Кавалергардский вальс

«Мы не стремимся быть первыми, но не допустим никого быть лучше нас»

граф А.И.Мусин-Пушкин, кавалергард

Часть первая. Юность

1792 год июль

поместье Дубровицы под Тверью

Капельки солнца танцевали по тихой заводи пруда. Щебетали сойки. Пахло скошенной травой и луговыми цветами. На зеркальной глади мерно покачивались два поплавка.

Сашка щурился, морща облупленный нос, и косился на Надю. Она стояла на шаг впереди, по колено в воде, подоткнув подол платья за пояс, и скучающе смотрела на воду.

За всё утро ни одной поклёвки. От нечего делать Сашка вытягивал губы трубочкой и тихонько дул на кудрявый завиток у Нади на шее; тот взлетал, открывая взору маленькую родинку, похожую на трехлистик клевера.

Надя, ощутив его озорство, обернулась, погрозив пальцем. И тут же взмолилась:

— Может, пойдём домой; не будет сегодня клевать.

— Будет-будет! — проворчал он, стараясь выглядеть суровым, и гипнотизирующим взглядом уставился на поплавок.

Она обречённо вздохнула, уронив плечи.

— Эй!… Эге-ге-гей! Рыбаки–и-и! — оглушительно раздалось откуда-то извне, с хрустом ломая утреннюю тишину.

Оба вздрогнули.

— Варька, — печально констатировал Сашка.

По пологому откосу, распугивая бабочек, Варька бежала, размахивая косынкой, точно моряк семафорным флажком. Набрав скорость, она с визгом врезалась в водяную твердь, обрызгав Сашу с Надей, и принялась громко хохотать:

— Ой! Чуть не убилась! Что, рыбаки, много наловили? А ну, показывайте.

— Нечего смотреть; всю рыбу нам распугала! — огрызнулся он.

— Вот и хорошо; идём домой, — обрадовалась Надя.

Сашка начал сердито сматывать удилища. Варька пританцовывала в воде, беспощадно моча платье:

— Тёплая какая. Искупаться бы. А, Надь?

Та улыбнулась:

— Давай! Саш, ты иди, мы тебя догоним.

Он смотал удочки и примирительно кивнул:

— Я вас у дуба подожду.

После купания девушки поднимались по берегу, расплетая на ходу мокрые волосы.

— Матушка письмо прислала, — сказала Варя, — Приезжает. Пишет, что на всё лето. Афанасий Кузьмич всех поднял ни свет-ни заря и шуму навёл до потолка! Вот я и сбежала к вам, а Ксения Дмитриевна говорит: «На пруд засветло ушли».

На скамейке под раскидистым дубом их ждал Сашка. Рядом сидел Степан, Афанасия Кузьмича сын. Варька презрительно фыркнула:

— О, смотри! Этот уже здесь. Видать по мою душу.

Степан, завидев девушек, учтиво поклонился:

— Доброго утра, Надежда Алексеевна. Варвара Николаевна, что ж это Вы без башмачков убежали из дому? Ведь ногу наколоть можете. Глафира велела Вас непременно сыскать и обуть.

Варька приподняла подол платья, демонстрируя голые лодыжки:

— И вправду, — уселась на скамейку и вытянула ногу, — Ладно, обувай.

Степан опустился на одно колено, аккуратно надел Варьке туфельки, завязал ленты на щиколотках и поправил банты:

— Теперь гуляйте себе на здоровье.

— Ну, спасибо, что разрешили, Степан Афанасьевич! — язвительно откликнулась она, — А то куда же я без Вашего благословения?

Тот покраснел от обиды. Сашка заспешил замять возникшую неловкость:

— Степан, пойдём к нам чай пить.

— Благодарствуйте. Нельзя мне. Отец велел по дому помочь, — и пружинистой походкой направился в сторону поместья.

Надя толкнула локтем Варюху и прошептала:

— Чего ты с ним так грубо? Он с тебя готов пылинки сдувать.

— Да ну его! Надоел, — махнула рукой Варька, — А и правда, идёмте к вам чай пить! Я проголодалась.

Поместье Дубровицы было родовым гнездом князей Репниных, подаренное императором Петром Первым их предку Аниките Ивановичу.

Аникита Иванович участвовал с царём в Азовских походах и в Северной войне. Затем отличился в битве под Полтавой, за что был награжден чином генерала-фельдмаршала и произведен в президенты Военной коллегии. И в придачу получил поместье Дубровицы, недалеко от Твери, принадлежащее ранее князьям Голицыным.

После смерти Аникиты Ивановича Дубровицы перешли к его сыну Василию Аникитичу, который, в силу военной карьеры в должности начальника артиллерии, не слишком-то обременял себя заботами о благоустройстве поместья и обходился несколькими комнатами в Петербурге. А вот жена его, Аграфена Матвеевна, в жилах которой текла кровь купеческая, рачительно и строго принялась хозяйничать в Дубровицах. За тридцать лет её трудов поместье разрослось и преобразилось до неузнаваемости.

Пока страну лихорадило от царских переворотов, а Василий Аникитич то воевал с турками, а то учил боевым искусствам императорского наследника Петра Фёдоровича, Аграфена Матвеевна в Дубровицах обзавелась скотным двором, конюшней, кузницей. Развела огороды и яблоневые сады. Окружила себя многочисленной дворней; крепостные боялись её, как огня, и величали «осударыней-матушкой».

Ещё до начала Турецкой войны у Репниных родились двое сыновей. Едва мальчики подросли, отец забрал их в Петербург и стал обучать военному делу.

Старший сын Николай с детства отличался смелостью и гибким умом, быстро постиг открывающиеся перед ним возможности столичной жизни и проявлял настойчивость и рвение к наукам.

