Бесплатный фрагмент - Картофельный обряд

Картофельный обряд

1

Пошатываясь и тяжело сопя, Палёнов стоял перед дверью. Он в который раз нажал на дверной звонок, словно пытаясь его расплющить большим заскорузлым пальцем или вдавить его в стену, чтобы тот белым пластиковым чирьем выскочил со стороны прихожей. Палёнов прильнул ухом к двери и прислушался. За дверью вроде бы скрипнул пол. Палёнов точно воочию увидел Аглаю: она затихарилась там, за дверью, и знай себе, посмеивается над ним… Проскрежетав зубами, он ударил кулаком по двери.

— Открой, стерва! — закричал он.

Эхо подъезда передразнило Палёнова.

Взбешенный Палёнов заколотил кулаком и ногой по двери.

— Открой, тварь! Я знаю, что ты там!

Выкрикивая и выплевывая ругательства, Палёнов принялся избивать дверь, словно это была Аглая.

Дверь соседней квартиры приоткрылась; из-за двери робко выглянула пожилая женщина с бледным овальным плоским лицом, на котором круглились испуганные глаза.

— Володя, уже ночь на дворе, — напомнила тихим мягким голосом Подуражная Георгина Игоревна.

— И что? — Палёнов выкатил на женщину оловянные глаза.

— Вы слишком, слишком уж шумите.

— Да пошла ты… — Палёнов саданул кулаком и лягнул ногой дверь сожительницы.

Лицо соседки вытянулось, посерело и стало еще площе. Она часто заморгала совсем округлившимися глазами.

— Что-что?! Да как вы смеете? Я заслуженный учитель…

— Пошла ты… — Палёнов выругался. Его голос гремел на площадке и как будто бы бил наотмашь.– Закрой дверь и не отсвечивай!

Подуражная исчезла за дверью и захлопнула ее.

Впавший в неистовство Палёнов с удвоенным ожесточением замолотил в дверь кулаком и ногой, от ярости не помня себя и путая слова.

— Закрой дверь, сука! Закрой дверь! Я знаю, ты там!

Но вот силы стали оставлять его. На него навалилась усталость и прижала спиной к двери. Он несколько раз ударил дверь пяткой, словно отбиваясь от сонной одури.

— Закрой. Закрой, — прохрипел он глухим голосом.

В изнеможении он сполз по двери на корточки и, поджав ноги, уселся коврик. Руки упали на колени, а отяжелевшая голова на грудь. Сонная одурь одолевала и брала свое.

— Ты чего сказала? Чего ты сказала? А? Закрой дверь, сука… Закрой дверь… — подергиваясь и поеживаясь, забормотал он заплетающимся языком…

Дверь за спиной подалась назад, и потерявший равновесие Паленов повалился на порог.

Вскочив на ноги, Палёнов увидел роскошный зал. В глубине его на небольшой сцене дерганая флейтистка, меланхоличная виолончелистка, пожилой альтист и угрюмый скрипач исполняли квартет Моцарта.

Потрясенный Палёнов остановился перед длинным столом, уставленным дорогими яствами. К каждому блюду и тарелке был прилеплен желтый квадратный листочек, на котором неуклюжим детским подчерком были написаны название кушанья и его цена. Чего здесь только не было! Глаза Палёнова заметались от одного блюда к другому:

«Пицца с черным трюфелем», «Буйабес Гранд Рояль», «Бургер из говядины «Блэк ангус» с луковым джемом, жареным камамбером, фуагра и трюфелем», «Щека тунца блюфин на гриле», «Брускетта с крабовым салатом и розовой сальсой», «Красные блины с икрой лосося, ряпушки, осетра и белуги», «Филе миньон с перечным соусом», «Лимонный щербет», «Пирог с рикоттой», «Спаржа с грецкими орехами», « Пирог с говяжьей грудинкой», «Полента с черным зимним трюфелем»…

У Палёнова захватило дух, закружилась голова, глаза разбежались, и потекла обильная слюна.

Между тем на площадку вышла Подуражная, которая подумала, что Палёнов наконец угомонился и ушел. Она хотела выкинуть синий мусорный пакет и прогуляться перед сном. Женщина вздрогнула, увидев Палёнова, который в позе эмбриона дрых на пороге Аглаи. Изо рта Палёнова на коврик стекала обильная слюна. Он тихо подвывал, как изголодавшийся пес.

— Алкаш конченый, — бросила женщина, обходя Палёнова…

В тоже время стоявший перед уставленным яствами столом Палёнов, увидел Подуражную. Она приблизилась к столу и, облизнувшись, потянула руку к французскому суфле. Палёнов оскалился и грозно зарычал на нее.

Подуражная с мусорным пакетом в руке отшатнулась от зарычавшего во сне Палёнова и поспешила к лифту…

А стоявший перед столом Палёнов увидел, как Подуражная исчезла, проскрежетав лифтом.

Тогда Палёнов сел за стол и замер в нерешительности, не зная с чего начать. Он чувствовал, что время его уходит и надо успеть хоть что-нибудь попробовать. Судорожно сглотнув, он с лихорадочной поспешностью схватил первое, что попалось ему под руку. Это оказалось равиоли с лобстером в сливочном соусе биск.

Но как только Палёнов коснулся тарелки, блюдо с лобстером превратилось в кучку сгнившей картошки, густо облепленную черными мошками. Отшатнувшись, Палёнов увидел, что весь стол завален сгнившей картошкой, над которой роится черное облако мошкары.

— Открой дверь! — пронзительно взвизгнула скрипка из глубины зала.

Палёнов испуганно закричал, но его крик больше напомнил мычание глухонемого. Он проснулся.

2

Овер в составе квартета играл на скрипке и хмуро поглядывал на хозяина особняка Кедрова. Довольный Кедров сидел за столом, уставленным диковинными яствами и вместе с гостями праздновал свой выигрыш в тендере на поставку картофеля в сеть ресторанов быстрого питания. Вокруг стола шныряли бледные официанты и официантки, похожие на призраки в строгих черно-белых одеждах.

Кедров был школьный приятель Овера. После школы Кедрова забрили в армию, потом он поступил в институт стали и сплавов, после института окунулся в бизнес. А Оверу удалось откосить от армии, и он с грехом пополам окончил музыкальное училище по классу скрипки. Так или иначе, их пути разминулись, и они не виделись, и не общались.

И вот теперь Кедров стал богатеем, любимцем Мамона. Он гребет деньги лопатой. У него есть всё. Он живет и радуется жизни. У него обалденная женщина с большими глазами. Правда на взгляд Овера она смахивает на куклу из магазина для взрослых: утиные губы, грудь как два арбуза, которые вот-вот выскочат из глубокого декольте. Но все равно она обалденная. На столе у Кедрова лобстеры, камчатские крабы, фуагра, обжаренные японские гребешки с соусом терияки, тунец торо, желтохвост, розовые креветки, утка по-пекински, спагетти с лобстером, Филе-Миньон из вагю, икра из лосося, ряпушки, осетра, белуги, брускетта с крабовым салатом и розовой сальсой, щека тунца блюфин на гриле, пицца с черным трюфелем и так далее и тому подобное… Все это запивается дорогими винами, коньяками. А Овер Кедрову и его гостям-толстосумам играет Моцарта. Квартет ре мажор.

Овер пытался поймать взгляд Кедрова. Но Кедров его не замечал. Как не замечал снующих официантов или плакат на стене. На плакате была изображена рыжеволосая красотка, в коротком ватнике и короткой юбке. Слегка расставив ноги и подбоченившись, она стояла в резиновых сапогах на картофельном поле. Она улыбалась Оверу. Внизу — красным рубленым шрифтом: «Вовремя убирайте картофель!» «Время разбрасывать камни и время их собирать», — вспомнил Овер, машинально и рассеянно играя на скрипке, но не слыша Моцарта, погрузившись в тяжелые думы, груженый ими. Кедров вовремя посадил свой картофель, вовремя занялся бизнесом; и вот теперь он пожинает плоды: ест камчатских крабов и пьет дорогое французское вино. А Овер играет ему ре мажор Моцарта. А когда исполнит ре мажор, он будет исполнять до мажор Моцарта. «Почему я не Кедров? — думал Овер, пожирая глазами рыбу фугу, белые трюфели, фриттату с лобстером, английский пирог с мраморной говядиной а так же рыжеволосую спутницу Кедрова. — Что со мной не так?» — спрашивал себя Овер и не находил ответа.

Он вспомнил об ипотеке, которая тяжким грузом висела на нем, — как ее выплачивать? Где взять деньги? — и так расстроился, что вместо квартета ре мажор Моцарта стал играть квартет ре мажор Гайдна.

Альтист Плохово, виолончелистка Виола Бауфал, флейтистка Анастасия Дзись с обескураженным видом уставились на Овера. Бауфал и Дзись растерянно переглянулись и посмотрели на седовласого Плохово, который смахивал на Башмета. Плохово успокаивающе кивнул им и что-то тихо-тихо сказал. Они кивнули в ответ. И вот альт, виолончель и флейта подхватили и заиграли Гайдна. Худощавая Дзись со светлыми, приглаженными волосами, перехваченными серебристым гребнем, опять закачалась и стала походить одновременно и на факира и на кобру, которая, извиваясь, вытягивается из сосуда под музыку флейты и раскрывает свой капюшон.

Кедров в который раз посмотрел на Овера, как на пустое место. Рассеянным взглядом скользнул по скрипачу так же как по угловой консоли или по «Вовремя убирайте картошку!» Кедров явно не узнал Овера. Или сделал такой вид. «Что тебе пусто было!» — мысленно пожелал Овер Кедрову и поймал себя на том, что пусто не Кедрову, а ему самому. Овер сбился и вернулся к ре мажору Моцарта. Виола и Настя в замешательстве переглянулись, посмотрели на Плохово.

— Да что с тобой? — громким шепотом спросил он у Овера.

Но тот, погруженный в мрачные думы, не услышал альтиста. Вздохнув, Плохово кивнул виолончелистке и флейтистке. Они кивнули Плохово и вернулись к Моцарту…

Завр вместе со своими сторонниками и сестрой Диной сидел по правую руку от Кедрова. Он угрюмо поглядывал на Кедрова, который восседал в главе стола на стуле, похожем на трон и сиял, радуясь своему успеху. Перед Завром стояла тарелка. В ней был стейк Рибай Вагю с тушеными овощами.

Рядом с Завром сидел Джованни Грузный. Он рассеянно ковырял вилкой чилийский сибас с ежевикой и радиккио, тушеный в вине. Джованни Грузный косо поглядывал на сестру Завра Дину, которая что-то нашептывала на ухо Цыцыну. Цыц отвечал ей медленными кивками. Грузный ревниво прислушивался.

Когда вместо Моцарта зазвучал Гайдн, у Завра зашевелились и вздыбились волоски на ягодицах. Он заерзал. Дина оторвалась от уха Цыцына и пронизала брата холодным взглядом:

— Что с тобой?

— Ничего, — буркнул Завр и взял вилку, чтобы приняться за стейк.

Дина продолжила нашептывать Цыцыну ценные указания. Завр с отвращением посмотрел на стейк Рибай и тушеные овощи, положил вилку и бросил хмурый взгляд на радостного Кедрова, который разговаривал со своим сподвижником Али Химиком.

Гайдна внезапно оборвал и сменил Моцарт. И опять никто этого не заметил, за исключением Завра, у которого в этот вечер нервы были как оголенные провода. Он был мрачен и взвинчен. Его все раздражало и выводило из себя. И хотя музыкой для Завра был только русский шансон, а все, что не укладывалось в три аккорда, воспринималось Завром, как докучливый белый шум, он все-таки почему-то поежился и поморщился, когда квартет внезапно вернулся к ре мажору Моцарта.

— Что-то не так? — спросил Кедров мрачного Завра.

Дина оторвалась от уха Цыцына и внимательно посмотрела на Завра.

— Да нет, — сказал Завр.

— Тебе ничего не нравится? — спросил Кедров. — Попробуй фламбе из австралийской телятины.

Завр покачал головой.

— Тогда, может, ассорти из улиток, морских гребешков, креветок, лобстера и двух видов мидий с добавлением белого вина и чеснока? — расплываясь в улыбке, предложил Кедров.

Завр опять покачал головой.

— А как насчет жареных морских гребешков с брокколи и рукколой под кленовой заправкой?

Завр, все так же молча, покачал головой.

— Попробуй хотя бы камчатского краба.

Завр обвел угрюмым взглядом стол, уставленный блюдами. Черная икра, устрицы, сыры…

— Мне бы простой жареной картошки, — сказал Завр.- А все это заморское и морское не по мне.

— Дорогой Завр, у тебя только одна картошка на уме, — с улыбкой проговорил Кедров. — Скажу, чтобы тебе приготовили картофель Ла Боннотэ с острова Нурмуатье. Картофель взращен на водорослях и по вкусу похож на каштаны. Пальчики оближешь и язык проглотишь.

Завр покачал головой и что-то пробормотал.

— Что-что? — Кедров наморщил лоб и напряг слух.

— Я говорю, вот и поставлял бы Ла Боннотэ с острова Нурмуатье, — с едкой издевкой проговорил Завр.

— Ты как будто и не рад, что Кедров выиграл, — усмехнулся Бромий, который налегал на Филе-Миньон из Вагю и запивал его белым вином.

— Конечно, он рад. И еще как рад, — встряла Дина со змеиной улыбкой. — Ведь так? — она выразительно посмотрела на брата.

Тот, опустив голову, насупился.

— Конечно, рад, — проворчал Завр. — Накормят народ пестицидами. С виду картошка крупная, как на подбор, клубень к клубню, одно загляденье. А поешь, и того гляди выскочит на лице что-нибудь вроде бульбы.

— Покамест бульба выросла лишь у тебя на лице, — поддел Кедров Завра.

Тот невольно потрогал свой нос, похожий на бугристую отварную картофелину и покраснел.

Кедров и те, кто сидели по левую руку от него, а это были Бромий и его люди: Бахусаилов, Алхимик, Хруст, Ович, Колорадян, Большой Человек Штырбул и другие рассмеялись. А все те, кто сидели по правую руку от Кедрова хмуро уставились на Бромия и компанию.

— Да ладно тебе Завр. Это же всего лишь тендер. Будет и на твоей улице праздник, — снисходительно улыбаясь, сказал Кедров.

