18+
Капканчики

Бесплатный фрагмент - Капканчики

Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Объем: 568 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Эпиграф: «Россия не имеет границ»

(В. В. Путин)

Ещё эпиграф: «Раз, два, три, четыре, пять. Начинаю телепать!»

(Телепат)

001

Забавный казус произошёл со мной, растянув одну секунду времени на три года. Дело было так. Собирал я сведения о герое времён Екатерины-II, по имени Мориц Август Бениовский.

По итогам его путешествий, битв и авантюр выходило, что он сыграл величайшую роль в развитии всей цивилизации, причём немало духоподъёмных событий привнёс и в дело укрепления Российской империи. А вот на тебе — ни слова благодарности от потомков. Да что там — благодарности? Вообще тишина гробовая. Словно не было Бениовского на земле, или же существует некий приказ по инстанциям: «О Бениовском не трындеть! Молчать, сукины дети!» Когда чего-то скрывается за стеной умолчания, невольно распаляется любопытство.

Запретный плод — не хрен собачий,

а стало быть, он редьки слаще!

Все врут, а в жизни всё иначе.

Что ж? Будем врать мощней и чаще.

Кто не западает порой на шумные разоблачения, которые чаще всего оказываются враками? Я — западаю, но про Бениовского не было шумных разоблачений. Скупо и пунктирно рассказал его историю Валентин Пикуль, скрупулёзно и старательно ковырялся в ней исследователь Каданьский. Многие другие авторы пытались чего-то сказать про Бениовского, да затихали, не видя стороннего интереса к изысканиям.

Если чего-то искать целенаправленно, то завсегда можно эту самую чеготу отыскать. Занудствуя над хронологическими последовательностями 18 века, добрёл я до того момента, когда в 1769 году Бениовский второй раз подряд попал в один и тот же плен. В первый-то раз поймали его русские войска, да отпустили под честное слово.

Любопытный исторический факт. Где ещё такое видано? Воевал человек в рядах бунтовщиков и колобродов, попался, пообещал, как маленький: «Простите, больше не буду!» — и тут же его отпустили. Оказывается, в той самой России, про которую придумывают всякие ужасы, нравы отличались необычайной мягкостью. Бениовский это просёк, честное-пионерское слово нарушил, но вскоре попался снова. Чего с ним делать? Повезли на допрос к генералу Александру Александровичу Прозоровскому.

Судя по биографии, князь Прозоровский был дядькой не простым, а героическим. В 10 лет от роду его зачислили в Семёновский лейб-гвардии полк. К 22 годам Саша Прозоровский окончил обучение и был определён во второй Московский пехотный полк в звании поручика.

Дальше в его жизнь вошла «Семилетняя война» в Европе. Бениовскому тоже пришлось в ней поучаствовать, но, хоть и был у них общий противник, а судьбы не пересекались. Армии разные, державы разные, и к тому же, Бениовский значительно моложе Прозоровского. Он успел к финалу той войны, а Прозоровский прошёл её насквозь, получая каждый чин за нешуточные поступки.

Ни одного сражения Прозоровский не проиграл. В 1756 году получил капитана, через 2 года — секунд-майора, на следующий год премьер-майора. До подполковника дорос только к 1759 году, а уж полковником стал в 1761-м. Дважды был ранен и многожды отличился благодаря воле и уму. В 1760-м ходил на Берлин, при взятии коего командовал гарнизоном.

Когда занялась братоубийственная буча под названием — восстание Барских конфедератов — Александру Александровичу Прозоровскому было уже под сорок лет. Как ему относиться к 23-х летнему Бениовскому, который к тому же не умеет держать слова?

Допустим, Прозоровский сказал бы: «Помнится, когда мы поймали вас в прошлом году, вы были графом. На этот раз вы барон, если верить вам. Притом вы ещё и региментарь, если судить по документам. Вы, вообще-то кто? Пред тем, как начнёте врать, постарайтесь учесть, что я уже имел честь беседовать с вами, а память у меня пока ещё есть».

Бениовский подумал бы, да ответил: «Не могу и предположить, чего нового вы хотите услыхать от меня» Как человек юный, он вполне мог бы попытаться вести себя заносчиво. Вот и зря! Прозоровский моментально поставил бы его на место: «Вы грязны, измучены и смердите. Сколько суток не спали по-человечески? А как давно вы брились? Ещё немного, и вас можно будет принять за представителя купечества или даже духовенства, а скорей всего, за разбойника, но никак не за офицера. Но всё же вы генерал. Как любопытно! В прошлый раз были полковником. До чего же быстро в вашей армии происходит карьерный рост! Глядишь, в следующий раз поймают вас уже маршалом. Вот слава-то какая! Самого маршала отловили! Да чего уж там? Бери выше! Генералиссимуса!»

Действительно, почему бы 40-летнему Прозоровскому не пошутить над генералом, который почти вдвое младше его? А Бениовский возмутился бы в ответ: «Я в плену, и мне нечем ответить на вашу волю. Можете глумиться надо мною как угодно, хотя офицерская честь…» — и тут Прозоровский перебил бы его, подлеца: «Честь? Да полноте! Может быть, лучше вы расскажете мне про философский камень? Он при вас?»

«Откуда мне иметь философский камень?» — удивился бы Бениовский, а Прозоровский пошутил бы ещё более виртуозно: «Наличие у вас офицерской чести гораздо менее вероятно, чем открытие философского камня, эликсира вечной жизни, или перпетуума мобиле. У вас есть перпетуум?»

Мориц Августович неминуемо растерялся бы, и сказал бы так: «Не понимаю, о чём вы говорите» Тут Сансаныч ему бы и впечатал: «О вашей чести, барон! Вспоминать о ней даже не кощунственно, а глупо. Удивительно, с чего вам взбрело употребить это слово! Имей вы хоть частицу чести, ни за что бы теперь не оказались тут. Другой бы на вашем месте сгорел от стыда… неужто, вам не стыдно?»

Бениовский хоть и моложе был, чем Прозоровский, но успел повоевать, пороху понюхать, и… чего там ещё нюхали в те времена? К тому же он мог помнить наставления, которые давал ему когда-то родной дядюшка Гвидон, заядлый солдат удачи. Исходя из этих предпосылок, Мориц Бениовский пожал бы плечами и сказал примерно такое: «Вы пользуетесь идеалистическими понятиями, никак не относящимися к войне. Чего мне стыдиться? Военных маневров против вашей армии? Не припомню, чтобы кому-то было стыдно сражаться против превосходного противника. У вас артиллерия, регулярные войска, интенданты, вся военная мощь империи. С противной стороны лишь горстка свободолюбивых повстанцев. Да, я выступил на их стороне, хотя мог бы оказаться на вашей. Да, силы неравны и ваша победа предрешена, но почему вы отказываете противнику в праве сопротивляться?»

Тогда князь Прозоровский, как человек бывалый, не стал бы заострять внимание на философских рассуждениях, а переключился бы к стратегическому планированию. На то он и военный, настоящий, а не какой-нибудь скороспелый наёмник. Вот и сказал бы он, словно планируя далеко вперёд: «Благодарю вас, барон, за столь пылкое выступление в защиту терпящих поражение глупцов и злодеев. Оно лишний раз подтвердило мои теоретические догадки о неизбежности военных действий в любой, даже самой миролюбивой дипломатии. Вы незаурядный человек, хоть и несёте несусветную чушь. Имея манеру принимать внешние обстоятельства за позывы собственной души, вы способны принести отечеству много пользы. Вопрос в том, какие обстоятельства станут средой для вашего ума. Пожалуй, вам лучше отправиться в ссылку под Казань. Знаете, где она находится? Это на Волге, в самой глубине России»

В этот момент Бениовский спросил бы именно то, что он спросил на самом деле: «Не слишком ли жестокое наказание?» — и вся история их встречи сдвинулась бы с мёртвой точки, понеслась бы дальше. Повезли Бениовского в Киев, оттуда в Казань, а там природа, рыбалка на Волге, красота природная! Потом, как и положено по историческому сюжету, побег из ссылки и всякие приключения. Но нет. Никаких приключений не получалось, поскольку на самом деле такого разговора между Бениовским и Прозоровским не было.

Ну, не было, и не было. Мне-то что с того? Я могу и придумать чего-нибудь от себя, вложить свои мысли в уста исторического персонажа, даже двух персонажей, коль скоро они оба такие клеевые чуваки. Почему меня должно волновать то обстоятельство, что в реальной жизни встреча их длилась всего несколько секунд?

Бениовский не сообщал Прозоровскому свободолюбивых лозунгов, а Прозоровский не пророчествовал в ответ. Он сразу дал приказ об отправке этого самого барона, или графа, хрен поймёшь кого, на трибунал, в Киев. Уже там Бениовскому впаяли ссылку в Казань. «Не слишком ли жестокое наказание?» — спросил Бениовский, а Прозоровский, если чего и ответил ему, то скорей всего, буркнул нечто вроде — «Сам виноват»

Какая досада! Не было меж ними разговора, а так хочется, чтобы он был, поскольку во время той встречи Бениовский внезапным образом влип в историю, и принял от Прозоровского эстафетную палочку служения интересам Российской империи.

Неудобно как-то, без речей, без увесистых слов и пафосных аргументов — состоялась встреча двух мощных людей. Как станет ясно, что оба они самые настоящие патриоты? Оба укрепляли мощь России и ослабляли врагов, хотя делали это по-разному. Патриот Прозоровский отправил патриота Бениовского в ссылку. Ситуация уж очень несуразная, не говоря о том, что фамилии у обоих какие-то не патриотичные.

От сгущения несуразиц оба патриота замерли, словно в остановившемся кино. Кругом происходили всякие события, перемещались люди, шевелилась вселенная, рождая новые перлы постмодернизма во всей его эклектической красе. Рядом с хибарами взрастали небоскрёбы, а хибары облокачивались на памятники старинной архитектуры, смешивались доктрины с верованиями, а линии теорий пересекали перпендикуляры практики, рождались и дохли невероятные закорючки синкретизма. Чёрт знает, какие потоки жизни неслись и скручивались вокруг, а Прозоровский с Бениовским — всё никак не могли пошевелиться в моём сознании. Даже дёрнуться не могли, сердечные, торча посреди штаба русских войск в Кракове 1769 года.

Секунда из далёкого прошлого попала в капканчик моей головы и растянулась на несколько лет. Возникало даже опасение, что мне никогда и не удастся сдвинуться с мёртвой точки, как не удалось написать рапорт капитану Ларшеру, как не удавалось вождю малагасов растолковать соплеменникам те несуразные видения, которые связаны с синим карандашом.

002

Невдалеке от устья Антайнамбаланы старый ампансакабе поднял с песчаного пляжа небывалый предмет. Море всегда выбрасывало много чего разного, но эта штука была совсем не морского происхождения.

Ампансакабе покрутил гранёный цилиндр в пальцах, поковырял ногтём его заострённую сторону, определил материал, из которого состояла большая часть предмета. Не считая синей сердцевины и такого же цвета кожицы, цилиндр был деревянным. Подобную вещь можно изготовить из сучка делоникса, старательно огранив его, если бы не две детали — синие сердцевина и кожура. Имея один цвет, они состояли из разных материалов. Кожура — плотней сердцевины, от ковыряния кончика которой край ногтя посинел. Не море забросило сюда эту палочку. Вон, и следы от обуви, которую носят белые люди. Явно, кто-то из пришельцев обронил свою вещь. Теперь, наверное, огорчается: «Как я проживу без синего сучка? Что мне делать без стержня, рисующего порошком? Чему я буду радоваться, когда нет со мной таких ровных, блестящих синих граней?»

Ампансакабе на мгновение стало жаль незадачливого иноземца, хотя ничего не может быть глупей, чем жалеть иноземцев из-за океана. Уж они-то никогда не пожалеют малагаса. Зачастую они опасней змеи, и беспощадней болезни. Иные приплывают без явного зла и даже делают подарки, но и тут нельзя терять бдительности, иначе их зеркала и бусы могут вылиться в большие неприятности, даже перерасти в войну. Хоть и люди, казалось бы, а держать ухо надо востро, чтобы предугадать, что затевают пришельцы. Только так можно спасти свой народ от нежданной угрозы.

Вождь потрогал след на песке и произнёс: «Это след белого человека. Очень странного человека. Он не торговец и не охотник за людьми. Небывалый человек уронил небывалый предмет. Может быть, угроза, которую несёт в себе этот небывалый человек, настолько тонка и хитра, что я не умею разглядеть её? Надо ли встретить этого человека по-человечески, или лучше отвести его взгляд?»

Ампансакабе умел отводить взгляд пришельцам, но с моря все видны, как на ладони. Потому племя всегда пряталось за деревьями, когда в океане появлялось судно. Теперь ампансакабе размышлял, стоит ли прятать племя. Если бы удалось хоть немного побыть внутри того небывалого человека, обнаружить строй его мыслей, взглянуть на мир его глазами, то возможно было бы достичь большей ясности, и лучше понять, как правильно его встретить.

Присев под пальму, ампансакабе скрыл синий гранёный цилиндр в ладони, и погрузился в то состояние, уходить в которое по собственной воле умел только он. Остальные проваливались туда лишь при помощи возлияний и музыки. Вернувшись, они либо не умели сообщить, чего видели, либо несли околесицу. Держа в руке чужой предмет, старик ждал внятных предсказаний, но предмет не помогал.

Видения выходили бесполезными. Даже местность, в которую прыгнуло сознание ампансакабе, показалась крайне мрачной. Ни бирюзового неба, ни синего моря, ни жёлтого песка, ни зелёной листвы. Словно каверзный демон вытер цвета природы с каменного пейзажа, накрыл серой крышкой мир, да ещё и пустил сверху промозглую воду. Самым нелепым в непригодном для жизни пространстве было изобилие людей. «Зачем я здесь? — спросил вождь — Какое это имеет отношение ко мне и моему племени?»

Ответа не последовало. Люди всё лезли из подземного хода, обнесённого гранитными плитами, будто их там скопилось бесконечное число. Внимание ампансакабе проследовало за одним из таких, вылезающих из под земли. Вот он дошёл до навеса, под который не попадал дождь, и произвёл у лица несколько манипуляций, в результате коих пустил изо рта дым. Другой человек подошёл к первому, и передал ему большой чёрный мешок. Оба человека были мокры от летящей с неба воды, и оба пускали дымы изо ртов, беседуя промеж собой.

Не выходя из полусонного состояния, которое держало ампансакабе в сером насквозь пространстве, вождь тряхнул головой, оторвался от этих двух, и стал подниматься сквозь вертикальные потоки холодной воды над горизонтальными потоками людей и железа, пока не оказался в одном из каменных вместилищ.

