Бесплатный фрагмент - Кавказский роман

Глава 1. Рядовой Советский армии

Гейдар мучительно готовился к выпускным экзаменам. Глядя в учебник, он вместо теорем и цитат видел падающую в пропасть ма­шину, уносившую с собой его отца и его детство. На долгие годы он запомнил то отвращение, с которым он заталкивал в себя школьную программу, которая теперь, после гибели отца, казалась ненужной и необязательной. Он подолгу глядел в окно, возле которого стоял его письменный стол. Из него открывался вид на ближайшую к селу гору с протоптанным овцами серпантин тропинок, на редкие, зацепившие­ся за камни кусты и деревья, на практически голую вершину, на кото­рую совершил своё первое восхождение вместе с инвалидом отцом.

— Ты настоящий мужчина, — сказал ему Руслан, когда с изодран­ными в кровь коленками, но счастливый Гейдар добрался до самой макушки горы и встал рядом с отцом, не имея сил оторваться от уди­вительной картины распластавшегося у подножия горы села.

На Кавказе не принято хвалить мальчишек, чтобы не баловать, поэ­тому редкая похвала отца была особенно приятна.

— А что, только тот мужчина, который может забраться на эту вер­шину? — спросил он обрадованно.

— Запомни, Гейдар, вершина у каждого своя, но только тот, кто идёт к вершине и покоряет её, может считаться мужчиной.

— А у тебя какая была вершина? Ты её взял?

— Если бы не война, я бы взял много вершин, но вот сегодня — это моя вершина, и я её взял вместе с тобой и горжусь, — ответил отец, устраивая поудобнее протезы ног на шатких камнях.

— Это и моя вершина! — крикнул мальчишка в огромный про­стор, который эхом отозвался ему: «…ршина, ршина».

— Нет, малыш, это твоя первая высота, а впереди их ещё много. Школу надо окончить, институт, специалистом стать, дом построить, семью создать, — одним словом, многое надо, чтобы стать уважае­мым человеком.

— Вы с мамой мне поможете?

— Запомни, Гейдар, родители могут подсказать сыну дорогу к вершине, могут дать на дорогу хлеба, но вот если станут его тащить вверх, то ничего у них не получится. Только самостоятельно взятая вершина приносит удовлетворение, только с такой вершины человек никогда не свалится вниз. Ты бы был рад, если бы я тебя затащил в эту гору?

— Нет, я сам могу! — гордо ответил парнишка, задрав нос к солнцу.

Сейчас заходящее за горы солнце, заглядывая последним лучом в окно комнаты, напоминало: «Теперь ты парень один, и все предстоя­щие вершины придётся штурмовать в одиночку». Родни, которая на Кавказе часто заменяет родителей, у Гейдара не было.

— Я добьюсь всего сам, обещаю, — глядя на позолоченную солн­цем макушку горы, ни к кому не обращаясь, сказал Гейдар.

— Ты что сказал, сынок? — послышался из другой комнаты тихий голос матери.

— Всё нормально будет, не волнуйся, — ответил Гейдар.

Собрав всю волю в кулак, он сдал экзамены, однако от поступле­ния в институт отказался категорически.

— Поступать не буду, — заявил он в школе на выпускном вечере. — Мать не хочу бросать.

— Тебя ведь в армию заберут, если ты сейчас не поступишь в ин­ститут, — удивились учителя.

— Заберут через год, а если поступлю, уезжать надо будет уже че­рез два месяца, как будет жить одна? Да и на какие деньги я учиться буду — на мамину зарплату технички?

— Тебе стипендию платить будут, мать что-то вышлет, — не уни­мались учителя, — как-то проживёшь, ты же такой способный. Жаль будет, если образования не получишь.

— Я так решил, — стоял на своём Гейдар, — не могу я за мамин счёт жить. Образование и заочно получить можно. Вот армию от­служу и поступлю на заочный. Зачем сейчас начинать, за три года всё забуду.

Ни уговоры учителей, ни матери, ни друзей не смогли заставить Гейдара изменить своё решение. Уже через три дня после получения аттестата зрелости он работал. Работа нашлась сама. Вернее, опять, как когда-то Руслану, Гейдару помог Гаджиев.

— Слыхал я, что ты не хочешь в этом году в Грозный на учёбу ехать? — спросил он, зайдя вечером на огонёк. — Что же, наверное, ты прав. Матери первое время без тебя трудно будет. Я вот тебе работу предложить хочу. Пойдёшь ко мне водителем? Я своего балбеса вы­гнал, совсем машину разбил. Верю, ты наладишь.

— Налажу, Иса Ахметович. Спасибо большое! — с готовностью ответил Гейдар, и первая за эти траурные дни улыбка появилась на его хмуром лице, где уже начали отрастать усы, как символ старшего в семье мужчины.

— Водительские курсы, чтобы получить шофёра первого класса, в районе можно пройти — продолжал Гаджиев, — а с такой професси­ей нигде не пропадёшь, хоть в армии, хоть на гражданке.

Гейдар ушёл в работу с головой. Жалко, конечно, было разбитую в горах машину, которую он знал практически до винтика, но теперь в его руки попала новая машина, которую необходимо было приве­сти в порядок после прежнего разгильдяя водителя. Гейдар освоил машину самоучкой, теперь же с интересом учился на водительских курсах, значительно продвинувшись в шофёрской профессии. По­сле их окончания Гейдар уже с полным правом возил своего шефа не только за пределы района, но и в Грозный. Молодость не терпит уныния. И у Гейдара воспоминания о пережитой трагедии стали по­степенно терять свою остроту и тонуть в новых волнениях и забо­тах.

— Ну что ты, мама? — спрашивал он мать, увидев в очередной раз следы слёз на лице.

— Ничего, сынок. Не обращай внимания, живи спокойно, — от­вечала Лейла, по-детски стирая слёзы ладонью.

— Как же «спокойно», если ты всё время плачешь, — загорался Гейдар. — Мне ведь тоже оч ень жаль отца, но я же держусь.

— Что ты сравниваешь? Отец не муж. Не понять тебе меня.

До этого Гейдар видел мать плачущей только в день похорон Сте­пана Ивановича, но те слёзы высохли быстро, теперь они постоянно тихо катились по её щекам, и видеть это было невыносимо. Ещё боль­ше поразился Гейдар, когда застал мать стоящей на коленях в одной рубахе.

— Мама, ты что, молишься?

— Да, сынок, молюсь.

— Мама, как ты можешь! — с комсомольской горячностью закри­чал Гейдар. — Ты что, не знаешь, что бога нет, что это опиум для на­рода?

Не вставая с колен, Лейла тихо ответила ему:

— Я в школе не училась и комсомолкой не была, но я забыла Ал­лаха, и Он покарал меня. Теперь я буду молиться, как и раньше там, в горах.

— За кого ты молишься, отца ведь не вернуть?

— За то, чтобы Аллах простил ему его прегрешения, и за тебя. Ты единственное, что у меня осталось.

— Мама, всё это бред. Как я молился, чтобы Аллах оставил отца в живых, когда спускался в овраг к разбитой машине, но разве Он меня послушал?

— Он не мог тебя услышать, ты же вспомнил Его только в тяжёлую минуту, а раньше и знать о Боге не хотел.

— Что ты хочешь сказать, что я тоже должен молиться? Я же ком­сомолец!

— Можешь не молиться, дело твоё, но и мне не мешай.

В её словах звучала такая твёрдость, что Гейдар не решился спо­рить с нею и больше не лез к матери с атеистической пропагандой. Привыкнув к атмосфере покоя и радости, царившей в их семье, Гей­дар не хотел смириться с тем, что в доме стало тоскливо и неуютно. Он пытался расшевелить мать и отвлечь её от горестных мыслей, принося в дом новости, которых ему не надо было искать. Он в них просто купался, будучи водителем сельского головы. Гаджиев, рас­палясь на очередном заседании в райкоме, в машине вываливал на голову парнишке то, что побоялся или не захотел сказать на со­вещании. Часто приходилось кого-то подвозить, и пассажиры, осо­бо не обращая внимания на водителя, обсуждали с председателем накопившиеся проблемы. Особенно популярной темой были собы­тия в стране, которые после смерти Сталина стали раскручиваться с какой-то невероятной быстротой. Когда хоронили Сталина, Гей­дар вместе со всем классом ходил на сельский митинг, устроенный на центральной площади села. Многие школьницы плакали. Парни стояли нахмурившись. С трибуны сельское начальство славило умер­шего вождя и клялось продолжать начатое им дело. Выступал и отец, который сказал, что приложит все силы, чтобы воспитать подрастаю­щее поколение в духе идей Ленина и Сталина. Как ни скверно было у Гейдара на душе, но он, хорошо знавший отца, почему-то подумал, что слова его на митинге звучат неискренне, и ему впервые стало как-то неловко за него.

Вечером после митинга, придя домой, он обратил внимание на то, что отец и мать совсем не в траурном настроении и всё о чём-то шу­шукаются. Всё это было странно, и он с вызовом спросил:

— Папа, тебе что, не жалко Сталина?

— Почему ты спрашиваешь, сын?

— Какой-то ты не очень печальный?

— Тебе это кажется. Конечно, жалко, как не жалеть умершего че­ловека?

— Я тебя не о человеке спрашиваю, а о Сталине. Тебе что, не страшно?

— А чего я должен бояться, сынок? — спокойно ответил Руслан.

— Того, чего боятся все, что страна погибнет без Сталина, — с вы­зовом ответил четырнадцатилетний Гейдар, который в апреле на ле­нинские дни собирался вступать в комсомол.

— Не может погибнуть огромная страна, даже в случае ухода тако­го человека, как Сталин, запомни, сынок. Найдутся новые вожди, ты уж не сомневайся, и всё будет хорошо, — сказал он примирительно и вышел во двор.

Что-то странное прозвучало в словах отца, но Гейдар успокоился, тем более что отец оказался прав. Скоро на страницах газет, которые дружно изучали всей школой, замелькали новые имена: Булганин, Маленков, а летом 53-го все были буквально ошарашены известием о том, что арестован Берия как враг народа. Этому известию село об­радовалось, так как поползли слухи, что скоро вернутся высланные Берией односельчане. Затем со страниц газет ушли и Булганин с Ма­ленковым, успев поездить по стране и слетать за рубеж, что было совершенно необычно для руководителей Страны Советов. Их место занял новый вождь — Хрущёв, который заполнил не только страницы всех советских газет, но и стал основной темой разговоров у народа большой страны. Летом 1956, когда Гейдар стал возить пред­седателя сельсовета, о Хрущёве говорили непрерывно. Хрущёв ска­зал это, сделал то, поехал туда, вернулся оттуда. Вскоре Гейдар стал улавливать какие-то новые ноты в разговорах, которые крутились во­круг XX съезда Коммунистической партии и речи на съезде Хрущёва, которой никто не читал, но, по слухам, она была очень критическая. Гейдар улавливал в разговорах пассажиров какие-то намёки на «хозя­ина», который много натворил, и вот теперь всё вскрылось. Одни считали:

— Зря это Никита сделал.

Другие откровенно радовались:

— Наконец-то, шила в мешке не утаишь.

Имя Сталина никто не называл, но Гейдар не сомневался, что «хозяин» — это он и именно его критиковал на съезде его преемник. Мысль эта была совершенно невозможной, но и бесконечно интри­гующей. Как-то, не вытерпев, Гейдар спросил Гаджиева:

— Иса Ахметович, что было на ХХ съезде? Какого хозяина крити­ковал Хрущёв?

— Кто тебе такое сказал? — заволновался Гаджиев. — Ничего та­кого не было, говорил Никита Сергеевич, что надо поднимать страну, хозяином которой является советский народ.

Переспрашивать Гейдар не стал, но, придя домой, сказал матери:

— Мама, мне кажется, на ХХ съезде Хрущёв критиковал Сталина, может быть такое или нет?

— Сынок, у кого ты спрашиваешь, что я в этом понимаю? Я же га­зет не читаю. Отца нет, спросить не у кого, — произнесла она, и опять одинокая слезинка побежала по её щеке.

— Ну вот, опять начинает, — раздражённо сказал сын и уткнулся в книгу.

Не окончившая школу Лейла, благодаря стараниям дяди Сандро, читать умела и любила. Школьная библиотека была для неё самым интересным местом на земле. Читала она много и запоем. Особенно любила русских классиков, писавших о Кавказе и о Петербурге — го­роде, про который так много рассказывал её учитель. Руслан, зная интерес жены к этому городу, обещал, что в очередные школьные ка­никулы обязательно свозит семью в Ленинград, где живёт его фронто­вой друг. Выполнить свои обещания он так и не успел. Из советских писателей Лейла признавала только Шолохова и пролила немало слёз над страницами его книг.

— Ты чего опять носом шмыгаешь? — спрашивал её Руслан, уви­дав её за раскрытой книгой. — Опять кого-то жалко?

— Да, жалко, — смиренно отвечала Лейла, — Аксинью. Она лю­бит, а не может быть вместе с любимым.

После гибели мужа читать она перестала, так как стоило ей взять книгу в руки, как слёзы начинали литься буквально от первой про­читанной строчки, которая каким-то странным образом напоминала Лейле о постигшем её несчастии.

— Мама, если ты плачешь от книг — возьми почитай газеты, там про любовь не пишут, — предлагал ей Гейдар.

— Любовь — это жизнь, а газеты — это всё выдумки, читать это неинтересно, — сопротивлялась Лейла.

Однако в тот день, когда Гейдар прибежал домой с газетой «Прав­да», где была напечатана речь Хрущёва на ХХ съезде, и уже с порога закричал: «Я ведь догадался, что что-то не то, что-то скрывают! На, почитай!» Нехотя взяв газету, Лейла уткнулась в неё, время от вре­мени тяжело вздыхая. Дочитав до половины, она отложила газету и тихо произнесла:

— Отец был прав. Это лавина. Не дождался он, когда она сойдёт.

— Так отец знал, что творится в стране? — удивлённо спросил сын, стараясь не замечать её слёз.

— Он так сказал, когда горцев с Кавказа выселяли. Больше мы об этом никогда не говорили. Да и что толку со мною об этом говорить? Я же только перед войной спустилась с гор. А там была совсем другая жизнь, — нахмурилась она и вышла в кухню, давая понять, что раз­говор закончен.

— Мама, — не отставал сын, — ты никогда не рассказываешь про своих родных. Кто был мой отец, дед? Как они погибли? Может быть, тоже были репрессированы?

— Нет, сынок. Наших завалил оползень, — твёрдо ответила Лей­ла. — А были они уважаемые люди в горах.

— Странно, — удивился Гейдар, — ты со мной, младенцем, оста­лась, а они погибли. Ты ничего не скрываешь?

— Гейдар, мы с тобой спаслись благодаря тебе: ты меня заставил из дома выйти и отойти от дома. Так что нас не задело. Я же тебе рас­сказывала.

Эта недосказанная правда успокоила Гейдара, но очень хотелось знать фамилию своего рода.

— Ахметовы.

Так она назвалась, придя в Боевое. Это была фамилия их дальнего бедного родственника, жившего в Панкисском ущелье, который, как говорил отец, дружил с русскими.

— Расскажи что-нибудь о них, — попросил Гейдар.

— Почему ты не спрашивал о них, когда был жив отец? — удиви­лась Лейла.

— Мне его хватало. Я ведь не понимал, что значит родной отец. Мне кажется, что для ребёнка, кто рядом — тот и отец. Давно хотел спросить про настоящего, но не хотелось тебя расстраивать.

— Его звали Магомет. Он был храбрый воин, хорошо танцевал, как ты.

— Ты его любила?

— Любила, наверное. Я ведь его до свадьбы и не видела ни разу. Нас засватали. Наши отцы были из одного тейпа. Он тоже был со­всем мальчишка. Красивый и добрый. Почему не любить?

— А как же Руслан? Ведь любовь — это навсегда?

— Что ты меня мучаешь? Ещё немного — и поймёшь, что такое любовь, навсегда она или нет. У каждого по-своему. Магомета жалко, а без Руслана я просто жить не могу, это любовь или что? — сказала она с таким отчаянием, что Гейдар понял: ещё немного — и опять по­катятся слёзы, которые он так не любил.

При виде плачущей матери он просто не находил себе места и терял самообладание. Лейла действительно совершенно измени­лась после гибели мужа, очень похудела и постарела. Чёрная, тра­урная одежда ещё больше подчёркивала произошедшие в ней пере­мены. Тёмные, траурные одежды на Кавказе не редкость. Женщины здесь носят траур годами, даже по давно умершим родственникам. Однако, глядя на Лейлу, каждый ощущал глубину постигшего её несчастья.

— Ну, девка-матушка, ты совсем себя загнала, разве же так мож­но? — корила её баба Зина. — Я мужа да сыновей обоих похоронила и выжила, а ты уж себя заживо хоронишь. Тебе, почай, ещё и сорока нет, а ты как старуха гнёшься к земле. Тебе же ещё сына надо в люди вывести да внуков вырастить. Это ты знаешь?

— Знаю, — тихо отвечала Лейла, — но ничего с собой сделать не могу.

— Ты бы хоть подумала о Гейдарке. Каково ему вечно горестную мамку видеть? Смотри, сбежит от тебя. Мужики — они в горе жить не любят.

Гейдар действительно стал всё реже и реже бывать дома и однажды поймал себя на предательской мысли, что лучше было уехать учить­ся в Грозный, чем видеть непрерывные слёзы матери. Поэтому, когда весной начался очередной призыв и Гаджиев предложил поговорить в военкомате об отсрочке от военной службы для единственного сына одинокой матери, Гейдар отказался.

— Зачем откладывать? Я служить пойду, — ответил он твёрдо.

— А как же учёба?

— Вернусь, пойду на заочный факультет. Я в газетах читал, что в стране приняли новый закон о приёме в институт. Для поступления надо иметь или четыре года стажа на производстве, или отслужить армию.

— Вот интересно, а я и внимания на это постановление не обра­тил. А как же школьники?

— Школьников зачисляют только при условии сдачи всех пяти эк­заменов на пятёрки, мне этого не потянуть.

В возрождающейся после войны стране конкурсы в технические институты были огромными. Склонный к экспериментам Хрущёв, как и большинство членов правительства, получивший заочное об­разование, решил решить эту проблему своеобразным способом: ограничить высоким проходным баллом поступление выпускников школ и дать огромные льготы абитуриентам со стажем. Мнение учёных о том, что только свежие мозги способны к восприятию сложных точных наук, было проигнорировано. «Ничего, пусть грязь пузом потрут, прежде чем в инженеры выйти», — решило пролетарское правительство, и этот закон до конца правления Хру­щёва практически отсёк от учёбы наиболее подготовленных аби­туриентов.