— Кто первый встал, того и тапки, — сказал Алхимик.

— Главное, чтобы не белые, — сказал Джованни Грузный.

Бромий и компания напряглись, притихли.

Люди Дины и Завра заулыбались.

— Это что же толстый намек такой? — нахмурился Бромий, оторвавшись от Филе-Миньона.

— Очень толстый, — вставил Бахусаилов, методично работая челюстями над брускеттой с крабовым салатом и розовой сальсой.

— Господа, без намеков, пожалуйста, — сказал Штырбул Большой человек, смахивающий на матерого аппаратчика времен совка. — Зря, что ли Соглашение подписывали?

— Дорогой Завр, выпьем за пункт 2.1.1! — Кедров поднял бокал с коньяком.

И все как будто бы облегченно выдохнули и оживились.

— За 2.1.1! — стали выкрикивать наперебой.

Завр покачал головой и поморщился, как будто ему предложили полакомиться кишками, кровью, кожей и икрой рыбы фугу. Он встал из-за стола. Все замолчали и уставились на него. Квартет играл «Диссонанс» Моцарта. Завр что-то буркнул и направился к выходу. Бромий с недоумением посмотрел на Дину. Она ответила змеиной улыбкой:

— Он сегодня встал не с той ноги.

— Или поел нашей картошки, — сказал Кедров и подмигнул своей рыжеволосой спутнице.

Она лучезарно оскалилась, показывая крупные белые зубы.

— За 2.1.1! — сказала Дина, растягивая рот в улыбке, и пригубила красное, как кровь, вино.

Вслед за ней выпили и остальные.

3

Паленов и Скорик курили на площадке между третьим и четвертым этажом. Вспыльчивого Паленова за глаза называли Володя Бешеный. Заторможенный прихрамывающий Скорик откликался на прозвище Коля Скорый.

Скорик стоял, прислонившись спиной к стене, сонно помаргивал и давился зевками. Он весь день сажал картошку. Теперь все тело Скорика ныло от усталости, ломило поясницу и перед глазами чернели картофельные грядки. Скорика преследовал запах сырой земли и голос Пал Степаныча Комолых, который и подрядил Скорика в качестве батрака. «Еще немного, Скорый, еще чуть-чуть, последний бой он трудный самый!» — с насмешливой улыбкой поторапливал Комолых Скорика, который корячился с лопатой и обливался потом.

Скорик оглядывался, видел за спиной невозделанное поле, которое чем дольше и тяжелее Скорик работал, тем шире оно становилось. Во всяком случае, так казалось Скорику. Но, измотав и выжав Скорика, поле все-таки закончилось. И вот теперь осоловелый Скорик стоял, привалившись к стене, зевал и помаргивал.

— И сколько он тебе заплатил? — спросил Володя.

Скорик назвал сумму.

— Вот крохобор. Вот жучара, — Володя в сердцах бросил окурок. — Таких как он надо давить и давить, — Володя с ожесточением растоптал дырявым ботинком бычок, словно это был крохобор и жучара Комолых. — Не надо было тебе соглашаться.

— Ну, тогда бы он нашел кого-нибудь другого. Мало что ли желающих, — философски возразил Скорик и зевнул.

Метнув на Скорика сердитый взгляд, Володя передернулся и подошел к окну. В широком сквере кружились на самокатах подростки в дырявых джинсах. За сквером красовался, важничал и тянулся к небу отель «Огнереченск», манил неоновым огнями ресторан высокой кухни «Амадей». У ресторана выстроились в тесный ряд дорогие иномарки: лексусы, мерсы, ауди, порше… Глядя на иномарки, на широкие темные окна ресторана, Володя спросил себя: «Почему я здесь, а не там?» Почему не он? Ведь было же такое мутное время, когда и он тоже занимался бизнесом, подавал кое-какие надежды, продавая китайские пуховики, турецкие кожанки, польские яблоки. Но потом все пошло наперекосяк. Он запил, пустил по ветру капитал. Так сказать, проел семенную картошку и остался на бобах. И вот теперь он здесь, на площадке, а не там, в «Амадее». Не он ест лобстеров и запивает дорогим коньяком. Нет, не он. У Володи началось обильное слюноотделение, заворчал пустой желудок, и в груди зашевелилось что-то темное и клубящееся, словно Володя надышался мороком и мраком. Володя что-то пробормотал.

Клевавший носом Скорый, который в полусне барахтался и тонул в картофельных грядках, встрепенулся:

— А? Что? — часто и сонно моргая, проговорил он.

— Почему одним все, а другим ничего? — спросил Володя.

— Ну… — Скорый почесал затылок, не зная, что сказать. — Это ведь… в общем-то… — Скорый с вздохом зевнул. — Мм да… короче… — и опять зевнул.

— Дай закурить что ли, — сказал Володя.

Скорый с неохотой выудил из кармана куртки мятую пачку с изображением верблюда на лицевой стороне и черными легкими на заднике. Напоминанием о картофельных грядках из кармана посыпалась земля.

— Ты что в кармане решил картошку посадить? — Володя усмехнулся и выбил последнюю сигарету из пачки. Смяв пачку, Палёнов бросил ее в угол. Володя закурил, затянулся и, вернувшись к окну, выдохнул дым. Угрюмо глядя на «Амадей», он спрашивал себя, как будто расчесывая ментальную болячку: почему он здесь, а не там? Как так получилось, что вся его жизнь пошла под откос и коту под хвост? Почему ему приходится влачить жалкое существование, когда другие живут на полную катушку и радуются жизни?

— Что там? — позевывая и борясь с сонной одурью, спросил Скорик.

— Что там?! Что там?! Там жизнь! — Володя выругался, швырнул дымящуюся сигарету на пол и стал с ожесточением топтать ее, словно это была не сигарета, а мокрица.

Опомнившись, Володя уставился на коричневатое крошево под ногами.

— Ну вот. Последняя сигарета, — с сожалением сказал Скорик и, прижав затылок к стене, закрыл глаза. Он опять стал тонуть в картофельных грядках. Они втягивали в себя. Скорик почувствовал, что превращается в клубень. Издалека или откуда-то сверху, с поверхности земли до Скорика донесся голос Палёнова:

— Закурить не найдется? — спросил Володя.

Содрогнувшись, Скорик открыл глаза и опять оказался на площадке между третьим и четвертым этажами. Володя преграждал путь незнакомцу. Запавшие глаза незнакомца смотрели в пол. Он сильно сутулился. В правой руке он держал скрипичный футляр.

— Не курю, — сказал незнакомец, все так же глядя в пол.

— Спортсмен что ли? — спросил Володя. На его лице задергалась злая усмешка.

Незнакомец ничего не ответил и тихо проскользнул между Володей и перилами.

Палёнов угрюмым тяжелым взглядом проводил незнакомца, который быстро поднялся на четвертый этаж и пропал из вида за лестничным пролетом.

— Не курит он, — горько усмехнулся Палёнов. — Слышал, как он мне ответил?

— Как? — Скорик зевнул.

— Так, будто я не человек, а какой-то… картофельный клубень.

— А может он и правда не курит.

Паленов подошел к окну и уставился на «Амадей».

— Не человек, а картофельный клубень, — с тоской пробормотал Володя, наблюдая, как иномарка, похожая на разбухшую серебристую каплю подплыла к ресторану. Из машины вышел порывистый человек с серым плоским лицом похожим на бульдожью морду. За ним выпорхнула красавица с утиными губами навыворот и рыжими волосами, уложенными с нарочитой небрежностью. Бульдожья морда что-то сказала рыжей спутнице. И та ответила улыбкой продавщицы. Бульдожья морда с довольной улыбкой посмотрела на небо, как бы говоря небу, что жизнь удалась.

— Что ты сдох, — пробормотал Палёнов.

Раздался еле слышный глухой хлопок, как будто стукнули выбивалкой по пыльному ковру. Бульдожья морда покачнулась и повалилась на асфальт. Рыжая красавица закричала, ее лицо стало некрасивым. Она побежала прочь, подвернула каблук, споткнулась, упала, выронила сумочку. Вскочила, побежала, прихрамывая и размахивая руками, словно делала зарядку.

Застыв у окна, Палёнов смотрел и не верил своим глазам. Не спит ли он? Не мерещится ли ему черти что?

— Что там? — откуда-то издалека донесся голос Скорого. Вздрогнув, Палёнов отшатнулся от окна. — Ты чего такой? Что там такое? — оторвавшись от стены, Скорый подошел к окну. — Чего это все там мечутся? — Он зевнул.

У Паленова пересохло во рту, он нервно сглотнул. Страшно захотелось закурить.

— И кто теперь картофельный клубень? Кто теперь клубень? А? — Палёнов лихорадочно засмеялся.

— Да ты чего? — Скорый озадаченно вытаращился на Паленова.

— Дай закурить! — сказал Палёнов, чувствуя, что его потряхивает.

Скорый с сожалением посмотрел на раздавленную сигарету и скорбно вздохнул.

— Это была последняя.

— А! Чтоб тебя! — раздосадованный Палёнов махнул на Скорого рукой и заметался от стены к стене.

Остановился, увидев незнакомца, который со скрипичным футляром тихо сбегал по лестнице.

— Закурить! — потребовал Палёнов, словно незнакомец был ему должен.

— У меня нет, — глядя под ноги, пробормотал незнакомец.

Он попытался прошмыгнуть мимо Палёнова. Но тот опять преградил ему дорогу.

— Что-что? — завелся Палёнов. Он побагровел, его глаза сузились и сверкнули. Лицо исказилось.

— Что ты там бормочешь?

— Дай пройти, — сказал незнакомец.

— Чего-чего? — Палёнов затрясся, превращаясь в Володю Бешеного. — Ты как со мной разговариваешь?

— И как же? — глядя в пол, незнакомец переложил футляр из руки в руку.

— Так словно я не человек, а… а… — Палёнов запнулся, задыхаясь от бешенства.

— Там прям какая-то катавасия, — сказал прильнувший к окну Скорик.

— Словно я клубень картофельный! — выпалил Палёнов.

Незнакомец оторвал глаза от пола, пристально посмотрел поверх головы Палёнова и усмехнулся.

— А разве не так?

Палёнов содрогнулся, словно его ударили. Он вскипел. В глазах у него потемнело.

— Ах ты… — Палёнов выругался и пнул скрипичный футляр.

Щелкнув замками, футляр раскрылся. Но вместо скрипки там лежала складная винтовка с оптическим прицелом. Палёнов оцепенел, вытаращив глаза. В голове у него помутилось, зашумело. Там как будто бы закружился мушиный рой. Внезапная острая боль пронизала Палёнова. Мертвенные глаза незнакомца обдали Володю холодом и припечатали к полу. Палёнов почувствовал себя сигаретой, которую размазывают по бетону, превращают в крошево.

«И это все?» — промелькнуло в угасающем сознании Палёнова.

«Это все», — ответили ему ледяные глаза незнакомца.

На Палёнова пахнуло сырой землей, и он растворился в кромешной тьме.

4

Глаза незнакомца оторвались от мертвеца и уставились на Скорика. Вздрогнув, бледный Скорик еще плотнее прижался спиной и затылком к стене, словно хотел слиться с ней, стать серой тенью.

— Меня здесь не было, — поспешил сказать Скорый.

— А где же ты был? — спросил незнакомец.

Скорый словно воочию увидел спасительные грядки.

— Картошку сажал! — выпалил он.

Незнакомец посмотрел поверх головы Скорого.

— Что там? — Скорый судорожным движением провел ладонью по голове, проверяя, не оторвал ли ее незнакомец. Голова вроде бы пока еще была на месте.

— Ничего, — с сожалением проговорил незнакомец и вздохнул. — Что ж… Поедем сажать.

— Что сажать? — опешил Скорый, чувствуя себя таким же плоским и холодным, как стена, к которой он прижимался.

— Как что… Картошку, конечно, — незнакомец покосился на лежавшего навзничь Палёнова. Скорый посмотрел на такого тихого и такого мертвого Володю, потом на незнакомца и до него дошло: во-первых, незнакомец не в себе. Во-вторых, лучше такому не перечить.

— Понял, — Скорый кивнул.

Незнакомец сказал, что надо сделать.

Скорый так и сделал: приподнял Палёнова, взвалил себе на спину и, придерживая за руки, потащил вниз. Ноги Палёнова стукались о ступеньки, пересчитывая их.

Навстречу поднималась пожилая плотная коренастая женщина, в очках, в платке. Она смахивала на жабу. Женщина остановилась, пропуская тяжело дышащего Скорого с Палёновым за плечами.

— Опять напился? — спросила она.

Но ни пыхтящий Скорик, ни незнакомец, который, глядя под ноги, спускался вслед за Скориком, ни тем более Палёнов ей не ответили.

— Опять… — женщина вздохнула и покачала головой. — Опять ночью концерт закатит. Когда это все закончится? О господи… Не боится ни бога, ни участкового… — вздохнула и потащилась вверх.

Напротив подъезда рядом с трансформаторной будкой стояла вишневая «четверка». Незнакомец нажал на черный брелок. Машина вякнула, мигнула задними фарами. Незнакомец открыл заднюю дверцу и выжидающе посмотрел на Скорика.

— Туда? — спросил Скорик.

Незнакомец промолчал, пронизывая Скорика ледяными глазами. Скорик, пыхтя и отдуваясь, затолкал Палёнова на заднее сиденье. Усадив Палёнова, Скорик разогнулся и вздохнул. Незнакомец продолжал стоять у открытой двери, молчаливо уставившись на Скорика.

— Может, я все-таки на переднем? — Поморщившись, Скорик с мольбою посмотрел на незнакомца.

Тот ничего не ответил, выжидающе глядя на Скорика. Обреченно вздохнув, Скорик уселся рядом с мертвецом. Незнакомец захлопнул дверь, и в тот же момент мертвец привалился к Скорику. Скорик содрогнулся и поежился.

Незнакомец убрал футляр в багажник и сел за руль. Осторожно повернул ключ в замке зажигания. Словно просыпаясь, «четверка» вздрогнула, зафырчала, захрипела и потом натужно зарокотала. Под капотом отчаянно загудел вентилятор.

