Бесплатный фрагмент - Катынь: СС+НКВД — шляхта

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

Историческая альтернатива? Ещё одна версия на тему? Почему бы и нет, если пленные поляки есть, а «Катынь» — та самая: уже не географическое название, а сплошная политика — сама предстаёт не больше чем версия? Версия, удобная политикам лишь потому, что как заметил один исторический деятель: «В политике истина не так уж важна»?

У альтернативы есть право на существование. И не столько потому, что это — жанр, оправдывающий фантазию автора, сколько потому, что здесь — только исторические лица и только факты. Точку в этом более чем сомнительном деле ставить рано. И предлагаемая версия — всего лишь одно из множества многоточий, не претендующих на истину в последней инстанции. Это — альтернатива. Только альтернатива. Другой взгляд на события. «Audiatur et altera pars» («Да будет выслушана и другая сторона»)…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

…Сталин молча стоял у окна, за которым неспешно хозяйничал канун осени. Не склонный к лирике, вождь сухо констатировал: удался канун. Истинный южанин, Иосиф Виссарионович любил солнце, тепло и лето. И нынешний канун пока соответствовал вкусам вождя. Его соратники отмечали этот факт с ещё большим энтузиазмом. Хрущёв вчера, двадцать второго августа, радостно доложил «Хозяину», что завтра отправляется «в гости к Ворошилову».

«В гости к Ворошилову» — это в новенькое охотничье хозяйство в Завидове. По части воинских доблестей «железный нарком» не блистал, зато во всём, что не касалось прямых обязанностей, был человеком незаменимым. Открытие хозяйства, расположенного в ста пятидесяти километрах от Москвы, было исключительно его заслугой. Страстный и умелый охотник, Климент Ефремович не мог допустить, чтобы в непосредственной близости от столицы почти девственные леса пропадали без пользы для дела… отдыха членов Политбюро. Эту точку зрения разделили и те, кто разделял его страсть к охоте. Хрущёв был в числе первых, если не стрелков, то любителей. И погода не подвела. Все последние дни в Москве и области было тепло, солнечно и сухо. Осень напоминала о своём приближении лишь по утрам — лёгкой, бодрящей прохладой. К полудню на улицах, во дворах и в душах воцарялось лето, даже не прилагавшее особенных усилий для этого…

Удавался не только канун осени, но и канун политического сезона, которому больше подходило определение «весна в политических отношениях». В политических отношениях с Германией. Но отношение Сталина к отношениям и «весне в них» было неоднозначным. И всё потому, что «весна» в одних отношениях явилась следствием «зимы» в других. Увы, в политике не бывает всё и сразу. «Тёплый ветер из Берлина» радовал, но приходилось с горечью признавать, что к переменам в отношениях с Германией привело отсутствие перемен в отношениях с Англией и Францией.

Ни от себя, ни от товарищей по работе вождь не скрывал, что первым предпочёл бы вторые. С тридцать пятого года Советский Союз вёл борьбу за создание в Европе системы коллективной безопасности. Вёл, преодолевая многочисленные препятствия. Парадокс, но главным препятствием на пути к достижению согласия всегда становилась… Европа! Европа всегда становилась главным препятствием на пути защиты самой себя! Застрельщиками в деле оппозиции здравому смыслу являлись Англия, Франция… и Польша. Верная традициям русофобии, последняя немедленно ложилась бревном поперёк любого консенсуса с Советским Союзом.

«Вожди старой Европы» тоже внесли свой вклад в дело борьбы «с миролюбивыми происками международного коммунизма». Всю свою недюжинную энергию они направили на то, чтобы исключить СССР не только из участников европейского пакта, но из числа независимых государств. По этой причине они делали, если не всё, то всё от них зависящее для того, чтобы «просветить» герра Гитлера насчёт перспектив «лебенсраум» («жизненное пространство») на Востоке.

Только Москва, которая и сама «не сразу строилась», не отказалась от попыток образумить «европейские демократии». В этом ей существенную помощь оказывал и герр Гитлер, который для начала отказался от версальских лимитов на армию и флот, а затем и вовсе разошёлся. И совсем не в том направлении, куда его адресовали «доброжелатели» из Лондона и Парижа. Фюрер «повторно милитаризовал» Рур, устроил аншлюс Австрии и усадил Лондон и Париж за один стол с собой. Но это не был стол переговоров: в Мюнхене «демократиям» «разрешалось» всего лишь капитулировать перед герром Гитлером. Пока одной только Чехословакией.

При таких «исходных» «сам Бог велел» Парижу и Лондону идти, если не на поклон, то «в объятия большевиков». Но «господа европейцы» опять не спешили — ни с объятиями, ни с выводами. И их можно было понять: надежда умирает последней. Надежда на то, что первым умрёт Советский Союз — а убийцей будет «тысячелетний рейх». Именно по этой причине весь тридцать восьмой и добрую четверть тридцать девятого Лондон и Париж старательно «отсутствовали в наличии», едва только Москва проявлялась с очередной инициативой на ниве миротворчества.

Не пробудили Запад от мечтательной летаргии и очередные шаги советской дипломатии: пятнадцатого апреля Лондону, а через два дня — Парижу был передан советский проект соглашения по вопросам коллективной безопасности в Европе. Нет, западные «демократии» не отказались «поговорить с Советами», но разговоры оказались исключительно «о погоде». Да иными они и не могли быть: английскую миссию на переговорах с Москвой по политическим вопросам возглавил третьестепенный чиновник Форин-оффис Уильям Стренг. Этот человек даже в британском МИДе был настолько «широко известен», что его имя то и дело путали секретарши. Разумеется, ни о каком «даровании» полномочий ему и речи быть не могло. Так: «попить чаю», поулыбаться и откланяться. «Обменяться мнениями» — как говорят дипломаты, если не предполагается никаких последствий в виде хотя бы предварительных договорённостей.

Семьдесят пять дней продолжался «маринад» под названием «англо-франко-советские переговоры». Из них шестнадцать дней ушло на то, чтобы Москва ответила на вопросы партнёров. Все остальные пятьдесят девять дней западные «партнёры» старательно имитировали кипучую деятельность, «засушивая» одни вопросы и «замариновывая» другие. И только шестого июня Англия и Франция согласились гарантировать прибалтийским лимитрофам «военно-политическое покровительство». Но было поздно: седьмого июня Эстония и Латвия — каждая по отдельности — заключили с Германией пакты о ненападении.

Этот факт слегка взбодрил «демократии», и они вынуждены были согласиться на переговоры о военном сотрудничестве с Москвой. Разумеется, параллельно с работой «дорожным указателем на Восток»: это направление продолжало оставаться для Лондона и Парижа главным. Именно потому они не изменили «традиционному репертуару» и в данном случае: главой делегации Англии был назначен престарелый адмирал флота Реджинальд Планкетт Дрэкс, на момент назначения — комендант Портсмута. Дедушка — и не только флота — де-факто находился в отставке, лишь для приличия задрапированной синекурой.

Воистину — «крупнейшая величина оборонного ведомства»! Особенно на фоне советских контрагентов: наркома обороны Маршала Советского Союза Ворошилова и его первого заместителя, Начальника Генерального штаба командарма 1 ранга Шапошникова!

Неудивительно, что на запрос из Москвы о личности Дрэкса советский посол Майский, к тому времени уже семь лет обживавший все, в том числе, и второстепенные салоны британской столицы, ответил, что и во второстепенных салонах адмирал Дрэкс не значится даже среди второстепенных личностей. Больше того: посол не слышал это имя и среди третьестепенных фигур в третьестепенных салонах. По одной лишь причине: к «фигурам» фигура Дрэкса не относилась. Нигде.

Но этим назначением оскорбления Москвы не кончились. Дрэкс не пожелал компенсировать свою «даже не третьестепенность» хотя бы скорейшей доставкой себя и свиты в Москву. Самолёту и быстроходному крейсеру адмирал предпочёл в качестве «самого быстроходного транспортного средства», такой же престарелый, как и он сам, товаро-пассажирский пакетбот «Сити оф Эксетер».

И в части остального адмирал строго блюл себя и инструкции Лондона. И, если о русских говорят, что они медленно запрягают, но быстро едут, то в этом случае Дрэкс переплюнул даже русских: он и «запрягал», и «ехал» с одинаковой скоростью. Старому джентльмену явно некуда было спешить. Поэтому «Сити оф Эксетер» отбыл из Англии лишь пятого августа, а в Ленинград прибыл только десятого. Одиннадцатого поездом английская делегация, наконец-то, добралась до Москвы.

Правда, джентльмены могли не торопиться «ещё раз»: Дрэкс прибыл без полномочий. И, если у главы французской делегации — «тоже великого полководца» корпусного генерала Думенка — имелись хотя бы полномочия на ведение переговоров без подписания документов, то у Дрэкса не было никаких полномочий! Никаких — кроме одного: «заслушать отчёт Москвы об односторонних обязательствах СССР по оказания помощи жертвам агрессии»! А ещё у него имелась инструкция Лондона: «Британское правительство не желает принимать на себя конкретные обязательства, которые могли бы связать нам руки при тех или иных обстоятельствах».

При таких обстоятельствах переговоры были обречены… на переговоры. На переговоры бесконечные, бесплодные и бестолковые. Двенадцатого августа они сходу начали оправдывать характеристики и ожидания самих себя. Чтобы сразу же поставить на место советскую делегацию, «нагло» вздумавшую предъявлять целый набор полномочий на подписание военной конвенции, Дрэкс решительно «вывернул карманы», в которых, помимо обязательной «фиги», никаких «других полномочий» не имелось!

Правда, заранее предполагая — и даже зная — ответ, Дрэкс согласился с предложением Москвы запросить Варшаву насчёт прохода советских войск для оказания помощи жертвам агрессии. Девятнадцатого августа, в день получения запроса, Польша решительно отвергла «домогательство Советов». Отвергла устами своего министра иностранных дел Бека, который так прямо и заявил: «Это быдло (Красная Армия, то есть) не ступит на территорию Польши».

Поскольку этими устами было сказано всё, а Красная Армия не располагала достаточным числом ковров-самолётов и шапок-невидимок для транспортировки своих войск «не по земле суверенной Польши», говорить уже было не о чем. Но для порядка — а больше под давлением Москвы — Дрэкс и Думенк запросили свои столицы о дальнейших инструкциях. Четыре дня, начиная с вечера семнадцатого августа, Лондон и Париж «хранили героическое молчание». И тогда заговорил Берлин.

Если быть совсем точным, заговорил он ещё раньше.

Ещё в прошлом, тридцать восьмом году, немцы приступили к зондажу Москвы насчёт улучшения отношений. Понять их было можно: на горизонте всё время маячила перспектива общеевропейского военного соглашения против Германии. И в этих «поползновениях» Советский Союз играл не только не последнюю — первую скрипку! Берлин считал себя везунчиком оттого, что СССР «крупно повезло» с партнёрами: все они, без исключения, мужественно не поддавались на уговоры Москвы… позаботиться о самих себе. При этом они старательно «подмигивали» Берлину «курсом норд-норд-ост».

При всей своей экзальтированности, фюрер был прагматиком. Поэтому он «жаловал» «плутократов» не меньше, чем большевиков. Считая, что выжал из них максимум того, что можно было выжать сегодня, он не стремился «дружить больше», чем требовалось обстановкой. А, вот, перспектива оказаться жертвой даже не очень серьёзного консенсуса между «демократиями» и Москвой ему вовсе не улыбалась. И, поэтому, в Москве ещё шли переговоры с англичанами и французами — а Гитлер уже приступил… к приступу советского вождя.

Фюрер работал не на пустом месте: почва для серьёзных переговоров была не только подготовлена, но и «основательно унавожена». Ещё в октябре тридцать восьмого посол в Москве граф фон дер Шуленбург запланировал серьёзную дипломатическую атаку непосредственно советского премьера Молотова. Старый граф решил «перепрыгнуть через голову» наркома иностранных дел Литвинова. Литвинов считался в Берлине — и не в нём одном — англофилом и франкоманом. Этот человек был решительно настроен на союз с «демократиями» против Берлина — и поэтому считался в рейхе политиком негибким и бесперспективным с точки зрения «дружбы между народов».

А, вот, Молотов не подозревался Берлином в однозначных симпатиях к Западу. В том числе и потому, что его симпатии всегда были производными от симпатий «главного тут»: Сталина. Это «грозило» Берлину, если не перспективами, то возможностями для маневра. Поэтому фон дер Шуленбург и намеревался предложить советскому премьеру либо возвращение к формату Берлинского договора двадцать шестого года, либо подписание масштабного пакта о ненападении. Учитывал граф и советские пожелания: совместные гарантии Балтийским странам и оказание давления на Японию с целью «умиротворения» соратника по «оси».

Семнадцатого апреля сего, тридцать девятого, года, когда СССР в очередной раз сделал Франции предложение о заключении военной конвенции, статс-секретарь МИД Германии Вайцзеккер встретился с советским полпредом Мерекаловым. К этому времени Берлин уже сделал выбор — в пользу договора с Москвой. Политические реалии вынуждали его к этому выбору: армиям рейха предстояла большая работа в Европе — а Советский Союз только путался бы под ногами. И хорошо ещё, если «без ничего», с одними только предложениями о мире… против Германии! А то ведь он мог «путаться» с участием танков, авиации и артиллерии!

«Миролюбие» Берлина началось с предложения наладить торговлю и заключить масштабное экономическое соглашение. В этом плане Москва и Берлин действительно нуждались друг в друге. Берлину требовалось зерно, нефть, уголь, руды чёрных и цветных металлов — а Москве нужны были германские кредиты, новейшие станки и технологии.

На пути сближения Москвы и Берлина грудью — не по уму, то есть — в очередной раз встал нарком иностранных дел Литвинов. Товарищ с пеной у рта доказывал: «всё, что нам нужно, можно взять у Англии и Франции!». И хотя те явно не торопились с предложениями, Литвинов старательно отрабатывал «агентом влияния» Лондона и Парижа.

Всё шло к тому, к чему и должно было прийти: к логическому концу. К логическому концу Литвинова. Двадцать седьмого апреля в кабинете Сталина имел место предельно острый «обмен мнениями» — и не только о текущем положении, но и о личностях друг друга. Молотов, традиционно «представлявший сторону» Сталина и дополнявший его, обвинил Литвинова в головотяпстве, непрофессионализме, политической однобокости и отсутствии гибкости. Намёк на «несоответствие занимаемой должности» был… вовсе даже не намёк, но Литвинов «не понял». Чересчур старательно «не понял», и опять «затянул старую песню». «Затянул», словно не понимая, что это грозит уже не оргвыводом, а «оргвыносом». В двери. Ногами вперёд.

Нет, вождь тогда не предложил наркому «выйти вон», а всего лишь разрешил ему удалиться. Но оказалось, что не предложил он это только вслух: через пять дней, третьего мая, Литвинова «попросили» с поста наркома иностранных дел. «За недостаточную ширину кругозора» и «неправильное поведение». И это правильно — и сразу же — поняли в Берлине. А тут ещё — назначение главой НКИД самого Председателя Совета Народных Комиссаров: более чем прозрачный намёк. Де-факто Москва приоткрывала дверь Берлину — и дипломатический натиск на СССР с «предложением руки и сердца» усилился.

Теперь для Берлина не было более важной задачи, чем «обращение Савла в Павла». И не одного «Савла» — сразу двух. Как итог: с мая по август между Москвой и Берлином состоялось десять «стратегических» встреч разного формата и уровня представительства. С немецкой стороны в них участвовали посол Шуленбург, статс-секретарь Вайцзеккер, заведующий восточноевропейской референтурой отдела экономической политики МИД Шнурре, советник МИД Хильгер. В одной из встреч принял участие сам рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп. Гитлер также не остался в стороне от «дела заверений в любви и дружбе»: двадцать шестого июля Карл Шнурре ужинал с советским поверенным в делах Астаховым и тогрпредом Бабариным по личному указанию фюрера.

Но и Москва не ударила в грязь лицом: в контактах с «немецкими партнёрами оказались замешаны» глава правительства Молотов, нарком внешней торговли Микоян, поверенный в делах Астахов. Только Молотов трижды принимал у себя немецкого посла: третьего, пятнадцатого и семнадцатого августа. В первую встречу, третьего августа, граф Шуленбург целый час посвятил «делу посвящения» советского премьера в свой план от двадцать шестого октября тридцать восьмого года. Он и не предполагал о том, что Молотов и сам мог бы посвятить графа в «план Шуленбурга».

И напрасно министр иностранных дел Италии граф Чиано винил себя «в разглашении государственной тайны». О «плане Шуленбурга» в Москве было известно задолго до июньских откровений итальянского министра. «Постановке в известность» — со всеми деталями — Москва была обязана товарищам из группы Шульце-Бойзена — Харнака: советская агентура проникла даже в сферу военного планирования германских Вооружённых Сил.

