дипломатической осторожностью отвечал Глоуэн.

«Значит, Уэйнесс не трехметрового роста, и от нее не воняет рыбой?»

«Такое описание было бы явным преувеличением. Она нормального роста, и от нее почти не пахнет».

«Значит, она — ослепительная красотка? И по сравнению с ней я буду казаться старой, никому не нужной вешалкой для тряпья?»

«Глупости! Ты — самая привлекательная вешалка для тряпья во всей Галактике!»

«Глоуэн! Следует ли понимать твои слова, как попытку сделать комплимент? Ты выражаешься как-то двусмысленно».

«Несомненно. То есть да, как комплимент. Чем ты занимаешься?»

«Спроси лучше, чем я должна заниматься. В данный момент я должна разучивать мою партию трио. Но расскажи лучше про гостей. Они высокомерны, капризничают?»

«Нет, ничего такого не заметил. Напротив, дружелюбны и хорошо воспитаны».

«Гмм. Натуралисты, с которыми я сталкивалась в заповедных „приютах“, все были немножко „с приветом“. То есть возникало впечатление, что они думают как-то по-другому».

Глоуэн бросил взгляд через плечо в направлении библиотеки, где Майло и Уэйнесс стояли у стола, перелистывая инопланетные журналы: «Не замечаю в них ничего особенного… хотя я понимаю, о чем ты говоришь».

«А как они выглядят?»

И снова Глоуэну пришлось тщательно выбирать слова: «Их нельзя назвать уродами или неряхами».

«Поразительно! Опиши-ка их поподробнее».

«У них черные волосы, а кожа, наоборот, светлая, даже бледная, с оливковым оттенком. Майло очень хорошо сложен».

«А Уэйнесс? Тоже хорошо сложена?»

«В некотором роде. У нее легкая, тонкая, как бы это выразиться… мальчишеская фигура. Майло немного выше меня. У него, если можно так выразиться, импозантная внешность и аристократические манеры».

«А Уэйнесс? У нее тоже аристократические манеры?»

«В этом отношении они похожи. Оба умеют себя держать».

«А как они одеты?»

«Я не заметил. Одну минутку, дай посмотреть».

«Смотри скорей — меня уже зовут примерять концертное платье!»

«Уэйнесс в серой юбке, черных гольфах ниже колен и черной кофте. У нее на голове серая лента, что-то вроде повязки с двумя кисточками, темно-красной и темно-синей, висящими сзади на уровне шеи. Майло…»

«Забудь про Майло. Не сомневаюсь, что он прилично одет».

«Очень прилично. Они просматривают журналы мод… А теперь они смеются — почему, не имею представления…»

«Прибежала Ябеда — то есть Миранда. Мама требует, чтобы я срочно спустилась. Мне пора».


Глоуэн отвернулся от телефона. Некоторое время он изучал гостей издали, после чего медленно приблизился к библиотечному столу: «По-видимому, вы прекрасно умеете развлекаться без меня. Я теряю уверенность в своей незаменимости».

«Дурацкие фотографии не дают нам соскучиться, — отозвался Майло. — Взгляни на это абсурдное сооружение из тряпок! Неужели кто-то способен так одеваться?»

«К сожалению, под тряпками угадывается особа женского пола, которой, судя по выражению лица, не до шуток».

«Гм. Кстати, на меня произвела большое впечатление прическа вашей тетки Спанчетты».

«Мы все гордимся этой местной достопримечательностью. Увы, помимо журналов мод и шевелюры Спанчетты, в нашем пансионе мало любопытного». Глоуэн подошел к серванту и наполнил бокалы: «„Зеленый зокель“, марочное вино дома Клаттоков. Если верить легенде, именно из-за него началась первая Парилья».

Все трое присели на диван. Кроме них, в библиотеке никого не было. Глоуэн сказал: «Сегодня тихо. Все заняты приготовлением костюмов. А вы в чем пойдете на маскарад? Придется подыскать для вас костюмы».

«А костюм надевать обязательно?» — спросила Уэйнесс.

«Наряжаются практически все — с завтрашнего дня и до полночи в смоллен. Не беспокойтесь, в гардеробе „Лицедеев“ всегда что-нибудь найдется. Завтра с утра первым делом туда и отправимся».

«Наряды и маски провоцируют поведение, в иных обстоятельствах сдерживаемое, — заметил Майло. — Не спрашивайте, где я это прочитал. Просто приходят в голову всякие… мысли».

«Мне всегда казалось, что люди выбирают костюмы, подобающие той роли, которую они на самом деле хотели бы играть в жизни», — сказала Уэйнесс.

«Нередко такая роль и подспудные желания совпадают, — отозвался Глоуэн. — Поэтому на праздники в Квадратном парке всегда больше демонов и полуголых менад, чем элегантных птиц и скромниц с фруктовыми корзинами».

«А ты кем нарядишься? — шаловливо спросила Уэйнесс. — Элегантной птицей?»

«О нет. Я стану черным демоном, временами невидимым — то есть, когда выключат свет».

«А я напялю холщовый мешок с вырезами для глаз! — заявил Майло. — Что позволит мне избежать всяких попыток доморощенного психоанализа. Или, по крайней мере, заведет их в тупик».

«В костюме Пьеро тебе будет гораздо удобнее, — возразила Уэйнесс. — Кроме того, он не привлекает столько внимания». Она повернулась к Глоуэну: «Майло считает, что только вульгарные люди выставляют себя напоказ».

«Не только. Об этом еще придется подумать, — заметил Майло. — А теперь попрошу меня извинить — кажется, мне пора спать».

«И мне тоже, — сказала Уэйнесс. — Спокойной ночи, Глоуэн».

«Спокойной ночи».


Глоуэн вернулся к себе в квартиру. Шард встретил его оценивающим взглядом: «Никак не скажешь, что ты истощен тяжкими трудами».

«Все не так плохо, как могло быть, — с напускным равнодушием отозвался Глоуэн. — Особенно утешает мысль об Арлесе, марширующем вокруг табора».

«Обстоятельство, внушающее злорадный оптимизм, — согласился Шард. — И что же ты думаешь о своих трехметровых натуралистах?»

«Они… не слишком обременительны».

«Рад слышать!»

«Сначала, конечно, мы друг друга немножко не поняли. Я думал, что они начнут с жаром обсуждать экологию и сравнительные преимущества различных сортов рыбьего жира. Но их эти предметы мало интересуют. В конце концов я откупорил бутылку „Зеленого зокеля“, и мы разговорились. Тем не менее, они все еще держатся слегка натянуто».

«Может быть, они просто смущены и чувствуют себя не в своей тарелке — далеко от дома, в непривычной обстановке…»

Глоуэн с сомнением покачал головой: «Отчего бы они смущались? Они хорошо воспитаны и добротно одеты, хотя и неброско. Вполне располагающие к себе молодые люди. Хотя девица, скажем так… достаточно невзрачна».

«Невзрачна? — вскинул брови Шард. — У меня возникло другое впечатление. Ее не назовешь полногрудой валькирией, но у нее умное лицо, приятно посмотреть… Так о чем же вы, в конце концов, разговорились?»

«Я рассказал им про Сиско и про то, как йипы растаскивали оборудование. Это их заинтересовало — гораздо больше, чем я ожидал. Надо полагать, в Строме вопрос о йипах вызывает сильнейшие политические разногласия».

«Надо полагать, — кивнул Шард. — Одна партия отвергает всякую возможность применения силы и заявляет о своей готовности к изменению устава Заповедника. Им противостоят традиционно настроенные натуралисты. Эти особой щепетильностью не отличаются. Они хотят, чтобы йипы перестали размножаться или покинули Кадуол. А консерватору приходится сохранять нейтральность — хотя говорят, что неофициально он сочувствует сторонникам Хартии».

«Его сын сформулировал свои симпатии весьма недвусмысленно — особенно после того, как я изложил гипотезу Чилке».

«Ты что-то знаешь, чего я не знаю, — насторожился Шард. — В чем заключается гипотеза Чилке?»

«Чилке считает, что йипы годами крали компоненты, чтобы собирать из них свои автолеты. Он пришел к такому выводу, сравнивая фактический инвентарь с документацией — хотя при прежнем начальстве записи вели из рук вон плохо, и многое остается неясным».

«Любопытное наблюдение!»

«Майло выразился так: если йипы крали для того, чтобы собирать автолеты, значит, они планировали куда-то лететь. А кражи оружия свидетельствуют о том, что они намеревались в кого-то стрелять».

Шард нервно погладил подбородок: «И все это из-за того, что ты не зарядил пистолет!»

4

Утром Глоуэн проводил детей консерватора по Приречной дороге, мимо лицея, к складу «Лицедеев», где хранились театральные реквизиты и костюмы. В помещении никого не было — молодые люди втроем бродили вдоль вешалок гардероба, разглядывая и примеряя костюмы. Майло выбрал костюм арлекина из черных и желтых полотняных ромбов, с черной шляпой-треуголкой. Уэйнесс пребывала в нерешительности (ей приглянулись полдюжины нарядов), но в конце концов взяла розовый комбинезон, облегавший предплечья, бедра и талию, с черными помпонами спереди. Непроницаемая маска с раскосыми вырезами для глаз оставляла открытыми только нос, рот и подбородок, а волосы украшал венок из деликатных серебристых спиралей.

Не выказывая ни тени смущения, Майло и Уэйнесс сбросили верхнюю одежду и примерили костюмы.

«Ну вот, с легкой руки Глоуэна мы напялили на себя невесть что, и теперь, окрыленные вседозволенностью анонимности, пустимся во все тяжкие, — сокрушенно произнес Майло. — А ответственность за наши постыдные прегрешения возляжет тяжким бременем на плечи Глоуэна».

«Не возляжет, если вас не поймают, — отозвался Глоуэн. — Будьте осторожны, а если допустите неосторожность, сразу прячьтесь».

«Это приличный костюм, и я намерена вести себя очень прилично, — заметила Уэйнесс, изучая свое отражение в зеркале. — Я выгляжу, как костлявая розовая ящерица».

«Ты больше похожа на розовую призрачную фею — что неудивительно, потому что ты выбрала костюм призрачной феи».

«Мы останемся в этих нарядах, или нужно будет снова переодеваться?»

«Оставайтесь как есть. Я тоже переоденусь, и мы отправимся искать приключений».

В пансионе Клаттоков Глоуэн превратился в черного демона, после чего позвонил Сесили: «Мы уже нарядились и готовы веселиться. Зайти за тобой?»

«Никак не получится. Прибыли родственники из Кассиопеи, и меня заставят водить их по городу до полудня».

«Тогда давай хотя бы пообедаем вместе, в „Старой беседке“».

«Постараюсь придти. А если не отпустят, поужинаем вечером под садовыми фонарями. Как оделись твои приятели?»

«Майло — арлекин, желтый с черным. Уэйнесс — розовая призрачная фея. А ты?»

«Еще не знаю. Миранда решила всех ошеломить в костюме Пьеро. Сегодня я тоже, наверное, надену что-нибудь в этом роде, а дальше посмотрим».


Утро они провели достаточно приятно — по крайней мере с точки зрения Глоуэна. К полудню трое молодых людей нашли свободный столик в «Старой беседке» — напоминающем деревенскую таверну ресторане на открытом воздухе, под большой шатровой беседкой, увитой сиренью и местной джелозарией. Из ажурной сводчатой галереи открывался вид на Квадратный парк, где уже собирались ряженые, праздновавшие Парилью.

Вскоре явилась Сесили — но не в костюме Пьеро, а в виде некоего фантастического существа в разноцветных лохмотьях и бахроме. По словам Сесили, это лоскутное одеяние изображало храмовую танцовщицу культа Калаки с древней Земли.

«Так вот как они выглядели, оказывается!» — прикинулся простаком Майло.

«Историческую подлинность гарантировать невозможно, — поспешила ретироваться Сесили. — А что у нас сегодня на обед?»

«Что ты рекомендуешь?» — поинтересовался Майло.

«Здесь вообще вкусно готовят. Мне особенно нравятся шашлыки под острым соусом, со свежеиспеченным хлебом».

«Их хорошо запивать холодным элем», — прибавил Глоуэн.

«Мне сегодня пить нельзя, — возразила Сесили. — Флоресте снова поменял все расписание. и мне придется выучить две новые программы до полудня в мильден. Все это не так уж трудно, но времени совершенно не остается… Легок на помине! Вот он идет!» Сесили указала на высокого человека с аскетическими чертами лица и пышной копной мягких седых волос, величаво, как аист, переступавшего длинными тощими ногами по аллее Квадратного парка.

«Все признаю́т, что он гений — в том числе сам Флоресте, — продолжала Сесили. — Он мечтает построить великолепный новый Орфеум и собрать в Араминту исполнителей и публику со всех концов Ойкумены. Флоресте мать родную продал бы, чтобы финансировать свой проект».

«А какого рода музыку вы будете исполнять?» — осмелилась спросить Уэйнесс.

«Самую разную. Вечером в верд я играю на флейте и на цингале в трио. Вечером в мильден нужно исполнить несколько пьес на меллокорде. А поздно вечером в смоллен, во время „Фантасмагории“, придется дублировать партию флейты в оркестре, пока не начнется мой „Танец бабочки“ — и на этом все кончится!»

«Я тоже хотела бы играть на разных инструментах! — воскликнула Уэйнесс. — Но у меня не получается, пальцы не слушаются».

Сесили мрачно рассмеялась: «Если бы твою матушку звали Фелицией Ведер, все твои пальцы стали бы слушаться, как миленькие».

«Неужели? И это все, что требуется?» — не поняла Уэйнесс.

«Ну… не совсем. Музыкальные инструменты подобны языкам — чем лучше ты знаешь один, тем легче научиться другому. Если, конечно, у тебя изначально есть к этому способности. А если, вдобавок, твою матушку зовут Фелицией Ведер, тебя заставляют бесконечно повторять гаммы и упражнения. Хорошо, что в молодости моя матушка не восхищалась укротителями львов или циркачами, разгуливающими по раскаленным углям! Только этих навыков не хватает в моем репертуаре».