Незнакомец включил автомагнитолу. Заиграл струнный квартет соль мажор Моцарта. В окно задней дверцы постучали. Скорик вздрогнул. Незнакомец убавил звук и быстро обернулся.

В окно заглядывал Виталик Набока.

Глаза у Виталика были мутные-мутные, лицо — пергаментного оттенка, а волосы взъерошены. Скорик с испугом глянул на незнакомца. Тот кивнул. Скорик крутанул тугую ручку стеклоподъемника и опустил скрипучее стекло.

— Куда путь держите? — заплетающимся языком проговорил Виталик. От него несло муравьиным спиртом.

Скорик бросил растерянный взгляд на незнакомца, потом на Палёнова, который, привалившись к Скорику, остекленевшими глазами уставился в никуда.

— Картошку сажать, — нашелся Скорик.

— А-а… Понятно, — разочарованно сказал Виталик. — До аптеки не подбросите?

Скорик опять и все с тем же испугом посмотрел на незнакомца. Скорику хотелось выскочить из машины и бежать со всех ног.

Но по ледяным мертвящим глазам незнакомца, Скорик понял, что лучше оставаться в «четверке», служа опорой для Палёнова и придерживая его левой рукой. — Ну, так что?

— В другой раз, — сказал Скорик.

— А-а… Понятно, — и разболтанной походкой, весь как на шарнирах, подергиваясь, взмахивая руками и дрыгая ногами, словно картонный паяц или как будто через него пропускали электрические разряды, Виталик отправился в дежурную аптеку за очередным пузырьком.

Скорик проводил его завистливым тоскливым взглядом. «Четверка» оставила шарнирного Виталика позади и завернула за угол.

Мимо с воплями и мигалками промчались полицейские машины и кареты скорой помощи. Незнакомец прибавил звук автомагнитолы. Моцарт оглушил, и Скорик захотел заткнуть уши ладонями. Но не осмелился.

Проехали мимо серой закованной в бетонные плиты набережной, свернули на старый узкий мост, оставили позади центральный рынок, по объездной дороге добрались до спального района; мимо проплыл гипермаркет «Все для ремонта»; выехали на трассу.

Навстречу, клубясь, надвигались серо-синие тучи. Моцарт заглушал гул, скрип и скрежет «четверки» и брал на испуг. От «Концерта для фортепьяно с оркестром №20 ре минор» у Скорика мороз пробегал по коже.

Прислонившись к дверце, Палёнов остекленевшими неподвижными глазами смотрел на лоскутное одеяло полей, на березы, которые обрамляли дорогу и напоминали призраков в белых саванах.

Время от времени Палёнов прижимался к Скорику или же он наваливался на спинку переднего сиденья и упирался в нее лбом. Тогда Скорик, внутренне содрогаясь, поправлял Палёнова, и тот продолжал таращиться куда-то в никуда.

Проехали мимо деревеньки.

Вдалеке матово запестрели крыши дачных домиков. «Волчья тропа», — прочитал Скорик на указателе. «Четверка» свернула на проселочную дорогу.

Палёнова качнуло, и он привалился к Скорику. Палёнов попахивал подгнившим картофелем. Передернувшись, Скорик оттолкнул от себя Палёнова, и тот стукнулся головой об окно.

По днищу загрохотали комья земли, щебенка. «Четверка» двинулась по узкому проезду между заброшенными дачами. Зашуршала высокая густая трава, заскрежетали и захлестали ветви о машину.

«Четверка» проехала через открытый ржавый шлагбаум и остановилась у калитки одной из дач. Незнакомец заглушил двигатель и наконец-то выключил Моцарта. И тогда Скорик услышал, как тревожно погромыхивают обрезки пластиковых бутылок нахлобученные на штакетины забора.

Сняв проволочную петлю со штакетины, незнакомец открыл калитку. Незнакомец, словно кость собаке, бросил Скорику пару фраз. Скорик вытащил Палёнова из машины и, схватив за ноги, поволок по земляной заросшей травой дорожке. В остекленевших глазах Палёнова отражалось и прыгало хмурое небо.

Скорик доволок Палёнова до покосившегося крыльца дощатого домика. Под разбитым окном стояла ржавая бочка, наполненная дождевой водой. За яблоней белела ванна. Заросли малины зашуршали и шевельнулись. Оттуда вышла черная кошка. Она посмотрела на Скорика зелеными глазами, обнюхала лицо лежащего на земле Палёнова, потерлась о ногу незнакомца и задумчиво мяукнула… Она зашла вслед за незнакомцем в домик.

«Надо бежать!» — подумал Скорик. Но страх сковал его. Колеблясь и медля, Скорик боязливо и затравленно стал озираться, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, готовясь вот-вот сорваться с места и сломя голову кинуться прочь. И вот он вроде бы собрался с духом и даже дернулся. Но в этот момент перед ним, как из-под земли вырос незнакомец и протянул Скорику штыковую лопату.

Черенок лопаты покрывал резной узор из каких-то символов и знаков. Скорик, у которого от страха все помутилось в голове и тело стало ватным, как загипнотизированный, взял лопату и последовал за незнакомцем на заросший травой участок за домиком. Тихо урча и мяукая, черная кошка путалась в ногах незнакомца. Остановившись на краю участка, незнакомец пробормотал что-то и ногой подтолкнул кошку. Кошка мяукнула, как бы отвечая. Она прошла по грядкам и остановилась рядом с круглым врытым в землю ржавым баком с темной водой. Кошка посмотрела на незнакомца и мяукнула.

— Копай там, — сказал незнакомец.

Скорик подошел к черной кошке. Кошка сверкнула на него зеленью глаз, мяукнула, сорвалась с места и исчезла в густых темных зарослях. А Скорик стал копать.

Скорика потряхивало, особенно дрожали руки, а нога то и дело соскальзывала с заступа или не попадала на него. «Еще немного, еще чуть-чуть!» — прозвучал в голове Скорика насмешливый голос Комолых.

В ушах шумело, сердце колотилось, его стук отдавался в висках. Скорик обливался холодным потом, чувствуя на себе леденящий взгляд незнакомца. Это взгляд сковывал и обессиливал Скорика. Из темных зарослей малины поблескивали зеленые кошачьи глаза, наблюдавшие за Скориком.

Земля оказалась мягкой и податливой. Скорик слишком быстро рыл яму. Яма как бы сама собой расширялась и углублялась, втягивая в себя Скорика. Он подумал, что в этой яме и ему найдется место. «Неужели это все?» — вспомнил Скорик последние слова Палёнова. Он машинально и как заведенный продолжал копать.

— Хватит, — сказал незнакомец. Скорик замер и уставился из ямы на незнакомца. — Тащи его сюда.

Скорик кивнул, вылез из ямы, дошел, прихрамывая до крыльца, схватил Палёнова за ноги и доволок его до края ямы. Палёнов застонал и зашевелил руками. Содрогнувшись, помертвевший Скорик отшатнулся от ожившего Палёнова.

— Он… того, — Скорик округлившимися глазами посмотрел на незнакомца, потом на кошку, которая точно зеленоглазый сфинкс сидела поодаль и наблюдала за происходящим. — Он ведь это…

— Придется тебе его успокоить.

— Успокоить? — не понял Скорик. — Как это?

Незнакомец поднял лопату и протянул ее Скорику. Скорик попятился и отрицательно замотал головой.

— Я не могу… Нет… Это уже того… Не в какие ворота… — запинаясь и отнекиваясь, забормотал Скорик.

— Тогда мне придется успокаивать вас обоих, — незнакомец странно поглядел поверх головы Скорика.

Тот схватил лопату и занес ее над головой распростертого на земле Палёнова. Замахнулся и замер. Лопата задрожала в руках Скорика. Лицо его скривилось и сморщилось, словно он вот-вот заплачет.

— Ну же! — поторопил незнакомец. Кошка нетерпеливо мяукнула, как бы тоже поторапливая.

Скорик зажмурился и, закричав, резко опустил лопату на голову стонущего Палёнова. Послышался хруст. Палёнов смолк. Открыв глаза, Скорик увидел, что клинок лопаты расщепил Палёнову затылок.

— Прости меня. Прости, — захныкал Скорик, упав на колени перед Володей. Он стал раскачиваться взад-вперед, словно отвешивая Палёнову поклоны.

— Хватит каяться, — сказал незнакомец. — Закапывай уже.

Пошатываясь, Скорик с трудом поднялся с колен. Он перекинул ноги Палёнова через край ямы, подтолкнул и тот с глухим стуком свалился на дно. Хрипло дыша и шмыгая носом, Скорик закапывал яму гораздо быстрее и охотнее, чем выкапывал ее.

И вот появилось подобие грядки. Незнакомец навис над ней и что-то забормотал монотонным бесстрастным голосом, как будто произносил молитву или заклинание. Скорик невольно прислушался.

— Расти, не плошай, пусть будет хороший урожай, — бормотал незнакомец. — Матушка Земля нас ты породила, грядой наделила. Пусть земля не оскудеет и картофель на ней спеет. Земля родила, земля наградила, земля обогатила. Огонь вода, огонь вода, для картофеля пришла пора. В Иерусалиме град, в Иерусалиме дождь, в Иерусалиме беда. А в моем огороде есть гряда. Мой огород — у ворот, а тебе жук — сто страданий и сто мук. В землицу пошла благодать, чтоб нам не пришлось голодать. Пускай урожай не погибнет, зараза в него не проникнет… — Незнакомец расстегнул штаны и помочился на грядку, приговаривая в полголоса: — Расти картошка большая-пребольшая, не медля и не плошая.

Отлив, незнакомец застегнул штаны и отнес лопату в домик. Скорик как вкопанный застыл рядом с грядкой. Он был похож на огородное пугало. Незнакомец сел в машину и уехал. Рокот «четверки» и Моцарт удалялись, становились все тише и вскоре смолкли, закопанные расстоянием. Кошка замяукала и потерлась о ногу Скорика. Опомнившись, Скорик передернулся, зашевелился, отпихнул кошку ногой и торопливо заковылял прочь.

5

Скорик выбрался из лабиринта заброшенных дач, спустился в широкий кювет, по дну которого тянулась грунтовка. Поднялся по откосу насыпи, поросшему белыми ромашками, и захромал по обочине в сторону города. У дорожного указателя Скорика настиг сильный дождь. Скорик даже не поморщился. На него нашло какое-то сумеречное состояние. В голове все перепуталось и перемешалось. Все произошедшее и происходящее казалось каким-то наваждением, страшным сном. Преследовал запах земли и квартет Моцарта. Моцарт слышался в шорохе дождя, в рыке проносящихся фур, в шелесте березовой шпалеры.

С потерянным затравленным видом Скорик проходил сквозь строй берез; они качались и осуждающе шелестели… Дорожные указатели, рекламные щиты, мотель со стоянкой, какие-то кирпичные и деревянные постройки, автомастерская, станция техобслуживания, мрачные серые многоэтажки — человейники, одни недостроенные и другие достроенные, но мало чем отличавшиеся друг от друга… Все это проплывало мимо как в тумане или дурном сне.

Скорик как будто бы смотрел на себя со стороны или видел по телевизору. Вот он сам не свой, ссутулившись, ковыляет вдоль трассы по обочине…

А потом Скорик оказался у себя в комнате. Он сидел на старом продавленном диване и действительно таращился в экран телевизора. Оцепенелый и задумчивый, он сжимал руками колени, напоминая каменного истукана или все тоже огородное пугало, которое притащили в комнату и усадили на диван. В голове навязчиво звучал Моцарт, крутился заезженной пластинкой или скорее убитой скрипучей тугой аудиокассетой. Перед Скориком словно воочию стоял незнакомец и буравил холодными глазами. «Копай здесь», — вспомнилось, прихлопнуло и смяло.

— Копай здесь, — машинально пробормотал Скорик.

Что-то хрястнуло на кухне. С таким же звуком лопата вонзилась в затылок полумертвого Паленова. Содрогнувшись, Скорик опомнился и торопливо поднялся, чтобы выключить телевизор. Но телевизор и не был включен. Все это время Скорик пялился на темный экран. Чтобы опять не впасть в ступор и не выпасть в осадок, он закружился по квартире. Повсюду Скорика преследовали звуки флейты, виолончели, скрипки и альта. Моцарт слышался в вое полицейской сирены, в истерических рыданиях автомобильной сигнализации. В темноте ванной комнаты внезапно загорались зеленые кошачьи глаза. На кухне за шторой таился незнакомец со скрипичным футляром.

— Копай здесь, копай здесь, — бормотал Скорик, шаркая туда-сюда и не находя себе места.

Квартира стала как чужая. Мебель сторонилась Скорика. Дверные косяки так и норовили задеть колено, плечо, локоть.

Внезапно он почувствовал себя так, словно оказался на дне глубокой ямы, которую сам себе и вырыл. Осыпаясь, зашуршала земля. Скорика пробрал сырой холод. Передернувшись, Скорик остановился и прислушался… Колючий наждачный звук оборвался. Так это же тапочки шаркотню наводят!

— Копай здесь? — пробормотал Скорик, с укоризной покосился на темный дверной проем комнаты, и тот осклабился могилой. Во рту пересохло. Не выдержав, Скорик выскочил из квартиры.

На лифте поднялся на седьмой этаж и позвонил в черную железную дверь напротив лестницы. Дверь торопливо лязгнула и приоткрылась. В дверной щели натянулась железная цепочка. Выглянула Степановна и выкатила на Скорика выпуклые настороженные глаза. Обрюзглое, покрытой обвисшей кожей лицо, крупный красноватый нос, черные усики над верхней губой.

— Чего тебе? — спросила Степановна.

Скорик сглотнул и пробормотал:

— Копай здесь.

— Совсем закопался что ли? — Степановна покачала головой и вздохнула. — Деньги-то есть? — Скорик кивнул. Степановна сняла цепочку и открыла дверь. — Входи, — Скорик вошел. — Обожди, — Скорик кивнул.

Степановна, покачиваясь из стороны в сторону на ногах-тумбах, оплетенных вздувшимися синими венами, прошла на кухню. Взгляд Скорика скользнул по картине, висевшей на стене в коридоре: похожая на вареный картофель обнаженная толстуха развалилась на козетке. Из комнаты доносилось вяканье телеведущего. Оттуда вышла черная кошка, села за порогом комнаты и уставилась на Скорика зелеными глазами. Скорик поежился. Из кухни вернулась Степановна. Она протянула Скорику полтора литровую пластиковую бутыль с мутной жидкостью. — На вот… Полечись… Может, откопаешься.