Но услышать о плане «в пересказе доброжелателей» и «из первоисточника» — «две большие разницы», как сказали бы в одном южном городе СССР. Тем более что фон Шуленбург был не только настойчив, но и искренен. Старый граф, который за свою жизнь уже «по третьему кругу» отбывал дипломатическую повинность в России, искренне верил, как в перспективы советско-германского сближения, так и в перспективы советско-германского размежевания в вопросе соблюдения интересов друг друга. Имеющиеся противоречия, по мнению дипломата с тридцативосьмилетним стажем, не являлись неразрешимыми.

Его настойчивость принесла свои плоды: на встрече пятнадцатого августа Молотов впервые согласился рассмотреть идею пакта о ненападении. Не от хорошей жизни согласился и не по одной лишь причине избыточной настойчивости старого дипломата. Больше всего «порадели» мистер Дрэкс и мсье Думенк: господа уже четвёртый день «переливали из пустого в порожнее». В свете этого мероприятия перспективы Москвы с каждым днём «переливания» вырисовывались всё отчётливее. Ей оставалось либо «таскать каштаны для чужого дяди», либо самой позаботиться о себе с предоставлением аналогичной возможности всем остальным.

«Куй железо, пока горячо!» — и семнадцатого августа Шуленбург вновь напросился в гости к Молотову. Не один напросился: с инструкцией Риббентропа, которая явилась всего лишь ретрансляцией приказа фюрера. А инструкция была такой: «Германия заключит пакт при условии, что Риббентроп немедленно подпишет его в Москве».

Радостное ожидание — на пару с такой же улыбкой — недолго продержались на лице посла: Молотов был учтив, но холоден. А ещё он был уклончив: «мне надо посоветоваться с товарищами». Неплохо зная русский язык и русские обычаи, граф понимал, что эта партийно-бюрократическая формулировка — вовсе даже не слова, а образ жизни советского чиновника. Его модус вивенди. Выполнение задания срывалось. А за такой срыв фюрер мог сорваться, на ком угодно.

Прежде всего, на самом Шуленбурге.

После непродолжительных раздумий посол решил остаться верным традициям дипломатии и дворянства — и честно поставил Берлин в известность об очередном «нет» извечного «Мистера Нет». От осознания реалий фюрер повременил срываться, и, ограничившись выражением неудовольствия, лично обязал графа… лично и немедленно вручить Молотову проект пакта о ненападении. На следующий день, девятнадцатого августа, Шуленбург в очередной раз «напросился в гости», где и исполнил поручение фюрера.

Долго трястись в ожидании ответа графу не пришлось: Молотов отверг план сразу же, как только дочитал его до конца. Но и падать в обморок послу также не пришлось: Молотов тут же вручил контрагенту советский проект. Как минимум, два отличия от немецкого в нём имелись — и оба существенные. Во-первых, советский проект гарантировал СССР нейтралитет в том случае, если Германия станет объектом нападения со стороны третьих стран. Во-вторых, Молотов предложил дополнить пакт специальным протоколом — с элементами «плана Шуленбурга» насчёт гарантий прибалтам и давления на Японию. Содержание протокола советский премьер жёстко и безапелляционно потребовал согласовать до приезда Риббентропа в Москву.

Условие насчёт протокола не смутило Шуленбурга. Впервые идея такого протокола «изошла», как раз, от Германии — и, как раз, в адрес СССР. Кроме того, в постскриптуме советского варианта протокола указывалось о его существовании. То есть, он не был тайной. И граф немедленно передал в Берлин о том, что, хотя лёд и тронулся, «процесс ледохода» необходимо ускорить. На его удачу, тут и радостная — для Германии — весть из Варшавы подоспела: девятнадцатого августа Польша окончательно и бесповоротно отклонила «наглое требование Советов об оказании помощи жертвам агрессии». В том числе — и самой Польше.

И фюрер понял: час пробил! Его час! Вчера — рано, завтра — поздно, значит — сегодня! Потому что сегодня — или никогда! И он решился. Он решился на то, о чём вчера и подумать не мог бы: обратиться к Сталину с личным письмом. Больше того: он надумал заместить собой Риббентропа, но «налёт на Москву» решил предварить эпистолой к большевистскому лидеру.

Поздним вечером двадцатого августа фюрер продиктовал: «Я принимаю предложенный Председателем СНК проект пакта о ненападении. Дополнительный протокол, желаемый Правительством СССР, может быть по существу выяснен в кратчайший срок, если ответственному государственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично…. Напряжение между Германией и Польшей сделалось нетерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день… Я вторично предлагаю Вам принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа. Министр иностранных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия….»

Утром двадцать первого августа рейхсканцелярию огласил торжествующий вопль фюрера: только что Шуленбург телеграфировал «добро» Сталина на прилёт Риббентропа…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мягкая трель телефонного звонка вернула Сталина из «заоконной Москвы» в кабинет. Он неторопливо поднял трубку. Молча поднял: обязанность представляться всегда лежала на контрагенте.

— У с-себя?

Щека вождя дёрнулась в беззлобной усмешке: Вече был в своём репертуаре. «Если я поднимаю трубку — значит, у себя! Кто ещё может тут её поднимать?!». Но «взыскивать» со старого приятеля вождь не стал: если горбатого могила хотя бы теоретически могла исправить, то в отношении Молотова у неё не было ни шанса. Да и не за что было взыскивать: пусть и в своеобразной форме, Вячеслав Михайлович всего лишь соблюдал этикет. Тем более что и фирменным заиканием он не преминул уважить друга-вождя.

— Жду тебя.

Сталину вполне хватило двух слов: он не любил долгих разговоров, особенно по телефону. Спустя пять минут Председатель Совнаркома входил в кабинет Секретаря ЦК.

— З-здравствуй, К-коба.

Молотов всегда заикался, когда волновался — а волновался он всегда, когда «работал» со Сталиным. Стаж знакомства, формат отношений и потенциал дореволюционного псевдонима не освобождали «от обязанностей».

— Ну, что, Вече?

Не предлагая гостю стул — если захочет, сам воспользуется —

вождь сразу же приступил к делу…. посредством слова. Молотов

не воспользовался стулом: наверно, «не захотел». Как всегда в тех случаях, когда Хозяин оставался на ногах.

— Риббентроп прилетел, Коба.

Ударение пришлось на глагол, заменяя собой отсутствующий восклицательный знак: их в ассортименте у Молотова не имелось. Сталин молча выписал ещё один круг — и вышел на траверз прямого взгляда Предсовнаркома.

— И как встретили гостя?

Если Сталин и усмехнулся, то эту усмешку на его лице не отыскал бы и микробиолог со своим микроскопом. Что-то «неуставное» легонько тронуло и усы Молотова.

— Гостя встретили… как гостя.

— Долгожданного?

— Не дождался. И не дождётся.

Вот теперь Сталин рассмеялся. Не помешало даже напряжение последних дней. «Получив санкцию», улыбнулся и Молотов.

— На встречу я отрядил Потёмкина и Баркова. «От союзников» напросился Россо: «по уставу».

Потёмкин являлся первым заместителем наркома иностранных дел СССР, а Барков заведовал в НКИД протокольным отделом. Формально дипломатический протокол не был нарушен: министра иностранных дел в месте прибытия встречает первый заместитель министра иностранных дел принимающей стороны. Формально — ибо нет правил без исключений. Полагая и себя, и свой случай именно таким исключением, германская сторона, очевидно, питала надежды — на пару с иллюзиями.

— Представляю себе физиономию Риббентропа, — хмыкнул в усы Сталин.

— Верно представляешь.

Молотов почти не улыбнулся. «Неуставную» мимику выдавал только иронический блеск глаз.

— «Бедный» рейхсминистр некоторое время растерянно оглядывался по сторонам: всё искал меня за спинами Потёмкина и Баркова. Даже фашистский салют Россо не пролился бальзамом на израненную душу герра Риббентропа.

— Это хорошо.

Явно удовлетворённый началом, Сталин разгладил мундштуком трубки седеющие усы.

— Нечего баловать мальчонку. Домогаться любви в браке по расчёту — это аморально…

— И даже — извращение.

— Точно. О времени встречи немцы извещены?

Верный себе, вождь исполнил переход от шутки к серьёзным делам без многоточия. Молотов сразу подобрался.

— Да, Коба: немцы приглашены на пятнадцать тридцать.

— Не сомневаюсь, что Риббентроп готов был отказаться даже

от душа — лишь бы побыстрее начать.

— Судя по реакции на моё предложение, — ещё раз блеснул стёклами очков Молотов, — да.

Сталин бросил короткий взгляд на часы.

— Первую беседу мы проведём как разведку боем. Посмотрим, с чем прибыли господа немцы. Темы пакта в разговоре не касаться.

— Понял, Коба, — смежил веки Молотов. — Потёмкина не берём?

Сталин на мгновение задумался — и отрицательно мотнул головой.

— Нет. В этом нет необходимости. Сегодня мы и вдвоём управимся. А завтра… завтра видно будет.

— Так я пошёл?

«Зная устав», Молотов не стал косить глазом на часы: всего лишь подобрался, как в строю.

— А то мне ещё надо…

— Иди, — махнул рукой Сталин…

Германская делегация также не отличилась представительным составом. На первую встречу со Сталиным Риббентроп не взял даже Фридриха Гаусса, специалиста по юридическим вопросам. Следуя инструкциям фюрера, рейхсминистр намеревался для начала «глобально просветить» советского лидера. Он, конечно, не возражал против того, чтобы подписать договор сразу же после обмена приветствиями, но отдавал себе отчёт в том, что чудес в политике не бывает. Именно поэтому необходимое в других случаях присутствие Гаусса сегодня не было таким, уж, необходимым. И Риббентроп «подсократился» до себя, посла Шуленбурга и советника Хильгера.

Рейхсминистр пришёл бы и один, будь у него такая возможность. Он честно не жаловал обоих: оба посмели считать его, выскочку и плебея… выскочкой и плебеем! Кроме того, оба слишком, уж, переоценивали масштаб личностей Сталина и Молотова. По мнению Риббентропа, аристократы настолько увлеклись игрой в объективность, что от обоих стало изрядно отдавать «розоватостью» и даже «краснотой». Особенно «изменился в окрасе» этот старый хрен — граф Фридрих Вернер фон дер Шуленбург.

С большим удовольствием Риббентроп отправил бы его, а за компанию с ним и Хильгера, если, уж, не в Дахау, то хотя бы к чёртовой матери.

Эх, если бы только было можно! Но — нельзя. И всё по одной причине: Шуленбург и Хильгер были дипломатами, а Риббентроп — нет. Не помогали даже претенциозные манеры и приставка «фон» к фамилии. Плебейское начало пёрло из всех щелей. А за отсутствие дипломатических талантов и говорить было нечего. Если за плечами фон Шуленбурга было тридцать восемь лет стажа дипломатической работы в разных чинах и странах, то за плечами фон Риббентропа — всего полтора года политических интриг в должности.

Правда, сюда при желании — самого Риббентропа, естественно — можно было засчитать и период с тридцать третьего года, когда будущий рейхсминистр возглавил внешнеполитическое бюро НСДАП. Но даже с «зачётом» дипломатического опыта набиралось — кот наплакал. Не спасали положение и несколько месяцев работы послом в Лондоне.

Больше всего Риббентропа тяготило явное неприятие его, как рейхсминистра, профессиональными дипломатами. Такими, как Шуленбург, Хильгер, не говоря уже о фигурах покрупнее: фон Нейрат, фон Папен, Шверин фон Крозигк. Для этих людей Риббентроп-дипломат не существовал: для них он всегда оставался партийным назначенцем. Конечно, «оставаясь для них», рейхсминистр не оставался и в долгу: даже аристократическая приставка «фон» не мешала ему «обложить» подчинённых так, что и портовые грузчики позеленели бы от зависти. Правда, легчало от этого ненадолго. В глубине души Риббентроп сознавал: объективно для занимаемой должности он не имел ни образования, ни дипломатического чутья, ни такта. Даже претенциозные манеры, невыносимые для окружающих, не избавляли его от комплекса неполноценности.

Всё это вкупе заставляло его мириться с обществом Шуленбурга и Хильгера. Без их помощи он не мог рассчитывать на достижение цели, ради которой фюрер и направил его в Москву. Этот пакт мог стать венцом дипломатической карьеры непрофессионального дипломата — а это, в свою очередь, «грозило» ему благосклонным отношением фюрера. Тем более что делиться лаврами Риббентроп и не собирался: сам фюрер являлся тому наглядным примером.

В пятнадцать тридцать, обменявшись приветствиями: холодно- вежливыми — с советской стороны, и подчёркнуто-радушными — с немецкой, хозяева и гости, наконец, заняли места за столом переговоров. Не дожидаясь приглашения, Риббентроп взял с места в карьер.

— Господин Сталин! Фюрер великой Германии Адольф Гитлер

придаёт исключительное значение этому визиту, и надеется, что он положит начало эре новых отношений между Германией и Советским Союзом!

— Так, уж, сразу, и «эре», — усмехнулся Сталин. Унисон ему ожидаемо составил Молотов, и неожиданно — Шуленбург. Когда Риббентропу перевели ответ, он покраснел, но тут же принялся оправдывать поговорку насчёт того, «с кого всё — как с гуся вода».

— Господин Сталин и господин Молотов! Я прибыл сюда не только для обсуждения текущих вопросов, но и для того, чтобы сделать предложения Советскому Союзу о глобальном сотрудничестве.

— Давайте, всё же, ограничимся текущими вопросами, — не поскупился на иронию Сталин.

Риббентроп тут же поймал на себе парочку взглядов от «членов делегации»: один — предостерегающий, второй — почти торжествующий. Что ж, Шуленбург с Хильгером могли позволить себе любой из этих взглядов. Они действительно предупреждали рейхсминистра о том, чтобы тот держал язык за зубами, ибо Сталин имеет привычку не «отпускать» визави ни одного «случайно вылетевшего» слова.

Риббентроп счёл за лучшее «дипломатично» откашляться, но следом опять выкатил грудь.

— Мы ознакомились с предложениями советской стороны —

и в вопросе их удовлетворения готовы пойти даже много дальше.

Сталин не слишком энергично приподнял бровь.

— Нельзя ли уточнить: «много дальше» чего?

Рейхсминистр открыл рот для ответа — но тот не находился. Пришлось оглянуться на Шуленбурга, да ещё не с министерским лицом: сквозь привычную уже растерянность в глаза его пробивался страх. Призванный на помощь, Шуленбург подался вперёд.

— Ваше высокопревосходительство, господин рейхсминистр хотел сказать, что Германия выражает готовность удовлетворить все заявленные советской стороной требования, а сверх того — предложить содействие в решении тех геополитических проблем, которые остались неохваченными предварительными договорённостями.

Сталин удовлетворённо кивнул головой — и Риббентроп немного убавил в бледности.

— Тогда у меня вопрос к господину рейхсминистру.

Медленно, словно танк — орудийную башню, Сталин повернул голову в сторону Риббентропа. Глаза его смотрели прямо на немца. Снаружи взгляд их был предельно мягким — зато, каким жёстким он был изнутри! Риббентроп наверняка почувствовал, как ледяные иголки сталинского взгляда насквозь протыкают его, и без того отсутствующее, мужество. А ведь и об этом «коварстве» русского «византийца» его предупреждал фон Шуленбург!

«Проткнув» гостя, Сталин мундштуком трубки неторопливо разгладил усы.

— Будем говорить откровенно: нас, русских, как и вас, немцев, прежде всего, интересует вопрос собственной безопасности. Особенно — в контексте нерешённого вопроса коллективной безопасности.

Риббентроп вздрогнул: «особенно — в контексте нерешённого вопроса коллективной безопасности». Что и говорить: «Sapienti — sat». «Умному — достаточно».

— Совершенно верно, господин Сталин.

— Очень хорошо, что Вы согласны с этим, господин Риббентроп. Поэтому скажу прямо: нас очень интересует вопрос Прибалтики. Мы бы не хотели, чтобы территории лимитрофов оказались плацдармом для агрессии против Советского Союза.

Под очередным невыносимо прямым взглядом Сталина Риббентроп заёрзал задом. Очередной намёк Сталина оказался… вовсе не намёк. Сталин не сказал ничего — и сказал всё. «Фамилия» агрессора не была названа — но Риббентроп едва усидел на месте, чтобы «не отозваться».

— Я понял Вас, господин Сталин.

Рейхсминистр не знал, куда девать глаза, руки и всё остальное имущество. Ему срочно требовалось перехватить инициативу, чтобы окончательно не скатиться к амплуа ответчика.