«Бегать по раскаленным углям пусть учится Ябеда, — заключил Глоуэн. — Кстати об укрощении львов: смотрите-ка, какая тварь рыскает вокруг да около!»

«Кто это?» — снова не поняла Уэйнесс.

«Бесстрашный лев. В их клубе избранных восемь постоянных членов».

«Надо полагать, это не общество трезвенников», — предположил Майло.

«Ни в коем случае! Судя по тому, как волочится хвост данного конкретного бесстрашного льва, он успел изрядно насосаться. По-моему, это мой дальний родственник, Арлес Клатток».

«Хо-хо! — воскликнула Сесили. — А Рубиновая королева, направляющаяся сюда из парка — его мамаша Спанчетта. Бедняга Арлес! Кажется, она его заметила».

«Хуже того, — сказал Глоуэн. — Не только заметила, но и собирается сделать ему выговор».

Спанчетта вступила под своды шатровой беседки и встала, выпрямившись во весь рост, перед своим отпрыском. Покрытые рыжеватой шерстью плечи ссутулились, грива «бесстрашного льва» опустилась.

Спанчетта сделала резкое замечание; Арлес ответствовал угрюмым ворчанием. Глоуэн уловил сущность разговора и не преминул передать его собеседникам: «Арлес спрашивает: разве это не Парилья, когда каждый цветок цветет, как хочет?»

Спанчетта снова высказалась, после чего повернулась на каблуках и удалилась из «Старой беседки». Арлес сел за стол, и ему подали миску густого рыбного супа.

Вернувшись в Квадратный парк, Спанчетта присела на скамью; вскоре к ней присоединился рогатый козлоногий сатир в маске.

«Латуюн тут как тут, — комментировала Сесили. — На самом деле это Намур. Говорят, у него со Спанчеттой весьма интимные отношения».

«Трудно даже представить себе эту парочку вместе! — отозвался Глоуэн. — Тем не менее, невозможно отрицать очевидное».

К столу приблизилась девочка в свободных белых панталонах, белой блузке и высокой конической белой шляпе. Лицо ее было вымазано белой краской и украшено большим комковатым наставным носом.

«Не могу не заметить прибытие некоей Миранды, в прошлом известной под кличкой „Ябеда“, ныне упраздненной. Как водится, она пришла сообщить важные новости».

«А ты откуда знаешь?» — спросила Миранда.

«Глядя на то, как ты шмыгаешь носом, нетрудно догадаться».

«Ты не можешь видеть, как я шмыгаю носом, потому что он спрятан под фальшивым носом!»

«Неужели? Прошу прощения, я обознался».

«Глоуэн! У меня маленький нос, и на нем нет никаких бородавок! Ты это прекрасно знаешь!»

«Теперь припоминаю. Так в чем же заключаются новости?»

«Мама хочет, чтобы Сесили вернулась».

Сесили вздохнула: «Будь моя воля, я наклюкалась бы сейчас не хуже Арлеса, явилась бы домой, волоча ноги, и отвечала бы на все попреки невнятным бурчанием».

«Давай, давай, Сесили! — взвизгнула от восторга Миранда. — И я с тобой наклюкаюсь! Мы вместе наклюкаемся! Не убьет же мама нас обеих сразу?»

«Завидный оптимизм, — пробормотала Сесили. — Похоже на то, что придется идти. Миранда, ты что, решила остаться?»

«А может быть, Глоуэн со мной наклюкается?»

«Не тяни к нему свои цепкие маленькие ручонки! Мой Глоуэн, найди себе другого! — Сесили поднялась на ноги. — Пойдем, безобразница. Где мама, и что ей нужно?»


День пролетел, вечер подошел к концу. На сон грядущий Глоуэн решил позвонить Сесили: «Флоресте не внес никаких новых изменений?»

«Только одно, но очень приятное. Вечером в смоллен мне не придется играть на флейте в Букашечном оркестре. Мои крылья все еще не работают, как полагается. Требуется точная координация движений. Придется тренироваться без конца».

«У бабочек это получается без всякой тренировки».

«Бабочки не стоят на сцене в лучах разноцветных прожекторов, всем на посмеяние».

«Тоже верно».

«Я попросила Флоресте выключить прожекторы, если у меня что-нибудь получится не так. Между прочим, с какой стати ты пытался меня убедить в том, что Уэйнесс Тамм — дурнушка, похожая на мальчика?»

«Разве не так?»

«Разница между твоим описанием и действительностью сразу бросается в глаза».

«По-видимому, я чего-то не заметил».

«Как бы то ни было, я устала, и мне пора спать. Завтра мы не сможем увидеться, но в глиммет, может быть, успеем пообедать в „Старой беседке“».

«Надеюсь! По меньшей мере, во время Маскарада нам ничто не помешает быть вместе?»

«Ничто! Как только я сброшу крылья, встретимся у оркестровой ямы — там, где стоит басовая виола».


Промчались инг и глиммет. Утром в верд сатир Латуюн возглавил движущийся по Приречной дороге парад, знаменующий официальное открытие Парильи.

Начинался повсеместный круговорот ярких красок и веселья: вдоль Приречной дороги выстроились дегустационные киоски, где празднующие могли пробовать знаменитые выдержанные вина станции Араминта, причем покупателям из миров близких и далеких предлагали вино в любых количествах — в бутылях, в бочках и дюжинами бочек. Каждый вечер ряженые пировали за столами, расставленными в Квадратном парке с той стороны, где возвышалась авансцена Старого Орфеума. По вечерам в верд и в мильден Сесили участвовала в сокращенных представлениях «Лицедеев» — в первый вечер она выступала в составе трио, а во второй исполняла на меллокорде аккомпанемент к нескольким попурри мимов-лицедеев.

Поздно вечером в смоллен Парилья достигала кульминации — начинались банкет и «Фантасмагория» Флоресте, за которыми должен был следовать Большой Маскарад, заканчивающийся в полночь торжественным исполнением «Прощальной паваны». Затем, одновременно с ударом гонга, отмечающим полночь, сатир Латуюн должен был спрыгнуть с авансцены, бежать через толпу, забрасываемый виноградом, и скрыться во мраке ночи. Бегством Латуюна заканчивалась Парилья. Снимая маски и напевая старинные песни, сжимающие сердце сладкой грустью, участники карнавала разбредались по домам, и лишь особо сентиментальные личности, напившиеся до слез, оставались встречать рассвет в Квадратном парке.

Планы Глоуэна, надеявшегося провести все это время с Сесили, были полностью нарушены — отчасти Фелицией Ведер, желавшей, чтобы Сесили произвела наилучшее впечатление на инопланетных родственников, и отчасти в связи с обязанностями Глоуэна по отношению к детям консерватора Тамма.

Глоуэн фаталистически смирился с обстоятельствами. На банкете справа от него сидела Уэйнесс, слева — Майло. Арлес, выглядевший достаточно неряшливо несмотря на то, что надел униформу кадета отдела B, сидел за соседним столом рядом со Спанчеттой. Ему предстояло пропустить бо́льшую часть банкета, «Фантасмагорию» и Большой Маскарад в связи с назначением в патруль, и всей своей позой он выражал глубокое отвращение и возмущение. Время от времени он протягивал руку к бутыли, чтобы пополнить свой бокал, но тут же отдергивал ее, предупрежденный безапелляционным жестом Спанчетты, напоминавшим, что трезвость является существенным предварительным условием надлежащего бдительного патрулирования.

Глоуэн, следивший за соседним столом, доверительно сообщил Уэйнесс: «Арлес все время хочет налить себе вина, а Спанчетта не позволяет. Арлес готов взорваться и с каждой минутой ведет себя все более вызывающе. Вполне возможно, что он и Керди пошлют патруль подальше и разопьют бутылку-другую где-нибудь в кустах. О чем мы, несомненно, узнаем, если йипы с яростными воплями заполонят весь парк и начнут резать нам глотки».

Уэйнесс с сомнением покачала головой: «Йипы не отважатся на такой разбой во время Парильи! Это навлекло бы на них всеобщий гнев, даже жмоты разозлятся».

«Жмоты?»

«Сторонники партии жизни, мира и освобождения — ЖМО. Они сами себя так называют. А нас они прозвали „аллигаторами“. Но я не хочу сейчас обсуждать политику».

Глоуэн внимательно изучал ее профиль: «Тебе у нас нравится?»

«Конечно! — она искоса взглянула на него, но тут же вернулась к созерцанию тарелки. — Почему бы мне у вас не понравилось?»

«Мне почему-то казалось, что тебе не придется по душе станция Араминта. Или мое общество. В какой-то мере».

Уэйнесс рассмеялась: «О, ты вполне безобиден! А что касается станции… сначала, как только мы сюда приехали, я боялась, что я сама себе покажусь наивной и глупой по сравнению с местными жителями, образованными и умудренными жизнью».

«Но теперь тебе так не кажется?»

«Нет. Спасибо за внимание».

«Не за что».

«Меня всегда беспокоил лицей. В нем очень трудно учиться?»

«Не слишком трудно, если не отстаешь. Хорошим примером может послужить наш герой Арлес. Он намерен стать виноградарем-ферментологом, и два года пытался повысить успеваемость, поглощая бесчисленные галлоны вина. Естественно, на экзаменах он позорно провалился».

«Любопытно! Каким образом это наблюдение относится ко мне?»

«Нет-нет, я просто хотел сказать, что пьянство никоим образом не способствует обучению».

«Гм. Арлесу удалось исправить отметки?»

«В некоторой степени… Кстати, он уже уходит — полюбуйся! Сохраняя безукоризненную выправку, молодой кадет-отличник отправляется в патруль, охранять забор на заднем дворе».

«Бедняга Арлес! Он пропустит „Фантасмагорию“».

«Он уже видел все номера, и даже участвовал в их исполнении. В это трудно поверить, но Арлес — лицедей-энтузиаст. И Керди тоже, между прочим».

«А ты?»

«Никогда не ощущал в себе театральную жилку. Тебе нравится театр?»

«В Строме не бывает никаких карнавалов и представлений».

«Почему же?»

Уэйнесс пожала плечами: «Может быть потому, что местные жители не любят торчать, как пни, и смотреть на то, как другие кривляются».

«Ага. Над этим следует подумать».


Банкет продолжался; тем временем на сцене Орфеума представляли «Фантасмагорию» Флоресте — разномастную антологию из пантомим, легкомысленных комедийных сцен, балетных номеров и чисто зрелищных эффектов, ненавязчиво объединенных переплетением лейтмотивов. Официально спектакль назывался «Очаровательные проделки обывателей Букашечного города» и был посвящен взаимоотношениям различных насекомых, переодетых пасторальными персонажами. Листва и расписные декорации долженствовали изображать селение из нескольких избушек и лавочек, затерянное в глубине дремучего леса, с полуразбитым пьедесталом из серо-зеленого мрамора на заднем плане. «Букашки» сновали туда-сюда, занимаясь повседневными делами — как правило, с юмористическими последствиями. Отряд небольших блестящих жуков отплясал под стрекочущие, скрипящие, жужжащие звуки Букашечного оркестра. На дереве у выхода из-за кулис висела белая куколка; время от времени она раздувалась и подергивалась, движимая таинственными внутренними процессами. Мало-помалу танцоры-букашки собрались вокруг дерева, с почтением и ужасом ожидая чудесного превращения.

Потуги внутри бледной оболочки становились все настойчивее, и оркестр начал аккомпанировать толчкам и судорогам куколки всплесками заунывных гортанных аккордов.

Куколка стала раскрываться — юпитеры сфокусировались на дереве, погрузив остальную сцену в полумрак.

Куколка вскрылась — оркестр тут же смолк. Из разрыва выскочил отвратительный маленький белый бесенок с искаженной, подчеркнутой черными линиями грима физиономией. Радостно щебеча, бесенок принялся носиться по сцене, высоко подпрыгивая и кувыркаясь, тогда как букашки и оркестр изображали ужас и замешательство.

Лучи прожекторов перестали следить за происходящим и направились в ночное небо. Некоторое время на темной сцене было пусто. А затем — ослепительный новый сноп света озарил вершину пьедестала: на ней стояла бабочка-Сесили, вся в мягкой серой ткани, с антеннами, закрученными над головой! Чудесные крылья порхали сами, как живые, точно следуя мягкому внутреннему ритму.

Сесили постепенно поворачивалась на постаменте, непрерывно помахивая крыльями, с лицом, застывшим в трансе сосредоточения. Она опустилась в позу лотоса, полузакрывшись трепещущими, вибрирующими крыльями, чтобы все могли увидеть поразительную игру оттенков — багряно-лиловых и зеленых, насыщенно-красных, огненных темно-желтых. Даже бархатно-черные тона не уступали интенсивностью другим цветам.

Медленно поднявшись на ноги, будто воспаряя на крыльях, Сесили стояла, улыбаясь восторженной полуулыбкой, радуясь сложной легкости движения крыльев. Все глаза следили за ней, как зачарованные — Сесили удалось превратиться в неотразимо привлекательное видение. Глоуэну было трудно дышать, ему казалось, что сердце сжалось в комок.

До сих пор авансцена оставалась неосвещенной. Но вот откуда-то со стороны послышался скрежещущий рев. Лучи соскользнули с пьедестала и высветили белым огнем отряд бесовских тварей, вооруженных нелепо длинными алебардами. Насекомые-селяне отпрянули в замешательстве, но тут же собрались с духом и бешено набросились на врага. Чертенят жалили и пилили пополам, их кромсали жвалами, их душили многоножки, их грызли жуки. Круг света, бледный и расплывчатый, плавал по сцене, как пьяный, выхватывая из темноты мгновенные снимки битвы. Он прикоснулся к пьедесталу: бабочка исчезла.