Младший Дмитрий не был одержим военной службой. Он облачился в мундир лишь для того, чтобы блистать на придворных балах. Слыл приятным собеседником, прекрасно разбирался в оружии и охоте и обольщал столичных барышень поэзией.

В 1747 году Василий Аникитич был назначен начальником тридцатитысячного русского военного корпуса, созданного для действий с союзными морскими державами на Рейне с целью «ускорения всеобщего замирения Европы». Их маршрут на соединение с союзниками должен был пройти от Курляндии через Литву и Польшу на Краков в Силезию.

В этом походе, который так и не закончился военными действиями, Василий Аникитич, будучи больным, скончался в Элберфельде. Несколькими днями не застал его приказ императрицы Елизаветы о немедленном возвращении назад из-за сменившегося положения фигур на шахматном поле политики.

Аграфена Матвеевна забрала тело любезного супруга и похоронила его в Дубровицах.

Их старший сын, Николай Васильевич Репнин, успешно строил дипломатическую карьеру в Санкт-Петербурге. А Дмитрий Васильевич женился на дочери придворного фельдъегеря Дашеньке Березиной. Но счастье их было недолгим. Молодая супруга вскоре заболела чахоткой и оставила мужу светлую память о себе и двух маленьких детей; сына Николеньку и дочь Ксению.

Впрочем, Дмитрию Васильевичу не пришлось долго пребывать в печали; началась война, впоследствии вошедшая в историю, как Семилетняя. И, призванный в строй, Дмитрий Репнин погиб в знаменательной битве при Цорндорфе в 1758 году. Оставшихся сирот Николая с Ксенией волевая бабушка Аграфена Матвеевна увезла к себе в Дубровицы.

А после её смерти, согласно завещанию, внуки Николай Дмитриевич и Ксения Дмитриевна поделили поместье Дубровицы между собой на две половины.

1792 год июль

поместье Дубровицы

Ксения Дмитриевна Репнина (по мужу Чернышёва), пышная дама сорока двух лет, деловито отогнула кружевной манжет с рукава. Зачерпнула ложкой горячего варенья из медного таза, отправила его в рот, облизнув с губ красные тягучие капли.

Дворовая девка терпеливо и внимательно смотрела на барыню. Ксения Дмитриевна со знанием дела выдержала паузу, прищёлкнула языком и одобрительно кивнула. Девка довольная подхватила таз с вареньем и умчалась на кухню. Тут же явилась другая:

— Ксения Дмитриевна, завтрак накрыт в беседке, как велели.

— Александр с Надеждой где?

— Вернулись. Варвара Николаевна с ними.

Хозяйка неторопливо пошла в сад, где в её любимой беседке на круглом столе дымился, начищенный до блеска, самовар. Манили ароматом творожные шаньги и ягодные пироги. И толстые пушистые пчелы кружились над миской янтарного мёда.

Ксения Дмитриевна опустилась в кресло с атласными подушками и упоительно вдохнула полной грудью летний воздух, пронизанный букетом всевозможных запахов: солнца, цветов, скошенной травы и берёзового дыма.

Из глубины сада веселой толпой появились Сашка с Надей и Варей. Дружно разместились в беседке и набросились на пироги, проголодавшись после утренней прогулки и купания. Смеялись, обсуждая незадавшуюся рыбалку и Варины забытые туфли.

В разгар беседы в саду возник мужчина средних лет в светлой рубахе и тканевой жилетке. Ярко-голубые глаза его прятались в мелких морщинках на загорелом лице.

Ксения Дмитриевна заметила его и радушно махнула рукой:

— Афанасий Кузьмич, голубчик, проходи! Идём с нами чай пить.

— Благодарствуйте, Ксения Дмитриевна, — душевно отозвался тот, охотно присел за стол, и налил себе горячего чая.

Отпил, удовлетворённо покашлял и произнёс:

— Я вчера не посмел, матушка, тревожить тебя на сон грядущий.

— А что стряслось у тебя, голубь мой? — удивилась Ксения Дмитриевна.

— Анна Даниловна письмо прислали; приезжают нынче.

— Точно! — подпрыгнула Варя, — Ксения Дмитриевна! Я же Вам самое главное забыла сказать– матушка приезжает из Петербурга!

Все прыснули от смеха. Варька шутливо хлопнула себя ладошкой по лбу:

— Вот балда! С самого утра хотела вам эту новость сказать. Да я именно за этим и пришла-то к Вам! Это всё Ваши плюшки, Ксения Дмитриевна! Я как их увидела, у меня всё из головы вылетело!

Вечером того же дня

— Ах, Ксения, душенька! В Петербурге нынче такая тоска! И духота. Седьмого дня были на балу у Салтыковых, не поверишь — платье три раза меняли! А сколько квасу выпили! Я на утро себя в зеркале не узнала. Решила: нет-нет, хватит! Надо ехать в Дубровицы отдохнуть, вас всех повидать. Я же соскучилась!

Анна Даниловна Репнина, разодетая по последней Петербуржской моде, сидела в плетёном кресле, чопорно держа двумя пальцами крохотную чашечку из китайского фарфора. И маленькими глотками потягивала кофе, замирая после каждого глотка с выражением дегустатора, и затем растягивала губы в миловидную улыбку.

Этой очаровательной улыбкой в своё время и был пленён Николай Дмитриевич Репнин, брат Ксении Дмитриевны, на обеде у графа Аксакова, когда его дочь, Аннушка играла на клавесине, выводя хрустальным голосом «Как чудны были розы».

Венчались молодые в Санкт-Петербурге и стали жить в двухэтажном особняке на Галёрной набережной, купленном с помощью дяди Николая Васильевича Репнина, влиятельного дипломата.