— Ну, коль так, — сказал Гаджиев, — может быть, ты и прав. Иди слу­жи, когда вернёшься, я тебе направление в институт от нашего совхоза дам.

Лейла не стала удерживать сына дома. Как ни странно, ей тоже хотелось побыть одной, чтобы не отравлять жизнь сыну своими пере­живаниями.

Школу молодого бойца Гейдар проходил под городом Горьким. Во­енный городок стоял на берегу Волги, и вид широченной реки просто потряс Гейдара. Узкие, мелководные, но бурные реки Кавказа мало походили на Волгу — спокойную и величественную. Однако любо­ваться красотами великой русской реки в учебке времени не было. Многие его сверстники мучительно вживались в солдатскую жизнь, а Гейдар переносил всё легко. Не раз вспоминал он отца, приучившего его к турнику и пешим переходам. Не было у него и проблем с дедами, так досаждавшими большинству из новобранцев. Не то чтобы их не было совсем, но и те, что появлялись, разрешились быстро и без по­следствий.

Спокойная сдержанность Гейдара, его подчёркнутая независи­мость от чужого мнения, безусловно, раздражали дедов, но все эти качества не оставляли сомнений, что с этим новобранцем известные штуки типа: постирать носки ротному, продуть макароны, почистить зубной щёткой полы в казарме — не пройдут. Как-то самый зловред­ный из дедов, кривозубый крепыш из-под Чернигова, ефрейтор Кап­шук придумал способ проверить Абрека (так он окрестил Гейдара) на вшивость. Однажды после отбоя, уже успев задремать, Гейдар проснулся от того, что кто-то грубо стащил с него одеяло.

— А ну, вставай, абрек!

Гейдар вскочил, не понимая, что происходит.

— Чего разлёгся? Не чуешь, что твой ротный срать хочет?

— Я здесь причём? — спросил Гейдар, начиная понимать, что при­шёл его черёд посвящения в новобранцы.

— При том, что твой черёд везти меня в сортир!

— Как это «везти»?

— А так! — И дед недолго думая вскочил на спину сидящего на краю кровати Гейдара и, набросив ему на шею скрученное полотенце, которое, по всей видимости, должно было изображать сбрую, заорал: — Вези, джигит, а то худо будет!

Странная, никогда ранее не испытанная ярость охватила Гейдара. Вскочив на ноги, не замечая сдавливавшего горло полотенца, он со всего маха ударил седока о железную спинку железных нар, и, когда тот, свалившись, поднялся и хотел наброситься опять, Гейдар тихо, но так, что услыхала вся казарма, сказал:

— Ещё раз полезешь — зарэжу!

Налившиеся кровью глаза, заходившие на скулах злые желваки, рука, инстинктивно потянувшаяся к несуществующему кинжалу, — всё говорило о том, что этот новобранец не шутит и следующему обидчику не поздоровится.

— Абрек, ты псих, оказывается, надо было сразу сказать, — проце­дил сквозь зубы посрамлённый дед, после чего разбуженная казарма опять уснула.

Больше к Гейдару никто не лез. Он и сам удивлялся, откуда у него вылетело это «зарэжу»? Никогда раньше ему не приходилось произно­сить эту чисто кавказскую угрозу, да и, с детства много общаясь с рус­скими, говорил почти без акцента. «Вот ведь голос крови», — подумал он, засыпая, и дал себе слово, что после армии обязательно постарается побольше узнать о своём роде.

Как ни тяжела была учебка, но и она прошла. Сразу после прися­ги, когда пришла пора определяться с местом службы, на построении капитан отдал приказ:

— Певцы, танцоры и прочая самодеятельность, шаг вперёд!

Вместе с немногими новобранцами Гейдар сделал шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в том, что это был шаг в самую светлую полосу его жизни.

— Вы поступаете в распоряжение капитана Хоменко. Шагом марш к машине! — прозвучала чёткая команда, и солдаты — потенциаль­ные артисты двинулись за шедшим впереди капитаном.

Машиной их доставили в Горький в Дом культуры Советской ар­мии, где уже собралось как минимум человек двести солдат со всего военного округа.

— Небось, начальство едет, надо концерт готовить, — шепнул ве­сёлый, разбитной парень, сидевший рядом с Гейдаром.

— Бери выше, сейчас будут в армейский музыкальный взвод от­бирать. Мне браток говорил, что служба там лафа, — отозвался кто-то сзади, — вот я и назвался, кому халявы неохота?

— Да нет, это, наверное, запевал для строя будут готовить, надо же уметь в строе петь, а то вы, салаги, воете, как будто вас за одно место тянут, — авторитетно заявил уже знакомый Гейдару ефрейтор Капшук.

— Вас-то, дедов, зачем учить, у вас ведь дембель скоро? — уди­вился сосед Гейдара.

— Это, понятно, для того, чтобы за оставшиеся до дембеля дни салаг погонять, чтобы песню не портили. Я вас, салаги, научу музыку любить!

— Мне кажется, это агитбригаду собирают, чтобы потом по кол­хозам в страду ездить и народ развлекать. Были у нас такие в институ­те. Вот уж где мы с деревенскими девчонками попели так попели, — мечтательно произнёс один из новобранцев.

— Тебя не за эти песни в армию-то из института выперли? — по­интересовался Капшук.

— Нет. Это я уже в институте после агитбригады никак собрать­ся не мог, вот и загудел.

— Ты что, отличник, что в институт после школы попал? — по­интересовался Гейдар.

— Да, как ни удивительно. Но любовь, она и отличников ломает, мой друг Горацио! — со вздохом ответил лирически настроенный бывший студент.

— Какой он тебе Горацио — он абрек, — тихо, но злобно произ­нёс не забывший позора Капшук. — То есть бандюга по-ихнему, — добавил он и на всякий случай отодвинулся от Гейдара.

Гейдар был настроен миролюбиво:

— Абрек не бандюга, а человек, изгнанный из аула за какие-то провинности и вынужденный скитаться.

— Вот и получается, что бандюга, как ему иначе прокормиться, как не на дорогах грабить?

Возможно, этот разговор мог бы опять распалить страсти, но в этот момент по рядам солдат прокатилась команда:

— В зал шагом марш!

Небольшой зал офицерского клуба быстро наполнился возбуж­дёнными от неведения солдатами. Когда все расселись по местам, на сцену вышли двое: пожилой майор и девушка с короткой чёлкой и в какой-то необыкновенной, стоящей колоколом юбке.

— Юбка хороша, а ножки лучше, — шепнул Гейдару, севший ря­дом бывший студент.

По заскрипевшим креслам, по гулу одобрения, пробежавшему по залу при появлении девушки, стало понятно, что и остальные солдаты в восторге от её ножек.

— Дорогие товарищи! — торжественно начал майор. — Разреши­те представиться. Это худрук Дома офицеров Аксёнова Елена Дми­триевна, а я главный капельмейстер объединённого хора Горьковского военного округа майор Певцов Евгений Иванович.

— Прав был ротный, петь будут учить, — зашептал в ухо Гейдару сосед слева.

— Подожди, зачем спешить? — чисто по-кавказски ответил ему Гейдар.

— Дорогие воины Советской армии, — продолжал меж тем май­ор, — вы, наверное, знаете, что Центральный комитет Коммунистиче­ской партии и Правительство Советского Союза выступили с инициа­тивой провести в Москве фестиваль молодёжи и студентов, который должен объединить всю демократическую молодёжь мира и растопить лёд холодной войны.

— Вот бы охранять послали! — не дослушав до конца, опять за­шептал сосед слева.

— Разговорчики, — раздался откуда-то сзади грозный шёпот капи­тана Хоменко, и солдаты, втянув головы в плечи, затихли.

— Вам предоставляется высокая ответственность представлять самодеятельность Вооружённых сил Советской армии на этом фору­ме, и мы надеемся, что вы не подведёте.

— Ни фига себе! — удивился Студент (так уже звал его про себя Гейдар). — Это тебе не агитбригада — это тебе фестиваль! Но что могут наши раздолбаи, это же готовиться надо, а фестиваль, сдаётся мне, должен быть вроде через две недели.

Как бы услышав его вопрос, майор предоставил слово девушке-худруку, и она, покачивая своей юбкой-колоколом, грудным, хорошо поставленным голосом, выдававшим её вполне зрелый возраст, внес­ла ясность в вопрос о фестивале.

Фестиваль действительно должен был начаться через две недели. Молодёжь всей страны готовилась к нему целый год, но буквально накануне отдел по делам молодёжи Верховного Совета, которому было поручено проведение фестиваля, хватился, что Вооружён­ные силы Советского Союза не представлены на форуме, и сейчас по всем воинским округам проходили смотры-конкурсы армейской самодеятельности. Здесь тоже пройдёт такой смотр, на котором бу­дут отобраны лучшие исполнители, которые и поедут на фестиваль. Смотр должен был начаться завтра, а сегодня солдатам необходимо было ещё устроиться на ночлег.

Ночлег был обустроен по-военному быстро и чётко. Солдат вывезли за город, где на самом берегу Волги они разбили походный лагерь с палатками, кухней, умывальниками и отхожим местом. Перед сном была дана команда продумать но­мера, которые завтра будут показывать на смотре, а утром зарегистрировать свой номер у капитана Хоменко, указав какой реквизит необходим для каждого номера. Чтобы собраться с мыслями и что-то отрепети­ровать, солдатам дали два часа свободного времени перед отбоем. Суета началась необыкновенная: певцам и танцорам требовались аккомпаниаторы, музыкантам — инструменты, а представителям оригинального жанра — булавы, мячики и прочая дребедень для жонглирования.

Заволновался и Гейдар, так как ему для исполнения лезгинки (а именно её он и собирался представить на смотре) ну­жен был бубен и тот, кто умеет на нём выбивать необходимый ритм. Ещё в клубе он заметил, что кавказцев среди армейских артистов не было. Однако аккомпаниатор, как это ни странно, нашёлся сам со­бой. К Гейдару подбежал разгорячённый Студент и без предисловия спросил:

— Ты что, будешь лезгинку бацать?

— Да, а откуда ты знаешь? — удивился Гейдар.

— Мы с матерью позапрошлым летом отдыхали на Чёрном море, так там все кавказцы лезгинку танцевали. Вот я и подумал.

— Я и другие танцы могу. В танцевальный кружок в школе ходил, но хочу лезгинку, только некому мне такт выбивать, а так, без бубна, не очень хорошо будет.

— Не дрейфь, джигит, я к тебе поэтому и подошёл. Я ведь бара­банщик. Была у нас в институте джаз-банда, я там на барабане стучал, пока не достучался. Тогда, в Гаграх, научился и лезгинку высту­кивать. Хороший ритм, зажигательный, так что подстучу, — успокоил Гейдара Студент и, протягивая руку, сказал: — Давай знакомиться: Александр, можно Сашка.

— Гейдар, — ответил тот радостно. — Саша, а где бубен взять?

— Думаю, в офицерском клубе найдём, а пока я тут бочку желез­ную присмотрел. Сейчас я у капитана по­прошу отойти от лагеря, чтобы прорепетировать.

— Не отпустит.

— Не дрейфь, отпустит!

Действительно, уже через пару минут он подбежал к Гейдару и по­тащил его подальше от лагеря.

— Разрешил пребывать в зоне видимости, в ином случае грозил всё оторвать.

Гейдар уже не интересовался, что собирался оторвать капитан, так как за время учебки понял, что в арсенале воспитательных мер офице­ров эта угроза не самая страшная. Лавина мата, которую обрушивали на головы солдат старшины и офицеры, уже перестала удивлять его, выросшего среди школьных учителей и в мусульманской культуре. Сам он ругаться и не только не хотел, но и не мог.

Захватив пустую пяти­литровую жестяную банку из-под солёных огурцов, которые накануне съели за ужином солдаты, ребята расположились на небольшой полян­ке и в наступающих летних сумерках начали репетировать.

— Молодец ты, Гейдар, здорово танцуешь, значительно лучше, чем абхазы. Это я тебе говорю, — сказал после репетиции Сашка, когда они решили немного отдохнуть. — Тебя точно возьмут, а вот меня вряд ли.

— Не дрейфь, — повторяя интонации друга, ответил Гейдар, — если возьмут меня, то возьмут и тебя, так как ты стучишь так, как никто в селе не стучал. Извини, а что это такое — джаз-банд?

— Ты что, не знаешь? — выгнул дугой брови Сашка.

— Нет.

— Во деревня! Это музыкальный ансамбль, который играет джа­зовую музыку. Ты фильм трофейный «Серенада солнечной долины» видал? — Нет, — ответил помрачневший Гейдар, — я действительно из села, новых фильмов у нас показывали мало, да я и не любитель был ходить в кино. Ансамбль, машина… времени не было.

— Ладно, прости меня, засранца. Нам, москвичам, всегда кажет­ся, что кругом одна Москва, а кто там не живёт — сами виноваты. А «Серенада солнечной долины» — это вещь! Посмотри на гражданке, понравится, у тебя удивительное чувство ритма. Ты полюбишь эту музыку. Меня родители (а они у меня учителя: папаша директор шко­лы, мамаша русский преподаёт) отдали в семь лет учиться на фано, но я это фано в гробу видал, как и их институт, куда они меня с репети­торами затолкали. Я хочу быть музыкантом и стану им. После армии приду и стану. Обязательно джазистом, потому что нет музыки лучше джаза.

Гейдар постеснялся спросить, что это за музыкальный инстру­мент, на котором учился в детстве играть его новый друг.

— У меня отец тоже директор школы. — И, помолчав, добавил тихо: — Был.

— Как «был»? Бросил, что ли?

— Нет, не бросил, погиб.

— Извини, брат.

Услыхав это «Извини, брат», Гейдар вдруг взял, да и выложил но­вому другу всё то, что так мучило его. И про отчима, и про то, как любил его, как он погиб на его глазах, и про то, как не мог терпеть материнских слёз и ушёл в армию. Говорил он по-мужски коротко, но чётко излагая всё, что накипело на душе, и Саша, поняв его боль, сказал:

— Молоток твой отец был, таким гордиться можно, а в армию по­шёл правильно. Меня тоже мамаша доставала своими слезами, когда из института вышибли, только в армии и успокоился. А теперь надо жить дальше. Я ведь со своим джазом собирался в фестивале участво­вать, но не пришлось, надо теперь таким способом пробиваться. И мы пробьёмся, это я тебе говорю!

Смотр-конкурс начался по-военному точно в восемь утра. В со­став отборочного жюри вошли преподаватели музыкальных кружков офицерского клуба во главе с главным капельмейстером и симпа­тичным худруком. Зрителями были прибывшие на конкурс солдаты. Как и полагал Студент, номера были сырые и отбирать было особенно не из чего. Первым на сцену вышел артист оригинального жанра. Жонглёр — тощенький белобрысый солдат, который, за неи­мением булав, жонглировал пустыми бутылками, которые раздобыл в местном буфете. Бутылки слушаться его не хотели и со звоном раз­бивались о сцену. Смущённый артист, виновато улыбаясь и приго­варивая: «Сноровку потерял», брал очередную, которая вскоре тоже падала, покрывая сцену зелёными осколками. После пятой разбитой бутылки капельмейстер не выдержал и попросил прервать номер. В результате выступление очередных артистов шло на фоне старушки уборщицы, сметающей звонкие осколки метлой, что раздражало арти­стов, но безумно забавляло сидевших в зале солдат. Время от времени из зала раздавались реплики типа:

— Бабка, ты давай мелодию правильно выводи, подыграй арти­стам!

Подыгрывать было кому, так как потянулись певческие номера. Звучали песни на языках солдат со всего многонационального Сою­за. Аккомпанировал им на баяне баянист офицерского клуба. Песни были разные, но звучали они ни в склад и ни в лад. Нескольких ис­полнителей просто остановили посредине куплета. Сложности воз­никли только с Капшуком, который тоже заявил себя на песенный конкурс. Он долго не мог начать песню, не попадая в лад с баяном. Потом, наконец вступив, заревел зычным голосом, не считаясь с мотивом. Капельмейстера, стоявшего с поднятой рукой, означавшей конец выступления, он упорно не замечал. Капельмейстер сдался, понимая, что остановить ефрейтора невозможно, и дослушал длин­ную украинскую песню «За туманом» до конца, с лицом человека, страдающего зубной болью. Слова, к сожалению, Капшук знал все. Пел он неправильно, но упоённо, не замечая хлопков с места, свиста и разъярённого лица капитана Хоменко. Когда песня наконец кон­чилась, ефрейтор, нимало не смущаясь, предложил ещё спеть «Ревэ тай стогне Днипр широкий». В этот момент на сцене появился капи­тан Хоменко, который уже давно пробивался к сцене, и, подойдя к солдату, отдал команду:

— На-ле-во, шагом марш со сцены! Я тебе пореву! На гауптвахте допоёшь, певец хренов.

Когда Капшук удалился, капитан, глядя в зал, грозно произнёс:

— Вас, бараны, на смотр самодеятельности, а не самонадеятельно­сти привезли. Одним словом, если ещё один такой чудак на букву «м» здесь появится — отправится вслед за этим на гауптвахту. Слушать команды майора. Встал он с места — значит шагом марш со сцены. А то вишь, моду взяли, со всяким говном, то есть дерьмом, — поправил­ся он, поглядев на женщину-худрука, — лезут, а ты их слушай! На фе­стиваль вас, чурбанов, собираются послать, а вы тут Ваньку валяете.

Оказалось, однако, что капитан несколько предвосхитил события, так как «валяние Ваньки» было ещё впереди. Не успел стихнуть то­пот капитановых каблуков по сцене, как уже объявили номер с интри­гующим названием: «Нанайская борьба». После этого на сцену вы­скочило нечто в белом с двумя белыми головами наверху. То, что это головы, становилось понятно благодаря нарисованным на них углём улыбающимся рожицам. Это странное двухголовое чудище заверте­лось и закувыркалось по сцене, изображая, судя по названию номера, схватку двух нанайцев. Гейдар видел подобный номер на концерте заезжих гастролёров в их сельском клубе. Помнится, тогда он очень много смеялся, наблюдая возню одетых в меховые северные одежды человечков, которых, как выяснилось в конце номера, изображали не дети, а один человек. То, что творилось сейчас на сцене, было нелепо и неуклюже до смешного. Смех начался уже на первой минуте высту­пления. Смеялись не над номером, а над чудаком, чьи грязные босые ноги непрерывно мелькали в этой белой смешной куче. Смех превра­тился в рёв, когда сквозь шум отчётливо прозвучал утробный звук не­привыкшего к солдатской каше кувыркающегося солдата. Если бы не этот конфуз, номер бы ещё продолжался, но стушевавшийся артист вдруг распрямился во весь рост, а из прорехи вверху показалось про­стодушное потное лицо.