Оркестр разразился лихорадочным полифоническим проигрышем, после чего наступила тишина. Но круг бледного света продолжал блуждать по темной сцене. То там, то здесь можно было разглядеть насекомых, чем-то деловито занятых. Вооружившись громадными кувалдами, прессами и катками, они принялись сплющивать и раскатывать поверженных чертенят, как тесто, превращая их в жесткие тонкие листы почти абстрактной формы, лишь отдаленно напоминавшей первоначальную.

Оттуда, где стоял пьедестал, донеслись звуки тяжелых ударов. Прожектор осветил происходящее на постаменте: оказывается, насекомые прибивали гвоздями сплющенных порождений ада, воздвигая неуклюжий монумент — грубое, стилизованное, черно-белое изваяние бабочки.

Спустилась непроницаемая воздушная завеса, скрывшая сцену. На авансцену быстрыми шагами вышел Флоресте: «Надеюсь, что усилия «Лицедеев» не пропали даром, и вы приятно провели время. Как вам, наверное, уже известно, наши талантливые исполнители — добровольцы из числа жителей станции Араминта. Они работали, не покладая рук, чтобы сделать возможным сегодняшнее представление.

А теперь я обращусь к публике с призывом — достаточно кратким. Наш театр, Орфеум, служит местом отдыха и развлечений с незапамятных времен. Но он мал и тесен, а его оборудование настолько устарело, что постановка любого спектакля становится трудным и опасным приключением.

Многие из вас знают, что мы планируем построить новый Орфеум. Когда «Лицедеи» выступают на других планетах, вся выручка откладывается в фонд Нового Орфеума, который станет самым совершенным театральным комплексом во всей Ойкумене.

Отбросив всякий стыд, я призываю вас внести свой вклад в наш театральный фонд — с тем, чтобы мечта о Новом Орфеуме могла скорее стать былью. Спасибо за внимание».

Флоресте спрыгнул со сцены и скрылся.

Глоуэн обратился к детям консерватора: «Вот вы и познакомились с одной из постановок Флоресте. Некоторым они нравятся, другим — нет».

«По меньшей мере он умеет привлечь внимание», — заметила Уэйнесс.

Майло ворчал: «Мне бы все это больше понравилось, если бы я знал, о чем это».

«Флоресте, скорее всего, сам не знает. Он импровизирует на каждом шагу: публика довольна, и ладно. Пусть неудачник плачет».

«Несомненно, из происходящего можно было бы сделать некоторые выводы, — размышлял вслух Майло. — Флоресте представил несколько маловразумительных эпизодов, после чего вышел и потребовал денег. И никто даже не рассмеялся».

Оркестранты уже готовились к Большому Маскараду. Глоуэн сказал: «Первый танец, как водится, „Учтивая павана“ — ее вот-вот начнут играть, а мне нужно увидеться с Сесили, хотя я не хотел бы оставлять вас одних. Может быть, вы не прочь потанцевать?»

Уэйнесс и Майло переглянулись без особого энтузиазма.

«Пожалуй, мы просто посидим и посмотрим», — ответила Уэйнесс.

«Сесили, наверное, уже переоделась, — продолжал Глоуэн. — Мы условились о встрече в определенном месте. Вы меня, пожалуйста, извините, я пойду ее подожду».

Глоуэн направился к оркестровой яме и расположился таким образом, чтобы ему был виден весь коридор между закулисным пространством и кухнями.

Тем временем со сцены объявляли результаты конкурса вин. Как обычно, большой приз — за общее сочетание высоких качеств продукции и лучшее вино — завоевала винодельня клана Вуков, а вина других пансионов, в том числе «Зеленый зокель» Клаттоков, получили специальные награды по отдельным категориям.

Объявления закончились. Оркестр настраивался, и пары по всему Квадратному парку строились рядами, приготовившись к «Учтивой паване». Так как большой приз присудили клану Вуков, почетное место во главе процессии заняли домоправитель пансиона Вуков, Оускар Вук, и его супруга Игнация.

Глоуэн начинал беспокоиться. Где же Сесили? Если она не поспешит, они не успеют к началу паваны… Может быть, он спутал место встречи? Глоуэн живо вспомнил их последний разговор. Все правильно — прямо перед ним стоял исполнитель партии басовой виолы со своим импозантным инструментом.

Глоуэн заметил Миранду и позвал ее. Та подбежала, задыхаясь от волнения: «Глоуэн, ты меня видел? Я была бесенком номер три — тем самым, которого загрыз Жук Виссельроде!»

«Конечно, я тебя видел. Ты величественно погибла. А где Сесили?»

Миранда обернулась к закулисному коридору: «Я ее не видела. У нас разные гардеробные. Бесятам отвели маленькую каморку, а Сесили переодевается в комнате, которую называют „женской примерочной“. Это у разгрузочной площадки, за кухней».

«Ты не сходишь, не посмотришь? Может быть, ты ее найдешь. Скажи ей поторопиться — или мы пропустим павану».

Миранда задержалась только на секунду, чтобы спросить: «А если ей нехорошо, ты все равно хочешь, чтобы она танцевала?»

«Нет, разумеется нет! Просто найди ее. Я буду здесь — на тот случай, если она согласится выйти».

Миранда убежала. Через пять минут она вернулась: «Сесили нет в примерочной. Гардеробщица говорит, что ее там не было. И за кулисами ее нигде нет».

«Может быть, она пошла домой? Где твоя мама?»

«Мама танцует павану с папой. Глоуэн, я боюсь. Куда она пропала?»

«Мы ее найдем. Как оделись твои родители?»

«Мама — морская царица. Видишь, вся в зеленом? А папа — рыцарь ордена Домбразиатов».

Глоуэн направился к танцующим в парке и приблизился к Карлусу и Фелиции Ведер, старательно исполнявшим ритуальные па традиционной паваны.

Обращаясь к Карлусу, Глоуэн сказал: «Господин Ведер, я чрезвычайно сожалею, что вынужден вас побеспокоить. Но мы не можем найти Сесили. Она должна была танцевать павану со мной, но так и не вышла из-за кулис. И за кулисами ее тоже нет».

«Пойдем, посмотрим!»

Поиски не позволили обнаружить никого, кто помнил бы, где была Сесили после выступления на сцене. Не нашли ее и впоследствии, хотя всю территорию станции тщательно прочесали. Сесили исчезла — исчезла бесследно.

5

Пропажа Сесили Ведер была окружена трагически-романтическим ореолом. Девушка, напряженно стоящая высоко на пьедестале с восторженным лицом, с руками-крыльями, воздетыми в прощальном салюте — девушка-бабочка — стала символом первобытного триумфа красоты. Никто из присутствовавших на представлении не вспоминал ее, не ощущая некую зловеще-сладостную дрожь, пробегавшую по нервам.

Лихорадочные поиски оказались полностью безрезультатными — не было никаких признаков преступления или похищения; Сесили исчезла так, будто ее втянуло внезапным вихрем неизвестной силы в другое измерение. Территорию станции Араминта прочесывали заново, еще внимательнее, еще методичнее — но так же тщетно.

Каждому сразу пришло в голову, что Сесили могли похитить на автолете. Проверка записей в управлении космодрома показала, однако, что в период исчезновения в небе над станцией Араминта не было ни автолетов, ни космических аппаратов.

Значит, наверное, ее увезли на катере или на сухопутной машине? Такое предположение нельзя было опровергнуть с той же степенью уверенности. Но когда проверили расписания и маршруты всех имеющихся в наличии автомобилей, грузовиков, автофургонов и самоходных подвод, оказалось, что все они находились там, где им положено было находиться, и никаких подозрительных рейсов никто не совершал. Что же касается лодок и катеров, любое движение на реке ниже по течению от Орфеума (то есть параллельно Приречной дороге) немедленно бросилось бы в глаза множеству людей, а выше по течению обширные тростниковые заросли не позволяли быстро высадиться на берег. Даже если бы злодеи пробились на катере через тростники или перетащили девушку в лодку, ожидавшую поодаль, остались бы очевидные и однозначные следы такой деятельности. То же можно было сказать о попытке сплавить тело по реке так, чтобы его унесло в море: тело нужно было донести до реки, а вокруг были либо тростники, либо сотни свидетелей.

Таинственные исчезновения такого рода на станции Араминта были редки, но случались и раньше. Как правило, жертвой становилась какая-нибудь девушка из табора йипов, не уступившая обычным попыткам соблазнения — к несчастью для себя. Убийцу, если его личность можно было установить без каких-либо сомнений, незамедлительно вешали — или, по просьбе осужденного, выбрасывали за борт в океане, в ста пятидесяти километрах от берега.

Преступления, совершенные на станции Араминта или в любом другом районе Дьюкаса, расследовались агентами отдела B, по договору являвшегося подразделением МСБР. Должность директора отдела занимал семидесятилетний Бодвин Вук, деятельный жилистый коротышка, большой ревнитель дисциплины и порядка. Лысый, как полированный набалдашник, он сверлил собеседника пронзительным взглядом янтарных глаз, нервно постукивал пальцами по костлявому подбородку и вечно совал в чужие дела длинный пронырливый нос. Его помощниками, в чине капитанов, были Айзель Лаверти, Рун Оффо и Шард Клатток. За спиной подчиненные называли группу четырех старших офицеров отдела «зверинцем», в связи с некоторым сходством их физиономий с изображениями животных в старом земном бестиарии: Шард Клатток чем-то напоминал серого волка, Айзель Лаверти — борова, Рун Оффо — хорька, а директор Бодвин Вук удивительно походил на небольшого плешивого орангутанга.

Делом Сесили Ведер занялся весь «зверинец», а также столько сержантов, рядовых и кадетов, сколько можно было освободить от регулярных обязанностей.

Станцию Араминта и ближайшие районы Заповедника обыскивали досконально. Инспектировали каждое сооружение, изучали каждую пядь земли в пределах населенной и посещаемой территории. Каждый день химик анализировал речную воду, пытаясь обнаружить свидетельства разложения плоти — так же безрезультатно. Сесили Ведер растворилась в небытии, не оставив никаких улик. Даже правдоподобных оснований для каких-либо гипотез было очень мало.

Некоторые предполагали, что Сесили, помешавшись после представления, убежала, никому ничего не сказав, в дикие дебри Заповедника. От этой теории отмахивались как от беспочвенного вымысла — но если безумный побег, утопление в реке и похищение с помощью автолета приходилось исключить, что оставалось? В отделе B сознавали, что общее замешательство должно было придавать уверенность преступнику, кто бы он ни был.

Допросили всех, кто присутствовал на представлении «Фантасмагории» — туристов, закупщиков вина, постоянных жителей, вспомогательный персонал, приезжих гостей, наемных работников, «Лицедеев» и оркестрантов. Каждого просили описать в подробностях, что именно они делали в период исчезновения девушки, и что делали все те, кого они знали. Собранные данные сравнивались с помощью компьютера отдела A, и перекрестное подтверждение показаний позволило разрешить множеству приезжих покинуть станцию Араминта.

Другая группа следователей пыталась восстановить картину перемещений Сесили непосредственно после того, как она спустилась с пьедестала на сцене. Она должна была пройти через закулисное пространство к двери, ведущей в коридор. Здесь она должна была повернуть налево, пройти еще метров семь, выйти на разгрузочную площадку за театром, снова повернуть налево и направиться к пристройке за углом Орфеума, где находилась примерочная (Флоресте часто приводил неудобное расположение примерочных и гримерных помещений в качестве одного из свидетельств необходимости строительства нового театра).

Сесили спустилась с пьедестала с помощью другой участницы представления «Лицедеев», Друзиллы ко-Лаверти, девушки на два-три года старше Сесили. Друзилла и несколько других «Лицедеев» видели, как Сесили вышла из-за кулис в коридор. Об ее дальнейших передвижениях никто не мог ничего сказать. Две гардеробщицы, все время находившиеся в примерочной, утверждали, что там она не появлялась. Сесили исчезла где-то между коридором, ведущим из-за кулис, и примерочной — то есть, по-видимому, на разгрузочной площадке за театром.

Во время представления площадка эта была безлюдна и плохо освещена, а участок для подсобного оборудования за площадкой вообще не освещался. Кухонные работники выходили на разгрузочную площадку через продуктовую кладовую, но на допросах все они заявляли, что были заняты обслуживанием банкета, и на заднем дворе им нечего было делать. В частности, такое заявление сделал Замиан — йип, выполнявший обязанности судомойки.

В связи с тем, что кухня находилась рядом с театральным задним двором, кухонных работников допрашивали с особым пристрастием. Сравнение их свидетельств с помощью компьютера позволило выявить некоторые несоответствия в показаниях Замиана. Его безотлагательно привели на дополнительный допрос в помещения отдела B. Шард Клатток проводил Замиана в кабинет Бодвина Вука и без лишних слов присел на стул в углу.

Бодвин Вук откинулся на высокую спинку своего тяжеловесного кресла и вперил в Замиана угрожающий взор.

Замиан, гибкий и стройный, с правильными чертами лица и коротко остриженными золотисто-каштановыми кудрями, ответил на молчаливый взгляд директора подчеркнуто вежливым полупоклоном: «Достопочтенный господин, чем я могу быть вам полезен?»

Бодвин Вук поднял со стола лист бумаги: «Ты дал показания о своих перемещениях в последний вечер Парильи? Помнишь?»

Йип улыбнулся и кивнул: «Конечно, помню! Замиан был очень рад оказать вам помощь в качестве осведомителя и сказал всю правду. Вы можете доверять каждому его слову. Теперь мне можно идти?»

«С тобой я еще не закончил, — пробурчал Бодвин Вук. — Остается обсудить несколько деталей. Прежде всего, известно ли тебе значение слова „правда“?»

Замиан удивленно поднял брови: «Конечно, сударь, и я охотно разъясню вам смысл этого слова в меру своих возможностей. Но, может быть, вы предпочтете найти точное официальное определение в словаре?»