Ах, как закружилась голова у семнадцатилетней воронежской девочки от петербургской жизни! Модные салоны, шляпки, ювелирные лавки, балы, приёмы, роскошные дамы, галантные кавалеры… Николай Дмитриевич и заметить не успел, как его супруга из провинциальной барышни превратилась в столичную княгиню.

Николай Дмитриевич верно служил императрице Екатерине, которая в последнее время ввязывалась то в одну войну, то в другую. И Анна Даниловна привыкла проводить время одна без супруга. Маленькую Варю, их единственную дочь, она отправила в поместье Дубровицы под присмотр к сестре мужа Ксении Дмитриевне и управляющему поместьем Афанасию Кузьмичу Протасину; ведь вторая-то половина поместья принадлежала по завещанию мужу, хоть он там давно и не жил.

Сообщение о смерти супруга в войне с турками Анна Даниловна восприняла «достойно». Безутешной красавицей-вдовой она трогательно плакала у гроба, принимая соболезнования от столичного дворянства.

Спустя год, выполнив долг перед усопшим мужем и обществом, Анна Даниловна сняла траурный наряд и с наслаждением погрузилась в привычный вихрь столичной жизни, наполненный сплетнями и интригами.

В Дубровицы она приезжала редко, чаще летом, когда столичная жизнь замирала и все разъезжались за город.

— Что говорят при дворе? — с любопытством осведомилась Ксения Дмитриевна.

Анна Даниловна красивым жестом руки поправила замысловатую прическу:

— Ах, Ксенюшка, с начала года все обсуждают только одну новость: государыня озабочена сватовством старшего внука Александра. Все гадают, кому в Европе выпадет честь породниться с русским императорским домом? Александр хорош собой, и он — будущий наследник престола. Ходят слухи…, — Анна Даниловна перешла на шёпот, будто их кто-то мог услышать, — что императрица хочет лишить сына, великого князя Павла, права наследовать престол в пользу старшего внука.

И тут же отпрянула назад и продолжала обычным голосом:

— Мне сказали по секрету, что на поиски невесты Екатерина отправила в Европу Николая Петровича Румянцева. Поскольку он является посланником при Германских дворах, не трудно догадаться, что невесту Екатерина ищет среди немецких родственников. А ещё перед отъездом в личной аудиенции императрица намекнула Румянцеву, чтобы он обратил особое внимание на дочерей наследного Баденского принца Карла-Людвига и его супруги Амалии. Их дочери, говорят, славятся хорошим нравом, красотой и здоровьем. А дочерей у них четыре. Две младшие ещё совсем крохи, а вот две старшие могут заинтересовать нашего красавца-жениха.

Анна Даниловна отхлебнула кофе и продолжила:

— Ну а вторая новость, о которой в прошлом месяце возвещали пушечные залпы, это то, что великая княгиня родила седьмого ребенка. Она плодовита, как кошка, и её бесконечные беременности — это вечный предмет для шуток при дворе императрицы. Павел меняет фавориток, а она упорно умудряется рожать ему каждый год.

Анна Даниловна, довольная собой, умолкла, давая свояченице «переварить» столичные новости, и обернулась на смех в глубине сада. Варя с Надей и Сашей играли в жмурки, завязав Сашке глаза, и с визгом бегали вокруг, коварно пытаясь заманить его в заросли крапивы.

— Ах, как же они выросли! — умилённо заметила Анна Даниловна, — Александр стал настоящий кавалер. А Варя с Надей — барышни, невесты, — она на минуту умолкла, обдумывая что-то, и вдруг изрекла, — А ведь мне, пожалуй, сообразно государыне Екатерине, следует озаботить себя той же задачей; пора искать Варваре жениха. Я непременно этим займусь! Кандидатов в Петербурге предостаточно, главное — не прогадать.

— Ты посмотри на неё, — кивнула в недоумении Ксения Дмитриевна, — Какая из неё невеста? Она же ещё ребёнок; босиком бегает, дурачится, ногти грызёт.

— Это она здесь дурачится. А вот я увезу её в столицу, приодену, выведу в свет. И получится из неё такая барышня — кое-кто и голову потеряет.

1792 год август

на дороге недалеко от Пскова

Кортеж из трёх карет двигался медленно и лениво. Лошади устали. После недавнего дождя дороги развезло и кареты кидало из стороны в сторону. Парило. Влажная духота утомляла, а мерное стрекотание кузнечиков навевало сон. Возница авангардной кареты натянул поводья:

— Тпру-у-у! — и, обернувшись назад, обратился к невидимому пассажиру, — Евграф Федотович, надобен отдых; лошади устали.

Из кареты высунулось бледное лицо молодого офицера Комаровского и возмущенно забормотало простуженным басом:

— Какой, к лешему, отдых?! Ты обещал, будем в городе поутру! Уже полдень. А кругом лес. Мало, что задержались на два дня на постоялом дворе, куда ты нас завёз, когда сломалось колесо! Я промок насквозь, бегая по захолустью в поисках кузнеца, и в результате остался без голоса! Где Псков, я тебя спрашиваю?!

— Ваше благородие, — жалостно заканючил возница, — Не извольте гневаться. Я этих мест не ведаю. Мы все больше по Новгородской губернии…

— Убью мерзавца! — закашлялся тот, — Где Онисим?

— Спит, притомился; вторые сутки без сна управлял.

— Будить! Немедля! Вы что, леший вас всех задери, не соображаете, кого мы везем?! Екатерина Алексеевна с меня три шкуры спустит!

— Сейчас, барин, не извольте гневаться, — возница помчался на розыски Онисима.

Тот явился, мятый и заспанный; огляделся спросонок. Затем они вдвоем отбежали от кареты вперёд по дороге, суетливо принялись что-то обсуждать, размахивая руками, видимо, пытаясь определить направление.