— И поэтому, чтобы сразу же развеять все Ваши сомнения, я

заявляю… будучи уполномочен фюрером… следующее: Германия совершенно не заинтересована в Финляндии, Эстонии и Латвии. Больше того: фюрер поручил мне заявить, что Германия также не заинтересована в Бессарабии, а в целом — в юго-востоке Европы.

— О юго-востоке Европы мы поговорим как-нибудь в другой раз, — почти не усмехнулся Сталин. — А вот, то, что Вы заявили относительно незаинтересованности Германии в прибалтийских республиках — это очень хорошо.

Сталин опустил упоминание Финляндии. А поскольку Сталин никогда и ничего не забывал, Шуленбург немедленно сделал Риббентропу «отмашку» глазами: тему Финляндии «педалировать» не следовало. В Германии было известно, что вопрос Финляндии — жизненно важный для всего северо-запада России, но он должен был созреть. Примерно — как чирей на заднице, когда его уже невозможно игнорировать. Вопросы надо ставить уместно, что особенно важно в политике.

Сталин, разумеется, обратил внимание на «семафор» посла Шуленбурга, но не стал обращать на это внимание немецкой стороны.

— Это особенно важно в связи с тем, что мы — страна северная, и очень нуждаемся в незамерзающих портах в акватории Балтийского моря. Экономика развивается, и наши возможности уже не отвечают потребностям. Наши порты в северных морях, к сожалению, не могут работать круглый год. Поэтому нам нужны незамерзающие порты Либава и Виндава. Или, как их ещё называют, Лиепая и Вентспилс. Мы даже готовы взять их в аренду у латвийской стороны. Конечно — при наличии доброй воли всех заинтересованных участников.

— У Германии такая воля есть! — просиял Риббентроп. — И, как раз — добрая! Именно по этой причине вопрос Польши…

— Кстати, насчёт Польши…

Сталин даже голосом умудрился проставить многоточие так, что оно смотрелось вопросительным знаком. На этот раз гость не смутился: чувствовалась подготовка.

— Фюрер считает поведение Варшавы абсолютно недопустимым.

Несмотря на отсутствие восклицательного знака в голосе,

Риббентроп местами перешёл на визгливые ноты.

— И он полагает, что напряжение во взаимоотношениях наших стран достигло такой степени, что развязки можно ждать в любое время!

— Да, он писал мне об этом.

Под будничный тон не удостоив гостя и взгляда, Сталин спокойно выбил пепел из трубки, и принялся заряжать её новой порцией.

— Хотелось бы узнать — хотя бы в общих чертах — что в Берлине понимают под «развязкой»?

— Ну-у… ф-ф-ф…

Риббентроп в очередной раз растерялся. Он, не дипломат, никак не мог ещё привыкнуть к обезоруживающей прямолинейности Сталина. Русский вождь заходил на интересующий его вопрос, минуя все обязательные и необязательные «дипломатические околичности». Это сразу же давало ему фору, а его визави — совсем даже наоборот. Именно поэтому рейхсминистру и потребовался сейчас мгновенный совет Шуленбурга. Он скосил глаз на посла — и тот молча смежил веки.

— Германия хочет решить все споры с Польшей мирным путём, господин Сталин.

— Данциг и «коридор»?

— Да, господин Сталин!

— Но, если конфликт окажется неизбежным…

Многозначительным взглядом Сталин предложил гостю поставить точку — и тот не стал уклоняться.

— … то Германия не переступит демаркационную линию.

Сталин пыхнул трубкой, и молча откинулся на спинку кресла. Некоторое время в кабинете царило молчание. Русские молчали бесстрастно. Шуленбург с Хильгером составляли им компанию. Риббентроп в очередной раз не выдержал проверку дипломатией: побледнел, «заострился» чертами и закусил губу.

Наконец, Сталин «дружелюбно обдал» Риббентропа свежим облаком табачного дыма, и взглянул на часы.

— Восемнадцать тридцать. Мы работаем уже три часа. Немецкая делегация, вероятно, желает отдохнуть после дороги.

Лицо рейхсминистра посерело: он «как-то» не услышал в заявлении советского лидера вопросительного знака. Сталин не спрашивал и даже не констатировал: он приговаривал. Приговаривал судьбоносные для рейха переговоры к очередному раунду. Приговаривал, сохраняя на лице «византийскую» невозмутимость.

— Боксёры — и те нуждаются в отдыхе через три минуты. Но мы дадим господину Риббентропу не три минуты, а три часа. Я полагаю, трёх часов господину министру будет достаточно.

Тут заулыбались даже Шуленбург с Хильгером: они уже немножко изучили юмор советского вождя. Юмор формата «в каждой шутке — лишь доля шутки». В данном случае их устраивали оба компонента: и шутка, и её доля. В предложении Сталина никакой трагедии для себя они не усматривали. Ведь переговоры даже не откладывались: в них объявлялся всего лишь «обеденный перерыв». Не сразу, но сообразил это и Риббентроп, отчего раздумал снова бледнеть и кусать губы. Напротив, он даже улыбнулся. Улыбнулся широко, в «истинно аристократической манере».

— Ценю Вашу заботу обо мне, господин Сталин. С чувством огромной признательности.

— Если нет возражений, то Вы имеете возможность ценить её до двадцати двух ноль-ноль.

Под общий смех Риббентроп и Сталин поднялись со своих мест, и протянули друг другу руки…

В десять вечера немцы в очередной раз продемонстрировали свою пунктуальность. Теперь они пришли вчетвером: подключился Гаусс. Немцы поняли, что переговоры выходят на кульминацию, но сочли не лишним продемонстрировать своё понимание ещё и Гауссом. Заодно и русским делался насквозь прозрачный намёк: «чтобы герру Гауссу два раза не ходить».

— Господин Сталин, на первой нашей встрече Вы сказали — цитирую дословно: «О юго-востоке Европы мы поговорим как-нибудь в другой раз». Смею заметить, что этот раз — именно «другой». Вам так не кажется?

Сталин усмехнулся — и пыхнул трубкой.

— Не возражаю.

— В таком случае, — немедленно оживился Риббентроп, — хочу сразу же ознакомить Вас с точкой зрения фюрера: «Германия признаёт за Советским Союзом интересы на Балканах, в бассейне Чёрного моря, и…

Риббентроп сделал выразительную паузу.

— … даже в Турции». То есть, мы, господин Сталин, признаём объективную заинтересованность Советского Союза в Константинополе и в пересмотре конвенции Монтрё о проливах — конвенции, явно дискриминационной по отношению к Советскому Союзу.

Выдав текст на одном дыхании, Риббентроп впился глазами в лицо Сталина. Делал он это соло: Шуленбург и Хильгер знали, что дальше будет: ничего не будет — а Гаусс шлифовал в уме формулировки договора. По этой причине и разочаровывался Риббентроп в одиночку: реакция Сталина оказалась совсем не такой, какой ожидалась. Да ещё — под нестерпимо «отсутствующее лицо» Сталина.

— Благодарю Вас, господин Риббентроп, за столь широкий жест, но Советскому Союзу будет достаточно и демаркационной линии. На тот случай, если то, что может случиться с Польшей, и в самом деле случится с ней. В чём мы действительно заинтересованы — так это в том, чтобы населённые этническими украинцами и белорусами земли сегодняшней Польши не стали в очередной раз зоной чужих интересов. Я понятно выражаюсь?

Дружелюбием в дружелюбном голосе Сталина и не пахло — и Риббентроп поспешно кивнул головой.

— Да, да, господин Сталин! Мы Вас прекрасно понимаем!

— Тогда, если наш уважаемый гость не возражает, займёмся делом. Итак, советская сторона ознакомилась с германским проектом договора. Германская сторона ознакомилась с советским проектом договора. Все обнаруженные недочёты и разночтения устранены в ходе предварительного согласования. Или я ошибаюсь?

Рибеннтроп оглянулся на Гаусса — и тот еле заметно пожал плечами: «на Ваше усмотрение, герр рейхсминистр».

— Нет, господин Сталин, Вы не ошибаетесь.

— Тогда имеет смысл, как говорят русские, «переписать набело».

Риббентроп вновь покосился на Гаусса. На этот раз тот откликнулся с большей заинтересованностью: слова русского лидера предполагали теперь и участие специалиста в области права.

— Мы согласны, господин Сталин, — «перевёл» Гаусса Риббентроп.

Сталин обернулся к Молотову — и тот немедленно передал ему папку с вложенными в неё машинописными листами. Сталин раскрыл папку.

— «Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом»… Нет возражений против того, чтобы слово «Германией» стояло впереди слов «и Советским Союзом»?

Сталин иронически прищурился в Риббентропа.

— Никакого подтекста здесь нет. В том смысле, что если кто-то указан первым, то и наибольшая угроза якобы от него. Это указание — не намёк на вероятного агрессора, а всего лишь соблюдение требований алфавита, как латинского, так и кириллицы. Что скажете, господин Риббентроп?

— Возражений нет, господин Сталин.

— Тогда идём дальше, — удовлетворённо кивнул головой Сталин. — В согласованном проекте — семь статей. Этого количества достаточно?

Риббентроп повернулся к Гауссу — и тот кивнул головой.

— Достаточно, — «перевёл» рейхсминистр.

— За прошедшее время позиция немецкой стороны в отношении статьи второй проекта Договора не изменилась?

Не отличавшийся ни феноменальной памятью, ни особенным прилежанием, Риббентроп растерянно отвесил губу — и тут же подался развёрнутым ухом к губам консультанта. Гаусс что-то быстро зашептал «в рейхсминистра». «Ознакомившись со шпаргалкой», Риббентроп вернулся в вертикальное положение.

— Господин Сталин, не сочтите это невежливостью, но могу я, в свою очередь, поинтересоваться, не изменилась ли редакция статьи второй в советском проекте? Без ответа на этот вопрос я не смогу ответить на Ваш.

Сталин усмехнулся.

— Конечно, Вы можете поинтересоваться, господин Риббентроп. Только это — не советский проект, а согласованный обеими сторонами.

Риббентроп с досады закусил губу: очередной прокол, непростительный даже для новичка. Его компаньоны, обвыкшиеся уже с постоянными ляпами шефа, не стали «подсыпать соли на раны» начальства, и «занавесились» нейтральными лицами.

— Что же — до ответа на Ваш вопрос, то скажу так: редакция не изменилась. Можете убедиться в этом сами.

Сталин редко читал документы вслух, но для высокого гостя сделал исключение.

— «В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу».

Когда Риббентропу сделали перевод, он кивнул головой. Без особого энтузиазма.

— Да, это — согласованный вариант… Только…

Риббентроп совсем недипломатично замялся. Для озвучивания вопроса «Только — что?» Сталину хватило и небольшого подъёма брови. Рейхсминистр тут же спохватился.

— … В идеале лучше смотрелся бы вариант об оказании помощи жертве агрессии…

Сталин обезоруживающе улыбнулся: ни дать, ни взять — друг.

— Но тогда это был бы Договор о взаимопомощи, а не о ненападении. Тогда это был бы совсем другой документ — а не тот, который мы рассматриваем сейчас.

Советский вождь «очень хорошо понимал» гостя. СССР вовсе «не улыбалось» перспектива оказаться втянутым в конфликт в случае нападения на Германию третьей силы. Наряду с первой статьей

«о воздержании от всякого насилия», статья вторая проекта была одним из двух краеугольным камней, на которых и держался весь договор. С большим трудом СССР удалось сделать этот «камень» «вполне краеугольным». Ведь ещё шесть дней тому назад Молотов отклонил немецкий вариант, фрагмент из которого сейчас и озвучил Риббентроп.

Рейхсминистр заёрзал в кресле. Гаусс запросил взглядом

Шуленбурга — и тот отрицательно покачал головой. Тогда «юрисконсульт» немецкой делегации наклонился к Риббентропу, и отметился в его ухо предельно лаконичным текстом. Щека рейхсминистра «окислилась», но он тут же восстановил в себе дипломата, и развернулся на манер плаката «Добро пожаловать!».

— Мы согласны с текстом Договора, господин Сталин. Полагаю, что теперь мы можем перейти к согласованию протокола?

Сталин повернул голову к Молотову — и тот сдержанно развёл руками: «Почему бы и нет?».

— Немецкая делегация имеет на руках проект дополнительного протокола?

Риббентроп, не оборачиваясь, протянул руку к Гауссу, и тот вложил в неё пару листов бумаги с машинописным текстом.

— Да, господин Сталин: мы имеем этот текст.

— А замечания к тексту Вы имеете?

Сталин прозвучал вполне доброжелательно, но глаза его работали отдельно от голоса. Взгляд их был пронизывающим и требовательным. Риббентроп растерянно покосился на Гаусса. Тот немедленно «вышел из тени».

— К тексту протокола не приложена карта, господин Сталин.

— А зачем она? — почти удивился Сталин. — Мы ведь не проводим демаркацию по каждому метру территории. То есть, мы не осуществляем демаркацию государственной границы между СССР и Германией. Это — дело будущего… если оно будет. Да и тогда это — дело не столько дипломатов, сколько картографов и геодезистов. А наша задача: определить границу сфер интересов приблизительно. Заметьте, господин Риббентроп: не государственных границ — а сфер интересов! Да и то — приблизительно.

И это — не моё произвольное толкование: это буквально, слово в слово, записано в пункте втором дополнительного протокола!

Риббентроп дёрнулся глазами в сторону Гаусса, и тот утвердительно смежил веки. Рейхсминистр поморщился: инструкции фюрера были предельно точны.

— Значит, господин Сталин не считает карту необходимым приложением к протоколу?

— Да, господин Сталин не считает карту необходимым приложением к договору.

Сталин прозвучал сухо и категорично. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Только доброжелательный взгляд смягчал отчасти «суровость приговора».

— Имеет ли немецкая делегация возражения в части пунктов один и два протокола о разграничении сфер интересов Германии и Советского Союза в Прибалтике и Польше в случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав прибалтийских государств и Польши соответственно?

Риббентроп неожиданно улыбнулся. Для того чтобы солировать в режиме моментального ответа, на этот раз «шпаргалки» Гаусса ему не понадобились.

— Нет, господин Сталин. Больше того: немецкая делегация имеет полномочия официально — с закреплением в протоколе — заявить о своей полной незаинтересованности в юго-востоке Европы. Германия признаёт интерес СССР к Бессарабии.

— Безоговорочно?

Сталин озвучивал вопрос параллельно с прикуриванием трубки. Глаза его при этом иронически поблёскивали из-под бровей. Уже немножко «потёршись» в переговорах и освоившись с манерами советского лидера — насколько это возможно вообще, Риббентроп прибавил в улыбке.

— Мы ведь собрались для того, чтобы быть откровенными друг с другом, господин Сталин?

— Разумеется, господин Риббентроп.

Сталин «раскочегарил» трубку и с удовольствием затянулся ароматным содержимым «Герцеговины Флор». Но и дым смог лишь слегка приглушить озорной блеск его глаз.

— Тогда я буду предельно откровенен, господин Сталин, — ещё шире растянул губы Риббентроп. — Германия желала бы большей ясности в вопросе будущего Польши. В рамках протокола, конечно.

Сталин переглянулся с Молотовым.

— Н-например? — включился глава правительства и нарком иностранных дел.

Рейхсминистр жеманно повёл плечами.

— Ну, например, мы могли бы вспомнить о том, что Польша уже неоднократно прекращала своё существование, как государство. Взять хотя бы третий раздел, если я не ошибаюсь, тысяча семьсот девяносто пятого года.

«Взятию хотя бы» Риббентроп был обязан фон Шуленбургу, который почти вдогонку просветил рейхсминистра на тот случай, если вдруг понадобятся исторические параллели. И, кажется, такой момент действительно настал: Сталин задумался. Хотя, может, задумался он исключительно в дипломатических целях. Ну, для того, чтобы «сделать приятное» рейхсминистру. Вновь переглянувшись с Молотовым, Сталин едва уловимо покривил щекой в усмешке.

— Насколько я понимаю, решение судьбы Польши «не входит в компетенцию» настоящего протокола. Нас, русских, интересуют только исконно украинские и белорусские земли, отторгнутые Польшей от Советской России в двадцатом году.

Риббентроп ожидаемо скис лицом, потом не менее ожидаемо закусил губу — и забегал пальцами по столешнице.

— Но мы не можем оставить этот вопрос открытым!.. Я хотел сказать: мы должны хоть каким-то образом отразить наше отношение к нему именно в данном протоколе!

Рейхсминистр горячился и, с точки зрения профессионального дипломата, «безбожно косноязычил». Но ни Шуленбург, ни Хильгер, ни Гаусс и не собирались «взыскивать» с шефа: рейхсминистр был прав в своей настырности. «Застолбить участок» — в виде права на возвращение к вопросу — следовало немедленно. Потому что всё, что «могло случиться», должно было случиться — и в самые ближайшие дни. Да и «с другого фланга» рейхсминистр был прав: Германия же «уступила» СССР Бессарабию!

