Бесплатный фрагмент - Хари

Любимому другу — Юрочке Полянскому.

Любимому учителю — Михаилу Юрьевичу Эдельштейну.

И всем этим женщинам.

1. Про Элину и Артема

Совершенно новая лампочка в гостиной громко хлопнула. Две девушки, что громко смеялись на широком, песочного цвета диване, вздрогнули и чуть не выронили бокалы из рук.

Из трех в люстре это была последняя белая. Остались теплые. Комната затихла и сразу стала вечерней и сонливой. Высокая блондинка Рита вздохнула, отставила опустевший бокал и заговорила совсем тихо, пальцами отбивая ритм монолога по выпирающим ключицам:

— Знаешь, я иногда хочу прилечь тебе на плечо и сказать: «Лина, моя Линочка, Элина». Хотя ты в сто раз ее лучше. Она меня раздражала, злила, я ей ни разу так и не смогла восхититься, но я не могу вспоминать о ней совсем без нежности.

Вторая девушка — низенькая, худая, с темно-рыжими волосами и зелеными глазами — полностью повернулась к Рите и с улыбкой прищурилась, давая понять, что ей интересно слушать. Достала из пачки две сигареты, подкурила одну от другой и одну протянула подруге.

— Она пела в ресторане. Какую-нибудь «Мурку», наверное, или Пугачеву. Я никогда не приходила слушать. Если честно, Лина ужасно пела. И голос у нее был, как у кричащей кошки. Особенно звук «Э». Да, пела она плохо, неталантливо. Я ей всегда запрещала репетировать в квартире. Мы же вместе снимали. Такая была однушка, вся темно-желтая, обшарпанная. Зато в ней курить было не жалко совершенно. А это важное достоинство! Ну в общем, Элина была ресторанная певица. Мне не нравилось, как она пела, но мне всегда было приятно, когда кто-то в институте у меня спрашивал: «Ну как там твоя певица?» Понимаешь, Дина? — она приблизилась к лицу подруги и заправила спадающую той на лицо рыжую прядку за ухо, — Мне было так приятно думать, что у меня есть собственная певица…

В ответ Дина снисходительно улыбнулась.

— Она приходила поздно вечером всегда. Я уже лежала в кровати. А она начинала меня тормошить. Рассказывать про своих пьяных мужиков в этом их ресторане, — Рита говорила и продолжала поправлять подруге прическу.

— А она красивая была?

— Нет, совершенно не красивая. Вот она и вроде была ужасно худая, но все равно некрасивая. У нее волосы были всегда грязные. До пояса, темно-русые. И абсолютно прямые. А сама она была слишком бледная. У нее все капилляры просвечивали. И тонкокостная, и ладони у нее всегда были влажные. Но я ее как-то терпела. Все равно мне ужасно нравилось жить с кем-то кроме мамы. И с ней можно было курить сколько хочешь.

— А с Вадимом нельзя? — Дина забрала из Ритиной руки давно истлевший окурок и прокрутила его в пепельнице.

— Что? — Рита очнулась от воспоминаний

— С Вадимом сколько хочешь курить нельзя?

— Не-а, нельзя, Ди, — Рита улыбнулась этому наивному вопросу — Он же сразу ворчать начинает, якобы ребенок все видит, перенимает, вдыхает. Я при нем вообще не курю. Только когда от него на 3—4 часа ухожу, по магазинам или в театр, тогда курю.

Обе помолчали и достали еще по одной сигарете.

— А, ну так вот, Элина, — вспомнила Рита — Она меня во всем раздражала. И постоянно во сне забрасывала на меня свою ногу. И пахло от нее чем-то очень человеческим. Наверное, она была достойна куда лучшего отношения. Она очень добрая была. Всегда сигаретами делилась, дарила мне подарки. — Рита вздохнула — А я такая сволочь. И вроде мы с ней ладили, и я была к ней добра, но я никогда не была с ней честной. И даже по мелочи. Вот постоянно о чем-то врала. А если ты человеку врешь, значит ты его презираешь глубоко в душе. И чем больше врешь, тем больше презираешь.

Рита придвинулась ближе и положила голову на Динино плечо. Из-за роста пришлось неудобно согнуться, но так почему-то хотелось.

Рита думала: «Я чувствую это так, как будто это моя Маруся уже выросла, и это на ее плече я лежу, а не на Динином».

Девушки молча курили несколько минут, потом вдруг Рита отстранилась и, глядя подруге в глаза, продолжила. Уже совершенно другим, срывающимся в хрипоту опечаленным голосом:

— А когда ее убили, я чувствовала, что это я ее убила, — блондинка вздохнула и помедлила — Да и сейчас чувствую. Ты конечно скажешь, что это несносный бред, но, клянусь тебе, если бы я этого не хотела, она бы не умерла. Каждый раз, когда она пьяная приходила и своим громким, неприятным голосом что-то рассказывала, я воображала, что было бы, если бы ее не было. И думала, что, если бы у меня было в десять раз больше денег, я с ней бы точно не жила. Я иногда представляла, как было бы здорово, если бы я тогда познакомилась не с ней, а с какой-нибудь другой девушкой. А иногда прямо мечтала, чтобы она не из-за меня куда-нибудь пропала. Домечталась…

— И что, ты бы хотела, чтобы ее тогда не пристрелили, и чтобы вы до сих пор с ней общались?

