Картонная мадонна

***

1927 г.

Шум сотен ног потревожил предутренний сон горожан. Никого нельзя было разглядеть в белой пелене, но шли от Шпалерной. Гул в тумане вдруг обрывался, будто и не было его.

Туман в ту ночь разлился по улицам Ленинграда мистический, словно небо упало на землю. Облака вязко дымились вкруг телеграфных столбов, тумб с афишами, перил, парапетов, мостов и киосков. Все пожирала белая тьма.

Шла колонна людей, ноги узнавали старые глянцевые камни мостовой. Конвой на лошадях вырастал из белой мути как всадники Апокалипсиса.

Холодно, хоть и начало лета. Лица мокры от влаги, поднимающейся с Невы. Каждый занят собственным страхом и собственными мыслями.

Месяц в одиночной камере, когда видишь только немигающий глаз надзирателя в дверной щели да его грязную руку с похлебкой, протянутую в раскрывающееся с лязгом дверное окошко, приучит к молчанию любого. Ни газет, ни книг, только вымученные мысли о прошлом и непонимание будущего, четыре шага из угла в угол и три — от двери к глухой стене… И вот теперь — хоть какая-то перемена.

Около пяти утра. Фрагменты домов выступают из тумана мягкими силуэтами и пропадают вновь. Колонна проходит мимо роскошных особняков, в них теперь клубится совсем иная жизнь, мимо купеческих домов с непонятной аббревиатурой на вывесках. Иногда с тротуаров доносятся одиночные голоса — это родственники заключенных выкрикивают кого-то по именам. Арестанты прислушиваются, но крики увязают, словно в вате, звук гаснет, разобрать имена из-за топота сотен ног невозможно.

В колонне довольно много женщин. В середине идет, сильно припадая на левую ногу, одна — полноватая, некрасивая, она кутается в коричневую шаль. Кажется, ей лет сорок. Женщина озирается на каждый крик с тротуара, идет, стараясь не отстать от ритма толпы, задаваемого арестантам охраной. Лицо ее, типично малороссийское, круглое, обрамляют слабые каштановые волосы, кое-как собранные на затылке. Она смотрит на едва виднеющиеся выступы домов, узнавая их и прощаясь навеки.

Колонна прибывает, наконец, к вокзалу. Все так же в тумане заключенных распределяют по эшелону. Когда состав набивается битком, вагонные двери тяжело задвигаются, лязгает внешний замок, в крохотном окошке с толстой решеткой теперь можно разглядеть лишь зябнущего часового, красноармеец на платформе отчаянно зевает, оперши о землю винтовку.

Все мечтают о том, чтобы поезд скорее двинулся. Но с отправлением медлят, конвоиры и командиры переругиваются. Туман еще обволакивает вокзал и людей. Иногда из него доносится чей-то мат, ржание лошади, скребущие звуки метлы. Утро белеет.

Скоро в вагонах становится трудно дышать. Люди кое-как осваиваются с теснотой. Время тянется мучительно долго. Но вот, наконец, звучит гудок паровоза. Эшелон дергается и начинает свой путь в неизвестность. Женщина, уткнувшись плечом в стену, закрывает глаза и засыпает под стук колес.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Эта история произошла в младенческие годы двадцатого века, когда мир был беспечно-праздным, а поэты жили так, что сами становились легендами.

***

Похороны студента прошли наскоро. Родственникам не хотелось привлекать излишнее внимание. Однако на кладбище все же явились молодые люди, за поимку которых власти выложили бы солидную сумму.

Их было четверо: трое парней и девушка, повадками напоминавшая парня. Один то и дело грыз ногти. Второй имел мрачную физиономию. Третий был похож на цыгана.

Все четверо, проводив студента в последний путь, удалились с кладбища, не оставшись на поминках. Они приехали в дом, стоящий на окраине Петербурга. Здесь, в одной из квартир, сели за скромный стол.

— Мы продолжаем дело Христа, он тоже умер как политический преступник. Помянем нашего брата!

Выпили.

— Его смерть не должна остаться безнаказанной. Пока нами правит деспотизм, нам остается одно: террор.

— Но он нарушил дисциплину, за что и пострадал. Мы потеряли связного и теперь нужно ждать, когда ЦК пришлет следующего.

— Ждать? Зря терять время?

— Нет, мы не будем ждать, мы продолжим производство бомб. Предлагаю начинять их гвоздями. И взрывать без разбора всех, кто причастен к правительству. Может быть, даже и царя.

— ЦК против.

— Но мы же хотим приблизить царство Христово…

— Царя следует убить даже при формальном запрете партии!

Похожий на цыгана смуглый парень не спеша ел. Товарищи ждали, что он скажет.

— И как вы думаете это осуществить?

— Можно кинуть бомбу с летательного аппарата. Или подложить ее под поезд.

— Нет, — сказал смуглый, — Не пойдет. Тут нужен более хитроумный план. И я что-нибудь придумаю. Обязательно.

***

«Апрель, 1909 г. Совершенно секретно. Доношу, что во вверенном мне Управлении получены агентурные сведения по поводу замысла сектантов на проникновение ко двору Его Императорского Величества. Сии сектанты имеют сношения с французской Ложей Великого Востока и ставят целью подрыв авторитета российского самодержавия».

Заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Еремченко задумался — на бумагу упала капля чернил и растеклась жирной кляксой. Еремченко поставил перо в бронзовый стакан, в досаде побарабанил пальцами по столу, перевел взгляд на прижатую бронзовым пресс-папье мятую бумажку с какой-то невнятицей из дробных чисел, вскочил из кресла, задвинув его к стене, и стал прохаживаться по диагонали, прихрамывая и скрипя сапогами.

Начальник Первого стола, занимающегося перлюстрацией, седой, совсем не похожий на полицейского, сидя следил за полковником и прислушивался к едва уловимому трению бандажа на его левой ноге. Бандаж скрывали высокие сапоги. В Департаменте все знали, что длинные ботфорты Еремченко — не модная причуда, а мера вынужденная — ноги полковника были изуродованы вследствие осколочного ранения от брошенной революционерами бомбы. Четыре года оправиться не может — без ортопедического крепления с кольцами из стали нога совсем не держит вес тела. Ему бы трость. Да не желает показать слабость.

— Черт те что! — выругался полковник, энергично прохаживая туда-сюда ровно по линии давно примятого ворса на ковре. Впрочем, посторонний не обратил бы внимания на дефект ковра — хозяин кабинета забирал на себя все внимание.

Начальник Первого стола протянул руку, извлек мятую бумажку из-под пресс-папье, и в который уже раз вперился в нее взглядом. Нет, решительно никакой идеи. Здесь крепко подумать нужно, и чтобы ничто не отвлекало, не скрипело, ни тикало. И уж тем более не маячило перед глазами. Криптограф не терпел спешки. А тут еще голова разболелась. Прилечь бы с компрессом…

— Жаль вас разочаровывать. Сиюминутного решения нет-с. Понимаю, дело неотложное. Так ведь у нас что ни дело, то горячка… — проговорил он, причем его линялое лицо не выразило ничего, но в тоне мелькнула нотка каприза.

Хозяин кабинета остановился, метнул досадливый взгляд на подчиненного, и снова зашагал по диагонали ковра.

— И ведь никакой уверенности, что на эту депешу соизволят обратить внимание! Невозможно убедить! Как прикажете обеспечивать безопасность императорской семьи? Вот, кстати уж, взгляните!

Еремченко вернулся к столу, нагнулся, вынул из выдвижного ящика папку, потянул из нее бумагу и зачитал, явно желая щегольнуть фразой:

— Масонство в отношении революции — то же, что корни в отношении к дереву!

— Позвольте полюбопытствовать?

— Мой рапорт, — Еремченко сделал выразительный жест головой туда, где висел парадный портрет Самодержца Николая Второго, — Да что толку?! Там питают совершенно необъяснимую, непонятную слабость ко всякого рода проходимцам, тем паче — к колдунам! Приближают их, ордена на грудь — а они, подлецы, роют! Своим же благодетелям яму роют! И вот — следствие! — полковник потряс свежими газетами, — Никто не застрахован…

Еремченко покосился на строгий портрет Председателя Совета министров Петра Столыпина, висящий тут же, над креслом.

Революционеры-бомбисты стали чертой времени, теракты совершались едва ли не каждый день, и газеты давно перестали делать из них сенсацию, просто публиковали списки жертв. Вот и на днях очередной студент стрелял в выходившего из театра губернатора пулями, отравленными стрихнином, правда, попал в полицейского, находившегося рядом. Студента застрелили тут же, у театра, и по горячим следам удалось арестовать людей из его ближайшего окружения. Еремченко был уверен, что с неуловимой Боевой организацией эсеров покончено. Но новый теракт уже на следующий день подтвердил ошибочность этого предположения: был убит крупный полицейский чин, террористам удалось скрыться.

Начальник Первого стола вернул на стол бумажку, найденную в кармане убитого студента. Помял затылок, болезненно поморщился. Эта таинственная записка с дробями была присовокуплена к донесению о возможном приезде в Петербург эмиссара французской Ложи и очень нервировала Еремченко.

— Иван Андреевич, ежели по-хорошему — так, конечно, приставить бы агента к каждому из этих… эмиссаров. Но ведь людей нет, боятся. Теперь любой мундир — мишень. Работать за редким исключением не с кем. Уповаю исключительно на ваш талант. Сколько уж раз выручали…

— Вот помру я, что делать будете? Простите великодушно, это я не из похвальбы, это констатация, — вздохнул начальник Первого стола.

Что правда, то правда. Никто кроме Ивана Андреевича расшифровать сей математический ребус не мог — это полковник отлично понимал. Старик считался лучшим, да что там — единственным специалистом по шифрованному письму. Был он человек кроткий, увлеченный, сутками мог сидеть над шифровками, и большей частью они ему поддавались. Но с талантом криптографа, как, впрочем, и с любым другим талантом, родиться надо. Иван Андреевич старел. Он, конечно, пытался передавать свои знания интересующимся офицерам, но к лекциям быстро охладевал, слишком уж раздражала непонятливость учеников. Да и работа в Департаменте захватывала его целиком. Месяц от месяца бумаг все прибавлялось. Сотрудников в дешифровальном отделе — три человека, а жандармерия буквально каждый день подбрасывает перехваченные от подпольщиков шифровки, документы копятся. Ситуация в стране накалялась, это Еремченко чувствовал так же остро, как ноющую боль в ноге — напоминание о событиях 1905 года.