Расплатившись, Скорик вышел на площадку. Дверь за ним закрылась, лязгнув дверной цепочкой и замками. Дрожащей от нетерпения рукой Скорик открутил пробку и, запрокинув голову, сделал три больших жадных судорожных глотка. Это оказалось забористое пойло из картофеля. К горлу подступила тошнота. Скорика едва не вывернуло. Еле сдержался.

Вернувшись к себе, включил свет в коридоре, на кухне, в комнате; включил телевизор и сел перед ним на край дивана. Под «Однажды в Америке» он стал давиться картофельным самогоном и морщиться. Комната наполнилась острым запахом сивухи.

Когда в пластиковой бутылке осталось всего ничего, на экране появился незнакомец. Под пятнадцатый квартет Моцарта он принялся жонглировать картофельными клубнями. Потом он сел на стул и стал длинным ножом чистить картофельный клубень. В клубне Скорик узнал своего двойника. По голове прошлась обжигающая боль. Как будто снимали скальп. Кошка потерлась о ногу незнакомца, сверкнула с экрана на ошарашенного Скорика виноградинами глаз и задребезжала дверным звонком.

Скорик проснулся. На экране улыбался обкурившийся опиума Роберт де Лапша. Настырно дребезжал и булькал дверной звонок. Скорик поспешил в прихожую. Открыв дверь, он побледнел и отшатнулся. На площадке в грязной мокрой одежде, с землистым лицом и всклокоченными волосами стоял, слегка пошатываясь, Палёнов.

6

По скальпу Скорика пробежал бритвенный холод. Палёнов, как ни в чем не бывало и к себе домой, вошел в прихожую. На Скорика пахнуло сырой землей.

— Так ты что же того… не того, — пробормотал Скорик, вспоминая слово. — Живой что ли? — наконец все-таки вспомнил.

— Выпить есть? — Палёнов прислушался к запаху самогона. Его ноздри затрепетали, то раздуваясь, то стягиваясь. Поводя носом, он двинулся в комнату, оставляя на линолеуме грязные разводы. Он схватил со столика пластиковую бутылку с мутной жидкостью, упал в старое кресло с дырами на подлокотниках и продавленным сиденьем. Глухо прорычав, сжал зубами крышку и отвинтил ее. Запрокинув голову, Палёнов стал жадно пить. Кадык подергивался, из груди вырывалось хриплое бульканье.

Скорик с опаской смотрел на Палёнова и не верил своим глазам. «Не сон ли это?» — спросил себя Скорик и покосился на экран телевизора. Там не было ни страшного незнакомца, ни черной зеленоглазой кошки. Рекламировали чудо-сковородку. Палёнов оторвался от горлышка и с досадливым недоумением взглянул на опустевшую мутную бутылку.

— И это все? — спросил Палёнов. Вспомнив, что это были последние слова, сказанные Палёновым тогда на лестничной площадке, а может быть и в жизни, Скорик внутренне содрогнулся. По спине пробежал мороз. — И больше ничего нет? — в голосе такая экзистенциальная тоска… аж жуть берет, пронизывая холодом.

— Ничего, — сказал Скорик.

Паленов вздохнул и поставил бутылку на пол.

— У тебя из носа сопля… — Скорик запнулся, заметив, что сопля шевелится и вытягивается.

Палёнов черными от грязи пальцами схватил дождевого червя и вытянул его из носа. Палёнов поднес червяка к глазам и с недоумением стал его разглядывать. Жирный длинный червяк извивался между большим и указательным пальцами. Взяв пластиковую бутылку из-под самогона, Палёнов засунул туда червяка и поставил бутылку на пол.

— Как ты? — спросил Скорик.

— Да так… — пожал плечами Палёнов. — Затылок побаливает, — он провел рукой по затылку. — Ты не посмотришь?

Нехотя поднявшись с дивана, Скорик осторожно приблизился к Паленову и, глянув на его затылок, похолодел. В затылке зияла глубокая широкая трещина. Внутри нее что-то шевелилось.

— Что там? — равнодушно спросил Палёнов.

— Ну, это… короче… до свадьбы заживет, — запинаясь, проговорил помертвевший Скорик и поспешил вернуться на диван.

Палёнов поднял с пола пустую бутылку, посмотрел на червяка, который извивался на дне.

— Так у тебя точно ничего нет? — Палёнов повертел головой и повел носом, принюхиваясь.

— Нет, — сказал Скорик и поймал себя на мысли, что даже если бы у него что-то и было, он все равно бы сказал нет. Поскорей бы Палёнов убрался что ли!

И вот Палёнов тяжело поднялся, медленно провел ладонью по затылку.

— До свадьбы заживет? — пробормотал Палёнов.

— Еще как заживет, — отозвался Скорик.

— Расти не плошай, пусть будет хороший урожай? — пробормотал Палёнов.

— Пусть будет… — машинально подхватил Скорик и, опомнившись, запнулся, сошел с лица и вытаращился на Палёнова.

Наконец-то Палёнов свалил. Захлопнув за ним дверь, Скорик поспешно захрустел ключом в дверном замке. Дрожащими руками закрыл дверной замок на все четыре оборота ключа и едва не сломал замок, пытаясь еще раз прокрутить ключ. Подергал дверную ручку, перепроверяя, закрыта ли дверь. Вернулся в комнату… На столике стояла бутылка, в которой возился и корчился червяк. Скорик поймал себя на мысли, что похож на этого червяка. Внутренне содрогнувшись, Скорик схватил со стола бутылку, вышел на захламленный балкон, открыл оконную створку и выбросил бутылку…

Подкрадывался рассвет. Темнота рассеивалась и ускользала, как в зале кинотеатра. На небе появились бледно-розовые шрамы и рубцы. Заполошно заверещали стремительные ласточки, крыльями и голосами вспарывая воздух. Прогрохотала мусоровозка.

Вернувшись в комнату, Скорик упал на диван и погрузился в тяжелый как чугунная ванна сон. Скорик стал задыхаться и корчиться, пытаясь выбраться из пластиковой бутылки.

7

То ли сне, то ли наяву, но в любом случае ближе к полудню к Скорику явился оживленный подвыпивший Виталик и предложил в легкую подзаработать. Недоверчиво с неохотой Скорик спросил, что надо делать.

— Сосед поменял ванну. А старую не знает куда девать. А это я тебе скажу чистый чугун, — сказал Виталик. — Ну, так как?

— Что как? — сказал Скорик, который еще не совсем проснулся.

— Ты впрягаешься? — сказал Виталик.

Скорик пожал плечами. После посадки картофеля его до сих пор ломало. Особенно болела поясница. Кажется, он ее потянул.

— Ты такой же, как Палёный, — с досадой заметил Набока.

— Это почему это? — встревожился Скорик и, вспомнив страшную трещину на затылке Палёнова, машинально провел ладонью по своему затылку.

— Я ведь в начале ему предложил зашибить денежку, — признался Виталик. — Так он сказал, что у него голова болит. Ему, и правда, Аглая замотала голову бинтом. Теперь он похож на какого-то бедуина. Я ему говорю, надо всего лишь чугунину до пункта доволочь и будет чем голову полечить. А он в ответ какой-то бред бормочет.

— Какой бред? — насторожился Скорик.

— Что-то про урожай, про картошку: расти не плошай, пусть будет хороший урожай. И все в таком роде и ракурсе. Словно молится… Ты чего побледнел? Тоже голова болит что ли? — спросил Виталик, заглядывая Скорику в лицо. Скорик опять машинально провел рукой по затылку и отрицательно мотнул головой. — Ты больше Палёнова не бери картошку сажать, а то он совсем в сумрак уйдет.

Скорик что-то пробормотал, как будто оправдываясь…

…Дверь открыл хмурый приземистый большеголовый человек в очках, в светлой рубахе навыпуск, в светло-серых штанах. Это и был сосед Виталика. Из кухни выглянула полная круглолицая пугливая женщина и поспешно скрылась за стеной коридора.

— Забираю? — спросил Виталик, глядя на ванну, стоявшую в прихожей и перегораживавшую проход.

Поправив очки, Муругов что-то буркнул и кивнул.

Скорик и Набока кое-как вынесли ванну из квартиры и стали тяжело, чугунно спускаться по лестнице. Громко сопя, опустив голову и вытаращив глаза, побагровевший от натуги Скорик шел впереди, побледневший, полуобморочный Набока покачиваясь и часто моргая, пыхтел и отдувался сзади, схватившись руками за боковые кромки. Почти на каждой лестничной площадке Виталик, обливаясь потом, говорил: «Стоп машина!» Они опускали ванну и делали длинные передышки.

Когда они все-таки вынесли ванну из подъезда, Набока заявил, что он потянул спину. Пришлось Скорику одному впрягаться и корячиться. Ванна оглушительно заскрежетала об асфальт. Скорику показалось, что он тоже заскрежетал и стал таким же тяжелым, чугунным.

На скамейке у первого подъезда сидел Палёнов и смотрел в одну точку. Голова у него была перевязана широким серым эластичным бинтом. Палёнов медленно обернулся и уставил на Скорика мутные как картофельный самогон, безжизненные глаза. Затылок обожгло и сдавило. Скорик словно увидел призрака.

— Может, подсобишь? — мимоходом спросил развинченный, шарнирный Виталик.

Палёнов ничего не ответил и, отвернувшись, опять уставился на некую точку перед собой и в зарослях рябины.

— Больше не бери его на картошку, — Виталик покачал головой.

— Больше не буду, — сказал Скорик, старательно отводя глаза от Палёнова и как бы отгораживаясь от него скрежетом и лязгом.

8

…Нервно задребезжал дверной звонок. Скорик проснулся и, поднявшись с дивана, попытался прийти в себя. В дверь продолжали настойчиво звонить. «Это Палёный!» — спросонья решил Скорик и его нахлобучил и сковал холод. Но Скорик все-таки подошел к двери и даже открыл ее.

На площадке стояла Аглая. Она окинула Скорика подозрительным взглядом. Она так посмотрела на него, что Скорик почувствовал себя кругом виноватым. В груди Скорика ёкнуло, и по телу стал расползаться все тот же могильный холод.

— Что с ним? — спросил он.

— Это я у тебя хотела узнать, — Аглая вошла в прихожую. — Он сам на себя не похож. Какой-то отстраненный и пришибленный. Даже ко мне ночью не ломился. Вы с ним что делали?

Скорик смутился и пожал плечами:

— Да ничего особенного. Просто картошку сажали, — почесал затылок.

— И только? — спросила Аглая.

— И только, — Скорик с трудом выдержал ее пристальный недоверчивый взгляд.

— А откуда у него эта трещина на затылке?

Скорик вспомнил, как штык лопаты с глухим стуком вонзился в голову Паленова и внутренне содрогнулся.

— Не знаю, — буркнул Скорик и опустил глаза.

Аглая тяжело вздохнула.

— Больше не бери его на картошку, — сказала она. — А то он и так… — женщина осеклась и опять вздохнула. — Ты бы поговорил с ним что ли.

— Зачем это? — Скорик побледнел и часто заморгал.

— Может, хоть ты его расшевелишь. А то он только и делает, что сидит и молчит, как истукан. Сидит и молчит. Разве это он? — голос Аглаи задрожал, в ее глазах сверкнули слезы.

Растерявшись, Скорик поспешно заверил:

— Я поговорю с ним. Мне это… не трудно. И если что узнаю, так сразу и того… Ты даже не думай. Я так с ним поговорю, что ты…

Скорик стал сжимать и разжимать пальцы, словно ловя ускользающее слово:

— Что тебе… что с тобой… — Скорик беспомощно и смущенно посмотрел на Аглаю. — Короче я с ним поговорю.

И Аглая ушла. Скорик закрыл за ней дверь и, вернувшись в комнату, сел на край разложенного дивана и, сгорбившись, уперся глазами в темный экран телевизора. Он точно воочию увидел мертвые остекленевшие глаза Паленова и как будто бы даже услышал глухой стук лопаты, вошедшей в голову, точно в тыкву. Скорик содрогнулся, вскочил с дивана и зашагал по комнате, прихрамывая.

Скорик не заметил, как покинул квартиру и, спустившись на лифте, оказался на улице. Он захромал к первому к подъезду, чтобы навестить Палёнова.

Но, увидев его, Скорик в замешательстве остановился. Палёнов неподвижно сидел на скамейке и неподвижным взглядом смотрел перед собой на куст шиповника. Голова Палёнова была перевязана широким эластичным серым бинтом. Скорику стало не по себе. Он хотел сделать вид, что не заметил Палёнова и пройти мимо.

Но тут раздался скрежет и громыхание. По дороге тщедушный человек в очках волочил за собой ванну. Хлюпика сопровождал пьяный Виталик. Шарнирный и разболтанный, подергивая руками, ногами и головой, он шел позади скрежещущей об асфальт ванны и улыбался. От лязга и скрежета Палёнов пошевелился, повернул голову и скользнул по Скорику таким мутным потусторонним взглядом, что у Скорика мороз пробежал по коже и мозгу. Скорик принужденно улыбнулся и кивнул Палёнову. Тот отвернулся от Скорика и опять уставился на шиповник. Скорик как-то боком приблизился к Паленову и осторожно присел рядом с ним на желтую скамейку. Следом подошел шарнирный развинченный Виталик.

— Как она? — спросил он оцепенелого Палёнова, с улыбкой глядя на его перебинтованную голову.

— Кто она? — Палёнов холодно посмотрел на Виталика.

— Ну да, она… картошка, — кивнув на перебинтованную голову, сказал Виталик.

Палёнов ничего не ответил и опять уставился на заросли. Виталик похлопал Паленова по плечу, пожал руку Скорику и, развернувшись, разболтанной походкой поспешил вслед за скрежещущей ванной и тщедушным лысоватым очкариком.

Скорик проводил взглядом Виталика. Скрежет затихал и как бы сжимался. Собравшись с духом, Скорик спросил Паленова:

— Ну, ты это… как себя чувствуешь? — и с опаской посмотрел на оцепенелого приятеля. Тот что-то пробормотал, все так же глядя перед собой.

— Что-что? — наморщив лоб, Скорик вслушался, пытаясь разобрать Палёнова.