Во вместилище ампансакабе увидал солидного, даже богатырского белого человека с тяжкими чертами лица, который смотрел наружу через прозрачную стену, морщился, потом отворачивался, изучал загадочные письмена на светящемся камне, и бормотал: «Человеческая масса. Муравьи, а не люди! Даже хуже того. А ведь, какие личности были прежде! Какие титанические глыбы перекатывались через русскую землю, оставляя за собой канавы и борозды! А теперь что? Заполнились канавы всякой жижей, да поналезли в неё дафнии и циклопы. Мелкая безмозглая пакость…»

003

«23 мая 1786 года от рождества христова отряд под моим командованием вышел к форту Августа, занятого войсками бунтовщика…» — капитан Ларшер замер над листком. Сомнения остановили его перо и закорючки слов перестали виться по бумаге. «Бунтовщик» — хоть и меткое слово, но не достаточное для грамотного рапорта. Усаживая Ларшера за написание документа, губернатор напутствовал: «Боевые успехи без грамотного рапорта — подобны параду без барабанов! Трудитесь, капитан. Франции нужны талантливые полководцы!»

Легко сказать: «Трудитесь!» — а как трудиться? Для того, чтобы в Париже имели представление о подвиге Ларшера, следует преподнести образ поверженного врага в его полном объёме. Много ли чести — прихлопнуть заурядного маргинала? Надо, чтобы угроза, раздавленная Ларшером, выглядела объёмно, имела угрожающие формы серьёзного дела. Потому Ларшер поставил запятую после «бунтовщика» и уточнил: «предводителя движения мадагаскарских сепаратистов, наместника короны и предателя Франции, российского шпиона, узурпатора и самозванца в ранге ампансакабе…»

Следовало бы вписать перевод этого туземного слова. На местном наречии ампансакабе — означает император. Да, капитан Ларшер, победил не кого-нибудь, а самого императора! Не хило? Ларшер довольно хихикнул, и закончил перечень: «…военного наёмника австрийского происхождения в чине полковника, графа Морица Августа Бениовского»

Перечитав нагромождение регалий, Ларшер засомневался. С точки зрения здравого смысла — сочетание титулов с обзывательствами обесценивает титулы. Выходит, любой пройдоха может именоваться графом, а это ставит под подозрение сам принцип… следует выкинуть некоторые звания. Но какие именно выкидывать?

Гениальный Роден отсекал от глыбы лишнее, а разве Ларшер не гений в своём роде? «Вычеркну лишнее, и дело с концом! — сказал капитан самому себе, и зачеркнув слово «граф», воскликнул — Обойдёшься без графства, подлец!» Стремительное развенчание самозванца продолжилось с силой боевого натиска: «Предводитель движения мадагаскарских сепаратистов — звучит как-то чересчур. Что за движение может быть среди первобытных туземцев? Так и на смех поднимут. Скажут: «Не ожидаете ли вы, дорогой Ларшер, движения сепаратистов среди лошадей и прочего домашнего скота?» — точно, меня примут за дурака! Долой эти все движения. Никаких сепаратистов среди дикарей! «Наместник короны» — здесь совсем неуместен. Это может бросить тень на корону.

Власть никогда не ошибается в ставленниках, назначениях и решениях. Хотя, как посмотреть. Ведь, сам-то Ларшер — не генерал, и даже не полковник, а до сих пор — капитан в дальнем захолустье. Разве это не ошибка? Но мы её видеть не должны, а посему и никакого наместника писать не будем. «Наместник» — вычеркнут. Что остаётся? «Предатель и шпион» — можно бы оставить, если б одно не исключало другого. Если он — русский шпион, значит, ему удалось ловко всех обвести вокруг пальца, и никакой он не предатель. Противоречиво. Ну их обоих! Вычёркиваю! Слово «Узурпатор» — не может выйти из под пера офицера. Я не какой-нибудь вольнодумец. Долой это слово, вместе с «самозванцем».

Кажется, зачеркнуто всё, кроме: «в ранге ампансакабе». Если не переводить, то вполне может проскочить, хоть и выглядит нелепо. Выходит, у малагасов есть какие-то ранги. Какие ещё ранги у обезьян? Если же перевести «ампансакабе», и растолковать, что этим словом они называют императора, то выйдет ещё гаже. Тогда я сам высвечусь каким-то цареубийцей. Хоть и дикарский император, а всё равно, ведь, император! На меня посмотрят словно на пса, который попробовал человеческого мяса, и теперь опасен в силу способности убивать императоров. Нет. Надо это убрать от греха подальше!» — Ларшер вычеркнул последний весомый аргумент, разорвал испорченный лист и взвыл на всю веранду губернаторского дома: «Чёрт возьми этого Бениовского! Даже после смерти он продолжает портить людям жизнь! Хоть бы его и не было вовсе!»

«Не представляете, Ларшер, до какой степени я с вами согласен — откликнулся от порога Пуавр — я давно изучаю этого субъекта, и многократно убеждался: он — исчадие ада… нет, это мягко сказано. Он — сын самого сатаны! Я принёс вам некоторые документы, подтверждающие эту истину. Мы оба с вами даже ещё не осознали, до какой степени нам повезло в битве со злом. На всё есть промысел божий! — тут Пуавр положил на стол папку, перевязанную шёлковым шнуром, и перекрестился освободившейся рукой — Почитайте, чтобы осознать, кого нам удалось одолеть. Основные документы достались мне лет 10 назад, когда я ошибочно праздновал победу над Бениовским. Я полагал тогда, что удалось навсегда выдавить его с Мадагаскара.

Спустя некоторое время он возомнил себя литератором и издал книгу в Англии. Издал на украденные у нас деньги! Я озадачился приобретением этого пасквиля, потому что в глубине души чувствовал: дьявольское отродье будет гадить, пока не умрёт. Видит бог, я не ошибся. Немало мне пришлось потратить сил, чтобы получить один экземпляр его писанины — Пуавр развязал тесьму и открыл папку. Внутри оказались две книги: увесистый том в тиснёном переплёте из красной кожи, и брошюра, указав на которую, Пуавр произнёс — Вот эта книга. Она на английском. Вы владеете английским?»

Ларшер английским не владел, а потому волнообразно пошевелил кистью правой руки, который жест Пуавр в точности скопировал и пояснил: «Специально для такого вот, я сделал переводы наиболее вопиющих глав, и вставил их в мой фолиант. Обратите внимание на ничтожную толщину этого, с позволения сказать, труда — Пуавр потряс брошюрой, после чего отбросил её и с горделивой нежностью погладил красную кожу фолианта — В моей, кожаной книге, которую я заказал сброшюрировать настоящему мастеру — во сто раз больше информации. Здесь дневники, черновики писем, отчёты, карты… в общем, всё, что удалось захватить в виде трофея, когда самозванец бежал от меня словно шакал от могучего льва.

Годы не делают нас моложе, дорогой Ларшер, не то бы я с оружием в руках примкнул к вашей победоносной экспедиции. Я бы столкнулся с противником лицом к лицу, как делал это в былые времена. Но теперь я стар, и могу лишь благодарить бога за ваше везение.

Вы оказались гениальным полководцем! Пока такие люди служат его величеству, я могу быть спокоен за Францию!“ — на несколько мгновений Пуавр придал патетическую позицию своему корпусу, всей пластикой тела и лица подтверждая величие внутреннего мира, но тут же отскочил в бок, словно стряхивая с себя излишнее чувство, и продолжил: „Отнятые мною архивы не только огромны, но и показательны. Имеющий глаза — да увидит, как находясь в Лондоне, проходимец нагло противоречил собственным дневникам. Так изощрённо врать может только враг рода человеческого! Сами буквы этой английской брошюры напитаны ложью, словно ядом.

Вы сможете лицезреть подтверждение жуткой мерзости нашего общего врага. Есть там некоторые документы на русском, немецком, и ещё чёрт знает каком языке, но есть и родная речь. Всё это написано им, о нём, от него. Ужасно! Окунитесь»

«Чтобы окунуться в сию заразу мне потребуется дезинфекция» — возразил капитан. Пуавр понимающе кивнул: «Да-да, я понимаю. Сейчас я сделаю распоряжения насчёт невольников, а потом принесу рому. В моём доме всё к вашим услугам. Только составьте грамотный рапорт. Франция должна знать, от кого вы её спасли!» — и Пуавр удалился.

Ларшер бездумно полистал изданную в Англии книжицу, и отодвинул её на край стола. Фолиант в красной коже — привлекал дороговизной, солидностью и надёжностью. На обложке оказалось золотое тиснение, демонстрирующее гениальную лаконичность обладателя книги, то есть, Пуавра, а не того шута, который марал бумагу чернилами. Ларшер прочёл заглавие вслух: «Дневники 1773—1776» — потом открыл фолиант наугад и прочёл там: «Не только звёзды выглядят здесь иначе, но и формы человеческого поведения…»

004

Не только звёзды выглядят здесь иначе, но и формы человеческого поведения крайне отличны от тех, кои мне приходилось наблюдать в северном полушарии. Вот и знакомство с древним императором-ампансакабе произошло отнюдь не в привычных европейцу рамках дворцового этикета.

Выйдя из лесу на пляж, увидел я, как одни малагасы старательно обливают водой небольшую группу других, среди коих был убелённый сединами старец. Ещё несколько туземцев бегали вокруг с плетёными коробами в руках. Зрелище показалось мне не столь диким, сколь нелепым. Старец и другие обливаемые — очевидно мёрзли, из чего я заключил, что процедура эта длится уже давно.

Мне стало жаль старика с его мокрыми товарищами, и я попытался выяснить через толмача — за какие прегрешения они несут сию кару. Толмач объяснил, что мы видим не наказание, а исполнение воли того самого старика, который и есть их император. Остальные мокрые страдальцы являются его духовными учениками, до коих он пытается донести содержание своего недавнего сна.

Меня заинтересовали кошмары, мучившие императора, и за любознательность свою был я удостоен чести — тоже стать обливаемым водой в окружении бегающих с корзинами людей. Холодно сделалось не сразу, поскольку воду они черпали из залива, а она там довольно тёплая. Но по мере того, как вода испарялась, мурашки появились и у меня. Процедура не прекращалась, хотя в силу райского климата не могла причинить и тени того вреда, коим грозят изнурительные морозы северных широт. Я сообщил об этом толмачу, а он перевёл седому старику, после чего прозвучала команда, и обливание прекратилось.

Кажется, приближённые императора были благодарны мне за такую оказию. Сам же старый вождь обратился с вопросом: «Значит, чужестранец, тебе приходилось испытывать нечто подобное? Не мог бы ты об этом рассказать?»

Испытывать приходилось разное. Я задумался, перебирая в памяти явленные нынче обстоятельства: сырость от обливания водой и хороводы носильщиков с объёмными предметами в руках. Бывало мне мёрзнуть под дождями, и не раз. Взять хотя бы самую первую военную компанию, в результате которой я схлопотал ранение, сделавшее меня хромым на всю жизнь. Пожалуй, память о тех днях не сотрётся никогда, ибо в молодости всё впервой, и от того запоминается ярче.

Седой вождь не торопил меня, а с явным интересом наблюдал, как я погружаюсь в воспоминания. На тёмном его лице читалось сочувствие, когда он заговорил с моим переводчиком. Сообщив ему нечто, седовласый монарх удалился, ведя за собой многочисленных соплеменников, а толмач перевёл его наставление: «Вспоминай, чужестранец. Я буду ждать твоего рассказа с большим интересом. Не исключено, что он совпадёт с увиденным мною за гранью этого мира»

Стараясь выполнить приказ императора, я до мельчайших подробностей вспомнил дождливый день осени 1758 года, когда в пешем строю бывших кадетов, а теперь новобранцев, покидал Вену.

005

С неба сыпала изморось, когда нас построили на плацу. Порывистый ветер обещал разогнать каменные тучи, обложившие небосвод. Перед нами появился недавно прибывший из армии капитан, и сдержанно поклонясь пожилым наставникам, которые стояли во фланге, обратился к строю: «Кадеты… отставить. Офицеры! — его оговорка вызвала довольный гул со стороны наших масс, и он ловко на этом сыграл — Я рад видеть ваше боевое настроение! Вы призваны проявить выучку и личные качества не в гарнизонной рутине, а в настоящих сражениях, которые проиграть никак нельзя. Мы с вами переломим хребет неприятным тенденциям последних дней!

Вы готовились стать артиллеристами, но война внесёт коррективы, и поможет каждому найти своё победоносное поприще. Кто-то станет гусаром, а кто-то возглавит стрелковые полки. Не пройдёт и года, как многие из вас наденут эполеты полковников и генералов! До сих пор, пока на полях сражений не было вас, армия отступала на заранее подготовленные позиции. Мы временно сдали Саксонию, мы стратегически отступили из Лейтена.

Среди старых и жирных обывателей процветают паникёрские настроения, причиной которым — только трусость и лень. Лень, трусость и разврат штатских старух! Старухи говорят, будто прусаки вот-вот войдут в Вену. Сейчас мы выйдем на улицы, и вы сможете наблюдать, как гнусно выглядит паника. Была бы моя воля, я бы расстреливал всех паникёров и всех старух из тех самых пушек, на которых вы учились, но пока не до того. Мы придём на поле битвы и победим! Напра-во! Шаго-ом арш!» Корпус выполнил манёвр, и двинулся к выходу.

Ворота растворились перед нами, словно только для того, чтобы мы могли понаблюдать за паникой, и мы её увидели. По всем улицам Вены, через которые пролегал маршрут, ехали подводы, а так же шли, бежали и тащились люди с разнообразной поклажей. Они двигались хаотично, зачастую навстречу друг другу, и составили бы нам преграду, кабы не треск барабанов впереди колонны.

Некоторые беженцы останавливались и глядели на нас с выражением страха на усталых, мокрых от дождя лицах. Старух было крайне мало. Во всяком случае, капитан мог бы расстрелять всех, встретившихся нам старух, не прибегая к артиллерии. Иные горожане продолжали двигаться в своих направлениях, даже взглядов не кидая вослед нам.

Бравое настроение, передавшееся многим от капитана, постепенно улетучивалось. К тому же дождь не прекращался, а даже прибавил в плотности. Вскорости наши мундиры пропустили влагу внутрь. Мокрые насквозь, мы продолжали маршировать, напитываясь воинской суровостью вместе с дождевой водой и холодом.

Постепенно встречная толпа с тюками и корзинами поредела. Всё-таки, не смотря на хаос, штатские массы двигались в направлении, противоположном нашему. Или же в этом был некий всеобъемлющий смысл? Порядок двигался на запад, отметая хаос на восток.

Маршируя в строю, можно и пофилософствовать, пока есть на то охота, но охота философствовать почему-то уходила вслед за паникёрами, старухами и хаосом. Так же постепенно истончалось боевое настроение и во мне.

На самой окраине города мимо строя пробежала мокрая рябенькая курица. За нею хромал сумасшедший дед, крича курице: «Эй, ты! Подожди!» В другое время меня бы рассмешил этот эпизод, но теперь показался досадным и глупым…

006

«Думаете, сказочка про курочку Рябу существует самостоятельно и ни с чем не связана? Как бы не так! — говорил Хрущёв, пока мы шли вдоль прибоя. Он кипел энергией, и взялся по дороге развлекать нас — Вы только вдумайтесь, друзья! В одной сказке курочка Ряба снесла деду яичко, с бабой… да! А в другой сказке те же самые дед с бабой занимаются изготовлением колобка. Одни и те же действующие лица, а сказок таких целая тьма. То дед с бабой бьют яичко, то пекут колобка, то сажают репку, то лепят глиняху, а то и Снегурочку лепят. Всякий раз они оказываются обязательными героями второго плана. О чём это говорит? О том это говорит, что первоначально была некая большая история, в которой дед с бабой главенствовали, а не толклись на задних позициях! Разорвав произведение на множество мелких частей, вполне возможно переместить основного героя на уровень второстепенного. Для чего это сделано? Чтобы спасти этого самого, главного, от полного забвения! Дед с бабой спрятались за осколками некогда цельной, но разбитой конструкции, и таким образом выжили. Они сидят во всех сказках и вопиют изнутри них… о чём? О парадигме реального мироустройства, вот о чём!