Евграф Федотович Комаровский, глядя на это, застонал, выполз из кареты и проворчал в полной обреченности:

— Ну, всё, это надолго…

Прошлёпал по грязи до следующей кареты и учтиво постучал в дверцу, мгновенно натянув на лицо подобие приветливой улыбки. Произнёс по-немецки:

— Ваши высочества, остановка. Не изволите отдохнуть, прогуляться, полюбоваться красотами Псковских лесов?

Занавеска распахнулась, и в окне кареты появились два девичьих личика:

— Ой, Лизхен, а дождь уже кончился!

— Смотри, сколько цветов! Прогуляемся?

— Охотно!

Комаровский сделал приказной жест; двое кавалергардов из сопровождения, распахнули дверцу кареты и на руках перенесли барышень через грязную дорогу, опустив атласными туфельками в траву.

— Как здесь хорошо и красиво, правда, Лиз? — сказала Дороти, венчая голову сплетённым венком из лесных цветов, — Посмотри, мне идёт?

— А мне? — Лизхен тоже надела на себя венок, пестрящий ромашками.

— Ты просто лесная фея, — сказала Дороти, заботливо поправляя сестре выбившиеся из-под венка кудряшки, — Я уверена, что Александр должен выбрать именно тебя. Скажи, тебе хотелось бы этого?

— Не знаю, — задумчиво произнесла она, — Я сначала должна его увидеть.

— На портрете он такой красавец! — восхищенно вздохнула Дороти, — Давай ещё посмотрим!

Они вынули из дорожной сумки миниатюрный портрет великого князя Александра Павловича, привезённый Румянцевым.

— Он определенно хорош! У него такие чистые голубые глаза. Признайся, Лиз, ты хотела бы выйти за него замуж?

— Эти мысли не дают мне покоя, — согласилась Лизхен, — Нынче я даже видела сон.

— Какой? Расскажи.

— Мне приснилось, что я сижу у окна в высокой каменной башне. А внизу прекрасный юноша на белом коне. Он машет мне рукой. И я понимаю, что он приехал, чтобы спасти меня из заточения…

Неожиданно со стороны дороги послышалось конское ржание. Сестры поднялись из высокой травы. И Дороти весело рассмеялась:

— Ой, смотри-ка, сон в руку! Вот тебе и юноша на белом коне!

— Сударь! Сударь, стойте! — Комаровский кинулся навстречу всаднику.

Юноша, совсем мальчик, но с уверенной выправкой наездника, послушно остановил коня. Евграф Федотович схватил его за стремя:

— Вы местный?

— Да.

— Слава Богу! Сударь, помогите! Я поверенный в делах императрицы Екатерины Алексеевны, нахожусь при исполнении государственно-важного поручения. Сопровождаю высоких гостей в Петербург. Наша следующая остановка должна быть в Пскове, но направляющий, по всей видимости, сбился с пути.

Юноша обвёл взглядом кортеж; лошади, упряжь, кавалергарды в сопровождении и одежда самого Комаровского, — все говорило о небывалой роскоши и высоком положении господ. Почувствовав ответственность, мальчик приосанился в седле и обстоятельно доложил:

— Ваше направление, сударь, немного отклонилось от намеченного пути. Чтобы попасть засветло в Псков, Вам надлежит вернуться к развилке и повернуть налево.

— Вот леший! — осевшим голосом выругался Комаровский на возницу, — Выпорю бездельника! Онисим! Разворачивай лошадей…

Из леса послышался звонкий девичий смех. Молодой наездник обернулся и остолбенел. Два очаровательных создания стояли в нескольких шагах от него в зарослях высокой травы и словно светились изнутри солнечным тёплым светом.

Ему даже показалось, что это два ангела нечаянно опустились с небес и наблюдают за ним. Особенно та, златокудрая в венке из ромашек. Божественно хороша! Разве у настоящих людей бывает такая нежная, прозрачная кожа? Такие чистые васильковые глаза? Такие волшебные лёгкие локоны?

Юноша, очарованный, во все глаза смотрел на это чудо, позабыв о правилах приличия, коим его воспитывали с детства.

— Смотри, какой красавчик! — хихикала Дороти, — Неужели все мужчины в этой стране так хороши собой? Если это так, я тоже хочу жить в России.

— Отчего он так смотрит? — пряча лицо в букет ромашек, смущённо произнесла Лизхен, — У него такие красивые чёрные глаза. Просто мурашки по коже.

— Ваши высочества! — это появился Комаровский, — Если Вам будет угодно, мы можем продолжить путь.

Девушки послушно вернулись в карету. Мальчик на белом коне проводил их глазами, полными восхищения, и проронил:

— Я мог бы проводить вас до развилки.

— Буду Вам бесконечно благодарен! — воскликнул радостным сипом Евграф Федотович, — От себя лично и от всего Отечества!

Кортеж тронулся, и юноша, поравнявшись с каретой принцесс, украдкой бросал взгляды в открытое окно. Девицы хихикали и перешептывались.

— Лиз, спроси его о чём-нибудь, — подтрунивала Дороти.

— Что ты! Это неприлично, — испуганно отвечала та.

— Да брось, мы в лесу и нас никто не видит. Признайся, тебе самой хочется с ним заговорить. Ну, же! Давай.

— А вдруг он не говорит по-немецки?

Они перепирались очень долго. Впереди уже замаячила развилка дорог. Комаровский крепко пожал мальчику руку, обещая, что «век не забудет».

Наконец, в самый последний момент Лизхен насмелилась.

— Скажите, как называются эти цветы? — обратилась она к юноше.

— Ромашки, — ответил тот.

— «Ромашки»?! — она прыснула от смеха, — Какое смешное слово — «ромашки»!