— Ну какие ты жестокие вопросы задаешь, Дина! — Рита обиженно подняла голову от плеча подруги и чуть отодвинулась, — Ну я бы ее уж потерпела, может быть, притерлась к ней. А потом бы жизнь нас все равно развела. Она бы осталась жива, а я бы и так встретила Вадима.

— А она бы и так оказалась застреленной пьяным мужиком в том ресторане. Даже если бы ты ничего такого не думала и даже не знала о ней.

— Как бы я хотела тебе верить, Ди, как бы хотела, ты не представляешь! Но ты же и сама понимаешь, что все из-за моих недобрых фантазий?

Зеленые глаза напротив сщурились в усмешке. Дина покачала головой, вздохнула наигранно прежде чем ответить.

— Мне тоже часто кажется, что все, что происходит с нами, — результат наших собственных мыслей, — девушка нежно посмотрела на собеседницу — А иногда мне кажется совсем наоборот. Черт его знает, Рит, черт его знает. Я только в одном уверена — что черного и белого в жизни не бывает. Есть только прозрачные случаи, и они ведут нас к счастью. Все с нами происходит для чего-то хорошего. Особенно печальное.

***

В тот вечер Дина, оставшись дома одна, чувствовала себя как никогда легко. Все эти глупые Ритины истории отвлекали от глобальных чувств. Мысли о заносчивой редакторше Вале, о не сданных в срок статьях, недописанном романе ее отпускали и вылетали вместе со сквозняком о окно — погулять.

Разваливаясь прямо в одежде на кровати, Дина уже думала совсем о другом: о том, что некоторые глупые люди все-таки хорошие, потому что доброта важнее ума, о том, что разговаривать о чепухе тоже бывает полезно, о том, что бесцельно прожитые дни несомненно нужны, потому что они запасают силы для дней важных и содержательных.

В такой приятной легкомысленности, подпитываемой частыми Ритиными звонками, ей посчастливилось прожить еще неделю. Дина даже написала пару страниц для романа — несерьезных и радостных.

А в одну среду душную спальню девушки пронзил звонок городского телефона, и тогда все сломалось и разбилось.

Сиплый голос одного из друзей Артема, Дининого дяди, сообщил о том, что мужчину убили. Ухнули ломом по голове, когда вдруг обнаружили, что в квартире не так пусто, как сообщалось в наводке.

«Что они только хотели у него украсть? Он же совершенно бедный человек,» — собственная мысль больно резанула — «он же был совершенно бедным человеком».

***

Когда-то очень давно Дине было десять, а ему только-только исполнилось двадцать. Он ходил по всяким опекам и паспортным столам, по третьему кругу собирал одни и те же документы, тратил последние деньги на печать фотографий «три на четыре» и каждый раз несся забрать Дину из школы. Всегда опаздывал. Дина стояла на крыльце, закутанная в очень теплую одежду (Артему всегда казалось, что она вот-вот простудится), а неподалеку курила кучка учителей. Они, конечно, обсуждали, как не повезло девочке вдруг попасть в руки такого безответственного парня, который даже ни разу не может прийти вовремя.

Артем прибегал к крыльцу, снимал с племянницы портфель, забирал сменку, брал девочку за руку и вел домой. Потом он запирал ее в квартире и уходил на заработки, а Дина делала уроки, ела вареное яйцо с макаронами или гречкой, а потом садилась у окна и смотрела на мир не по-детски безразлично.

Артем в это время ходил по квартирам — чинил краны и проводку, у особенно безбедных соседей мыл полы и выгуливал собак, а у одной бабушки подрабатывал сиделкой.

Когда сердобольные старушки вместе с деньгами и причитаниями о тяжелой Дининой судьбе давали Артему бублик или несколько конфет, он целиком приберегал их для девочки. Приходя домой, расспрашивал племянницу о делах в школе и жарил яичницу. После ужина доставал сладости и наливал Дине кружку сладкого чая. А еще всегда боялся заплакать, когда девочка, ни разу не сделав жадного исключения, разламывала бублик, конфету или пастилку, протягивая Артему половину. Никогда в итоге не плакал и никогда не брал.

Если бы после всего случившегося десятилетний ребенок был способен испытывать благодарность, было бы, конечно, легче. Но так не бывает. Первые пару месяцев после вот-того-случая, по вине которого она осталась жить с Артемом, Дина не чувствовала ничего — все вокруг происходящее было как будто окутано туманом, в котором ничего не видно, не слышно и не осязаемо.