Возьмите для примера две сказки — «Курочка Ряба» и «Колобок». Давайте, проследим за очевидными аналогиями. Колобок тоже круглый, как и золотое яичко! Он тоже может кататься. Выходит, колобок создан по образу и подобию золотого яичка, но создан уже не природой-матерью в образе курочки, а рукотворно, дедом и бабой. Опять же, судьба его такая же драматическая. Яичко разбили, колобка утеряли.

Мы знаем, кто съел колобка, но дед с бабой не могут знать, кто его съел. Для них колобок — был и сплыл. Дед, кстати, сам хотел его съесть. Сказочка с того и начинается, что дед проголодался и думает: «Кого бы мне счавкать?» Так что, колобок был изготовлен для съедения, но избежал этого, благодаря тому, что обрёл самостоятельную волю»

«Дядя Петя, как же он избежал? — возразил Хрущёву Ваня Устюжанинов — В конце концов, его всё-таки съела Лисичка-сестричка!» «А! Правильно ты заметил! — похвалил Пётр отрока — Это говорит нам про то, что невозможно миновать своего предназначения, как бы ты ни катался. Мы вон с тобой, считай, полземли обогнули туда-сюда, а никуда не делись. Всё равно судьба-злодейка нас догонит и даже обгонит…»

Пётр был вынужден прервать развитие мысли о сказках и судьбах, поскольку вся наша компания вышла к поляне, которую можно было бы назвать дворцовой площадью. Именно тут находилась главная хижина и тут же собрались все жители племени.

Ампансакабе восседал в самом видном месте. Он поприветствовал нашу делегацию взмахом руки. Остальные расступились, предоставив нам место в общем кругу. Мы уселись. Каждый получил по пустой чашке, весьма просто изготовленной из ореховой скорлупы. Хрущёву чашка не понравилась, и он сказал, покачивая её в руке: «Надо было свои кружки брать. Кто ж ходит в гости без стакана?»

Море за пальмами мерно набегало на берег. Его ропот долетал до площади, хотя и не в той мере, чтобы заглушать человеческие голоса. Большинство малагасов — молчали в ожидании речи предводителя. Замолчали и мы. Наконец, император обратился ко мне, и толмач стремительно перевёл: «Готов ли ты рассказать нам про то событие, которое совпало бы в большей, или меньшей мере с твоими ощущениями нынешнего утра?» Я заявил о готовности, и вождь велел говорить.

Я встал, и как мог, изложил историю моей юности про отбытие новобранцев на семилетнюю войну, про дождь в Вене и суматоху штатских. Даже про курицу упомянул в финале. Многие слова моего рассказа были неизвестны местному толмачу, а виденные мною образы вовсе недоступны для здешнего воображения. Тем не менее, я попытался донести представление о далёкой стране, где стоят большие каменные дома, а люди надевают на себя много матерчатой одежды. При помощи моих русских спутников я показал, как может двигаться строем и в ногу колонна. На словах и жестами изобразил многочисленных беженцев с корзинами и кулями.

Про потоки воды с неба, местные люди знали, ибо тропические дожди регулярны на Мадагаскаре. Мне лишь оставалось пояснить, что эти потоки бывают холодными. Для убедительности мне приходилось много прыгать и перемещаться из стороны в сторону, от чего к концу повествования я порядочно вспотел. Оглядев племя, к своему огорчению, я не обнаружил никакого душевного отклика. Лица малагасов оставались безучастны, будто ничего удивительного они не услыхали.

Разочарованный публикой и собой, я обернулся к ампансакабе. Лишь его внимательный взгляд выражал нечто похожее на понимание. Даже тень доброжелательной улыбки почудилась мне в его лице, когда вождь заговорил, а толмач перевёл его слова: «Я ценю твоё старание, белокожий чужеземец, хоть и не все из нас готовы тебе поверить. Даже у меня, пожилого человека, многое повидавшего на своём веку, вызывает удивление мужской танец, когда вы идёте в ногу, и больше ничего не производите. Это чересчур скудно, и даже нелепо. В наших местах безумие не может пользоваться успехом, хоть я и не отрицаю возможности его существования.

Но сейчас солнце близится к закату, а ночь протягивает к нам пальцы теней. Сядь, чужестранец, и вслушайся в музыку. Может быть, ты увидишь картины иного мира, и они покажутся тебе не менее реальными, чем собственные воспоминания? Когда музыка стихнет, ты сам сможешь сказать, то ли самое видел ты, что пытался рассказать, или же это будет нечто иное»

Два мальгаша обошли сидящих и разлили по всем чашкам желтоватый напиток из допотопного сосуда. Малагасы неспешно прихлёбывали эту жидкость, что внушило мне уверенность в её безвредности. Я попробовал питьё, и обнаружил некое сходство с квасом, который доводилось пить в России. Но здешний квас содержал в себе и алкогольный продукт кислого брожения, что сразу унюхал Хрущёв. Он пробурчал тихо: «Похоже на пиво, но даже квас бывает крепче» — и солидно глотнул туземной браги.

Гриша Кузнецов приложился третьим, после чего посоветовал Ване: «Можешь пить. Это пиво детское». Ваня послушался, но хлебать размашисто не стал, а пил мелко, подражая местной публике и мне. Смекалистый отрок.

Склонный к насмешкам и прогнозам Григорий Кузнецов изрёк: «Сейчас начнут морок наводить» — и не ошибся. По сигналу вождя, местный барабанщик ударил в примитивный музыкальный инструмент. Звук был негромким и даже глухим. Плавно взлетела колотушка над барабаном, и удар повторился ещё. Потом — опять. Музыкант соблюдал довольно медленный и монотонный ритм, в некоем согласии с отдалённым от нас морским прибоем. Как только я уловил сию взаимосвязь, в игру вступили два других барабана — поменьше первого, а затем и ещё четыре тамтама вклинились в общий ритм, создавая в нём нечто дробное и промежуточное. Мне показалось, будто барабаны эти проводят незримую нить между звуком далёкого прибоя и стуком моего собственного сердца, которое билось внутри меня, да и где бы ему биться ещё?

Тени от пальм пересекли площадь, проткнули насквозь мою внутреннюю суть и внешний мир. Казалось, они растворяют меня в пространстве острова, и не хватает сущего пустяка, чтобы я слился с песком и морем, с пальмами, людьми и тенями, или же с одними тенями, похожими на людей. Сущий пустяк подоспел тут же, как я о нём подумал, и проявился в хриплом сопении трёх деревянных труб. В верхние узкие их части дули пожилые туземцы со сморщенными лицами, а внизу, на больших камнях были расположены широкие раструбы, низкий звук из которых растекался по площади и заставлял вибрировать землю.

Туземцы не ударились в пляс, а продолжали сидеть неподвижно, лишь иногда прикладываясь к сосудам. Поскольку не происходило никакого действа, на коем было бы возможно собрать внимание, я перевёл взгляд на своих спутников, чьи физиономии казались родней, чем смуглые лица туземцев, и обнаружил в них некоторые изменения.

Вечно недоверчивая рожа Григория заметно помягчела, а его серенькие глазки выразили благостное умиротворение. Облокотясь на локоть, он полулежал в позе римского патриция, и всем видом изображал снисхождение к неразумным подданным. Пётр Хрущёв — напротив — помрачнел и насупился. Видимо, алкоголь пробрался к его беспокойному, вечно требующему действий мозгу. Страждущий дух Петра так и пульсировал в его морщинах. Бесхитростное лицо Вани отражало удивлённое ожидание, словно находился он пред сказочной дверью, за коей вот ужо должны были развернуться чудеса.

Наблюдение за компаньонами мне наскучило. Отхлебнув ещё туземного пива, я решил воспользоваться отсутствием внешних событий для внутренней работы пространственного конструирования. Одним лишь представлением я стал наблюдать за тем, как могут перемещаться вершины простейшего тессеракта, который в геометрии называется ещё и тетраэдром, либо трёхгранною пирамидою.

Вершинам тетраэдра для лёгкости перемещений, присвоил я свои цвета: красный, жёлтый, зелёный и синий — соответственно. Представив основание лежащим на плоскости, я стал медленно уменьшать высоту пирамиды, то есть, приближать красную вершину к земле вплоть до той поры, когда она коснулась нижнего треугольника и разрубила его прилегающими к себе рёбрами на три других треугольника, каждому из коих предстояло в дальнейшем вывернуться в самостоятельную плоскость. Вершина продолжила движение вниз, и пирамида оказалась перевёрнутой.

Работа сия никоим образом не приносит продукта, и совершается исключительно в голове, без механического воплощения. Однако, при должной тренировке можно достичь крайней чёткости воображаемого зрелища, когда вершины тетраэдра сохраняют свою цветовую идентичность, рёбра проявляют должную растяжимость, а грани сияют наподобие масляных пятен, либо мыльных пузырей.

Вслед за красной вершиной я проделал такую же эволюцию с жёлтой, затем вывернул тетраэдр при помощи зелёной вершины, и собирался уже двигать синюю, когда старый вождь протяжно запел низким голосом, порой переходящим в рокот.

Это самое пение на фоне усыпляющего ритма окончательно развлекло меня. Остатки критического разума пытались удержать восприятие мира, сосредоточиться либо на внутренней истории с тетраэдром, либо на лицах туземных трубачей, на их раздутых щеках и оттопыренных ноздрях. Задержать мысль на чём либо становилось всё сложней. Тени от пальм стремительно увеличивались, погружая мир в темноту наступающей ночи. Это явление так же не хотело удерживаться в поле внимания.

В конце концов я спросил себя: «Так ли важно теперь моё критическое восприятие мира? Не пора ли дать ему отдохнуть, и позволить себе побыть в некоей дрёме или бессмысленном оцепенении, в котором, как я заметил, находились уже все, кроме музыкантов и самого ампансакабе. Даже мои русские товарищи, Пётр Хрущёв, Григорий Кузнецов и Ваня — оказались подвержены той же прострации, что и малагасы.

С необычайной дотоле лёгкостью я перестал думать вовсе. Наверное, лишь только в детстве, да во времена своей казанской ссылки бывал я в подобных кондициях. Впрочем, вместо реальных событий жизни я увидал абсолютно бессмысленные фантазии, кои сохраняются по сей день как никчёмные воспоминания.

007

Есть такие воспоминания, которые ни к чему не прикрепить, но зато они клеятся друг к другу. Сначала я вспомнил про синий карандаш, который куда-то снова пропал, как исчез он из моего далёкого детства. Но в детстве он пропадал мистически, растворяясь на глазах, а теперь потерялся самым заурядным образом, благодаря моей рассеянности. Затем я забыл о карандаше, а пред взором поплыли вовсе необъяснимые картины.

Толпы непонятных людей сновали мимо с различными ёмкостями в руках. Одеты они были не совсем обычно, если вглядываться внимательно. Чаще всего их короткие, наглухо застёгнутые лапсердаки, или кожаные куртки, напоминали китайские, а скорей — северосибирские мотивы. Лица в основном были европейскими, хотя и монголоидные черты встречались нередко. Я вслушался в слова, которыми некоторые обменивались на ходу. Говорили на Русском, а значит, странным образом я переместился в некую, неузнаваемую Россию.

Дождь лил стеной, и я знатно оросился, пока добрёл от метро до Курского вокзала. Пожалел про забытый зонт. Люди с чемоданами и сумками, пробегали мимо, торопясь поскорей оказаться под крышей. Вот и я под навесом. Остановился, достал мокрой рукой пачку сигарет. Извлёк одну за кончик фильтра, но от сырых пальцев даже фильтр моментально намок. Догадался вытереть руку, запихав её за пазуху. Кое-как прикурил, когда подошёл Влад, тоже мокрый, и сказал, протягивая мне кофр: «Кофр фирмешный. Не протекёт. Ну и дождина ливанул! Прямо — хляби небесные!»

«Терпеть не могу дождь — это я сказал, чтобы поддержать разговор — не знаю, как они будут под таким дождём плясать» Влад тоже закурил, и обнадёжил: «Ну, пока до Железки доедешь, дождь, может и перестанет, а через два часа и подавно. Проливные ливни долго не идут, хоть и осень. Я, вообще-то дождь люблю»

Я не поверил. С чего бы любить такое неудобство? Но спрашивать было лень. Тем временем Влад развернул лицо к дождю, и вся его внешность выразила ту очевидность искреннего чувства, с которой не поспоришь. Взгляд его светлых глаз не прыгал с предмета на предмет, но охватывал всю привокзальную площадь целиком, словно в данный момент он созерцал ту общую атмосферу, которая часто создаётся дождливыми днями в городах средней полосы. Расслабленной и спокойной своей мимикой Влад как бы призывал не заострять внимания на мелких убожествах, на мокрых, торопящихся неведомо куда, людях с чемоданами, на мусоре, который кинут мимо урн, да так и оставлен раскисать в грязных потоках, несущихся вдоль бордюров.

Картина городского дождя уже и не удручала, потому как умытые окна зданий отразили площадь и небо, сами притом отражались в зеркале мокрого асфальта, дробились в волнах, бегущих по лужам. Автомобили, во множестве ползущие по улицам, стали особенно разноцветны, даже праздничны. Гаишники в блестящих от дождя плащах, сделались величественными как памятники. Романтичными показались мне потоки воды, которые вырывались из серебряных водосточных труб. Я повертел головой вправо-влево, предполагая увидать где-то на заднем плане прекрасных от дождевой свежести женщин под разноцветными зонтами. Почему-то их не было видно, а по всему настроению они непременно должны были где-то рядом вонзать каблучки в глянец мокрого асфальта.

Всё это выразилось во Владовом взоре, обращённом к другой стороне жизни, и захотелось услышать, или спеть нечто общеизвестное, подходящее моменту. Например: «Как упоительны в России вечера! — и тут на подпевках женские голоса — А-а, а-а! — и дальше — В закатном небе пламенеет снова лето, и только небо в голубых глазах поэта…» — но Влад сам же и скомкал подкатившую к душе лирику. Он затянулся сигаретой и уточнил: «Люблю смотреть на дождь из машины. Листики там падают мокрые, и всё такое. Сидишь себе, куришь, и глядишь, как страдальцы снаружи бегают. Ещё хорошо, когда рядом какая-нибудь баба, делает тебе чё-нибудь приятное… — тут он перевёл взгляд с улицы на меня, подмигнул и издал фрагмент лошадиного ржания, после чего резко перешёл к делу — в «Железке», у тебя две точки. Сначала в одном дворе, потом тут же в другом через полчаса. Деньги дадут сразу за две. По три тыщи, вместе будет — шесть. Четыре — твои, а две отдашь мне вместе с костюмом. Первый адрес у тебя есть, до второго — довезут.