— Извините, нежданчик! — произнёс он под возобновившийся хо­хот зрителей.

Они только теперь разобрались, что «нанаец» был одет в двое бе­лых солдатских кальсон, одни из которых были на туловище, а другие на ногах. Выглядывал артист в ширинку, которая обрамляла смущён­но улыбающуюся рожицу парня рядом белых пуговиц и прорезных петель. Открывшийся факт просто потряс публику, которая зашлась в истерическом хохоте. Смеялись все — и солдаты, и жюри. Капель­мейстер смеялся, держась за сердце, худрук — держась за уставшие от смеха скулы, а солдаты валились от хохота друг на друга. Смеялся даже капитан Хоменко, вытирая катившиеся из глаз слёзы большим армейским носовым платком. Не смеялся один только горе-артист, и было видно, что он готов и дальше развлекать публику.

— А ну, шагом марш со сцены, клоун! — прозвучала команда при­шедшего в себя капитана.

Когда, выполняя эту команду, рядовой по всем правилам повернул­ся налево и пошёл строевым шагом за кулисы, покачивая всеми двумя тряпичными головами за спиной, народ уже не смеялся — он стонал. Вот после такого безудержного веселья на сцену надо было выходить Гейдару со своим номером. Он и до этого изрядно переволновался, не увидев рядом Сашки, но буквально за пять минут до их выхода на сцену тот появился, держа в одной руке черкесский наряд, а в другой бубен.

— Давай быстро переодевайся — не в галифе же лезгинку отди­рать, вчера чуть со смеху не умер, как ты без сапог да в этих самоварах выступал.

Гейдар, лихорадочно натягивая на себя наряд, всё же успел спро­сить:

— Где взял?

— Где взял, где взял… украл, — ответил ему друг, помогая застё­гивать черкеску, но, увидев удивлённый взгляд Гейдара, миролюбиво добавил: — Не дрейфь, с двумя тётеньками служащими здесь погово­рил, вот и одолжили.

В этот момент худрук-конферансье, дождавшись, когда стихнет разбушевавшийся зал, объявила номер Гейдара. Сердце его ухнуло куда-то в пятки, но как только он услыхал чёткий ритм, выбиваемый Сашкой на бубне, ноги сами понесли его по сцене. В глазах замелька­ли лица солдат, членов жюри, огни рампы. Стосковавшееся по лезгин­ке тело выделывало на сцене такие коленца, что уже в середине танца Гейдар услыхал, как зал начал хлопать в такт бубну. Когда танец был окончен, зал взорвался аплодисментами.

— Ну ты молоток! — закричал уже за кулисами Сашка. — Едем! Видал, жюри аплодировало, даже Хома хлопал!

Когда смотр был закончен, и жюри удалилось на совещание, сол­даты плотной толпой окружили Гейдара, расхваливая его талант. Тут даже Капшук не сдержался:

— Молодец ты, абрек! Лихо пляшешь! Может быть, ты к нам в роту после фестиваля попадёшь, так меня танцевать лезгинку научишь.

— Научишь тебя, — ответил за Гейдара Сашка, — сдаётся, тебе медведь не только на ухо наступил, но и ноги все отдавил. Просто странно, чего ты на смотр полез?

— Чего там странного? — хитро улыбаясь, ответил Капшук. — Это вы, салаги, не знаете, как в армии на халяву развлечься, а мы на этом деле за два с половиной года не одну собаку съели. Чуть что — вы­зываешься, а там будь что будет.

— Будет гауптвахта, — ехидно сказал кто-то из солдат.

— Ну и хрен с ней, гауптвахта так гауптвахта, зато как повеселил­ся, ещё на нарах досмеиваться буду.

В это время через толпу солдат пробился сияющий капитан, объя­вил, что номер Гейдара жюри одобрило.

— Ну, поздравляю, солдат! — сказал он, не скрывая радости от того, что именно их часть хорошо показала себя на смотре.

— Служу Советскому Союзу! — браво и весело ответил Гейдар.

— Ты откуда — из Грузии, что так здорово лезгинку пляшешь? — поинтересовался Хоменко.

— Нет, я чеченец из-под Грозного, — неожиданно для самого себя ответил Гейдар, хотя по документам он был черкес.

При получении паспорта он спросил у родителей: какую нацио­нальность указывать? Мать, с лёгкой руки Гаджиева ставшая русской, не знала, что ответить. Отец, подумав, сказал:

— Какой ты русский, посмотри на себя, ну а от лишних вопро­сов — запишись по моей национальности — черкес. Потом разбе­рёшься. Чеченцем сейчас быть опасно.

И вот теперь, сам не зная почему, он вдруг назвал свою истинную национальность.

— А не один хрен, что чеченец, что грузин? — поинтересовался кто-то из окружавшей Гейдара толпы.

— Нет, не один, — ответил за Гейдара капитан. — Чеченцы — это горские народы, мусульмане, а грузины из Закавказья, как и русские — православные христиане.

— Вот я и говорю, Абрек, — опять влез Капшук, — самый злов­редный на Кавказе народец. Ещё у Лермонтова написано: «Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал».

— Ну ты, Капшук, даёшь, посмотришь на тебя — деревня дерев­ней, а ты ещё и Лермонтова читаешь, — оттирая от ефрейтора взбе­шённого Гейдара, сказал Сашка.

— Скажи спасибо, салага, что ты не из нашей части, а то я бы тебе показал, кто из нас деревня, — загорелся Капшук. — Послужи с моё — поймёшь, кто такие чечены.

— Прекратить разжигание национальной розни! В нашей стране все народы равны, — как на политзанятиях, отчеканил политрук Хо­менко. — Ты бы лучше, Капшук, рядовому Уламову спасибо сказал за то, что он тебя от губы спас. Не могу же я приехать в часть с радост­ной вестью о том, что наш номер отобран на фестиваль, и тут же тебя на губу отправлять. Певец хренов.

— На построение становись! — разнеслась очень кстати команда, и солдаты, затопав сапогами, побежали искать свой строй.

Капельмейстер объявил результаты конкурса. На фестиваль было отобрано пять номеров, и в том числе лезгинка Гейдара и Сашки.

— А мой? — вдруг разнёсся над колонной возмущённый голос «нанайца». — Смеялись, смеялись, а взять не взяли.

— Разговорчики в строю! — грозно рявкнул стоящий рядом с ка­пельмейстером Хоменко. — А если не понял, то я тебе объясню, что не над номером смеялись, а над тобой, дураком. С тебя ещё за порчу казённого добра взыскать надо. Небось, две наволочки на эти дурац­кие головы изорвал. Сейчас вот заставлю всех галифе спустить, чтобы ещё и того наказать, кто тебе вторые кальсоны занял.

Однако по лицу Хоменко было видно, что этим угрозам сбыться не суждено, так приятно ему от того, что отличилась их часть. Гейдар тоже был счастлив, хотя где-то в глубине души осталась горечь от вы­падов Капшука, но сожаления о том, что он назвал себя чеченцем, не было. «Вернусь из армии — обязательно поищу свою родню», — в очередной раз подумал он.

Для подготовки к участию в фестивале Вооружённых сил Совет­ского Союза уже под Москвой был разбит палаточный лагерь, куда привезли отобранных участников самодеятельности воинской со всей огромной страны. Режим был военный. В шесть часов побудка, по­строение, завтрак — и строем на репетиции, которые проходили на агитплощадках, расположенных в этом районе пионерских лагерей. На эти же площадки строем приводили пионеров — зрителей. Ре­петиции шли и после обеда, и до ужина, затем небольшой отдых, и прогоны концертов до самого отбоя. В первое время всё это очень за­бавляло, а потом стало раздражать. После очередной лезгинки Гейдар уже мечтал о том времени, когда всё это закончится и они попадут в Москву. Ему, сельскому жителю, даже Грозный казался совершенно необыкновенным городом, ну а уж Москва, столица его великой Ро­дины, представлялась чем-то совершенно необыкновенным и недо­стижимым.

— Саша, а какая она, Москва? — спрашивал он у друга — корен­ного москвича.

— Москва как Москва, большая и шумная, — отвечал Сашка без особых эмоций.

Его занимали совершенно иные проблемы. С чисто столичной хваткой он уже перезнакомился с женским персоналом практиче­ски всех окружавших лагерь пионерских лагерей. Оставалось толь­ко гадать, как ему это удаётся в условиях постоянных репетиций и строгого военного распорядка. Поехавший сопровождать солдат от Горьковского военного округа капитан Хоменко каждый день на по­строении говорил:

— Замечу, кто из вас к пионеркам пристраивается — отправлю на­зад в часть. Понятно объясняю?

Когда Сашка вытащил из-за пазухи первые жареные пирожки с повидлом и протянул Гейдару, тот очень удивился:

— Откуда?

— Места знать надо, — как всегда, уклончиво отвечал Сашка. — Поговорил тут с местным персоналом, вот и угостили.

— Нам же запретили с пионерками общаться.

— А я и не с пионерками. Зачем они нам нужны? Я с работниками кухни беседовал. На них запрета не было, впрочем, как и на пионер­вожатых. Сегодня нас после отбоя ждут.

— Да ты что? Узнают — в часть отправят, а мне так в Москву хо­чется, — перепугался Гейдар.

— Не дрейфь, пацан! Смелость города берёт! Зачем мы будем рас­сказывать всем, что нарушили приказ? Одним словом, после отбоя не спать, а делать как я. Тобой там, кстати, интересовались, я обещал привести.

— Кто? — простодушно спросил Гейдар.

— Кто, кто, дед Пихто! Сам увидишь, если не сдрейфишь.

После отбоя, когда, уставший от непрерывных репетиций, рас­квартированный в их палатке взвод артистов засопел, Гейдар почув­ствовал, что кто-то тянет его с кровати вниз. Свесив голову, он едва разглядел в кромешной тьме белобрысую голову Сашки и соскольз­нул вслед за ним. Тот потащил его под соседнюю кровать и, подняв край палатки, толкнул в образовавшуюся щель Гейдара.

— По-пластунски марш, — услыхал он едва различимый шёпот друга.

Выбравшись из палатки, ползли довольно долго, утыкаясь в тем­ноте в колючие ветки окружавших лагерь ёлок.

— Перебежками вперёд за мной! — услыхал Гейдар очередную команду и бросился за едва различимой в темноте Сашкиной фигурой в лес.

— Ну, а теперь можно и передохнуть, и оправиться, — отдал оче­редную команду Сашок и, усевшись на полянке, стал расчёсывать свои белёсые вихры.

— Саша, а вдруг капитан придёт проверять, а нас нет? — засомне­вался Гейдар.

— Не придёт, это я тебе говорю, а если не веришь — я тебе сейчас что-то покажу. За мной, но тихо!

Прошли совсем немного, и Гейдар начал различать доносившиеся из-за ёлок голоса. Скоро стала видна компания, расположившаяся на лесной полянке вокруг небольшого костра. В центре компании сидел Хоменко, одной рукой держа наполненный стакан, а другой обнимая за талию симпатичную старшую пионер­вожатую из соседнего лагеря, которую Гейдар видел на репетициях. Капитан был без привычной форменной фуражки, прятавшей его кра­сивый волнистый чуб. «Странно, он мне таким взрослым казался, а на самом деле совсем молодой», — подумал Гейдар, прислушиваясь к голосу капитана.

— Дорогие друзья! Давайте выпьем за родную Партию и Прави­тельство, которые решили провести этот исторический фестиваль мо­лодёжи и студентов в славной столице нашей Родины, городе-герое Москве! Главная цель фестиваля — это дружба и солидарность моло­дёжи всей земли. Учитывая, что мы тоже молодёжь, мы должны свято выполнять решения Партии и солидаризироваться.

После этих слов, лихо опрокинув стакан, он сгрёб в объятья слабо отбивавшуюся старшую вожатую и впился губами в её тоже уже из­рядно подвыпивший рот. Компания, состоявшая из офицеров фести­вальной команды и женского персонала администраций пионерских лагерей, вначале захлопала, но потом тоже лихо включилась в про­цесс «солидаризации».

— Ну вот, а ты говоришь, проверит, — нужны мы ему. Когда сол­дат спит, у них настоящая жизнь начинается, — зашептал довольно громко Сашка, оттаскивая Гейдара от полянки.

— Слушай, а ведь у него вроде семья есть, по крайней мере он говорил мне, что был бы рад, если бы его сын так плясать научился, как я.

— Ну ты даёшь! Действительно, только с гор слез. Жена не жена, а жизнь-то у нашего капитана одна, впрочем, как и у нас с тобой. Пош­ли, а то нас уже заждались.

Пройдя ещё с полкилометра, спустились к берегу лесного озера. У самой воды, вокруг костра, расположилась стайка девушек. Красных галстуков на них не было, но Гейдар сразу признал в них пионервожа­тых из лагеря, где была их агитплощадка.

— Принимайте джигита! Мой друг Гейдар, лучший исполнитель лезгинки на Кавказе, — показывая на Гейдара широким жестом, про­изнёс Сашка.

— Мы знаем, — нашлась одна из них, сидевшая ближе всех.

— Валентина, — представилась другая, протягивая руку Гейдару.

Взяв руку девушки за самые кончики пальцев, Гейдар сдавленно ответил:

— Гейдар. — И обрадовался, что вокруг темно и никто не видит, как он покраснел.

— Знакомься, Гейдар, — затарахтела Валентина, показывая на каж­дую из девчонок, скороговоркой говорила: — Это Света, Люда, Таня и Алла.

— Чего ты тараторишь, я и сама в состоянии представиться, — про­изнесла последняя из них и посмотрела на Гейдара с нескрывае­мым интересом. — Алла, — ещё раз повторила она своё имя и, крепко пожав его руку, пододвинулась, предлагая Гейдару сесть рядом с со­бой на поваленном дереве. — Садись, артист! Спасибо, Саша.

— Я же тебе обещал, вот и привёл, — заметил Сашка, усаживаясь рядом с Валентиной. — Я тут тост придумал, — начал он, подмигивая Гейдару, — где водка?

Водка, оказывается, остывала в озере, и, когда девчонки быстро разложили бутерброды и налили её, остывшую, в единственный ста­кан, Сашка произнёс тост, только что подслушанный у Хоменко, за­кончив его, как и командир, поцелуем солидарности с Валентиной.

— Эх, жалко, мужиков на всех не хватает. Надо было ещё кого-нибудь с собой взять, но больно народ ненадёжный. Один Гейдар так и рвался в бой — джигит, одним словом.

Гейдар, удивлённо посмотрев на друга, отказываться от его слов не стал и, пригубив протянутый ему стакан водки, чуть не выплюнул этот жгучий глоток назад. Водки он до этого времени ещё не пробо­вал. Отдав стакан сидевшей рядом Алле, он отхлебнул воды из про­тянутой чьей-то заботливой рукой бутылки.

— Гейдар, вам никто не говорил, — услыхал он бархатный голос Аллы, — что вы очень похожи на актёра, игравшего в знаменитом фильме «Свинарка и пастух»?

— Нет, — выдавил он из себя.

— Ну, Аллочка, ты даёшь, — заметил Сашка. — Фамилия артиста Зельдин, он наш московский еврей, а Гейдар настоящий кавказец. Это тот под него косит, а не наш Гейдар под него.

— Ну ладно, пускай так, я не спорю, — спокойно сказала Алла. — Тогда я предлагаю выпить за настоящих мужчин, таких как Гей­дар!

— А я что, не настоящий? — обиделся Сашка.

— Успокойся, настоящий, впрочем, не мне судить, — ответила Алла, выразительно поглядев на Валентину. Потом, повернувшись к Гейдару, заявила: — Только я бы хотела выпить с вами на брудер­шафт.

Гейдар замер, не понимая, чего от него хотят. Но вот уже в его кружку Сашка плюхнул водки, а Алла, продев свою руку под его со­гнутую, скомандовала:

— Пьём!

Эти два глотка водки прошли уже без последствий, и Гейдар, даже не успев обтереть губы, почувствовал, как Алла впилась в них своими губами. Это было так неожиданно и непонятно, что ничего, кроме от­вращения, этот поцелуй у него не оставил. Он даже едва заметно ото­двинулся от Аллы и сел к ней вполоборота, чтобы не видеть устрем­лённых на него пристальных глаз. Остальные девчонки заметили его смущение и стали наперебой расспрашивать его о Кавказских горах, об обычаях, об вычитанных в книгах историях с воровством невест. Он отвечал односложно. Горы красивые, высокие, но опасные. Обы­чаи мусульманские, то есть строгие. Девушка не может выбрать себе жениха. Это её выбирают его родители и платят калым (выкуп) семье девушки.

— А если она не согласится? — спросила удивлённая Света.

— При чём тут она? Главное, чтобы родители согласились.

— А если он её украдёт?

— Ну, теперь это редкость. Наверное, высоко в горах, там, где власти нет, и крадут, а у нас в селе никто невест не воровал. Но по обычаю, если украл, должен жениться, иначе отец и братья девушки могут вора убить.

— Как «убить»? — ахнула Света.

— Ну, зарезать, в пропасть сбросить, — сказал, улыбаясь, Гейдар, решив припугнуть девчонок.

— А вдруг она его уже полюбила, тогда тоже сбросят?

— Чего вы к нему пристали? — вступился Сашка. — Он ведь не в горах живёт, а вполне цивилизованном месте и девушек не ворует.

— А жаль, — сладко потянувшись, сказала Алла. — Завернул бы меня в бурку, на коня и в горы…

— К очагу жрать готовить, — закончил за неё Сашка, — а ты, не­бось, поварёшку и в руках не держала.

— Да, а если она плохая жена окажется, что тогда? — забеспокои­лась любопытная Света.

— Научит или назад родителям отдаст, но это большой позор и для женщины, и для всей семьи. Такое редко бывает. Девушек с рождения воспитывают быть хорошей женой и слушаться мужа, — закончил Гейдар и сам удивился, откуда он, никогда не интересовавшийся во­просами семьи, знает такие вещи.