— Как бы нам этих эмиссаров — сектантов не пропустить. Еще в прошлом году господа французы у нас под носом свое представительство открыли, а мы, к стыду, до сих пор не знаем ни места сборищ, ни состав их лож… Кого ждать? К чему готовиться? В Петербурге человеку затеряться легко. Вы уж постарайтесь, Иван Андреевич…

Еремченко вернулся к своему креслу, упал в него, выпростав вперед под столом больную ногу. Взял испорченную кляксой бумагу, перечел, шевеля губами, и вновь отбросил, схватился за мятую бумажку с дробями.

— А, может, ерунда? Зря мучаемся? Так, баловство какого-нибудь прыщавого гимназиста? Ну, мало ли по какому случаю эта записка в кармане террориста оказалась?

Иван Андреевич встрепенулся.

— Вполне возможно, что записочка — из серии армянских задачек. Вот, к примеру. «Четыре ноги, сверху перья».

— И? Что это?

— Стол, батенька. Простой стол. Позвольте-ка.

Старик опять взялся рассматривать бумажку.

Имела ли запись в дробных числах какую-то особенную ценность? Неизвестно. Однако что это за записка, к чему она, от кого и кому предназначена? Старик задумчиво молчал. Пробили часы. В дверь сунулся адъютант и, повинуясь знаку шефа, тут же исчез, не смея предложить ужин.

Вдруг Иван Андреевич застыл, глядя прямо перед собой на качающийся маятник напольных часов. И тут же Еремченко почувствовал как щелчок: что-то в лице старика изменилось. Раньше он никогда не видел, как работает криптограф — тот предпочитал заниматься дешифровкой в своем кабинете, дома. Но полковник знал от прислуги, что в такие дни, а битва над шифром могла затянуться и на неделю, походил Иван Андреевич на одержимого, ничего перед собой не видел, никого не слышал, только все чертил и чертил одному ему понятные таблицы.

И вот сейчас старик вдруг вскочил, кинулся к столу, схватил первый попавшийся лист бумаги — то был приказ по Департаменту, и Еремченко бросило в жар. Лист приказа в одно мгновение испещрился лихорадочно записываемыми цифрами и буквами. Исписав лист, Иван Андреевич замер, потом стал соединять линиями цифры, помечать кружками буквы, зачеркивать…

В дверь снова осторожно заглянул адъютант — с немым вопросом относительно чаю. Еремченко молча, вытаращив глаза, замахал на него руками. Иван Андреевич потянулся за новым листом, Еремченко, предугадывая жест, подсунул чистую бумагу. Криптограф моментально исписал и ее, сверяясь с запиской.

Часы снова пробили, полковник вытащил из кармана платок и вытер лоб.

Иван Андреевич вдруг беспокойно крякнул, бросил перо и описал быстрый круг по кабинету. Потом вновь кинулся к столу, опять стал быстро-быстро чиркать, соединять и зачеркивать. В миг, когда Еремченко не успел подложить новый лист бумаги, криптограф перешел, забывшись, на ореховую столешницу… Полковник начал, было, сердиться. Но тут Иван Андреевич радостно крякнул, провел линии между повторяющимися буквами и поднял глаза на полковника. Они блестели.

— Есть!

— Что? — выдохнул Еремченко.

— Ключ! Вот, смотрите, — и криптограф провел указательным пальцем, испачканным чернилами, по соединяющим линиям, — Азбуку делим на шесть групп, — он быстро начертил новую таблицу, — а буквы подменяем двумя числами, числа записываем в виде дроби, и — извольте видеть.

Еремченко пялился на бумагу, старался и не успевал за логикой криптографа. Да это и не важно, старик никогда не ошибался.

— Так, понятно. А слово-то? Слово-то ключевое?

Криптограф улыбнулся в усы.

— Не знаю, что скрывает сие послание. Но одно могу сказать наверняка. Ключ к шифру — «Madonna».

— Мадонна?

— Мадонна, — кивнул Иван Андреевич, — то бишь, женщина. Баба.

Еремченко не смог скрыть разочарования. Старик это понял и выпрямился, заспешил домой.

— Евгений Петрович, позвольте откланяться. Скоро, я надеюсь, буду у вас с полным отчетом. А пока стоило бы взять под наблюдение пассажирок «Норд-Экспресса»…

Еремченко и сам об этом подумал. Он решил поручить дело Горняку.

***

Плуталова улица, названная в честь бывшего коменданта Шлиссельбургской крепости Григория Плуталова, в конце девятнадцатого века вполне оправдывала свое название. Поскольку, поплутав по ней, путник оказывался в тупике. Но в начале двадцатого века в связи со строительством женской гимназии улица стала, наконец, сквозной — протянулась до Большого проспекта.

Изменился и весь район. Раньше, до постройки постоянного Троицкого моста вместо старого плашкоутного, Петербургская сторона была заселена бедными служащими. Но престиж района, соединившегося отныне с Марсовым полем, резко возрос. А уж когда по мосту взамен конки, управляемой кучером, началось движение современных и, безусловно, куда более удобных трамваев, арендные цены в доходных домах Петербургской стороны выросли изрядно. Подорожало и годовое обучение в женской Петровской гимназии, впрочем, ненамного — на десять рублей, что для зажиточных петербуржцев, вытеснивших прежнюю бедноту, было ненакладно. Ведь, в конце концов, за стопку водки в дешевом трактире рабочий платил пять копеек, а буржуа за обед в дорогом ресторане — полтора рубля. Учитывая, что в планах городской Думы стояла постройка еще и Дворцового моста, Петербургская сторона быстро меняла состав населения.