Бодвин Вук прокашлялся: «По-видимому, так и следует сделать. Я этим займусь несколько позже… Нет-нет, не уходи — нам еще есть о чем поговорить. В своем показании ты заявляешь, что в указанное время, а именно примерно после окончания „Фантасмагории“ и перед началом Большого Маскарада, ты не выходил из кухни».

«Разумеется нет, сударь! Мне доверили много важных обязанностей. Как я мог бы их выполнить, и выполнить так, как требуется, если бы я был не в кухне, а где-нибудь еще — например, на пляже или на набережной у реки? Меня удивляет ваш вопрос — кому, как не вам, понимать необходимость прилежного выполнения обязанностей!»

Бодвин Вук поднял со стола целую пачку бумаг: «В этих показаниях утверждается, что ты покидал кухню несколько раз, чтобы спрятать мешки с украденными продуктами. Так ли это?»

Замиан печально покачал головой: «Вы же знаете, сударь, что в кухне царит атмосфера постоянных интриг и сплетен. Люди рассказывают друг о друге всякую всячину. Одного обвиняют в том, что он слишком много потеет; другой, дескать, выпускает газы каждый раз, когда наклоняется, чтобы заглянуть в духовку. Я не обращаю внимания на сплетни. Как правило они не соответствуют действительности».

«Но в данном случае показания соответствуют действительности?»

Замиан возвел глаза к потолку: «Трудно припомнить, сударь».

Бодвин Вук повернулся к Шарду: «Отведите Замиана в очень тихое, очень темное помещение, где он сможет подумать, ни на что не отвлекаясь. Я хотел бы, чтобы он вспомнил все происходившее в мельчайших подробностях».

Замиан умоляюще поднял ладонь — улыбка на его лице слегка задрожала: «Зачем причинять себе такое неудобство? Теперь, когда я собрался с мыслями, я все могу вспомнить!»

«Очень хорошо! Удивительный орган, человеческий мозг. Так что же происходило в тот вечер?»

«Теперь я припоминаю, что заходил в кладовку пару раз, просто чтобы размяться. А потом… нет, трудно сказать».

«Расскажи, расскажи».

Замиан заговорил с величайшей серьезностью: «Вы же понимаете, сударь, что у меня нет возможности точно описывать события, если я не уверен в том, что видел. Я могу кого-нибудь в чем-нибудь несправедливо обвинить, и тогда на моей совести останется тяжкое бремя, если его не облегчит как минимум крупная сумма денег».

«Он хочет знать, сколько мы ему заплатим», — перевел Бодвину Шард.

Бодвин Вук снова откинулся на спинку кресла: «Думаю, нам придется все-таки поместить Замиана в одиночную камеру, чтобы он подумал хорошенько в тишине и в темноте. Это поможет ему обрести уверенность в своей способности видеть факты такими, какие они есть. Таким образом он избавится от лишнего беспокойства, а мы сэкономим деньги, и все будет к лучшему и для него, и для нас».

«Совершенно верно, сударь. Рад, что вы понимаете ситуацию».

«Прежде, чем запереть Замиана в камере, — прибавил Бодвин Вук, — объясните ему, пожалуйста, что пособники преступника несут то же наказание, что и преступник».

«Некрасиво так обращаться с человеком, который изо всех сил старается вам помочь! — с достоинством воскликнул йип. — Я никогда не утаил бы сведения о преступлении. И все же, как мне кажется, мы все понимаем, что небольшой ценный подарок укрепил бы наше сотрудничество и показал бы, что в этом деле все стороны безусловно доверяют одна другой».

«Если мы станем доверять каждому встречному-поперечному, мы никогда не поймаем ни одного преступника, — возразил Бодвин Вук. — Поэтому нам приходится быть жестокими и беспощадными. Говори все, что знаешь, и перестань наводить тень на плетень!»

Замиан обреченно пожал плечами: «Как я уже упомянул, я заходил в кладовку, чтобы передохнуть и поразмышлять. Когда я там был, мне показалось, что я слышал чей-то возглас. Он сразу прервался. Я прислушался. Разговаривали двое, мужчина и женщина. Я подумал: „А! Все хорошо, у них свидание“. Но женщина снова повысила голос. Она сказала: „Ты ломаешь мне крылья!“»

«Дальше!»

«Я подошел к двери и выглянул. Вокруг никого не было. Незадолго перед этим прибыл грузовик из винодельни — с вином для банкета. Он подъехал задним ходом к разгрузочной площадке. Кузов с чехлом на раме, с брезентовой завесой. Я решил, что в кузове кто-то был. Но это же не мое дело. Праздник, люди развлекаются».

«Что дальше?»

«Это все. В полночь, когда все сняли маски, старик Найон вернулся и забрал свой грузовик, но к тому времени в нем никого не было».

«Откуда ты знаешь?»

«Он погрузил в кузов пустую бочку».

«Ты мог бы опознать по голосам людей, говоривших в кузове?»

«Я здесь почти никого не знаю».

Шард подошел к Замиану и тихо спросил его на ухо: «А если бы тебе предложили деньги, ты вспомнил бы что-нибудь еще?»

Замиан с отчаянием сжал кулаки: «Как всегда, несправедливость судьбы преследует меня! Когда, наконец, появился невероятный шанс, вместо того, чтобы заглянуть под завесу и записать имена, я сидел и мечтал в кладовке. А мог бы загребать золото лопатой! Увы, теперь я остался ни с чем».

«Прими мои соболезнования, — отозвался Бодвин Вук. — Ты преувеличиваешь, однако, сумму, которую мог бы от нас получить. Трудно сказать, конечно, что бы сделал преступник, если бы ты попытался его шантажировать».

Замиан удалился. Бодвин Вук и Шард сразу же нашли и еще раз прочитали показания Найона ко-Оффо, главного винодела центрального винного завода клана Оффо. Найон утверждал, что он доставил в театр три бочки вина и выгрузил их, а затем, нарядившись в самодельный клоунский костюм, отправился в Квадратный парк, чтобы отужинать с друзьями, посмотреть «Фантасмагорию» и вообще немного погулять и повеселиться, чем он и занимался до полуночи, когда закончился маскарад, и еще примерно полчаса, после чего он вернулся в винодельню на своем грузовике. Он не заметил ничего необычного и не имел никакого представления об ужасном происшествии до следующего утра.

Бодвин Вук отбросил протокол допроса: «Что ж, кажется, мы наконец продвинулись. Несомненно, злоумышленник затащил девушку в кузов и принялся ее насиловать. Что вы думаете по этому поводу?»

«Немногим больше вашего. По-видимому, ему было известно, куда и когда она должна была пойти, и он заранее намеревался ее подстеречь — хотя, конечно, все это невозможно было планировать задолго до начала праздников».

«Я тоже так считаю. Таким образом, следует сосредоточить внимание на грузовике».

«Грузовик необходимо внимательно изучить».

«Вот и займитесь этим».

6

Всю неделю после Парильи на станции преобладало мрачное, подавленное настроение. Закупщики вина улетели — приобретенным ими товаром были забиты трюмы всех отбывающих звездолетов. Туристы, в том числе гости пансиона Клаттоков, тоже разъехались кто куда — одни направились в заповедные «приюты», другие пересекли на пароме пятьсот километров океанских просторов, чтобы полюбоваться на экзотические достопримечательности Йиптона. Там им предстояло испытать полуварварское гостеприимство отеля «Аркадия», исследовать лабиринты островных базаров, совершать экскурсии на гондолах по полным неожиданностей каналам или взирать с балкона для посетителей на «Томильню». Желающие могли также пользоваться услугами персонала «Кошачьего дворца».

В отделе B расследование исчезновения Сесили Ведер продолжалось непрерывно — важнее него считались только морские патрули вдоль побережья Мармиона.

Наблюдение за табором йипов поручили особым отрядам ополченцев. Керди Вук вернулся на работу в отдел B; от Арлеса, однако, все еще требовалось еженощное патрулирование — к его величайшему неудовлетворению.

Глоуэн, одержимый расследованием, не мог думать ни о чем другом. Он полностью потерял аппетит, и только беспокойная настойчивость Шарда вынуждала его есть.

Как утопающий, хватающийся за соломинку, Глоуэн все еще надеялся, что Сесили жива, что по какой-то неизъяснимой причине она сменила костюм бабочки на другой наряд и, неузнаваемая, спряталась в некоем тайном убежище, из которого она рано или поздно вернется или по меньшей мере сообщит что-нибудь о себе. Но последняя надежда угасла, когда Шард сообщил о новых показаниях Замиана.

Свидетельство Замиана не оставляло почти никаких сомнений в том, что Сесили погибла от рук насильника. От ненависти к неизвестному злодею у Глоуэна все переворачивалось внутри.

Но что стало с ее телом?

На вопрос этот можно было дать множество ответов: тело могло быть затоплено в реке, в устьевой лагуне или в океане, уничтожено химикатами или огнем, превращено в пульпу мацератором или взрывом в замкнутом пространстве, растворено методом ионной диссоциации, унесено воздушным шаром, подхвачено смерчем или цепкими когтями гигантского гамбрила, прилетевшего ночью с Мугримских гор. В каждой такой гипотезе, однако, рано или поздно обнаруживались один или несколько изъянов, и проблема продолжала занимать умы.

Услышав об откровениях Замиана, Глоуэн тут же спросил: «Как насчет грузовика? Кто-нибудь уже обыскал его?»

«Я как раз туда собираюсь, — ответил Шард. — Хочешь ко мне присоединиться?»

«Да. Разумеется».

«Тогда пошли».

Было ветрено и прохладно; после полудня с северо-востока налетали почти ураганные порывы, гнавшие к морю лохмотья рваных туч. Шард и Глоуэн проехали до конца Приречной дороги, повернули за Орфеумом и направились по грунтовой дороге на восток, вглубь материка. Они миновали огороды, затопленные рисовые поля, фруктовые сады и прочие сельскохозяйственные угодья, за которыми начинался район пологих холмов и впадин, отведенный под виноградники. Примерно в километре от периметра станции на гребне невысокой возвышенности расположился центральный винный завод или, как его называли, «совместная винодельня» — группа серовато-коричневых бетонных сооружений, почти сливавшихся с ландшафтом и ничем другим не примечательных.

Здесь под наблюдением главного винодела-ферментолога, Найона ко-Оффо, смешивали вторичную продукцию с виноградников шести кланов, причем Найону удавалось производить добротные вина, пригодные как к употреблению на станции, так и на экспорт.

Там, где кончались сады и начинались виноградники, Шард остановил машину: «Тут мы обнюхали каждую пядь земли, и не один раз, а дважды, на четыреста метров в обе стороны от дороги. Считается, что это расстояние в два раза больше того, которое мог бы пройти человек, несущий тело, чтобы захоронить его и вернуться на дорогу до начала повсеместных поисков. На мой взгляд, оно раза в четыре больше максимально возможного, а не в два».

«Но это меньше, чем полкилометра».

«Полкилометра в темноте, с телом и лопатой или другим инструментом? Не оставляя никаких следов? Маловероятно, практически невозможно».

«Вся эта история невероятна, — бормотал Глоуэн. — Кто на такое способен? Погубить несчастную маленькую Сесили!»

«Увы! Она погибла, когда была счастливой и великолепной, а не маленькой и несчастной, опасно красивой и привлекательной — опасно для себя самой. Кто-то не смог не поддаться искушению и решился сорвать самый сладкий плод Древа Жизни. Подозреваю, что он об этом не жалеет».

«Пожалеет, когда мы его поймаем!»

«Он пожалеет о том, что его поймали, — сказал Шард. — В этом я не сомневаюсь».

«Винодельню, конечно, уже обыскивали?»

«Я сам производил обыск. Ее там нет — ни в каких шкафах, чанах или бункерах, ни в чуланах, ни на крыше, ни под фундаментом. Найон ко-Оффо — сварливый старый бес, не ожидай от него сочувствия или дружеского расположения. Кроме того — просто от неуживчивости — он притворяется глухим».

Машина тронулась с места. Через некоторое время дорога круто повернула, поднялась по пологому склону и закончилась перед винодельней.

Выйдя из машины, отец и сын огляделись по сторонам. Перед ними возвышался фасад винодельни. В полутьме за проемом открытых подъемных ворот виднелись ряды высоких чанов, какое-то оборудование, поблескивающие трубы. Метрах в пятнадцати, под деревом, стоял грузовик Найона.

Шард и Глоуэн подошли к воротам и заглянули внутрь. Найон сидел в кабине автопогрузчика и перемещал бочки с вином в стандартный транспортный контейнер. Приблизившись, посетители остановились и вежливо ждали, уверенные, что старик не преминет их заметить.

Найон покосился на них, но продолжал работать, пока не наступил самый удобный момент для перерыва. Повернувшись на кресле кабины, он оценивающе разглядел прибывших и в конце концов соблаговолил неохотно спуститься: коренастый пожилой человек с покрасневшим от ветра и выпивки лицом, рыжеватыми, но уже седыми волосами и узкими красновато-карими глазами под мохнатыми бровями. Почти не скрывая неприязни, он спросил: «Что еще от меня нужно? Кто-то где-то пропал — а причем тут я?»

«Мы получили новые сведения, — ответил Шард. — Оказывается, преступник воспользовался грузовиком винодельни в ваше отсутствие — возможно, для того, чтобы перевезти тело девушки».

Найон машинально презрительно фыркнул, но тут же сдержался, нахмурился и задумался, после чего медленно пожал плечами и вскинул голову: «По этому поводу ничего не могу сказать. Если так оно и было, это свинство и последняя наглость, заниматься своими грязными делами в моем грузовике!»

Глоуэн начал было говорить, но придержал язык, остановленный предупреждающим взглядом отца. Шард продолжил: «В тот вечер вы привезли в театр три бочки вина?»

«Привез, по особому распоряжению старшего официанта, заведующего винами. К нему и приставайте с расспросами. Если это все, что вы хотели знать, мне пора загружать контейнеры».