— Ну вы и народ! — передёрнула плечами Алла. — Не хотелось бы в рабыни попасть.

— Почему «в рабыни»? Разве русские жёны не готовят еду, не вос­питывают детей, не убирают жилище? — удивился Гейдар.

— Конечно, всё это делают, но добровольно, и домой вернуться могут спокойно, другого мужа искать.

— Ой, Алка, брось ты — добровольно! Добровольно-принудительно, это точно, — вступилась Люда. — Меня вон мама всё время пугает, что, если не научусь готовить, меня замуж никто не возьмёт.

— Возьмёт, но бить будет, — авторитетно заявил Сашка.

— Что, твою маманю отец поколачивал? — ехидно поинтересова­лась Алла.

— Не за что было, тем более она у нас в школе была парторгом, что же, ей самой себе жаловаться?

— А что, другие жёны жалуются? — удивился Гейдар.

— Конечно, жалуются, ещё как. Хорошо, что в школе всего три семейные пары были. Наша химичка просто замучила маманю жало­бами на своего мужа — преподавателя по труду. Тот как примет лишнего, так и начинает свою Пробирку (такая у неё кличка была) гонять. Я бы её тоже гонял, такая зануда.

— У нас на мужей жаловаться не принято, — сказал Гейдар. — Муж глава семьи, и его поведение не обсуждается.

— А что он дома делает? — не унималась Света.

— Ничего. Он должен деньги в дом приносить, а остальное жен­ское дело.

— А дрова рубить?

— Ну понятно, дрова колет. Мой отец инвалид войны был, и то дрова колол.

— Ну а если садист попадётся, такое ведь тоже бывает, тоже надо терпеть?

— Наверное, терпят. Я не знаю, — ответил нехотя Гейдар.

Дальше разговор пошёл на разные темы, и Гейдар даже не заметил, когда от костра пропали Сашка с Валентиной. Через некоторое время они показались из темноты, смущённо улыбаясь и обирая приставшие к одежде хвойные иголки.

— Пошли, брат, нам пора, тем более от тебя, похоже, всё равно толку нет, — бесцеремонно сказал другу Сашка.

Проводив девушек, друзья пошли к своему лагерю.

— У тебя что, женщин ещё не было? — поинтересовался Сашка.

— Нет, — ответил Гейдар, радуясь, что в темноте Сашка не видит его зардевшегося лица.

— Во даёшь, а я с четырнадцати лет это дело познал. Была у нас в доме тётка — уборщица. Родители уйдут в школу, а она полы мыть. Юбка задерётся, ноги голые. Я сзади как-то пристроился. Смотрю, а она не возражает, замерла даже. Ну я и того… Так понравилось, что сама потом меня подбивала: давай да давай. Мужа её на войне убило.

— Меня это никогда не интересовало. Да и обычаи наши не по­зволяют, — строго сказал Гейдар, отбив охоту у Сашки продолжать эту скользкую тему.

Хмыкнув, он отстал от друга и больше в ночные походы с собой не звал.

Через два дня начался фестиваль, обрушившийся на голову Гей­дара сказочным дождём. Москва его ошеломила. Единственный город, который он видел до этого, — был Грозный, но разве мож­но было его сравнить с Москвой, этой великолепной громадиной, украшенной башнями Кремля? Он мечтал о ней, как мать мечтала о Ленинграде. Ни одного урока в школе не обходилось без упомина­ния о Москве — столице их социалистической великой Родины, са­мой могучей, самой справедливой, самой красивой на свете. Сколько раз смотрел он фильм «Свинарка и пастух» — Гейдар и сосчитать не мог. Их танцевальный кружок занимался в сельском клубе, благо­даря чему все их ребята были своими людьми для киномеханика, и он пускал их смотреть фильм бесплатно, за что танцоры помогали убирать зал после сеансов. В распоряжении сельского клуба было несколько собственных кинолент, и в том числе этот замечательный фильм о том, как простой кавказский парень попадает в Москву на сельскохозяйственную выставку. Мама, которая тоже не раз вместе с отцом смотрела этот фильм, говорила, что он про любовь, но Гейдар-то был уверен, что любовь тут не главное. Это фильм о сбывшейся мечте джигита: побывать в лучшем городе мира — Москве. И вот таким же удивительным образом, как и герой фильма, он, простой паренёк с Кавказских гор, тоже попал в Москву. От этой мысли кружилась голова, и сердце стучало в груди гулко и радостно. Было чему радоваться. Москва встречала своих гостей умытая, принаря­женная, украшенная к фестивалю плакатами, транспарантами, воз­душными шариками и эмблемой фестиваля цветиком-семицветиком, разноцветные лепестки которого светили с каждой стены, с каждого столба и афишной тумбы.

Их музыкальная рота выступала на обтянутых кумачом, сколочен­ных из досок сценах, разбросанных по всей Москве. Ему понравилось выступать на площадке, расположенной на Андреевском спуске, от­куда открывался великолепный вид на Кремль и Москву-реку. Почти так же красиво было и в сквере напротив кинотеатра «Ударник», но сцена, сколоченная прямо у фонтана «Дружбы народов» на сельско­хозяйственной выставке, недавно переименованной в Выставку до­стижений народного хозяйства СССР, была так хороша, что иногда хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, не во сне ли это всё проис­ходит? Неужели это уже не в кино, а наяву видит он эти знакомые по фильму павильоны и фонтаны выставки?

Архитекторы ВДНХ по заданию Сталина и Политбюро решили затмить царский Петергоф числом и красотой фонтанов. Роль главно­го петергофского фонтана-каскада по замыслу архитекторов должен был выполнять фонтан «Дружбы народов», самый роскошный фон­тан Выставки. Он и вправду был очень хорош. Заходя на сцену, уста­новленную между павильоном Советского Союза и фонтаном, Гейдар не уставал удивляться его красоте, блеску позолоченных скульптур — представителей всех союзных республик, купающихся в потоках во­дяных струй, игре радуги в каплях воды и радостным лицам зрителей вокруг сцены. К фонтану со всей территории Выставки стекался на­род, и толпа у сцены никогда не убывала.

«Ну и пусть в фонтане нет скульптуры чеченца, — думал про себя Гейдар, — разве уместишь здесь представителей всех кавказских народов? Но зато здесь я и могу показать всему миру, как танцует лезгинку наш народ!» От этой горделивой мысли он но­сился по сцене как вихрь. Сашка во время антракта не выдержал и спросил:

— Слушай, какой в тебя бес вселился? Такой темп взял, что я за тобой не успеваю.

— Ах, Сашка, — говорил счастливый Гейдар, — ты в Москве всю жизнь прожил и, наверное, уже её не замечаешь, а я мечтал, мечтал, а теперь увидел и влюбился. Так всего и распирает — и не только тан­цевать, а летать хочется.

— Эк тебя забрало, друг! А я не Москвой любуюсь, а женской половиной человечества. Посмотри по сторонам, на тебя пялятся де­вушки как минимум из двадцати стран: и русские, и француженки, и немки, и эфиопки, и кубинки, и китаянки и прочая, прочая, прочая. Я бы сейчас вон ту негритяночку, тоненькую, так бы и прижал. Гово­рят, они пахнут совсем не так, как мы. Заодно бы и понюхал.

— Тебе всё одно на уме… — проворчал беззлобно Гейдар. — При­жмёшь, а она тебя завербует, и начнёшь ты военные тайны ей выда­вать, помнишь, что Хома на политзанятиях втолковывал?

Действительно, параллельно с репетициями в подмосковном ла­гере солдат — будущих участников фестиваля — непрерывно учили осторожности в общении с иностранцами.

— Товарищи солдаты! На Международный фестиваль молодёжи и студентов съедется не только прогрессивная молодёжь. Импери­алисты не дремлют и обязательно воспользуются случаем, чтобы провести диверсию против социалистического лагеря или, по край­ней мере, чтобы затащить в свои шпионские сети несознательных граждан. Вы, солдаты Советской армии, будете представлять осо­бый интерес для спецслужб западных разведок, и они не упустят возможности попытаться завербовать вас. В связи с этим вы долж­ны быть максимально бдительными и не входить в контакт с ино­странными гражданами и гражданками. При подобных попытках с их стороны должны будете немедленно сообщить об этом старшему по званию. Для обеспечения вашей безопасности приказом по ар­мии установлено, что военнослужащие должны пребывать на тер­ритории фестивальной Москвы группами не менее пяти человек, чтобы каждый осуществлял контроль за своим товарищем и огра­дил его от происков иностранной разведки. Замеченные в контактах с иностранцами немедленно отправятся в особый отдел. Если даже ничего не было, то всё равно фестиваль для вас закончится. Вопро­сы есть?

— Товарищ командир, разрешите обратиться, — поднял руку Саш­ка. — А если подойдёт к нам после нашего выступления кто-нибудь из иностранных товарищей, чтобы познакомиться? Чтоже, нам от них шарахаться как от прокажённых?

— Не «шарахаться», а привлечь всех остальных членов вашей группы к этому разговору и говорить только о преимуществах со­ветского строя, о фестивале и о самодеятельности.

— А о погоде можно? — ехидно поинтересовался Сашка.

— Можно, рядовой Сергеев, — зачем дурацкие вопросы задавать?

— Почему «дурацкие»? Вы же не перечислили про погоду, вот я и спросил.

— Всё умничаешь? Скажи спасибо, что ты рядовому Уламову ну­жен, а то бы я тебя, языкатого, давно бы в часть отправил.

— Дело ясное, что дело тёмное, — проворчал Сашка, но чувство­валось, что для его вольной души эти запреты совершенно неприемлемы.

— Странный ты человек, — сказал ему как-то Гейдар, — что ты всё время задираешься? Отправят в часть, и всё.

— Понимаешь, непонятно мне, — с раздражением ответил Саш­ка, — зачем иностранцев назвали? Ведь основная идея фестиваля — дружба молодёжи, а дружить заставляют под присмотром и только на определённую тему. Я москвич, а за всю жизнь ни одного живого не­гра не видел, а тут всяких поехало, что же, только смотреть — и всё? Их-то, наверное, не предупредят, на какие темы можно с нами гово­рить. Начнут спрашивать: «Где живёшь?», «Что делаешь?» — а мы им что? Как у Чуковского: «„Му“ да „му“, а к чему, почему — не пойму!» Ну, скажут, и советская молодёжь! Сплошные бараны.

— Бараны не мычат, а блеют, — зачем-то поправил Гейдар. — Ду­маю, просто надо подальше от них держаться. К тому же что ты кипя­тишься? Ты что, языки знаешь?

— Представь себе, знаю, английский и немецкий. Предки застав­ляли учить, а вот практики нет, а что язык без практики?

Гейдар с уважением посмотрел на Сашку:

— Здорово, а вот я языков не знаю. У нас в школе то препода­вателя не было, а потом прислали одного с испанским языком, но я решил, что он мне ни к чему, и ничего, кроме: «Но пасаран», не запомнил.

— Ну, кто не знает «но пасаран»? Вопили, вопили, что фашизм в Испании не пройдёт, а чем дело кончилось? До сих пор правит у них фашист Франко. Так что правильно ты этот язык не учил, ни к чему он. Всё равно поболтать не с кем.

— А испанец нам говорил, что на этом языке полмира разговари­вает.

— Правильно, только нам-то, что до этого? Тут вон с камрадами из Восточной Германии хрен пообщаешься, — мрачно закончил Саш­ка, — а на английском вообще никто из коммунистических стран не говорит. Так что зря я его учил. Говорил предкам, разрешите мне луч­ше больше музыкой заниматься, а они упёрлись.

— Ты им сообщил, что в Москве будешь? — поинтересовался Гей­дар.

— Зачем?

— Как «зачем»? Повидаться, что, неужели не соскучился?

— Да ну их. Придут на концерт и опять занудят: «Зачем институт бросил, чтобы на бубне стучать?» Я этого наслушался досыта, так что обойдусь. Да и не до них. Нельзя с иностранцами — мы с нашими общаться будем. Девчонки, надо полагать, со всего Союза приехали. Вот раздолье, — сказал он, повеселев.

Когда на фестивальных улицах Москвы их окружила разноликая и разноязыкая толпа, удержаться от общения с ними было тяжело не только разговорчивому Сашке, но и сдержанному Гейдару. От наво­днения никогда ранее не виденных африканцев в просторных цвет­ных одеждах, индусок в сари, латиноамериканцев в сомбреро и пар­ней в клетчатых ковбойках и потёртых полотняных штанах кругом шла голова.

— Смотри, как иностранцы плохо одеты. Большинство в нацио­нальных костюмах. Остальные в простых рубахах и в этих потёртых штанах, — сказал как-то Гейдар другу. — Правильно гово­рят, что живётся им тяжело, не то что у нас.

— Эх ты, темнота! — возразил Сашка. — Это не простые штаны, это джинсы, которые сейчас во всём мире входят в моду. Я читал, что в скором времени в джинсах будет ходить основная часть населения планеты, так удобны и практичны эти штаны.

— И женщины? — удивился Гейдар.

— И женщины, как это ни странно. Это мнение одного модного портного из Америки. Я в одном американском журнале читал. У предков был ученик — сын дипломатов. Они и попросили его при­нести неадаптированный английский текст, чтобы я мог почитать настоящий английский, а не прилизанный текст учебников.

— Может быть, но про женщин он наврал, — упрямился Гейдар. — Женщины в брюках ходить не станут. По крайней мере мусульман­ки, — добавил он.

— Во-первых, скоро с религией будет полностью покончено, — ав­торитетно заявил Сашка, — к тому же эмансипация, ты что-нибудь о ней слыхал?

— Конечно, это борьба женщин за равноправие. Праздник Вось­мое марта мы тоже празднуем. Права — это понятно. Женщины тоже могут работать, участвовать в выборах и так далее, но соблю­дать обычаи они обязаны всё равно.

— Мать моя историк, говорит, что настоящая женская эмансипа­ция — это возможность не только работать, но и жить так, как жен­щина считает нужным. Знаешь, они с отцом на эту тему спорили до хрипоты, но к согласию всё равно не пришли, так что давай закон­чим на эту тему. Посмотри лучше, как хороша вон та девчонка. А будь она в обтягивающих попку джинсах? Просто фантастика! И эта фан­тастика будет. Это я тебе говорю. Смотри, как наш народ к прогрессу тянется. Просто залюбили иностранцев до смерти. Вон смотри, две тётки пирожки напекли и суют их в руки голодающих трудящихся. И чего, дурачьё, упирается? Нам бы этих пирожков…

Действительно, простые москвичи, не запуганные шпионскими страстями, любили гостей фестиваля искренне и неистово. Их на­перебой приглашали в гости, совали в руки русских матрёшек, ко­торые продавались на каждом шагу, пытались подкормить на улицах или тащили в гости покушать, уверенные в том, что гости дома не­доедают. Гости смотрели на хозяев с удивлением цивилизованного человека, приехавшего в гости к аборигенам. Вежливо откусывали пирожки, а потом незаметно кидали их в урну. С опаской заходили в густонаселённые и захламлённые коридоры московских коммуналок, чтобы выпить водки под нехитрую закуску, кивая головой и улыбаясь ничего не понимающей улыбкой на откровения хозяев, излагаемые на незнакомом русском языке. Говорили москвичи о солидарности трудящихся, о великой правде коммунизма, о широкой русской душе, готовой отдать последнюю рубаху за воссоединение пролетариата во всём мире. Гости даже представить себе не могли, что главное чув­ство, которое питают к ним хозяева, — это жалость о тяжёлой судьбе угнетённых братьев по классу, эксплуатируемых и ведущих полуго­лодное существование. Охотно гости участвовали только в обмене сувенирами. Особенно в ходу был обмен шляпами, платками, шар­фами и даже рубашками. И очень скоро в Москве появились москви­чи, одетые в ковбойки, и иностранцы в модных в ту пору в Союзе куртках-вельветках с молниями. Русским было невдомёк, что боль­шинство гостей относится к фестивалю, как к карнавалам, которые не редкость в любой стране.

Гейдар смотрел на улыбающиеся жёлтые, чёрные и белые лица го­стей фестиваля с нескрываемым восторгом. «Вот ведь все они любят нас. Нашу огромную многонациональную страну, победившую страш­ное зло на земле — фашизм». Смутился он, только когда мексиканец в широченном сомбреро после его выступления подошёл к сцене и стал протягивать ему эту удивительную шляпу, приговаривая:

— Ченч, ченч.

Гейдар, решив, что мексиканец дарит эту замечательную шляпу, перепугался.

— Нет-нет, я не могу взять, она дорогая, — отступая под напором гостя к сцене, отнекивался он.

— Он же тебе её не даром даёт, — услыхал он голос Сашки. — Про­стит обменяться. Он тебе сомбреро, а у тебя просит папаху.

— На Кавказе, откуда я родом, есть такой обычай — дарить гостю понравившуюся ему вещь, — с истинно кавказским достоинством произнёс Гейдар, протягивая папаху мексиканцу.

Когда папаха уже красовалась на усатой голове мексиканца, Гейдар с ужасом вспомнил, что она казённая. Выручил вездесущий Сашка, который что-то залопотал на английском языке мексиканцу. Тот разо­чарованно протянул назад папаху, забрав из рук растерянного Гейдара сомбреро.

— Ты чего ему сказал? — поинтересовался Гейдар.

— Сказал, что в сомбреро тебе сложно будет танцевать, чтобы при­ходил сюда в последний день, тогда ты обязательно махнёшься шап­ками.

— Но ведь я и тогда не смогу её отдать, — расстроенно сказал Гей­дар.

— К тому времени он сам забудет прийти или выменяет свой аба­жур на что-нибудь другое, так что не дрейфь, а радуйся, что возле тебя такой человек, как я, а наши голуби сизокрылые сейчас воют и ничего не видят.

Им действительно дали в соглядатаи трёх солдат из другой части, которые вполне сносно исполняли очень популярную в то время пес­ню «Летят белокрылые чайки». Сашка с первой минуты их невзлюбил и называл не иначе, чем «голуби сизокрылые».

— Почему «голуби сизокрылые»? Они же про белокрылых чаек поют, — простодушно поинтересовался Гейдар.

— Потому что белокрылые чайки стучать не станут, а у этих сизо­крылых не заржавеет, — парировал Сашка, не доверяющий певцам.

— Да брось ты, нормальные они ребята, — заступался за певцов Гейдар.