Раньше женская гимназия Петербургской стороны была не особенно привлекательна для службы. Но теперь все изменилось: и контингент учениц, и требования к наставникам, и жалование педагогов.

Лиля, вчерашняя выпускница Женского Педагогического института, прекрасно знавшая старофранцузскую и староиспанскую литературу, была принята в Петровскую гимназию учительницей французского и испанского языка. В то время как прислуга получала до пяти рублей в месяц, учителя в этой гимназии имели доход до ста рублей. Учитывая жалование уездных и земских коллег, таким местом стоило дорожить чрезвычайно. Вот и мать говорила, что для девятнадцатилетней девицы восемьдесят рублей ежемесячно — совсем недурно, особенно если не тратиться на извозчика, а проезжать большую часть пути от дома до гимназии на трамваях с пятикопеечным билетом.

Конечно, с приличным жалованием столичная девушка могла бы позволить себе кое-что, мелькавшее на страницах «Femina», «Le Figaromodes», или «Lady’s Pictoral Weekly» и «DerBazaar» — этих диктаторов моды. А мода той поры предъявляла очень высокие требования. Дамам полагалось быть нимфами, наядами, гуриями, гейшами — словом, существами мифическими, не от мира сего. Индустрия красоты предлагала великое множество приемов и ухищрений, позволяющих добиться желаемого результата.

Ах, что за это удивительная эпоха! Первое десятилетие двадцатого века соединило все, придуманное предками, чтобы из шелков, жемчугов и меха, как Афродита из пены, явилась Совершенная Женщина. Цвета благороднейшей бледно-цветочной гаммы окрасили крепы и тафту, муслины и крепдешины, плюш и sorti–de–bal. Высокие стоячие воротнички, мягкий лиф, трен на юбке, боа из страусовых перьев и лебяжьего пуха придавали образу неизъяснимую прелесть. Длинные меховые палантины, вышитые блестками сквозные туники, талии, затянутые в корсеты, остроносые туфли и узкий французский каблук, перчатки из тюля — женщина, облаченная во все это, казалась богиней, ступающей по земле. Высокие «японские» прически поддерживали костяные гребни и длинные шпильки с бриллиантами, зачастую, правда, фальшивыми, но мастерской работы. Идеал становился идолом. И даже некоторый упадок вкуса под влиянием легкомысленных жанров эстрады и кабаре, наблюдаемый к началу нашего повествования, не пошатнул еще мужскую веру в то, что красота внешняя есть отражение красоты внутренней.

Между тем в моду вместе с французским канканом и аргентинским танго входили новые кройки и фасоны. А театральная эклектика добавила туалетам красавиц восточные, эллинские и славянские мотивы. Так на стыке двух эпох, олицетворявших прекрасное прошлое и практичное будущее, мода легкомысленно сталкивала empire, artnouveau и classicisme, чтобы, в конце концов, поразить мир футуристически-андрогинным утилитарным стилем.

Но пока в головах людей еще царили викторианские взгляды. А хорошим тоном для юной девы считались скользящая походка, готически бледное лицо и томный голос.

Увы, наружность Лили никак не соответствовала установленным канонам. Низкорослая, как пони, с большой выдающейся вперед грудью и неопределимой талией, вечно скрытой мешкообразной одеждой, Лиля казалась бесформенной. Одевалась более чем скромно, закалывала тусклые волосы в пучок, сливалась с уличной толпой, ненавидела свое отражение в витринах магазинов и страшно смущалась из-за малейших признаков внимания к своей персоне. К тому же в общественных местах ее постоянно принимали за прислугу. А в гимназии над ней посмеивались все, от гимназисток — этих избалованных девочек из богатых семей, до их бонн, не говоря уже об учительницах и директоре.

Изменить что-либо в такой ситуации она не могла, или не считала нужным. Лиля была убеждена, что, если уж родилась уродом, то нет смысла унижать себя еще больше, пытаясь вуалировать данную природой внешность. И потому английские, французские и немецкие журналы мод, вызывающие в ее сверстницах прилив возбуждения, оставляли Лилю равнодушной.

Но малый рост, сутулость, паническая застенчивость — все это, в конце концов, было бы поправимо, если б не хромота. Увы, Лиля с детства была хрома — ребенком выпала из чердачного окна.

Вот так-то: хромота, простоватое круглое лицо, бесформенность фигуры — такие данные не сулили ничего хорошего. Не добавляло перспектив и низкое социальное положение: мать, хоть и принадлежала захудалому дворянскому роду, но, будучи разведенной, много лет служила акушеркой, пока не вышла на пенсию с крайне расстроенной психикой.

Итак, Лиля не тратила свое жалование в модных ателье и магазинах.