Он невольно улыбнулся. Лиз вынула из букета один цветок и протянула ему, повторив игриво:

— Ромашки.

Он благоговейно принял подарок. Кортеж тронулся на Псков. Из окна, отстранив сестру, выглянула Дороти и прокричала:

— Как Вас зовут?

— Алексей! — крикнул он вслед удаляющейся карете.

1792 год сентябрь

поместье Дубровицы

В поместье Дубровицы была богатая библиотека, книги для которой начал собирать ещё Василий Аникитич. В царство Анны Иоанновны к науке отношение было пренебрежительным. Многие библиотеки образованных сынов Отечества, отправленных на казнь или в ссылку, разворовывались или того хуже — уничтожались. И Василий Аникитич, с детства воспитанный в уважении к знаниям, при любой возможности старался сберечь от разорения национальные сокровища. Тайком от невежественной императрицы он вывозил книги из столицы под Тверь в своё имение.

Затем его сын, Николай Васильевич, в заботе о воспитании брата и племянников, пополнял семейное хранилище интересными экземплярами. Таким образом, к концу XVIII века библиотеке в Дубровицах мог позавидовать любой столичный библиофил.

Комната была круглой формы, стены — сплошь высокие стеллажи с книгами. Узкие окна располагались под потолком, поэтому в библиотеке царил вечный полумрак. В полу по окружности проложена металлическая колея; по ней свободно катались две приставные лестницы на колесиках, уходящие ввысь.

В детстве Сашка с Варей обожали кататься на этих лестницах, пока Ксения Дмитриевна не осаживала их баловство грозным окриком.

Надя сидела на лестнице под потолочным окном и увлечённо читала. В мрак библиотеки проник Сашка:

— Вот ты где! Я повсюду тебя ищу.

— Интересно, чего ты поднялся в такую рань?

— А ты? — парировал он тут же.

Она повела плечами:

— Не спится.

— И мне не спится, — широко улыбнулся Сашка, подкатывая вторую лестницу. Вмиг взобрался по ней и уселся рядом, — Что читаешь? (заглянул на обложку) М-м-м, «Сид» господина Корнеля, — и фыркнул, — Никогда не понимал эту странную пьесу.

— А меня она притягивает своею странностью, — призналась Надя.

— Да чушь! Вот скажи мне, если Химена любит беззаветно дона Родриго, как она могла требовать у короля его смерти?!

— Но Родриго тоже мог бы поступиться сыновним долгом ради любимой. Однако он предпочёл месть.

— Он поступил, как мужчина. А Химена его предала.

— Вовсе нет! — возмутилась Надя, — Она — не предательница. Она — жертва. Душа её разрывается между чувством и долгом. Это очень тяжёлое страдание. Вот послушай: «Увы, моей души одна из половин другою сражена. И страшен долг, велевший, чтоб за погибшую я мстила уцелевшей»…

— Раз она предпочитает долг любви, то она не любит! — категорично заявил Сашка.

— Неправда! Вспомни сцену её признания, когда она оплакивает Родриго, считая его умершим!

— Вот-вот! — фыркнул Сашка, — Свести человека в гроб, а потом оплакивать его и клясться в любви. Очень благородно!

— Пойми же! Она обречена на несчастье, независимо оттого, какой сделает выбор!

— Однако, она предпочла быть несчастной в любви, нежели страдать муками совести.

— Да.

— Ты бы тоже так поступила?!

Надя в растерянности закусила губу:

— Не знаю…

Возникла пауза. В желании нарушить эту завораживающую тишину, девушка шумно перелистнула страницу. И вдруг наткнулась рукой на что-то шершаво-тёплое.

— Ой, смотри, — воскликнула она, поднимая плоскую сухую веточку полыни.

— Что это?

— Это я положила, когда читала прошлым летом, — Надя поднесла её к лицу и удивилась, — Пахнет…

Сашка прильнул с другой стороны, вдыхая чудом сохранившийся запах. Они встретились дыханиями, вдруг поняли, что их губы разделяет только хрупкий полупрозрачный лист, и замерли, задохнувшись этим открытием!

Внизу раздался метрономный звук шагов и скрежет открываемой двери.

…Сашке показалось, что он стремительно мчится куда-то, и лишь несколько мгновений спустя, осознал, что это едет его лестница, которую Надя успела оттолкнуть прежде, чем на пороге возник силуэт Ксении Дмитриевны.

Княгиня Чернышёва молча обвела взглядом стеллажи библиотеки, зафиксировав на одной лестнице увлеченно читающую Надю и в противоположной стороне на другой лестнице Сашку, шарящего рукой по полкам.

— Вот вы где, — констатировала она после непродолжительной паузы, — Ни свет-ни заря, а вы в библиотеке? Какое завидное стремление к знаниям!

— Доброе утро, Ксения Дмитриевна, — с искренним почтением проронила Надя.

— Доброе утро, матушка, — эхом отозвался Сашка.

— Спускайте в гостиную — кофе готов, образованные вы мои, — заботливо откликнулась Ксения Дмитриевна и вышла, прикрыв за собой дверь.

31 октября 1792г.

Санкт-Петербург

бывший Потемкинский дворец

— Она божественно хороша! Просто чудо, как хороша, — восклицала императрица Екатерина, созерцая присевших в поклоне сестёр Баденских, — Мне кажется, выбор здесь очевиден.

Чопорный Платон Зубов тоже мысленно отдавал предпочтение старшей, златокудрой красавице с синим взглядом испуганной птицы. Молодой любовник шестидесятитрехлетней Екатерины бесстыдно и похотливо ощупывал взглядом Лизхен, угадывая под платьем тонкую талию и соблазнительную небольшую грудь.