До истории с мексиканцем они его практически не раздражали, так как нарушать приказ у него поводов не было, а вот Сашка буквально изнывал от необходимости непрерывно согласовывать свои действия с «голубями». Согласовывать приходилось буквально всё. На терри­тории ВДНХ было множество киосков, где торговали вкусными со­сисками с хрустящей булочкой и горчицей. Не только Гейдар таких вкусностей раньше не ел, но и москвич Сашка признался, что до фе­стиваля он о сосисках только слыхал.

Недалеко от сцены стоял лоток на колёсиках с газированной водой. В белом халате и чепце, за этим передвижным прилавком стояла очаровательная девушка. Всего за три копейки наливала она стакан ши­пучей газированной воды с сиропом, добавляя этот сказочный бальзам в стакан из красивого стеклянного конического сосуда. Гейдар, в ру­ках которого было всего тридцать рублей солдатского жалования, был готов потратить их все — только бы видеть, как священнодействует эта девушка, создавая необыкновенный напиток, который так приятно щипал во рту и хорошо утолял зажжённую лезгинкой жажду.

— В Грозном что, нет газировки? — удивлялся Сашка.

— Нет, конечно, только квас из бочек продают.

— В Москве этого добра навалом, только я боюсь к ним подходить, больно ос много вьётся вокруг сиропа, а у меня аллергия на их укусы, но для того, чтобы поболтать с этой замечательной газировщицей, я готов рискнуть.

Однако, чтобы подойти к вожделенным киоскам, надо было до­ждаться, когда освободятся «сизокрылые», чтобы всем вместе по уста­ву отправиться пить воду, кушать сосиски и, что ещё более противно, сходить в туалет, который располагался недалеко от другого фонтана. Как назло, одному хотелось сосисок, второму газировки, третьему в туалет, а четвёртый (и это чаще всего был Сашка) хотел поболтать с девушками, плотно окружавшими и сцену, и фонтаны. Любопытство и непоседливая натура распирали его, и, ловко разбросав пятёрку по интересам, пообещав клятвенно быть на виду и не общаться с ино­странцами, он быстро заводил новые знакомства, привлекая в компа­нию Гейдара.

— Ну, знаешь, ты просто феномен. Стоит только с девчонками за­говорить, они сразу про тебя спрашивают: кто, да откуда, да позна­комь.

— Это они чтобы разговор поддержать, — отвечал Гейдар, — а на самом деле все только с тобой болтают.

— Эх ты, простота, женщин ты не знаешь. Они на красоту, как осы на сироп, кидаются, а ты у нас горный орёл и танцуешь как бог.

— Можно подумать, что ты не орёл, — беззлобно отбивался Гей­дар.

— Ну не Квазимодо, но до твоих достоинств мне далеко. Белёс и мелковат. Моя сила в слове, а, как говаривал один мой знакомый, большой дока в женских делах, женщины любят ушами. Вот я и тре­плюсь: «Откуда такие красотки взялись тут у фонтана? Вы, случайно, не Любовь Орлова? Девушка, вам никто не говорил, что у вас самые красивые ноги на фестивале?» И, знаешь, бьёт без промаха. Ведутся и глупенькие, и умненькие, и красотки, и дурнушки. А ты рядом с девчонками стоишь гордый и неприступный, как Эльбрус. Вот они тебя поштурмуют, поштурмуют, а потом опять ко мне, грешному, спу­скаются.

— Да нужны они мне! — отвечал Гейдар почти искренне, хотя в глубине души немного завидовал своему лёгкому в общении другу. — Понимаешь, у нас не принято общаться с девушками. Школа у нас сельская, раздельного обучения, как в городе, не было, но мы всё рав­но с девчонками не общались.

— А они с вами?

— Они тем более. В селе строго обычаи соблюдаются. Девушки у нас строгие. Как только девчонка немного подросла, ей уже нельзя к парням подходить, а тем более наедине оставаться. Вот я и не при­вык.

— Ну и дела! Просто монастырь какой-то. Я бы у вас со скуки по­мер, — возмущался Сашка, кривя свои по-детски пухлые губы. — Но ты, Гейдарка, не дрейфь, если вместе служить будем, я из тебя покори­теля дамских сердец вмиг сделаю. А пока пойдём вон на тех барыш­нях потренируемся, — говорил он, уже улыбаясь кому-то в толпе.

Гейдару ничего не оставалось, как пробираться за другом, чтобы молча постоять в стайке стреляющих глазами москвичек или юных провинциалок, приехавших на фестиваль покорять мир.

Фестивальные дни пролетели быстро, как утренний сон, оставив в душе ощущение праздника и собственной значимости. С этим чув­ством и приехали друзья в часть. Все выпускники учебной роты уже были направлены по новому месту службы. Теперь дошла очередь до артистов — так запросто их окрестил сопровождавший их капитан Хоменко, тоже заметно отдохнувший и повеселевший за время фе­стиваля. Ещё в поезде он предрекал друзьям легкую службу в музыкальной роте.

— Наверняка предложат. Вы молодцы, а я рекомендацию дам. Там и строевой нет, и жизнь веселее. Уж не знаю, как Александр, а тебе, Гейдар, прямая дорога в ансамбль песни и пляски Советской армии. Так что в Москве ты будешь бывать чаще, чем у себя на родине, если вообще туда будет время съездить, — разглагольствовал капитан, не обращая внимания на помрачневшего Гейдара.

— Это не для меня, я не могу мать бросить, — потупившись, от­ветил Гейдар.

— Чудак человек, что ты, так и будешь за мамкин подол держать­ся? — не унимался капитан.

— Товарищ капитан, по их горским законам нельзя родителей бро­сать, — вступился за друга Сашка. — Я понял, что для горцев соблю­дение своих законов превыше всего.

— Да, в Чечне нет ничего важнее адата — свода законов наших предков. Отец, вернее, отчим у меня был не чеченец — черкес, к тому же коммунист. Адата он не придерживался, но уважение к стар­шим и забота о родителях — разве это не общий закон для всех лю­дей?

— А отец что, матери не опора?

— Он погиб в прошлом году. Мать одна осталась. — Заметив во­просительный взгляд капитана, добавил: — Он был инвалидом войны. Потом директором школы. Погиб, спасая людей из рейсового автобу­са, который сползал в пропасть.

— Так отец у тебя герой, а я думаю, почему тебя из Чечни призва­ли? Все чеченские новобранцы в армию из Киргизии или Казахстана прибывают. Значит, не всех Сталин депортировал. Слыхал, Хрущёв издал указ о возвращении депортированных народов, списав депорта­цию на перегибы культа личности?

— Не слыхал, — ответил Гейдар без всяких эмоций. — У нас ни­кого не сослали, так как и родни ни у матери, ни у отца практически не осталось.

— А что так? Кавказец без родни — что стул без ножки.

— У матери всё село оползнем с гор снесло, а у отца самые близ­кие погибли на войне, а остальные далеко. Поэтому мне не на кого мать бросить. Да и что об этом говорить, кто нас в Москве видел, чтобы в ансамбль приглашать?

— Как знать, как знать, но моё мнение, что танцор ты от бога. Не зарывай талант в землю. В армии не получится — на гражданке иди в ансамбль, радуй людей своим талантом.

Уже в части выяснилось, что чутьё капитана не подвело. Действи­тельно, на Гейдара пришло предписание направить его служить в му­зыкальную роту в Подмосковье.

— Ты, Уламов, просто нарасхват, — сказал командир части. — То запрос пришёл на шофёра первого класса. Посмотрели, а, кроме тебя, у нас никого нет. Теперь вот в музыкальную часть требуют. Просто незаменимый человек. А сам-то ты чего хочешь?

— Готов служить Советскому Союзу, где прикажут, но хочу быть водителем. После армии буду поступать в автодорожный институт.

— Вот тут ты, солдат, прав, — поддержал его командир, — муж­ское решение. Зачем мужику по сцене перед публикой скакать? Он рождается на свет для серьёзного дела. Но вот что мне с приказом о музроте делать?

— А вы пошлите Сергеева. Он хороший музыкант. Может в духо­вом оркестре ударником быть.

— Точно, пошлю его, а спросят, почему не танцора прислал, — ска­жу, что ты ногу травмировал, а там уж и забудется.

Сашка был в полном восторге от направления в музроту.

— Ну, Гейдарка, я твой вечный должник. Это ты у нас на все руки мастер, а я ни кем, кроме музыканта, быть не хочу. Жаль с тобой рас­ставаться, правильный ты парень. Таких друзей поискать, но земля круглая, может, когда и встретимся. — И, сунув в руки друга бумаж­ку со своим московским адресом, побежал собирать вещме­шок.

Глава 2. Первая любовь

Гейдара направили служить в соседнюю часть, в которой недавно появился новый командир — полковник Воронов, которому был ну­жен личный водитель. Поговаривали, что полковник до этого служил за границей в Венгрии и принимал участие в подавлении венгерского восстания, вспыхнувшего вскоре после двадцатого съезда. Ходили слухи, что полковник, отличившийся в этих военных действиях, уже шёл на повышение и должен был получить очередное звание, но что-то пошло не так. Его отозвали из Венгрии и отпра­вили служить в Горьковский военный округ.

Часть стояла в красивом лесу, отгороженная от мира кирпичным забором, за которым распола­гались две пятиэтажные казармы, выкрашенные в унылый серый цвет, двухэтажный дом для семей офицеров, солдатская столовая, клуб, хозяйственные постройки, ангары для военной техники и большой плац для строевой подготовки. Территория части была просторной и чистой, но удивительно неуютной. «Пустынно, как у нас в селе, толь­ко вместо гор лес вокруг», — подумал Гейдар, пересекая двор части и направляясь в сопровождении дежурного на приём к полковнику. Полковник — светловолосый подтянутый человек со шрамом от ожо­га на правой скуле — встретил Гейдара строго и сдержанно:

— Доложи, кто и откуда, какой водительский стаж и хорошо ли знаешь машину?

— Рядовой Уламов из села Боевое, из-под Грозного, чеченец, окон­чил среднюю школу в 1956 году. Опыт вождения четыре года, из них восемь месяцев имею права водителя первого класса. Машину типа ГАЗ знаю хорошо, могу сам отремонтировать, — по-военному отра­портовал Гейдар.

— Почему в документах национальность — черкес?

— Национальность записана по отчиму Уламову, но мать и отец у меня чеченцы.

— Что, отчим заставил записаться черкесом?

— Нет, он не заставлял. Так они с матерью решили, мне же было всё равно.

— Почему теперь не всё равно?

— Не хочу предавать память предков.

— Так, понятно. Теперь второй вопрос. Откуда у тебя, вчерашнего выпускника школы, такой стаж вождения?

— У отчима была машина, и мы её вместе водили. Потом год по­сле школы возил председателя сельсовета.

— Родной отец погиб?

— Да, под оползнем в горах, мне всего месяц был, так что я его не помню. Меня усыновил отчим, он воевал, потерял во время войны ноги и одну руку. Был директором школы в нашем селе. Ему отдали старый ГАЗ, и мы с ним её восстановили.

— Как же он без тебя теперь управляется?

— Он тоже погиб год назад, спасая в горах людей.

По просьбе полковника Гейдар вкратце рассказал, как погиб Руслан.

— Геройский у тебя был отчим. Земля ему пухом, но и ты тоже не робкого десятка, раз, рискуя собой, помог людям. На тебя, похо­же, можно положиться. Принимай моего «козла». День даю на техос­мотр — и сразу в дорогу. Послезавтра совещание в округе. Поедем, а пока дневальный отведёт тебя в казарму. Размещайся.

Когда Гейдар, лихо развернувшись, стоял уже на пороге, полков­ник спросил вдогонку:

— Рядовой Уламов, постой, мне докладывали, что ты и на фести­вале молодёжи в Москве был, это правда?

— Так точно, — отчеканил Гейдар, — был.

— Вот и славно. На политзанятиях расскажешь бойцам, что там было на фестивале. Ты-то что там делал?

— Танцевал лезгинку, товарищ полковник.

— Понятно, на то ты и кавказец. На ноябрьские праздники стан­цуешь. Передам завклубом, а пока — на службу. Запомни, лени и раз­гильдяйства не потерплю. Шагом марш!

Гейдар был приятно удивлён, когда узнал, что его разместили не в общей солдатской казарме, а в небольшой комнате, где стояло всего шесть кроватей.

— Размещайся, — сказал дневальный, — здесь расквартиро­вана хозрота. Живёт писарь, связист, завклубом и два повара, — по­ведал ему дневальный. — Везёт халявщикам, и тебе, парень, повезло. Мало кто так в армии устраивается. Полковник сказал, что негоже тебе с утра до вечера строевой заниматься. Будешь не высыпаться и, чего доброго, машину разобьёшь.

Вечером, познакомившись с соседями, Гейдар решил, что ему и впрямь повезло. Ребята были хорошие: два ново­бранца и трое старослужащих. Вначале он коротко рассказал, кто и откуда, а потом ребята представились.

Рыжий солдат с продувной физиономией — Генка, окончил повар­ское училище в Ростове-на-Дону и сразу после получения аттестата был призван в армию, где сразу стал зарабатывать профессиональный опыт, работая на кухне поваром.

— Мы с тобой почти земляки, Гейдар, — порадовался рыжий, — Ростов — это ворота Кавказа, так мой батя говорил.

Второй повар, из старослужащих, был ещё на дежурстве.

— Он саратовский. Почти из этих мест. К нему часто невеста ез­дит, такая же пышка, как и он. Сам увидишь, — поведал о своём на­чальстве Генка. — Второй дед у нас голова! Его с третьего курса Ленинградского уни­верситета призвали. Всю жизнь на пятёрки учился, а потом на картошке влюбился в медсестру и вот теперь здесь связью занимается.

— На какой картошке? — удивился Гейдар.

— Ну ты даёшь! Ты что, не знаешь, как студентов в село посы­лают? Мы во время учёбы в бурсе (так мы наше училище называли) помидоры осенью собирать ездили, а питерские студенты собира­ют основной российский продукт — картошку. Однако оказалось, что любовь не картошка: девчонка залетела, надо было жениться, а он в армию спрыгнул. Хотя парень нормальный. Деды вообще у нас интеллигентные, не дерутся. Ну а если другие полезут — мы с пацанами отметелим. Замётано? — подмигнул рыжий поварёнок Гейдару.

— Конечно.

Писарем был очередной студент — недоучка Борис из Киева.

— Выгнали меня с филологического. Пар нахватал, — поведал горе-филолог, поправляя очки.

— Нахватаешь тут, — не дал ему досказать поварёнок, — при­кинь, земеля, у них на курсе на одного студента был взвод девчонок, и все киевлянки. От такого у любого крыша съедет, не только у на­шего очкарика. Вот бы нам хоть бы с десяток.

— Что ты с ними делать бы стал? — поинтересовался развалив­шийся на кровати завклубом.

— Я бы нашёл, что делать, поверь мне. У меня этих баб было видимо-невидимо. У нас в училище тоже женский монастырь. Кон­тингент, я вам скажу! Не киевлянки, но тоже очень даже ничего. И все с сиськами…

— Ну вот, кто о чём, а вшивый о бане, — перебил его завклубом. — Не слушай его, Гейдар, он нам тут все уши этими сиськами оттоп­тал, а сам, поди, только у мамки своей и видел, и то, когда в пелёнки гадил.

Рыжий поварёнок сердито засопел, а Гейдар подумал, что за­вклубом, похоже, особой добротой не отличается, хотя с виду был вполне приятный парень. Высокий, широкоплечий, с большими го­лубыми глазами, с какой-то особой мужской силой в движениях, отчего казался значительно старше остальных, хотя служил всего второй год.

— А ты откуда? — спросил у него Гейдар, чтобы как-то разрядить обстановку.

— Я сибиряк — из Томска. Есть такой славный город на Оби.

— Туда декабристов ссылали, — пояснил Генка, — а этого, наобо­рот, в Россию выслали, чтобы неповадно было чужих жён отбивать.

— Так, замяли для ясности, — оборвал его Игорь (так звали томи­ча). — Я, по-моему, не давал разрешения трепать про мои дела каж­дому встречному-поперечному. Слушай мою команду: перекурить, оправиться и на боковую, — скомандовал он и направился в коридор к умывальнику.

— Он у нас старший по хозроте, — пояснил Боря и, взяв полотен­це, двинулся вслед за Игорем.

Гейдар перед сном размышлял: «Удивительно, как много русские парни говорят о женщинах. У нас на Кавказе мужчина не может себе позволить говорить на такие темы. Не то чтобы запрещено — просто не принято. Есть матери, жёны, сёстры. Говорить о них — всё равно что пускать чужих в свой дом. А о ком ещё говорить? Кругом соседи и родня. Болтать о них вообще невозможно. Да и зачем?»

Весь следующий день он проводил техосмотр машины. Машина была знакомая. Он на такой возил Гаджиева, только эта была по­следней модели. Гейдар с удовольствием возился с «козлом», так в просторечии звали эту неприхотливую и пригодную для всех дорог машину. Долго налаживал мотор, но добился, что он стал меньше стучать, а из выхлопной трубы перестал валить чёрный дым. Прочи­стил всё нутро мотора и салон, покрасил колёса. Работы было много. Даже после ужина Гейдар вернулся к машине и до полной темноты подкрашивал её кузов найденной в гараже тёмно-зелёной краской, а белой подвёл ободья колёс.

Когда он вернулся, все соседи спали, и только связист из Питера, которого Гейдар видел мельком утром, пристроившись под неяркой, стоящей на столе лампой, что-то читал.

— Ты где был? — спросил он, увидев, как Гейдар тихонько про­бирается к своему месту.

— Проводил техосмотр машины, — шёпотом ответил Гейдар.

— А чего так долго? — удивился связист.

— Завтра ехать, а машина была не в порядке.

— Запомни заповедь солдата, — сказал связист, опять утыкаясь в книгу, — «Солдат спит, а служба идёт», а ты решил все дела за день переделать, а что потом?

— Ты же тоже вот не спишь, — ответил Гейдар.

— Я читаю для себя, чтобы не отстать, а ты служишь. Это две большие разницы. Ладно, потом поймёшь, салага ещё. Ложись спать.