Шард игнорировал попытки уклониться от разговора: «Вы подъехали задним ходом к площадке и выгрузили бочки?»

Найон с изумлением уставился на Шарда: «Слушай, приятель, не прикидывайся простаком! А что еще я должен был делать, по-твоему?»

Шард мрачно усмехнулся: «Хорошо. Значит, насколько я понимаю, вы подвели грузовик задним ходом к разгрузочной площадке. Когда вы вернулись — судя по вашим показаниям, после полуночи — грузовик стоял так же, ничего не изменилось?»

Найон моргнул: «А ведь и правда, вот закавыка! Какой-то кретин, чтоб ему пусто было, развернул грузовик и поставил носом к площадке. Если б я его поймал, показал бы, как со мной шутки шутить!»

Шард снова усмехнулся: «Вы не нашли никаких признаков того, кто мог бы проказничать таким образом? Какую-нибудь мелочь, что-нибудь забытое в грузовике?»

«Нет, ничего».

«С тех пор вы пользовались грузовиком?»

«Ну да, пользовался! А как еще? Каждый день нужно доставлять на космодром контейнер с четырьмя бочками. Иногда приходится делать два рейса, если в трюме много места. Это все, что вы хотели знать?»

«Мы хотели бы осмотреть грузовик».

«Смотрите, сколько хотите».

Шард и Глоуэн вышли из винодельни и направились к грузовику. Шард наскоро осмотрел кабину управления — к его разочарованию, чистую и не содержавшую никаких щелей или укромных уголков. «Здесь мы ничего не найдем». — заключил он.

Глоуэн отдернул завесу с задней стороны кузова, осветив порожнее внутреннее пространство. Платформа грузовика была покрыта толстым настилом из эластичного губчатого материала. Над настилом, по всей длине кузова, были проложены две параллельные планки. Промежуток между планками — чуть больше метра — очевидно соответствовал расстоянию между колесами тележки для погрузки-разгрузки бочек.

Шард запрыгнул в кузов и осмотрел его изнутри. Почти сразу он заметил пятна в центре платформы, посередине между продольными планками. Темно-красные пятна могли оказаться следами крови. Не высказывая никаких замечаний, он перешел к переднему краю платформы, опустился на четвереньки и принялся изучать поверхность пядь за пядью. Глоуэн тоже заметил пятна, но ничего не сказал. Для того, чтобы чем-нибудь заняться, он в свою очередь осмотрел кабину водителя, но не нашел ничего примечательного и вернулся к задней стороне кузова как раз тогда, когда Шард извлек нечто, зацепившееся за щепку на внутреннем краю левосторонней планки.

«Что это?» — спросил Глоуэн.

«Волос», — кратко ответил Шард и продолжил поиски.

Бездеятельность тяготила Глоуэна. Он взобрался в кузов и тоже занялся обыском на участке, который Шард еще не осматривал — его заинтересовало нечто вроде щели или шва между эластичной губкой и боковой панелью. Находка не заставила себя ждать и вызвала у него горестное восклицание.

Шард обернулся: «Что ты нашел?»

Глоуэн поднял оранжевый с черной прожилкой лоскуток: «Обрывок крыла бабочки».

Шард осторожно взял яркое вещественное доказательство и поместил его в конверт: «Время и место преступления больше не вызывают сомнений».

«Осталось только узнать, кто преступник».

Отец и сын провели еще полчаса, обыскивая кузов, и Шард обнаружил еще несколько тусклых волосков или нитей, но ничего больше. Спустившись на землю, они изучили свои находки: кусочек крыла и два пучка грубых буроватых волосков. «Не густо, — заметил Шард, — но лучше, чем ничего. Пожалуй, не помешает еще раз перекинуться парой слов с Найоном».

Глоуэн с сомнением взглянул в сторону винодельни: «Возникает впечатление, что ему не хочется нам помогать».

«Все равно, попробуем снова. Улики должны куда-то привести».

Они вернулись к винодельне. Найон, стоявший в проеме ворот, наблюдал за их приближением, не выказывая никаких эмоций. Когда они подошли, он спросил: «Ну что, нашли что-нибудь?»

Шард показал ему улики, добытые в кузове: «Вы что-нибудь узнаёте?»

«Цветной лоскут, надо полагать, остался от костюма танцовщицы. А этот мех — или что это? Нет, сразу не могу ничего сказать».

«Вы не пользуетесь ковром, холщовыми мешками или чем-нибудь в таком роде?»

«Нет, не пользуюсь».

«Хорошо. Мы заглянем еще разок в винодельню, если вы не возражаете».

Найон пожал плечами и уступил дорогу: «Что вы надеетесь найти? Вы уже залезали во все щели, как тараканы, опорожняли чаны и портили мне вино!»

«Верно. Но где-то, каким-то образом, мы что-то пропустили».

«Почему вы так думаете?»

«Следы кончаются здесь. Девушку убили в кузове. Когда вы вернулись к грузовику, он стоял носом к площадке, и тела в нем уже не было. У преступника было мало времени: совершенно очевидно, что он не захоронил тело — мы бы нашли следы на земле. А по этой дороге он не мог уехать дальше винодельни. Что стало с телом?»

«Ума не приложу. Но ищите, ищите — сколько хотите».

Шард и Глоуэн зашли в винодельню; Найон последовал за ними. Над ними возвышались десять чанов — по пять с каждой стороны. Каждый был выкрашен в особый цвет; под каждым была установлена панель управления с экраном, на котором высвечивались данные о приходе и расходе ингредиентов. Во время предыдущего визита Шарда Найон был вынужден выкачать вино из всех чанов — никаких следов Сесили в них не нашли.

Найон заметил явный интерес Шарда к бродильным чанам и ворчливо спросил: «Что, опять? Опять откачивать вино? Я теряю добрый галлон вина каждый раз, когда его перекачиваю».

«Ваши приборы измеряют с точностью до одного галлона?»

«С точностью до десятой доли галлона! Что важно для правильного смешивания. Возьмите хотя бы „Горький мальваз“ Диффинов №4. Если его добавить хотя бы на полгаллона больше, чем нужно, получится совсем другой букет».

«Каким же образом вы смешиваете вино?»

«Ну, попросту говоря, я закачиваю вино в надлежащих пропорциях из разных чанов в смесительный резервуар, получая в общей сложности шестьсот шестьдесят галлонов, то есть двенадцать бочек или три контейнера. Это удобный кратный объем. Потом я перемещаю бочки по аппарели к наливному аппарату. Проверяю полость каждой бочки. Закачиваю в каждую ровно пятьдесят пять галлонов вина. Закрываю бочку крышкой, аппарат герметизирует крышку и пломбирует бочку. Наполненная бочка перемещается в сторону, я заполняю другую — и так далее, до двенадцати бочек. Бочки хранятся рядами у стены, пока я не получаю заказ, после чего я загружаю соответствующее число контейнеров и доставляю их на склад космодрома».

Шард посмотрел на бочки у стены: «У вас остался небольшой запас».

«Почти ничего не осталось! Все распродали во время Парильи».

«И доставили на космодром?»

«Правильно».

«И отправили в космос?»

«Куда же еще?»

«И в одной из отправленных бочек могло быть спрятано тело?»

Найон хотел было ответить, но поперхнулся. Он уставился на смесительный резервуар и что-то бормотал себе под нос. Когда он повернулся к Шарду, его обычно багровое лицо стало пепельно-серым: «Я могу подтвердить почти неопровержимо, что именно это и произошло».

«Гм. Каким образом?»

«Утром в орт я заполнял бочки тем, что оставалось в резервуаре. Когда я закончил, приборы зарегистрировали излишек — почти тринадцать галлонов».

Глоуэн повернулся и быстро вышел из винодельни. Шард и Найон смотрели ему вслед. Найон тяжело вздохнул и снова взглянул на смесительный резервуар: «Тогда я никак не мог понять: откуда взялся излишек? Да еще настолько значительный. Приборы откалиброваны, никаких отклонений больше десятой доли галлона быть не должно. Сколько весила девушка?»

«Глоуэн мог бы нам сказать, но сейчас его лучше не спрашивать. Немного. Полагаю, килограммов сорок шесть, сорок семь».

«Следовательно, она вытеснила бы чуть меньше тринадцати галлонов. Отсюда и озадачивший меня излишек. Все объяснилось».

«Кто умеет наполнять и пломбировать бочки?»

Найон резко взмахнул рукой: «Да кто угодно! Практиканты-ферментологи, каждый, кто работает в винодельнях шести кланов. Каждый, кто когда-нибудь наблюдал за моей работой. Каков мерзавец, однако! Задушил бы его вот этими руками! Испоганил бочку вина! Тошнотворное извращение! Ни в какие ворота не лезет!»

Шард наклонил голову, знаменуя полное согласие: «Преступление вдвойне бесчеловечное, спору нет. Мое отвращение не уступает вашему».

«Так мы его когда-нибудь поймаем?»

«Могу сказать только то, что расследование продвигается. Еще один вопрос, по поводу той бочки. Есть какая-нибудь возможность проследить маршрут ее доставки? Каким ярлыком она обозначена?»

«Она из партии вина „Грациоза“. С тех пор, как началась Парилья, я отправил не меньше пятидесяти бочек этого вина, в самые разные пункты назначения. Практически невозможно установить, куда именно улетела испорченная бочка».

«На бочках нет серийных номеров? Каких-нибудь кодов?»

«Нет. Все эти номера и коды отравили бы мне жизнь бесконечной канцелярщиной, а толку от них никакого».

«В данном случае был бы толк».

«Пока я жив, такое больше не повторится! — Найон ударил себя кулаком в грудь. — Я слишком многое позволял, проявил непростительное добродушие! Доверился извращенцам с гнойными нарывами вместо мозгов! Они смотрели на меня, дышали воздухом винодельни — я открыл им все мои секреты, из кожи лез, чтобы им помочь! И что же они со мной сделали? Нет, нет! Больше никогда!»

«Скверная ситуация, — согласился Шард. — Тем не менее, не следует выплескивать младенца вместе с водой, как говорится. Невинные не должны страдать за преступления виновных».

«Посмотрим».

«В заключение должен коснуться еще одного обстоятельства, в связи с которым ваш опыт и ваше понимание могут иметь исключительно большое значение. Я лично не вижу никаких причин для того, чтобы провоцировать взрыв общественного негодования. Рекомендую не упоминать о наших сегодняшних умозаключениях ни в публичных выступлениях, ни в частных беседах. В противном случае никто не станет покупать вино „Грациоза“ многие годы — наша винодельня станет мишенью вульгарных насмешек».

Красная физиономия Найона снова посерела: «И все же… рано или поздно кто-нибудь обнаружит тело в бочке! Что может быть хуже?»

«Можно только надеяться, что это произойдет скорее поздно, нежели рано. А когда наступит момент, мы как-нибудь утрясем этот вопрос, чтобы не возник межпланетный скандал. Если же слухи все-таки дойдут до ушей репортеров, свалим вину на разбойников-йипов, обслуживавших склад».

«Да, так будет лучше, — вздохнул Найон. — Ну и ну. Что за беда, из огня да в полымя!»

7

По приказу директора Бодвина Вука в аудитории нового управления собрали весь персонал отдела B — капитанов, сержантов, младших сержантов, рядовых из числа «временных наемных работников» и кадетов. Точно в назначенное время Бодвин Вук прошествовал в зал, уселся за кафедрой и обратился к подчиненным:

«Сегодня я отчитаюсь о последних результатах расследования дела об исчезновении Сесили Ведер, чтобы положить конец некоторым необоснованным слухам. В связи с тем, что дело еще не закрыто, я не стану отвечать на вопросы — на данный момент достаточно информации, содержащейся в моем заявлении.

Пропажа Сесили Ведер повергла в недоумение все население станции Араминта. Теперь мы получили из определенных источников новые сведения, бросающие свет на происхождение этой тайны. Не вдаваясь в подробности, можно сказать следующее: переодевшись после представления, Сесили получила ложное сообщение о месте свидания. Явившись туда, она встретила человека в костюме Пьеро, сопроводившего ее на пляж под каким-то неизвестным предлогом.

Они направились вдоль берега на юг. Через два часа человек в костюме Пьеро вернулся один. На основании имеющихся показаний можно заключить, что он был сильно взволнован и растерян.

Мы вынуждены придти к тому выводу, что некто — скорее всего, человек, хорошо знакомый Сесили — отвел ее на пляж, убил ее и оттащил ее тело в море, полагаясь на сильное прибрежное течение.

На этом мое заявление кончается. Всем присутствующим надлежит избегать обсуждения этого дела с теми, кто не служит в нашем отделе, чтобы теории, сплетни и злонамеренные измышления не мешали дальнейшему расследованию. Вы можете вкратце изложить сущность моего отчета, но не более того. Я выражаюсь достаточно ясно? Нарушителей этого распоряжения постигнет суровое наказание.

Завтра состоится частичное перераспределение обязанностей персонала. Это все».

Шард и Глоуэн уже уходили, когда их догнал Керди Вук: «Директор желает вас видеть — не спрашивайте, зачем. Я только выполняю поручение».

Отец и сын поднялись на второй этаж и зашли в кабинет Бодвина Вука. Тот приветствовал их взмахом руки: «Садитесь где хотите. Это неофициальное совещание. Керди, завари нам чаю, пожалуйста. После этого ты можешь идти».

Бросив ледяной взгляд на Глоуэна, которого он превосходил по рангу, Керди направился к серванту и занялся приготовлением чая. Закончив, он повернулся и собрался уходить. Заметив напряженность позы родственника, Бодвин Вук сказал ему вслед: «Впрочем, ты можешь остаться и поделиться своими наблюдениями. Нам придется хорошенько пораскинуть мозгами, потребуются все доступные извилины».

Керди коротко кивнул: «Как вам будет угодно».

Бодвин Вук повернулся к Шарду: «Проглотили они мое заявление?»