Зато легко расставалась с деньгами в самых роскошных книжных лавках Петербурга. Она читала с упоением безнадежно романтичной натуры. Все, чего девушка была лишена в обычной жизни, приходило к ней через книги. «Эрек и Энида», «Тристан и Изольда», «Бланкандин и Гордая в любви», «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», «Клеомадес», «Прекрасная Магелона», «Крестоносцы», «Айвенго» — каждый из многочисленных рыцарских романов наша скромная героиня знала почти наизусть. Еще бы. Все ее существо откликалось на события воображаемого мира, и, честно сказать, в нафантазированных романистами историях Лиля существовала куда более ощутимо, чем в реальности. Конечно, окружающим казалось, что она — состарившийся от рождения ребенок, существо бесстрастное и жалкое, и такой останется навсегда. Очевидно и Лиля, пряча в кармане вытянутой кофты фотографическую открытку с изображением божественно красивой оперной дивы Лины Кавальери, думала так же…

…А на днях, заглянув в букинистический магазин на Невском проспекте, она увидела рекламный плакат. На плакате был изображен мужчина — голова Вакха: лесной демон, спутанные кудри, насмешливые глаза. Лиле даже почудилось, что раздался клич «Эвое!» и в воздухе книжной лавки мелькнул аромат цветущего винограда. «Так встречайте Диониса хороводными плясками, плющевые венки надев!», — всплыла в памяти строфа…

— Что вы сказали? — наклонился к девушке продавец.

— О, нет… ничего…

Плакат извещал, что в Горном институте намечено выступление молодого поэта Волошина, возвращающегося из Парижа. Лиля затрепетала — стихи Макса Волошина ходили по рукам, имя поэта в среде молодежи давно обрело известность, впрочем, ею поэт в немалой степени был обязан скандальным историям, в которые попадал постоянно.

Никогда нельзя знать наверняка, что с нами случится завтра. Во всяком случае, Лиля не успела понять, что именно сейчас, при взгляде на плакат, решилась ее судьба.

***

В то утро она проснулась с ощущением нервозности. Недочитанный роман Кретьена де Труа лежал рядом на подушке, закладкой служила картинка с изображением «королевы куртуазии» Алионоры Аквитанской. Лиля попыталась вспомнить сон, но от него остались лишь туманные клочки: кто-то большой и веселый надевает на ее шею золотую цепь из лавровых листьев, а одна ветка тяжело свешивается ей на грудь. В соседней комнате спала мать. Ночами мать страдала бессонницей, засыпала только под утро. Поэтому и Лилин сон обычно был короток: от материнских сдавленных рыданий в подушку спасало только чтение.

Выпив наскоро кофе, оделась и вышла из дома. Уроки начинались в девять.

Выход в город днем был для Лили пыткой, но утро — иное дело, утром все спешат, город еще только стряхивает с себя остатки ночных видений, и никому до тебя нет дела. Лиля дошла до трамвайной остановки, кутаясь в пальто от пронизывающего апрельского ветра. Выехала из своего бедного района, проехала по Троицкому мосту, глядя на темную Неву. Сошла на Большом проспекте. И проскочила в нарядный вестибюль, кивнув швейцару и радуясь, что опять успела до прихода шумных гимназисток с прислугой.

В раздевальной комнате она столкнулась с учительницей Сашенькой Орловой. Сашенька как раз меланхолично снимала свой элегантный кейп и широкополую шляпу с украшением в виде пышного цветка — двадцатипятилетняя учительница была хороша собой и обладала бойким характером. Года два назад она очень удачно вышла замуж за одного солидного чиновника, старше себя, кажется, лет на двадцать. Все завидовали ее счастью.

— Ох, как хорошо, что мы здесь одни, дорогая! — бросилась Сашенька к Лиле с объятиями, как только та показалась в дверях, — Мне сегодня просто необходима ваша помощь. Только обещайте! Вы не представляете, как мне сейчас тяжело! — И Сашенька разразилась совершенно неуместным истерическим смехом.

С Орловой робкая Лиля никогда не дружила, собственно, как и с остальными коллегами. Но иногда Сашенька была проста с ней, мила и обходительна. Орлова, как всякая хорошенькая женщина, свято верила, что любая ее просьба к исполнению обязательна, а Лиля, со всеми заодно, поддавалась ее очарованию. Обе преподавали французский и испанский языки, Лиля в младших классах, Орлова в старших. И Сашенька иной раз просила хромоножку о какой-нибудь «пустячной» услуге, связанной с проверкой изложений или по другой учебной надобности.

— Лиля, дорогая, если вы меня не выручите, я умру, так и знайте! Только смотрите, никому ни слова! Пусть это будет нашей тайной. Я влюблена.

Лиля удивилась: брачный союз Орловой казался нерушимо крепким, ее муж имел репутацию предупредительного человека с манерами джентльмена. К тому же недавно он вступил в Императорское Автомобильное Общество, возглавляемое Великим князем Михаилом Романовым, и Сашенька ни дня с тех пор не ходила пешком — только на автомобиле марки Benz&Cie. Даже когда муж был занят на службе и не мог домчать ее до гимназии лично, Сашенька пользовалась таксомотором, что страшно накладно. Это ли не любовь? Правда, Лиля видела господина Орлова лишь мельком: подкрученные усы, кепи, клетчатые брюки — с тех пор как женился, он одевался по последней английской моде.

— Но…

— Это сущий пустяк для вас, дорогая. Я уверена, вы прекрасно справитесь! Я скажусь больной — я и вправду чувствую себя больной все эти дни, дожить бы до прибытия поезда! А вы проведете урок в моем классе. Ну же, умоляю, только не отказывайте. На кону — вся моя жизнь!

Легко сказать — проведешь урок. Лиля похолодела. С девочками младших классов она свыклась, не испытывала того смятения и унижения, что привычно сопровождало ее в «обществе». Но Сашенька преподавала у старших девочек. Войти к ним в класс значило для Лили — войти в клетку льва, причем, без кнута, остроконечной палки и огненного кольца — безоружной. Нет, нет, это совершенно невозможно!