Какие-то у них местные выборы там назревают, вот они и устраивают праздник двора. Ну, поиграешь с детишками в «капканчики». Не мне тебя учить. Если костюм намокнет, не страшно. По времени ты вполне можешь успеть обернуться к вечеру, часам к семи-восьми… — тут он вспомнил нечто полезное, и хлопнул меня по плечу — слушай, а давай ты мне сегодня кофр и отдашь? Я как раз до девяти буду сидеть в центральном доме литераторов»

«Ты подался в литераторы?» — удивился я. «Да не! — махнул сигаретой Влад — Там и так полно придурков. Вот, позвали, типа, тусануть, завязаться с солидными перцами, которые чем-то управляют вроде издательства там… хрен поймёшь. Я, типа, погляжу, что к чему. Может, писателям тоже бывают нужны праздники… или издателям нужны? Корпоративчик, то да сё. В общем, сначала будет какая-то конференция про какой-то остров, типа вот по этой книжке. На, позырь» — он сунул мне книжицу в бумажном переплёте, на обложке которой был песчаный берег синего моря с пальмами, длинной деревянной лодкой туземного вида и голубым небом.

«Красота какая! — сказал я, глядя на обложку — Даже не верится, что такое где-то есть» «Бывают, Серёга, дальние страны, в которых и пальмы, и море, и всякие ай-нэ-нэ. Хотя, всяких ай-нэ-нэ и у нас навалом. Ты по этому делу спец… да вот, у меня этот… как его… стикерс, или вроде того — Влад извлёк из внутреннего кармана и протянул мне сложенную вчетверо рекламку. Я пробежал заглавие, такое же, как и на книжке, но пропечатанное крупными буквами: «Ахин. Е. Я. Русский Мадагаскар» — и ниже, меньшим шрифтом: «Презентация первого в России издания книги Евгения Яковлевича Ахина о первооткрывателе М. А. Бениовском»

«Что за открыватель? Чего он открыл?» «Хэ Зэ! — Влад забрал глянцевую бумажку и перечитал фамилию вслух — Бениовского… Бени… о! Беня! Ну, конечно, Беня! Кто же ещё? Наверняка какой-то еврей. Кто ж тебе про Ломоносовых напишет? — он снова хлопнул меня по плечу — Серёга, ну, давай. Отработаешь, и сразу к цэ-дэ-эл, центральный дом литераторов… на Баррикадной. Внутри встретимся. А книжку бери себе. Будет, чего почитать по дороге. Расскажешь потом в двух словах, что за Беня и из какой он там Одессы. С меня двести грамм, или двести пятьдесят. Ну, там поглядим, как покатит…» — и, бросив окурок в грязный поток, Влад зашагал к машине, благодаря которой он любил дождь.

Я пошёл в другую сторону, к пригородным кассам, чтоб купить билет до Железки… то есть, до города Железнодорожного. Дождь в это время шёл своим путём, в перпендикулярном направлении к тем путям, по которым двигались люди. Ещё более перпендикулярными были никчёмные воспоминания про синий карандаш. Что за карандаш промелькнул в голове? Откуда взялся?..

008

Ларшер отодвинул красный фолиант и постучав ногтями по столу, резюмировал: «Тэк-с, бреке-кекс. Пуавр видно, забыл про верного служаку, а я, чего-то, притомился читать трезвыми глазами эту несусветную чушь» — потом резко поднялся и устремился вдоль веранды губернаторского дома от стола к выходу. Маршируя туда, капитан ясно представлял себе, как он отыщет Пуавра и строго спросит: «Губернатор, где обещанные жидкости?» Однако, постепенно стиль обращения показался ему чересчур фамильярным, от чего пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе развернуться и продефилировать обратно, к столу. Подобный манёвр пришлось повторить, чтобы перелопатить множество сомнений.

С одной стороны — Пуавр должен держать слово. С другой же стороны — губернатор находится в более начальственном весе, чем сам он, Ларшер. До сих пор Пуавр относился к Ларшеру благосклонно и даже покровительственно, но и капитан не подавал поводов для другого отношения. С самого своего прибытия на Иль-де-Франс, Ларшер не демонстрировал той разницы, которая вытекает из его военного статуса.

Пуавр не из тех, кто сражается с оружием в руках, в связи с чем должен осознавать свою ущербность, или ещё какое-то подчинённое чувство. Надо бы чётко обозначить себя, подчеркнуть моральную сторону своего превосходства, но Ларшер проявлял мудрую сдержанность. Нельзя забывать про огромные связи Пуавра в аппарате управления. Дипломатия, хорошие манеры и знание своего места — вот что помогает в карьере успешного полководца! Иначе можно скомкать самому себе будущий подъём самого себя по лестнице великого здания государственной службы. Вот оно как заковыристо! Неумелый жест, неуместное слово, неправильно истолкованный взгляд, и забудь навсегда о карьере.

Так размышлял капитан, восьмой раз маршируя от стола к выходу, когда дверь отворилась и навстречу ему вышел сам губернатор с бутылкой рома в одной руке и бокалами в другой.

«Извиняюсь за свою медлительность — произнёс он, и лучезарно улыбнулся — отвлекли навязчивые негоцианты из Ост-Индской компании. Надо восстанавливать поставку товара для моих арабских друзей, а тут британцы путаются под ногами и выматывают всю душу. Приходится мириться и с этим обстоятельством. Их эскадра не дурно выступила на нашей стороне. Если по мне, то я давно бы укрепил береговую артиллерию и жёг англичан, как это делает японский император, но силы слишком неравны. Приходится заниматься дипломатией и с британцами, и с голландцами, хоть все они разбойники. Дай бог им перебить друг друга. Но вот я и принёс для вас немного вдохновения. Замечательный ром привозят эти чёртовы англичане! Как продвигается ваше творчество?»

Сознание Ларшера не поспевало за изменениями направлений губернаторской мысли. Хотел высказать одобрение по поводу британского флота, как настала пора радоваться тому, что не успел этого сделать. Хотел поблагодарить за угощение, как настала пора отчитываться о проделанной работе. До чего ж тяжко общаться с суетливыми штатскими людьми, чья мысль не шествует в одном русле, а мечется в разные стороны, точно перепуганная мышь.

Ларшер снова неопределённо покачал расслабленной кистью правой руки, к коему жесту Пуавр, наверное, успел привыкнуть, ибо с радостным покрякиванием откупорил бутыль, присел к столу, и разлил ром в бокалы.

«Не подумайте, мой родной Ларшер, будто я заядлый поклонник Бахуса. В этих жарких краях — питие вина становится тяжкой и изнурительной работой, к тому же вредной для организма. Порой моё отвращение перед алкоголем достигает столь невероятной степени, что я готов так же, как и вы трясти рукой. Как это у вас изящно выходит! Не сомневаюсь, что рапорт вы напишете так же изящно!

В молодые свои годы я, знаете ли, баловался литературным творчеством. Был такой грешок. Бывало, ночами не спал, а всё прикидывал — как бы эффектней подать фразу. До пятисот вариантов одного и того же выражения накарябывал, а всё было не то. Оставалось внутреннее недовольство. Кабы я не женился вовремя, да не взялся за ум, наверняка свихнулся бы на писательской почве.

Так и вы не переусердствуйте. Отнеситесь к делу легко, как если бы вам не надо было ставить пред собой неких целей, а только лишь излагать всё, приходящее на ум. Пейте, Ларшер! Чего вы всё стоите столбом? Да присядьте уже, или я подумаю, будто вы очумели от чтения мемуаров нашего проходимца».

Ларшер сел к столу, предварительно громко двинув стулом по полу, нарочито грубо и как бы по-военному взял бокал в кулак, выпил залпом. Пуавр с интересом наблюдал за ним, и кажется, чувствовал, как огонь напитка впитался капитанским пищеводом, а затем промчался приятной волной расходящегося по телу тепла.

Эмпатический взгляд губернатора показался Ларшеру благосклонным, и Ларшер произнёс: «Благодарю вас, губернатор, за заботу. Я — простой солдат его величества, а не знаток изящества. Читать приходилось не особо, а про писательство мне и думать не положено. Ваша книга, которая вот эта, в тиснёном кожаном переплёте, которую вы создали, она… — Ларшер хотел привычно пошевелить кистью, но в кулаке оставался бокал, и пришлось помахать пустым бокалом, от чего Пуавр понимающе кивнул, и подлил рому — …она великолепна! Но мне вредно её читать» — и капитан выпил.

«Интересная мысль — сказал Пуавр, пригубив из своего бокала — действительно, избыток информации может и помешать» «Никакой информации там нет — мотнул головой Ларшер — там написана сущая глупость про какие-то дожди, про незнакомых людей с труднопроизносимыми именами, а главное, когда я читаю эту галиматью, то словно сам оказываюсь в непонятных обстоятельствах и фантастичных странах, коих не может быть на земле. Откуда у мошенника такое умение заморочить голову?»

«Странно — пожал плечами Пуавр — я не замечал такого эффекта. Порой описанные там события выглядят сумбурно, но не настолько, чтобы вовлекать в какие-то фантастичные страны. На беднягу… то есть, на мерзавца изрядно повлияли туземцы.

Он, представьте себе, считал их за людей! Возможно ли такое? Сами посудите, если мы начнём воспринимать этих каналий за ровню себе, то утеряем осознание своей миссии, как миссии белого человека, созданного господом. Мы обязаны нести цивилизацию, знание, истинную веру в Христа, и в конечном итоге — добродетель. Но как мы сможем нести добродетель, если уподобимся варварам? Тогда вместо добродетели — мы начнём преумножать варварство! Вот, именно этим и занимался наш противник. Убив его, мы совершили богоугодное дело!»

«Вы самый добродетельный политик, из всех, с кем сводила меня судьба!» — воскликнул капитан, незаметно пододвигая пустой бокал к Пуавру. «Благодарю вас, Ларшер, за приятное наблюдение» — улыбнулся губернатор, и так торжественно плеснул ром в его бокал, словно вручил правительственную награду.

Ларшер заглянул внутрь бокала, ощутил трепещущими ноздрями крепкий запах рома, но с питием повременил, считая нужным подчеркнуть сложность не только миссии белого человека, но и своей личной миссии: «Мне очень трудно, губернатор! Я должен писать кратко и доходчиво, а притом не могу даже с точностью утверждать, кем этот бунтовщик был по национальности. Что-то дикое, славянское… но не писать же — дикарь. Насколько я помню, подлеца даже принимал его величество!» — тут Ларшер неожиданно поднялся со стула, как бы салютуя короне, и выпил ром торжественно.

Пуавр не поддержал ритуала, а задумчиво произнёс: «Существует два пути внесения в это дело какой-нибудь ясности. Первый путь — самый сложный. Следует внимательно изучить эту мою книгу. Второй путь… а давайте-ка я вам подолью, дорогой Ларшер, поскольку вы свой бокал уже опустошили. Сразу чувствуется военная хватка!»

Ларшер согласился: «Да! Вы правы» — и вновь пододвинул бокал. Налив Ларшеру, Пуавр вернулся к обсуждаемому вопросу: «Второй путь метафизический по своей сути. Посмотрите, чем занимался Бениовский. Он вносил варварство и дикость в мир цивилизованных людей. Он разрушал основы тех империй, которые оказывали ему милость. Попробуйте посчитать — Пуавр стал отгибать пальцы из свёрнутого кулака — Австро-венгерская империя, Русская империя, наша великая Франция, Британская империя. Разве этого мало? Все простирали над ним руку покровительства, и всем он неизменно гадил. Пожалуй, Российскую империю следует исключить. — Пуавр загнул обратно все пальцы, кроме среднего. Ларшер поинтересовался, с какой это стати Россию следует исключить, на что Пуавр возмущённо ответил — Да потому что это и есть империя варваров, дикости и людоедства. Через неё сам дьявол низвергся на голову цивилизованного мира!

Я не уважаю англичан, но в Лондоне издали его книгу. Чем он им отплатил? Он снюхался с Франклином, этим отъявленным масоном, и разжёг войну, в результате которой британцы потеряли 13 своих колоний. Только вдумайтесь, Ларшер, в это дьявольское число!

Только представьте, сколько высокопоставленных французов покровительствовали ему! Князь д'Аквиллон, министр иностранных дел герцог д'Эгийон, морской министр де Буайн, и даже сам Людовик — XV, но чем варвар отплатил за покровительство? Он чуть не лишил Францию Мадагаскара! Он ввёл пошлины, он собирал деньги с негоциантов, а потом пускал собранное на растление кабинета министров. На взятки! И наконец, он письменно предлагал русской царице присоединить Мадагаскар к России! Такова его благодарность!»

«Письменно?» — уточнил Ларшер. «Именно так! — воскликнул Пуавр — В этой книге есть копия прошения, которое мерзавец отправил в Россию. Мало нам того, что их дикая царица захапала всю Евразию и север Америки, мало того, что ей отошёл весь Кавказ, Каспий и уже её солдаты стоят на границе с Индией. Мало нам того, что Греция с Балканами просятся под русскую корону, так ещё и тут!»

«Тогда нам срочно необходимо выпить» — констатировал капитан. Он хотел сказать это раньше, ещё в тот момент, когда Пуавр призвал его задуматься о дьявольском числе, да только не видел повода, а выпить было необходимо для того, чтобы вдуматься, потому как ром и вправду вносит ясность в сознание, словно омывая засорённый от усердия мозг.

Пуавр не стал скупиться, налил из бутылки всё, и пока Ларшер выпивал, завершил изложение идеи: «Так что, не могу с точностью вам указать — кем он был. Для ясности в докладе называйте его бунтовщиком, и на том ограничьте полёт фантазии. Никто не заинтересован в раздувании нашей виктории за пределы границ маленького колониального недоразумения. Как говорят русские: «Не выноси мусор из апартаментов».

«Это пораженческая идея! — вскинулся Ларшер — Вместо объявления великой победы над опасным противником, я должен принизить батальные достижения отечественной стратегической мысли. Сегодня мы умолчим свою победу, а завтра она сама не пожелает приходить. Франция нам этого не простит!»

«Да вы пьяны, мой друг! — благодушно заметил Пуавр — В таком расположении к рапорту лучше не подступать. Наваляете там чёрт знает чего, и попусту перемараете бумагу. Поверьте старому бюрократу! Дельные документы пишутся чернилами, а не слюной патриотизма. Оставьте эмоции рабам и животным. Вы же стратег!»

Ларшер не услышал мягких увещеваний, и глядя сквозь губернатора помертвелым взглядом, горестно спросил: «Что ты понимаешь в патриотизме? Ты не маршировал по выжженной пустыне с ружьём на плече. Ты не видал размалёванных боевой раскраской дикарских рож, не слыхал их ночного воя! Всю грязную работу за тебя делают простые парни, отважные солдаты Франции…»

Пуавр понимающе кивнул несколько раз, и даже как бы поддержал капитана: «Да, мой друг, империя держится на таких как вы. Хотелось бы, чтобы король как можно скорей оценил ваши заслуги. Не исключено, что по прошествии некоторого времени вы будете блистать в Париже. Внимание высшего света, дамы, кареты, всё такое. А я так и просижу остаток жизни на чужбине, в этой колониальной дыре. А ведь я помню Париж! Мои молодые годы остались там. И моя любовь, и полнокровная жизнь…»

Печальные слова и покаянный тон Пуавра произвели на капитана самое кумулятивное действие. Он резко переменил настроение с воинственного на сочувственное, и готов был даже всплакнуть, когда Пуавр огорошил его самым нелепым вопросом: «А знаете ли вы историю про парижского булочника, который проснулся не до конца?» От нового поворота в разговоре Ларшер переместился в растерянное состояние ума, и даже хотел отрицательно мотнуть головой, но успел загасить плебейский жест путём неопределённого шевеления кистью руки.