«Думаю, что да. В любом случае, никто не осмелится вам противоречить».

«Значит, так тому и быть. Вернемся к нашему расследованию. Я вижу, что оно может продвигаться в двух направлениях. Во-первых, имеется материал, найденный в грузовике. Его следует проанализировать, определив его происхождение. Во-вторых, я получил в высшей степени своеобразное послание от нашего друга из табора йипов, Замиана. Я вам его прочту».

Директор подождал, пока Керди разносил чай. Когда Керди уселся, Бодвин Вук прокашлялся и опустил глаза к листу бумаги: «Послание заключается в следующем.


Достопочтенному директору отдела расследований

Уважаемый господин директор!


Надеюсь, Вы успешно выполняете свои обязанности, предотвращая преступления на станции и где бы то ни было. Будьте уверены, я вам всегда помогу.

Пишу Вам, чтобы сообщить, как идут мои дела, а они идут неплохо. Как я уже говорил Вам со всей откровенностью, я сожалею о том, что не смог расследовать все подозрительные поступки тогда, когда они совершались, и не потребовал объяснения их истинной причины. Но не забывайте, пожалуйста! Я обещал Вам, что не перестану думать об этом, и теперь вижу, что мои усилия не пропали даром и что я добился успеха, если не заблуждаюсь и если мы сможем найти какое-то небольшое вознаграждение, чтобы некий свидетель не подвергался большому риску просто за то, что его похлопают по плечу со словами «Спасибо! Ты прекрасный человек!» В конце концов, не забывайте! Успех сто́ит денег! Но он сто́ит любых денег.

Еще одно. Мне не следовало бы это говорить, но я считаю, что должен заявить: имеет смысл поспешить, потому что уважающий себя человек может обратиться за деньгами и в другое место. В некоторых случаях так делать неправильно, но заплатить было бы правильно в любом случае. Это своего рода парадокс, но насколько он справедлив! Так или иначе, было бы предусмотрительно дать мне знать завтра утром, проявив ко мне при этом, по возможности, снисходительную щедрость.


Ваш верный друг и полезный помощник,

Замиан Лемью Габрискис».


Бодвин Вук поднял глаза: «Непосредственность Замиана освежает — мне доставила удовольствие возможность следить за ходом его мыслей. Он прозрачен, как хрусталь, и ни на секунду не теряет из вида заветную цель, но при этом извилист и вкрадчив, как бутылочная змея, крадущая молоко. Совершенно очевидно, что он считает нас такими же завравшимися недотепами». С этими словами Бодвин Вук пробежал глазами по лицам слушателей и отбросил письмо легким щелчком пальцев: «Тем не менее, мы не поэты и не социологи, и не должны забывать о действительности даже перед лицом такого восхитительного уникума. Глоуэн, ты уже давно о чем-то думаешь с угрюмым напряжением. Каково твое мнение?»

«Мои мысли трудно назвать сложившимся мнением, это скорее предположения».

«В данных обстоятельствах это вполне уместно. Изложи свои предположения».

«Прежде всего, Замиан явно осмелел — как если бы узнал и может предложить на продажу нечто определенное и новое. По всей вероятности, „некий свидетель“ тоже работал на кухне или в кладовке рядом с разгрузочной площадкой — источник информации, так сказать. По какой-то причине Замиан и „некий свидетель“ действовали порознь или почти независимо друг от друга, и „свидетель“ обнаружил или запомнил нечто, чего Замиан не заметил или не мог заметить».

«Вполне логично. Замиан теперь выступает в роли посредника и предлагает товар „свидетеля“ нам, в то время как „свидетель“ пытается шантажировать кого-то на другом конце. Надо полагать, они договорились поделить прибыль. Керди, а ты что думаешь?»

«Прошу прощения! Я не слишком много думал об этом деле. Точнее, у меня не оставалось на это времени в связи порученными мне обязанностями — достаточно нелепыми, должен заметить».

Бодвин Вук ответил на это замечание ласковой улыбкой: «Ты намекаешь на постылое патрулирование табора? Кто знает, однако? Может быть, ты избавил нас от унизительных последствий свирепого мятежа йипов или от чего-нибудь похуже — хотя что может быть хуже? Йипы страшнее стаи бешеных собак, когда забывают о послушании и вежливости. Хотя нет, о вежливости они вряд ли забудут: „Будьте так добры, господин, не дергайтесь и не кричите, вы мешаете мне отрезать вам уши!“ Не унывай, Керди! Твое галантное самопожертвование всем нам позволило сохранить уверенность в завтрашнем дне. Труды твои тяжкие не пропали втуне».

«Несомненно, я спал спокойнее, зная, что Керди и Арлес начеку», — вставил Глоуэн.

«Благородные защитники мира и спокойствия! — отозвался Бодвин Вук. — Вернемся, однако, к Замиану и его интригам. Шард, у вас есть какие-нибудь идеи?»

«Полезно было бы развить теорию Глоуэна. Имеются Замиан и „некий свидетель“, работавший на кухне или в кладовке. Что пропустил Замиан? Что мог увидеть „свидетель“? Может быть, он видел убийцу, подстерегавшего Сесили. Или, может быть, Замиан известил „свидетеля“ о том, что происходило в кузове грузовика. Они заметили, что грузовик уехал, и договорились проследить за его возвращением. Замиан отвлекся, будучи занят другими делами, а „свидетель“ продолжал наблюдение и видел, кто вышел из кабины, когда грузовик вернулся».

«Именно так! — заявил Бодвин Вук. — Я тоже допускаю такую последовательность событий. На сегодняшний день Замиан оказался в неудобном положении осведомителя и потерял доверие партнера. Или партнер решил действовать в одиночку, в обход Замиана. Посылая мне письмо, Замиан стремится не упустить свою долю прибыли, откуда бы она не поступила — от нас или от шантажируемого преступника. Но он не учитывает одну деталь: мы тоже можем действовать в одиночку и никому ничего не платить». Бодвин Вук открыл ящик стола и достал папку: «Вот показания кухонного персонала. Подсобную работу выполняли четыре йипа, Замиан и трое других. Двое непрерывно занимались уборкой посуды со столов в парке, их можно исключить. Замиану и Ксаланаву поручили более разнообразные обязанности, в том числе переноску продуктов из кладовой. Следовательно, я объявляю Ксаланава „неким свидетелем“ и предлагаю выжать из него все, что можно, и как можно быстрее — скажем, завтра утром. Керди, вы с Глоуэном найдете его и приведете сюда».

«Когда именно?»

«Через пару часов после рассвета».

«Как быть с Замианом?»

«Его мы задержим отдельно. Если нам повезет, у Ксаланава окажется ключ к этой мрачной тайне».

Некоторое время все четверо сидели молча — каждый думал о своем. Наконец, Шард произнес: «Возможно, вы проявляете излишний оптимизм. Вернувшись, преступник запарковал грузовик у другого конца площадки. Ксаланав мог ничего толком не разглядеть из кладовки».

«В таком случае он мог выйти и подобраться поближе, держась в тени, чтобы рассмотреть водителя получше. На его месте я так и сделал бы».

«Кроме того, не забывайте, что водитель почти наверняка был в карнавальном костюме».

«Тоже верно, и об этом костюме мы кое-что знаем. Вторая стрела в нашем колчане, так сказать. В любом случае, завтра мы выудим из Ксаланава все, что ему известно. Как насчет ворса, найденного в кузове — или что это такое?»

«Бурые ворсистые нити — бахрома от ковра или искусственный мех».

Бодвин Вук задумчиво смотрел в потолок: «Насколько я помню, чем-то таким были покрыты козлиные ноги Латуюна. Кроме того, в костюмах из искусственного меха красовались шесть „бесстрашных львов“, сорвиголовы станции Араминта, рыскавшие и прыскавшие, рычавшие и рыгавшие, щеголи-оборванцы и пьянчуги, каких мало!»

Керди немедленно выступил в свою защиту: «Прошу меня исключить! Я выпил совсем немного».

Бодвин Вук не обратил внимания: «Еще я видел костюм казахского разбойника в меховых шароварах, покрытого шерстью манга и тантического великана с волосатой грудью».

«Костюм великана держался на раме, установленной на плечах Дальреми Диффина, — заметил Шард. — В таком облачении невозможно поместиться в кабине грузовика».

Бодвин Вук проигнорировал и это возражение: «Несомненно, были и другие, но нет необходимости ими заниматься, пока мы не допросим Ксаланава. Младший сержант Керди и кадет Глоуэн! Вам приказано явиться завтра утром в табор, должным образом, с соблюдением всех правил задержать Ксаланава и препроводить его сюда — не позднее, скажем, двух часов до полудня. Так будет удобнее для всех». Директор отдела B поднялся на ноги: «Уже темнеет, я устал. Утро вечера мудренее».

8

Глоуэн еще не кончил завтракать, когда к нему явился Керди. «Не ожидал, что ты встанешь так рано, — признался Глоуэн. — Уже иду. Хочешь чаю?»

«Нет, спасибо», — сказал Керди и прибавил скучающим неодобрительным тоном: «Я так и знал, что ты не будешь готов, поэтому и пришел на десять минут раньше».

Глоуэн удивленно приподнял брови: «Но я буду готов меньше, чем через десять минут. По сути дела, я уже готов, осталось только набросить куртку».

Керди смерил его взглядом с головы до ног: «Ты собираешься идти в таком виде? Где твоя униформа?»

«Мы же направляемся в табор! К чему там униформы?»

«Нам дали официальное поручение. Мы представляем отдел расследований», — Керди не преминул надеть безукоризненно выглаженную униформу сержанта отдела B. Глоуэн покосился на Шарда — тот смотрел в окно.

«Ладно, ладно, — проворчал Глоуэн. — Возможно, ты прав. Одну минуту, мы выйдем вовремя».

Одетые как полагается, молодые люди быстрым шагом направились в табор. Керди навел справки в приемной, и консьерж позвонил в квартиру Ксаланава.

Ему никто не ответил. Дальнейшие поиски показали, что Ксаланав отсутствовал не только в квартире, но и во всем таборе.

«Может быть, он с утра в гостинице, — предположил консьерж. — Он там подрабатывает пару раз в неделю».

Позвонив в кухню гостиницы «Араминта», молодые люди узнали, что Ксаланава там не было и не должно было быть. «Он работал вчера в вечернюю смену, до полуночи, — сообщил шеф-повар. — Не ожидаю, что он явится раньше двух часов пополудни».

«Благодарю вас, — ответствовал Керди. — Вы предоставили очень полезные сведения».

«Подожди! — вмешался Глоуэн. — Спроси его, приходил ли кто-нибудь к этому Ксаланаву вчера вечером? Случилось ли что-нибудь необычное?»

Керди нахмурился, но повторил вопросы в трубку. Послышался неуверенный, но отрицательный ответ. Керди позвонил Бодвину Вуку и объяснил, как обстояли дела.

«Найдите Намура, — приказал Бодвин. — Все ему расскажите и попросите найти Ксаланава. Если у него будут какие-нибудь вопросы, он может обращаться ко мне».

Намур навел справки, но не сумел добыть никакой существенной информации. Ксаланав вышел из кухни гостиницы «Араминта» в полночь, и с тех пор его никто не видел — по крайней мере, никто в этом не признавался.

Когда Керди и Глоуэн, следуя указаниям Бодвина Вука, отправились на поиски Замиана, их снова постигла неудача. Замиана, так же, как и Ксаланава, не было на территории станции Араминта, но по другой причине. Рано утром Замиан взошел на борт парома, отправлявшегося в Йиптон. Проверка перечня пассажиров показала, что Ксаланав не воспользовался тем же паромом — по мнению большинства служащих отдела расследований, Ксаланав, по-видимому, подвергся нападению на темных задворках гостиницы, после чего убийца перетащил его тело к причалу гостиницы и сбросил в море.

9

День прошел, за ним прошла и ночь. Рано утром, еще перед тем, как рассвело, Шард выскользнул из пансиона Клаттоков и отправился по Приречной дороге к берегу океана.

Было прохладно, но безветренно. Не раздавалось ни звука, кроме мягкого скрипящего шороха шагов Шарда, ступавшего по гравийной дорожке. В небе висело нечто вроде морозной дымки — Лорка и Синг, уже склонявшиеся к западному горизонту, плавали в лиловато-розовом ореоле свечения; Шард, проходивший мимо вереницы тополей, высаженных вдоль берега реки, пересекал чередующиеся кляксы бледно-розовых лучей и черных теней.

Повернув налево по прибрежной дороге, через несколько минут Шард оказался на взлетном поле аэродрома. В управлении его ждал боровшийся со сном Чилке.

«С утра я не в своей тарелке, — признался Чилке. — Холодная роса и щебет птиц меня только раздражают. Только горячий завтрак позволяет мне смириться с необходимостью вставать ни свет ни заря».

«По меньшей мере, ты здоров и бодр».

«Неужели? Наверное, так кажется потому, что скоро это наваждение кончится. Я уткнусь носом в подушку, как только твой автолет поднимется в воздух».

Они вышли и приблизились к приготовленному автолету, стоявшему перед ангаром. Чилке стоял и наблюдал, пока Шард занимался обязательной предполетной проверкой.

«Все в порядке, — сказал Шард. — Даже пистолет заряжен».

Чилке уныло усмехнулся: «Топливный элемент может барахлить, шасси может треснуть, кристаллы радио могут сплавиться — но пистолет будет заряжен! Гарантирую. Могу ли я поинтересоваться, как того требуют правила, куда ты направляешься? И почему тайком? Хотя последний вопрос правилами не предусмотрен».

«Поинтересоваться ты, конечно, можешь. Я даже отвечу. Собираюсь провести денек в Йиптоне, позабавиться. Но если спросит кто-нибудь другой — я в патруле».

«Почему бы кто-нибудь еще стал меня спрашивать?»