А в политике нет места бескорыстию: каждый подарок обязывает! Должна же Москва понять, что ответный жест — за ней!

— Хорошо.

Полусогнутая рука Сталина с зажатой в ней дымящейся трубкой выполнила характерный маневр в воздухе.

— Тогда давайте запишем так — как продолжение второго пункта дополнительного протокола.

Сталин на мгновение задумался — и начал диктовать. Молотов и оба переводчика в две руки застрочили по бумаге.

— «Вопрос о том, каковы будут границы независимого Польского государства, может быть окончательно выяснен только в качестве дальнейшего развития политической ситуации». Как Вам такое дополнение, господин Риббентроп?

«Самостоятельный в суждениях» рейхсминистр немедленно подался головой в сторону Гаусса, и секунд двадцать внимал торопливому шёпоту правового советника. Наконец, голова его вернулась в исходное состояние, а глаза — на лицо Сталина.

— Немецкая сторона готова принять это дополнение… за основу.

— За основу?

Сталин и его трубка на мгновение разошлись друг с другом.

— Да, господин Сталин. Потому что — с небольшим уточнением.

— Весь внимание, — миролюбиво пыхнул трубкой Сталин.

Риббентроп нырнул глазами в шпаргалку, торопливо подсунутую ему Гауссом.

— Текст — примерно такой, господин Сталин… Значит, так: «Вопрос, является ли для обеих сторон желательным сохранение независимого Польского государства, и каковы будут границы этого государства…»… Ну, а дальше — Ваш текст, господин Сталин.

Глаза Риббентропа застыли на лице Сталина в напряжённом ожидании «приговора». Сталин медленно вынул трубку изо рта.

— Значит, говорите: «небольшое дополнение»…

Сталин хмыкнул, и покачал головой. Основания и для того, и для другого имелись: «небольшое дополнение» в корне меняло предложение Сталина. Ведь, если в предложении советского вождя сохранение Польши, как независимого государства, подразумевалось во всяком случае, то в предложении Риббентропа будущее Польши оставлялось на усмотрение «Высоких Договаривающихся Сторон».

Конечно, можно было отклонить «небольшое дополнение». Можно — но нужно ли? Нужно ли было это делать, если судьба Варшавы, похоже, уже была решена — и принципиальная точка зрения Москвы принципиально ничего не меняла. В условиях такого выбора, к тому же отягощённого цейтнотом, приходилось думать о собственных интересах. Да и сама Польша в своё время изрядно поспособствовала торжеству приоритета «собственной рубахи», раз за разом отклоняя советские предложения о военной помощи. Не следовало забывать и о Бессарабии: Германия де-факто обязывалась надавить на Бухарест с тем, чтобы «мамалыжники» не кочевряжились, и «по-тихому» вернули России то, что оттяпали у неё двадцать лет назад.

— Принимается.

Сталин повторно рассёк воздух широко уже известным — в узких кругах — жестом с участием руки и трубки.

— Но тоже — с небольшой редакцией.

Риббентроп напрягся: он уже на личном опыте постиг то, что небольших редакций у Сталина не бывает.

— Вместо слов «для обеих сторон» мы предлагаем использовать слова «в обоюдных интересах».

— Не возражаю! — облегчённо выдохнул Риббентроп, даже «не испросив согласия» Гаусса.

— А пункт второй заключим третьим абзацем: «Во всяком случае, оба Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия».

Сталин пыхнул трубкой — а Риббентроп задумался. Да, уж: «небольшая редакция»! «Небольшая редакция» оказалась типично сталинской. Не мытьём, так катаньем Сталин постарался оставить лазейку для возможных интерпретаций второго абзаца второго пункта. То есть, однозначного и недвусмысленного согласия с редакцией немецкой стороны в наличии не имелось. Риббентроп не был мыслителем, но одну вещь усвоил твёрдо: «политика — это искусство возможного». «Хоть что-то» всегда лучше, чем «ничего». И, обменявшись взглядами поочерёдно со всеми компаньонами, Риббентроп вздохнул.

— Немецкая делегация согласна.

— Будем считать это окончательным согласованием протокола, — немедленно заключил Сталин. — Сейчас протокол будет перепечатан — минутное дело — и мы приступим к заключительной части встречи: подписанию документов.

Улыбаясь из последних сил, Риббентроп украдкой — как ему хотелось думать — смахнул рукой пот со лба. То есть, как и подобает «истинному джентльмену», рейхсминистр вполне обошёлся без носового платка. Целых пять минут — в продолжение минутного дела — он мужественно воздерживался от подражания фюреру по части обгрызания собственных ногтей. Но вот документы были доставлены. Быстро пробежав глазами текст на немецком, Риббентроп в радостном изнеможении откинулся на спинку кресла. Дело было сделано. По причине этого дела теперь дело оставалось за фюрером. Дело возблагодарения рейхсминистра за титанический труд.

Следовало зафиксировать для истории этот момент — и Риббентроп хлопнул крышкой роскошного брегета. На часах уже было двадцать четвёртое августа.

— Господин Риббентроп не возражает попасть в историю? — усмехнулся Сталин.

Двусмысленность предложения была дружно оценена всеми участниками переговоров — одинаковым смехом.

— Мы предлагаем подписать договор в торжественной обстановке, с участием кинохроники и фотокорреспондентов.

Риббентроп просиял: сталинское предложение работало на подъём авторитета рейхсминистра в глазах фюрера. Одно дело — слова, и совсем другое — иллюстрации к ним. Ровно в два часа документы были подписаны. Очередная страница истории была перевёрнута: открывалась новая глава… под названием «Что день грядущий нам готовит»…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Ну, что, Вече: обманули мы Гитлера?

Сталин был оживлён и благодушен. Даже по кабинету он перемещался энергичнее, чем обычно. Клубы дыма из «раскочегаренной» трубки» служили дополнительным свидетельством хорошего настроения вождя.

Молотов экономно улыбнулся, и пожал плечами.

— Во всяком случае, мы не дали обмануть себя, Коба — а это много. Особенно — когда имеешь дело с таким волком, как Гитлер.

Ответ Молотова застал Сталина в «географическом центре» кабинета. Вождь развернулся — и направился к собеседнику. Ещё «в пути следования» ироническая усмешка основательно поработала над его щекой. Подойдя к Молотову, Сталин не пожалел на друга ароматного дыма.

— Да ты — совсем дипломат, Вече! Научился уклончивости у господ иностранцев. Уклончивости и осторожности.

Улыбка, и без того скупая, тут же истёрлась с лица Молотова. И то: реакцию Сталина трудно было расшифровать однозначно. Что это: одобрения или осуждение? Но «при всех входящих и исходящих», Молотов не собирался праздновать труса. Всегда поддерживая Сталина в принципиальных, глобальных вопросах, Вячеслав Михайлович, единственный из всего окружения вождя, не боялся иметь собственную точку зрения. И не только иметь, но и выражать её.

— Нет, Коба. Я всего лишь считаю, что в дипломатии единственным доказательством победы одного и поражения другого является акт о полной и безоговорочной капитуляции. Только в этом случае одна сторона навязывает свою волю другой, не спрашивая её мнения и согласия.

Жёлтые рысьи глаза Сталина в упор уставились на оппонента.

— Я понял тебя, Вече. Ты хочешь сказать, что от заключения этого договора выиграли не только мы, но и Гитлер?

— Да, Коба. Фюрер теперь может не опасаться нашего «сговора

с демократиями» против него. Спокоен он «и за нас»: знает ведь, что мы первыми договор нарушать не станем. А это значит, что в Европе у него развязаны руки. Разумеется, с известными ограничениями по Польше и Прибалтике, к которым вынудили его мы.

Сталин «демонтировал» тяжеленный взгляд с лица Молотова, и медленно тронулся в обратный путь по кабинету. Попыхивая трубкой, он не спешил с очередной репликой. Молчал и Председатель Совнаркома: свою точку зрения он уже огласил. У окна Сталин остановился, и заговорил, находясь спиной к Молотову — так, словно обращался к своему отражению в оконном стекле.

— Да, ты прав, Вече. Но, всё же, мы выигрываем больше от этого договора.

Вот теперь Сталин вернулся на лицо соратника. В собственной правоте он утвердился — оставалось «доработать» визави.

— Во-первых, мы не позволили «старой Европе» переадресовать аппетиты Гитлера на себя. Во-вторых, мы остаёмся в стороне от европейского пожара. Полагаю, ты не сомневаешься в том, что развития событий нужно ожидать в самые ближайшие дни. Гитлер, когда заявлял мне об этом в письме, не блефовал: так и будет. Неделя, максимум десять дней — и он пойдёт на Польшу. А там и Англия с Францией подключатся. Хотя бы формально — но подключатся. Вот и пусть они жрут друг друга… умники. Согласись, что это лучше, чем, если бы они совместными усилиями начали пожирать нас.

— Соглашусь, Коба.

— Вот так. В-третьих, мы получили редкую возможность бескровно вернуть себе то, что потеряли ценой большой крови. В-четвёртых…

— Но ты же не думаешь, что Гитлер отказался от своих планов насчёт нас?

Перебивая «докладчика», Молотов не иронизировал

и не оппонировал. И не потому, что точка зрения о неизбежности войны с Германия была общепринятой: Молотов и сам так думал. Договор не мог породить иллюзий — и глава правительства всего лишь хотел знать, в какой мере его заключение, по мнению вождя, способно повлиять на эту неизбежность.

Сталин поднял вверх указательный палец.

— То, что «в-четвёртых» — как раз, об этом, Вече. Мы получили, какую-никакую — а передышку. Сколько она продлится, я не знаю. Разумеется, я, как и ты, не верю в миролюбие Гитлера. Одной Польши ему будет мало. Сегодня ему не с руки нападать на нас, а…

— Ты хочешь сказать, что мы ему — не по зубам?

Молотов — даром, что по должности дипломат — лез напролом. Сталин не любил фронды, но ещё больше он не любил уклончивых ответов и уклоняющихся людей. Уклоняющихся словами, глазами и манерами. Правду-матку, тем более, в глаза, ему резали столь редко, что он научился ценить «здоровую оппозицию». Конечно, Молотов не притязал на лавры Каллисфена, тем более что лавры были весьма сомнительными: древнегреческий правдолюбец плохо кончил. Но то, что Молотов говорил Сталину вслух, никто другой не посмел бы и подумать без оговорки.

— Нет, я этого не хочу сказать.

Сталин задумчиво покачал головой.

— Я не думаю, что вермахт сильнее Красной Армии. Но он и не слабее. И с каждым днём силы его растут. Так, что у нас нет оснований ни закидывать врага шапками, ни праздновать труса перед ним. Другой вопрос: нужна ли Гитлеру сейчас война с нами? Ответ, думаю, очевиден: не нужна. Что хорошего в драке двух равных по силе бойцов? Одна лишь трата сил и энергии! Сплошные расходы при минимуме доходов. Тем более, мы для него — не приоритетная задача. Вспомни прогноз Димитрова!

В ноябре прошлого, тридцать восьмого года, Георгий Димитров, один из руководителей Исполкома Коминтерна, в журнале «Большевик» дал свой прогноз развитию событий в Европе. Согласно этим прогнозам, нападения Гитлера на СССР нужно было ожидать осенью сорок первого года. Почему именно тогда? По мнению Димитрова, нападение на СССР являлось для Гитлера задачей номер восемь. А до осени сорок первого фюрер должен был «управиться с делами» в Западной и Центральной Европе.

— Я помню эту статью, Коба, — отметился лаконичным кивком Молотов. — Ты разделяешь взгляды Димитрова?

Сталин ответил не сразу. Пыхнув трубкой, он медленно прошёлся перед Молотовым. Взгляд его карих глаз был сосредоточенным и строгим.

— Димитров, при всей своей южной пылкости — товарищ серьёзный и ответственный. И его прогнозы — не гадание на кофейной гуще. Это тебе не Шпанов со своей ненаучной фантастикой.

Молотов остался невозмутим, но глаза его живо блеснули из-под стёкол пенсне. Месяца полтора назад из печати вышла книга Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне». Книга подавалась как советская военная фантастика — но была выпущена Военным издательством Наркомата обороны в учебной серии «Библиотека командира»! По Шпанову, советские ВВС уже через двадцать девять минут после начала вторжения отогнали гитлеровцев за пределы СССР, а ещё через восемь часов «разгромили атаманов, разогнали воевод» на территории собственно Германии!

Книгу уже вовсю рекламировали как образчик советского патриотизма. С начала тридцатых годов, отказавшись от романтической утопии мировой революции, Сталин лично положил начало формированию советского патриотизма, и воспитанию в его духе граждан СССР. Но при этом он оставался категорическим противником «квасного патриотизма» и «ура-патриотизма». Книга Шпанова, по его мнению, была из этого ряда, так как немцы в ней представали безмозглыми идиотами и всего лишь мишенями для «отважных сталинских соколов».

— Так что, друг Вече, я думаю, что Димитров, в основном, прав. Не знаю, какими мы, там, будем на очереди: восьмыми или седьмыми — но прежде Гитлер разберётся с Европой. К этому его вынуждает не столько «Майн кампф», сколько политическая реальность. Он будет действовать так потому, что не может действовать иначе. А, вот, когда он управится с Польшей и Западной Европой, когда он пополнится их ресурсами и получит опыт ведения современной войны — вот тогда он и попробует нас на зуб.

— И как скоро это, по твоему мнению, произойдёт? В сроки, предсказанные Димитровым?

Сталин неторопливо пыхнул трубкой.

— Думаю, года два, если повезёт — три, у нас в запасе имеется. Всё будет зависеть от развития ситуации. Если Гитлер быстро управиться

с «демократиями», наша отсрочка ужмётся до минимума. Отсюда — задача: с максимальной пользой для себя использовать эту передышку! Готовиться, готовиться и готовиться! Да, сегодня мы избежали войны — но завтра её не избежать. Так, что…

— «Если завтра — война, если завтра — в поход, будь сегодня к походу готов»? — почти не усмехнулся Молотов, процитировав строки популярной песни.

— Именно, — тоже обошёлся без улыбки Сталин. — Ну, как: хватит тебе четырёх плюсов для нас от заключения договора?

— Могу добавить ещё один, — бесстрастно сверкнул очками Молотов. — Только что из Токио передали: правительство барона Хиранумы в полном составе ушло в отставку. Причина: сообщение о заключении советско-германского пакта о ненападении.

Усы Предсовнаркома тронула лёгкая усмешка.

— Представляешь, Коба: впервые в истории цивилизации правительство одной страны ушло в отставку только потому, что две другие заключили между собой договор о ненападении! Кстати, по словам источника, узнав о подписании договора, Хиранума — а ты знаешь, какой он фанатик Гитлера — прошептал только одно слово: «Непостижимо!».

— Ну, вот — а ты говоришь! — улыбнулся Сталин. — Нет, что там ни думай — а мы сделали большое дело! Нужное дело! Нужно, в том числе, и для вразумления японцев на Халхин-Голе.

— Полагаешь, что теперь японцы не будут так усердствовать?

— Убеждён. Хотя это не отменяет продолжение работы по ним…

Сталин замолчал, и погрузился в полупрозрачное облачко дыма. Мгновение спустя голова его вынырнула обратно. На лице играла довольная улыбка.

— Кстати, мы с тобой упустили ещё один плюс для нас. Существенный плюс.

Правая бровь Молотова приподнялась над стеклом пенсне.

— Какой?

— А за кредит ты уже забыл? Получили бы мы его без договора?

Молотов почти засмущался: к получению кредита он был причастен самым непосредственным образом. Когда пятнадцатого сентября немцы в очередной раз «сделали Москве предложение» — о заключении пакта о ненападении — Молотов сдержанно, в сухой протокольной манере поприветствовал эту инициативу — и тут же вышел прямым текстом: «Правительство СССР считает, что первым шагом к улучшению отношений между СССР и Германией могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения».

И через два дня немцы, особенно и не упираясь, предоставили кредит! Финансировал кредит ДЕГО: Дойче Голддисконтбанк. Сумма кредита составила двести миллионов немецких марок с предоставлением в течение двух лет порциями: сто двадцать миллионов — в первый год, соответственно, восемьдесят — во второй. Кредит предоставлялся сроком на семь лет под вполне «божеские» пять процентов годовых. Да и то: по «конфиденциальному протоколу» уже немецкое правительство обязывалось возвратить СССР полпроцента годовых, уплаченных Москвой банку!

Целевое назначение кредита полностью соответствовало запросам СССР: «устройство фабрик и заводов, аппаратостроение, оборудование для нефтяной промышленности, оборудование для химической промышленности, изделия электротехнической промышленности, суда, транспортные средства, измерительные приборы, оборудование лабораторий» и так далее.

