Любимой, тайной игрой у нас с Ольгой была игра в ёлку. Ставили в коридоре один табурет, на него другой, перевёрнутый, в него горшок с цветком, самый большой, какой мы могли поднять. Ёлка готова. Вернее не ёлка, а её начало. Ёлка — это, когда наряженная.

Сначала всё это заматывается бельевой веревкой. Чем больше, тем лучше. На веревке можно вешать всё: носовые платки, фантики, платки другие, шапки, мамину старую шляпку, её прозрачную кофточку, а чтобы блестело, можно втыкать гвозди, засовывать стеклышки от секретов, ложки, скрепки, вилки. Мы работали с Ольгой уже два часа, но всё чего-то не хватало.

Вдруг Ольга оборачивается и кричит: «мама», так что я вздрагиваю. Ее мама с ней не живет, потому что она умерла от войны. Я поворачиваю голову и вижу очень красивую женщину. Она, ласково улыбаясь, смотрит на елку, потом в полной тишине начинает нам помогать. Как только Оля называет её, она прикладывает палец к губам, как бы говоря: «тише, если будешь шуметь, я исчезну».

Ёлка переливается всеми цветами радуги, ёлка торжествует вместе с нами. И тут у мамы в руках появляется серебряная звезда. Она прикладывает ее к самой верхушке, и мы, не отрывая глаз, смотрим на звезду. В углублениях серебра вспыхивают красные огоньки и змейками выскакивают наружу. Оля плачет. Сначала про себя, потом появляется голос, и в этот момент мама со звездой исчезает. Она просто тает в воздухе.

Больше мы с Олей в ёлку не играли.

стужа

Монолог цветка
Возьмем дерево или куст, уж в болтливости никак их не заподозришь, и я один из них. Больше всего в жизни никогда не любил много говорить, и чтоб вокруг много говорили. Да, я нежный цветок, таким я себя чувствую, хотя вид… В детстве веселый мальчик сломал меня палкой. Выжил, выпрямился, но стебель мой кривоват, а листья колючи, чтоб всякая дрянь не цапала меня. Я — синий только на вид, это моя защита от стужи. Когда холод подступает, мой синий делается лиловым, я становлюсь частью холода, и он отступает, чтобы убить белых и розовых. На северном склоне Парамоновского оврага я такой высокий один, другие цветы и травы все ниже меня.
Так я и жил, не особо задумываясь над своей жизнью, пока не появилась она.
Всё произошло неожиданно. Ранней весной прямо передо мной вылез стебелек с маленьким бутончиком. Как только у незнакомки показались лепестки, она сразу расплакалась, как все маленькие дети. Я чуть-чуть покачал ее, и она улыбнулась мне. Я растаял от нежности и назвал ее Лю.

Сияло солнце, шли дожди, иногда даже ливни, и потоки глины неслись с горы. Я защищал малютку Лю, как мог, и она росла и цвела таким нежным розовым цветом, что соседи заглядывались на нее.

Я боялся пить воду, вдруг Лю засохнет подле меня, ведь ей, слабой и беспомощной, надо расти и крепнуть. Чтобы зверь или человек не наступил, или, не дай Бог, не сорвал Лю, я укрывал ее своими большими листьями. А Лю, казалось, не понимала опасности. Она высовывалась прямо на солнце и, если я ворчал, начинала смеяться. На самом деле, чтобы она ни делала, мое сердце таяло от любви к ней. Хотя, всё-таки о себе я не забывал. Она привлекала внимание, но ведь рядом был я. Люди и звери любовались нами. Я даже немного подрос, а вечерами аккуратно стряхивал пыль со своих, кажется, похорошевших листьев, в те дни я казался себе изысканным, непобедимым и, может быть, даже великим. Тогда Лю меня и спросила, какого, мол, мы рода-племени.
Решил выяснить свое происхождение. Копал потихоньку, копал свою родословную и докопался до рюриковичей. Сидят они, эти рюриковичи, и говорят, говорят. И говор какой-то не рюрикочевский. Плюнул я и сказал Лю, что мы из великого рода Ченгизитов. Она обрадовалась.
Но всему хорошему приходит конец. Сильно похолодало, низкие лиловые тучи побежали над оврагом, и, наконец, пришла стужа. Бедная Лю, стиснув лепестки, изо всех сил прижималась ко мне, уверенная, что я не дам ей погибнуть.

Оказалось, что я бессилен. Вот передо мной всё, что от нее осталось — маленький мертвый стебелек, едва отличимый от земли. Я чуть не погиб от тоски, меня перестали заботить еда и питьё. Почти засох. Колючки сделались больше, а стебель и листья почернели. Люди и звери боялись подойти ко мне, но однажды передо мной оказался старичок. Ткнул меня палкой и говорит:
— Я живу среди человечества. А вы где?
— А я среди растений.
— Вот видите, вы неправильно живете. Ведь вы не растение?
— А я не знаю. Где это можно узнать? Вы не подскажете?