— Ненавижу… — сказал Палёнов, словно обращаясь к зарослям. И Скорик невольно откачнулся и отодвинулся от непонятного Палёнова.

— Ненавидишь? Ты это о ком? Кого это ты так?

— Колорада, — Паленов проскрежетал зубами.

— Колорада? — в замешательстве переспросил Скорик и еще дальше отодвинулся от Палёнова.

— Его самого, — сказал Паленов и опять что-то забормотал, заклокотал горлом. Скорик вытаращился на Паленова. Его так и подмывало, быстро встать и уйти. Но он как будто врос в скамейку или его парализовало.

Внезапно Палёнов дернулся и затрясся, его лицо вытянулось и исказилось.

— Что с тобой? — встревожился Скорик и посмотрел в ту сторону, куда вытаращился Паленов… По тротуару шла девочка в серых брюках и серой пиджаке. В руке она держала скрипичный футляр.

— Расти картошка большая-пребольшая, расти картошка большая-пребольшая, — торопливо забормотал трясущийся Палёнов, с ужасом глядя на девочку с футляром. — Расти картошка! А-а-а! — прокричал Палёнов, вскочил со скамейки и кинулся прочь, размахивая руками. Поднявшись, потрясенный Скорик посмотрел вслед Палёнову.

Когда Палёнов исчез за углом дома, Скорик захромал к себе домой. Он чувствовал себя так, словно и его закопали на заброшенной даче.

9

Аглая нагрянула ближе к полудню.

— Ты чего это на звонки не отвечаешь? — с порога накинулась она, пронизывая Скорика подозрительными глазами.

— Какие еще звонки? — Скорик нервно почесал затылок, глядя под ноги. — Наверное, опять телефон заклинило. — Телефон у него был еще тот, со стертыми кнопками и облезлой панелью. Но звонки от Аглаи до Скорика дошли. Правда, он не стал отвечать, надеясь, что Аглая махнет на него рукой и отстанет.

— Так ты говорил с ним?

— С кем это? — Скорик замер.

— С Володей, — рассердилась Аглая. — С кем же еще?

Тяжело вздохнув, Скорик машинально провел ладонью по затылку и кивнул.

— И что он? — Аглая впилась глазами в смущенного Скорика.

— Да ничего особенного, — пробормотал Скорик, глядя в пол.

— Он хотя бы сказал, где он голову так повредил?

Скорик покачал головой, не решаясь посмотреть Аглае в глаза.

— А что же он тебе тогда сказал?

— Расти картошка большая-пребольшая. Пусть тебе хватит солнца и воды, — сказал Скорик и болезненно поморщился, словно проглотил что-то кислое или словно у него заныли зубы.

Повисла гнетущая тишина. Аглая вытаращилась на Скорика. Он сжался и понурился. Аглая покачала головой и поежилась словно от сквозняка.

— Расти картошка… Его на ней совсем замкнуло. Только ее и жрет.

— Поди жареную? — предположил Скорик и сглотнул. Вспомнил, что с утра ничего не ел.

— Если бы! Так ведь он сырую! Сырую жрет! — в сердцах сокрушенно проговорила Аглая. Вдруг она задумалась, вытягивая и скашивая рот, поводя носом; она стала похожа на мелкого грызуна.

— Большая-пребольшая, — пробормотала Аглая. Она прищурилась и кончиком языка облизала обветренные губы. — Может, это и к лучшему.

— Что к лучшему? — спросил Скорик, недоуменно помаргивая.

Проговорившаяся Аглая спохватилась, вспыхнула и сердито посмотрела на Скорика

— Как же мне все это достало! — сказала она и выскочила за порог.

Скорик захлопнул дверь и облегченно выдохнул. Горло сжала судорога. Во рту пересохло. Сильнее чем поесть, захотелось накатить.

10

Уже больше недели Палёнова словно подменили. Он редко выбирался из дома. А выбравшись, тихо и неподвижно сидел на скамейке и смотрел в одну точку. Он напоминал картофельный куст, а не человека. Ночью он больше не ломился к Аглае, словно напрочь забыл о ней. А днем не матерился на весь двор и не клянчил у всего двора мелочь, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Все недоумевали и гадали, что такое произошло с Палёновым.

— Палёнов катается на розовом слоне, — заявил расшатанный Виталик и многозначительно поглядел на мрачного Скорика. — У него белая горячка.

— Да он просто траванулся паленой водкой, — возразил Фрол Пшеничный и рыгнул. — С ним уже было такое. Скоро он оклемается и будет как огурчик. — Фрол протяжно и громко рыгнул. Отчего сидевшая в полосатой коляске некрасивая девочка с пучком светлых волос на темени, вздрогнула и испуганно заплакала. Толкавшая полосатую коляску полноватая молодая женщина в длинном сером полосатом джемпере, с темно-рыжими висками и черным хвостиком, затылком и теменем, гневно посмотрела на долговязого Фрола. Он открыл рот, чтобы извиниться, но вместо этого машинально и виновато рыгнул. И растерянно вытаращился на женщину с полосатой головой и коляской. Та испепелила его глазами и поспешила пройти мимо подъезда, под козырьком которого собралась дворовая шатия-братия. — Он же непотопляемый, как.. дредноут. Непотопляемый! Паленый обязательно всплывет. Обязательно, — и Фрол убежденно рыгнул.

— А я ведь его недавно видел — сказал Сбоев, плешивый чудик и очкарик, который непонятно на что и зачем жил. — И даже поговорил с ним.

— Да ну? — сказал Виталик.

Все уставились на тщедушного Сбоева. Фрол удивленно рыгнул. Скорик побледнел и часто заморгал. А плотный, с красным оплывшим лицом Кабанов, сказал:

— Внимание, тормози заранее.

— Когда это было? — спросил Виталик.

— Пардон, — Сбоев отошел к краю крыльца и, нагнувшись, облевал цветы. Вытерев рот рукавом замызганной ветровки, вернулся и сказал: — После полуночи это было.

— Да, поди померещилось, — с усмешкой перебил и отмахнулся Виталик.

Сбоев обиженно поправил очки с дужкой, перевязанной скотчем и трещиной на левом дымчато-сером стекле. Его часто видели у торгового центра «Берлин», он рылся в мусорных контейнерах.

— В первом часу я встретил Палёного около «Ивушки».

— И что он? — спросил Скорик, напряженно заглядывая в серое похмельное лицо очкарика.

— Он брел в сторону гаражей. Я его окликнул… пардон, — отойдя и исторгнув из себя на газон, Сбоев вернулся.

— Ну и? — торопил Скорик, охваченный состоянием уже виденного и слышанного.

— Он тормознул у ларька. Подхожу, спрашиваю, как он вообще? А он… — Сбоев отошел, из него еще выхлестнуло, он крякнул и вернулся: — не узнал он меня. Он и себя не узнал бы. Такой он был… никакой. Он стал бормотать. Говорю: « Что-то? Я тебя не понимаю» А он знай себе, бормочет под нос. Словно молится или кается. И смотрит на меня так, словно выглядывает из глубокой ямы. Так-то вот.

Все переглянулись.

— Что же он там такое бормотал? Неужели ты ничего не разобрал? — спросил Виталик.

— Кое-что все-таки разобрал, — сказал Сбоев.

— И что же? — рыгнул Фрол.

— Секундочку… — тряхнув указательным пальцем, Сбоев отошел и вскоре вернулся, вытирая рот тыльной стороной ладони: — Как же он там? Ага… вот: ««Земля-землица, дай картошке уродиться. Пусть растет она большая пребольшая, не гния и не плошая»

— Так и сказал? — спросил Виталик, недоверчиво скривив рот.

Сбоев отошел, бурно стравил на цветы и, как ни в чем не бывало, вернулся:

— Так и сказал. Да, и еще этот запах от него…

— Запах? — вглядываясь в очкарика, Скорик почувствовал, как затылок и предплечья вымораживает, а ноги слабеют. — Чем же он пахнет?

— Погребом, — Сбоев задумчиво вытер рот тыльной стороной ладони и покивал. Вот именно: сырым холодным погребом.

— Я же говорю: розовые слоны и черти на ободе унитаза, — усмехнулся Виталик.

Фрол протяжно и печально рыгнул.

— Трансформация трансформаторов, — сказал багровый мордастый Кабанов. — Слушайте радио, остальное видимость.

— Скорый, ты чего такой? — заметил Виталик, заглядывая Скорику в лицо.

— Какой? — Скорик растерянно посмотрел на Виталика, словно тот застал его врасплох.

— Словно и тебе розовые слоны знакомы не понаслышке, — Виталик похлопал Скорика по плечу.

Кабанов и Сбоев засмеялись, Пшеничный протяжно рыгнул, изображая смех. Скорик что-то пробормотал, как бы оправдываясь, и захромал прочь, втянув голову в поднятые плечи.

— Увидишь розового слона, передавай ему привет! — крикнул ему вслед Виталик. На крыльце загоготали.

Словно от удара в спину Скорик сгорбился и прибавил шагу, от смятения хромая сильнее обычного.

11

Подходя к своему подъезду, он почувствовал на себе чей-то взгляд. Скорика остановил тихий глуховатый голос, как будто из глубокой ямы. Скорик испуганно оглянулся.

Мимо на грохочущих самокатах проехали, отталкиваясь от асфальта правыми ногами двое мальчишек. У одного из них были длинные соломенные волосы и смуглое неприятно красивое девчачье лицо.

— Есть закурить? — спросил юный загорелый блондин. Он сидел под козырьком подъезда рядом с дверью подвала в широком сдвоенном кресле, какие используют в кинотеатрах и актовых залах. У блондина был скучающий угрюмый вид, словно он смотрел скучный угрюмый российский фильм про жизнь. — Сигареткой не…

— Нет, — оборвал Скорик подростка и, подойдя к двери подъезда, зашарил в кармане, ища ключи.

Блондин сердито забулькал и забормотал.

— Поговори у меня еще, — осадил его Скорик. Скорик приложил ключ-таблетку к панели домофона, тот одобрительно пропиликал, пропуская, и Скорик открыл железную дверь… Скорик поднялся к себе на медленном задумчивом лифте.

В квартире было до ужаса тихо и сумрачно, как в склепе. Скорик дотащился до дивана и, повалившись на него, уперся глазами в потолок. Стук сердца отдавался в висках.

В голове роились темные погребные, если не погребальные мысли о Палёнове. Скорик старался не думать о нем. Ведь что сделано, то сделано. Чего понапрасну себя изводить и грызть? Но чем сильнее Скорик старался, тем назойливее становились роящиеся мысли. От них темнело в глазах и подташнивало. Палёнов крепко засел в голове Скорика и, развалившись в сдвоенном кресле, смотрел, как киношными тенями пробегают лоскутные обрывки образов и мыслей. Палёнов изнутри Скорика наблюдал за ним, наполняя его тоской, страхом и запахом погреба. Потолок стал темнеть и опускаться…

Поднявшись с дивана, Скорик вышел из комнаты… Споткнулся о грязный зимний ботинок в прихожей… Спустился на задумчивом лифте… Вышел на улицу и доковылял до первого подъезда…

И вот он у обшарпанной двери без номера и рядом с лестницей. Сердце бешено колотится. Горло сдавила судорога, во рту пересохло. Собравшись с духом, Скорик нажал на дверной звонок. Звонок задребезжал, пародируя квартет Моцарта и низводя его до Михаила Круга. Скорик прислушался. За дверью стояла ледяная тишина. Он потянулся рукой к дверному звонку, белой перекошенной прямоугольной кнопке на косяке, но тут его взгляд упал на замочную щель. Из щели выползала черная мошка. За ней еще и еще — черное мушиное копошение. Скорик захолонул.

А потом он услышал шорох за дверью. Кто-то или что-то подползало к ней. Скорик с ужасом отпрянул от двери. Требовательно задребезжал дверной звонок, словно Скорик был не на площадке этажа, а внутри квартиры, откуда через замочную скважину вытекала и вылетала черная мошкара. Мошкара заклубилась перед Скориком… Облако мошкары уплотнилось и обернулось в того самого незнакомца, но без скрипичного футляра… Вытянув черные руки, незнакомец кинулся на Скорика. Скорик дернулся и проснулся…

12

Аглая остановилась на краю прямоугольной ямы, похожей на опрокинутый дверной проем. В ней роилась мошкара, а так же пыхтел и корячился Палёнов, углубляя и без того глубокую яму.

— Ну и чего ты там забыл? — спросила Аглая. Окутанный черным облаком мошкары Палёнов остановился, разогнулся и, задрав перебинтованную голову, посмотрел на Аглаю. — Что ты делаешь?

— Картошку сажаю, — глухим замогильным голосом отозвался Палёнов и, толкнув ногой наступ лопаты, погрузил ее штык в землю.

— Открой дверь, сука! — Палёнов взмахнул лопатой и осыпал Аглаю сырой землей.

В тот же момент Аглая услышала, что кто-то глухо и дробно как по гробовой доске стучится в дверь.

— Открой дверь! — и опять тот же самый требовательный стук. Аглая отшатнулась от края ямы и проснулась.

Она сорвалась с кровати и подбежала к входной двери… На площадке пусто было. Во дворе, накручивая саму себя, нервно тявкала истеричная собачонка. Вдалеке грохотал то ли отбойный молоток, то ли забивавший сваю и на все остальное копер. Почуялось неладное. Вернувшись в комнату, Аглая стала быстро одеваться и лихорадочно думать о Палёнове. Что с ним? Как он?

— Ты куда? — спросил сын, когда она подрагивающей рукой залязгала ключом в замке. Выйдя из своего закутка, Гоша в трусах и майке стоял в коридоре и помаргивал спросонья.

— К нему, — сказала она.

— Понятно, — буркнул он, зевнул и, почесав ягодицу, захромал в туалет…

Дойдя до первого подъезда, Аглая позвонила по домофону. Паленов не откликнулся. Приложив к панели домофона ключ-таблетку, Аглая открыла дверь… На шестом этаже летала черная мошкара. Отмахнувшись от нее, Аглая позвонила в дверь у лестницы… Постучала… Попыталась засунуть дубликат ключа в замочную щель. Но щель была занята ключом, торчавшим с другой стороны двери. Значит, Паленов там, у себя. Так чего же он тогда?