В один не прекрасный день сквозь него прорезалась боль и все вокруг обрело цвета, звуки и запахи. Цвета — кислотно-яркие, звуки — скрипучие и лязгающие, а запахи — кислые и горькие. Дина постоянно плакала, и Артем покорно обнимал ее, даже когда слезы случались среди ночи, а до подъема на работу оставалось совсем мало времени.

Потом к ней пришла злость, и Артем молча, даже взглядом не показывая обиду, проглатывал обвинения и прозаичное хамство. Когда же племянница совсем выросла, он принимал ее благодарность скромно и нежадно.

***

А теперь его не стало. Снова туман. Непрекращающийся писк в голове, как от странной, поломанной, наверное, розетки, только громче. Снова сковывающая боль в ладонях и челюсти.

2. Про разбитую тарелку

В девять закончился спектакль. От театра Моссовета до Чистых прудов Рита добежала за несколько минут. Открыла дверь своим ключом (Она поливала цветы, пока Дина отлучалась в командировки), вошла в прихожую.

«Как можно задымить такую большую квартиру? Но красиво». Последняя минута жизни перед нырком в замеревший мир — это раздевание у старенькой покачивающейся вешалки.

Прошла по коридору в гостиную и направо — в кухне, на подоконнике курила Дина. Ссутулившаяся, еще сильнее похудевшая и с и давно не крашеными, теряющими рыжину волосами. Она походила на восьмиклассницу, которая неумело и не взатяг курит свою первую сигарету.

— Почему окно не откроешь? — Рита подошла сзади и опустила руки на Динины костлявые плечи.

— Не хочу — глухой шепот растворился в дыму — Чего ты пришла?

— Я у тебя сегодня останусь на ночь, хорошо?

Рита перестала сверлить глазами рыжую макушку. Пройдя в спальню, расстелила постель, достала из шкафа чистую пижаму и положила ее на одеяло.

— Тебе сделать чай? Я разобрала тебе кровать.

— Я не пойду в душ, ладно?

— Тебе сделать чай?

— Я лучше буду ложиться.

Провозившись немного с сахаром и лимоном, вернулась в комнату и поставила кружку на прикроватную тумбу. Дина стояла напротив балконной двери, уставившись стеклянными глазами в непомытое стекло и крепко сжав ладонями лопатки.

Рита протянула подруге пижаму и легла на вторую половину кровати. Дина переодевалась медленно, а как только легла, сразу отвернулась опять к балкону. Рита придвинулась к Дининой ссутулившейся спине. Одна рука протиснулась между исхудавшим телом и простыней, вторая легла сверху.

«Мне же тоже очень больно, и потому все мои мысли крутятся только вокруг жалости к тебе. Неправильно говорят, что жалость — плохое чувство. Какая же это жизнь без жалости? Только сильно живой человек способен так жалеть, чтобы ощущать чужую боль. Я так надеюсь, что, соприкасаясь с ней, я ее у тебя отбираю. Ты ничего мне не говоришь, и я совсем не знаю, вдруг я только раздражаю тебя, а тебе так плохо, что даже нет сил меня оттолкнуть? Нет, наверное, ты должна какими-то фибрами чувствовать, что я желаю тебе только добра».

Рита приезжала ежедневно после репетиции или спектакля. По вечерам она уговаривала Дину лечь в постель и попробовать уснуть. Та была вечно злая и иногда пьяная.

Обзывалась, шлепала Риту по рукам, отталкивала ее и царапалась. А еще плакала. Очень много и очень тихо, расчетливо выбирая время и место, чтобы Рита в этот момент не оказывалась рядом. Не прилагала сил, чтобы добавлять голос к слезам. Она только дрожала и позволяла им литься.

Рита старалась как можно реже дотрагиваться, чтобы не раздражать. Дина на любое прикосновение реагировала, как на удар наотмашь: жалась и смотрела затравленно на свою «обидчицу», как маленький ребенок смотрит на того, кто несправедливо его ругает, понимая, что не может ему ответить даже словесно, потому что, если начнет говорить, ком в горле разорвется, голос дрогнет, и из глаз брызнут слезы.

По утрам Рита готовила завтрак. То яичницу, то кашу, то булочки с корицей или изобретала что-то еще. Каждый раз надеялась, что Дина съест хотя бы чуть-чуть. Договорились, как в детском лагере, о правиле пяти ложек. Точнее, договориться удавалось только иногда, а в другой раз девушка устраивала истерику с битьем чашек и тарелок (естественно, полных).

— Достала ты меня уже! Отвали! — Ди вскрикнула низким, не своим голосом. Швырнула на пол пиалу с дымящейся овсянкой.

— Ди, — Рита выдохнула — тише. Не волнуйся, — она отступила от девушки и начала собирать грязные осколки с пола — все хорошо. — Говорила очень медленно, по слогам, пытаясь не разозлить Дину еще больше — Прости меня. Я сейчас все уберу. Ты только не переживай, хорошо?