009

«О! — воскликнул Пуавр — Та замечательная байка гуляла по Парижу, когда я был так же молод и одержим благородными амбициями, как вы теперь. Жил такой булочник, который во глубинах своей души увлекался архитектурой. Сам он ничего такого не возводил, но любил смотреть на дворцы, замки и прочие строения, прикидывая, чего бы он сделал иначе, и где тот, или иной мастер допустил изъян.

Он увлечённо этим занимался, и порой, в беседе с друзьями — сапожником и цирюльником — делился мнением на то, либо иное здание. Оба его друга слушали с наслаждением, поскольку другие темы для разговоров были скучноваты. Потом они хвалили булочника своим друзьям и клиентам, и так жители всей улицы, даже целого квартала, имели представление о тонком вкусе и глубоких познаниях булочника в архитектуре. Некоторые даже говорили друг другу: «Вот, если бы этот дом строил наш булочник, было бы куда краше! Но кто же даст настоящему таланту проявить себя?» Порой доходило до настоящего свободомыслия и фрондирования. Булочник был очень даже в моде, пока однажды не произошёл досадный случай.

Началось с большой усталости, которая настигла уважаемого булочника во время очередного винопития в компании друзей. Так он притомился, что сапожник с цирюльником были вынуждены тащить его домой на руках. Там и оставили спать. Спал он замечательно глубоко, и во сне своём улучшал с архитектурной точки зрения угол дома, где находилась его булочная. Он воздвигал великолепную башню, настоящий шедевр, способный войти в состязание с Лувром и прославить булочника в вечности.

Сон и есть сон. Мало ли кому приснится нечто величественное, либо никчёмное? Только пустоголовые бабы имеют наклонность трещать о своих нелепых снах. Нам это ни к чему, и не стал бы я упоминать про сон булочника, если бы тот проснулся полностью. Вся-то и заковыка в его неполном просыпании.

Все булочники мира привыкли просыпаться затемно, пока остальные граждане мирно храпят. Так надо булочникам, чтобы с самого утра начать продавать свежие булки и рогалики. Кругом ночь, а булочник уже трудится в поте лица, готовит нам хлеб наш насущный и постепенно этот ритм становится у булочников естественным.

По профессиональной привычке тело хлебопёка подпрыгнуло, едва пробило два часа ночи, напекло машинально всяких разных изделий, а сознание тем временем продолжало находиться в том прелестном сне, где творилось чудо домостроения.

Вот и стал булочник складывать башню, используя вместо кирпичей свежие круассаны. Утром побежал народ за булками, да и наткнулся на хлебную стену и того самого пекаря, который всё не проснулся до конца и продолжал творить зодчество.

Попытались его образумить, да куда там? Никому не дано проникнуть в сон другого человека, даже если сон захватил его не целиком. Даже если во внешней вселенной польётся дождь и размоет стену, это никак не повлияет на внутренний мир спящего строителя. Дождь — неуправляемая стихия, но и сон ничуть не послушней дождя.

Так что, вы, друг мой ситный, ложитесь-ка бай-бай, да постарайтесь выспаться как следует, чтобы с полной остротой мысли и пронзительностью ума пойти на штурм нашего с вами документа…» — тут губернатор взглянул на Ларшера, и заметил, что капитан, уронил голову на стол и давно уже прилежно следует прозвучавшему только что совету.

010

Ларшер продирается через джунгли Мадагаскара, раздвигает гибкие ветви и выходит на открытое поле. Лишь высокая трава кругом, и нет ни пня, ни колоды, чтоб укрыться. Присядешь в той траве, и станешь невидим со стороны, да мало с того проку, поскольку пули да картечь пролетают сквозь траву, подрубая нежные стебли. От людей спрятаться можно, а вот от смерти — никак. Влетит в череп картечная пуля, и помрёшь в этих травах незаметно для всех остальных солдат.

Остальные солдаты — вот они, маршируют рядом, гнут и топчут высокую траву, с трудом выполняя приказ Ларшера. Что за приказ? И когда он успел его отдать? Вроде бы и не отдавал, а может и отдал. Забылось уже, и потому, для верности, Ларшер повторяет снова: «Сомкнуть штыки! Держать строй!»

Впереди, из буйных джунглей, которые чуть левей этого дикого поля, несётся многоводная Антайнамбалана, пересекает долину, чтобы исчезнуть справа, в такой же буйной растительности, из которой выскочила, растечься там промеж древесных корней, расплескаться непроходимым болотом, а потом собраться вновь из последних сил, чтобы медленно и мутно доползти до разгромленного Луисбурга.

Прямо перед Ларшером, загораживая вид на реку — стоит форт Августа, приземистые стены которого сложены из булок и рогаликов. «Подумать только, сколько хлеба ушло на стены! — восклицает Ларшер — Годовой запас, если рассчитывать на мой отряд. Следовало бы прогрызть в стене дыру. Солдаты! Приказываю грызть!»

Не успев крикнуть экспедиционному отряду, что именно следует грызть, Ларшер думает: «Сейчас начнётся. В предыдущий раз, началось именно сейчас!» — и, словно откликаясь на его мысль, оно начинается. На стенах одна за другой — беззвучно вспыхивают огненные снопы, и тут же сменяются дымными шапками. Не до шапок Ларшеру. Траву вокруг выкашивает картечь, а Ларшер марширует к стенам Августы, как полагается офицеру, не падая, и даже не пригибаясь. Нельзя офицеру прятаться, иначе армия потеряет ориентир, потеряет моральный стержень, потеряет пример, и побежит назад, в джунгли, где страшные дикари строят зверские рожи!..

Зверская рожа старого солдата, который Жан, или Поль, или как его там, появляется впереди, между Ларшером и булочной стеной. Рожа улыбается широко и кричит: «Молодец, Ларшер! Настоящий офицер! Смелый капитан! Ать-два! Ать-два! Ещё пару шагов!» — и улыбается ещё шире одной стороной рта, всеми зубами до последнего. Ни один зуб не прячется за кожей, потому что вся кожа сорвана с щеки как скошенная картечью трава.

Ларшеру хочется упасть. Ноги его заплетаются в траве, он пытается нырнуть вниз, спрятаться хоть бы за этой, бесполезной травой, но мёртвый солдат уперся в него рукой, поддерживает, не даёт рухнуть и кричит: «Ать-два! Ать-два! Тут ступени! Осторожней!» «Какие ещё ступени? — спрашивает Ларшер — Откуда ступени на поле битвы? Ах, да! Я понял! Мне удалось прогрызть стену Августы! Не мудрено. Стена-то из хлеба! Болван Бениовский! Нашёл из чего строить форт!»

«Конечно, болван!» — отзывается мёртвый солдат, ведя Ларшера по ступеням крепостной стены. В голосе его Ларшер слышит издёвку, а это неправильно. Солдат, даже если он мёртвый и без щеки, всё равно не имеет права издеваться над офицером, даже если офицер хотел спрятаться в траве. Ларшер вглядывается в солдата, и видит, что никакой он не солдат, а тот самый Бениовский, о котором шла речь. Бениовский ведёт Ларшера по лестнице и говорит: «В моём доме не положено валяться где ни попадя. Идите смелей, Ларшер! Что вы упёрлись?»

«Теперь понятно — говорит Ларшер — солдат не издевается над начальством. Это вы, бунтовщик и мерзавец, издеваетесь надо мной! Вам нравится сопротивляться властям? Вам нравится устраивать хаос? Зачем стена из булок?» Бениовский молча идёт рядом, и становится ясно, что он мёртв. Глаза трупа закатились под лоб, и нет в них зрачков. Одними бельмами пялится Бениовский на Ларшера, не то разглядеть его желая, не то напугать.

«Зачем вы на меня глядите, если у вас нету зрачков?» — спрашивает Ларшер, наблюдая за красным пятном, которое расползается по белой рубахе Бениовского. В центре красного пятна чёрная дыра, и вовсе не исключено, что это и есть та самая чёрная дыра, в которую улетает всё прошлое.

«Дурак ты!» — говорит мёртвый Бениовский, и кидает Ларшера себе в грудь, в ту самую чёрную дыру, у которой нету дна, и значит, полёт в ту пропасть, за тройной слой мрака, продлится гораздо дольше всего времени, которое отведено миру до конца веков.

Древние греки называли этот бесконечный тоннель страшным словом Тартар. В нём живут сторукие гекатонхейры. Сто рук — больше, чем две, но даже такого количества маловато, чтобы охранять поверженных титанов. Титаны бунтуют! Они не желают пропадать невидимо, среди мусора и хлама. Им не по нраву становиться забытым прошлым, не существующим ныне. Титаны лязгают железными зубами. Ритмично лязгают, как часовой механизм. Гекатонхейры не дремлют! Они больно стегают Хроноса, главного из титанов, ломают все его хронометры, перетирают пыль в нечто несусветное, и даже время низводят в ничто.

По краям воронки — одноглазые циклопы пытаются выбраться из пропасти и стонут от бессилия. Буйные вихри, переплетаясь меж собой, несутся к неведомой цели, корёжат предметы и тела, скорченные в неистовой безысходности. Вокруг скрежета вихрей, сломанных хронометров и стонущих циклопов — замкнутые в длинную трубу железные стены…

011

Попробуй, выберись из чёрной дыры, когда вокруг железо! Хоть стены и с окнами, но всё едино, помещение замкнутое и гремит металлическим скрежетом. Железное это вместилище с жёсткими лавками, оканчивается железными воротами, которые периодически разъезжаются в разные стороны, впуская внутрь новых мучеников.

Мученики входят уныло, садятся на жёсткие лавки по трое в ряд, обратившись к сидящим напротив беспросветными выражениями лиц, словно специально для того, чтобы их затурканность и утомление вступали в резонанс и растили друг друга. Некоторые мученики беседуют друг с другом, иные дремлют, или смотрят в непроницаемые окна, где проносятся мимо заборы и гаражи, изрисованные невнятными граффити.

Большинство надписей на латинице, хотя и невозможно разобрать, какие такие инициалы скрыты за художественно искривлёнными буквами. Подобие смысла проскочило в одной из надписей. Замысловатая вязь латинских символов сложилась в английское ругательство: «FUSC», а дальше опять пошло бессмысленное, написанное вопреки первоначальному назначению алфавита. Надутые аляповатые буквы на заборах кажутся единственными цветными пятнами в сером пространстве тартара, а может и не тартара, но мира явно загробного, лишённого солнечного света.

Чем дальше ехал вагон, тем реже, строже и содержательней становились надписи, словно жалкие остатки цвета уступали полной монохромности, выдыхались и гасли с каждым километром.

Вон уж видны и словеса на кириллице, которая ближе и понятней, хотя, не все аббревиатуры из трёх букв хранят старинные традиции заборописания, изобретённого в России задолго до появления самих зачатков модного западного поветрия под названием Граффити.

Пронеслась выполненная чёрными буквами, без примесей художественности, надпись: «РНЕ», а чуть позже призыв: «Будь сильным, будь русским!» «Как это мне стать русским? Я же француз! — подумал Ларшер, и тут же осадил себя — Какой нафиг француз? Был бы я французом, с какой бы стати понимал кириллицу?» Всё ещё находясь в полубредовом состоянии, Ларшер прочёл очередной лозунг, выполненный на заборе неизвестным пропагандистом: «Русский значит трезвый» — и удивлённо оглянулся, пытаясь осознать, как его занесло в столь непонятное место.

Припомнилось, как давеча бросил его мёртвый Бениовский самому себе в грудь, в чёрную дыру, которая тут же оказалась древнегреческим тартаром. Полёт в тартаре дольше вечности, а значит, не имеет пределов, но только не полёт уж происходит, а езда. Впрочем, жить в этой железной езде предстоит неизвестно сколь долго. Значит, нет особой разницы меж полётом и ездой. Ритмично гремят железные колёса, покачивается вагон, убаюкивая путников.

Через раздвижные двери вошли двое молодых людей. Один с гитарой, а другой с флейтой. Гитарист завёл басовую партию, а флейтист заиграл мелодию, печальную, хоть ты плачь. Музыка организовала рассеянное сознание: «Да это же ламбада! Нормальный такой музончик, ничего печального. Мелодия даже модной была лет 15 назад. Гитарист довольно смешно повторяет один и тот же перебор. Вон, и лицо сделал до крайней степени тупое. Наверное, недоумевает от собственного однообразия.

Бывает такое состояние: делает человек какую-нибудь глупость, и сам себя спрашивает: «Чего это я такое делаю?» Вот и я только что был каким-то неадекватным. И с чего мне пришло в голову, будто я не я, а кокой-то Ларшер? Что за Ларшер-торшер? Наверное, я задремал, вот и примнилось…»

Сидящий невдалеке пассажир вполголоса рассказывал другому пассажиру бородатые анекдоты. Его прокуренный баритон был тёплым и успокаивающим как у древнего сказителя, который не байки травит, а излагает мудрости веков: «Как-то зимой пошла бабка на помойку, вылить ведро помоев. Махнула ведром, поскользнулась, шлёп на лёд. Ногами, руками дрыгает, хочет встать, а ноги-то разъезжаются на льду-то. Ну, никак не встанет бабка. Шёл мимо солдат. Видит, старуха на льду елозит. Он не будь дураком, живо на неё прыг, и давай пятить. Знамо дело, им, солдатам, без женщин… дело такое. С голодухи на кого хошь вскочишь. А там люди мимо шли, и кричат: «Вот, насильник! В тюрьму его надо!» Солдат им в ответ: «Это вас надо в тюрьму! Бабку еть можно, а вы её на помойку выкинули!»

Пассажир напротив рассказчика мерзко заржал, а тётка с соседней лавки возмущённо заявила: «Тут дети едут, а вы гадости говорите!» Баритонистый юморист сделал вид, будто замечание направлено не ему, и вознамерился было рассказать чего-то ещё, но в это время музыканты закончили играть ламбаду, и флейтист объявил: «Перед вами выступала инструментальная группа «Мрачные щи» — после чего оба артиста пошли вдоль вагона, протягивая пассажирам полиэтиленовый пакет для сбора подаяний.

Женщина с соседней лавки возвысила голос: «Даже музыканты называются чёрт знает как! Почему такой кошмар? Жизнь в реальном времени — ужасна и неприглядна, а вы тут ещё и сквернословите. Рассказывали бы истории, которые приличные. Мало ли хороших и поучительных историй? Я, например, покупаю на станции журнал: „Волшебство и жизнь“ — там сами читатели описывают события, которые им приходится пережить. Очень тяжёлая жизнь, очень, но никакого сквернословия. Наоборот, если позитивно относиться, то из любой ситуации можно найти выход! Вы говорите гадости, а потому и живёте так пошло!» — и тут она потрясла маленьким журнальчиком, не более школьной тетрадки.