— Алкаш… — сердито пробормотала Аглая и стала настойчиво звонить в дверь. Выбиваясь из сил, звонок захрипел, забулькал и замолчал. Аглая ожесточенно застучала кулаком по двери. И тут же вспомнила, как Паленов в ее сне рыл яму и зарывался в нее. Аглаю захлестнула холодная волна испуга, и что-то оборвалось внутри. Она забарабанила кулаком и ногой по двери, словно пытаясь выломать ее.

— Открой дверь, скот! Открой дверь! — закричала она, избивая дверь. «Вот так же и он ломился ко мне!» От ярости в глазах у нее потемнело. Заглушая свой страх, она стала бить по двери так, словно это был Палёнов. — Открой дверь, скотина! Открой!

Но дверь Паленова оставалась закрытой. Зато приоткрылась соседняя дверь. Оттуда, словно из панциря черепаха, осторожно высунулась Подуражная Георгина Игоревна. Аглая сердито глянула на нее, как бы спрашивая, чего ей нужно.

— Не открывает? — Подуражная сочувственно заглянула Аглае в лицо. Ничего не ответив, Аглая несколько раз ожесточенно стукнула по двери кулаком и ногой. — Может, с ним того? — Аглая сердито сверкнула глазами на соседку Палёнова. — Может, что-то случилось? — поспешно уточнила Подуражная. — Это запах, эти мошки… — Подуражная отмахнулась от роящейся мошкары

— Запах оттуда еще тот, — согласилась соседка из квартиры у лифта и покачала головой. Это была полная высокая черноволосая женщина с бледным лицом. Она кивнула Подуражной.

— Может надо уже кого-нибудь вызвать? — осторожно предположила Подуражная, склонив голову набок и заглядывая Аглае в лицо, словно читая объявление.

Аглая нажала на сдохший дверной звонок и в отчаянье саданула ногой по двери без номера. Подавленная, измотанная она отошла от двери, и тут ей на глаза попалось объявление на дверце электрического щитка: «Бездефектное вскрытие дверей».

Через час из лифта на площадку этажа вышел, точно бог из машины, тихий сутулый человек с серым унылым лицом и короткой аккуратной стрижкой. Он напомнил Аглае дверную отмычку. Бездефектно вскрывающий вопросительно посмотрел на Аглаю так, словно нужно было вскрывать саму Аглаю.

— Владелец квартиры оставил ключ в замке с той стороны и не откликается, — сказала Аглая и для убедительности она постучала кулаком и ногой по двери.

— А вы кто? — спросил бездефектно вскрывающий, все так же пристально глядя на Аглаю, словно раздумывая, какую отмычку для нее использовать и куда ее вставить.

— Я?! Кто я?! — изумилась Аглая, кладя ладонь на грудь. — Вы что же думаете, что я…

— Я ничего не думаю, — признался бездефектно вскрывающий бесстрастным тихим голосом. — Вы хозяйка квартиры?

— Я хорошо знаю хозяина квартиры, — сказала Аглая и сердито пнула ногой по двери.

— Гм… Хорошо знаете? — переспросил бездефектно вскрывающий, пронизывая Аглаю бесстрастным испытующим взглядом, словно вскрывая ее невидимой отмычкой.

— Слишком хорошо. Так хорошо, что лучше бы мне совсем его не знать, — Аглая пнула дверь Палёнова.

Бездефектно вскрывающий грустно покачал головой.

— Что это значит? — спросила его Аглая.

— Без разрешения владельца квартиры, я не могу вскрывать дверь, — сказал бездефектно вскрывающий, словно сообщая пациенту неутешительный диагноз.

— Но я же его гражданская жена! — сказала Аглая.

Бездефектно вскрывающий отрицательно покачал головой.

— Этого мало, — сказал он.

— Мало?! — вскипела Аглая. — Что значит мало? Это много. Даже слишком много для владельца этой квартиры, — Аглая пнула ногой дверь, словно это было Палёнов.

— Нужно чтобы владелец разрешил вскрыть квартиру, — спокойным тихим голосом сказал бездефектно вскрывающий.

— Но он не откликается! — Аглая в отчаянье забарабанила кулаком по двери. — Он не подает никаких признаков жизни! Никаких!

— Вызывайте участкового, — сказал бездефектно вскрывающий. Его вместе с отмычками в холщовой сумке на сутулом плече забрал лифт. Как забрала бы машина самоустранившегося бога.

13

…Участковый был плотный шустрый человек с гнусавым жестким голосом. Он говорил громко, резко и отрывисто, словно отдавал команды. Он подошел к двери и, наклонившись, принюхался к замочной скважине. Выпрямился и сказал:

— Хм… Будем вскрывать.

Соседняя дверь опять приоткрылась, в двери показалась Подуражная и вытаращила совиные глаза на участкового.

— А вы будете свидетелем, — сказал ей участковый.

Подуражная послушно кивнула и боком, осторожно вышла на площадку. Долго искали второго свидетеля. Соседка из квартиры рядом с лифтом опаздывала на работу. Участковый стал обходить этаж за этажом. Одни, прикрываясь веской причиной, отказывались, другие не открывали дверь.

Аглая спустилась по лестнице на первый этаж и вышла на крыльцо. Мимо, глядя себе под ноги, шел понурый Скорик. Аглая окликнула его. Вздрогнув, Скорик остановился и испуганно посмотрел на нее.

— Ты не занят? — спросила она, подойдя к нему.

Он пожал плечами.

— Да нет вроде, — сказал он. — А что?

— Нужен свидетель, — сказала она.

Скорик побледнел.

— Зачем? С Палёновым что-то случилось?

— Скорее всего, — она нахмурилась.

— Пойдем. А то люди ждут, — сказала она и направилась к подъезду.

— Да я… да мне тут… — забормотал в нерешительности Скорик, переминаясь с ноги на ногу, лихорадочно ища причину, чтобы отмазаться. Остановившись, Аглая резко обернулась и с досадой посмотрела на Скорика:

— Чего ты еще? Хватит уже тормозить, — сердито сказала она.

— Да чего уж там… раз уж… — пробормотал он, потрогал пальцами наморщенный лоб, словно пытаясь разгладить и стереть морщины. Обреченно махнул рукой и поплелся вслед за Аглаей.

Через полчаса появились человек из ЖЭУ и слесарь. У человека из ЖЭУ был измотанный угрюмый вид, словно Классена что-то тяготило. Слесарь Умрихин был шустрый человек со смуглым лицом и небольшой плешью, окруженной медно-рыжими волосами, похожими на мелкую металлическую стружку.

— И ты здесь? — Умрихин быстро улыбнулся заторможенному бледному Скорику и энергично пожал руку.

— Ну что ж… Приступим, — сказал участковый и бросил взгляд на слесаря. Умрихин кивнул, подошел к двери и приступил.

Все молчаливо смотрели на слесаря, который тихо посвистывая, ковырялся в замке, используя отмычки и приспособы…

Дверь издала тихий сухой щелчок и открылась.

— И всех делов-то, — сказал Умрихин и, убрав инструменты в сумку, подхватил ее и отошел в сторону, пропуская участкового.

Из квартиры пахнуло гнилью. Поморщившись, участковый вошел. За участковым последовала Аглая. За ней — Подуражная и угрюмый человек из ЖЭУ. Потом в квартиру прошмыгнул Умрихин. Последним порог нерешительно переступил бледный Скорик. Все морщились и кривились от запаха.

Повсюду летали и ползали мошки. Запах исходил из приоткрытой комнатной двери. Участковый распахнул дверь и в замешательстве застыл на пороге. На продавленной покрытой изорванной простыней кровати лежала большая куча сгнившей картошки. В куче копошились черные мошки, отчего казалось, что куча шевелится. Над кроватью висело темное мушиное облако.

— О господи, — тихо сказала Подуражная и перекрестилась.

Аглая вытаращила округлившееся глаза на кучу на кровати и закрыла рот ладонью, словно останавливая крик или рвотный позыв. Умрихин присвистнул и озадаченно почесал затылок.

— И что это значит? — человек из ЖЭУ насупился и с хмурым недоумением посмотрел на слесаря.

Умрихин провел ладонью по лысине и пожал плечами.

— Куча какая-то, — сказал Умрихин.

Участковый обошел квартиру; заглянул на кухню, в уборную, в ванную комнату, в платяной шкаф и даже на антресоли. Повсюду лишь черные мошки — и только.

— А где же он? — вернувшись в комнату, спросил участковый у побелевшей Аглаи, которая застыла перед диваном.

— Не знаю, — сказала она. — Я думала, что…

— Это он! — перебил ее Скорик. Все обернулись и уставились на бедного Скорика. Того била мелкая нервная дрожь. Скорик с ужасом смотрел на кровать.

Глаза участкового зарысили между трясущимся, как осиновый лист, Скориком и кучей гнилья на кровати.

— О чем это ты? — спросил участковый.

— Это все что осталось от Палёного! — вырвалось у Скорика. — Земля землица не дала уродиться! Вот что это значит!

Прислонившись к косяку, он сполз на корточки и зарыл лицо в ладони. Его плечи затряслись.

Аглая вскрикнула и заплакала.

— О господи, — громко прошептала Подуражная и перекрестилась, попятившись от кровати.

— Допился, — сочувственно поглядев на Скорика, сказал Умрихин и покачал головой.

Человек из ЖЭУ вопросительно посмотрел на озадаченного участкового.

Участковый взял книгу, которая лежала на табурете рядом с изножьем кровати. Это были мемуары Луиса Бунюэля «Этот смутный объект желания». Участковый перелистал книгу, словно искал в ней некий ответ на некий вопрос. Так и не найдя ответа, участковый закрыл книгу, вернул ее на табуретку и опять уставился на кровать…

— И что теперь? — спросил участкового человек из ЖЭУ.

— Будем составлять протокол, — оторвав подозрительный взгляд от кучи на кровати, сказал участковый.

Человек из ЖЭУ посмотрел на часы и тяжело вздохнул.

14

Савелий Овер с ожесточением вонзил штыковую лопату в сухую рассыпчатую землю, нажал ногой на штык и погрузил его в землю. Болезненно морщась, приподнял лопату и высыпал землю рядом с очередной лункой. Потом Овер оглянулся и посмотрел туда, где еще лунок не было, но где они должны, во что бы то ни стало, появиться. Будь они неладны. Овер обреченно и тяжело вздохнул и опять вонзил лопату в землю.

За Овером сгибалась и горбилась мать. Она бросила в лунку горсть яичной скорлупы и сухого навоза, а потом — картофельный клубень.

— Земля землица дай картофелю уродиться, — пробормотала мать Савелия.

— Расти картошка большая-пребольшая, порадуй нас урожаем, — бойко подхватила жена Овера и штыковой лопатой, из которой то и дело выскакивал расхлябанный штык, закопала лунку.

— Мама! — остановившись, Овер выпрямился и, потирая рукой ноющую поясницу, с досадой посмотрел на мать. — Можно, без этих дурацких присказок? А? Она что — Овер с ненавистью покосился на ведро картошки: — без них, не вырастет что ли?

Вжав голову в сутулые плечи, мать ответила виноватой улыбкой:

— Если устал, иди в дом, отдохни. Мы тут и без тебя… управимся.

— Да разве я об этом? — Овер раздраженно вонзил штык лопаты в землю и ударил по нему ногой. — Просто…

— Ты бы лучше ямки поглубже и поширше делал, — перебила и уколола Ева.

— Мы что могилы копаем что ли? — огрызнулся Овер. Он еще раз ударил ногой по наступу, загоняя штык глубже в землю; с ожесточенным усилием поднял лопату и резким сердитым движением высыпал землю рядом с новой лункой.

Машинально делая лунку за лункой, Овер с тихим отчаяньем подумал, что он роет могилу. Только могила эта размазана по всему дачному участку. Но если сложить все выкопанные ямки, то получится одна большая глубокая яма, которая будет впору для него, Савелия Овера.

За спиной доносилось упрямое бормотание матери, которое вместе с яичной скорлупой и навозом сопровождало клубень в ямку. И это бормотание напоминало отходную молитву, напутствие прямиком на тот свет.

— На части так, — предупредила мать. — А то, как в прошлом году, вырастит мелочь одна.

Точно очнувшись, Овер перестал копать лунки и заодно копаться в себе самом, и словно землю швырнул сердитый взгляд в мать, которая как будто низко кланялась земле.

Но почему так? Почему?

Вместо того, чтобы игрой на скрипке торкать и восхищать Вену, Париж, Нью-Йорк, Берлин, он в старом дырявом фраке, в котором он жутко похож на огородное пугало, сажает картошку. Вот до чего он докатился!

Нет! Он так и не стал виртуозом. Он даже не осмелился распрощаться с этим захолустьем. На кой ляд он столько времени, сил и нервов ухлопал на скрипку? С утра до вечера: Моцарт, Гайдн, Гендель, Бах. Зачем он оканчивал музыкальную школу, училище-чистилище, консерваторию? Надо было вовремя остановиться. А лучше совсем не начинать. Ну не дано ему. Не дано. И никто в этом не виноват. Даже он сам.

Если бы он только знал, чем обернуться мечты и надежды. Он бы давным-давно ужаснулся и распрощался с музыкой. Хотя… Овер остановился и внимательней посмотрел на грядки. Чтобы это изменило? Ну не был бы он бездарным скрипачом, так стал бы каким-нибудь пропащим нищим учителем русского языка и литературы. Как не крути, все равно бы сейчас он копал лунки под огородные молитвы матери, которая всей душой упрашивала картошку вырасти большой-пребольшой. Овер обреченно выдохнул и выкопал очередную лунку.

Савелию мстительно вообразил: вместо картошки в землю закапывают концерт для фортепьяно с оркестром №5 ре мажор Моцарта, церковную сонату того же Моцарта, фестивальный марш ре мажор Луи Шпора, концерт для скрипки с оркестром ре минор Феликса Мендельсона Бартольди, оперу «Осень» Антонио Вивальди, рондо из концерта для скрипки ре минор Рихарда Штрауса, «Французскую сюиту» Франсиса Пуленка, рондо соль минор Антонина Дворжака, концерт для гобоя фа минор Георга Филиппа Телемана и так далее и тому подобное. И пусть им земля будет камнем.