— Наверно, в полиции, напишите заявление.
— Какое заявление?
— С просьбой.

— Но мы, растения, никогда никого не просим.
— И вас никто не просит?
— Просят, но мы всё отдали, у нас больше нет.
И старичок ушел.

Спасла меня шишка. Она всегда лежала подо мной, без зерен, открытая всем ветрам и невзгодам. Едва рассветало, она шумела «вжж вжж», и это значило, что она рада новому дню. Несколько раз она пыталась заговорить со мной, но я молчал. Тогда она разговаривала с ветром, травой, с прилетевшим неведомо откуда листом и при этом часто смеялась своим щербатым ртом.

Как-то я не выдержал и спросил:

— Чему ты, старая, смеешься?

— — Просто смеюсь, — был ответ, — я живу здесь давно и знаю, что опять будет хорошо, и даже обязательно лучше прежнего. И твоя Лю снова поднимется из земли. — Шишка помолчала и добавила, — только ты не подходи к ней слишком близко. Она любит солнце, а ты — от тебя идет мороз.

— Что ты говоришь? — возмутился я. — Я так любил ее, дышал на нее, радовался ей, но пришла стужа, и она погибла.

— Ты ошибаешься, — ответила шишка, — не было никакой стужи. Стужа внутри тебя, а Лю тебе доверилась и поэтому погибла.

Опять я замолчал на много дней. Мне не хотелось беседовать с бестолковой шишкой, но однажды заметил, как откуда-то прилетел лепесток, опустился на мой лист, тут же сморщился и упал на землю. До меня дошло, что со мною что-то не так. Если бы знал это раньше, я бы вел себя по-другому. Что же делать? Я не хочу никого убивать. Я хочу снова видеть Лю.

Шишка посоветовала мне измениться и стать по-настоящему добрым. Долго я трудился, изгоняя все холодные мысли, привыкая улыбаться любому проблеску уже остывающего солнца. Теперь мне кажется, я стал по-настоящему нежным цветком,… но подступила стужа, и я чувствую, что у меня нет сил бороться с ней. По ночам стало подмораживать. Не могу же я просто умереть… Я снова прежний.

анна

Снег падал весь день и только к вечеру перестал. Анна вышла очистить дорожку к дому. Почти уже кончила, когда увидела на противоположной горе, на вершине четыре человеческие фигуры. Шли медленно, как-то неровно, и через минуту Анна поняла: «немцы», рука судорожно сжала лопату. Она вошла в дом, и скоро постучали в дверь. Четверо немцев в оборванной одежде и полуразвалившихся ботинках вошли и топтались в сенях.

Ни слова не говоря, Анна сходила за дровами, растопила печь, поставила котелок с картошкой. Немцы обогрелись и сушили ботинки и одежду. Почти не говорили между собой, только однажды она услышала, как самого худого и длинного окликнули «Матиас». У одного из них была, видно, рана и они жестами попросили что-нибудь, чтобы перевязать. Анна достала свое ненадеванное платье, и они быстро его разодрали. Накормив немцев, съела две картофелины и села у печи, глубоко задумавшись. Дрова сгорели. Время от времени она шевелила кочергой головешки, черные, но с синим огнем, если перевернуть. Всего месяц, как она получила похоронку на сына. Плакать не плакалось, но с соседями перестала говорить. Да их и было всего двое, Нюрка да Валя. Вот с ними — только «да-нет».

Немцы уснули, и Анна вышла из дома. Пройдя несколько шагов по дорожке, она встала на колени и подняла голову к небу. «Витенька, прости меня. Ты же знаешь, мне там нельзя. Грех. Может, кто из этих тебя убил. Нельзя. Это мы только на вид большие мужики и бабы, а внутри маленькие такие, как та, которую ангелы тянут на небо над усопшей Богородицей. Большим можно и то и это, а маленьким того нельзя и этого. Нет. Мне в избу нельзя».

Как была, в юбке и старой кофте, она легла на дорожке и сжалась в комок.

Утром немцы вышли из избы и увидели мертвое скрюченное тело Анны. Оттащили от дорожки и присыпали снегом. И только Матиас удивился: «почему?».

Вопрос он пронес сквозь годы. После войны стал художником, пробовал ответить в своих картинах, но ответа не было.

радио

Лет двадцать назад по радио услышала такой рассказ немецкой журналистки.

Отдыхала она в восьмидесятых на небольшом острове в Северном море. Гуляя по острову, наткнулась на странные, заросшие чертополохом ямы и бугры.