Лиз поймала этот взгляд и почувствовала дрожь в коленках. Ища спасения, она взглянула на великого князя Александра, который держался отстраненно и даже безучастно. И испугалась ещё больше: неужели она ему не понравилась?! Он единственный в этом зале был для неё олицетворением надежды и защиты. Он, такой красивый, спокойный, задумчивый. Почему он на неё не смотрит?

— Старшая, пожалуй, могла бы сгодиться на кое-что, — шепотом на немецком языке проговорила Мария Фёдоровна на ухо супругу Павлу.

Но Лизхен отлично расслышала это замечание. Вся церемония вдруг представилась ей позорным действием. Так кухарка разглядывает куски мяса в лавке. Так, должно быть, персидские купцы выбирали наложниц на рынке рабов в древнем Константинополе.

Лиз нащупала руку сестры и вцепилась в неё, как в спасательный круг. Дороти в ответ тоже стиснула её руку во влажной от страха ладошке.

Наконец, унизительный спектакль закончился. Выбор был однозначным в пользу старшей сестры. Екатерина Алексеевна властным жестом приказала всем удалиться и дать возможность остаться наедине Александру и Лизхен; всё-таки слово жениха, которое ещё не прозвучало, должно было стать решающим.

Уходя, императрица, остановилась у дверей и умилённо произнесла:

— Вы только посмотрите на них! Это же Амур и Психея! Они чудно подходят друг другу.

Оставшись наедине в огромном зале, оба поначалу испытывали неловкость.

— Как Вы доехали? — наконец, спросил Александр по-немецки, и Лиз впервые услышала его голос — спокойный, бархатный и доверительный.

— Благодарю, весьма благополучно.

— Вы проделали такой длинный путь. И, должно быть, очень устали. А Вам до сих пор никто не предложил присесть. Прошу Вас, — и он жестом указал на гобеленовую кушетку.

Лизхен была тронута его заботой, послушно присела. Он опустился рядом:

— Какое впечатление произвела на Вас Россия во время пути?

— Ваша страна огромна, — призналась Лизхен, — И она прекрасна. Мне кажется, о России достойнее всех могут говорить только поэты, потому что она по праву заслуживает высокопарных слов.

Было очевидно, что Александру понравился её ответ:

— Было ли что-то, что привлекло лично Ваше внимание?

— О, да. Я была приятно поражена добротой людей, тех, что мы встречали на пути. Женщины кормили нас пирогами, мужчины указывали лучшую дорогу, дети дарили нам с Дороти цветы. Они все выглядели очень счастливыми. И я подумала о Вашей бабушке, императрице Екатерине Алексеевне.

— Почему? — заинтересовано спросил Александр.

— Видите ли, мой отец всегда говорит: «Благополучие политики управления страной определяется положением крестьянина этой страны».

В глазах цесаревича вспыхнуло уважение к этой хрупкой немецкой девочке, и он почтительно взял её руку, осторожно приложился к ней губами.

Во время их беседы Лизхен начало казаться, что они с Александром уже давно знают друг друга и похожи на супружескую пару, которая присела вечером у камина за душевным семейным разговором.

На прощание он снова поцеловал её руку, чуть дольше задержав её в своей ладони.

Лизхен ворвалась в отведенную для них с сестрой комнату, закрыла за спиной двери и откинулась на них, тяжело дыша.

— Что? Лиз! Ну? Говори же! — Дороти запрыгала перед ней.

— Он…, — выпалила, задыхаясь от впечатлений Лиз, — Он…

— Ну?

— Он ве-ли-ко-леп-ный! — выдохнула, наконец, она, и закрыла руками лицо.

Дороти взвизгнула и прыгнула на сестру, душа её в объятьях.

— Ах, Дороти, я так рада! — размазывая слезы по лицу, призналась Лизхен, — Александр так галантен, так добр, так заботлив! Я уверена, что мы будем с ним счастливы! Мне так повезло. Бог мой, благодарю тебя, я такая счастливая!

Маленькая девочка Лизхен, захлебываясь слезами радости, даже не предполагала в тот момент, что ни эта огромная чужая страна, ни великолепный Александр, на самом деле никогда не принесут ей того счастья, за которое она так преждевременно благодарила своего лютеранского Бога.

1793 год лето

поместье Дубровицы

— Матушка, я не хочу в Петербург! — заявила Варя.

Анна Даниловна была занята тем, что просматривала почту, и не придала значения заявлению дочери.

— Не говори глупости, — произнесла она, поглощённая распечатыванием письма от княгини Шаховской в предвкушении свежих сплетен столичной жизни.

— Мама! — Варя в гневе притопнула ножкой, — Вы меня не слышите!

— Как можно тебя не слышать, когда ты кричишь, будто рыночная торговка, — поморщилась Анна Даниловна, — Прекрати немедленно.

— Нет, не прекращу!

— Что случилось?

— Я не хочу ехать в Петербург, — повторила Варя громко.

Репнина посмотрела на неё, как на маленького капризного ребёнка и усмехнулась:

— Что за чушь?

— Это не чушь! — настаивала дочь, — Я не хочу и я не поеду!

— Ну, полно, — Анна Даниловна отмахнулась от неё, как от назойливой мухи, — Это просто твой очередной каприз. Мне надоело его слушать.

— Это не каприз!

— Варя, не глупи, все хотят жить в Петербурге.

— Нет, не все! — продолжала спорить дочь, — Я хочу жить в Дубровицах. Мне здесь нравится. И мне не нужен нисколечко Ваш Петербург!