И тут же точно в отместку в голове назойливо и насмешливо зазвучал не убиваемый Моцарт. Его пятнадцатый квартет пробился сквозь шумовую завесу попсы, которая доносилась с террасы из переносного радиоприемника.

Как только Савелия осознал, что любил не классическую музыку, а себя в ней, она стала раздражать и угнетать Овера, как постылая жена. К тому же ему казалось, что Моцарт и компания обманули и предали его. Оставили с картофельными лунками. А раз так, то пошли они все к Киркорову. Он с извращенным удовольствием слушал всякий ширпотребный мусор, словно пытался назло Баху, Генделю, Брамсу отморозить себе уши.

В пику Бетховену, Григу, Прокофьеву, Паганини Савелий Овер слушал бы и металлический скрежет и даже рев унитазного бачка, крути такое по радио. Будь прокляты Шостаковичи, Шопены, Шуманы, Шнитке… Будь прокляты каденция, акценты, альтерации, скрипичный ключ, аппликатура, арпеджио, бекар, бельканто, бемоль, бесконечный канон, вариации, вводный тон, вибрато, гаммы, гармонии, гетерофония, гармония, глиссандо группетто — все эти приблуды, приспособы и отмычки, с помощью которых проклятая Эвтерпа вскрывает душу, точно дверь, и вламывается в нее.

А насмешливо звучавший в голове Моцарт напомнил: «Лунки должны были быть. Их невозможно было миновать. Потому что дело не в скрипке, а в тебе самом»

— Опять частишь, — покачав головой, упрекнула мать.

Опомнившись, Савелий остановился и, посмотрев на согнувшуюся над грядкой мать, опять хотел в нее бросить что-то резкое и злое. Но тут он услышал сообщение по радио. Торопливо и бесстрастно вываливая местные новости, журналистка монотонным голосом пономаря проговорила:

— Сегодня во второй половине дня на улице Славы перед входом в ресторан «Амадей» был смертельно ранен местный бизнесмен Кедров Анатолий Дмитриевич. Возбуждено уголовное дело.

После жизнерадостной рекламы Фредди Меркьюри торжественно затянул «Мы — чемпионы». Застывший Савелий удивленно уставился на веранду.

— А я ведь его знал, — сказал Савелий и просиял. И солнце, словно свет рампы мягко окутало его. И овациями Савелию зашелестели листва, кусты, трава. И птичья а капелла стала радостно подпевать Меркьюри.

— Кого? Фредди Меркьюри? — Ева закопала лунку.

«Мы — чемпионы, мой друг», — торжествовали на веранде.

— Какого еще Меркьюри, — от досады Савелий поморщился.

— А кого же тогда?

— Расти картошка большая-пребольшая, — пробормотала согнувшаяся в три погибели мать и кинула в очередную лунку, очередную горстку навоза и яичной скорлупы. «Вот так же бросают щепоть земли в могилу».

— Тольку Кедрова. Вот кого! — Савелий недоверчиво и осторожно улыбался, словно только что из тех же местных новостей узнал, что сорвал джекпот в лотерею и не может поверить в такое счастье; оно просто не укладывалось в голове.

— Я у него Моцарта играл на званом вечере, — и, вспомнив тот вечер, Савелий тут же потускнел и понуро съежился. Насмешливый Моцарт диссонансом вклинился в «Вы принесли мне славу и счастье» и поставил Меркьюри на место, напоминая ложку дегтя в бочке меда.

Раньше от Меркьюри Савелия воротило. Когда Савелий слышал Фредди, то вспоминал женоподобное «Вологде — где». Но только не сейчас. Теперь душа Савелия пела бы и пела «Мы — чемпионы, мой друг». Если бы не насмешливый, язвительный Моцарт. Будь он неладен. Вот надо было ему выскочить как черту из табакерки.

— Земля землица дай картошке большой-пребольшой уродится, — пробормотала мать, как бы кланяясь ямке.

— Ты бы только видела его хоромы. Прямо музейные палаты какие-то. Одним словом: Барокко. Причем итальянское. Чего там только нет. А стол. Какой стол. Ты бы видела эти блюда. Деликатес на деликатесе. Тут тебе и лобстеры, и икра белужья, и икра осетровая, и пирог с мраморной говядиной, и пирог с осетриной, и рыба фугу, и, конечно, фуа-гра, и фриттату с лобстером, и соусы всякие. А уж о десертах я и не говорю… — дрожащий перекошенный рот Савелия наполнился слюной, и он непроизвольно сглотнул. — И подруга у него… словно с обложки «Плейбоя», — Савелий опять сглотнул, затуманенным от воспоминаний взглядом глядя на веранду, откуда доносилось « Это время победителей». — Живут же люди! — вздохнул Савелий, совершенно забыв, что Кедров уже не живет. Теперь Савелию казалось, что Меркьюри поет не ему, но Кедрову. Вот кто настоящий чемпион. — А ведь он мой ровесник. И не просто ровесник, он мой школьный приятель.

— И что? Он тебя так и не узнал? — догадливая Ева закопала очередную лунку.

— Конечно, не узнал, — горько усмехнулся Савелий. — Нужно ему больно меня узнавать.

— Да… — задумался Савелий и покачал головой. «Мне нужно идти вперед, только вперед!», — накручивала веранда, словно книга для пропащих и отчаявшихся под названием «Как добиться успеха и заработать миллион». — Как странно судьба распорядилась. Кедров ушел так далеко, что дух захватывает. А я остался вот здесь… — Савелий обвел участок потухшим печальным взглядом, посмотрел на лопату, воткнутую в землю, и обреченно вздохнул.

— Да ты ему завидуешь что ли? — с прищуром и усмешкой кольнула Ева.

Савелий дернулся, как будто его ударили током, и весь вспыхнул.

— Зависть это грех, — буркнула мать в землю. Та одобрительно промолчала.

— Я?! Ему?! — растерялся Савелий, словно застигнутый женой врасплох за чем-то вроде мастурбации.

— Ты. Ему, — кивнула Ева, пронизывая Савелия испытующим острым взглядом.

— Зависть это грех, — проскрипела мать, глядя в лунку и подсыпая туда яичную скорлупу.

— И ты мама? — вскипел Савелий. — Ну, все. С меня хватит! Достало уже все это! — он пнул лопату, и она упала вдоль начатой грядки.

— А лопата-то здесь при чём? — спросила Ева.

— Притом! Я музыкант, а не… — он запнулся, ища слово поувесистей и задыхаясь, — Не батрак какой-нибудь.

— А я с твоей мамой выходит какие-нибудь? — усмехнулась Ева.

Савелий посмотрел на мать, потом на жену так, словно они были виноваты перед ним, но не хотят ни себе, ни тем более ему в этом признаваться. Он раздраженно махнул рукой.

— Да что с тобой говорить, — он направился в дом, топча рассаду, цветы и сердито бормоча себе под нос. И вот он поднялся на веранду и исчез за дверью.

— И без него обойдемся, — вздохнула Ева.

Анастасия Ростиславовна одобрительно кивнула.

— Пусть отдохнет. А то он весь издергался, — сказала мать Савелия, сочувственно поглядев на веранду.

Нахмурившись и покачав головой, Ева промолчала и принялась за работу, сосредоточенно и споро выкапывая и закапывая лунки.

Внезапно радио смолкло. В доме визгливо зарыдала скрипка. Это Савелий взялся за Гайдна.

— Ну, началось, — передернувшись, Ева поморщилась и закопала лунку так поспешно, словно в ней вместо клубня, были жалобные всхлипы скрипки.

А ведь было время, когда Еве нравилось, как Савелий играет. Ева прислушивалась к его скрипке. И та утешала и подбадривала: «Все еще сложится. Надо только набраться терпения». И Ева надеялась, что Савелий еще себя покажет. И они наконец-то заживут по-человечески. Но потом с Овером все стало ясно. Теперь, чтобы не играл Савелий, скрипка только стонала и выла: «Дальше ехать некуда! Все кончено!» Ева перестала притворяться, что ей нравиться классика и вернулась к Лепсу, Киркорову и Билану. «Рюмка водки на столе» была милее всех квартетов Моцарта.

Ева сердито посмотрела на дом, где рыдала скрипка, которую терзал Савелий. Гайдн запнулся, словно испугавшись взгляда Евы. Савелий попытался продолжить, но Гайдн — ни в какую. Скрипка болезненно взвизгнула и смолкла. Из дома выскочил Савелий с перекошенным бледным лицом, уперев локти в живот и согнув руки. Дрожащие ладони и растопыренные скрюченные пальцы он повернул к небу, словно пытаясь определить, идет ли дождь.

— Что с тобой? — встревожилась мать.

— Что и следовало ожидать! — в отчаянье воскликнул Савелий.- От лопаты мои пальцы совсем одеревенели. Это не пальцы, а какие-то… клубни. Вот как я буду завтра выступать в филармонии? А? Будь проклята ваша картошка!

— Не говори так, — мать побледнела.- Она же обидится.

Савелий что-то буркнул и метнулся в дом.

Мать Савелия посмотрела на Еву, словно ища у нее поддержки. Ева снисходительно и успокаивающе улыбнулась.

— Не обращайте внимания, — сказала Ева. — Вечно он из мухи делает слона.

Мать печально вздохнула и покачала головой, мол, кому, как не ей, знать об этом.

— Ну что продолжим? — Ева одним махом выкопала лунку. Мать Овера бросила туда яичную скорлупу и картофелину.

— Картошка-картошка не дай нам протянуть ножки. Вырасти большая, животы наши ублажая, — пробормотала Анастасия Ростиславовна.

— Аминь, — сказала Ева и закопала ямку.

15

Овер — скрипка, Наталья Рослик — скрипка Максимильян Плохово — альт, Анна Бауфал — виолончель исполняли струнный квартет №2 опус 76 Гайдна. Слушатели сидели в шахматном порядке и изредка обстреливали сцену филармонии глухим покашливаньем, словно собираясь что-то сказать, кому-то возразить. Тому же Гайдну что ли. Овер невольно прислушивался, и напряженно ждал этот кашель.

Взвинченный, весь на нервах Овер боялся сфальшивить, случайно схватить не ту ноту. От страха и перенапряжения он ничего не чувствовал. Савелию все еще казалось, что вместо пальцев у него картофельные клубни. А вместо скрипки — штыковая лопата…

Вот опять глухо кашлянули. Овер содрогнулся и посмотрел в зал. Вместо сумрачных рядов кресел ему померещились картофельные грядки. Оверу захотелось вскочить и убежать, бросив Гайдна на произвол судьбы. Но Савелий стиснул зубы и остался на сцене.

В третьей части опуса на Овера опять что-то нашло и, схватив за горло, принялось душить. В глазах потемнело. Меркнущая сцена стала сжиматься. Потолок падал, смыкались стены. Овер как будто бы заиграл на своих перетянутых нервах. Они звенели. Того гляди оборвутся. На лбу помертвевшего Овера проступила холодная испарина. Сцена и зал дернулись и закружились. Он покачнулся, но все-таки удержался на стуле и продолжил машинально, как заведенный, водить смычком по струнам.

Скрипачка Рослик толкнула Овера сердитым взглядом, мол, ты чего совсем что ли. Виолончелистка Бауфал посмотрела на Савелия с испугом, а Плохово сочувствующе и понимающе, как будто и сам когда-то испытал такое. Музыканты, слушатели и, кажется даже сам незримый, но такой оглушительный Гайдн уставились на Овера. Сковали и подперли взглядами.

«Что я здесь забыл?» Овер посмотрел в настороженный сумрак так, будто это был не зал филармонии, а сотки, которые предстоит заполнить картофельными лунками. «Когда другие гребут миллиарды, я терзаю скрипку и огребаю отчаянье с громким ужасом». Тут же вспомнив барочный особняк Кедрова, роскошный пир, Оверу опять захотелось вскочить со стула и разбить скрипку о пюпитр. Но вместо этого он с обреченным видом продолжил играть Гайдна.

Наконец концерт закончился. Зал скупо затрещал сухими сучьями и валежником аплодисментов.

— Ты чем это вчера занимался? — подозрительно глядя на Овера, спросила Рослик за кулисами. На творожных щеках скрипачки проступили и расплылись красные пятна.

— Картошку сажал, — Овер рукавом черного сюртука отер холодный потный лоб.

— Картошку? Знаем мы эту картошку! — сердито усмехнулась Рослик.

— Может, хватит уже докапываться? — осадила ее виолончелистка. Скрипачка Рослик вспыхнула, ее лицо исказилось, пятна на щеках стали отчетливыми багряными. — У Вас, наверное, давление? — мягко спросила Бауфал Овера.

— Давление у него, — фыркнула Рослик и точно лошадь тряхнула головой.

Бауфал так посмотрела на Рослик, словно сейчас схватит виолончель и огреет ей скрипачку.

— Вам надо чай с лимонником выпить, — сказала Бауфал Оверу.

Тот виновато забормотал, точно оправдываясь, и стал растерянно озираться, словно ища что-то. Может быть, самого себя.

— Я знаю, что ему надо выпить, — улыбнулся Плохово и ободряюще похлопал Овера по плечу.

Овер вздрогнул и с невольным испугом посмотрел на Плохово. Но потом, словно опомнившись, Овер нахмурился и провел по вспотевшему лбу тыльной стороной ладони.

— Вот-вот о чем и речь, — усмехнулась Рослик и зацокала прочь, слегка приподняв подол длинного темно-синего платья. — Картошку он сажал, — она опять сердито фыркнула и тряхнула головой.

16

После филармонии Плохово уломал Овера зайти в «Лунный свет». Они расположились за столиком у арочного витражного окна. Похожая на лунатичку бледная заторможенная официантка, с голубыми волосами, большими по-рыбьи выпуклыми сонными глазами, в черной майке и короткой зеленной юбке, подплыла и медленно поставила на столик две бутылки темного пива. В полумраке плескалась Лунная соната, обернутая в мелодию старого шлягера «Я приворожил тебя» Скримина Джея Хокинса. На экране под потолком крутился клип на этот кавер: за фортепьяно загадочно и обольстительно усмехалась Джулиана Сарас, бледная светловолосая женщина в вечернем красном платье. Овер и Плохово наполнили высокие пузатые бокалы.

— Вот что сейчас нужно, — сказал Овер, мрачно глядя на экран, где красиво, завораживающе извивались фигуристые обольстительницы в красном, словно пианистка Сарас взяла и размножилась.