Вернувшись домой, она подняла архивы и выяснила, что на этом месте был лагерь для военнопленных в 1941 году. Просто огородили пространство и привезли несколько тысяч русских военнопленных. Ни воды, ни еды им не давали. Посмотреть на это местные приходили, как в зоопарк.

Зоопарк

— Мама, мама, посмотри, вот это платье подойдет?

— Ты что, Герда, новое достала? Нет, вот надень, на причастие ходила, с длинными рукавами и с белым воротником, вдруг зверь какой-нибудь заразный плюнет.

— Надела. Мам, скорей пошли, ну пожалуйста. Меня девочки к двум будут ждать.

— Сейчас тетя Эльза за нами зайдет и отправимся.

Около высокой колючей проволоки собралось немало жителей деревни.

Кто-то хохотал, увидев, как длинный голый мужчина пытался закопаться в землю. Кто-то аплодировал, разглядывая, как близко от заграждения двое мужчин нашли маленький росток какого-то растения.

На всём пустыре за колючей проволокой не было ни одного стебелька, а те, кто приходил сюда летом, помнил, что вся огороженная земля покрыта была кустами и зеленью.

— Тетя Эльза, а почему они едят траву?

— Потому что им не дают другой еды.

— Не хватало еще кормить этих обезьян, этих русских.

— Слушай маму. Русские — вовсе не люди, эти зверушки напали на нашу страну и получили по заслугам. Heil Deuchland!

— Deuchland uber alles!

Зиганули две женщины. Двенадцатилетняя Герда, чуть подняв руку, опустила ее.

мальчики

Ужасная тоска от этих низких разорванных облаков. Тоска и тревога. Так и кажется, вот до конца оконной рамы долетит, и что-то плохое сделается.

Передали по трансляции: трое одиннадцатилетних мальчиков расстреляли толпу на остановке в Архангельске.

Вот один — беленький, с мускульными бугорочками в углах рта, другой — Ваня с русыми кудрями, круглым лицом и девичьим выражением. А третий, конечно, тяжёлый мальчик Коля. С синими правдивыми глазами. Глебовы фантазии доводят его до отчаяния, ему претит всякая оторванность от реальности, но самоотверженная преданность Глебу всегда побеждает.

Глеб, может, не пошёл бы до конца, но ему стыдно перед тяжёлым мальчиком Колей.

Коля долго прицеливается в большую пузатую тётку. Похожа на ту продавщицу в молочном, которая ему сдачу с десятки не дала в прошлом году и ещё на всю очередь стыдила и называла прохвостом.

Промахнулся. В мелюзгу попал. Мелюзга спокойно лежит, а вокруг как-то не так.

КЛЮЧИК куклы №888

Девочка с ключиком в спинке

Абсолютно свободна.

Как же по-другому, ей ведь не надо ломать голову, не надо ничего выбирать.

Всё известно.

Ключик поворачивает дядя, и свобода настает.

Ах, какая ты Маруся, красивая. Хочется взглянуть на штампик у тебя на попе.

Интересно, где делают таких красивых и свободных.

Я слышала, ты умеешь говорить, я бы поговорила с тобой, но у меня нет ключика.

Без ключика ты лежишь бездыханная на складе игрушек там, далеко-далеко.

Но вот дядя твердой рукой поворачивает ключик, и девочка берет автомат.

Если Марусю забрызгает кровь людей, существует тазик.

Куклу куп-куп, и она готова снова занять огневую позицию.

Держитесь, люди, куклы выходят на линию огня.

Высшее назначение Маруси вести за собой. Она создана для соблазна.

Приоткрыв рот, смотрят люди на Марусю

и не замечают, что дядя уже нащупал кнопочку на их спинах.

вереница пятниц

Выстраивается вереница пятниц. Из-за них выглядывают самые гнусные, мокрые и холодные субботы. За ними чуть светлеют воскресенья, и вот уже недели строятся в прямоугольники месяцев, месяцы в бесконечную очередь лет.

И всё это — время? Или еще лучше — жизнь? Прекрасная и неповторимая? Этого не может быть. Неповторимой бывает только напряженно молчащая природа. Прекрасная загадка. Мы же, обыватели города — шары, соскользнувшие с зеленого бильярдного поля природы в лузы…

А природа без пятниц и суббот безучастна и не предлагает свои головоломки. Ты сам должен отыскать себе задачу по плечу и вложить жизнь свою в ее решение.

Три лебедя в профиль

Новый год начинался вместе с таянием снега. Улицы затопило грязной жижей, машины, погружаясь в воду, негромко сипели бессильными моторами. Загородом было не лучше. Потоп уже приближался.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.