Анна Даниловна отложила письмо и придала лицу участливое выражение:

— Глупенькая моя девочка, — ласково проворковала она, — Что ты знаешь о Петербурге? Видела бы ты, какой у меня там красивый дом; нечета этому поместью. Я уже написала управляющему, чтобы он подготовил для тебя комнаты. Представь только — у тебя будет пять комнат, не то, что здесь, какая-то крохотная спаленка! Я поведу тебя по модным салонам и магазинам. Мы накупим тебе уйму платьев, настоящих из Парижа! А вечерами ты будешь ездить на балы! Ах, Варя, ты даже не представляешь, какие роскошные в Петербурге балы! А как галантны столичные кавалеры. Я займусь поисками для тебя жениха. Поверь, у меня большие связи. И все самые лучшие женихи Петербурга будут у твоих ног.

— Постойте, — нетерпеливо перебила её Варя, — Всё это хотите Вы, матушка. А Вам известно, чего хочу я? Хоть раз в жизни Вы озаботили себя этим вопросом?! Вы распоряжаетесь мною, как вещью! С детства я была Вам в тягость и оттого жила у тётки. А теперь вдруг я Вам понадобилась, и Вы полагаете, что щёлкнете пальцами и — я побегу за Вами, как собачонка, и буду плясать под Вашу дудочку?!

— Варя! — выдохнула в ужасе Анна Даниловна, — Что ты такое говоришь? Как ты выражаешься?!

Но Варька была беспощадна:

— Извините, я — не столичная барышня. Я — помещица Репнина! И выражаюсь так, как меня здесь воспитали, матушка, между прочим, с Вашего на то позволения!

И выбежала прочь из комнаты, поняв, что наговорила лишнего.

— Боже мой!…Боже мой, — стонала Анна Даниловна, судорожно обмахиваясь платком.

Нащупав на столике колокольчик, отчаянно зазвонила. Протасин-старший примчался на зов:

— Матушка, Анна Даниловна, что стряслось?

Она картинно уронила руку на вздымающуюся грудь и закатила глаза:

— Афанасий Кузьмич, голубчик,… воды.

Управляющий бросился к графину. Пока княгиня пила мелкими глотками, он распахнул окна в комнате:

— Может за доктором послать?

— Не надо, — голосом раненной птицы всхлипнула Анна Даниловна и смахнула платком невидимую слезу, — Господи, воспитание детей — такой тяжелый и неблагодарный труд! Вы меня понимаете?

Степан нёс косы в хозяйский сарай, когда вдруг услышал гулкие всхлипывания. Он прислонил косы к бревенчатой стене и пошёл на звук.

За сараем в лопухах сидела Варя и горько рыдала. Степан, перепуганный, бросился к ней:

— Варвара Николавна, что Вы?

Она взглянула на него исподлобья и шмыгнула распухшим носом. Степан принял это за разрешение присесть рядом. Они помолчали. И Стёпа осторожно произнёс:

— Я слышал, Анна Даниловна собираются увезти Вас в Петербург.

Варя поджала губу и кивнула. Степан помрачнел:

— Варвара Николаевна, не уезжайте, пожалуйста…

— Я не хочу никуда уезжать! — заявила Варька, вытирая ладонью влажную щёку.

— Правда? — встрепенулся он, — Значит, Вы никуда не едете?

Варя быстро сообразила, что сейчас в лице Степана она может обрести заговорщика против матушкиных планов, и схватила его руку.

— Стёпа! Ты должен мне помочь.

Он не замедлил оправдать её надежды:

— Варвара Николавна, я для Вас… всё, что Вы только захотите!

Её глаза заблестели хитрым зелёным огоньком:

— Нужно придумать, как удержать маменьку от решения везти меня в Петербург.

Степан с готовностью включился в задачу:

— Например, Вы, Варвара Николавна, могли бы заболеть.

— Могла бы! — обрадовалась Варька, и тут же скисла — Нет, не хочу. Придётся лежать в комнате, под одеялом. Принимать лекарства. Лишиться всех развлечений. Нет, заболеть — это на крайний случай. Ещё?

— Можно подговорить кузнеца Никиту, чтобы «вдруг» сломалась карета Анны Даниловны, и он её будет о-о-очень долго чинить, — предложил новую каверзу Степан, — Ведь посудите — если нет кареты, то не только Вы, но и сама Анна Даниловна никуда не уедет. И Вы, вроде бы тут не причём.

— Плохо ты знаешь мою матушку, — скривилась Варя, — Она подождёт пару дней, а потом отправит твоего отца в Тверь и прикажет купить ей новую карету; денег у неё хватит.

Степан наморщил лоб и глубоко задумался. А Варька вдруг озарилась:

— А, знаешь, Стёпа, это хорошая мысль: мы не едем в Петербург не потому, что я этого не хочу, а потому, что маменька сама не может туда поехать. А вот почему она не может поехать? А?… Думай, Стёпа!

Он ладонью взъерошил волосы и бессильно выдохнул:

— Ну, не знаю. Анна Даниловна точно не поедет в Петербург только, если ей негде там будет жить. Но ведь у неё там целый дом.

— Да, целый дом, — подтвердила Варя, — со слугами и с управляющим. Она сказала: «Я написала управляющему, чтобы он подготовил для тебя комнаты». Подожди! Она пишет ему письма. А, значит, и он ей тоже пишет!

И Варька в предвкушении созревшего плана, удовлетворённо потёрла ладошки. Степан же пребывал в недоумении:

— А что это значит?

— Стёпа, вспомни, как в прошлом году на рождество Афанасий Кузьмич приболел и отправил в Тверь за покупками Фёдора. И написал ему список для бакалейщика всего, что нужно купить…

— Да! Помню, — оживился Степан, — Я стащил у отца список. А Вы своей рукой, ну точь-в-точь не отличишь от батюшкиной, дописали туда всякой всячины, чего мы только ни напридумали вместе с Надеждой Алексеевной и Александром Ивановичем, — он усмехнулся, — А отец потом никак не мог взять в толк, как он умудрился всё это написать и решил, что от болезни!