Лиля в испуге затрясла головой, Сашенька накуксилась, возвела очи горе, медленно потянула желтую кожаную перчатку с правой руки и вдруг разрыдалась. И Лиля сдалась тут же. Да, ее, конечно, принудят. Она испытает позор, осмеяние. Возможно, даже оскандалится навек.

Она сдавалась всякий раз, когда мать, на чем-то настаивая и не утруждая себя долгими убеждениями, сразу переходила к запретному средству — начинала рыдать. А Лиля не могла быть причиной чьего-то недовольства.

— Пожалуйста. В каком классе у вас урок, что вы проходите?

Сашенька, игнорируя вопрос, полезла в свою сумочку «Minaudire», нашаривая сухой платок.

— Если б вы знали, сколько я выстрадала, дорогая! Вы любили когда-нибудь? — Саша спохватилась — покосилась на некрасивую Лилю, — Ах, да… Так вот. Он разбил мне сердце четыре года назад. Помню, мы заплыли на лодке в чудный грот, такой, совершенно fantastique de la grotte. И там… Ну, вы понимаете! Ах, как же я любила этого подлеца! Вы знаете, дорогая, есть такой тип негодяев, от которых голова кругом!

И Сашенька излила на бедную Лилю длиннейшую тираду, из которой та вынесла не слишком лестные выводы относительно ее морали.

В то время как Орлова «обнажала душу», Лиля тоскливо оглядывала ее. Длинные желтые перчатки. Шитая золотом сумочка. Узкий носок ботинка, кокетливо выглядывающий из-под подола платья. Как после нее, такой элегантной, самоуверенной, чувственной, в класс старших гимназисток войдет она — маленькая, робкая, одетая в том же тоне, что старый диван в учительской комнате?

Было и еще одно обстоятельство, из-за которого Лиле не хотелось подвергать себя сегодня стрессу. Дело в том, что вот уже два месяца она имела отношения с одним молодым человеком. Вернее, это была иллюзия отношений, которую Лиля старательно поддерживала с помощью обмана. Обман, впрочем, совсем невинный. Лиля писала письма от имени придуманной ею красавицы, сама при этом представлялась ее доверенным лицом, курьерской почтой, порученцем. Вся история со студентом Горного института была инсценирована Лилей от начала их знакомства.

Однажды на публичном мероприятии в институте, это был вечер молодых поэтов, долговязый юноша, подпиравший спиной стенку, получил записку из руки проходящей мимо невзрачной девицы. Лиля выбрала именно его — из-за одинаково отрешенного взгляда, который она наблюдала у юноши от раза к разу. Потом-то Лиля поняла — студент рассматривал стройные шейки дев и отдавался этому занятию целиком и полностью. Особенно подробно изучал студент спину и затылок веселой рыженькой девушки, щебетавшей о чем-то с подругами — девушка тоже была постоянной посетительницей этих вечеров и то и дело вызывающе смеялась над чем-то. Перспектива завязать знакомство с молодым человеком от лица этой хохотушки ослепила Лилю. И как-то раз, проходя мимо студента, Лиля просто сунула ему написанную загодя записку. Студент опешил, но записку принял — издали Лиля наблюдала, как поползли вверх брови юноши, читающего и перечитывающего написанное на клочке бумаги. Условием переписки было: не заводить разговоров с доверенной девицей (то есть с Лилей), писать ответы при ней же или сообщать где и когда девица сможет забрать ответное письмо, не подавать вида, сталкиваясь с инициатором переписки (таинственной незнакомкой) на улице или в общественных местах.

И началось…

Юноша оказался, конечно, не Данте. Но старательно сочинял длинные письма для «Беатриче», описывал все нюансы «их» мимолетных встреч и выражал неизменную признательность за дарованное счастье.

И все-таки… Лиля безошибочно угадала в угловатом юноше душу романтика, правда, стихов он не писал, но по всем прочим признакам был в точности поэт. Скромная внешность сдерживала его порывы — держала в рамках предложенной Лилей игры. Ему вполне хватало переписки — во всяком случае, так казалось Лиле. Смешно, но рыженькая хохотушка, загипнотизированная пристальными взглядами долговязого студента, и сама стала посматривать на него с любопытством, невольно подыгрывая ситуации. Лилю немного беспокоила мысль о том, достоверно ли выглядит история в глазах ее эпистолярного друга. Ведь он, конечно же, испытывает смятение, читая умные тонкие письма и выискивая отголоски написанных строк в лице смешливой девушки, — она, на взгляд Лили, была простовата и явно не обладала и малой долей тех внутренних достоинств, которых был вправе ожидать от автора писем читающий.

Тем не менее, опыт следовало назвать удачным. Лиля будто отпустила на свободу свою бессмертную душу и душа нашла себе достойного собеседника. Она даже начала писать стихи Воле Васильеву — так звали ее студента…

— Дорогая, вы меня слышите?

Она очнулась: Лиля часто впадала в прострацию.

В ее сумке лежало недописанное письмо, встреча с Волей должна состояться сегодня в два часа, он будет ждать в публичной библиотеке. Можно, конечно, заставить его томиться и гадать — почему нет ответа, что случилось. Но Лиле и самой не терпелось увидеть Волю, читающего очередное послание: его лицо в эти минуты всегда выражало искреннее изумление.