Та сжала зубы и молча ушла в спальню. Забралась под одеяло и обняла его скомканный край, представляя, что это кто-то живой, тепло выдыхающий и по-доброму ей улыбающийся.

Но не Рита. Перед Ритой стыдно. А хочется ее обнять. Она же такая теплая, светлая и пахнет сладким, вскипяченным для каши молоком.

«Вот бы ты сейчас вошла и молча ко мне легла и не смотрела бы на меня виновато — а только очень ласково».

«А если бы я вела себя не как мразота, она бы так и сделала. И даже не из жалости. Она сама захотела бы так сделать».

«Опять обидела хорошую Риту. И вчера тоже обидела, и четыре дня назад, и вообще доставляю ей невероятное количество страданий, и никак ее раны не пытаюсь залечить», — нервно нырнула с головой в одеяло, пытаясь увернуться от мыслей.

«Надо было ей хоть „спасибо“ говорить. Почему мне не пришло это в голову, что ей надо говорить спасибо? Как только она увидит, что я оправилась, она тут же уйдет из этого дома и никогда больше в него не заглянет, потому что я неблагодарная сволочь. Она сделала уже сильно больше, чем я заслужила».

«Риточка, бедная моя Риточка. Ты такая светлая, такая хорошая, а я тебя только обижаю».

Дина закуталась в одеяло и вышла обратно в кухню. Рита уже успела убрать разлившуюся по полу кашу и нарезать имбирь для чая.

— Рит, — шепотом.

— Чего, дорогая?

— Ты можешь со мной полежать?

Рита улыбнулась и пошла за подругой. Легли. Дина взяла ее в охапку, накрыв своим одеялом, перекинула ногу и уткнулась лбом в плечо.

— Прости меня, пожалуйста

— Все хорошо, чего ты? — они говорили шепотом, боясь спугнуть Динино потепление.

Несколько минут они размеренно сопели.

— Рит, а когда мне станет хорошо, ты от меня уйдешь?

— Я от тебя никогда никуда не уйду, пока ты сама меня не прогонишь — обе вздохнули — А если прогонишь, я все равно останусь с тобой.

Рита повернула голову, и их носы мягко столкнулись. Впервые за последний, может быть, месяц Дина улыбнулась. Ее лицо вдруг стало совсем другим, а Рите даже показалось, что вот этого человека она ужасно давно не видела. Встретить его снова было волнительно и счастливо.

3. Про Романа

— И что, нашли убийцу? — красивый мужчина с неприлично волнистым носом и седой бородой подлил вина в бокалы. Дина сидела, обхватив себя руками и прижавшись к мужчине боком. Он был в белом полотенце, и она в таком же.

— Не будем, давай? — она нахмурилась и просяще-сосредоточенным взглядом его упрекнула.

Это было в огромном номере отеля. Он весь был в желтых, золотых и белых оттенках. Метров десять от двери до диванчика, от него еще столько же до двери в ванную, а где-то далеко у окна — широкая кровать.

А когда Дину сюда привезли, ей казалось, что ее непременно хотят убить.

Утром она вышла из своего подъезда и сразу наткнулась на трех молодых мужчин в черных костюмах. Они так деликатно и вежливо попросили ее проехать с ними к Роману Львовичу, что сомнений у девушки не возникло: дописалась, дошутилась. «Прощайте, дорогая редакция, и напишите обязательно, что меня сожрал режим».

— Не будем, давай? — она нежно провела щекой по его толстоватому плечу.

— Так нашли?

— Нет еще. Мне все равно.

Роман достал широкую рюмку и плеснул в нее коньяка. Протянул девушке.

— Он лежал в гробу неспокойный. Обычно покойники такие умиротворенные. Их же специально так красят, — Дина заговорила, разбалтывая коньяк в рюмке.

— Мм?

— У него нос стал такой большой, красивый, очень белый. А ресниц совсем не было. Может, они их выщипали?

— Зачем?

— Чтобы живого не напоминал. Когда человек в гробу на живого не похож, не так больно. Мне уже не было больно. Только от запаха тошнило.

— Отпевали что ли?

— Да, травкой пахло. Знаешь, ладан пахнет, как хорошая травка.

— Знаю, — Роман усмехнулся, махнул рюмку и положил ладонь на Динину коленку.

— И даже расслабляет. Но я не крестилась и не кланялась.

— Ты его поцеловала в лоб?

— Поцеловала. Но промахнулась немножко. Попала в ленточку, на которой что-то библейское нарисовано. Она пластиковая. Так что я его даже не коснулась. А очень хотела. Они там теплые или холодные в гробах?

— Теплые. Как живые. А зря.

— Зря.

Дина отпила и немного помолчала.

— Давай не будем сегодня?

— Я тебя уже привез. И сам приехал, а у меня дел по горло, ты знаешь? — ладонь сжала костлявую ногу девушки сильнее.