— Ага! — рассмеялась от души Варька, — Так вот! Степан, мне нужна вся почта, что приходила матушке от управляющего. Ты сможешь мне её достать?

— Варвара Николавна, да я для Вас… всё, что хотите! — преданно заверил Степан.

1793 год август

Царское село

— Покажи, какой интересный, — Дороти взяла в руки православный крестик Лизхен и погладила пальчиком его узорчатую поверхность, — Скажи ещё, как теперь тебя надо звать?

— Елизавета Алексеевна, — старательно выговорила Лиз.

Дороти усмехнулась:

— Чудно как. И непривычно. Но звучит красиво, как музыка из маминой шкатулки: динь-дили-динь — Е-лиза-вета — дили-дили-динь — А-лек-се-е-вна, — пропела Дороти и рассмеялась, — Помнишь того парня в лесу? Его тоже звали А-лек-се-ем: динь-дили-динь.

— Да, помню, — тихо ответила Лиз и склонила голову на грудь сестре.

— Ты сегодня такая тихая и печальная. Отчего?

— Оттого, что ты уезжаешь домой, в Карлсруэ. И мне кажется, я никогда тебя больше не увижу, дорогая моя Дороти. А мне так хотелось, чтобы ты была на моей свадьбе…

Они обнялись.

Карета для Дороти стояла у парадного крыльца. Елизавета попросила разрешения проводить сестру одна. Но две фрейлины, выбранные для неё царственной бабушкой жениха, остались стоять во дворе неподалёку.

Дороти на прощание шутила:

— Поцелуй от меня Александра. И будь умницей — нарожай ему много детей.

Карета тронулась; Лиз, как привязанная, пошла за нею, ускоряя шаг. И вдруг разбежалась, на ходу запрыгнула на подножку, распахнула дверцу и юркнула во внутрь…

Фрейлины в панике заметались по двору.

Лизхен крепко обняла сестру и заговорила быстро-быстро:

— Дороти, милая, мне так страшно! Я остаюсь совершенно одна. И я боюсь. Боюсь их всех!

— Что ты? Что ты? — та испуганно гладила её по голове, — Лиз, милая, ты совсем не одна; ты — с Александром. Он тебя любит. Всё будет очень хорошо.

— Прощай, Дороти, — выдохнула Лизхен, поцеловала сестру и, так же на ходу, выпрыгнула обратно на дорогу.

Фрейлины, перепуганные странным поступком госпожи, заспешили к ней. Елизавета посмотрела вслед исчезающей карете и вдруг сорвалась с места и бросилась в сад, не разбирая дороги.

Она бежала и рыдала навзрыд. Ветки кустарников хлестали её по лицу, она отмахивалась от них, вскрикивая от боли, и продолжала бежать дальше. Фрейлины давно отстали, и уже никто её не преследовал, а она бежала, бежала и бежала…

Наконец, силы кончились. Лизхен рухнула на траву и долго лежала без движения, глядя застывшими глазами в бирюзовую даль, и представляла, что она умерла…

Отчаяние отступило. Она отряхнула платье и, выпрямив спину, неторопливо пошла обратно. Вскоре ей навстречу выбежали запыхавшиеся фрейлины:

— Ваше высочество! Что случилось? Что с Вами? — наперебой застрекотали они.

— Ничего не случилось, — сухо ответила она, — Всё в порядке.

Следуя в отведённые ей комнаты, в переходе между залами, она столкнулась с Платоном Зубовым. Согласно этикету, Елизавета приветливо склонила голову и заспешила дальше по своим делам, но высокая фигура Зубова вдруг преградила ей дорогу.

— Прогулки на свежем воздухе определённо способствуют улучшению цвета лица, — сказал Платон и поддел указательным пальцем её за подбородок.

Лиз в страхе отпрянула и ускорила шаг.

1793 год август

поместье Дубровицы

Варька прибежала к амбару, где Степан раскидывал для просушки сено, и загадочно поманила юношу к себе. Оглядевшись предусмотрительно по сторонам — не видит ли их кто — она вытянула из корсажа свернутый в трубочку листок бумаги и протянула ему:

— Смотри, что у меня получилось!

Степан развернул листок и прочёл:

— «Санкт-Петербург, Галерная набережная, особняк княгини А. Д. Репниной. Управляющему Проскурину:

Любезнейший Филипп Никанорович.

Спешу сообщить Вам, что имею намерение провести в Дубровицах очень долгое время; тому есть определённые причины. А по сему велю за время моего отсутствия произвести капитальный ремонт в доме. Только Вам, дорогой Филипп Никанорович, могу доверить столь ответственное поручение. Вы человек знающий, и, уверена, сделаете все наилучшим образом. Первым делом смените обивку стен и паркет на первом этаже. И продайте кому-нибудь гобелены «пастуха и пастушки», что висят в гостиной. Обновите мебель в моем будуаре. И чтоб непременно все было сообразно последним модным течениям Европы. Как во времени, так и в средствах, Вас не ограничиваю. Прошу лишь регулярно и подробно сообщать мне обо всем.

Остаюсь Ваша княгиня Анна Даниловна Репнина.»

— Ну? Как? — прыгала Варька, довольная собой.

— Писано будто рукой самой Анны Даниловны, — похвалил Степан, — Не отличишь! Только я не совсем уразумел Вашу затею. Управляющий в столице будет делать длительный ремонт будто бы по просьбе Анны Даниловны. А что скажет на это сама Анна Даниловна? Зачем в её доме затеялся ремонт без её ведома?

— Всё продумано! Смотри. Это письмо я отправлю в Петербург, управляющему якобы от матушки. А вот э-это…, — и Варька вытянула из корсажа второй свиток, — Это должно прийти в Дубровицы из Петербурга матушке якобы от управляющего.