Плохово с грустным недоумением посмотрел на настенный экран, а потом на хмурого унылого Овера.

— Бетховен должен быть сексуально привлекательным. Его нужно подавать с красным откровенным платьем, высокой грудью, длинными ногами и смазливым лицом. А еще лучше перемешать его с какой-нибудь популярной лабудой. Просто Бетховен уже не катит, и даром не упал.

Увы… У меня нет ни красного платья, ни высокой груди, ни смазливого лица, — Овер сверху вниз провел ладонью по лицу, словно пытаясь его стереть, и вздохнул.

— Можно сделать тоже, что сделали двое горемык в «Джазе только девушки» или один горемыка в «Тутси», — грустно улыбнулся Плохово.

— Я буду выглядеть как полный идиот, или как недоделанный трансвестит, — Овер сделал большой судорожный глоток из бокала, словно пытаясь горьким пивом перебить горькую мысль.

— Трансвеститы сейчас в модном тренде, — заметил Плохово и отпил из бокала.

— Я и так на сцене как клоун в цирке.

— Даже так? — подняв брови, Плохово с грустным участием заглянул в глаза Оверу.

Между тем извивавшихся в красном вечернем сменили четыре музыкантши в ажурно черном откровенно ночном, сквозь которое соблазнительно просвечивало нижнее белье. Они бойко и задорно принялись за струнный квартет №2 Гайдна. Глядя на это, Овер горько усмехнулся и покачал головой.

— Сегодня во время выступления мне захотелось разбить скрипку, — признался Овер. — Я еле-еле сдержался, так у меня зачесались руки… и мысли — отпил и продолжил:

— Мне кажется, я впустую трачу жизнь. Она потеряла и смысл и вкус. Какая-то бестолковщина, бурда… Каким я был, таким остался и останусь до скончания века. Без денег, без будущего, ничтожество ничтожеством. И никакого просвета, — отхлебнул и добавил:

— А тут еще эта ипотека, будь она неладна. Жена уговорила меня купить этот треклятый дом… И ни Моцарт, ни Гайдн, — Овер глянул на музыкантш в черном и таком ажурном, — ни Бетховен не могут ни помочь, ни даже утешить. Их музыка давно уже не про меня.

— А какая же музыка про вас? — спросил Плохово.

Овер хмуро пожал плечами.

— Музыка отчаянья и скорби.

— Траурный марш? — тихо и грустно улыбнулся Плохово.

— Белый шум… Музыка мертвой тишины, — Овер торжественно поднял бокал, как бы провозглашая тост, и сделав пару глотков, отер рот рукавом.

Помолчали, окуная глаза в плазму: полупрозрачных музыкантш сменил узколицый Брайан Ферри и меланхоличным слабым голосом стал умолять не останавливать танец.

Оторвав глаза от экрана, Овер напоролся на испытующий пристальный взгляд Плохово. Холодок пробежал по спине. Смутившись, Овер поджался и внутренне напрягся. Чего это Плохово так уставился?

— Я, наверное, вас совсем… загрузил, — проговорил Овер с таким виноватым и в тоже время настороженным видом, словно испортил воздух. — В моем возрасте уже должно быть стыдно, говорить про такое.

— Какое такое? — удивленный Плохово сложил брови домиком.

— Ну что с деньгами туго и вообще… она… не удалась, — Овер вздохнул и так посмотрел в бокал, словно пытался на дне его найти если не истину, то хотя бы слова в свое оправдание. — Но как жить, когда так жить… не хочется? А никакой другой жизни уже не будет. И, кажется, что ты проживаешь чужую жизнь, такую никчемную и убогую, что тошно становиться.

Плохово промолчал, пристально глядя на Овера. Овер втянул голову в плечи, поежился

— Что? — спросил Овер в тревожном раздражении.

— Вот смотрю я на вас, и знаете, кого я вижу? — наконец сказал Плохово.

— Кого?

— Обугленного человека.

Савелий нервно сглотнул.

— Дружище, вы перегорели.

— Перегорел? — пробормотал растерявшийся Овер.

— От вас остались одни головешки, зола да пепел… Со мной уже было такое, — сказал Плохово, задумчиво комкая и катая салфетку, и все так же странно глядя на Овера, словно что-то прикидывая в уме, пытаясь на что-то решиться.

— Неужели? — Овер недоверчиво заглянул альтисту в лицо. Не подкалывает ли тот над ним? Лицо Плохово было сосредоточенным. А его глаза застилал холодный туман, словно Плохово был и здесь и еще черт знает где. — И как вы прошли через это?

— Мне помог один… человек, если можно так его назвать — тень набежала на лицо Плохово, собрала морщины на лбу, которые тут же исчезли вместе с тенью воспоминания. — А теперь… я могу помочь вам.

— Вы превратите меня в Ванессу Мэй что ли? — усмехнулся Овер, покосившись на экран. Ванессу штормило от сэмплированного, словно бы накаченного энергетиками и анаболиками Вивальди.

Плохово отрицательно покачал головой.

— Просто надо перед кое-кем… выступить, — сказал Плохово, решившись наконец.

— Хм… А кого исполнять? Моцарт? Гайдн? — спросил Овер.

Плохово опять покачал головой.

— Неужто — Шнитке?

— Подъезжайте ко мне завтра вечером часов… в восемь, — Плохово вопросительно посмотрел на Овера. Тот нерешительно кивнул. Плохово назвал адрес. — Запомните или лучше записать?

— Лучше записать, — вздохнул Овер. Память и раньше у него была дырявая. А теперь, когда он впал в уныние и отчаянье, она превратилась в решето. Например, он мыл руки и тут же забывал об этом. Приходилось перемывать.

Подозвав медленную свалившуюся с Луны официантку, Плохово попросил авторучку. Та принесла огрызок карандаша. Поблагодарив, Плохово разгладил смятую салфетку и кое-как нацарапал на ней свой адрес. Сложив салфетку, Овер засунул ее в карман сюртука.

— Итак, до завтра? — сказал Плохово, когда они вышли на улицу.

Овер кивнул, пожал сухую холодную ладонь и направился к парковке гостиницы, где его ожидало такси «Везет». Подходя к парковке, Овер опомнился и стал раскаиваться: какого черта он стал исповедоваться Плохово? Теперь Плохово потешается и вертит пальцем у виска. А в голове крутилось «Я околдовал тебя», приправленное Лунной сонатой.

— Как жить, когда жить не хочется? — бурчащим голосом напел в такт назойливой мелодии.

И к чему такая таинственность? Почему Плохово сразу не рассказал, что да как? Все это выглядело странным и подозрительным. Оверу пришли на ум сыр и мышеловка, западня и вырытая самому себе могила. Холодным острым когтем царапнул смутный томительный страх и стал вить из Овера ледяные веревки. Ехать или не ехать? — вот в чем вопрос. Он решил, что… Что же он решил?

В такси по дороге домой Овер осторожно развернул салфетку. Глядя на адрес, написанный колючим подчерком с наклоном влево, ощутил тот же тошный страх. Поежившись, Он хотел разорвать салфетку, но все тот же непонятный страх и та же тошнота достойная пера Сартра, остановили, парализовали. Савелий словно становился другим, бурьяном прораставший в нем, мешавший, запутывавший, низводивший Овера до подвешенного на веревках картонного паяца.

— Больше никаких портерных разговоров по душам, тем более на ночь глядя, — Овер не заметил, что сказал это вслух.

— Что? — встрепенулся таксист, пожилой рыхлый человек с седыми волосами бобриком и узкими очками на выступающем кончике носа. Он смахивал на политолога Глеба Павловского. — Вы что-то сказали?

Овер отрицательно и сердито помотал головой и, скомкав салфетку, засунул ее обратно в карман.

Нет. Он ничего не говорил. И завтра вечером он никуда не поедет.

Но он, конечно же, все-таки поехал, чувствуя себя персонажем ужастика, который поступает вопреки здравому смыслу, нехорошим предчувствиям и внутреннему голосу.

К тому же он невольно, а может умышленно, проговорился, рассказал все жене.

— Конечно же, езжай! — загорелась и стала настаивать, капать на мозги Ева.

Вот Овер и поехал, не ожидая от Плохово ничего хорошего.

17

Резко свернув с широкой дороги на узкую дорогу с треугольным красным знаком на обочине, белое такси с номером 013 на передней дверце проехало между торговым центром и надувным зазывалой с хитроватой улыбкой на круглом плоском лице. Аэромэн покачивался у рекламного щита «Доступные цены широкий ассортимент» и махал рукой на «Колеса даром» с полукруглым застекленным фасадом. Над черным «Шины. Диски. АКБ. Сервис» желтело «Столовая». В салоне джазово мурчало радио. «Де Фаз» осекся. Монотонный выхолощенный голос вывалил последние новости на Овера и таксиста: состояние Илона Маска превысило 100 миллиардов долларов. Стоимость акций «Tesla» взлетела на две тысячи процентов.

— Чтоб мне так жить, — сокрушенно буркнул таксист, с большой широкой похожей на тонзуру лысиной, в затемненных очках, очень худой и сутулый.

Такси проехало мимо автомойки самообслуживания: «Дешево и чисто!» В дальнем боксе стоял в мыльной пене катафалк. Микроавтобус окатывал водой из шланга бледный верзила в черном костюме. На вытянутом прямоугольном лице верзилы коробилась улыбка надувного зазывалы.

— А я как был нищим, так и остался! — таксист обреченно вздохнул.

Овер растерянно посмотрел на таксиста, который прочитал вслух мысли Савелия.

— Одна надежда на русское лото! — таксист горько усмехнулся.

Такси миновало пустынную полумертвую автостоянку, на которой поодаль друг от друга ржавели несколько старых колымаг и один автоприцеп. «Есть свободные места!» — умоляла выцветшая обветшалая вывеска, висевшая на железном кривом заборе стоянки.

— Так откуда взялась печаль? — раздался замогильный голос из радиоприемника.

— А я ведь его видел, — сказал таксист и притормозил у железнодорожного переезда, пропуская вереницу встречных машин и нагло тарахтящий квадроцикл.

— Кого? — спросил Овер.

— Да Цоя этого — поправив очки, водитель вздохнул. Фыркнув, такси тронулось с места и осторожно проехало по узкому переезду под железной дорогой.

— Вроде все как всегда, — тянулся из ямы суровый голос.

— А вам он как? — спросил таксист, все так же глядя перед собой. Такси стало по узкой крутой дороге натужно и упрямо взбираться на бугор, вплоть до самого темного леса облепленный коттеджами, домами и домиками. По днищу машины зашуршал и загрохотал заполнявший выбоины щебень.

— Очень… — Овер запнулся, подбирая осторожное и нейтральное слово, чтобы невзначай не обидеть плешивого очкарика.

— Серьезно? — таксист недоуменно покосился на Овера. — А мне вот не очень… Вот лет тридцать назад было очень. А теперь, конечно, нет. Теперь не очень. Скорее даже так себе.

— Очень минималистично, — нашел и подобрал Овер.

— Вот-вот. О чем и речь. Сплошной русский минимализм! — подхватил щуплый таксист и пошевелил волосатыми ушами. На улице Светлой дорогу перебежала большая рыжая кошка с плоской мордой.

— Черный цвет и такой же черный звук. Песня без мелодии. Только голимый ритм, — говорил таксист.

— А в начале был Высоцкий, — таксист бросил близорукий прищуренный взгляд на прикрепленный к панели планшет и, сверившись с навигатором, свернул на Закатную.

— Высоцкий? — с недоумением переспросил Овер. Он глядел то на таксиста, то на узкую дорогу, петлявшую между домами, каждый из которых обзавелся своей личной уличной табличкой.

— Он же сам говорил, что у него не песни, а тексты, наложенные на ритм. По сути те же речевки. А от них до рэпа рукой подать. Так что его можно назвать первым русским рэпером, — таксист усмехнулся.

Машина запрыгала по лунной дороге, изрытой ухабами, точно кратерами.

— Высоцкому можно было и не играть на гитаре, а только отстукивать ритм по ее корпусу. И все равно бы его восхищенно слушали. А все почему?

— Почему? — спросил Овер, читая табличку на доме с плоской красной крышей: «Улица Угловая».

За Угловой выскочила улица Забубенная с домом похожим на кирпичный барак.

— Потому что уже тошнило от сладеньких мелодий, которые текли из всех щелей. От них все уши слиплись. Мелодия была изгажена попсой. От мелодии за версту несло тушенкой.

— Какой еще тушенкой? — Овер растерянно читал сменявшие друг друга уличные таблички. На улице Окаянной у забора валялся синий мусорный контейнер, в котором рылась большая лохматая собака. Окаянную сменила улица Уютная. За Уютной стала взбегать на гору улица Крутая.

— Тухлятиной, — уточнил таксист. — Мелодия превратилась в кучу гнилой облепленной мошкарой картошки.

— От песни остались только ритм да слова. А мелодия прикрылась ветошью, — разошелся таксист. — За Высоцким явился не запылился во всем черном и сумрачном Цой. А окончательно и бесповоротно мелодию похоронил рэп. Так сказать, сделал контрольный выстрел, — волосатые уши хохотнули и свернули на улицу Сонную. — А что такое шансон?

— И что же?

— Разве это не тот же самый минимализм только вид сбоку? Что это за мелодия сколоченная из трех аккордов? Вот тот-то и оно… И я том же, — как бы ответил таксист Савелию, который на самом деле растерянно примолк, окончательно запутавшись в уличных лабиринтах.

— Что в рэпе, что в шансоне важен только ритм, — утверждал таксист. — Это ритм безнадеги и тоски. То есть это стон. Чуть помедленнее кони, так откуда взялась это печаль, ветер северный — все это каверы одного и того же горького стона нищих и пропащих.

— А красивые сладкие мелодии — это для таких, как Илон Маск и Абрамович, у кого все слава богу. А для таких как я в таком минималистичном месте как это… — такси проезжало по улице Большое Забугорье мимо трехэтажного замка с большими арочными затемненными окнами и готическими башенками. — Только и остается, что слушать всякий минимализм вроде русского шансона. Чем хуже песня и чем больше она похожа на стон, на зубовный скрежет, тем лучше, — от волнения волосатые уши стали говорить и слегка заикаться как Артемий Троицкий.