Утром Гейдар, сидя за рулём начищенной машины, поданной к подъезду штабного корпуса, ждал от полковника хотя бы слово по­хвалы за то, что машина сияла как новенькая, но полковник вышел хмурый и всю дорогу до города молчал, глядя перед собой на рассту­пающуюся перед машиной дорогу. Дорога шла лесом, который под­ходил прямо к самой её обочине, отчего казалось, что машина идёт в освещённом бесконечном туннеле. На дворе стояла вторая половина августа, и потемневшая за лето листва уже заметно пожухла, отчего лес стал прозрачнее. Кое-где за разрывами деревьев мелькала река, скрытая от дороги лесом. Гейдар помнил, как потрясла его Волга, когда он её в первый раз увидел, и радовался тому, что скоро опять испытает восторг от встречи с этой удивительной рекой. Однако эта встреча откладывалась, так как руководство окру­га разместилось довольно далеко от Волги, и, поплутав по узким улочкам окраины Горького, они вынырнули у порога штаба, который стоял практически на окраине города.

— Не отлучаться, не спать и в посторонние разговоры не всту­пать, — дал команду полковник, выходя из машины.

— Так точно, — отчеканил Гейдар, не выдавая разочарования о том, что рассчитывал во время совещания добраться до волжских берегов.

Потянулись часы ожидания. Он и раньше не любил ждать под стена­ми учреждения и тогда, когда возил в город на совещания отца, а по­том Гаджиева. «Началось, — думал Гейдар беззлобно, — надо чем-то себя занимать». Чаще всего он занимал себя чтением технической лите­ратуры по автомобилям или выходил из машины и копался с двигате­лем. Сейчас боялся даже покинуть машину. Вдруг командир выйдет, и надо будет ехать, а у него что-то не в порядке. Отец или Гаджиев, за­став его за мелким ремонтом машины, не сердились, а, сказав: «Давай закругляйся», спокойно дожидались, когда можно будет ехать. «Здесь же армия, вдруг замешкаюсь, получу нагоняй». И Гейдар остался в машине, только опустил боковое стекло. Оттуда спокойно наблюдал, как водители других воинских начальников, собравшись вместе, что-то горячо обсуждали. Через некоторое время один из них, чья машина стояла рядом, за чем-то вернулся в свою машину и, заметив Гейдара, сидевшего в машине, удивился:

— Привет, джигит, ты чего в машине паришься? Давай выходи, присоединяйся.

— Да нет, посижу, — ответил Гейдар, — вдруг полковник выйдет.

— Ну, если твой выйдет, то и наши выйдут, не опоздаешь, тем бо­лее мы всегда знаем, что совещание закончилось.

— Как? — удивился Гейдар.

— Просто всё. Окно в курилке открывается, а оно выходит на эту сторону. Видишь, то второе слева на втором этаже. Так что пока на­чальство успеет спуститься вниз, мы уже за баранками сидим.

Гейдара позабавила такая наблюдательность водителей, но он ре­шил не торопить события.

— Зря не идёшь, у нас тут любые новости можно узнать — от за­мыслов империалистов до информации о любовницах наших коман­диров.

— Потом как-нибудь, — ответил неохочий до сплетен Гейдар.

— Ну и ладно, не хочешь — как хочешь. Салага, что ли?

— Да.

— А с виду не похож. Правда, кто вас — грузин разберёт.

Гейдару в очередной раз не хотелось разъяснять, что, кроме грузин, на Кавказе более сотни народностей, каждая из которых считает себя совершенно самостоятельным народом. Когда командир сел в маши­ну, Гейдар сразу заметил, что настроение у него значительно улучши­лось. Строгая вертикальная морщина на лбу разгладилась, уголки губ поднялись, и вообще лицо этого сорокалетнего человека приобрело какой-то мальчишеский вид.

— Поехали, солдат! Как тебя зовут? Напомни мне, забыл, — сказал он, повернув к Гейдару своё помолодевшее лицо.

— Гейдар, товарищ полковник.

— Ах да, Гейдар. Красивое имя, почти Гайдар. Так легко запом­нить.

— Меня раненые звали Гайдар, вернее, Гайдарчик.

— Какие раненые?

— Во время войны в нашей школе госпиталь был, там мама рабо­тала, а я всё время в госпитале болтался.

— Я думаю, почему ты так хорошо по-русски говоришь, почти без акцента, а ты, оказывается, вырос среди русских.

— Да и мой первый отчим — Степан Иванович — был русским. Он умер, когда мне шёл шестой год. Я русский язык одновремен­но с чеченским выучил. Мама со мной по-чеченски говорила, а все остальные на русском, так что не поймёшь, какой у меня родной язык, — разоткровенничался Гейдар, почувствовав расположение командира.

— Говорят, родной язык тот, на котором ты думаешь, — сказал полковник.

— Я чаще всего думаю на русском. Мать с отцом говорили на рус­ском. Он был черкес, она чеченка, и языки у них разные. В русской школе учился.

— А что, чеченских не было?

— Нет, не было. Село наше многонациональное. Живут и осети­ны, и дагестанцы, и чеченцы, и другие кавказские народы, есть и рус­ские.

— Но чеченцев-то больше?

— Было больше, но потом почти всех выселили.

— Ну ничего, скоро начнут возвращаться.

— Я слыхал, но думаю, что школы всё равно должны быть русские с изучением национального языка. Как без русского? Даже на Кавказе пропадёшь, не то что в России.

— Серьёзный вывод для такого молодого человека.

— Это отец так говорил.

— Какой из них? Я понял, у тебя было три отца.

— Конечно, последний. Он был директором школы. Он мне был и отец, и друг. Я его очень любил.

После некоторой паузы полковник опять заговорил:

— Да, много перемен в жизнь нашей страны внёс двадцатый съезд. С одной стороны, людей, безвинно пострадавших, реабилитировали, народы депортированные начали домой возвращать — это хорошо. Но армию сокращать зачем? Страна огромная, и кругом враг.

— А как же социалистический лагерь? — удивился Гейдар.

— Запомни, солдат, не может быть прочного союза между победи­телем и побеждённым. Пока есть армия, у России будут друзья, как только ослабнем — эти друзья в злейших врагов превратятся. Как го­ворил один из наших царей: «У России есть только два союзника: армия и флот». Вот взять ваш Кавказ. Народы, которые добровольно вошли в состав России, те сражались вместе с нею на войне отважно. Кого силой присоединили, как чеченцев, — в спину стреляли, когда немец стал к Кавказу подходить. Ты уж на меня не оби­жайся, да и не только на меня, многие тебе это высказывать будут. Наш народ и раньше особой деликатностью не отличался, ну а уж по­сле войны и говорить не приходится. Так что терпи и не заедайся.

Остаток дороги проехали молча. Гейдар досадовал на себя за то, что зря стал афишировать свои чеченские корни. Там, в Боевом, он никогда не задумывался над тем, кто он по национальности, да и ни­кто особо не спрашивал. Все кавказцы, и всё тут. Мать мало говорила о родне и прежней жизни. Никогда и никто не выделял чеченцев среди остальных жителей села. Обижался он только тогда, когда кто-нибудь из его сверстников, позавидовав или в драке, кричал ему, что их семья тут безродная, а сам он неизвестно чей сын, но и это бывало редко. Спасало высокое (по сельским понятиям) положение отчима. Когда они в школе изучали Лермонтова и Толстого, писавших про Кавказ, относились к ним, как к своим национальным писателям, которые, как говорила их учительница по русскому языку, рассказали миру о Кав­казе и его народах — честно и с любовью. Слова из поэмы Лермонтова о злом чеченце, который с кинжалом ползёт на берег, никак не относи­ли на свой счёт, полагаясь на разъяснения учительницы о том, что у любого народа есть сознательные и несознательные граждане. Вот, например, белые и красные часто были одной национальности, а уни­чтожали друг друга.

— Только победа пролетариата во всём мире, — говорила Раиса Александровна, — уничтожит всякие различия между народами и объединит всех единую семью, и в этой жизни не будет места ни злому чеченцу, ни махновцам, ни озверев­шим бандам Мамонтова, которые вырезали пятиконечные звёзды на спинах красноармейцев.

Уже на подъезде к части полковник, заметив расстроенный вид Гейдара, сказал:

— А ты молодец. Хорошо водишь и с машиной управляешься. Я её, когда утром увидел, просто не узнал, как новая. Так держать!

— Служу Советскому Союзу, — ответил повеселевший Гейдар.

— Единственное предупреждаю, — строго сказал полковник, — о том, что услышишь от меня или кого другого, в полку не болтай. Служба у тебя такая — с начальством общаться и с остальным ми­ром. Для того чтобы на ней удержаться, язык надо за зубами дер­жать.

Когда вечером перед отбоем собрались все жители в их комнате, рыжий Генка спросил:

— Ну, чего нового узнал?

Гейдар спокойно ответил:

— Да ничего особенного.

— Ну вот, ждали, ждали, думали, новости с воли привезёшь, а ты — «ничего особенного». Прошлый водитель полковника всё нам расска­зывал, мы его как бога вечером встречали.

— А где он теперь? — поинтересовался Гейдар.

— Отправили куда-то, — ответил за рыжего завклубом. — Пра­вильно делаешь, что не треплешься. Болтун — находка для шпиона. Отбой!

Август догорал, и это ощущалось особенно вечером. Гейдар, ни­когда не живший на севере, удивлялся, что ещё в этом не самом се­верном районе России такой прохладный август. Часто шли дожди, а ночью без одеяла спать было невозможно.

Как-то в последние дни августа полковник сказал перед отбоем:

— Завтра доведи машину до полного блеска. Послезавтра жена с дочкой с югов возвращаются, поедем встречать.

По дороге в город полковник, наскучавшийся без семьи, разоткро­венничался:

— С женой мне повезло. Умница, интересная женщина, педагог по образованию. Мы с нею поженились в тридцать девятом в Москве, когда я оканчивал военное, а она педагогическое училище. Обоим по двадцать одному году, вся жизнь впереди. Она москвичка, я из Сама­ры, то есть Куйбышева. Познакомились на вечере дружбы нашего и их училища. А с кем было ещё дружить? У них одни девчонки, у нас ребята. Многие из нас на будущих учительницах женились. Это граж­данские могут перебирать — сегодня одна, а завтра другая, а нам, во­енным, не до выбора. Понравилась — тащи в загс, а то другого случая ждать будешь долго. Где вот сейчас у нас, в этой глухомани, молодому лейтенанту жену искать? Я буквально на первом же вечере присмо­трел самую симпатичную девчонку. Парень я был не робкого десятка, пригласил танцевать. Разговорились, понравилась, пошёл провожать. Полез целоваться — она меня по мордасам и бежать. Я на следующий день взял увольнительную и с цветами к их дому. Спросил у стару­шек, что у дома сидели, где живёт девушка Света, описал как мог. Точ­но чекистки указали. Звоню в дверь, открывает мать, за нею головка Светкина выглядывает. Я отрапортовал — такой-то, такой-то, цветы протягиваю, говорю: «Прошу руки вашей дочери!» Тёща у меня на­смешливая такая, спрашивает, обращаясь к Светке: «Что за лихой гу­сар? Почему не знаем?»

Та смеётся и говорит, что только вчера познакомились. «И что же, прямо в загс? Хоть бы нас предупредила». Да я, говорит, сама ничего не знала. Ну, посмеялись, потом посидели, водочки с будущим тестем выпили. Он у них учёный большой был. Решили, что надо нам посмо­треть друг на друга, а потом жениться, тем более, что наверняка меня куда-нибудь направят, и прощай Светкина московская прописка. А уж как встречаться стали, то прилипли друг к другу намертво, и на про­писку наплевала, уехала со мной, и так и скитаемся вместе по миру. Только в войну, пока я воевал, с родителями в эвакуации в Куйбышеве жила. Мои их приютили, и очень они дружно прожили это время, тем более надо было дочку нянчить. Маринка у нас перед самой войной родилась. Девчонка — прелесть. Сам увидишь. Собирается в Москве учиться в Бауманском институте, где её дед преподаёт. Она у нас одна, и расставаться с нею не хотели. Она с нами, переезжая с места на ме­сто, несколько школ и сменила. Дед с бабушкой предлагали в Москве учиться, но мы решили, что без неё жизни нет. Она нас тоже очень любит. Год остался с нею вместе пожить. Ну а там видно будет. Была надежда в Москве служить, да не сложилось… — сказал полковник и заметно погрустнел.

Стоя на перроне и глядя на проплывающие мимо вагоны, Гей­дар поймал себя на том, что волнуется, как будто пришёл встречать своих родственников, а не родню начальства. Когда в окне седьмого он увидел улыбающееся лицо молоденькой белобрысой девчонки, он сразу понял: «Это она». Когда Марина, в майке и шароварах, выпорхнула из вагона и прижалась к отцу, Гейдар убедился: «Дей­ствительно прелесть». Была она высокая, тоненькая, загорелая, с выцветшими на южном солнце волосами, сплетёнными в две ко­сички, и с миловидным личиком. Было в командирской дочке что-то нездешнее, отличавшее её от остальных девушек. «Где такие бе­ленькие водятся?» — удивился Гейдар, не имея сил оторвать взгляд от этого милого создания. Пока шли до машины, а потом ехали в часть, мать с дочерью наперебой рассказывали отцу о южных впе­чатлениях, о Москве и оставшейся там родне. Щебетала в основном жена командира — маленькая круглая женщина в соломенной шляп­ке, а дочка дополняла рассказ матери остроумными репликами и комментариями. Разговоры были достаточно откровенными, и Гей­дару неловко было от мысли, что они совсем не стесняются его при­сутствия. Его как будто не было с ними рядом. За всю дорогу он ни разу не поймал на себе даже мимолётного взгляда Марины. Это задело его, и он вспомнил Сашкину присказку: «Курица не птица, солдат не человек». Его заметили только тогда, когда он, поставив чемоданы под вешалкой командирской квартиры, обратился к пол­ковнику:

— Разрешите идти?

— Да, забыл представить, — спохватился командир, — мой води­тель Гейдар.

— Вы с Кавказа? — любезно поинтересовалась его жена.

— Так точно, — отчеканил Гейдар, заметив, как дочка скользнула по нему равнодушным взглядом.

— То-то, я смотрю — усы, — сказала мать без всякого выражения и тут же, отвернувшись от Гейдара, заговорила о другом.

— Иди, Гейдар. Проверь ещё раз машину. Завтра утром едем в го­род, — отпустил солдата командир.

Весь остаток дня Гейдар пребывал в каком-то томительном ожи­дании. Непрерывно поглядывая из открытых ворот гаража на дом, в котором жил командир, он хотел опять увидеть эту беленькую, так по­разившую его девушку. «Это, наверное, потому, что у нас на Кавказе таких нет, вот и хочется ещё раз взглянуть», — успокаивал он себя. Однако ни во дворе, ни в окнах командирской квартиры Марина так и не показалась. Вечером на обычный вопрос соседей, скучавших за забором части, был ли он в городе, Гейдар неожиданно для себя от­ветил:

— Был, встречал семью командира.

— Говорят, у него дочка есть? — оживился Генка.

— Есть, да не про нашу честь, — отозвался со своего места Игорь. — Они перед самым летом из Венгрии приехали и сразу укатили на юг. Я её пару раз видел. Соплячка ещё, а уже с гонором, хотя и ничего особенного.

— Что, правда? — повернул к Гейдару конопатое лицо Генка.

— Нормальная девчонка, — ответил Гейдар и вдруг понял, что по­краснел. — В десятый класс пойдёт, командир говорил.

— Белобрысая и на отца похожая. Мне такие не нравятся, — на­стаивал Игорь. — Женщина должна быть яркой и весёлой.

— Как жена лейтенанта Сомова, — раздался голос писаря Борьки.

— А хотя бы такая, — ответил с вызовом завклубом, — что, жаба давит?

— Да нет, просто думаю, что тебе неймётся? Хочешь, чтобы назад в Сибирь сослали?

— Не суй свой нос в чужой вопрос, — ответил Игорь с кровати и сердито отвернулся к стене.

Гейдар, никогда не прислушивавшийся к болтовне соседей, понял, однако, о чём идёт речь, так как сам был свидетелем тёплых отно­шений Игоря с красивой, яркой женой лейтенанта Сомова. Однажды ему пришлось возить Игоря в город за новым кинофильмом для сол­датского клуба. С ними напросилась офицерская жена, которой тоже надо было в город. Всю дорогу в город они болтали как равные, и из этой болтовни Гейдар узнал, что Игорь учился в театральном учили­ще и уже играл эпизодические роли на местной сцене.

— Так ведь у вас была бронь до окончания учёбы? — удивлялась Мила (так звали попутчицу).

— Была, но ничто не вечно под луной, — загадочно отвечал Игорь бархатным голосом.

— Что, провинились? — не унималась Мила.

— Да. На какие жертвы не пойдёшь ради прекрасных дам? — ко­кетничал Игорь, подогревая интерес соседки.

— Ой, как интересно, расскажите, очень люблю романтические истории.

— Увы! Это не только моя тайна, а чужие секреты я не выдаю, — томно отвечал Игорь, после чего их беседа перешла на обсуждение последних кинофильмов.

Когда приехали в город, Игорь, воспользовавшись отсутствием Милы, которая забегала в магазин за какой-то мелочью, попросил Гейдара:

— Слышь, друг, одолжи десятку до зарплаты и подожди нас вон у того кафе. — Увидев удивлённый взгляд Гейдара, добавил: — Надо к даме внимание проявить, настроение поднять. А хорошее настроение жены — это хорошее настроение командира, правильно я говорю?

— Но ведь нам надо в часть возвращаться, — вместо ответа сказал Гейдар.

— Рядовой Уламов, выполнять приказания старшего по званию, — весело ответил завклубом. — Не жмись, давай десятку. В части ска­жем, что фильм долго не давали, да и много ли на две наши десятки насидишь в кафе? — сказал он, уже слезая с подножки машины.

Однако они с Милой пробыли в кафе не меньше часа. Пришли к машине какие-то притихшие и, забравшись на заднее сиденье, разговаривали мало и едва слышно. Уже на подъезде к части Гейдар в зеркало заднего вида заметил, как рука ефрейтора гладит голое коле­но соседки. «Сашка номер два, только зачем чужих жён трогает?» — подумал Гейдар, но болтать об увиденном не стал. Видимо, отноше­ния Игоря с Милой получили развитие, раз об этом уже заговорили вслух. Закрыв глаза, Гейдар вдруг подумал о том, что неужели и он мог бы вот так же, сидя в машине, погладить колено Марины? От этой мысли его тело вдруг налилось какой-то ранее неизведанной истомой и желание наполнило его так, что он едва не застонал. Когда малышом, лёжа в кровати, он стал замечать, что его хвостик вдруг надувается и встаёт, он с гордостью говорил матери:

— Смотри какой!

— Не смей трогать, — отвечала мать строго, отчего хвостик тут же опускался.