«Если бы я знал, мне, наверное, не пришлось бы сегодня лететь. Я отправляюсь на острова и вернусь до наступления вечера, если все кончится хорошо — хотя в Йиптоне, само собой, ничто никогда не кончается хорошо».

«Счастливого пути, и передай горячий привет его величеству Умфо!»

Шард поднял машину в воздух и полетел над океаном на северо-восток, где уже начинал расцветать рассвет. Лорка и Синг, оставшиеся за спиной, отбрасывали на волны розовую дорожку, постепенно становившуюся неразличимой в отблесках зари.

Появилась Сирена — голубовато-белая искра на горизонте, потом сверкающий осколок, потом слепящий сегмент; на западе Лорка и Синг скрылись в голубизне, побежденные утренним светом.


Впереди, похожий на гигантские пятна плавучих серовато-бурых водорослей, посреди океана раскинулся атолл Лютвен — полукольцо узких островов, окружавших мелкую лагуну, теперь полностью заросшую сооружениями Йиптона. В морской дымке начинали проявляться детали: похожие на ветвящиеся вены иссиня-черные прожилки каналов, внезапно вспыхивавшие серебром, когда солнечный свет отражался от них под каким-то особым углом.

Внизу на поверхности океана появились рыбацкие лодки — хрупкие посудины из перевязанных пучков бамбука, движимые парусами из волокнистого войлока.

Как в бинокле, наведенном на резкость, стали различимы подробности Йиптона. Шаткие двух-, трех- и четырехэтажные строения поддерживали почти сплошной покров обширных крыш, каждая из тысяч сегментов, каждый сегмент и скос своего особого оттенка бледно-коричневого цвета — пепельно-коричневого, желтовато-бурого, посеревшего красновато-коричневого, грязно-бурого. В проемах, расщелинах и уголках росли плотные рощицы и пучки бамбука. На старательно собранных и ухоженных маленьких клочках земли вдоль периметра островов клонились к морю кокосовые пальмы.

Каналы опутывали Йиптон подобно неразборчивой паутине — то поблескивая под открытым небом, то прячась в туннелях под сооружениями. По каналам лениво двигались лодки, как частицы, несомые жидкостью по сосудам. Другие, жилые лодки стояли на вечном причале по берегам каналов; из их микроскопических жаровен поднимались струйки дыма, кудрявившиеся, расплывавшиеся зигзагами и в конечном счете растворявшиеся в почти неподвижном утреннем воздухе.

На южной окраине Йиптона высился гротескный, безалаберный, но неизменно привлекающий внимание силуэт знаменитого отеля «Аркадия» — сооружение из пяти ярусов, с сотнями качающихся балконов и висячим садом на крыше, где туристы обедали в лучах цветных фонарей, пока юноши и девушки из племени йипов исполняли акробатические развлекательные номера, иногда примитивные, но всегда не поддающиеся пониманию, под жидковатый аккомпанемент флейт и тихих колокольчиков, мягкий и достаточно приятный, несмотря на то, что туристы не могли оценить тонкости туземной музыки.

Рядом с отелем в океан выдавался мол, к которому причаливал паром, совершавший рейсы до станции Араминта. Поодаль устроили минимальных размеров посадочную площадку с покрытием из мергеля — дробленых раковин и свежих кораллов, сцементированных твердеющим на воздухе клейким соком двустворчатых моллюсков, напоминающих мидии. Шард приближался к этой площадке со стороны моря, стараясь не лететь над Йиптоном как таковым, чтобы по возможности избежать испарений притаившегося поблизости от «Кошачьего дворца» Смрадища — пользовавшейся самой дурной славой достопримечательности Йиптона, знаменитого многими другими странными и достойными удивления аспектами существования. По всей Ойкумене, когда в компании знающих людей речь заходила о неприятных запахах и невыносимой вони, кто-нибудь начинал настаивать на том, что одно из первых мест в этой категории занимало йиптонское Смрадище.

Некий ученый муж, резидент Бродячего дворца, опубликовал — по-видимому, в шутку — статью, посвященную Смрадищу, в которой был приведен следующий рецепт смеси, имитирующей знаменитый йиптонский обонятельный шок.


Смрадище: экспериментальная рецептура

Ингредиенты (%)

Человеческие выделения 25%

Дым и жженые кости 8%

Рыба (свежая) 1%

Рыба (гнилая) 8%

Гниющие кораллы (отвратительно пахнут) 20%

Болотная вонь из каналов 15%

Сухие пальмовые ветви, циновки, бамбук 8%

Сложные соединения какодила 13%

Неизвестные (но исключительно вонючие)

ингредиенты 2%

Туристов никогда не предупреждали заранее о существовании Смрадища, ибо их непритворные оторопь и замешательство служили неиссякающим источником удовольствия для посвященных. Так или иначе, носы скоро привыкали к местной атмосфере, и Смрадище переставало привлекать внимание.

Шард приземлился и вышел на площадку из мергеля. Лишь немного поморщившись, когда ветерок дунул со стороны Смрадища, он закрыл на замок и опломбировал автолет — несмотря на то, что благодаря указам Титуса Помпо число мелких краж в Йиптоне значительно сократилось.

Шард взошел по широким ступеням на веранду отеля. Пара швейцаров, в коротких белых фартуках спереди и сзади, с разрезами по бокам, расшитых узорами жилетах, белых перчатках и небольших белых тюбетейках, вышли, чтобы взять его багаж. Обнаружив, что он явился с пустыми руками, они остановились в изумлении, но тут же отвесили приветственные поклоны и отступили, вполголоса перекидываясь шуточками по поводу смехотворного чужестранца без багажа и их собственной ошибки.

Шард пересек террасу и вошел в просторное, обширное фойе. отремонтированное и отделанное заново с тех пор, как он здесь был десять лет тому назад. Бамбуковые стены побелили, на полу постелили ковры с зелеными и синими орнаментами; плетеная мебель из мягких белых прутьев была обита тканью бледно-аквамаринового оттенка. Шард был приятно удивлен — он ожидал увидеть темный лакированный бамбук и спартанскую обстановку, не слишком чистую и не слишком удобную.

В этот ранний час лишь несколько постояльцев уже спустились в фойе из своих номеров. Человек десять завтракали на террасе; еще одна группа обсуждала посреди фойе свои планы на предстоящий день, в том числе маршрут экскурсии на гондолах по каналам.

Шард подошел к стойке регистратуры. За ней сидели четверо служащих в отутюженных белых униформах. С левого уха каждого свисала черная жемчужина на серебряной цепочке, означавшая, что они относились к числу личного персонала Умфо. Этих представителей йиптонской элиты называли «умпами». Один из них встал, чтобы обслужить Шарда — человек моложе средних лет, красивый, но очень серьезный. Он спросил: «Уважаемый господин, на какой срок вы желаете почтить нас своим присутствием?»

«Я пробуду здесь недолго. Меня зовут Шард Клатток, я — капитан отдела расследований станции Араминта. Будьте добры, известите Титуса Помпо о том, что я хотел бы кратко обсудить с ним дело официального характера, и как можно скорее. Безотлагательно».

Служащий покосился на троих коллег — те, поднявшие было головы, чтобы убедиться в серьезности намерений новоприбывшего (а возможно и в том, что они не имеют дело с сумасшедшим), вернулись к своей работе, решительно отстранившись от столь из ряда вон выходящей проблемы. Служащий, встретивший Шарда, произнес, осторожно подбирая слова: «Уважаемый господин, я прослежу за тем, чтобы ваше сообщение, адресованное Умфо, было немедленно отправлено».

Шард уловил любопытный нюанс в построении фразы: «Что это значит?»

Улыбнувшись, умп пояснил: «Сообщение будет передано в управление Умфо. Надлежащий персонал доставит вам — скорее всего, уже сегодня — бланк ходатайства, в котором вы сможете беспрепятственно изложить сущность своих потребностей».

«Вы меня не поняли, — сказал Шард. — Я не нуждаюсь в бланках и ходатайствах. Мне нужно поговорить с Титусом Помпо сегодня же. Желательно сию минуту».

Улыбка служащего стала несколько напряженной: «Уважаемый господин, позвольте мне прибегнуть к более откровенным выражениям. Вы не производите впечатление непрактичного мечтателя, поглощенного созерцанием призрака славы, реющего в недостижимой горней выси. И тем не менее вы, по всей видимости, ожидаете, что я ворвусь в спальню Умфо, разбужу его, тряся за плечи, и скажу: „Вставайте, государь, и скорее надевайте штаны! С вами желает поговорить один приезжий господин“. Могу заверить вас в том, что вероятность такого развития событий равна нулю».

Шард кивнул: «Вы хорошо умеете излагать свою точку зрения. Могу ли я воспользоваться фирменным бланком вашего отеля?»

«Разумеется. Пожалуйста, вот он».

«Как вас зовут?»

Чувствуя подвох, умп опасливо приподнял брови: «Меня зовут Эвфорбиус Лелианто Джантифер».

Некоторое время Шард строчил на листе бумаги, после чего сказал: «Пожалуйста, проставьте дату и подпись на этом документе, и попросите ваших коллег подписать его в качестве свидетелей и соучастников».

Умп, теперь уже явно озабоченный, прочел составленный Шардом документ, бормоча себе под нос: «Я, Эвфорбиус Лелианто Джантифер, подтверждаю, что утром в день, соответствующий указанной дате, я отказался известить Титуса Помпо о том, что капитан Шард Клатток, представляющий отдел B станции Араминта, прибыл, чтобы обсудить с ним срочное официальное дело. Кроме того, я подтверждаю, что капитан Клатток уведомил меня о невозможности соблюдения формальностей в связи с неотложностью дела и необходимостью его немедленного возвращения на станцию Араминта, а также о том, что к числу ответных дисциплинарных мер, которые будут приняты руководством станции Араминта в связи с моим поступком, будет относиться, в частности, прекращение доставки туристов паромом в Йиптон на неопределенный срок или до тех пор, пока не будет выплачен штраф в размере тысячи сольдо». Умп поднял голову; его нижняя челюсть слегка отвисла.

«Именно так, — кивнул Шард. — Подпишите бумагу, и я пойду. Последний паром прибудет, чтобы забрать приезжих, остановившихся в отеле, после чего сообщение прекратится. Рекомендую вам подписаться, чтобы не отягощать свою вину — хотя это, конечно, не обязательно, так как имеется достаточное количество свидетелей вашего поступка».

Служащий положил документ на стойку, отодвинул его и сумел выдавить ироническую улыбку: «Ну что вы, сударь! Вы же прекрасно понимаете смехотворность такого требования».

«Я позавтракаю на террасе, — ответил Шард. — Закончив, я сразу вернусь на станцию Араминта, если к тому времени не получу от вас недвусмысленный ответ Титуса Помпо».

Порядком удрученный, Эвфорбиус пожал плечами: «Сударь, вы невероятно докучливы. Но я посмотрю, что для вас можно будет сделать».

«Благодарю вас». Шард вышел на террасу, выбрал плетеный столик под бледно-зеленым зонтом и заказал ассорти из пикантных закусок Йиптона. Когда он заканчивал их дегустацию, на террасе появились три офицера-умпа из элитной гвардии Титуса Помпо. Они приблизились к столику Шарда, и старший по рангу сухо, по-военному, поклонился: «Сударь, Умфо желает предоставить вам аудиенцию — сию минуту».

Шард поднялся на ноги: «Проведите меня».

Умпы промаршировали по террасе; Шард следовал в нескольких шагах за ними. Они пересекли фойе отеля и углубились в лабиринт коридоров, поворачивающих под случайными углами переходов и скрипучих бамбуковых лестниц, проходя мимо верениц закрытых дверей и зияющих входов в темные пространства, вверх по шатким бамбуковым ступеням и вниз, поднимаясь под самую крышу, где сквозь щели в пальмовых листьях проглядывали яркие лучи солнца, спускаясь так низко, что слышно было, как плещутся волны лагуны, тихонько ударяясь о бамбуковые опоры. Наконец, открыв бамбуковую дверь, они зашли в помещение, устланное розовым ковром с темно-красными и синими узорами. На ковре стояла мягкая софа, обитая темной лиловато-розовой материей, с парой небольших столиков по бокам, на каждом из которых довольно тускло горела лампа с абажуром.

Шард заходил в комнату осторожно, поглядывая направо и налево — ему не нравилось все, что он видел. С подозрением рассмотрев софу, он повернулся к противоположной стене, сооруженной из тонких бамбуковых стволов, переплетенных наподобие решетки с промежутками шириной сантиметров пять, за которыми скрывалась непроглядная темнота.

Капитан-умп указал на софу: «Садитесь. Не шумите и ничего не трогайте».

Умпы удалились, оставив Шарда в одиночестве. Он продолжал стоять, прислушиваясь. В полной тишине не было ни звука, кроме далекого, едва уловимого городского шума.

Шард снова изучил софу и стену за софой. Отвернувшись, он перешел к боковой стене. За ним явно наблюдали — скорее всего, из-за решетки. Для этого не было никакой разумной причины — обман ради обмана, застарелая привычка любой авторитарной власти подсматривать и подслушивать.

Шард прислонился к стене и приготовился к тому, что его заставят ждать: само собой, пренебрежение местными обычаями не могло остаться без последствий, а любые признаки нетерпения с его стороны только подстегнули бы стремление Умфо ответить унижением на унижение. Шард закрыл глаза и притворился, что дремлет.

Тянулось время — десять минут, пятнадцать; понятная медлительность, в сложившихся обстоятельствах ничего другого ожидать не приходилось.

Через полчаса Шард зевнул, потянулся и начал перебирать в уме имеющиеся перспективы. В данный момент, однако, они ограничивались терпеливым ожиданием с сохранением всего возможного достоинства.

По прошествии примерно сорока минут, когда «рассеянное безразличие с оттенком презрения» стало граничить с «целенаправленным оскорблением», в пространстве за решеткой послышался шорох какого-то движения.