— Я не хочу, — она взглянула на него обиженно.

Роман ласково прогладил вверх под полотенце. Прислонился губами к ее, не целуя. Дина недовольно простонала. Но очень тихо, чтобы не разозлить.

— Выпей еще.

Она выпила. Потом еще чуть-чуть. Оставалось только потерпеть с полчаса. Потом Роман отпустил ее в душ. Обратно она вышла одетая.

Мужчина все еще сидел на диванчике перед кофейным столиком, на котором вместо пахучих фарфоровых чашечек был только коньяк и сыр кубиками, который нужно макать в мед.

Дина обошла столик и встала прямо перед мучителем, скрестив руки на груди.

— Ну? Я пойду? — она говорила уже раздраженно и смело. Знала, что опьяневший и расслабленный Роман уже ничего бы ей не сделал.

— Иди, — он добродушно улыбнулся и по-детски помахал рукой.

Она уже развернулась и сделала несколько шагов к двери, как вдруг мужчина ее окрикнул.

— Ну чего?

— Я тебе тут денег хочу дать, — он подошел к письменному столу и вынул конверт — Не злись. Не за тебя. Это… ну … — он помялся от неловкости — ну знаешь, дают же деньги, когда умирает кто-то.

Девушка взглянула исподлобья и медленно протянула руку.

— А сумка моя где? — ее голос стал окончательно небоязливым — У «мальчиков»?

— Да. Они ее не трогали.

Дина шумно выдохнула.

— Да лучше б сумку трогали… Ладно… Пока.

— Спасибо не скажешь?

— Не скажу.

— Ну пока! — Он примирительно вскинул ладони.

А потом «мальчики» отвезли ее обратно к подъезду. А из сумки и правда ничего не взяли. А денег в конверте оказалось неприлично много, как будто все-таки «за нее».

После Романа у нее всегда тряслись руки и сводило холодом ниже живота, и она всегда не могла накуриться. Никотин как будто не доходил до легких, а сразу испарялся через кожу на шее. Не сиделось, не писалось, не спалось. Так прошла больная неделя, а после к ней нагрянула вернувшаяся с гастролей по глубинкам Рита.

— Но праздника не случилось.

— Да, — Рита манерно выдохнула и приобняла подругу за плечи, — А ты всегда стоишь ко мне спиной. Я даже совсем запомнила твой рост, — она всколыхнула пальцами рыжую прядку — И запах твоего шампуня. А сейчас не пахнет. Надо тебе помыться.

— Не пойду — до этого мирно курившая у окна Дина со злостью швырнула длинную сигарету в улицу.

— Больно тебе было? Противно?

— Не больно и не противно.

— А за деньги обидно?

— Не обидно — она набрала воздуха, чтобы сказать что-то еще, но вместо этого прикурила следующую сигарету. — Их очень много.

— Знаю — Рита только и делала, что вздыхала — Он мне тоже давал. Чтобы я Вадиму дала на фильм.

— И что? Снял он?

— Снимает — Рита вдруг грубо хохотнула — Но не снимет, наверное. Много мечт. А дела мало. Он каждый день лежит в кровати. Просыпается, лежит, лежит, часа в четыре идет в душ, а потом мокрый опять ложится. И опять потеет. Ничего не снимает, понимаешь?

— Гадость — Дина заулыбалась.

— Несусветная!

Они еще постояли, потом решили пойти на прогулку. Было уже темно, и с неба лилось безумное количество воды. Они шли мимо прудов под руку и говорили про Артема. И так много курили, что их пальто пропитались дымом насквозь и пахли еще очень долго.

— Хорошо, что дождь, — говорила мечтательно Рита и блаженно закатывала глаза, — Когда воздух сырой, дым от сигарет очень белый и плотный. И мы в нем как будто прячемся.

— Я бы спряталась в нем от Ромы. Задымила бы все пространство, если б это было возможно.

— И умерла бы от рака легких? — больше всего на свете Рита ценила разговоры безумные и бессмысленные.

— Ну мне кажется лучше так, чем — «Как бы сформулировать?» — чем…

— Чем так!

— Чем так!

4. Про то, как Рита решила писать письма

Прошел месяц после субботника у Романа. (Название этому «мероприятию» придумали еще лет десять назад Ритины ГИТИСовские товарки.) Дина много работала, от нервов перестала опаздывать и стала садиться за роман каждый вечер, а не как придется вдохновению. Рита опять уехала на гастроли, и дома о ней ничего не напоминало.

Ярко-синий чехол от костюма, не сочетающийся со всеми пальто и куртками, не приковывал взгляд на вешалке в прихожей, на батарее в ванной не висело балеток, трико и купальника, даже шпильки для волос куда-то попрятались. А ведь обычно Дина находила их буквально везде: на бортиках ванной, на кухонном столе, на подоконнике.