Теперь он стоял, мешая спать. Нет, конечно, Гейдар уже знал, что с ним происходит. Живя в селе, он не раз видел, как совокупляются животные. Как-то раз, когда они с отцом стали свидетелями, как их кобель обхаживал соседскую сучку, отец сказал:

— Не торопись с этим делом. Встал — встань и ты и бегом вокруг школы или дрова поруби, всё и пройдёт.

Гейдар покраснел и сразу понял, о чём идёт речь, и с тех пор всег­да так делал, но там, дома, всё это происходило самопроизвольно и в основном со сна. Теперь желание возникло от одной только мысли о девчонке. Это было странно и неожиданно. «И куда было бежать здесь, в части? Побегу вокруг казармы — меня примут за шпиона и пристрелят», — подумал Гейдар и, улыбнувшись этой дурацкой мыс­ли, успокоился и уснул. Наутро, после зарядки и пробежки, которую хозрота выполняла вместе со взводом, к которому они были припи­саны, Гейдар со рвением принялся в очередной раз чистить машину, ругая себя в душе за вчерашнюю слабость. «Она девчонка совсем, а мне такие глупости в голову лезут. Наслушался в казарме, вот и раз­бирает», — ругал он себя. К десяти часам, как и было договорено с командиром, он подал машину к подъезду его дома.

Офицерский дом стоял на небольшом пригорке, отчего площадка подъезда выглядела как сцена с небольшой лесенкой. Гейдар старался не глядеть в сторону подъезда, и скорее почувствовал, чем увидел, что на крыльцо выпорхнуло какое-то необыкновенное создание, отче­го сердце, которое он никогда раньше не чувствовал, кольнуло в груди и укатилось куда-то вниз. На крыльце стояла Марина, которую трудно было узнать после того дорожного наряда, в который она была одета вчера. Гейдар, как и большинство мужчин, вряд ли мог бы описать её наряд, но понял, что выглядит она совершенно необыкновенно. Бе­лая кофточка с маленькими рукавчиками ловко обхватывала её узкие плечики и торчащие вперёд острые грудки. Какая-то необыкновенно широкая, стоящая колоколом юбка была подпоясана широким чёрным лаковым ремнём, который подчерчивал узкую девичью талию. Длин­ные волосы были забраны в высоко завязанный хвост, отчего в глаза бросалась высокая шейка, державшая на себе аккуратную гордую го­ловку с низкой, нависающей на глаза чёлкой. «Даже в Москве такие девчонки редкость», — подумал Гейдар, но не подал виду, что увидел командирскую дочку, надеясь, что и она не видит его через стёкла ма­шины. Маринка действительно вела себя так, как будто никого вокруг не было: поправляла юбку и застёжку на ремешке, поглядывала на своё отражение в стеклянную входную дверь. А Гейдар всё смотрел и смотрел на неё не отрываясь. «Что ты, девчонок не видел?» — укорял он себя. Ведь в Москве вились вокруг стаями, и не замечал. В школе часто ловил на себе взгляды одноклассниц — и ничего, а тут просто дух перехватывало от одного вида этой молоденькой девчонки, кото­рая, похоже, в упор его не замечала. Вскоре на крыльцо выкатилась круглая фигура командирской жены, которая заторопилась к машине, что-то выговаривая дочери.

— Не крутись, кругом солдаты, которые давно девушек не виде­ли, — донеслись до Гейдара слова матери.

— Ну и что, — ответила та, уже садясь в машину. — Съедят, что ли?

— Съесть не съедят, а вот не сдержаться могут. Я давно по гарнизонам живу, всякое случалось, — ворчала она, забираясь по ступенькам машины.

— А у меня охранник есть, — задорно отпарировала Марина.

— Какой ещё охранник? — удивилась мать.

— Самый настоящий, джигит, как у царевен в старые времена. Я читала, что царская охрана чаще всего состояла из черкесов и осе­тин — воинов смелых, сильных и преданных.

— Что ты мелешь? Какой джигит? — удивилась мать, усажива­ясь рядом с Гейдаром на переднее сиденье. — Я впереди сяду, меня укачивает сзади. — И вдруг, как будто прозрев, повернулась к Гейда­ру: — Похоже, это она вас в охранники записала.

— Да, его. А вы что, не согласны, Гейдар?

— Почему не согласен, — выдавил из себя Гейдар, поражённый тем, что девчонка его не только заметила, но и запомнила его имя.

— Вот и хорошо, а теперь поехали, — сказала юная шутница.

— А товарищ командир не едет?

— Нет, он приказал одним отправляться под вашей охраной, — твёрдо сказала Маринка.

— По уставу команды выполняются только отданные лично ко­мандиром или старшим по званию, — ответил ей Гейдар, не трогая ключ зажигания.

— Правильно, солдат. Это она вас на пушку берёт. Выросла в гар­низоне, устав знает, — усмехнулась мать. — Не пойму, что это на тебя сегодня нашло? — повернула она к дочери широкое лицо с накрашен­ными губами.

В это время на крыльце появился командир и, подойдя к кабине, отдал Гейдару приказ — отправляться в город без него и присматривать за вверенным ему личным составом.

— Ну вот, а вы мне не поверили, — засмеялась Маринка, когда ма­шина тронулась. — Получается, я и есть старший по званию.

Гейдар настроился на весёлую дорогу, но после этих слов Ма­ринка замолчала, а всю дорогу говорила мать, обсуждая с дочерью, какую школу надо выбрать: ту, которая на въезде в город в рабочем районе, или ту, которая в центре. Последнюю нахваливал бывший командир части, у которого в Горьком учился сын. Решили осмотреть обе и выбрать лучшую, поговорив с директором или завучем. В результате объе­хали несколько школ, и каждый раз, когда мать с дочкой выходили из машины и направлялись к дверям школы, Гейдар как зачарованный смотрел им вслед, любуясь лёгкой походкой Марины, её стройными ножками под колоколом юбки. «Интересно, мог бы я обхватить её талию пальцами рук?» — подумал он, и от этой мысли голова просто закружилась, и опять подступило желание, которое пришлось успо­каивать пробежкой по школьному двору. «По-моему, я начинаю схо­дить с ума. И все эти дурацкие разговоры ребят», — злился Гейдар. Действительно, в последнее время разговоры о женщинах вытеснили из их комнаты все остальные. Те, кто постарше и посмелее рассказывали о своих победах, иногда даже с подробностями, которые болезнен­но волновали и от которых хотелось бежать. Молодые и неопытные тоже старались не отстать, рассказывая небылицы о своих похожде­ниях. Молчали только Игорь и Гейдар.

Вечером, когда они вернулись из города, выбрав наконец-то под­ходящую школу, в комнате опять завели обычный разговор о жен­щинах.

— Товарищ ефрейтор, что же ты не поделишься опытом с наро­дом? Тебе ведь есть что рассказать? — задирал Генка Игоря.

— У меня всё в порядке. Это у вас сперма скоро из ушей польётся.

— Что, с Милочкой потешился? — не отставал Рыжий.

— Даже если бы и потешился, трепаться бы не стал.

— Нет, ты всё же скажи, у этой Милочки и на этом месте волосы рыжие?

— Ты чего, себе родню ищешь? — огрызался Игорь. — Возьми, да и поинтересуйся.

— Как же поинтересуешься — вмиг на губу улетишь.

— Слушай, Рыжий, а чего ты свои интересы с официантками из столовой не справляешь? Это мы женщин не видим, а ты всё время с ними, — встрял в разговор связист.

— Да они ему просто не дают, он вокруг них, как кот вокруг сала, вьётся, а они его гонят, — рассмеялся старший повар Вася.

— Даже Катька? — удивился Борис.

— Катька в последнее время влюблена и никого, кроме нашего джигита, не хочет, — сердито сказал Генка. — Слышь, Гейдар? Наша Катька от тебя без ума и всё просит познакомить с нею.

— Какая Катька? — удивился Гейдар.

— Да знаешь, такая крашеная, сиськи — во! — широко развёл ру­ками Генка. — Говорят, раньше только ленивый с нею не был, а теперь никого к себе не подпускает. Всё ко мне пристаёт: познакомь да по­знакомь.

Гейдар, как ни силился, не мог вспомнить ни одну официантку из тех, которые обслуживали их в столовой.

— Зачем ему Катька, когда у него теперь такая краля есть, — нео­жиданно встрял в разговор завклубом. — Я её сегодня из окна клуба разглядел. Вертелась на крыльце. Совсем за лето из соплячки в кра­сотку превратилась. Вот что такое южное солнце.

Услыхав эти слова, Гейдар даже сжался — так точно попал в цель Игорь.

— Одета, как эта аргентинская актриса из фильма «Моё любимое танго». Видели? Нет? Надо будет ленту привезти. Юбка колокол, та­лия рюмочкой, конский хвост и чёлка как у скаковой кобылы. Видимо, в Венгрии шмотки подцепила, они там несколько лет прожили. Так что, джигит, не теряйся.

Гейдар буркнул что-то невнятное и вышел из комнаты, чтобы скрыть заалевшие скулы. В последние три дня перед школой он Марину не видел и даже не­много успокоился. Первого сентября, увидев её на крыльце в школь­ной форме и белом фартуке, с косами, завязанными в корзинку, он удивился, так не похожа была эта школьница на ту красотку, которую он возил по городу три дня назад.

Вышедший за нею следом командир приказал доставить дочь и ещё трёх школьников в школу, предварительно заехав на базар за цветами.

— Супруга поехать не может, так как больше места в машине нет. Так что уж вы там сами купите всем по букету. Вот деньги. Маринка, сможешь купить всем ребятам цветы? — обратился он к дочери.

— Почему я? У нас Гейдар есть. Пусть он покупает. Это его дело — девушкам цветы дарить.

— Не волнуйтесь, товарищ командир, купим, — заверил Гейдар, подумав про себя, что покупать цветы раньше ему не приходилось.

В их селе цветов было не купить. Нет на Кавказе такого обычая выращивать цветы у себя под окном. Для огорода хорошей земли не хватает, не до цветов. Однако на базаре, оставив ребят в машине, он ходил по цветочным рядам с видом знатока. Марина молчком бродила за ним. Выбрал он каждому по букету гладиолусов, но, узнав, сколько они стоят, он ужаснулся. Денег, данных командиром и родителями остальных школьников, явно не хватало. И тут Гейдар вспомнил, что у него в кармане лежат деньги, выданные ему ребя­тами для покупок курева и другой мелочи, а также своё последнее жалование. Ни минуты не колеблясь, он вытащил из кармана эти деньги и расплатился за цветы, поймав на себе удивлённый взгляд Марины.

— Вот это джигит! — усмехнулась она.

— Джигиты девушкам цветов не дарят, — буркнул Гейдар.

— Почему?

— Потому что культа поклонения женщинам у мусульман нет.

— Вот как? Зачем же ты потратил свои деньги на цветы? — ещё больше удивилась Марина.

— Джигит не может себе позволить выглядеть в глазах женщины нищим.

— Надо же, как всё сложно, — сказала она и, забрав свой букет, пошла к машине.

«Да уж, не просто, — двигаясь следом за нею, думал Гейдар, — в должниках джигиту тоже быть нельзя». Возвращаясь в часть, он раз­мышлял, где брать деньги. Решение этой проблемы пришло само. На выезде из города всегда стоял не успевший на пригородный автобус народ.

— По три рубля с каждого до Благодатного, — предложил им Гей­дар и, набив машину народом, поехал к селу, которое было располо­жено между городом и их военным городком.

Хоть и замирала душа всю дорогу при встрече с каждой попутной машиной (вдруг военный патруль проверит), но деньги, которые он задолжал друзьям, были найдены.

— Будешь возить Маринку в школу, когда не будет ничего срочно­го, — дал распоряжение командир. — В остальные дни она и другие дети будут добираться до городка на автобусе. Здесь в гарнизоне есть только начальная школа.

Потянулись однообразные дни с разъездами по всему округу. Съез­дить в школу за первую неделю сентября не пришлось ни разу. Даже мельком он ни разу не видел Маринку и отчаянно скучал. И вот в субботу Воронов приказал ехать в город.

— У Марины дополнительные занятия для поступающих в вузы. Ты встреть её, так как в автобусах сейчас давка. Все едут за город, — приказал ему полковник.

Маринка вышла из школы вялая и не в настроении. Это было сра­зу видно по её унылому лицу и по опущенным плечам. Забравшись на сиденье, она коротко бросила:

— Привет.

Ехали молча. Перед перекрёстком, который вёл в центральную часть города, она приказным голосом сказала:

— Сворачивай в город. — Увидев удивлённый взгляд, добавила: — Хочу по городу побродить. Отцу скажу, что занятия затянулись. Ты что, против?

— Да нет, — пожал плечами Гейдар и повернул руль. — Только бы на патруль не нарваться. У меня увольнительной нет.

— Не волнуйся, я с тобой, — бросила она через плечо и пошла в сторону набережной.

Выйдя на набережную, он сразу забыл и про увольнительную, и про оставленную на улице машину, так прекрасен был открывшийся перед ними вид. Две великие русские реки Волга и Ока сливались у Горького в один поток, открывая неохватный водный простор. Стоя на набереж­ной, расположенной на высоком берегу, казалось, что ты паришь над этим простором и откуда-то с неба любуешься речными просторами.

— Ух ты, здорово! — выдохнула Маринка и заметно повеселела. — Так бы подхватиться и полететь.

— В форме не стоит, лучше в той пышной юбке, она будет как па­рус, — неожиданно пошутил Гейдар.

— А ты, оказывается, шутник, — бросив на него удивлённый взгляд, сказала Маринка. — Тебе что, моя юбка не нравится?

— Почему, нравится, — улыбнулся Гейдар, впервые взглянув в глаза девушки.

Встретившись с ним взглядом, она, похоже, смутилась и сказала первое, что пришло в голову:

— Почему у тебя такие синие глаза?

Здесь уже смутился Гейдар и, чтобы скрыть этот факт, сказал, по­казывая вниз:

— Ребята говорят, что где-то тут внизу была ночлежка, о которой писал Горький в пьесе «На дне», в другую сторону дом, в котором он жил с дедом. Теперь там музей.

— Вот уж не думала, что горцы Горьким интересуются, — дерзко сказала Маринка, видимо желая подсолить вырвавшуюся у неё фразу про синие глаза.

— А что, нам положено только Лермонтова читать?

— Да нет, на конях скакать. Как-то странно звучит — «джигит-читатель».

После этой фразы настроение у Гейдара испортилось, и всё осталь­ное время прогулки он молчал, думая о том, что его, похоже, считают за дикаря. Вскоре тронулись в обратный путь. Через несколько минут езды Маринка, сидевшая на переднем сиденье, спросила:

— Чего ты молчишь? Обиделся?

— Нет, на женщин у нас не принято обижаться, — дёрнул изогну­той бровью Гейдар.

— Понятно, обиделся. А зря, у тебя такой колоритный вид, что действительно кажется, что живёте вы, кавказцы, совсем не так, как мы.

— Вообще-то я десять классов окончил, а программа у всех в Со­юзе одна. У меня по русской литературе пятёрка была. Мать у меня горянка и в школе не училась, но и сама читать любит и меня приучи­ла. Отец был директором школы…

— Понятно, — оборвала его Маринка, — это всё из-за усов так кажется. Отец сказал, что только кавказцам разрешают в армии усы носить…

---

— А в помещении ходить в головном уборе, — закончил за неё Гейдар, — таковы наши обычаи. Мы действительно немного другие.

— Ладно, не обижайся, я просто в плохом настроении. Надоело школы менять. Вот выпускной класс, а я опять в другой школе. Учи­теля проверяют, знаю ли чего? Девчонки косятся, ребята делают вид, что меня вообще на свете нет. В гарнизоне одни дети, не с кем по­говорить. Противно.

Слова «Поговори со мной» так и рвались с губ Гейдара, но он сдер­жался и вслух сказал:

— Привыкнешь. Я уже привык.

— Хорошо тебе. Ладно, до встречи, — сказала она, выпрыгивая из машины у своего подъезда.

«Странно, — думал Гейдар, глядя ей вслед. — Ну что мне она? Ка­призная, избалованная полковничья дочка. Девчонка ещё, вон какие ножки тоненькие, но, если бы она сейчас оглянулась и помахала мне рукой, я бы, наверное, сошёл с ума от счастья». Как будто подслушав его мысли, Маринка, буквально на мгновение, повернулась и махнула ему рукой. Нажав на кнопку клаксона, Гейдар рванул с места, пере­полненный каким-то совершенно необыкновенным чувством.

— Ты чего сияешь, как начищенный пятак? — спросил его Генка, стоило ему только переступить порог комнаты. — Отпуск дали или в генералы представили?

— Зачем ему орден? Маленькая командирша, наверное, по­целовала, — зло заметил Игорь. — Он её из города привёз, я видел.

— Всё-то ты видишь, ефрейтор. Как целовала — тоже видел?

— Нет, этого не видел, но долго ли умеючи?

— Так вот, раз не видел, то и нечего болтать. Ты же мужчина, а не женщина, — жёстко заметил Гейдар и всем своим видом дал понять, что разговоров о себе и Маринке не потерпит. Эта неприятность не смогла потушить радости в душе от общения с Маринкой, от её прощального взмаха руки.

Умывшись перед сном, он лёг и практически мгновенно погрузился в сладкий сон, где была Марина в своей белой кофточке и с пучком высоко завязанных волос. Она наклонилась над ним, потянулась к нему губами, кончик свесив­шегося белого хвостика коснулся его губ. Он тоже потянулся к ней, прошептав: «Марина», и заулыбался. В тот же миг головка Марины превратилась в лошадиную морду, которая противно заржала и разбу­дила его. Первое, что он увидел, открыв глаза, была рыжая конопатая морда Генки, зашедшаяся в хохоте:

— Ой, не могу! Я ему кисточкой для бритья по губам вожу, а он шепчет «Марина» и улыбается! Точно втюрился!

— Шакал ты, Генка, такой сон испортил, — проворчал беззлобно Гейдар и, перевернувшись на другой бок, уснул уже без сновидений.