— Простите, голова закружилась.

Сашенька кинула на Лилю острый короткий взгляд — этот пронзительный взгляд миленьких молодых женщин всегда так смущает, когда думаешь, что голова у них — в сахарных облаках…

Договор был скреплен ласковым Сашенькиным рукопожатием, она упорхнула к директору гимназии Гераклу, так называли за глаза Николая Николаевича Геракова — кашлять и стонать, а Лиля, как обреченная на эшафот, заковыляла вверх по лестнице. Обычно выше второго этажа, где шли занятия младших, она не поднималась. Сегодня ей предстояло забраться на пятый.

***

— Ну-с. Хорошо-с, — пробормотал Геракл, подозрительно оглядывая класс старших гимназисток. И замолчал по своей привычке — задумался.

Он был добряк. Но и трус немного, особенно в присутствии начальства.

Сашенька, конечно же, сумела убедить его, что еще немного — и она окажется на смертном одре. Однако надо ж было так совпасть: именно в этот день в гимназию прибыл проверяющий инспектор и пожелал присутствовать на уроках старших девочек. Отказать было невозможно, а следовало. Это Геракл понял, едва они с инспектором приблизились к двери класса. За дверьми стоял шум, как на ярмарке. Голосок Лили, слабо бубнящий стих на французском, тонул в общем гаме. Девочки категорически не желали ее слушать.

В директорском кабинете спешно накрывался стол с шустовским коньячком, но инспектор оказался на редкость занудной личностью. Черт дернул эту Орлову заболеть. Будь она сейчас на месте, все прошло бы как по маслу: проверяющий быстро прочел бы свою лекцию, и вместе с очаровательной Орловой они втроем засели б за стол и за закрытыми дверьми кабинета подробно обсудили нравственное падение выпускных гимназисток на фоне революционного брожения в обществе.

Так бы и случилось.

Но увидев Лилю, некрасивую, оробевшую, с пунцовыми от смущения щеками, с блестящими от навернувшихся слез глазами, инспектор почел своим долгом удвоить заготовленные назидания. Гимназистки при этом, похоже, обсуждали что-то свое — потихоньку передавая от парты к парте свернутую вчетверо бумагу. Геракл обратил внимание, с каким ужасом следила Лиля глазами за перемещением бумаги по классу, но решил, что разберется с этим потом. А сейчас — разобраться бы с инспектором. Пусть себе говорит, главное — напоить его в конце как следует…

— Le noble roi d’Arthur de Bretagne, dont la prouesse nous enseigne à être vaillants et courtois, réunit sa cour avec la magnificence convenant à un roi, lors de cette fête qui tant coûte qu’on l’appelle avec justesse la Pentecôte, — бубнила Лиля стих Кретьена де Труа.

Когда открылась дверь, она взглянула на вошедших поверх книги: одни глаза.

— Тишина! — рявкнул Геракл, и воцарилась тишина.

Инспектор обвел класс немигающим взглядом, нацепил пенсне, достал из своей папки бумагу с грифом Особого отдела полиции и начал:

— В последнее время в газетах появились сведения о том, что среди учеников средних учебных заведений учреждаются различные противонравственные организации. Такие как «Лига свободной любви», — гимназистки прыснули, инспектор поправил пенсне и продолжил, — Не будем отрицать, что поведение некоторых учениц не безупречно. Конечно, причины лежат вне школы, являясь отчасти результатом недавно пережитого страной революционного периода. Многие из взрослых в тяжелое для страны время вместо оказания содействия властям явились их врагами. Но самое разлагающее влияние на учеников старших классов, и Николай Николаевич со мной согласится, — он кивнул в сторону Геракла, — оказывает современная литература. Вот вы, к примеру, — он взглянул на Лилю, — что вы читали, из последнего?

Класс снова прыснул. Лиля растерянно заморгала глазами. Уместно ли говорить про «Айвенго»?

— Простите, господин инспектор, можно я скажу? — встала из-за парты одна из гимназисток, судя по всему — заводила.

— Ну-с, извольте.

— Господин инспектор, вам ведь известно, что девочкам нравятся героини, которым хочется подражать…

— Угу, — подбодрил инспектор.

— Так вот. Лида в новом передовом романе «Санин», это такое… — гимназистка изобразила лицом, что усиленно вспоминает строчку, — такое «тонкое и обаятельное сплетение изящной нежности и ловкой силы»…

— Довольно! Замолчите! Сядьте! — Инспектор покачал головой и выразительно посмотрел сначала на Лилю, затем — на Геракла. Геракл тоже покачал головой.

— Вы привели достойный пример, голубушка, ничего не скажешь! — с сарказмом произнес инспектор, и всем сразу стало понятно, что его речь теперь растянется до конца урока, — Да будет вам известно, вся эта так называемая современная литература, которую вы изволите называть передовой, революционной, имеет тенденцию к порнографии! Да-да! И упомянутый вами роман господина Арцыбашева — чистая порнография, развращение неокрепших умов! Предупреждая ваш вопрос, скажу: роман затрагивает животрепещущие вопросы бытия, но как автор отвечает на них? А отвечает он на них исключительно с одной точки зрения: сначала во всем винит существующий режим, а затем призывает читателей к наслаждениям, причем рекомендует не стесняться в средствах!