Четырнадцатого октября Рита была в Костроме, шестнадцатого — в Ярославле, двадцатого она прислала Дине сообщение о том, что в Новгороде очень красивый театр, а еще через два дня она звонила и рассказывала, какой скучной оказалась экскурсия по питерскому военно-морскому музею.

Оставшаяся наедине с дождливой Москвой Дина все писала свои экономические статьи и совсем не соблюдала придуманный Ритой режим: не завтракала горячим, не спала в обед на офисном диванчике (вместо того целый час проводила в курилке вместе со сменяющимися собеседниками), не выходила вечером на прогулку. Эти ритуалы, ей казалось, имело смысл соблюдать только чтобы демонстрировать подруге.

Вечером двадцать второго октября Дина дорабатывала расшифровку интервью дома. Как и всегда перед самой скучной работой, поснимала многочисленные кольца, налила кофе и открыла окно, чтобы не уснуть от тепла. Опять какие-то энергетики, кризис в отрасли и отсутствие хорошей аналитики электротоваров в СМИ. Ах, да, еще, конечно, нескончаемая борьба с контрафактчиками. Потому что ни о чем другом светлые умы российской промышленности говорить как будто и не умели.

Пока она доставляла последние запятые и мысленно ругалась на Шульгинова и банки, Рита смывала грим в снятой на неделю однушке на Невском. Выполнив вечерний ритуал и в сотый раз пожалев свою бедную кожу, она улеглась на кровать вместе с ноутбуком. В Питере было, как обычно в октябре, холодно, а квартирка с икеевским ремонтом держала тепло так же хорошо, как картонная коробка, поэтому старый ноутбук, что постоянно грелся, совсем не раздражал.

Она взяла его нарочно, чтобы начать писать письма для Дины. Ее же якобы так часто не бывает рядом, и вдруг из-за этого подруга не найдет в себе сил дописать роман! Наверное, Рита была слишком высокого мнения о себе и своей влиятельности, но сама она искренне верила в то, что движима одной только добротой. Она решила, что на этих гастролях напишет несколько посланий, распечатает и отдаст Дине в папке, чтобы та их читала постепенно, когда будет чувствовать нужду в общении. И на следующих гастролях напишет.

«Дорогая Дина! Меня сейчас нет рядом, и сколько еще времени не будет! Месячные гастроли сейчас, потом такие же в марте, потом еще много-много таких изнуряющих поездок».

Девушка посомневалась, стоит ли так оптимистично загадывать в свои одиннадцать травм, вздохнула, мысленно прокляла всех молодых танцовщиц труппы и назло им не стала стирать.

«Я постоянно буду не рядом, а как бы хотелось! Хотя, возможно, если бы я ежевременно могла о тебе заботиться, мы бы друг друга узнали слишком сильно и возненавидели. А так мы друг друга все-таки оберегаем — поверхностно и легко. Пусть. И никогда в жизни у меня не было такой подруги, с которой бы я виделась ежедневно, завтракала в кофейне и которой бы оставляла Марусю на выходные. Значит, оно и не надо. Нашу ненавязчивую дружбу я ценю, как один из самых важных даров».

Имя дочери, от которого уже невозможно было оторвать взгляд, больно кольнуло.

«Маруся. Маруся хорошо, и Вадим хорошо. Они оба по мне не скучают. Живут у бабушки, она за ними приглядывает. Готовит им пироги. А я не готовлю. Ужасно боюсь, что Маша вырастет и меня не простит. Ей будет казаться, наверное, что я отправила ее к бабушке в квартиру, чтобы они там вместе доживали свои разные годы. Чтобы она там не жила, а как старики — медленно умирала. А это не так»

Рита отступила несколько строк, чтобы дописать концовку, а «тело» придумать потом.

«Буду их распечатывать, и постепенно тебе как-нибудь отдавать. И не обману себя, обязательно все до последнего отдам. Первую партию после этих гастролей, вторую — после следующих», — последнее предложение повторила несколько раз вслух, чтобы самой в него поверить, и вернулась в начало.

«Ты ей обязательно покажи эти мои письма, когда меня не станет. Или если я сойду с ума и обоснуюсь в какой-нибудь больнице для душевно раненых. Покажи Маше мои письма, чтобы она не думала, что ее мать была холодной и черствой. У меня просто есть сцена и все эти глупые амбиции. Невозможно жить только ребенком. И Маша не должна будет. Я хочу, чтобы она что-то в своей жизни обожала. Чтобы это было великое дело, и чтобы она жила для чего-нибудь высокого. Наверное, это глупо, но я хочу, чтобы она была, как ты, как я и как все наши вечно увлекающиеся друзья».

Рита отступила несколько строк, чтобы дописать кое-какую похвалу потом.