— Вот, скажи, Вече: выгоден нам этот кредит, или нет?

— Ты ещё спрашиваешь! — усмехнулся Молотов. — Мы получаем то, на создание чего у нас в стране нет ни денег, ни опыта, ни времени. Самое главное: времени. Мы может это создать — но не сразу, и, тем более, не сейчас. А нам нужно сейчас!

— Верно, товарищ Молотов! — «условно сорвался с места» Сталин. — В числе прочих товаров мы получим уникальное оборудование: станки, автоматы, гидравлические прессы, ковочные молоты, машины! Даже — машины для плетения проволоки! И за готовую продукцию, на которую нам пришлось бы затратить миллионы человеко-часов труда, миллионы киловатт-часов электроэнергии, миллиарды рублей отчислений на амортизацию оборудования, а самое главное — долгие годы, мы рассчитываемся хлебом, металлами, углем! На сто восемьдесят миллионов марок — растительного и минерального сырья! Из них — одних только кормов и леса на сто пять миллионов марок! Так злаки и леса вырастут новые! И — никакого передела, даже первого! А в закупаемом оборудовании стоимость сырья минимальна. Основная стоимость — это высококвалифицированный труд рабочих и инженеров — то, чем мы пока не располагаем!

Словно забыв о минутной давности тревоге, Сталин почти торжествовал.

— Да любой экономист скажет тебе, что обмен — неэквивалентный! Я уже не говорю о том, что получить кредит перед войной у вероятного противника, которому деньги и вся номенклатура товаров самому нужны до зарезу — это почти невероятно! А мы сделали это, Вече! Мы сделали это! И немцы поставят нам всё, согласно договору! Будут волынить, будут «тянуть резину», будут ссылаться на объективные и субъективные трудности — но поставят!

Израсходовавшись по максимуму, Сталин «перевёл дух»: затянулся табачным дымом.

— Вот так, товарищ Молотов! Ты, конечно, прав, утверждая, что выгода — обоюдная. Но даже при обоюдной выгоде кому-то — всегда выгодней! И это — не исключение: это — правило. Потому что выгоду нельзя измерить с точности до миллионной доли процента. Потому что нельзя все её составляющие привести к общему знаменателю — как два мешка картошки на одних весах. Так, что, как ни крути, дорогой Вече — а переиграли мы герра Гитлера! Не вчистую, но переиграли! И ты больше не скромничай со своим дипломатичным «всяким случаем», в котором «мы не дали обмануть себя»!

— Хорошо, Коба!

Смеясь, Молотов шутливо поднял руки вверх.

— Больше не буду: слово дипломата.

— А теперь — заключительный плюс.

Сталин воздвиг трубку мундштуком вверх — так, будто ставил восклицательный знак.

— Какой на этот раз? — улыбнулся Молотов, уже не сомневаясь в том, что плюс окажется в наличии — и окажется именно плюсом.

— В связи с заключением пакта наши военные теперь свободны

от переливания из пустого в порожнее с этими «туристами с Запада»: Дрэксом и Думенком.

Сталин пыхнул трубкой. Несмотря на иронический характер заявления, ни следа иронии ни в его голосе, ни в его взгляде не было.

— А это значит, что мы теперь можем спокойно заслушать их точку зрения на предстоящие события…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

— Кто будет докладывать?

Сталин перевёл вопросительный взгляд с Ворошилова на Шапошникова. Ворошилов тоже перевёл — и не только взгляд, но и «стрелки». Начальник Генерального штаба командарм 1 ранга Шапошников сделал шаг вперёд.

— Разрешите мне, товарищ Сталин?

Вождь молча пыхнул трубкой. Шапошников прошёл к стене, и развернул скатанную трубкой карту. Ворошилов немедленно присоединился — но не к Начальнику Генштаба: к Сталину и Молотову. Поскольку вождь и не собирался устраиваться за столом, нарком обороны занял место напротив главы правительства.

Шапошников взял в руку указку.

— Доклад основан на данных Разведуправления Генштаба, товарищ Сталин.

Сталин молча кивнул головой. Указка Начальника Генштаба сделала несколько отметин и обводов на карте.

— По данным нашей разведки, товарищ Сталин, в Силезии немцы сосредоточили войска Группы армий «Юг» под командованием генерал-полковника фон Рундштедта. Это — основная ударная сила немцев: тридцать три дивизии, из них четыре — танковые. С воздуха «Группу армий «Юг» поддерживает Четвёртый воздушный флот (командующий — генерал авиации Лёр). Задача Группы: наступать общим направлением на Варшаву, разгромить приграничные части, а затем совместно с Группой армий «Север» уничтожить польские войска в Западной Польше.

Сталин несколько секунд вглядывался в карту.

— А что собой представляет Группа армий «Север»?

Рука Шапошникова переместилась вместе с указкой.

— Силы Группы армий «Север», товарищ Сталин, сосредоточены в Померании и Восточной Пруссии. Двадцать одна дивизия, из них две — танковые. Командующий — генерал-полковник фон Бок. С воздуха действия Группы поддерживает Первый воздушный флот под командованием генерал-полковника Кессельринга. Общее направление — также на Варшаву, товарищ Сталин. Для этого Группе армий «Север» надлежит разгромить противника севернее Вислы, а затем совместными усилиями с войсками Группы армий «Юг» разгромить поляков на западе Польши.

— А что это такое — между Группами армий?

Сталин ткнул мундштуком трубки в карандашный обвод на карте. Шапошников тут же «пристроился» к обводу.

— Между Группами армий, товарищ Сталин, немцы расположили небольшую группировку для введения поляков в заблуждение относительно направлений главных ударов. Одновременно ей ставится задача сковать активными действиями силы польской армии «Познань».

— Неплохо задумано, — одобрительно хмыкнул Сталин. — И наверняка эта группировка, в отличие от обеих Групп армий, и не думает конспирироваться?

Шапошников мягко улыбнулся.

— Так точно, товарищ Сталин. По данным разведки, немцы маневрируют войсками буквально на глазах у поляков — да ещё старательно изображают скрытность, особенно по ночам. Разумеется, это не может не убеждать поляков в том, что они разгадали манёвр противника.

Сталин усмехнулся — и покачал головой.

— Численность немецких войск известна, товарищ Шапошников? Хотя бы — примерно?

— Да, товарищ Сталин. И не примерно, а точно. Шестьдесят две дивизии, из которых семь — танковых. Это — около миллиона шестисот тысяч человек и две тысячи восемьсот танков. В обоих воздушных флотах — до двух тысяч самолётов. Орудий и миномётов — до шести тысяч.

— Солидно.

Сталин задумчиво разгладил кончики усов мундштуком трубки.

— А что — у поляков? Хоть планом войны с Германией они, наконец, обзавелись?

Сталинская шутка была из разряда тех, в которых — доля шутки. План войны с СССР у поляков имелся ещё с двадцатых годов и регулярно корректировался. А, вот, планом войны с наиболее вероятным противником шляхта «как-то» не спешила обзаводиться.

Шапошников вернулся к карте.

— На случай войны с Германией Польша имеет план «Захуд». «Запад», то есть. Обзавелась им Польша совсем недавно. Счёт — на месяцы. При первом же взгляде на него сразу возникает мысль о том, что составлялся он наспех. Как говорится, на всякий случай. Но основной его недостаток: он не рассчитан на достижение успеха собственными силами.

— Поляки учитывают Англию и Францию даже в оперативном плане? — усмехнулся Сталин.

— Да, товарищ Сталин. Разработчики плана исходили из того, что собственными силами Польша против Германии не выстоит.

Сталин хмыкнул, покачал головой, и медленно отошёл от карты.

— Расчёт на чужого дядю… Пораженческие настроения, возведённые в степень пораженческой стратегии… Ну, а что они готовы выставить против Германии сами?

Указка в руке Шапошникова заскользила по карте.

— Против Германии, товарищ Сталин, поляки выставляют шесть армий и одну оперативную группу. Против сил немцев в Восточной Пруссии действует армия «Модлин» и оперативная группа «Нарев». В Польском коридоре — армия «Поможе». На польско-германской границе сосредоточены четыре армии: «Познань», «Лодзь», «Краков» и «Карпаты». В резерве — армия «Прусы». Всего — двадцать четыре пехотные дивизии, двенадцать кавбригад, четыре тысячи триста орудий, до восьмисот самолётов устаревших конструкций, двести двадцать лёгких танков и шестьсот пятьдесят танкеток. Танков новых конструкций у поляков нет. Тяжёлых танков не было и не предвидится. Техника — устаревшая морально и физически, в основном — французского и английского производства. Общая численность войск — до одного миллиона человек, товарищ Сталин.

Вождь медленно покачал головой.

— То есть, немцы имеют преимущество и в живой силе, и в технике по всем позициям?

— Так точно, товарищ Сталин. Положение польской армии усугубляется ещё и тем, что войска не успевают ни отмобилизоваться до штатной численности военного времени, ни развернуться. Польская оборона эшелонирована только в представлении военачальников.

Сталин моментально вскинул на Шапошникова пронзительный взгляд желтых глаз.

— Вы действительно считаете, что война начнётся со дня на день?

Шапошников повернулся спиной и карте, и подобрался.

— Судя по концентрации немецких войск на направлении главного удара и по той лихорадочности, с какой поляки собирают силы, нападения Германии следует ожидать в ближайшие семь — десять дней. Для демонстрации мускулов, сил, что сосредоточены немцами — чересчур. Военная машина запущена — и остановить её невозможно.

Сталин медленно прошёлся мимо Шапошникова. Взгляд его был тихим и задумчивым. Трубка дымилась в полусогнутой руке — и вождь не торопился припадать к мундштуку.

— «Семь — десять дней»… Значит — с первого по пятое сентября…

Глаза Сталина вернулись на лицо Шапошникова.

— Борис Михайлович, как, по Вашему мнению, будут развиваться события?

Шапошников сделал почти строевой поворот к карте.

— Полагаю, товарищ Сталин, что кампания будет носить скоротечный характер.

— Вы не верите в помощь Англии и Франции? — двинул бровью Сталин.

— Имеющаяся у Разведуправления информация, товарищ Сталин, не позволяет сделать такой вывод. Никакой мобилизационной и оперативной активности ни в Англии, ни во Франции не отмечено.

— Союзники будут имитировать кипучую деятельность? — усмехнулся Сталин.

Начальник Генштаба мягко улыбнулся.

— И не слишком усердно, товарищ Сталин. Скорее всего, участие Франции и Англии в судьбе Польши ограничится дипломатическими шагами.

— Не обязывающими их ни к чему конкретному, — блеснул стёклами очков Молотов.

— Похоже, что так, — кивнул головой Шапошников. — Ни Англия, ни Франция не станут упираться ради Польши.

Сталин бросил заключительный взгляд на карту — и повернулся к Начальнику Генштаба.

— Ваш прогноз, Борис Михайлович?

Взгляд Сталина был требовательным, пусть и смягчённым доброжелательным голосом. Но Шапошников не побежал глазами ни в сторону, ни на потолок. Как профессиональный штабист, он не был лихим рубакой, но врождённая порядочность и профессиональный долг обязывали его говорить правду всегда. Как минимум — всегда, когда это требовалось интересами дела. Даже — вразрез с мнением вождя. Честность в общении со Сталиным не предполагалась обязательно прямолинейной — но обязательно предполагалась. Задачу несколько облегчало уважительное отношение вождя, безусловно, доверявшего Начальнику Генштаба и считавшегося с его мнением.

— Я думаю, товарищ Сталин — две-три недели. Сопротивление в приграничных районах будет преодолено за первые день-два — и поляки начнут отступление по всему фронту от севера и до юга. И это не будет плановым переходом к стратегической обороне.

— Иначе говоря, поляки побегут?

— Да, товарищ Сталин. Польская армия не готова оказать немцам организованное сопротивление. Отдельные части, конечно, будут сражаться: польский солдат — крепкий солдат. Но военное руководство у Польши — откровенно слабое, техника устаревшая, да и той не хватает. Но главное, чего не хватает: государственной воли для организации и ведения отечественной войны. Правительство сбежит сразу же, как только немцы выйдут на подступы к Варшаве. Так, что — три недели максимум, товарищ Сталин.

— «Три недели максимум»…

Сталин задумчиво провёл мундштуком трубки по кончикам усов.

— Ты слышал, Клим?

Ворошилов немедленно поднялся на ноги: дружба — дружбой…

— Наркомат готов к такому развитию событий, Коба. Генштаб уже разработал план действий на случай вторжения Германии.

Сталин вопросительно посмотрел на Шапошникова — и тот коротко кивнул головой.

— Генеральный штаб, товарищ Сталин, готов представить разработанный план в любое удобное для Вас время.

— Это хорошо.

Сталин двинул полусогнутой рукой с зажатой в ней трубкой: верный признак удовлетворения ответом.

— А, как, по-вашему, будут действовать немцы? А, Борис Михайлович?

Шапошников немедленно развернулся к карте.

— Генштаб полагает, товарищ Сталин, что это будут концентрические удары с использованием значительных масс танков с юга и юго-запада — из Моравии и Силезии, и с северо-запада и севера из Померании и Восточной Пруссии. Немцы постараются рассечь польскую армию на изолированные группы западнее Вислы и Нарева, что позволит окружить их и уничтожить одну за другой.

Сталин подошёл к карте. Некоторое время он изучал расстановку сил и стрелки с направлением ударов и контрударов.

— И Вы полагаете, что у поляков нет никаких шансов?

Шапошников, будто бы с сожалением, развёл руками.

— Ни малейших, товарищ Сталин. Максимум — лишняя неделя сопротивления. Да и то — лишь в том случае, если немцы будут действовать столь неуклюже, что позволят окружённым полякам выскользнуть из «мешка». Исходя из той информации, что нам известна, этот вариант исключается полностью. Поляки обречены, товарищ Сталин.

Сталин молча подошёл к окну, и некоторое время наблюдал живописное угасание лета и такое же художественное приближение осени. Тёплая погода, чистое синее небо и обилие зелени должны были настраивать на благодушную созерцательность и умиротворение — да «мирская суета» не давала. Сталин повернулся к Шапошникову. Трубка в его руке уже погасла.

— Спасибо, Борис Михайлович. Все свободны, кроме Молотова.

Шапошников свернул карту, и сопровождаемый Ворошиловым, покинул кабинет. Молотов застыл в напряжённом ожидании. Сталин проследовал мимо него, и сел в своё кресло.

— Ну, что скажешь, Вече?

Молотов холодно блеснул стекляшками пенсне.

— Если ты спрашиваешь меня о поляках, то я сожалеть не стану. Варшава всё ещё надеется на заключение соглашения с Гитлером. За наш счёт, разумеется. По сообщениям наших людей, двадцать восьмого Липский — польский посол в Берлине — должен встретиться с Риббентропом. Цель…

— Переключить внимание Гитлера на нас?

— Нет, Коба.

Молотов покачал головой.

— После заключения советско-германского договора о ненападении Варшава понимает, что это нереально. Она всего лишь хочет выторговать себе право на жизнь.

— Выторговать?

— Именно. Насколько мне известно, Липский имеет полномочия от Бека на то, чтобы согласиться с германскими претензиями на Данциг и «коридор». А ещё — на всякий случай — Липский должен продублировать все предыдущие заверения Бека о том, что Варшава не пойдёт ни на какое сотрудничество с СССР. Ну, ты же помнишь, Коба, как Бек просил министра иностранных дел Румынии Гафенку заверить Берлин в своей верности политике антисоветизма. В том же ключе — и встреча заместителя Бека Арцишевского с германским послом фон Мольтке двадцатого июня. Арцишевский тогда клятвенно заверял фон Мольтке в том, что Польша не заключит никакого соглашения с Советским Союзом. Так, что двадцать восьмого Липский будет клятвенно заверять Риббентропа в том, что Польша — больший католик, чем сам папа Римский.

— Вот, уж, действительно: «жертва агрессии»…

Сталин покачал головой.

— Этого горбатого и могила не исправит… Ну, что ж… Как сказал один товарищ: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Особенно — если они не хотят, чтобы их спасали. Поэтому будем защищать свои интересы. Напомни Шуленбургу о том, что пункт второй дополнительного протокола «обязывает».

— Будет исполнено, Коба…

…Первого сентября в одиннадцать десять мягкая трель телефонного звонка оторвала Сталина от бумаг. Он покосился на аппарат: звонил Молотов.

— Слушаю тебя, Вече.

— Товарищ Сталин, только что у меня был советник германского посольства Хильгер.

Сталин отодвинул трубку от уха.

— Коба, ты слышишь меня? — осторожно напомнил о себе Молотов.

— Жду тебя у себя.

Сталин мягко опустил трубку на рычаги.