Баритонистый рассказчик обернулся к назойливой тётке, и внезапно отнял цветастую брошюру, вякнув ещё: «А ну-ка, дай сюда!» Тётка изобразила жест, похожий на попытку возразить наглецу, но потом вдруг передумала, и даже махнула рукой: «Если вы такой нахал, то уж почитайте лучше. Вдруг, поумнеете» Нахал раскрыл журнал наугад и громогласно прочёл: «Свиное рыло!»

012

Свиное рыло. Я не тракторист вам какой-то, а вполне интеллигентный мужчина. Даже, можно сказать, руководитель среднего звена с достойным окладом. Ко внешности своей всегда относился с должным вниманием. Никогда не позволял себе приходить на работу в бороде, или дешёвых очках. В бухгалтерии, где я тружусь, все женщины ко мне относились с пиететом, потому что я пах мужским одеколоном удобоваримого качества за 1240 рублей и дороже.

С возрастом мой идеальный организм начал подспудно портить внешние данные экстерьера. Упало выделение мужских тестостеронов, и фигура стала оплывать. Выпучился характерный для пятидесятилетия живот, а на груди образовались немужественные титьки. Хорошо ещё, существует дресс код, заставляющий людей моего уровня наряжаться в пиджаки и галстуки. Это спасало положение, но вне рабочего пространства, например, на курорте, я выглядел не совсем пригодным к романтичной брутальности.

Такое состояние меня огорчало, как огорчает многих мужчин за сорок пять, и я пробовал бороться с печальным положением всеми известными методами. Дошёл до того, что стал принимать рекламируемые препараты для поддержания тонуса и имиджа, например, импазу по 320 рублей 80 копеек.

Результаты оказались нереспектабельные. Внешность не улучшилась, а состояние психики сместилось в пубертатный возраст. Я стал беспричинно влюбчивым в более или менее пригодных представительниц противоположного пола. Как результат, в женском коллективе наметились неадекватные перешёптывания в мою сторону.

Следует привести наглядные примеры. Подарил я обыкновенный букет за 350 рублей одной женщине, а остальные думают, будто я сошёл с ума. Или на новогоднем празднике предприятия, на который мы сдавали по 1500 рублей с носа, я так разгулялся, танцуя с дамой, что повлёк её под сень струй. Казалось бы, дело обычное. Я, как руководитель, располагаю кабинетом, сотрудники которого заняты в данный момент банкетом, и в конце концов, я могу запереть дверь изнутри. Все так делают, у кого есть возможность.

На нелепое замечание данной, отдельно взятой дамы про нашу разницу в возрастной категории, которая составляет около 23 лет в мою пользу, я нашёл вполне достойное лиричное возражение: «Любовь — говорю ей — всем возрастам помогает в смысле здоровья» Нет взаимопонимания! Даже обозвали старым козлом, частично повредив мне праздничное настроение. Но я изнутри чувствую себя на двадцать лет.

Нежданно пришла помощь. На мою бедственную внешность обратил внимание шурин, то есть, действующий брат моей бывшей жены, и рассказал средство для буквального омоложения.

За 8 рублей 50 копеек я купил кирпич. 20 рублей потратил на верёвку. И самая большая трата пришлась на свиное рыло. На рынке договорился с мясником, и он за 150 рублей отрубил мне целиком нос от головы. Имеется в виду свиная голова, которые продаются за очень умеренные деньги ввиду сложности их расчленения. Кожу пятака я густо посолил и высушил на солнечном подоконнике, предварительно укрыв марлей, чтобы мухи не испортили технологию процесса засушки.

Метод, оказывается, народный! Свинья в переводе с древнего протоязыка означает священный терминал, или переход. Обосную. Мы неоднократно слышали такие слова, как — полынья, спорынья, вещунья, колдунья. Все они имеют окончание «Нья», которое обозначает переход, смену состояний, шаткую и неустойчивую, легко преодолимую грань. Про слово «Сви» — и говорить нечего. «Сви», «Све, «Свя» — всё это обозначает святость, духовный, либо материальный, снисходящий на землю свет. Вот и думайте теперь, какое животное на самом деле изначально было святым, пока всё не извратили.

Вдев в ноздри два конца верёвки длинной около 160 сантиметров, следует получить петлю, прикреплённую к сушёному пятачку. Вместе с кирпичом это и есть молодильный аппарат.

Со словами: «В свиное рыло пролезаю, снаружи старость оставляю!» — надо умудриться три раза подряд проскользнуть в верёвочную петлю. То есть, петля накидывается сверху, а снизу мы через неё перешагиваем. Самое сложное при этом не оступиться и не сойти с кирпича на котором вы стоите. Я, пока не натренировал привычку, раз восемь оступался и даже набил шишку, падая от неуклюжести.

Через неделю организм стал приноравливаться и неуклонно молодеть. Я поднял число пролезаний в петлю со свиным рылом до восьми, и до десяти раз за сеанс. Сегодня, спустя полгода, могу сообщить: моё лицо порозовело и расправилось. Кожа стала как у поросёнка. Постепенно пропадает седина, а лысина зарастает новыми волосами каштанового цвета.

Моя первая подруга в возрасте 38,5 лет, вполне осознанно собиралась выйти за меня замуж и вышла бы, если бы однажды утром ни застигла меня, занимающимся своим волшебным омоложением за счёт свиного рыла. Пришлось расстаться. Я немного погрустил, потому что у ней был оклад 14 тысяч рублей, что на 2 тысячи больше моего. Но теперь у меня есть другая дама сердца, ещё моложе первой, хоть и с меньшим окладом. Как видите, жизнь продолжается и перспективы растут!

013

«Да разве это сказочка? Это ширпотреб!» — воскликнул баритонистый хам, закончив чтение. Женщина изловчилась, выдернула из его рук брошюру, и съехидничала: «Чья бы корова хвасталась! Сами вы порете пошлые выдумки, а воротите нос, когда вам дают рассказ про то, как изменить к лучшему реальную жизнь!»

Баритонистый собрался с духом и возразил: «Во-первых, я рассказывал анекдот, а не пошлую выдумку. В анекдоте проявляется высшее искусство лаконичного изложения. Во-вторых, никакой реальностью в вашем журнальчике не пахнет. Это жалкая попытка переиначить на свой лад обычный русский язык. Никакого отношения свинья к святости не имеет. Коль вам охота принимать кургузое враньё за правду, то и копошитесь в убогой помойке, а к великим сюжетам не прикасайтесь. Вам их не понять»

«Ничего себе, великий сюжет! — взвизгнула женщина, и несколько раз повертела головой, как бы выискивая взглядом поддержку общественности — Пошлый анекдотец про то, как солдат старуху, извиняюсь, трахнул, вы называете великим сюжетом? Куда катится эта страна!»

«Да — благодушно кивнул баритон — великий сюжет. Более того — это протосюжет о неравных отношениях. Из него выросло множество рассказов, песен и картин. Тот же самый протосюжет отражён в знаменитой картине Василия Пукирева „Неравный брак“, а так же в произведениях Пушкина, Лермонтова, Бунина… да что там говорить? Даже Дарья Донцова писала про эти дела»

«Пушкина-то вы зачем приплели? — спросила женщина укоризненно, и тут же припечатала оппонента — Демагог!» «Ну как же? — развёл руками демагог — Пушкин много чего писал на эту тему. Взять хотя бы его: «Любовь всем возрастам покорна, её позывы благотворны» — кто это говорит? Старый, немощный муж молодой и ядрёной Татьяны. Та же ситуация, как с солдатом и старушкой, но вывернутая наизнанку.

А приходилось ли вам читать поэму Лермонтова «Гошпиталь»? Там этот же самый протосюжет не вывернут наизнанку, а оставлен таким как есть, только в роли солдата выступает князь, а старушка ожидает его не в помойной луже, а на чердаке, что, конечно, благородней…»

Женщине надоело слушать перечисления литературных примеров, и она раздражённо перебила: «Да что вы мне заладили — протосюжет, протосюжет? Бубните как попугай одно и то же слово. Сами его придумали и пытаетесь меня дурить»

«Я не дурю вас, а отвечаю на ваш вопрос — заверил женщину демагог — протосюжетом называют краткую историю, возникшую в доисторические времена, и многократно повторяемую после. Протосюжет отражает творческую силу, которая непрестанно движет вселенную, а потому он всегда остаётся актуальным. Реальные события зафиксированы в нескольких протосюжетах, и продолжают существование как сочетания нот, рождающие гармонию. Только истории, основанные на протосюжетах, сохраняют правду жизни.

Та байда, которую вы мне подсунули, изготовлена промышленным способом как жвачка для тех, у кого в жизни нет реальных событий, а хочется, чтобы были. Какие у вас в реальном времени события? Сидите в электричке, и читаете бред. Сейчас доедете до дома, обожрётесь пельменями, да и в люлю. Разве это события? Нет, мать, это жизнь червяка. Маломальское событие — это если приедете вы домой, а дом ваш сгорел к чёртовой матери. Самый повод будет вам тогда обрадоваться. Наконец-то вселенная приоткрыла кусочек протосюжета, его краешек!

С другой стороны — радоваться тут нечему, потому как все мы чаще всего к такому повороту не готовы. Как сказал Лермонтов: «Я хочу свободы и покоя» — хотя сам понимал, хотеть можно, а добиться — нельзя. Лучше уж покой, чем свобода получить лопатой по башке. Нафиг оно надо?

Куда спокойней спрятаться в норку от реальных событий, заховаться подальше, да оттуда поглядывать, как эти треклятые события творятся над кем-нибудь другим. Вот и приходится вам читать из журнальчика суррогат реальной жизни. А чтоб вам было приятней, он вас ещё и поглаживает, обнадёживает — Нет ничего невозможного, червячок! Если ты правильно себя поведёшь, то всё у тебя будет, и покой и свобода, и зарплата, и премия. Только почаще читай мои убогие утешения, да плати по 10 рублей за возможность пускать слюни по халявной мечте!»

Пока баритонистый демагог вещал, женщина с журналом несколько раз пыталась его перебить. Она даже дважды взмахивала рукой, когда несогласие переполняло её, но демагог говорил столь напористо и вдохновенно, так ловко повышал голос, едва она открывала рот, что к концу его речи женщина приблизилась к состоянию полного отчаяния, и когда хам замолчал, издала кривой протяжный звук: «Ы-ы-ы!» — от чего сама же и сконфузилась.

Подлец этому конфузу обрадовался и даже подбодрил её: «Вот-вот! Мычите! Мычите отчётливей. Другой свободы вам не полагается. Только свобода мычания. И это правильно, потому что если дать вам чуть больше, так вы в тот же миг и руки распустите»

Внутреннее возмущение дамы давно требовало хоть какого-то выхода. Кабы не условности цивилизованного мира, она укусила бы наглеца, ударила бы его в лоб тяжёлым предметом, дубиной народной войны, или хотя бы той самой лопатой, про которую он только что говорил. Но никакой лопаты не было, а потому она остервенело и безнадёжно принялась хлестать его по щекам журнальчиком «Волшебство и жизнь». Чего ещё оставалось?

014

Сомнамбулическое состояние, в которое ввергли нас малагасы, сильней всего сказалось на Хрущёве. Когда я и Кузнецов, и даже Ваня Устюжанинов пришли в себя, и растерянно глядели друг на друга, стряхивая с души остатки недавнего морока, Пётр всё ещё находился в потусторонней дрёме. Глаза его были закрыты, но он издавал довольно эмоциональные звуки, порой потряхивая указательным пальцем. Выглядел Хрущёв потешно. Наверное, внутри своих глубин, читал он кому-то лекцию, или наставления.

Ни малагасы, ни даже мы с товарищами ни за что не смогли бы пронзить сознанием суть его бессвязных фраз, а потому решили растормошить Петра. Сие дело оказалось непростым. Хоть и пихали мы его в бока, обращаясь по имени, Хрущёв продолжал бормотание, и даже усилил его, словно опасался быть остановленным неким невидимым оппонентом.

Одна туземная женщина прониклась к Петру сочувствием, и взяв пучок пальмовых листьев, несколько раз стукнула его по щекам. Сей жест возымел действие. Пётр замолк, открыл глаза, озирая нас и приходя в чувство. Потом долго тёр лицо руками, и наконец, заговорил осмысленно: «Ну и нагнали негры мороку! Я совсем потерялся, будто не здесь. Виделось мне, будто еду в железном вместилище. Окна большие кругом и лавки рядами, и народ на лавках неизвестный. Все сидят, и я сижу, никого не трогаю.

Вдруг вижу ведьму, и начинаю говорить ей чего-то заумное, которое сам не пойму. Говорю я, говорю, а она ярится. Чем больше говорю, тем харя у ней становится злобней. Чувствую, сейчас меня съест живьём, а я ничем, кроме силы голоса на неё повлиять не могу! От этого я ещё шибче говорю, и уж не остановлюсь никак. Боюсь её, окаянную! Но тут она как начнёт хлестать мне по щекам какой-то пакостной брошюрой, в которой внутри написаны чёртовы знаки и заклинания. Не иначе, дьявольская библия была. Хотел я перекреститься, да тут же и оказался среди вас. Вон какое наваждение. Забористое, видать, пиво у малагасов!»

Никакого скепсиса не последовало с нашей стороны. Видимо, каждый из нас пережил похожие ощущения от странного ритуала, проведённого над нами. Смутные воспоминания о чём-то невиданном таяли и в моём сознании, но возьмись я теперь излагать ощущения свои, либо сны, вышло бы сумбурней, чем у Хрущёва.

Мы подошли к старому вождю, который продолжал восседать на своём стуле, хотя большинство мальгашей уже разбрелось. Вождь заметил смущение, присутствовавшее в нашей немногочисленной группе, и обратился к нам. Толмач тоже пребывал в задумчивой озадаченности, а потому переводил речь патриарха криво, не целиком и как бы урывками.

Старец сообщил, что заметил нашу растерянность перед нежданными видениями, и посоветовал не робеть от картин загадочного мира, которые он регулярно доносит до своих соплеменников при помощи разных способов. Не за то заслужил он звание ампансакабе, что умеет заглядывать за пределы обыденности. Делать это способны многие мальгаши и, как подсказал проведённый эксперимент, даже белым людям такой фокус под силу. Его же главная заслуга в умении донести увиденное до остальных. Не всегда понятно, к чему следует приложить картины, коими снабжает старика неведомый мир, но чаще всего ему удаётся сообразить, какую пользу для племени можно извлечь из наблюдаемых неясностей.

Тут старец произнёс фразу, от которой толмач удивился, а потом стал поглядывать на меня с интересом, и переводить старательней, почти дословно: «Настоящим ампансакабе должен называться не я, а ты, хромой иноземец. Тебе предстоит объединить разрозненные племена малагасов в один народ. Пока мы разъединены, мы добыча для чужестранцев, кои ссорят нас промеж собой и пользуются междоусобицами для своей выгоды. Многих малагасов поймали белые люди и навсегда увезли в неизвестных направлениях.