«Я очень горжусь, что знаю тебя, что ты позволяешь мне за тобой по чуть-чуть ухаживать, что я могу тебя обнимать и тебя касаться. Когда ты пишешь по ночам, я чувствую такое возбуждение! Мне и больно за тебя, и радостно. Гений пишет! Это я, конечно, не о твоих скучных статейках. Надеюсь, по ночам ты можешь заниматься исключительно романом. Не читала ни буковки, и втихаря ни за что не покушусь, но вижу по тебе — по твоему дыханию, по глазам, по нервным рукам — там что-то гениальное. И даже гораздо более невероятное, чем первая книга.

А я ее читала, когда Маруся была еще грудная, и ты казалась далекой, недосягаемой и даже почти не существующей.

Вадим обустроил нам отдельную спальню, чтобы ребенок ему не мешал ночами, и я даже свет не выключала: все читала и читала. А когда Маруся просыпалась, не расстраивалась и не раздражалась — все равно же не сплю. Получается, я целый год не спала. Как? Не помню. Закон природы — не помню жизни с огромным и тяжелым животом, не помню роды, не помню бессонные ночи и смену подгузников. Это все специально, чтобы люди не расхотели размножаться. Поэтому и не помнится ничего. Да?»

Письмо не строилось, были только разрозненные важные фрагменты. Она их решила склеить потом, а сейчас просто писать и писать, как приходит.

«И за тебя мне так же тревожно и больно, как за Машу. Как будто и ты моя дочь. Ты такая молодая, и еще не умеешь чувствовать слабости — только силу и амбиции. А мне за тебя страшно.

Страшно понимать, что когда-то увижу твой первый разлом, когда ты стукнешься о жизнь и на теле проступит трещина. А ты ее увидишь и поймешь: «А я, оказывается, не всесильна и не непробиваема». Хоть бы это наступило не сейчас, а только после того, как ты отдашь книгу в печать! Уже потом можно переживать эти удары. Они только сначала болезненные.

Не бойся, Дина. Они только сначала болезненные, а как подкопишь и покроешься равномерными шрамами, перестанешь знать, что это удары. Так — жизнь. И будешь вся искалеченная и уже не чувствующая боли, и не вспомнишь, что когда-то было иначе. И это тоже закон природы».

Рита встала, отнесла ноутбук на столик, чтобы расстаться с ним на ночь, но, уже склоняясь над ним и перетаптываясь голыми пятками по ледяному кафелю, решила приписать несколько последних слов.

«Хоть бы твои раны нашли тебя попозже, и хоть бы ты не вспомнила потом о жизни без них!

Сегодня двадцатое октября. Я тебе писала в Петербурге, после хорошего спектакля, в котором я была нищенкой в первом акте и счастливой любовницей Царя Ирода во втором, а между ними и после — кем-то. Надеюсь, кем-то хорошим».

Когда Рита лежала под одеялом, и вся она была в темноте — вся, кроме правой скулы и краешка шеи, на которые через грязное окно бросал свет уличный фонарь — костюмерши отглаживали костюмы на завтрашний спектакль.

Вот кожаный лиф и штаны для пролога, вот лохмотья нищенки для первой части, вот бело-золотая туника для второй. Чумазая нищенка не становится вдруг нимфой в драгоценных камнях — танцовщицы только меняют один костюм на другой, а внутри — все те же несчастные, голодные и всеми обижаемые. И служат им только тогда, когда в гримерках сдергивают одну тряпку и кутают в другую, и, стоя на коленях, застегивают им сандалии. Аплодисменты, цветы, занавес — и снова бедность, нелюбовь, и снова никто их не пожалеет. «Исцели, Боже, исцели»!

5. Про лезвия «Рапира»

Первого декабря Вадим и маленькая Маруся встречали Риту в Домодедово. Вадим опять не принес цветов, хотя утверждал, что очень скучал, даже не подсказал дочери нарисовать какую-нибудь открытку. Рита, конечно, расстроилась, но смогла не заплакать. Потом они пообедали разогретыми полуфабрикатами, а вечером Вадим уговорил жену не ложиться сразу.

Утром он уехал на работу, в честь хорошего настроения подбросив дочь в садик. Рита распечатала все письма, что сочинила на гастролях. Как только сложила все листы по порядку, позвонила Дина и пригласила в кафе. Рита поехала, но ни одного письма с собой не захватила. Спрятала в письменный стол к коллекции программок старых спектаклей и пообещала себе, что в следующий раз обязательно доставит их адресату.

Потом был декабрь, и Рита приходила к Дине часто, чтобы устраивать ее режим. Открывала своими ключами дверь, чтобы вдруг не разбудить подругу, шла в ванную стирать трико и балетки. Если та все-таки не спала, немного ругалась про опять прокуренную квартиру и шла проверять холодильник на наличие в нем хоть чего-нибудь кроме вина и сливочного масла. Дине счастливо думалось, что так было всегда, и что они с Ритой были знакомы с самого начала той части жизни, которую Дина отчетливо помнит.