Спустя десять минут Молотов входил в кабинет Сталина. Встретив Предсовнаркома у самого порога, Сталин молча пожал тому руку.

— Ну? — в упор «прострелил» Молотова Сталин. Требовательность в голосе дополнялась тем же во взгляде. По причине чрезвычайности визита ни о каком предложении стула и речи быть не могло. Но Молотов и не претендовал.

— Ровно в одиннадцать меня навестил советник германского посольства Густав Хильгер — и не один, а с уведомлением о начале войны.

Несколько секунд вождь стоял молча напротив Молотова, а затем неспешно вернулся к батарее телефонов, и поднял одну трубку.

— Клим, жду тебя у себя… Да, немедленно. И захвати с собой Шапошникова.

Положив трубку на рычаги, Сталин повернулся к Молотову, всё ещё застывающему у двери.

— Ну, чего стоишь: проходи, садись.

Молотов устало опустился на стул.

— Подробности есть?

Сталин принялся неспешно набивать трубку табаком. Молотов пожал плечами.

— Ничего такого: обычная дипломатическая процедура. Но радости Хильгер точно не скрывал.

Сталин, наконец, раскурил трубку, и, сделав первую затяжку, двинулся по кабинету. В районе входных дверей он застал новоприбывших: наркома обороны Ворошилова и Начальника Генштаба Шапошникова.

— Проходите, — обошёлся «без рукоприкладства» Сталин: верный признак не лучшего настроения.

Ворошилов и Шапошников кивками поздоровались с Молотовым, и заняли места за столом заседаний. Наконец, Сталин вернулся из путешествия по кабинету.

— Вече, просвети товарищей.

Молотов вкратце пересказал Хильгера. Ворошилов переглянулся с Шапошниковым. Нарком обороны привстал из-за стола.

— Товарищ Сталин, я не готов ответить на вопрос о том, как разворачивается германское наступление. Прошу дать мне время запросить германского военного атташе Кёстринга.

Сталин усмехнулся.

— Клим, я и не требую немедленного ответа. Немцы ведь ещё не доложились тебе.

Все четверо не слишком весело посмеялись. Первым отставил смех хозяин кабинета.

— Меня интересуют наши мероприятия в связи с германским нападением на Польшу.

— Ну, кое-что у нас с собой есть.

Ворошилов оглянулся на Шапошникова — и тот последовал за наркомом.

— Товарищ Сталин, как мы с наркомом обороны уже докладывали Вам, нами разработан план мероприятий на случай войны Германии с Польшей. Разрешите ознакомить Вас с первоочередными?

Пыхнув трубкой, Сталин молча кивнул головой. Шапошников раскрыл папку.

— По согласованию с Наркоматом обороны нарком внутренних дел товарищ Берия подготовил приказ об усиленном режиме охраны государственных границ.

Шапошников предъявил бумагу — и, утвердительно смежив веки, Сталин молча принял факт.

— Наркомат обороны также подготовил представление в Политбюро ЦК ВКП (б) о продлении на месяц срока службы в РККА для красноармейцев и сержантов, отслуживших свой срок и подлежащих мобилизации.

— Сколько всего? — обернулся уже в дороге Сталин.

— Триста десять тысяч шестьсот тридцать два человека, товарищ Сталин.

— Хорошо. Продолжайте.

— Полагая, что развитие ситуации может потребовать от нас использования большого количества войск, мы также подготовили проект Указа Президиума Верховного Совета об объявлении частичной мобилизации. Кроме того, наркоматом обороны подготовлена директива о проведении Больших учебных сборов (БУС). Мы планировали их проведение на шестое сентября, но сейчас целесообразно будет перенести дату их проведения на два дня вперёд: на четвёртое сентября.

Шапошников неожиданно смутился — и Сталин даже вынул трубку изо рта.

— Что такое Борис Михайлович?

— Товарищ Сталин, Большие Учебные Сборы — это фактически скрытая мобилизация с развёртыванием войск.

— Ну, не спорю.

— Мероприятие это — масштабное, и потребует отвлечения из народного хозяйства большого количества техники и автотранспорта, занятых на уборочных работах в сельском хозяйстве. Кроме того, предстоят значительные перевозки людей и техники железнодорожным транспортом.

— Понял Вас, Борис Михайлович — пыхнув трубкой, кивнул Сталин. — Будет соответствующее постановление Политбюро и Совнаркома. Народнохозяйственные и пассажирские перевозки временно придётся сократить. Что ещё?

Шапошников нырнул глазами в бумаги.

— Генеральным штабом, товарищ Сталин, подготовлен приказ о выделении из управления МВО управления Десятой армии (командующий — комкор Захаркин).

— Кому думаете передать?

— В состав Белорусского Особого военного округа. На усиление — ведь основная нагрузка ляжет на БОВО.

— Согласен. Всё?

Шапошников переглянулся с Ворошиловым — и маршал «вышел из строя», а заодно и из тени.

— Ещё, товарищ Сталин, мы подготовили план развёртывания полевых управлений Киевского Особого и Белорусского Особого военных округов.

— Пока — только управлений округов.

Рука Сталина с зажатой в ней трубкой «утвердила приговор».

— Не фронтов, а округов.

— Да, товарищ Сталин, — поспешно кивнул головой Ворошилов. — Мы готовы к такому развитию ситуации, но считаем, что сразу развёртывать управления фронтов нецелесообразно.

— В том числе — и с политической точки зрения, — подключился Молотов.

— В том числе и это, — с готовностью развернулся в его сторону Ворошилов. — Кроме того, наркомат обороны считает, что время для спокойной отработки планов у нас имеется.

Сталин, конечно же, заметил, как при этих словах, Шапошников покачал головой — и явно не от избытка энтузиазма.

— Ты рассчитываешь на поляков? — усмехнулся вождь.

— Ну, не сразу же они капитулируют! — разгорячился Ворошилов. — Я думаю, что приграничные бои затянутся на неделю! Ну, хотя бы — на несколько дней!

Сталин вопросительно посмотрел на Шапошникова.

— Я так не думаю, — твёрдо ответил Начальник Генштаба, глядя прямо в глаза Сталину. — Полагаю, что с учётом соотношения сил и оперативных возможностей сторон немцы быстро собьют части прикрытия. День — полтора. Максимум — два, да и то на отдельных участках. А потом они устремятся вглубь Польши. Глагол «устремятся» я использую не для украшения доклада: немцы, вне всяких сомнений, нанесут концентрические удары танковыми клиньями.

— Глубокий прорыв?

— Так точно, товарищ Сталин.

Ворошилов, не самый большой знаток современной войны, неопределённо пожал плечами — и Сталин медленно направился в голову стола.

— Хорошо. Тогда ты, Клим, немедленно пригласи к себе Кёстринга или Типпельскирха, и постарайся разговорить немцев. Я, в свою очередь, поставлю задачу Разведуправлению: пусть они задействует свои каналы.

Сосредоточенный взгляд Сталина разрезал пространство вдоль стола напополам.

— Нам нужна точная информация о характере и результатах операции «Вайс». Только, имея её, мы сможем определиться со своими планами…

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Прошу Вас, господа.

Дипломатично улыбаясь, Ворошилов встретил Кёстринга и

Типпельскирха у порога служебного кабинета. Немецкий военный атташе энергично встряхнул протянутую наркомом руку.

— Ваш звонок, уважаемый маршал, буквально на полчаса опередил наши намерения.

Улыбка на лице генерала вышла далеко за пределы требуемой протоколом. Складывалось впечатление, что Кёстринг и в самом деле был рад поделиться с Ворошиловым… немецкой радостью.

— Причём, уважаемый маршал, мы даже не собирались звонить: хотели нарушить протокол, и… как это по-русски: «свалиться, как снег на голову»…

Кёстринг на мгновение задумался.

— Нет, лучше не так: «нежданно-негаданно», как тот незваный гость, который хуже татарина… Нет, опять не то…

Пока атташе старательно морщил лоб, Ворошилов рассмеялся.

— Пусть будет: «сюрпризом», господин атташе.

— О, точно! — взметнул указательный палец Кёстринг.

— Тем более, что…

Полковник Типпельскирх сделал шаг вперёд, и остановился на одной линии с начальством.

— … союзнический долг обязывает нас к тому, чтобы своевременно и в полном масштабе информировать вас о событиях, представляющих взаимный интерес.

— Это очень мило с Вашей стороны, — не поскупился на улыбку Ворошилов, — только не «союзнический долг», а обязательства по договору о ненападении. Небольшое, знаете, но обязательное уточнение. Потому что — существенное.

Подвергнутый «корректировке» и предостерегающему взгляду Кёстринга, Типпельскирх смутился. Но, давно уже спец в вопросах обходительности, Ворошилов тактично не дал неловкости затянуться.

— Прошу за стол, господа. Чай, кофе? Или — по-русски: «чем Бог послал»?

— Чая вполне достаточно! — рассмеялся атташе, энергично плюхнувшись в кресло. — Я, господин маршал, как-то привык к русскому чаю с лимоном. Ну, а дальше… как это по-русски: «видно будет».

— Мне — кофе, — буркнул Типпельскирх, всё ещё мрачный

от «постановки на место». Наверняка, его огорчение усугублялось ещё и тем обстоятельством, что этот зондаж вряд ли являлся его личной инициативой — а «пострадал за правду» один он.

Ворошилов нажал кнопку в столе — и появился «стюард в мундире», который ловко расставил приборы, кушанья, и тут же удалился. Стараясь держать лицо, Типпельскирх потреблял хороший бразильский кофе, напряжённый столь заметно и основательно, словно он сидел не в кресле, а на электрическом стуле. Зато его начальник Кёстринг предавался чаепитию с наслаждением, всем своим видом показывая, что прибыл не к вчерашнему непримиримому врагу, а к любимой тёще на хрестоматийные блины. Наконец, шумно и не по протоколу отдуваясь — явно, чтобы доставить удовольствие гостеприимному хозяину — генерал отставил чашку в сторону.

— Не могу не поделиться радостью, господин маршал. Немецкие войска на всём протяжении границы с Польшей в течение одного дня сбили части прикрытия, и несокрушимой лавиной устремились вглубь страны.

Ворошилов неторопливо сделал глоток — и тоже отставил чашку.

— А как вели себя поляки?

Глаза советского наркома иронически блеснули. Кёстринг оценил юмор хозяина: тот всегда был больше политик, чем военный — и улыбнулся.

— Вполне гостеприимно, уважаемый господин министр. Поляки… как это у вашего поэта Пушкина… «цыгане дружною толпою», кажется… Так, вот: поляки дружно бросились…

Рука Кёстринга нырнула в карман, и извлекла оттуда сложенную вчетверо бумажку.

— На — у — тёк! — по складам выдал атташе, не скрывая торжества ни в голосе, ни на лице.

— Никакого сопротивления?! — старательно подыграл Ворошилов.

Кёстринг усмехнулся.

— Если я не ошибаюсь, господин маршал, польский министр иностранных дел Бек называл Красную Армию «этот сброд». Типичное шляхетское высокомерие, основанное лишь на умение кое-как махать шашкой, и том, что называется…

Старательно вспоминая, генерал наморщил лоб — и тут же лицо его разгладилось.

— … «дела давно минувших дней, преданье старины глубокой». Хорошо сказано, господин министр. Не в бровь — а в глаз. Полякам. Мы тоже отработали им в глаз — но уже не словом. Потому что «этот сброд» — сами поляки. От пинка германского сапога они сразу отлетели вглубь страны. Немецкие моторизованные и танковые части разрезали их оборону, как нож — масло. Говорить о Польше как о серьёзном военном противнике — это… несерьёзно, господин маршал! Скажу, не таясь: мы надеемся уже через пять дней стоять под Варшавой.

— Так скоро?

Ворошилов улыбнулся легко и непринуждённо, но далась ему эта лёгкость… нелегко. Конечно, маршал делал поправку на традиционное германское фанфаронство, но похоже было, что на этот раз… не похоже было. Не похоже было на фанфаронство: немцы, если и привирали, но не слишком много.

Кёстринг притворно вздохнул — и развёл руками.

— Все претензии — к полякам, господин маршал. Что поделать, если они — такие никудышные вояки. Я не утверждаю, что через пять дней мы будем в Варшаве — но на подступы к ней мы выйдем. В этом не может быть никаких сомнений. Разрешите, господин маршал?

Генерал покосился на портфель в руках Типпельскирха. Ворошилов кивнул головой, полковник щёлкнул замками — и спустя мгновение Кёстринг расстилал на столе карту с нанесённой на ней оперативной обстановкой.

— От Вас, господин министр, у нас секретов нет.

Кёстринг многозначительно поиграл бровями.

— Как минимум — в части Польши. Прошу Вас!

Ворошилов последовал примеру атташе — и склонился над картой. Палец Кёстринга несколько раз обежал отдельные участки на карте.

— По плану «Вайс» две Группы армий: «Север» — под командованием генерал-полковника фон Рундштедта, и «Юг» — под командование генерал-полковника фон Бока — одновременно нанесли концентрические удары с использованием значительных масс танков с юга и юго-запада — из Моравии и Силезии, и с северо-запада и севера из Померании и Восточной Пруссии.

Рука Кёстринга «сопроводила» направления ударов.

— Противник оказал лишь очаговое сопротивление, и был очень быстро сбит с занимаемых позиций. Наступление германских войск развивается настолько стремительно, что поляки не имеют ни малейшей возможности для того, чтобы грамотно «выпрямить линию» и закрепиться на новых рубежах обороны. Поэтому их отступление повсеместно напоминает… да, что, там, «напоминает»: имеет характер панического бегства. Нарастанию хаоса помогает отсутствие грамотных военачальников и паника населения.

Кёстринг разогнул спину.

— Как видите, господин маршал, польская армия обречена на то, чтобы быть рассечённой на изолированные группы западнее Вислы и Нарева, что позволит наступающим германским войскам окружить их и уничтожить поодиночке.

Ворошилов с трудом удержался от того, чтобы не нахмуриться: вспомнил прогноз Шапошникова. Военный атташе посольства Германии почти слово в слово повторил доклад Начальника Генерального Штаба Красной Армии.

— И что: все очаги польского сопротивления уже подавлены?

Кёстринг желчно усмехнулся.

— Очаги находятся уже в глубоком тылу наших войск, господин министр. На общее положение дел и на судьбу Польши они уже не влияют. Это — не слова: можете сами убедиться.

Палец Кёстринга уткнулся в точку на побережье Балтийского моря.

— Полуостров Вестерплятте. Обороняет его часть общей численностью до батальона пехоты. Ну, может — чуть больше. В любом случае — несерьёзная численность. Хотя позиция для обороны удобная. Но на этот случай у нас имеется линкор «Шлезвиг-Гольштейн» и его орудия главного калибра. Не пройдёт и двух дней, как эти люди не только выбросят белый флаг, но и подпишут акт о полной и безоговорочной капитуляции. Это — не немцы и не русские, господин министр, которые будут сражаться до последнего патрона. Эти вояки «наделают в штаны» сразу же, как познакомятся с гостинцами с линкора.

Кёстринг посерьёзнел лицом.

— Конечно, поляки стараются… отступать… нет, правильнее: бежать — более-менее организованно. Их цель очевидна: создать на подступах к Варшаве кольцо обороны. Только задача эта — невыполнимая: поляки бегут… как это по-русски: «не чуя под собой ног». О какой обороне тут может идти речь?!

— Но, всё же, есть, кому бежать? — усмехнулся Ворошилов.

Кёстринг рассмеялся: советский нарком в очередной раз выказал наличие у него чувства юмора, неплохого даже для западного человека.

— Ну, по данным нашей разведки, у поляков всего имеется… теперь уже имелось… до сорока пяти пехотных дивизий, одна кавалерийская дивизия и двенадцать отдельных кавалерийских бригад.

Информация гостя удивляла — и неприятно. Ведь по данным Разведуправления Генштаба, поляки могли выставить против Германии только двадцать четыре пехотные дивизии и двенадцать кабригад. Откуда взялись ещё двадцать одна пехотная и одна кавалерийская дивизии?! Немцы преувеличивают, желая показать мощь вермахта, которому и сорок пять пехотных дивизий — «семечки»? Или наша разведка «не досчиталась»?

А, может, эти «недостающие» дивизии» в количестве двадцати одной — «по душу» Красной Армии?! Резерв для «достойной встречи» на востоке?

— Ещё у поляков — около тысячи самолётов и примерно шестьсот танков… если этот хлам можно считать самолётами и танками.