Прозвучал голос: «Шард Клатток, какое у вас дело к Титусу Помпо?»

У Шарда почему-то перехватило дыхание — он ощутил внезапную нервную дрожь, хотя голос был незнаком. «Кто со мной говорит?» — спросил он.

«Можете считать, что с вами говорит Титус Помпо. Почему вы не сядете на диван? Вам удобнее стоять?»

«Спасибо за внимание, но мне не нравится его расцветка».

«Неужели? Что ж, на вкус и цвет товарищей нет».

«Кроме того, возникает впечатление, что софа может неожиданно опрокинуться в любой момент. Предпочитаю не служить мишенью для глупых шуток».

«У вас трудный характер!»

«Тем не менее, вы меня видите, а я вас — нет… Надо полагать, существуют веские причины, по которым вы боитесь показать лицо».

На несколько секунд за решеткой наступило раздраженное молчание, после чего голос произнес: «Вы потребовали аудиенции, вам ее предоставили. Не тратьте время на обсуждение пустяков». Голос пустоватого тембра звучал размеренно и гулко, начальные фонемы слегка резали слух — говорящий пользовался частотным преобразователем, но держал микрофон слишком близко, перегружая фильтры.

«Попытаюсь не отвлекаться от дела, — ответил Шард. — Дело это связано с убийством, недавно совершенным на станции Араминта. Существует свидетель преступления — или доверенное лицо свидетеля; его зовут Замиан Лемью Габрискис. В настоящее время он находится в Йиптоне. Прошу вас найти этого человека и передать его в мое распоряжение».

«Разумеется, это будет сделано без промедления! Но вы должны заплатить за услугу тысячу сольдо».

«За сотрудничество в рамках уголовного расследования вознаграждение не причитается. Таков закон, и вы это знаете не хуже меня — а может быть, и лучше меня».

«Нам известны ваши законы, но здесь, на островах Лютвен, соблюдаются мои законы».

«Не совсем так. Я согласен с тем, что здесь вы располагаете неограниченной личной властью — но только по умолчанию, в отсутствие надлежащим образом сформированного правительства, которое может быть назначено в любое время. Сложившаяся в Йиптоне ситуация допускается в качестве временного компромисса — постольку, поскольку вам удается более или менее успешно поддерживать общественный порядок, хотя нам приходится закрывать глаза на отдельные возмутительные подробности. Другими словами, вам позволяют управлять атоллом потому, что это нам удобно, а не потому, что мы признаём ваши полномочия. Как только вы переступите черту и начнете нарушать общепринятые правовые нормы, этому положению вещей будет положен конец».

«Разговоры делу не помогут, — отозвался голос. — Острова Лютвен фактически независимы, нравится вам это или нет. Давайте смотреть в лицо действительности — и начнем с консерватора. Его притеснения неприемлемы и оскорбительны».

«Я ничего не знаю о каких-либо притеснениях».

«Разве вы не слышали? Отныне консерватор разрешает нам взимать плату исключительно в виде расписок. Туристам больше не позволяют привозить сольдо в Лютвен-Сити — они должны рассчитываться расписками, которые затем обмениваются на товары и продукты в кооперативном магазине станции Араминта».

Шард усмехнулся: «Надо полагать, огнестрельное оружие в магазине не продается».

«Надо полагать. Но ограничения бесполезны. Мы приобретаем столько твердой валюты, сколько нужно».

«Каким образом?»

«Не вижу необходимости посвящать вас в детали наших коммерческих сделок».

Шард пожал плечами: «Как хотите. Я приехал не для того, чтобы обсуждать политику. Мне нужен Замиан».

«И вы его получите. Мы навели подробные справки. С моей точки зрения, он извращенец и негодяй. Он пытался извлечь личную выгоду в ущерб моим интересам».

Шард снова усмехнулся: «Другими словами, он осмелился не договориться с вами заранее о разделе выручки от шантажа».

«Совершенно верно. Он намеревался шантажировать преступника в одиночку, не договорившись со мной. Он заставил вас поверить в то, что шантажист — Ксаланав. На самом деле Ксаланав ничего не знал. Тем не менее, его убили».

«Кто?»

«Для меня это не имеет значения. Мы не занимались расследованием в этом направлении».

Шард не преминул заметить некоторую уклончивость последней фразы: «Не совсем вас пониманию. Вы не занимались расследованием, но что-то знаете?»

«Не вижу необходимости строить догадки. Вполне вероятно, однако, что в данном случае убийца — не кто иной, как Замиан».

«Сомнительная гипотеза. Если Ксаланав действительно ничего не знал о первом убийстве, у Замиана не было бы никаких оснований избавляться от него или бежать со станции. Гораздо вероятнее предположить, что он бежал, опасаясь за свою жизнь. А из этого следует…» — Шард замолчал.

«Продолжайте», — мягко сказал Титус Помпо, и даже электронный преобразователь речевых сигналов не смог полностью устранить в его голосе издевательский оттенок какого-то дикого торжества.

«Так же, как и вы, не вижу необходимости строить догадки, — сухо сказал Шард. — Но я очень хотел бы услышать, как Замиан объясняет свое поведение».

«Приспичило же вам! Получите вы своего Замиана. Выйдите в коридор и спуститесь по лестнице. В первой комнате справа вы найдете Замиана в обществе охранника-умпа. Тот же охранник проводит вас к автолету».

«Не буду больше отнимать у вас время. Благодарю за сотрудничество».

Из-за решетки не донеслось ни звука, но Шарду казалось, что кто-то все еще стоял за ней, наблюдая из темноты.

Охваченный чувством, похожим на боязнь замкнутого пространства, Шард повернулся и быстрыми шагами покинул приемную. Тяжело дыша, он прошел по коридору и спустился по лестнице. Справа оказалась бамбуковая дверь, выкрашенная в грязноватый темно-красный цвет — Шард распахнул ее. Умп, сидевший на скамье у стены, вскочил на ноги: «Вам нужен Замиан?»

Шард не видел в комнате никого, кроме умпа: «Где он?»

«Тут, в яме. Так безопаснее. Он работал на кухне? Не думаю, что теперь он кому-нибудь пригодится, его уже порядком потрепали». Умп подошел к во́роту с веревкой, спускавшейся в отверстие в полу, и стал поворачивать рукоятку во́рота. Шард заглянул в отверстие. В трех метрах под полом бугрились наносы покрытого слизью черного ила, полуразмытого струйками воды из лагуны. Натянутая веревка поддерживала голову человека, барахтавшегося в грязи. Руки его были замотаны липкой лентой за спиной, рот заклеен той же липкой лентой. Он дергался и корчился от укусов плотно окружившей его стайки животных, напоминавших не то крыс, не то маленьких детей с пегой темной кожей и заостренными нечеловеческими мордочками. Они грызли то, что оставалось от его ног, и уже зарывались головами в брюшную полость, оттесняя друг друга с яростной алчностью. Когда умп поднял Замиана над илом на веревке, приклеенной к его волосам, хищные паразиты еще долго не желали оторваться от тела.

Над полом помещения появилась голова Замиана, за ней последовал торс. «Йуты, конечно, над ним уже поработали, — заметил умп. — Не знаю, какой от него толк в таком состоянии».

«Толку мало», — мрачно сказал Шард.

Замиан еще не умер. По глазам его было видно, что он узнал Шарда — он что-то мычал сквозь липкую ленту.

Шард подбежал и оторвал ленту: «Замиан! Ты меня слышишь?»

«Он не может ничего сказать, да и думать, наверное, не может, — прокомментировал умп. — Умфо приказал накачать его нийеном, чтобы он раскололся. Теперь у него в башке ничего не осталось. Нийен — опасная дрянь, хотя и полезная. В любом случае он ваш — забирайте его».

«Одну минуту, — сказал Шард. — Замиан! Это Шард! Отвечай!»

Замиан издавал неразборчивые булькающие звуки.

«Замиан, скажи! Кто был водителем грузовика? Кто убил девушку?»

Лицо Замиана исказилось от напряжения. Он открыл рот и отчетливо, с усилием произнес: «Когда он вернулся, я видел гриву. Но без головы».

«Кто он? Ты знаешь, как его зовут?»

«Так вы его заберете или нет? — спросил охранник. — Я его держать больше не собираюсь».

«Подождите, — отмахнулся Шард. — Замиан, имя! Его имя!»

Умп отпустил рукоятку во́рота. Барабан завертелся, веревка с визгом скользнула в дыру. Замиан исчез.

Шард застонал от досады и плотно зажмурил глаза — ему хотелось убить охранника на месте. Он наклонился над отверстием в полу. Замиан сидел в грязи и молча, в полном отупении смотрел на йутов, поспешно вгрызавшихся в его тело. Замученный и отравленный, он уже отрешился от мира; кроме того, из него явно больше ничего нельзя было вытянуть.

Шард отвернулся и сказал упавшим голосом: «Проводите меня к автолету. Здесь нечего делать».

10

Тем временем Глоуэн проснулся не раньше обычного, позавтракал в одиночестве и провел утро, прибирая в квартире и повторяя слегка запущенный материал — Парилья кончилась, в лицее снова начинались занятия.

За час до полудня зазвонил телефон. Глоуэн снял трубку: «Алло?».

Прозвучал тонкий голосок: «Глоуэн, это Миранда. Я что-то нашла. Что-то странное. Хочу с тобой поговорить».

«Говори, я слушаю. Что случилось?»

«Глоуэн! Не по телефону!» — последние слова прозвучали приглушенно.

Глоуэн позвал: «Ты где? Что такое?»

«Я просто обернулась. Меня теперь пугают всякие шорохи. И правильно! Это мама, она может подслушивать».

«Хорошо, давай встретимся. Я зайду к вам?»

«Нет, я тебя встречу по дороге, минут через десять».

«Уже выхожу».

Глоуэну пришлось немного подождать, но вскоре он увидел Миранду, бежавшую к парковым воротам из пансиона Ведеров: худенькое глазастое создание с растрепанными каштановыми кудрями, полное сознания собственного значения — по меньшей мере в таком мире, каким она его себе представляла. Глоуэну, стоявшему в тени ворот, показалось, что девочка чем-то подавлена и напугана.

Задыхаясь, Миранда выбежала на дорогу. Глоуэн отошел от столба ворот: «Я здесь!»

Миранда подскочила и обернулась: «Ой! Я тебя не заметила. Я испугалась».

«Прошу прощения, — сказал Глоуэн. — Так что случилось?»

«Пошли, — потянула его за руку Миранда. — Здесь не надо говорить».

«Как хочешь. Скажи мне хотя бы, куда мы идем?»

«В Архив».

В тени деревьев, высаженных вдоль Приречной дороги, они прошли мимо «Старой беседки» и свернули по речной набережной к старинному зданию бывшего управления.

Пока они шли, Миранда начала говорить, сначала почти бессвязно, не поспевая за мыслями: «У меня все время такое чувство, что она вот-вот выйдет из-за угла или сидит где-то рядом на скамейке, просто ее не видно за деревом… А иногда кажется, что я немножко сошла с ума или сразу постарела лет на десять, на двадцать…»

«Интересное наблюдение, спору нет, — пробормотал Глоуэн. — Честно говоря, я тоже чувствую себя древним, как горы на горизонте».

Занятая собой, Миранда его почти не слышала: «Мне все это не нравится, я так его ненавижу, что меня тошнит… Я лежала ночью в кровати и пыталась представить себе, как все это было. Кто бы он ни был, он, наверное, смотрел, как Сесили выступала на сцене, но перед окончанием пошел на задний двор и спрятался в грузовике».

Глоуэн удивился: «Откуда ты знаешь про грузовик? Это же секрет!»

«Я слышала, как мама говорила с папой, когда они думали, что меня нет. В любом случае, я подумала про камеры в Архиве. На фотографиях должно быть видно, как он уходил на задний двор».

«Верно. В отделе B об этом тоже подумали. Капитан Рун Оффо каждый день изучает эти фотографии».

«Я знаю. Он уже несколько раз отбирал у меня кассеты».

«Ага, теперь все понятно! Ты работала в Архиве, помогая отделу расследований проверять фотографии».

Миранда взглянула на него с укором: «Глоуэн, ты надо мной смеешься? А я еще даже не показала тебе, что я нашла!»

«Нет, я не смеюсь. Я хотел бы посмотреть, что такое ты нашла».

Миранда приняла извинение, с достоинством кивнув головой, и они вошли в здание бывшего управления.

В просторном вестибюле звуки их шагов отражались эхом от мраморных дверей и стен, украшенных причудливой вязью литого чугуна с медальонами из зеленого порфира. «Наверное, лучше тебе рассказать, что я искала», — задумчиво произнесла Миранда.

«Кажется, я знаю. Кого-то, кто шел на задний двор Орфеума».

«Кого-то в меховом костюме. Вроде Латуюна или „бесстрашного льва“. Хотя было еще несколько таких костюмов».

«Значит, ты знаешь и про искусственный мех».

«А почему мне нельзя это знать?»

«Не вижу особых причин. Особенно в том случае, если тебе удалось что-то найти».

«Пойдем, я тебе покажу!»

Миранда потянула за ручку тяжелой двери, и они оказались в величественной приемной отдела А. Миранда подвела Глоуэна к конторке, заполнила квитанцию и опустила ее в прорезь. Через несколько секунд ей выдали маленькую черную коробку.

Они прошли в смотровой зал. Миранда потушила свет и включила проектор: «Сперва я почти не могла смотреть на Сесили. А теперь я об этом почти не думаю — зачерствела сердцем, или как это называется?» Ее голос слегка сорвался: «Наверное, не совсем. Не беспокойся. Я не буду плакать и кататься по полу в истерике».

Глоуэн погладил ее по голове и взъерошил ей кудри: «По-моему, Ябеда, ты слишком умная для своих лет».

«Ты тоже не дурак, если уж на то пошло. Кроме того, не надо дергать меня за волосы!»

«Прошу прощения. Впредь буду осторожнее».

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.