В один из таких совместных вечеров (он был десятым или, может быть, даже пятнадцатым по счету) они пили чай в гостиной и не всерьез переругивались. По-доброму и сочувственно, как ругаются либо очень добрые, либо очень уставшие люди.

— Я уже хочу от тебя спрятаться. Вадиму, как я вижу, это хорошо удается — Дина шутливо прищурилась и улыбнулась.

— Он ездит постоянно на съемки: Гурьянов сейчас снимает в Переславле, на озере. А Маша опять у бабушки. К ним я захожу каждое утро перед репетицией. Ты знаешь.

— Свое так и не начал снимать?

— Нашел какую-то помощницу, чтобы людей набирала. Они оператора не могут найти. Жидин не хочет.

— Он же вроде в церковь подался?

— Уже вернулся. Пить захотел. И курить. И иметь любовниц. Вот любовниц пока не нашел, поэтому и снимать ничего не хочет. Боится работать слишком сильно.

Помолчали. Рита — полулежа на диване, Дина — на ногах, оперевшись бедром на балконную дверь.

— Я переживаю за тебя — блондинка мягко похлопала по дивану, приглашая подругу сесть рядом.

— Знаю.

— А ты постоянно уходишь гулять, как я прихожу.

— Мне трудно с тобой быть постоянно. Не только с тобой. Просто я весь день с людьми. Нужен хотя бы час только для себя.

Вздохнула.

— Не обижайся только.

Дина достала пачку дешевых сигарет с оранжевым фильтром из тумбочки, которая стояла чуть-чуть наискось из-за того, что не умещалась между диваном и балконной стеной. Взяла одну себе и еще одну протянула Рите. Та только вопросительно на нее посмотрела. Дина подожгла обе сигареты и наконец уселась рядом с подругой.

— Пепельницу сейчас принесу, подержи — Рита ушла в кухню и тут же вернулась с крохотным серебряным блюдцем, которое служило в этом доме пепельницей с тех пор, как настоящую Дина разбила в гневном порыве.

— Это его сигареты. Артема, в смысле. Я нашла их у него дома, когда приезжала. Там было семнадцать, а теперь тринадцать. Курю одну — и потихоньку его как будто выскабливаю из памяти. Как ошибку из тетрадки. Помнишь, были такие лезвия «Рапира»? Лучше всякой замазки.

— Зачем его выскабливать? — Рита нехотя затягивалась и задумчиво накручивала на палец светлую прядь.

— Так лучше. Все равно, когда человека нет, воспоминания начинают стираться. А потом ты осознаешь, как это больно — с каждым днем помнить о нем все меньше.

— А так? — затягиваться было горько и вонюче, но Рита старалась не подать виду.

— А так кажется, как будто я сама так хочу. Минус сигарета — минус одно воспоминание.

— А пачку оставишь?

— Не знаю. Может, буду в нее свои перекладывать.

— Твои тонкие. Не поместятся.

— Буду обычные курить.

Рита кивнула: не придумала, что ответить.

— Думаешь, я с ума сошла? — Дина выгнула бровь.

— Думаю, в этом есть что-то подростковое. Я лет до двадцати была совсем безумная. Было столько ритуалов — в ответ на нее обратился знакомый заинтересованный взгляд.

— У меня есть медведь — продолжила Рита — Дмитрий. Его так зовут, потому что моя старшая сестра его так назвала — в честь нашего папы. Он лежал себе, лежал с другими игрушками. Одиннадцать лет спокойно лежал. А потом папа умер, и я его так полюбила — этого медведя! Ездила с ним во все детские лагеря, спала с ним в одной кровати, хотя это неудобно совершенно. И даже на два дня на дачу его с собой брала. На мой день рождения, мне стало пятнадцать лет, я забыла взять его на руки, когда задувала свечи, и потом всю ночь плакала, как будто бы я его предала, — посмотрели друг в друга внимательно, — Вот.

Дина молча вышла на балкон и открыла окно между ним и комнатой. Рита подошла, и они продолжили говорить через пустую раму.

— А в шестнадцать, например, я нашла такое же лезвие для тетрадок, о котором ты говорила.

— Оно же не для тетрадок. Оно для опасных бритв, на самом деле — Дина закашлялась дымом.

— Знаю. Это и было дедушкино. В ящичке в ванной лежала запечатанная коробочка. Использованное я бы, конечно, брать не стала — Рита показала левое запястье. На нем белела тонкая, прочерченная будто по линейке полосочка.

— И полоснула?

— Полоснула. Просто интересно было. Хотела, чтобы было несколько рядышком. Мне это казалось таким красноречивым, — со стыдом вздохнула, — но только разок смогла. Эта «Рапира» такая тонкая, что кожа разом разошлась и я увидела две разрезанных венки. Они сиреневые, на самом деле, не голубые.

Рита уперлась руками в подоконник, Дина вздрогнула и вздохнула.

— Как будто на почте разговариваем, да? — неловкая попытка разрядить обстановку.