Ты прибыл из страны, в которой ампансакабе женщина. Несказанно везёт именно тем племенам, у которых подобное счастье. Я пытаюсь найти новости, небывалые досель, облечь их в образы, понятные другим. Женщинам этого не нужно. В них живёт знание невыразимого действия. Без словесного осмысления знают они, что необходимо делать в тот, или иной момент.

Взять, к примеру, вашего друга из племени… — тут ампансакабе на мгновение застыл, подбирая слово — из рода личинки жука… Какое странное название у его племени!“ Некоторое время вождь молча разглядывал Хрущёва, но потом продолжил: „Я трачу много сил и времени на решение глупого вопроса — почему род вашего друга именуется личинкой жука? Любая женщина не станет тратить на это время. Вы видели, как женщина хлопала его по щекам листьями, и ушла сразу, едва её действие привело к результату. Она не отвлекается на несущественные детали, и ей нет дела до загадочных знаков судьбы.

Любая женщина понимает о необходимости всеобщего объединения, но люди подчиняются силе. Ваша далёкая страна поставила женщину вождём, и в этом проявилась мудрость, которая больше любой силы. От самой природы назначено женщине оберегать очаг, сохранять богатства и преумножать народ.

Благодаря женщине-ампансакабе страна, из которой вы прибыли, достигнет великого могущества, а ты помогаешь ей. Ты — одно из многих крыльев той великой страны, и народу Мадагаскара очень повезло, потому что тобою, словно крылом, она коснулась нас»

От выспренности переводимых слов, от воспеваний матриархального правления и туманных пророчеств мне и спутникам моим сделалось смешно. Как я ни старался сохранить серьёзность на лице, смех прорвался наружу. Старый ампансакабе не рассердился, а простецки махнул рукой, отпуская нас.

По дороге к лагерю мы обсуждали не столь увиденное в странных грёзах, сколь чудные обещания старого вождя и мои перспективы стать ампансакабе для всех племён Мадагаскара. Потешались мы над сим предсказанием так и эдак, когда Пётр Хрущёв вдруг остановился, воскликнув: «Стойте!» Я, Григорий и Ваня — последовали приказу и замерли, вглядываясь в кажущийся серым песок. Луна была не полной, но света вполне доставало, чтобы разглядеть на пустынном пляже змею, либо какого-нибудь другого гада, который мог бы явиться причиной тревоги.

Никаких опасностей мы не узрели, и Гриша Кузнецов поинтересовался: «В чём дело, Петя?» «Откуда старик мог узнать про нашу матушку-императрицу? — спросил Хрущёв, и белки его вытаращенных глаз сверкнули ярче луны — Может, он читает газеты? Как часто сюда доходит почта?»

«И вправду! — поддержал Хрущёва Кузнецов — Я про то не смекнул. Уж очень старикашка хвалил бабье сословие. Я и сам их уважаю из всех душевных сил, но не до такой же степени, чтобы пущать без мужей на царствие»

Григорий продолжил путь, но Хрущёв нагнал его, наседая: «Не отшучивайся! Я тебя спросил, откуда ему знать? Коли так, то выходит, он ясновидящий?» «Конечно, ясновидящий — невозмутимо ответствовал Кузнецов — иначе не сказал бы про твоё фамилие. Он и так, и сяк тебя Червяковичем обзывал, а ты даже не заметил»

Снова затормозив, Хрущёв произнёс: «И здесь верно! Я мимо ушей пропустил, что за околесицу нёс он про личинку жука. Только теперь понял. Хрущ! Мою фамилию он принял за название племени. А ведь, род у нас, Хрущёвых, древний, хотя и не царский. Но, может быть, когда-нибудь и взлетим? Ведь, как оно в природе-то? Сидит хрущ под землёй, грызёт коренья, а потом как полетит, как полетит до высот поднебесных!»

«Ежели ты от каждого откровения будешь останавливаться, то никогда тебе не взлететь — возразил Гриша — только ещё глубже зароешься в кореньях своих. Старец, видишь ли, обещал царствие не тебе, а нашему Бенёву» «Не обещал, а предрекал — поправил Хрущёв — и по всему выходит, что старик вещий, а значит, быть Бейспоку императором!»

Бейспоком они называли меня. Чаще за глаза, но в минуты душевных колебаний и порывов, которые случались у друзей моих частенько, таковая кличка заскакивала в беседу. Я привык к разнообразию собственных имён. Бейспок ничуть не хуже и не оскорбительней, чем Бенёв, или даже Беня, как во времена казанской ссылки прозывали меня волжские татары.

Чтоб разрядить атмосферу Хрущёвской озадаченности и скинуть торжественный пафос пред всплывшим осознанием чуда, я придумал удовлетворительную гипотезу, а заодно и признался друзьям в неизвестном для них факте моей биографии: «Мальгаши близки к природе, и умеют читать следы во всём. Вождь очень старый, а зачастую люди, которые много пожили на земле, легко видят в молодых следы случавшихся с ними событий. Если сложить эти два обстоятельства, то ампансакабе вполне мог узреть на моей внешности след моей встречи с Екатериной. Не удивлюсь даже, если он прочёл на моём челе суть той содержательной беседы, которую я имел честь вести с императрицей»

«Хоть я и не ясновидящий, но прямо сейчас и скажу, чего малагас на твоём челе не разглядел — весело отозвался Кузнецов — а не заметил вождь того свойства, до чего ты, командир, здоров бываешь врать!» — всех это замечание развеселило, и вопрос о ясновидении старого вождя отступил на дальний план.

015

Олег Андреевич с отвращением смотрел через окно на Садовое кольцо, верней, на ту его часть, которая называется Земляным валом. Именно на это историческое место выходили большие стёкла помпезного дома, в котором Олег Андреевич жил и работал. За окном шелестело, урчало неугомонно, по мокрому асфальту мчались мокрые автомобили и мелкие людишки спешили сквозь дождевые потоки. Где-то среди них бежала куда-то и та противная старуха, которая на самом деле была мужиком. Верней, бежал мужик, ещё не наряженный в старуху. Всему своё время.

Олег Андреевич не мог того знать. Он поморщился, отвернулся к монитору и пробормотал: «Человеческая масса. Муравьи, а не люди! Эх, какие личности были прежде! Какие титанические глыбы перекатывались через русскую землю, оставляя за собой канавы и борозды! Теперь в те трещины понатекла всякая жижа, поналезли дафнии и циклопы, мелкая безмозглая пакость. Говно! Исключительно мелкий дрист! Беседу он имел честь вести с императрицей! Эх, куда загнули! Недоумки!» Олег Андреевич отъехал на крутящемся кресле вбок от монитора, и продолжил брюзжание: «Ни правды, ни оригинальности не осталось. Никто не пишет по-простому. На каждом слове — выпендры кружавчиков! Клятый постмодернизм!»

Пока Олег Андреевич вскрывал пачку печатной бумаги, изречения его переросли в мощный монолог. Он распалился так, будто не с рабочего стула на колёсиках, а с трибуны центрального дома литераторов отчитывает незадачливого писателя, дерзнувшего взяться за неприподъёмную святыню: «Вместо того, чтобы честно мыслить в рамках своего подлого сословия, вы норовите протянуть щупальца к царям. Про грязь и нищету нам писать скучно. А ты представь, свинья, каково прошкандыбать от Казани до Питера пешком! В наше-то время поистаскаешься до неприличия, а что говорить про 1769 год? Плевать! Автору угодно иметь с царицей встречу! Перед тем, как такое брякнуть, неплохо бы вообразить нищеброда на приёме. Не на каждую паперть его пустят, а не то, чтобы в Зимний дворец! Ишь, размечтался! Беседу он имел… честь он имел! Императрицу он имел! Жопу свою поимей за углом!

Хоть бы учёл разницу в возрасте. Она для него старуха, но идиоту-писателю это в голову не стучит. Они хотят писать историю! Скопление бездырей! Скопление и оскопление! Скопцы! Скупость мысли! Скопидомы! Скопытятся пусть!..» — продолжая выкрикивать словеса, связанные промеж собой в большей степени созвучностью, чем смыслом, ответственный секретарь Московской Городской Организации Союза Писателей России заложил в принтер свежую стопку бумаг, и снова подкатился к монитору, чтоб запустить печать.

В комнату вошла Варя и поинтересовалась: «Олежек, ты чего югаешься?» — Варя не выговаривала «р», но делала это не так раскатисто, грубо и гортанно, как модно у журналистов и писателей, а совершенно иначе — женственно и мило, словно где-то в глубинах её нежного организма букву «эр» перевернули вверх ногами, превратив таким образом в мягкий знак.

016

Много лет назад, ещё не работая ответственным секретарём, но уже будучи засраком, то есть, заслуженным работником культуры, оказался Олег Андреевич в Ханты-Мансийске по поводу празднования Ханты-Мансийского дня города. Наткнулся он там на Варю, и был пронзён этой самой, превращённой в мягкий знак, перевёрнутой буквой «Р», когда молоденькая ханты-мансийка просто и беззаботно представилась ему, произнеся своё имя как экзотическую ноту, как небывалый звук, или предмет не из этой, не из земной жизни: «Вая».

Нежданная пауза наступила в его монотонно гудящей башке. Все тогдашние действия, ситуации и работы показались подёрнутыми серой пеленой неясной бессмыслицы по сравнению с образом, явившимся в фойе старого ДК, где он пережидал время до записи фонограммы.

Стоять бы ему там и по сей день в образе скифской каменной бабы, кабы не набежали операторы с режиссёрами, и не увлекли его в студию. Следуя за ними, Олег Андреевич сознавал, что не успел прийти в себя, или как-то ещё сосредоточиться на Вариной внешности, на её раскосых глазах, по заресниченному контуру которых заметался растерянно его собственный взгляд.

На губах и фигуре он подавно сосредоточиться не успел в той необходимой степени, в коей он сосредотачивался всегда, если надо было оценить даму. Ощущение восторженной небесности, промелькнувшей вскользь, и теперь утерянной навсегда, скребло его изнутри, повергая то в восторг, то в уныние.

Суета вокруг мешала Олегу Андреевичу разобраться в чувствах. Один помреж говорил чего-то другому про массовую баталию, которая была уж давно отрепетирована на сцене. В студии звучала симфоническая какофония, а двое артистов за стеклом вопили в микрофон: «Ура!», «Навались, ребята!» — и другие возгласы, гипотетически необходимые для покорения Сибири.

Олег Андреевич выпил по стопке коньяка с местным оператором, которого все называли — «Хозяин тайги» — подразумевая его условное главенство в студии.

Музыка закончилась, двое в вокальной перестали изображать ликующее войско, а первый помреж подскочил к Олегу: «Олег Андреич, вот, после этой массовой сцены на передний план выходит Ермак, и вашим голосом произносит эти вот слова» — он сунул в руки засрака роль, распечатанную на листе А-4.

Не успел Олег Андреевич вчитаться, как его запустили в вокальную комнату. Оказавшись за стеклянным окошечком, на том месте, где только что два артиста изображали казачье войско, Олег Андреевич почувствовал себя одиноко, и сообразил, что уныние ближе его душе, чем восторг. Восторг промчался мимо, а с ним навсегда останутся нелепые бумажки ролей, затёртые стены студий, равнодушные люди за стеклом, в операторской.

Углубляясь в уныние, Олег Андреевич нацепил наушники, встал к микрофону, и направил невидящий взор в текст. Буквы складывались в несколько слов, но слова отказывались нести смысл. Лишь кривляния пустого пространства представлялись Олегу Андреевичу в том, что предстояло произнести.

Краем глаза заметил он взмах руки помрежа за стеклом, и глубоким своим, рокочущим баритоном прочёл: «Здравствуй, земля Югорская! Принимай рать православную!»

Вот и всё. На этом кратком приветствии и заканчивалась роль Олега Андреевича в большом праздновании, для создания которого режиссёрско-постановочная группа, декораторы и звуковики, певцы, костюмированные коллективы и прочие оболтусы из Москвы запрудили все местные гостиницы. Абсурдная мизерность участия в общем деле, дутая значимость собственной фигуры и общая чушь ситуации нарисовалась перед внутренним взором Олега Андреевича, от чего он вздохнул, и констатировал: «Что за хрень я несу?»

Поначалу хохот людей в операторской был не слышен, а только виден через стекло, но вот, отворилась дверь, впуская волну взвизгиваний и всхрюкиваний, коими люди выражают крайнюю степень критического отношения к реальности. Помреж проговорил сквозь смех: «Ну, спасибо, Андреич! Потешил! Всё. Выходи».

За столиком, который у противоположной стены от пульта, уже наливали. Первый помреж хлопал Олега по плечу, похохатывал и сыпал заезженными перлами: «Голосина твоя золотая, Андреич! Как сказал, так до нутра проскрёб. Весомо, грубо, зримо, как сапогом по жолой гопе! Есть такие голосья, что дыбом встанут волосья!

Слыхал бы ты на репетициях, какой настоящий голос у нашего Ермака! Он только внешностью Ермак, а как начнёт говорить, то хоть с роли снимай. Его голосом только в сортире — «Занято!» — кричать.

Отсебятину твою отрежем, и вставим туда трек номер двадцать один. Жора! — помреж обратился к одному из операторов, который разливал коньяк по стаканам — Нормально записано, скажи?» Жора оторвался на миг от разливочного процесса, и выкрикнул профессиональный вердикт двумя словами: «Записьдубля никчему!»

Рука помрежа тянулась за стаканом, но сам он при этом давал руководящие указания оператору: «Только не забудь отрезать фразу после вздоха, и вздох отрежь, и сразу, без паузы втыкаешь „Славься“ Глинки. Сла-авься, славься, родная земля, славься та-ра-ра тара-тара-ра!..» — мотив подхватило несколько голосов, и стаканы взмыли в торжественном подобии тоста.

Все торопились отметить хорошую работу, результаты которой порадуют Ханты-Мансийск утром. Чего бы ни отметить, пока общая цель сближает коллектив и не даёт постановочной группе разбежаться? Дело, по сути, уже сделано — декорации выстроены, репетиции проведены, и фонограмма почти готова, за исключением пустяка, с которым оператор Жора справится за 3 секунды, ясен пень. Вот, и сейчас, находясь волей случая в центре тусовки, Жора привычно шутил: «Всё будет пучком. Двадцать первый трек? Магическое очко! Не такие фанеры запарывали!»

Только Олег Андреевич не разделял командной радости. Не ободряло его предчувствие скорого окончания мук, связанных с праздничными заботами, не грело диафрагму ожидание гонорара, не расправлял ему крыльев самолёт, который скоро подхватит всех и унесёт в Столицу. Праздник, которого все ожидали завтра, для него уже промчался мимо, даже не наступив. Он только помаячил издали чем-то неземным и невиданным, и тут же пропал, уступив место обыденной суете.

Подсев к Хозяину тайги, Олег Андреевич спросил: «Что за девчушка там была, в фойе?» «Вая? — уточнил Хозяин — Она у нас недавно. Учит детишек плясать. Прислали по распределению с училища». «Сам ты сучилище — встрял в разговор неизвестный тип из местных работников клуба — Варя работает музой Терпсихорой! Она эталон и лицо нашей культуры»

Хозяин студии радостно кивнул, подставляя стакан для новых возлияний: «Вот именно, культура-мультура. Я так и говорю — с культпросвет училища. Ученье свет, а не ученье — культпросвет!» «Как я вас понял, это был тост!» — подключился к разговору помреж, и таким образом подключил всех, и растворил суть разговора во всеобщей радости. Приподнятое настроение вынуждало людей выражаться бурно и несуразно. Всякое слово воспринималось как повод налить и выпить.