Высокомерие Кёстринга имело под собой изрядные основания: больше половины «боевой авиации» польских ВВС составляли бипланы «года издания до Рождества Христова». Танки и танкетки были немногим «моложе». Исключение являли собой, разве, что французские лёгкие танки R-35, в небольшом количестве начавшие поступать в июле этого года. А, вот, немцы имели уже в войсках новейшие истребители «Хейнкель-100» и «Мессершмитт-109», пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87», разведчики «Фокке-Вульф-187» и «Хеншель». Кроме одномоторных самолётов, имелись у них и двухмоторные: бомбардировщики «Юнкерс-88» и «Дорнье-215», а также истребитель «Мессершмитт-110». Грозную силу представлял и новейший средний танк «Т-IV», который уже становился основной ударной силой вермахта. На его фоне R-35 французского производства выглядел классическим мальчиком для битья. Что уже было говорить об остальных польских «танках»?!

Информация Кёстринга о техническом оснащении польской армии, если и расходилась с данными Разведуправления, то несущественно. Близким по духу оказалось и «заключение» атташе о «боевой мощи» этой техники.

— Могу я узнать, располагаете ли вы сведениями о резервах Польши?

Ворошилов понимал, что любопытство его выходит «несколько» за рамки допустимого протоколом — но «раз пошла такая пьянка…». Только Кёстринг и не думал прятаться за ширмой дипломатии.

— Конечно, можете, уважаемый маршал. Не думаю, что наши цифры будут сильно расходиться с польскими…. и вашими — относительно польских.

В этот момент Типпельскирх оторвался от чашки с кофе — чтобы хохотнуть. Хорошее настроение понемногу возвращалось к полковнику.

— Итак, господин министр, по нашим сведениям, резервов боевой техники у поляков нет. То есть, они выставили всё, что имеют. Правда, кое-что они держат на востоке — несколько десятков аппаратов, не больше. Перебрасывать их на запад они не станут. Как это по-русски: «овчинка не стоит выделки». Потому что… «рубль перевоз».

Ворошилов рассмеялся: свободно говоривший по-русски — как-никак, уроженец Тульской губернии — Кёстринг сыпал русскими поговорками не хуже Сталина — большого любителя и знатока этого дела.

— Как Вам известно, господин маршал, у Польши нет мощностей для самостоятельного производства техники. Нет и мозгов для того, чтобы её производить.

Узкое сухое лицо Кёстринга прибавило в желчи.

— Что же — до людских резервов, то в запасе у них состоит около трёх миллионов человек. Но только половина из них прошла обучение после двадцатого года. Словом: классическое пушечное мясо. Мобилизовать их всех — не на бумаге, разумеется — Польша не успевает. Да, если бы ей и дали время, она всё равно провалила бы мобилизацию. Ну, вот — такая страна. Хотя, имея таких бездарных руководителей, как Бек, трудно рассчитывать на иной результат.

Для дипломата Кёстринг был сейчас недопустимо прямолинеен — но он знал, каким «уважением» пользуется в советском руководстве этот законченный русофоб и антисоветчик, на каждом шагу «вытирающий ноги» «об этот скот». Помимо этого факта, Кёстринга «дополнительно извиняло» то обстоятельство, что дипломатом он был в куда меньшей степени, чем разведчиком — и Сталин был прекрасно осведомлён о таком «совместительстве». Знание Кёстрингом России не пропало втуне. В тридцать четвёртом его, недавно всего лишь командира кавалерийского полка, неожиданно произвели в генерал-майоры, и через год направили в Москву — в подкрепление Шуленбургу, прибывшему в советскую столицу несколькими месяцами ранее. Новый военный атташе германского посольства с места в карьер принялся «раскапывать» советские военные секреты, что оценили теперь уже в Москве — и заслуженно поставили шпиона-дипломата на учёт в ГУГБ НКВД…

Словно отграничивая сказанное от того, что предстоит сказать именно сейчас, генерал выпрямился, как в строю.

— Господин министр, я имею поручение германского посла графа фон Шуленбурга официально заявить Вам, что германская сторона намерена твёрдо и неукоснительно соблюдать все положения Договора от двадцать четвёртого августа. Разумеется, это касается и обязательств по дополнительному протоколу. В связи с этим германскому правительству желательно было бы знать, в какие сроки оно может рассчитывать на аналогичную позицию советской стороны.

Может, атташе и не старался «драпироваться» — только его слова прозвучали витиевато даже для профессионального дипломата. Но Ворошилов — давно уже политик в мундире — понял и «без перевода». Намёк на «параллельное» выступление Красной Армии оказался для него вполне прозрачным. И, «заслушав» генерала, нарком приятно улыбнулся: это он умел делать мастерски.

— Я немедленно доведу пожелания германского правительства

до сведения высшего руководства СССР. В этом контексте…

Ворошилов сделал многозначительную паузу — и Кёстринг

с Типпельскирхом обменялись растерянными взглядами: советский нарком оказался дипломатом не хуже них.

— … желательно было бы знать, как долго, по Вашему мнению, продлится военная кампания в Польше.

Кёстринг наморщил лоб: дипломатичность весьма оригинально сочеталась в Ворошилове с настойчивостью.

— «Как долго продлится»… Хм… Ну, планом «Вайс» на разгром Польши отводится ровно один месяц. Но события развиваются настолько благоприятно для Германии, что, я думаю, мы управимся там значительно раньше.

Кёстринг выразительно посмотрел на Ворошилова — и даже задержался взглядом на лице наркома.

— Я Вас понял, уважаемый генерал, — усмехнулся маршал. — Хотите ещё чаю?

— Нет, благодарю Вас, господин министр.

Кёстринг не по летам живо поднялся на ноги.

— Сами понимаете: служба.

— Не смею задерживать.

Ворошилов «на дорожку» сподобился добавить сахару в улыбку, и без того уже приторную. Он лично проводил гостей до дверей, где и «раскланялся» с ними посредством рукопожатий и лучезарных улыбок.

Едва за немцами закрылась дверь, улыбка стёрлась с лица наркома. Быстрым шагом он подошёл к батарее телефонных аппаратов, и поднял одну из трубок.

— Товарищ Сталин: генерал-лейтенант Кёстринг и полковник Типпельскирх только что отбыли к себе.

— Отбыли, говоришь? — спокойно отозвалась трубка. Вопросительный знак в голосе Сталина, как обычно, присутствовал сугубо формально. — Тогда ты немедленно отбываешь ко мне.

— Уже иду.

Ворошилов положил трубку, поправил ремни, взглянул на часы — и решительным шагом направился к двери…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Военный атташе германского посольства генерал-лейтенант Кёстринг сказал правду. Мощным ударом сбив польские части прикрытия, немецкие войска устремились вглубь страны. Организованного сопротивления они не встретили. Поляки не отступали: они бежали. Только немногие отдельные части проявляли чудеса храбрости, которые больше походили на жест отчаяния. А всё — потому, что чудеса проявлялись в кольце окружения, в глубоком тылу немецких войск. Да и ресурсов на их проявление хватало на день-другой, не больше. Исключение составил лишь гарнизон крепости Вестерплятте, продержавшийся около недели.

Поляки отступали столь энергично, что к пятому сентября большая часть Западной Польши была уже занята противником. Даже не пытаясь организовать сопротивление, утратив всё, что можно было утратить: волю, дух, нити руководства при полном отсутствии способности и талантов к нему, на следующий день, шестого сентября, польское правительство решительно… бежало из Варшавы в Люблин, куда ещё можно было убежать. Но поскольку уже седьмого сентября немцы вышли на подступы к Варшаве, «героические» правители решили дополнительно поберечь себя для народа — и восьмого сентября перебрались в Кременец, поближе к румынской границе.

Седьмое сентября повлияло и на планы Главного командования польской армии. Оно тоже совершило оперативный маневр — но не на полях сражений, а в направлении крепости Брест, запершись в которой и решило оборонять Варшаву. Сотни километров расстояния «героям» — не помеха. В этом отношении они чрезвычайно напоминали Тухачевского, командовавшего Западным фронтом красных в столь памятном шляхте двадцатом году. Михаил Николаевич тогда весьма успешно — с расстояния в четыреста километров от линии фронта — «доруководился» до полного разгрома своих войск и пленения ста тридцати тысяч красноармейцев…

— Не кажется ли Вам, что наступление Германии развивается чересчур, уж, ударными темпами?

Сталин медленно прошёлся за спинами военачальников.

— По сведениям немцев, которые не опровергаются нашей разведкой, германские войска в иной день проходят до пятидесяти километров, а в среднем — двадцать пять — тридцать. Прямо не немцы — а «пятилетку — в три года»! Не война — а увеселительная прогулка! Загородный пикник! Что: немцы — такие сильные, или поляки — такие «гостеприимные»?

Пыхнув трубкой, Сталин требовательно уставился в Ворошилова. Нарком обороны виновато опустил голову.

— Моя вина, товарищ Сталин: просчитался. Кто ж мог подумать?!

— Я могу назвать фамилию того, кто смог подумать, — хмыкнул вождь, показывая мундштуком трубки на Шапошникова. Ворошилов ещё ниже опустил голову.

Сталин великодушно махнул рукой — так, словно «отпускал» преданному, но явно не семи пядей, соратнику.

— Ладно, поговорим лучше о наших делах. Борис Михайлович?

Шапошников попытался «вспомнить за строй» — и начал отрыв от стула.

— Сидите, сидите, — «раздобрился» вождь. — Ваш прогноз, кажется, сбывается. Польша оказалась не соперником Германии — и свою военную несостоятельность продемонстрировала в ударные сроки. Скажу честно: это — неприятный сюрприз. Неприятный не для Польши: для нас. Как говорится, «мы так не договаривались».

Молотов усмехнулся: Сталин в очередной раз демонстрировал свою парадоксальность и алогичность. Ведь, когда дела шли хорошо, он, по ситуации обязанный пребывать в хорошем настроении, пребывал в плохом. Зато, когда «дело пахло керосином», он, как ни в чём не бывало, шутил, был полон энергии, мажора и оптимизма. Ну, словно пытался всем этим поделиться с товарищами, реагирующими на плохое традиционно, и поддержать их личным примером. Вот и сейчас вождь пребывал, если не в мажорном, то в рабочем настроении — и вполне кондиционным.

— Так, что, Борис Михайлович уже сделано в плане нашей подготовки?

Шапошников развернул папку.

— Всё то, о чём мы с наркомом докладывали Вам на прошлой неделе, товарищ Сталин, выполнено. А именно: приказ погранвойскам, продление срока службы всем, подлежащим демобилизации, выделение из управления МВО управления Десятой армии с передачей его в состав Белорусского Особого военного округа. Кроме того, закончена разработка плана наступления против Польши. Генштаб подготовил приказы БОВО и КОВО о развёртывании полевых управлений округов. В составе обоих округов создаются оперативные группы войск: четыре — в БОВО, три — в КОВО. Подготовлены совместные директивы наркома обороны и Начальника Генерального штаба «О начале наступления против Польши».

— Покажите.

Шапошников немедленно передал Сталину скрепленные металлической скрепкой машинописные листы. Сталин быстро пробежал глазами текст.

— Неплохо — но чуть больше категоричности не помешает.

Сталин вернул бумаги Шапошникову, и на мгновение ушёл глазами в сторону.

— После слов «… скрытно сосредоточить и быть готовым»… лучше написать так: «к решительному наступлению с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника». Не возражаете, Борис Михайлович?

— Ну, что Вы, товарищ Сталин? — улыбнулся Шапошников — и взялся за карандаш.

— А что у тебя, Вече?

Сталин пустил струю дыма в сторону Молотова. Предсовнаркома разгладил пальцем короткий ус.

— Сегодня Шуленбург опять просил меня — а в моём лице советское правительство — сообщить ему дату наступления Красной Армии. Сослался на запрос Берлина.

Сталин хмыкнул.

— Так ведь позавчера уже просил — и о том же самом?

Молотов покривил щекой — и развёл руками.

— Теперь не отстанут. Будут «душить», пока мы «не сознаемся».

Сталин и Ворошилов рассмеялись. Шапошников, занятый поправками вождя, участия в общем веселье не принимал.

— Ну, и что ты ему ответил?

— Сказал, что время ещё не пришло.

— Он, конечно, «обрадовался»?

— Ещё, как! — хмыкнул Молотов. — Но с меня — что возьмёшь? Я ведь — «Господин Нет»!

Ещё немного посмеялись. Совсем немного: вождь не дал «развернуться».

— Кстати — насчёт «обрадовался».

Сталин вернулся к столу, и быстро нашёл нужную бумагу.

— Тут мне сегодня докладывал начальник Разведуправления.

Никто, в том числе и военные, не стал делать удивлённых лиц: начальник Разведуправления Генштаба докладывал Сталину напрямую, минуя все инстанции. Ну, вот «так получилось». Разумеется, никого этого не удивляло и не возмущало.

— Так, вот: его данные вполне согласуются с тем, что сказал ты, Вече.

Сталин протянул бумагу Молотову.

— Прочти вслух.

Вячеслав Михайлович поправил пенсне.

— «Наши энергичные усилия направлены на то, чтобы побудить русских к соучастию. Мы и сами управимся, но это для того, чтобы заставить Англию и Францию объявить войну России». Подполковник фон Форман.»

— Стратегическая информация — от подполковника?! — хмыкнул Ворошилов, но был тут же «определён на место» тяжеленным ироничным взглядом Сталина.

— К сведению товарища Ворошилова, подполковник фон Форман является представителем ОКВ при ставке Гитлера. А ОКВ — это Оберкоммандовермахт. То есть, Главное командование Вооружёнными силами. И слова этого Формана — это… не слова Формана, а запись слов Гитлера, а также концентрированное мнение военно-политической верхушки рейха. Со слов начальника Разведуправления, информация получена из кругов, близких к ОКВ. Так, что настойчивость Шуленбурга вполне согласуется с точкой зрения Берлина.

Придавив Ворошилова увесистым взглядом, Сталин вернулся глазами на лицо Молотова.

— Немцы подтягивают нас к соучастию — это ясно. Они не отказались от мысли окончательно изолировать нас в Европе. Они понимают: чем глубже мы продвинемся за «линию Керзона» — тем больше оснований будет у Запада обвинить нас в совместной агрессии. Но мы не поддадимся ни на уговоры, ни на провокации новоявленных «друзей». Так что — ещё несколько дней, Вече. Несколько дней, которые окончательно прояснят картину.

— Будет сделано, товарищ Сталин, — кивнул головой Молотов…

…Немцы энергично ломали хребет Польше. Та, конечно, «бурно протестовала» — но более серьёзных доводов в свою защиту предложить не могла. Седьмого сентября немцы вышли на дальние подступы к Варшаве — правда, сходу окружить польскую армию западнее столицы не смогли. Обрадовавшись тактическому неуспеху противника и принимая его за начало перелома в войне, девятого сентября группировка польских войск в составе восьми пехотных дивизий и двух кавалерийских бригад нанесла к северу от Кутно почти неожиданный удар по левому флангу Восьмой немецкой армии.

Генерал Кутшеба — командующий армией «Познань», в состав которой входила группировка — рассчитывал прорваться на помощь Варшаве: вокруг столицы уже смыкалось кольцо окружения.

Но удар оказался всего лишь почти неожиданным: противник не исключал такого варианта, хотя и не слишком переоценивал возможности поляков. В результате немцы быстро подтянули войска — было, что и чем подтягивать — и ударная группировка поляков оказалась для начала сама «ударенной», а затем и разгромленной. Помощь к Варшаве так и не пришла. И не только от Кутшебы, но и самая долгожданная, с Запада. Как и предполагали в Москве, Лондон и Париж ограничились дипломатическими шагами, объявив войну Германии исключительно на бумаге — да и то, не сразу. Воевать за поляков не за столом переговоров «гаранты» не собирались.

Да, что, там, «воевать»: даже в помощи оружием — и в той отказали! Начальник имперского Генерального штаба генерал Айронсайд посоветовал варшавским «подзащитным»… закупить оружие в нейтральных странах! И к седьмому сентября Варшава, наконец, отрезвилась от иллюзий насчёт «друзей». На следующий день польский военный атташе в Париже «окончательно утешил» Главнокомандующего Рыдз-Смиглы: «до 10 часов 7.09. на западе никакой войны нет. Ни французы, ни немцы друг в друга не стреляют».

Польша гибла. Но заслуживала ли она жалости и сострадания от Советской России? Жалости и сострадания заслуживал народ — но только не государство. Можно было пожалеть самих поляков — но не панскую Польшу, не Польшу шляхтичей. Советская власть дала Польше независимость — и Польша немедленно «отблагодарила» Советскую власть двумя агрессиями девятнадцатого и двадцатого годов, а также Рижским договором от восемнадцатого марта двадцать первого года.

Этот договор юридически закрепил неудачный для Москвы итог войны с Польшей. Вдобавок к потере лица и ста тридцати тысячам пленных Россия потеряла больше ста тысяч квадратных километров территории и миллионы человеческих душ за счёт отхода к Польше исконно российских земель Западной Белоруссии и Западной Украины.