Инспектор пустился в подробный и назидательный пересказ нашумевшего романа, детально останавливаясь на самых откровенных сценах, возбуждающих воображение. Чувствовалось, что девочки роман читали…

— Так вот, — примирительно резюмировал, наконец, свою речь инспектор, — Вы хорошо знаете, что еще в прошлом году Министерство народного просвещения установило новые правила поведения учащихся за пределами стен вашей école. Сейчас эти правила ужесточены. Итак. Никаких вольностей в одежде — только форма. Настрого запрещено посещать собрания, абсолютно все. Я уже не говорю про оперетты, фарсы, клубы, танцклассы — это interdire, табу, — он наклонился к Лиле, — И к вам относится, милая. Итак… — он поправил очки, медленно, с подозрением, осмотрел класс девиц, и все они показались ему неблагонадежными, — Запрещено также посещать публичные лекции, хотя бы и научного содержания. Также запрещены к посещению любительские спектакли, зверинцы, цирк, трек, каток кинематограф и особливо — сегодняшний вечер господина Волошина! Только при наличии особого разрешения.

— С нянькой сидеть, а потом сразу и замуж! Крепостное право! — громким шепотом произнесла прыткая гимназистка.

Класс замер.

От возмущения у инспектора округлились глаза. Он мрачно полез в карман, вынул оттуда сложенную газету, развернул лист и, найдя нужный текст, продекламировал, не глядя в статью:

— Вчера в первом женском клубе артистка Прудникова читала доклад «Трагедия брака». По ее словам, роль женщины в семье чисто служебная, а ее жизнь приравнена к жизни вьючного животного. Докладчица заявила, что в будущем браке женщина должна быть освобождена от бесконечных мелочных дел. Воспитание ребенка должно стать обязанностью государства и мужа.

Чтец выразительно посмотрел на гимназистку, сжал газету и потряс ею в воздухе.

— Видимо, вы придерживаетесь тех же взглядов, что и этот «газетный левиафан»? Задумывались ли вы, к каким последствиям ведет спекуляция такими понятиями, как брак? Опасные мысли, голубушка…

Инспектор захлебнулся гневом, бросил вопрошающий взгляд на Николая Николаевича и тот произнес одними губами:

— Дворянка-с. Из очень благонадежной семьи.

Инспектор окончательно расстроился и обратился к Лиле. Та с тоской смотрела в окно.

— А вы, сударыня?

Лиля вздрогнула.

— А?

— Надеюсь, вы-то, как учительница, имеете здравое представление о семье и благовоспитанности? Вы замужем?

Лиля чуть не расплакалась, увидев краем глаза хихикнувших гимназисток. Инспектор укоризненно покачал головой.

— Так я и знал! Ну, хорошо-с. Хорошо-с. А скажите мне, голубушки, кого из русских царей вы почитаете более всего? — обратился он к классу.

— Гришку Отрепьева! — смешливо выпалила другая гимназистка, и класс засмеялся.

— Встать! — Инспектор сказал это слишком резко, вернее, даже не сказал — рявкнул.

Гимназистка испуганно подскочила. И с ее колен упал, как белый голубок, лист бумаги — тот самый, что передавался под партами и так веселил гимназисток.

Геракл заметил, что Лиля близка к обмороку.

***

«Любовь, конечно же, искусство! Вы пишете мне, что я восхитительная, что я вызываю в вас смешение счастья и отчаянья одновременно. Друг мой, поверьте, и я никогда еще не была так счастлива и никогда так не страдала. Ничто не сможет оторвать меня от вас, я не представляю себе жизни без вас. Вы держите мое сердце в своих руках. Может ли быть связь прочнее нашей…».

— Что это?! Сударыня, будьте любезны, объяснитесь. Ведь это ваш почерк! Ни у кого в гимназии нет такого почерка!

У Лили кружилась голова. Слова Геракла долетали как сквозь толщу воды. Ей было так стыдно, будто ее уличили в прелюбодеянии и если сейчас приговорят к побитию камнями, то это будет справедливая кара.

Она предчувствовала, что урок у старшеклассниц станет часом ее позора. И вот пожалуйте — стоило ей отвернуться, эти бессовестные девочки схватили ее сумку и вытащили оттуда недописанное письмо. И когда Лиля, бормоча урок, осмелилась перевести глаза на класс, она увидела свое письмо, открыто передаваемое из рук в руки. На Лилю напал ступор, кончики пальцев похолодели, сердце стало стучать медленно и глухо: бум-бум. И зачем только она затеяла эту глупую игру! Опозорена, опозорена…

— Так вы скажете нам, наконец, чье это сочинение? — продолжал с нажимом Геракл, ему было неприятно смотреть на некрасиво трясущийся подбородок, хотелось уже поскорее покончить с этим и выпроводить девицу за дверь. Хотя вряд ли теперь и шустовский коньяк поможет, — Вы просто переписали это из какой-то книжки, ведь так?

— Нет, позвольте, — усомнился инспектор, — вот тут ясно сказано про назначенное свидание. Вот. Э-э… «Как условились, в два часа пополудни, в Императорской публичной библиотеке, в читальном зале». Ну-с, что молчите, голубушка, как в рот воды набравши?

Геракл хмурил брови, сопел, ерзал на стуле.

Лиля страдала. Конечно, теперь ее уволят, у матери будет истерика, пожалуй, что еще выпишут волчий билет, и она не сможет найти другую работу. Погибла жизнь!