аннотация
История, основанная на реальных событиях.
Палач, приводивший в исполнение казнь через расстрел, даже не допускал, что первая экзекуция в его практике будет являться результатом судебной ошибки. Он не предполагал, что казнь невиновного заключенного и предсмертные проклятия того смогут таинственно отразиться на его судьбе.
«…Как это выглядело? Так, как и было! Он бывший палач, то есть человек, забиравший ранее жизни таких смертников, как я. И я, с другой стороны, бывший грабитель, забравший некогда жизнь тайского полицейского, то есть такого же государственного официала, каким был он ранее.
Мы представляли ранее два крайних полюса, которые, казалось бы, могут быть совместимы только при обстоятельствах устранения одного из них! Нас также можно было бы рассматривать как бывших извергов. Одного — служащего закону, а другого — представляющего враждебную сторону закону. Казалось бы, деятельность каждого из нас была недоброжелательной к деятельности другого и мы никогда не сможем быть близки или свойски. Но судьба, как видите, уготовила каждому из нас сначала совместную камеру, а следом усадила за общий стол!
Несмотря на кажущуюся антиполярность в прошлом, мы общались, питались и не испытывали друг к другу чувств антипатии. Думаю, нас объединяло одно свойство — человечность. Не рассчитываю, чтобы уважаемый читатель допускал, что я пытаюсь обнаружить свою гуманность или запечатлеть нас как благородный общественный элемент. Нет. Но, я надеюсь, что читатель поймет и согласится, что мы видели друг в друге обыкновенных людей и не воспринимали ту кажущуюся антиполярность, которая так свойственна людям в нашем грешном мире.
— За что мы были осуждены? — спрашивали мы друг друга. — За то, что были грешны? За то, что были преступны?
И, рассуждая вслух, приходили к выводу, что нет, осуждены мы были только за свои слабости. Греховность и преступность не являлись причинами, потому что почти каждый в нашем мире грешен и преступен.
И я, и Самарт не рассматривали правосудие как правое. Никакое оно не правое, а обыкновенное судилище! Мы понимали без слов: все, что происходит с нами, — это дикость! Это такая же дикость, как акты забивания камнями в Средневековье, сжигание на кострах или поднятие на колья. Тогда народ решал, как быть с пойманными нарушителями или кажущимися таковыми, и применял правила толпы. В то далекое время стремительная расправа с подозреваемыми была актом правосудия. То, что дикость сегодня для нас, было для них тогда нормой.
То же самое, то, что мы называем сейчас правосудием, будет в будущем дикостью для наших предков. Для нас это становилось дикостью уже в настоящем. Мы, оба смертника, понимали это четко и проникновенно. Держать, кормить много лет, далее вывести и расстрелять или осудить лет на сто — это правосудие? Это еще большое дикарство, чем акт, при котором староста античной деревни отдавал на растерзание виновного толпе криком:
— Берите! Судите! Разбирайтесь!
Толпа могла смилостивиться. Закон? Нет!
Самарт, который, казалось бы, был на стороне закона и, более того, осуществлял действия по этому закону, соображал наравне со мною.
— Дикость! Не человеческая дикость, а животная!
Он, который перед принятием эстафеты исполнителя изучил историю исполнения смертных казней в Таиланде, стал понимать в заключении, что в нынешнем времени происходит еще больший беспорядок, чем тысячелетия тому назад. Ответственность низлагается! Ответственных лиц нет!
«Это не я, — думает каждый, — я лишь исполняю чужую волю». Никто не отвечает ни за что. Кто-то пишет законы мотивированный материально, удовлетворяя свое эго. Кто-то судит, поощряемый зарплатой и питаясь чувством власти над судьбами других. Кто-то приводит чужое решение в исполнение, и во всех случаях как будто ледяной педантизм подчинения обстоятельствам. На самом же деле…»