Полетели дни, наполненные службой и ожиданием встречи с Ма­ринкой. Виделись они довольно часто, но всё время в компании. То Маринина мама, то жёны других офицеров находили какие-то дела в городе, но чаще всего они ездили в шумной компании других школь­ников, учившихся в Горьком: тринадцатилетнего мальчишки по имени Мишка, и двух девочек-близняшек двенадцати лет. Маринка садилась впереди, за нею усаживался Мишка и всю дорогу задирал её. Он был весёлый парень и большой выдумщик. Его живая симпатичная мордашка всег­да была готова на какую-нибудь проказу: то банты в Маринкиных ко­сах расплетёт, то тихонько привяжет её за косы к железным поручням сиденья, то начнёт щекотать её, водя соломинкой по щекам. Маринка, не оборачиваясь, колотила Мишку захваченной из дома свёрнутой га­зетой, грозилась пожаловаться на него своему отцу, чтобы он посадил его папашу — капитана Филиппова — на губу, но чаще всего просила защиты у Гейдара.

— Гейдар, ну скажи ему, пусть отстанет, — жеманно говорила она.

— Он не пристаёт, а заигрывает с тобой, — улыбался Гейдар.

— Что за дурацкие заигрывания? — злилась Мариша.

— Он по-другому не умеет, маленький ещё, — снисходительно го­ворил Гейдар.

— Сам ты маленький, а мне скоро четырнадцать, как раз возраст, когда Гайдар полком командовал, — отвечал юный эрудит.

— Вот и командуй, чего ко мне пристаёшь? — сердилась Маринка.

— Пристаёт, потому что в тебя влюбился, — пищала одна из близ­няшек.

— Сама ты влюбилась, — злился Мишка, и сзади начинались воз­ня и сопение, сквозь которые раздавались придушенные возгласы:

— Ой, дурак, больно!

Или наоборот:

— Ну а мне не больно, курица довольна!

После этой возни ребята выходили в школу взъерошенные, с рас­стёгнутыми полами пальто, из-под которых торчали сбившиеся на сторону пионерские галстуки.

— Эй, петухи, приведите себя в порядок, — кричала им вслед Ма­ринка, — не позорьте нашу часть!

Её школа была чуть дальше, и пять минут они ехали одни.

— Зачем он меня мучает? — удивлялась она.

— Девчонки же тебе сказали, влюбился, — улыбаясь, отвечал Гей­дар.

— Он же маленький! Я же его на три года старше, — возмущалась Марина.

— Пушкин говорил, что любви все возрасты покорны.

— Ну вот ещё, — надувала Маринка свои и без того пухлые губы, хотя было видно, что эта возня с Мишкой её забавляет.

Ещё была у Мишки любимая дразнилка. Показав на какую-нибудь избушку, которые во множестве встречались по дороге, он спрашивал:

— Мариша, а вот согласилась бы ты жить всю жизнь в такой из­бушке, если бы рядом с тобой жил, например, Иван-царевич?

— Какой ещё Иван-царевич?

— Ну, богатый такой, в камзоле с шитьём и красивый, как Гейдар, только русский, — отвечал он, невинно глядя на Маришу.

— А что, Гейдар красивый? — спрашивала Маринка, краем глаза уловив запылавшие щёки Гейдара.

— Близняшки говорят, что да. Они в него втюрились!

— А вот и нет, а вот и нет, дурак! — кричали девчонки.

И опять за спиной у Гейдара с Маринкой начиналась возня. Когда сопения и писк стихали, Мишка опять спрашивал:

— Ну, согласилась бы или нет?

— Нет, я в Москве жить хочу, — твёрдо отвечала Маринка, глядя прямо перед собой на дорогу.

— Ну а как же Иван-царевич? — не унимался Мишка.

— Я его себе там найду, — отвечала Мариша.

— А если там одни лешие да домовые живут? Так тебя в болото или в щель какую-нибудь утащат, — не унимался Мишка.

— Не утащат, я сильная, даже тебе, болтун, сейчас шею намылю, дай только из машины выйти.

— Не намылишь, не намылишь, я убегу, не догонишь!

Вот в таких милых глупостях и пролетала за окнами дорога. Од­нажды, уже в октябре, Мариша села в машину и очень по-деловому спросила у Гейдара:

— Это правда, что ты на фестивале в Москве был?

— Правда.

— И что ты народные танцы умеешь танцевать?

— Могу.

— Почему же ты молчал и ничего не говорил об этом?

— Зачем болтать. Отец сказал?

— Да. Он мне предложил принять участие в концерте, который будет в клубе в честь сороковой годовщины Октября. Сегодня он за­вклубом команду отдаст. Всех артистов из солдат соберут. Вот и тебя назвал. Я даже удивилась. Ездили, ездили в школу, а я ничего и не знала.

— А зачем тебе это?

— Понимаешь, я просто заболела фестивалем. Мы с мамой спе­циально в Москву раньше поехали, чтобы перед Сочи на фестива­ле побывать. Мои бабушка с дедушкой на проспекте Мира живут, рядом с нами сцена была, а я ещё на ВДНХ ездила, там было здо­рово!

— Я там выступал, — не без гордости вставил Гейдар.

— Правда? Слушай, может быть, это я тебя там и видела? Красиво один кавказец лезгинку танцевал.

— Может, и меня, но там многие танцевали. Группы всё время ме­няли место для выступления.

— Нет, наверное, всё же тебя. Мне сразу показалось, что я тебя где-то видела. Здорово! А тебе понравилось?

— Ещё бы!

— А что больше всего запомнилось?

— Газировка, — улыбнулся Гейдар.

— Какая газировка? — опешила Марина.

— Обыкновенная, с сиропом, которую на ВДНХ продавали. Я всё своё жалование на неё пропил.

— Ты шутишь, что хорошего в этой газировке?

— Мне многое понравилось, но газировка больше всего, — на­стаивал Гейдар, — у нас её даже в Грозном нет.

— Земной ты человек. Ведь фестиваль был. Мне, например, была ужасно интересна молодёжь со всего мира. Негры, китайцы, индейцы и другие.

— Ой, вы что, и негров видели? — удивился сидевший сзади Мишка.

— Конечно, видели, их полно было.

— А правда, говорят, у них ладошки и ступни ног белые?

— Не знаю, как ступни, а ладошки точно белые. Я с одним негром даже за руку познакомилась. Жалко только, что меня мама быстро от него оттащила.

— И ступни, и ладошки белые, — заверил Гейдар. — Однажды вместе с нами ансамбль из Нигерии рядом выступал. Парни били в барабаны и пританцовывали, а девчонки танцевали, сверкая зубами, белыми ладошками и пятками.

С того дня воспоминания о фестивале на несколько последующих дней вытеснили все другие дорожные разговоры. Даже Мишка пере­ставал задирать Маринку, когда речь заходила о фестивале.

За две недели до праздников начались репетиции концертов. Гей­дару на баяне аккомпанировали Игорь и солдат-грузин, умевший выбивать ритм на бубне. Игорь решил показать зрителям сцену из спектакля Островского «Без вины виноватые», где он играл Незна­мова, а Мила, жена капитана, — его мать, артистку Кручинину. Этот фильм не раз демонстрировался в солдатском клубе и был не совсем по теме для революционного праздника, но Игорь ничего другого играть не хотел.

— Понимаете, это был мой выпускной спектакль за третий курс учи­лища. Я за него пятёрку получил. Я и слов-то из других пьес не помню. Так что или этот отрывок, или никакой другой.

Когда в хозроте узнали, какой отрывок решил показать худрук, рыжий Генка за всех объяснил такое пристрастие Игоря к Остров­скому:

— В революционных пьесах не пообнимаешься, а тут он долго бу­дет в обнимку с мамашей сидеть. Это любому дураку понятно, кроме лейтенанта Сомова.

Мариша решила читать отрывок из поэмы Блока «12». На репе­тициях она выходила на сцену строгая, в чёрном длинном бархатном платье, которое нашла в мамином сундуке. Этот вышедший из моды наряд, во-первых, очень соответствовал Блоку, а во-вторых, велико­лепно подчёркивал фигуру артистки, из-за чего не только Гейдару, но и остальным сидящим в зале было не до революционной поэмы, а тоже хотелось узнать, можно ли обнять Маринину талию двумя ладонями? Гейдар, получивший законное право любоваться стоящей на сцене Мариной, не пропускал ни одной репетиции, как бы занят ни был. Он не разбирал произносимых ею слов, он видел только это милое лицо с пухлыми губами, которые так хотелось поцеловать, хрупкие плечи, которые хотелось обнять. За тонкую талию так хотелось притянуть к себе девушку и положить на грудь её гордую головку. Когда она после первой репетиции спросила его по дороге в город, кто в поэме Блока идёт «в белом венчике из роз» — матрос или Христос, — он даже не понял, о чём идёт речь. Произносимые ею со сцены слова до него не долетали, он весь всецело был поглощён созерцанием любимого су­щества. Получив возможность рассматривать её, он совершенно ясно понял, что любовь — это когда только от одного вида любимой ты наполняешься счастьем.

— Так кто — матрос или Христос? — пробился к нему вопрос Ма­рины.

— Матрос, — не думая ответил Гейдар.

— Почему?

— Потому что Христос шёл бы в терновом венце, а матрос, види­мо, жениться собрался, вот и надел белый венок.

— Ты что, надо мной издеваешься? — рассердилась Марина. — Я же тебя серьёзно спрашиваю, а ты шутишь.

— Почему шучу? Нас наша учительница по русскому сколько раз об этом спрашивала. Никто отгадать не смог. Мой сосед по парте ска­зал: «Может, Аллах?», так его чуть из школы не выгнали. Я предло­жил матроса, и все согласились, а ты нет.

— Сознайся, что ты это всё только что выдумал? — нахмурилась Мариша.

— Если и выдумал, то только чуть-чуть.

— Ладно, ладно, издевайся, я тебе прощаю за то, что ты боже­ственно танцуешь лезгинку. Похоже, это всё же я тебя видела тогда на фестивале, на бубне ещё тогда мальчишка с таким белым чубом стучал. Я ещё подумала, почему он русский, а не грузин.

— Точно, Сашка, мой друг, он, как и я, не грузин.

— Прости, я всё забываю, что кавказцы не любят, когда их грузи­нами называют.

— Точно не любят, все, кроме грузин.

— Кто тебя так танцевать научил?

— Солдаты, которые в госпитале лежали.

После этих слов Мариша потребовала подробного рассказа о го­спитале и всём остальном. Причём слушала она так, что Гейдар сам не заметил, как всё ей рассказал. Разговоров хватило на несколько по­ездок в школу. Садясь в машину, Маринка говорила:

— Так и что дальше?

— Разговор с водителем запрещён, — отвечал ей Гейдар, но после небольшой паузы продолжал свой неторопливый рассказ дальше, за­молкая на перекрёстках и поворотах.

К тому времени, когда он дошёл до истории о гибели отца, по­дошёл праздник. Праздничный вечер открыл Воронов, рассказал об успехах части, поздравил с сороковой годовщиной Октября, предло­жил помянуть минутой молчания всех погибших в боях с империа­листами и фашистами. Потом начался концерт. Всех выступавших принимали хорошо. Едва удалось успокоить зал, когда офицерская жена Мила выпустила из своих объятий своего сценического сына Игоря.

— А поцеловать сыночка? — ревели солдаты, не обращая внима­ния на то, что старший лейтенант Сомов сидит в зале.

— Давай ещё про матроса! — неистовствовали они, не желая от­пускать со сцены серьёзную Марину в её бархатном платье.

Когда же на сцену вышел Гейдар, которого Игорь, выполнявший роль конферансье, представил, как лауреата Международного фестива­ля молодёжи и студентов в Москве, и полетел по ней в лезгинке, зал вначале замер, а потом стал хлопать, помогая такту. Его вызывали не­сколько раз на бис, и он выходил и плясал так же неистово. На нём был настоящий кавказский наряд: черкеска, чувяки и коричневая папаха из овечьей шерсти, добытые завклубом в соседнем поселке. Из-под этой папахи по его щекам тёк рекой пот, но Гейдар не только не сбавлял темпа, а ещё и усиливал его, танцуя лезгинку со всеми оттенками многонационально­го Кавказа. Наконец в зале поднялся полковник и успокоил публику:

— Совсем парня замучили, он завтра баранку крутить не сможет. Давайте похлопаем ему на прощание и отпустим.

После бурных аплодисментов Гейдар ушёл за кулисы хоть и ма­ленькой, но знаменитостью.

— Танцуешь ты гениально! Поверь мне, — сказал ему за кулисами Игорь. — Почему тебя в музроту не взяли после фестиваля?

— Я сам не пошёл.

— Почему? Там бы в ансамбль Красной армии перебрался, а там Москва, гастроли, деньги.

— Нет, я хочу поступить в институт.

— Во чудило! Чтобы потом всю жизнь шиш с маком получать? — удивился завклубом.

— Я так решил, — отрезал Гейдар.

Когда он переоделся и вернулся в зал, там уже растаскивали сиде­нья, для того чтобы освободить место для танцев. Марина, переоде­тая в красивое голубое платье с неизменной широкой юбкой, стояла в кругу молодых офицеров и звонко смеялась. Было видно, что она в восторге от себя, от молодых и весёлых ухажёров, от всего этого праздника, где никого лучше её нет. Увидев её, такую красивую, но чу­жую, Гейдар почувствовал, что сердце, которое до этого гулко стучало в груди после удачного выступления, вдруг как будто остановилось, а потом снова пошло, сбиваясь с ритма. «Чего ты хотел, чтобы полков­ничья дочка стояла рядом с солдатами?» — рассердился он на себя и повернул к своим ребятам из хозроты. Они набросились поздравлять его и нахваливать за лезгинку.

— Ну, братка, не ожидал! В Ростове все лезгинку пляшут, но такой я не видал, — изумлялся рыжий земляк.

Кроме ребят, его обступили и женщины — служащие столовой. Их улыбающиеся лица светились восхищением и добротой.

— Вот уж не знала, что ты такой лихой парень, а то бы я тебе боль­ше щец наливала, — приговаривала тётя Настя, раздатчица в столо­вой.

— Гейдар, ты сплошной восторг! — протиснулась к нему пышно­грудая девица с какой-то невообразимой башней из крашеных волос на голове.

— Вот, разреши тебе представить: Екатерина, — церемонно сказал ему Генка, соединяя Катеринину и Гейдарову руки.

— Очень приятно, — потупилась та.

«Похоже я действительно видел её в столовой», — без всякого интереса подумал Гейдар и, отойдя от компании, сел у стенки на стул, сославшись на усталость. Началась музыка, и Марина несколько раз пролетела мимо него в вальсе и в обнимку с кем-то из офицеров. Хоро­шего настроения, как и не бывало. Он не мог видеть, как его любимую обнимают другие руки. «Правильно у мусульман делают, что не раз­решают женщинам танцевать ни с кем, кроме мужа, — хмуро размыш­лял он, — смотреть невозможно, как они её тискают». Хотелось уйти, но он сидел на месте, не имея сил подняться. Как сквозь сон услыхал объявление «Белый танец!» и, не успев понять, что это значит, увидел около себя пышную фигуру Екатерины, которая звала его танцевать:

— Идёмте, Гейдар, покажите, какой вы танцор.

— Я не умею вальс, — ответил он, желая отвертеться.

— А это не вальс, а танго, — настаивала Катерина, вцепившись в его руку.

— Я не умею и танго.

— А я вас научу.

Ничего не оставалось делать, как пойти танцевать. Катерина, при­жавшись к нему мягкой и тёплой подушкой груди, повела его в танце, приговаривая:

— И раз-два-три, и раз-два-три.

— Не надо, я уже понял, — тихо сказал Гейдар и, поймав ритм, стал танцевать танго, ловко управляя партнёршей.

Незнакомый танец увлёк его, и он, машинально отвечая на рас­спросы Екатерины (откуда, как, почему), осваивал эти новые для себя движения. После танго был вальс. Первой вышла танцевать Марина в обнимку с бравым лейтенантом Томиным. Неожиданно для себя под­нялся и Гейдар и, протянув руку сидевшей рядом Кате, повёл её в валь­се. Вальс тоже покорился ему. Он кружился в нём так же неистово, как и в лезгинке. Потом он танцевал ещё с какими-то девушками, от которых сквозь дешёвые духи пахло столовой. Потом на медленный танец его опять пригласила Катерина. Прижавшись к нему без всякого смущения, она шептала о том, что он красавчик и как она хочет его. Однако ни её тёплое и мягкое тело, ни влажные губы у самого уха не взволновали его, и после танца он ушёл в казарму.

Потом были школьные каникулы, и Марину он не видел. «Сидит, наверное, дома с каким-нибудь офицером, — с тоской думал Гейдар. — Надо выбросить её из головы. Не к лицу мужчине так много думать о женщинах». Чтобы согнать раздражение, он стал в свободное от ма­шины время заниматься строевой подготовкой вместе со всеми.

— Уламов, ты чего, спятил? Зачем тебе строевая, если от неё мож­но откосить? — удивлялись все.

— За баранкой можно ожиреть, вот и занимаюсь, — отвечал спо­койно Гейдар, и от него отстали.

Он действительно успокоился и даже решил, что эта неизвестно откуда свалившаяся на него любовь прошла, однако, когда он услы­хал приказ полковника подготовить машину для поездки в город со школьниками, обрадовался:

— Есть, товарищ командир! Машина в порядке.

Утром, стоя у знакомого крыльца, он мучительно ждал, когда пока­жется Марина. Она вышла на крыльцо как уверенная в себе красивая женщина, но, едва устроившись на переднем сиденье, спросила:

— Ну, как твоя красотка?

— Какая? — опешил Гейдар.

— Да та, толстая и крашеная. Та корабельная торпеда, с которой ты летал по залу.

— А твои бравые лейтенанты где? — в тон ей ответил Гейдар, не скрывая удовольствия от того, что его ревнуют.

— Так, замяли, — отрезала Марина. — Ну и вкус у тебя, зашибись.

— Что, толстых любит? — отозвался с заднего сиденья уже сидев­ший в машине Мишка. — Правильно делаешь, Гейдар. От толстых пользы больше. Так батя матери говорит, когда она худеть собирается. Толстые и сами покушать любят, и мужа не забудут накормить.

— Тебя, мелкий, не спросили, — сердито фыркнула Марина и от­вернулась.

Дулась она до самого города, но затем развеселилась и, перебив непрерывно болтавшего Мишку, повернулась к Гейдару:

— А дальше?

— Что «дальше»? — не понял Гейдар.

— Дальше, что было с тобой и отцом, ты же не закончил рассказ.

— Знаешь, этот разговор не для машины. Тяжело вспоминать. Как-нибудь потом.

— Когда «потом»? Мы же только в машине видимся?

— Будет время, не сегодня же расстаёмся, — ответил Гейдар, дав понять, что говорить на эту тему его не заставить.