Почти двадцать лет после этого новоприобретённые земли именовались в Польше «крессами всходними» («восточными окраинами»). Отношение к ним было соответствующим: окраине полагалось быть нищим придатком второй Речи Посполитой. Курс на достижение этого статуса выдерживался Польшей неукоснительно. До семидесяти процентов населения «крессов всходних» было неграмотным — и Варшава отнюдь не была озабочена уменьшением процента.

Не тяготилась она и другими «достижениями» на новых землях. А таковых имелось немало. Например, большинство земельных угодий находилось во владении польской шляхты и новоприбывших «переселенцев»: военизированных поляков-«осадников».

«Осадники», переселявшиеся из Центральной Польши, стали активными проводниками централизованно же ведущейся политики «полонизации» и пацификации. Полонизация оказалась не вполне синонимом ассимиляции. Разве, что — ассимиляции «по-варшавски». Поляки не растворяли украинцев и белорусов в себе: они «просто» лишали их исторической памяти и своих корней. Для этого энергично подавлялось не только образование на родных языках: сами попытки говорить на них в быту приравнивались к «умышлению против государства». В контексте этого мероприятия осуществлялась поголовная католизация населения: славяне-поляки оказались в очередной раз святее папы Римского. В смысле: большими католиками, чем представители родины католицизма и ближайших окрестностей. Отсюда: число ликвидированных православных храмов перевалило… за все имеющиеся в наличии.

Попытки местами имеющего ещё… место быть коренного населения хотя бы робко возразить против такой политики совсем неробко подавлялись господами. И произвол творился… не произвольно, а согласно плану тотальной пацификации. «Усмирения» — в переводе с языка слов на язык действий. Не устающие жаловаться на тяжкую долю по поводу и без, поляки по части учинения тяжкой доли подопечным народам были на голову выше всех своих действительных и мнимых поработителей.

Так, первые концентрационные лагеря в Европе появились именно в Польше — этой «вековечной жертве всевозможных угнетателей». Первыми весь набор предоставляемых ими «услуг» смогли «оценить» военнопленные Красной Армии — а за ними не задержались коренные жители «восточных окраин».

Ну, а чтобы «отсталые» украинцы и белорусы «правильно понимали политику партии и правительства», в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году Варшава создала Корпус Пограничной охраны. На восточных землях ему отводилась двуединая задача: сдерживание украинского и белорусского меньшинств, и «сдерживание проклятых Советов».

Последних «сдерживали» весьма своеобразно. Так, инструкция МИД Польши за день до подписания Рижского мирного договора в 1921 году предписывала своим посольствам: «Следует и дальше поддерживать враждебные Советской России элементы, как русские, так и украинские, белорусские, кавказские. Наши интересы на востоке не кончаются на линии наших границ. Нам небезразлична судьбы земель исторической Речи Посполитой, отделённых от нас будущим Рижским договором».

По линии антисоветизма и русофобии Польша тоже оказалась, как «впереди планеты всей», так и «святее Папы римского». Именно с территории Польши проводились «освободительные набеги» савинковских банд Павловского и Булак-Балаховича. Именно Польша «по-братски» приютила у себя весь спектр антисоветских эмигрантских сил, от монархистов до эсеров. Именно Польша, используя потенциал общей границы, осуществляла наиболее активную «ознакомительную деятельность» с секретами молодого Советского государства.

Разумеется, в таких условиях ни о какой «дружбе между народов» и речи быть не могло. И, что самое любопытное: при всех своих, предельно скромных возможностях, Польша являлась не охвостьем антисоветской политики, а её активным проводником — и нередко застрельщиком. Не говоря уже о «срыве коварных поползновений большевиков» на улучшение двусторонних отношений, Варшава активно противодействовала «раскольнической деятельности» Москвы в Европе в целом.

Так, когда в начале тридцатых, с приходом Гитлера к власти, СССР выступил с предложением о создании в Европе системы коллективной безопасности, Польша решительно противостояла «советской миротворческой угрозе». Больше того: в тридцать четвёртом маршал Пилсудский добился подписания польско-германской декларации — в пику советскому предложению о системе коллективной безопасности в Европе.

А на следующий год Польша выступила уже против аналогичной совместной инициативы СССР и Франции. И ведь миротворцы «но пасаран»! Недаром на Руси говорилось: «мал клоп, да вонюч». Польша ложилась бревном на пути любой миротворческой инициативы, если только нею предполагалось участие СССР. Любой инициативы — от кого бы она ни исходила. В контексте этой политики вполне логичным было предложение министра иностранных дел Польши Бека, с которым он выступил в тридцать шестом году: создать в Европе систему безопасности, исключающую участие в ней СССР в любой форме.

Предполагались разные форматы: Англия — Франция — Германия, Франция — Германия — Италия, Франция — Германия — Польша. Допускалась любая комбинация — лишь бы не с участием СССР, а ещё лучше против него. «Миротворчество» Польши носило своеобразный характер. Ведь, кроме почти открытых территориальных претензий к «неправильному» СССР, Варшава клацала зубами и в адрес вполне буржуазной Чехословакии. Страна, сама предназначенная на роль закуски, упорно пыталась играть роль хищника! Министр Бек так прямо и инструктировал посла в Германии Липского перед встречей того с Гитлером в Берхтесгадене 20 сентября 1938 года: «Чехословацкую республику следует считать искусственным образованием, противоречащим действительным потребностям и правам народов Центральной Европы». Просто — не «закусочная Польша», а «второй медведь в берлоге»!

Советская разведка систематически докладывала «наверх» о регулярных антисоветских телодвижениях Польши в Европе. И столь пристальное внимание разведслужб СССР к Польше было небезосновательным: в тридцать пятом — тридцать седьмом годах польский Генштаб рассматривал СССР в качестве противника номер один. Даже угрозы Гитлера были для Варшавы предпочтительней мирных инициатив Москвы! Поэтому и плана войны с Германией у польского Генштаба не было — а, вот, план войны с СССР именно в эти годы приобрёл наиболее реальные очертания!

Нет, в одиночку Польша не собиралась воевать с СССР: понимала, что на дворе — не двадцатый год, а по ту сторону границы — не молодая Советская республика, а авторитетный СССР. Поэтому Варшава активно набивалась в компаньоны: то — Англии с Францией, то — Германии. Последнюю активно поляки начали обхаживать в канун Мюнхена и вскоре после него: понимала Варшава, что наиболее перспективным агрессором является именно Гитлер. Перспективным с точки зрения перспектив для Варшавы. Пусть даже и в качестве объедков с барского стола: Польша не возражала против участи прихвостня-шакала из сказки Киплинга «Маугли».

Сталин, разумеется, был знаком с настроениями польской шляхты. Ему, конечно же, передали слова генерала Польской армии Кирхмайера: «На основе фактов польско-германского сотрудничества в политической области, и ввиду претворения в жизнь в течение 1938 года плана войны против России и строительство укреплений на востоке, а не на западе, у меня сложилось впечатление, что мы вместе с Германией готовимся к войне с Россией».

Польша не ограничивалась словами: пыталась бряцать и оружием. Так, одиннадцатого марта тридцать восьмого года поляки спровоцировали инцидент на польско-литовской границе: «Вперёд на Каунас!». В планах Варшавы Литва всегда подавалась «на первое»: какая же Речь Посполитая без Литвы?! Помешал СССР — двумя решительными заявлениями от шестнадцатого и восемнадцатого марта, и не менее решительными перемещениями войск вдоль границы с Польшей. Разумеется, этот факт лёг дополнительным камнем в фундамент антисоветских планов Варшавы.

Вскоре начальник Разведуправления Генштаба Красной Армии положил на стол Сталину доклад польской военной разведки, в котором прямо говорилось о том, что «расчленение России лежит в основе польской политики на востоке… Главная цель — ослабление и разгром России». В январе тридцать девятого Бек не менее прямо заявил германскому коллеге Риббентропу: «Польша претендует на Советскую Украину и выход к Чёрному морю».

Не забывала Польша и соседей: вскоре после заключения Мюнхенского соглашения, Польша при содействии Гитлера предъявила Праге ультиматум на Тешинскую область. И получила её! Разумеется, это не могло не способствовать «росту национального самосознания» Польши. Заодно это не могло не способствовать и росту иллюзий относительно польско-германского союза против «варварской России».

Именно поэтому Варшава отклонила все предложения СССР о сотрудничестве: «Восточный пакт», совместные гарантии Прибалтийским государствам, участие в советско-англо-французских переговорах тридцать девятого года. Да и о каких гарантиях прибалтийским государствам могла идти речь, если в секретном приложении к польско-английскому договору от двадцать пятого августа тридцать девятого года Литва объявлялась сферой интересов Польши!

Весь тридцать девятый год Польша активно противостояла «миротворческим поползновениям России». Так, двадцать первого марта увидела свет декларация правительства Великобритании: «СССР, Англия, Франция и Польша: обязуются совещаться о тех шагах, которые должны быть предприняты для оказания сопротивления действиям, которые составили бы угрозу политической независимости любого европейского государства». Восемь дней после этого английский посол Кадоган уговаривал Варшаву «составить компанию» — а на девятый информировал Лондон: «поляки категорически заявили, что не примкнут ни к какой комбинации, если участником её будет СССР».

Оставаясь последовательным антисоветчиком и русофобом, в мае того же тридцать девятого Юзеф Бек отклонил предложение СССР о заключении договора о взаимопомощи. Уже начинало припекать — и не только пятки — а двадцатого июня «героический» министр иностранных дел поручил своему заместителю Арцишевскому встретиться с германским послом фон Мольтке и мужественно заверить последнего в том, что Польша не заключит никакого соглашения с Советским Союзом. Девятнадцатого августа то же самое Бек — уже лично — сообщил послу Франции Ноэлю: «Мы не имеем военного соглашения с СССР, и иметь его не желаем».

До последней минуты Варшава надеялась договориться с Берлином… за счёт Москвы. Уже начался обратный отсчёт времени — а Бек двадцать восьмого августа просил своего румынского коллегу Гафенку заверить Гитлера в том, что Польша никогда не пойдёт на сотрудничество с СССР, и на этой почве Варшава и Берлин всегда смогут достичь согласия.

Так должен ли был Сталин жалеть «несчастную жертву агрессии»… которой не удалось перенаправить эту агрессию в другую сторону: против Москвы? Вопрос представляется, как минимум, риторическим…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Шестого сентября Шуленбург телеграфировал в Берлин: «Начало военных действий произвело сильное впечатление на здешнюю общественность». Старый граф не преувеличивал: к десятому сентября — дню очередной встречи с Молотовым — впечатление «на здешнюю общественность» только усилилось. На встрече нарком и не скрывал от посла того, что неожиданно быстрые успехи Германии в Польше застали Советское правительство врасплох. В свою очередь, посол не скрывал того, что быстрые успехи Германии обязывают «поспешать» и Советский Союз.

На этот раз Молотов не стал повторять себя пятидневной давности: «Время ещё не пришло».

— Ну, что ж, господин посол. Советский Союз готов выступить. Но он выступит на защиту населения Западной Украины и Западной Белоруссии от немецкой угрозы.

Шуленбург болезненно поморщился.

— Прошу понять меня правильно, господин министр, но я не думаю, что фюреру понравится такая формулировка.

— А другой не будет, — окаменел лицом Молотов. По причине хронического дефицита эмоций сделать это ему было нетрудно.

Шуленбург еле уловимо пожал плечами, и встал.

— Господин министр, я немедленно доведу позицию Вашего правительства до сведения Берлина. Примите мои заверения в совершеннейшем к Вам почтении…

Фюреру, разумеется, не понравилась формулировка. Изрыгая проклятия в адрес «коварных византийцев», он долго бегал по кабинету, благо, просторы того позволяли это делать. «Намотав километраж», он устало опустился в кресло, и вернулся в себя так же быстро, как и вышел.

— Ладно. В конце концов, не это — главное. Главное, чтобы как можно скорее вовлечь русских в общую работу. Поскольку вероятность сговора за нашей спиной плутократов и большевиков остаётся высокой, надо принять все меры к тому, чтобы лишить русских маневра. В глазах Запада они должны стать таким же «агрессором», как и мы. В идеале желательно объявлении Францией и Англией войны России, но и окончание «дружбы за наш счёт» тоже будет неплохо.

Фюрер повернулся к Начальнику Генерального штаба сухопутных войск.

— Гальдер, потребуйте от фон Рундштедта и фон Бока активизации действий. Сейчас каждый пройденный «сверхплановый» километр — в нашу пользу. Наступил такой момент, когда обе наши Группы армий значат не меньше дипломатов. Русские вынуждены будут зашевелиться, когда увидят, что территория Польши сжимается, как шагреневая кожа.

— Будет исполнено, мой фюрер, — склонил голову начальник Генштаба…

Тринадцатого сентября немцы добили окружённые под Радомом остатки польской резервной армии «Прусы». Таким образом, резервов у Польши не осталось. Со дня на день должна была решиться судьба обречённого Люблина. Десятая армия неумолимо сближалась с Третьей полевой армией и танковой группой Гудериана, охватывая и расчленяя польские части на изолированные группы…

— Приказ о развёртывании полевых управлений отправлен в округа?

Сталин поднёс зажжённую спичку к трубке — и, «раскочегаривая» её, сделал несколько затяжек. Воспользовавшись моментом, Шапошников успел «вытянуться в строю».

— Так точно, товарищ Сталин: сегодня утром. Штабы БОВО и КОВО подтвердили получение, и приступили к исполнению.

Сталин кивнул головой, и неспешно прошёлся за спинами приглашённых: Молотова, Берии, Кагановича, Ворошилова, Шапошникова.

— Товарищ Берия, что — по погранвойскам?

Берия, даже сидя на стуле, подтянул вполне ещё «уставной» живот.

— Товарищ Сталин, пограничные войска НКВД находятся в состоянии повышенной готовности, и ждут приказа.

— Хорошо, — качнул головой вождь. — Борис Михайлович, оперативные группы в округах созданы?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Я имею в виду: не на бумаге?

Только что доброжелательный, взгляд Сталина моментально переменился на требовательный. Не застигнутый врасплох, начальник Генштаба не смутился. Раскрыв папку, он извлёк из неё пару листов бумаги и протянул их Сталину.

— Своими словами, Борис Михайлович.

— Слушаюсь, товарищ Сталин. Военный Совет БОВО доложил о создании в округе четырёх оперативных групп: Полоцкой, Минской, Дзержинской и Слуцкой. Подписано: командарм 2-го ранга Ковалёв, дивизионный комиссар Смокачёв, начальник штаба комкор Пуркаев. Военный Совет КОВО доложил о создании трёх групп: Каменец-Подольской, Волочиской, Шепетовской. Подписано: командарм 1 ранга Тимошенко, члены Военного совета Борисов и Хрущёв, начальник штаба комкор Ватутин.

Сталин прошёл мимо Шапошникова, даже не заглянув в протянутые бумаги: Борис Михайлович никогда ещё не обманул его даже в запятой. Остановившись на углу стола, он медленно повернулся.

— Борис Михайлович, когда вы намерены спустить директиву округам?

Шапошников повёл глазами в сторону Ворошилова — и нарком утвердительно смежил веки — так, словно давал санкцию на оглашение согласованного варианта. Начальник Генштаба ещё раз подобрался, как в строю.

— Мы с наркомом полагаем, что — не раньше четырнадцатого, товарищ Сталин.

Сталин вынул трубку изо рта. Взгляд его был заинтересованный и снова доброжелательный.

— А почему не раньше, Борис Михайлович? Почему именно четырнадцатого?

— Генштаб считает — и нарком с нами согласен…

Ворошилов утвердительно кивнул головой: Начальник Генштаба не прикрывался им, а излагал факты.

— … что оперативные группы в обоих округах будут отмобилизованы и развёрнуты только к четырнадцатому. И это — лишь в том случае, если НКПС будет соблюдать график перевозок техники и войск.

Сталин развернулся к Кагановичу. Тот немедленно подрос над столом всей громадой своего мощного тела.

— Наркомат путей сообщения делает всё возможное и невозможное, товарищ Сталин.

— А нужно сделать всё!

Характерным движением руки с зажатой в ней трубкой Сталин «утвердил приговор».

— Всё, что нужно — а не только возможное и невозможное!

— Будет сделано, товарищ Сталин!

Сталин благожелательно смежил веки. Как и никто из присутствующих, он не сомневался в том, что «будет сделано»… будет сделано. Уже давно было доказано практикой: Каганович в лепёшку разобьётся сам, расплющит других, наломает дров и хребтов — но задание выполнит в срок и в установленном объёме.

— Это — единственная причина?

Сталин уже вернулся глазами на лицо Шапошникова. Выдержать прямое попадание сталинских глаз всегда было непростой задачей, но Начальник Генерального штаба не дрогнул.