Хоть и мощным был организм Олега Андреевича, а всё-таки накрыло его довольно быстро. Горизонт обозримого пространства сузился до предела вытянутой руки. Оттуда, из небытия, то и дело высовывались знакомые и незнакомые рожи с красными носами, ржали, совали стакан, произносили нечто залихватское.

Откуда-то стало известно, что пора ехать, и Олег Андреевич шёл в направлении дружественных потоков. Пересекая фойе, он увидал множество танцующих детей, над которыми вроде бы, главенствовала Вая. Во всяком случае, она могла бы тут быть, и Олег Андреевич даже крутил головой, чтобы разглядеть её, но взгляд скользил по танцующей малышне, по локтям и спинам идущих рядом коллег, а потом и вовсе нырнул в неясные буруны и волны.

017

В неясных бурунах и волнах движется галиот «Святой Пётр». По левому траверзу остров Симушир. Один из многих Курильских островов, вдоль гряды которых шли мы уверенно по Охотскому морю, пока не затеяли три чудака бунтовать.

Обращаюсь я с вопросом к заговорщикам: «Вы, как я погляжу, забыли, каким ветром нас из Большерецка сдуло? Давайте, раскинем соображением, чего вы такое намеревались учинить. Допустим, склонили бы вы кого-нибудь на свою сторону, перебили половину народу, а сами-то что? Каково было направление ваших планов? Повернуть назад? Под суд царский? Вы прикидывали себе, на что там осудят вас и всех, которых вы не перестреляете в ходе мятежа? Вот же загадка была бы для Плениснера! Мы для государева понимания все равны как мятежники, и сами вы, и все, кто здесь есть. Мятежников ссылать надо, а куда вас ссылать? Мы и бежали-то с самого краю, дальше которого сослать нельзя. В этом для меня загадка. Может быть, разгадаете её, высказав соображения неизъяснимые?»

«Прости, батюшка!» — плачет Зябликов, очевидно, самого вопроса моего не поняв. С чего он меня возвёл в батюшки, тоже загадка. Зябликов ещё молод совсем и, судя по всему, не склонен иметь какого-либо направления мысли. Но и остальные оба, взрослые, казалось бы, люди, Герасим Измайлов с камчадалом Паранчиным, тоже соображениями не делятся. Стало быть, и они сути моего вопроса не понимают. Кабы поняли, смеялись бы над собой, а не стояли хмуро, сверля палубу взорами.

Камчадала я понять могу. Допустим, пошёл он в плавание, поддавшись общему настроению, а потом одумался, дескать — «Чего это я? Куда это я с родных своих сопок?» С другой стороны — почему он не одумался на берегу? Насильно его на галиот не гнали, вроде бы. Вон и однофамилец Кузнецова, Яков — тоже камчадал, а бунтовать не собирался и метаний душевных, неуместных в пути, не проявил.

Хрущёв говорит: «Да утопить их, бессовестных, к чёртовой матери, чтоб в другой раз неповадно было» Смотрю на него и думаю: «Сам бунтарь, а других бунтарей топить решил» — вслух же говорю: «Бунтарь бунтарю глаз не выколет. Зябликова простить надо за его раскаяние и лета неполноценные, а вас, великовозрастных молчунов, оставим на Симушире. Будете на нём Робинзонами сидеть, пока у вас в головах не заведётся какая-никакая логика»

«Помрут с голоду» — выражает гуманизм тот Кузнецов, который Григорий. Но и Яков, наверное, так же думает, хоть молчит. Многие думают так же, включая Хрущёва, который только что предлагал утопить всех. Воистину, парадоксальны и разнонаправлены векторы желаний человеческих!

Ещё в Большерецке обещал я, что смерть капитана Нилова последняя, и не будет более кровопролитий. Помня о том, говорю обоим заговорщикам столь громко, чтобы слышал весь экипаж: «Дадим вам топор, ружьё и заряды к нему для охоты. Снасть рыбацкую дадим. Крупы так же вам шестьдесят фунтов и котелок. Живите как знаете, а нам на юг надо идти, к островам райским, на жизнь вольготную. Завидуйте нам и прощайте»

Команда живо спускает на воду шлюпку. Измайлова с Паранчиным сажают на корму, чтобы глаз с них не спускать, и везут обоих на берег. Резво идёт шлюпка. Все смотрят ей вслед.

Вот уж высадили, двинулись обратно, как вдруг на галиоте новая несуразица. Жена Паранчина, которая всё это время молча наблюдала за происходящим, вдруг вспомнила о том, кто она есть: «Да он же ведь, муж мой!» — крикнула она, и прыгнув за борт, поплыла к берегу.

«Бедовые они, монголки эти! — сказал Хрущёв, глядя вслед Паранчиной. — Наша казачка первая бы в шлюпку забралась, скарбу набрала, да ещё всех завиноватила, а эта, вишь, стояла, молчала, глядела, да чего-то про себя думала. Пойди, разберись, чего думает. Лицо неподвижное, глазки-щёлочки. За такими амбразурами чёрт знает какой демон может сидеть. Одно слово, азиатки. Никогда не поймёшь, чего от них ждать»

Женщина плыла к берегу, то поднимаясь на волне, то скатываясь в седловину, и пропадая из видимости среди волн. Все на галиоте смотрели ей вслед. Впрочем, не все. Кто-то из команды, сидя под грот-мачтой, заиграл на струнном инструменте заунывную мелодию, и запел некую балладу, сообщавшую экипажу настроение вселенской задумчивости перед силами стихий:

«Деревянный корпус, будто скорлупа,

сохраняет удивительные грузы.

Постепенно заползают в черепа

вместо мыслей — осьминоги и медузы.

Наше судно держит курс куда-то там,

от забытого давно оттуда — где-то,

и молчит про наше завтра капитан.

Мы и сами все давно молчим про это…»

Дабы прервать нудное пение, Кузнецов стукнул прикладом ружья по палубе, и тут же все стали стучать по дереву, то отчётливо, то дробно, но песняру это не мешало. Довольно долго они стучали…

018

Очень долго стучали то так, то эдак. В несколько кулаков, наверное, колотили в дверь, пока Олег Андреевич не проснулся. С минуту лежал неподвижно, соображая, кто он и где находится. Где это деревянное судно, которое именовалось то ли Петром, то ли Павлом, но конечно, святым, а каким же ещё? Где эти люди, которые стучат и поют? Тем временем стук в дверь продолжался, как и пение местного барда из радиоточки:

«Нас не ждут награды, слава и почёт

в этой жизни, а тем паче после смерти.

Археолог, может, позже извлечёт

ценный груз, что мы оставили планете,

а тела, дела и даже имена,

в день, когда на дно морское судно ляжет,

сразу смоет океанская волна,

как рисунки чьи-то на песчаном пляже…»

Образ камчадалки, уплывающей по волнам, выветрился из головы, но взамен ему отчётливо обозначилась горечь утраты чего-то важного, обронённого только что вот. И подобрать бы это потерянное, да никак не вспомнить, что именно. Чем неопределённей была утрата, чем невозможней было вспомнить её причину, тем печальней становилось Олегу Андреевичу. Тут и досада примешалась на тех людей, которые стуком в дверь не дали ему досмотреть нечто важное, ускользнувшее почти бесследно. Неизвестный радио-исполнитель продолжал мучить инструмент и надсадно, подражая голосу всех туристов земли русской, завывать:

«Мы ещё не знаем — как и почему,

и никто пока ещё про то не знает,

где закончится наш долгий путь ко дну.

Океан всегда чего-нибудь скрывает.

Только волны, волны видятся окрест,

только небо заслонило бесконечность,

и ещё пока на карте жирный крест

не поставлен там, где мы шагнули в вечность…»

Олег Андреевич вспомнил про мимолётную встречу с Варей в фойе дворца культуры, и Варя в его сознании непонятным образом совместилась с безвозвратной потерей. «Ага! — сообразил Олег Андреевич, пересекая маленький гостиничный номер — Вот я про что закуксился!» — и отворил дверь назойливому миру.

На пороге стоял тот самый помреж, который вчера руководил записью, и ещё пара людей из постановочной группы, впрочем, настолько незначительных и неизвестных, что Олег Андреевич их не помнил. «Пора ехать! — сказал помреж — Узрим триумф нашей режиссуры, услышим плод блестящей актёрской работы над праздничной площадью… да что там? Надо всей Сибирью прогрохочет слава твоего таланта! Поторопись, Олег. Через полчаса там уже начнут плясать детские коллективы из местных…

Олег вспомнил вчерашние слова «Хозяина тайги» про Варю, которая учит детей плясать, вспомнил танцующих в фойе детей, и уточнил: «Это те самые коллективы, которые вчера репетировали в ДК?» «А ты глазастый! — похвалил помреж — Тебя ж почти выносили из студии. Я думал, ты лыка не вяжешь, и вообще не в себе, а ты, оказывается, ещё и успевал засекать, чего творится вокруг! Правильно говорят: кто пьян да умён — два угодья в нём! Давай уже! Едем! Едем!»

«Волга» из гаража местной администрации живо добросила до площадки Олега, помрежа и ещё тех двух, каких-то там. В местном парке творилось массовое гуляние. Танцевали ростовые куклы на маленькой эстраде, карнавально одетые ходулисты возвышались над гуляющей публикой.

На одной из площадок играли в капканчики. «Поехали!» — кричал в микрофон красноносый клоун, отчего врубалась разухабистая музыка, а массы народу с визгами и писками бежали по кругу. «Стоп!» — командовал клоун, и те, которые не бежали, ловили бегущих.

На главной сцене звучала стилизованная под варган музыка, и исполнялся некий народный танец. Множество детей в огромных меховых шапках совершали хороводы и перестроения. Одеты они были в одинаковые мешковатые костюмы, и большеголовым своим видом напоминали гномов. Некоторые держали в руках игрушечные бубны, которыми то и дело синхронно взмахивали.

В первом ряду зрителей оказалась Варя. Она следила за детским танцем, то и дело посылая руками на сцену магические пассы. Сильней всех гномов была она озабочена чёткостью исполнения перестроений, синхронностью прыжков и взмахов бубнами.

Олег Андреевич протолкался вперёд сквозь плотную массу зрителей. Танец маленьких гномов, судя по всему, приближался к финалу, когда он оказался совсем рядом с Варей, и сказал, наклонясь к её розовому ушку: «Я люблю вас, Варя!» Она даже не повернула головы в ответ, а продолжая выделывать руками указующие жесты, спокойно ответила: «А я-то как вас люблю!»

Олег Андреич растерялся. Он-то произнёс признание нежданно для самого себя, от внезапного чувства необходимости срочного экспромта, и без всяких там надежд.

Варя двинулась в ту сторону, где заканчивалась эстрада, и был выделен проход в ограждениях. Олег Андреевич не отстал от неё, продолжая оставаться всё в том же, неопределённом настроении. Ладно бы, она, хоть обернулась, чтоб увидать, кому отвечает. Логично с её стороны было бы удивиться признанию от едва знакомого человека, оценить нелепость ситуации, несоответствие их возрастов. Приняла бы Варя его слова за шутку, выразила бы недоумение, или даже протест… ко всему подобному Олег Андреевич был внутренне готов. Он бы и молчаливое равнодушие понял, но когда так вот, буднично соглашается молодая женщина с его притязаниями, с любой точки зрения необоснованными, то ничего понять нельзя! Чёрт знает что!

Маленькие гномы не успевали освободить эстраду. Они столпились перед узким выходом, рассчитанным не более чем на одного человека. Могли бы разойтись в два раза быстрее, если бы половина из них воспользовалась трапом с другой стороны сцены, но оттуда уже лезли многочисленные витязи и казаки в шлемах и латах.

Трубные звуки возвестили начало следующего эпизода, а по картинке на сцене получалась нелепица — будто здоровущим бородатым дядькам с саблями и фузеями пришла в головы блажь погоняться за головастыми карликами. Детишки жались к выходу, а витязи опасно вращали оружием, громыхали щитами, и всё больше накапливались под воинственно-торжественную музыку.

— Собияйте всех к автобусу! — крикнула Варя тёткам, которые отлавливали спасшихся от нашествия гномов. За задником сцены развивалась не менее грандиозная сумятица, чем баталия выставленная напоказ. Из автобусов выгружались новые артисты. Одновременно в эти же автобусы пытались проникнуть коллективы, завершившие выступление. Пять, или шесть администраторов метались посреди всеобщего сумбура, и умудрялись волшебным образом организовать людей на осмысленные действия.

Над закулисной неразберихой звучала полифония героического сражения в исполнении хора, созданного звукачами из двух вчерашних артистов на студии. Хор кричал: «Навались!» и не менее мощно: «Ура!»

Когда все дети оказались вне сцены, Варя наконец, обернулась к Олегу Андреевичу, и спросила, глядя ему в глаза: «Чего вы за мной всё ходите? Я же вам сказала, что тоже вас люблю» Олег Андреевич окончательно смутился, потупил взор и замямлил: «Я заслуженный работник культуры. Живу в Москве, около Курского вокзала, можно сказать, в центре…»

В это время его же, Олега Андреевича, голос, но уверенный и раскатистый, произнёс со сцены: «Здравствуй, земля Югорская! Принимай рать православную! — и тут же, совсем без паузы — Что за хрень я несу?»

Начавшийся после этих слов музыкальный фрагмент прервался, и стал слышен приглушённый ропот зала. В поле зрения Олега Андреевича появился помреж, и закричал кому-то истерично: «Ставь запасной диск! С пятого трека! Козёл!» — Произошло шевеление у звукооператорской, и вновь над сценой зазвучал медовый баритон Олега Андреевича: «Здравствуй, земля Югорская! Прими рать православную! Что за хрень я несу?»

На этот раз мелодию «Славься» прерывать не стали, и она заглушила все возможные звуки, которые могла издавать в ответ площадь. На фоне исполнения Глинки, помреж пинал звукооператора ногами и злобно орал: «Я тебе где велел вырезать паузу? Я тебе, козлина, чего велел отрезать? Ты чего оставил, урод?» Звукооператор уворачивался и оправдывался: «Паузу велели убрать. Я паузу и убрал. Вообще без паузы вышло. Нормально убрал! А не надо было пороть чушь в микрофон!»

Олег Андреевич перевёл взгляд с коллег на Варю. Она вовсе не отвлеклась на закулисные баталии, а продолжала невозмутимо наблюдать за ним. Даже тени усмешки не мелькнуло в её раскосых глазах, словно не было ей дела до фонограммного конфуза, произведённого в масштабах всего Ханты-Мансийска. Так же, не было ей дела ни до регалий, ни до места жительства Олега Андреевича, а занимало её лишь то, чем ситуация закончится.

Олег Андреевич подумал совершенно некстати про нелепый синий цвет подводки вокруг её ресниц, но сказал совсем уж неожиданное для самого себя: «Выходите за меня замуж» «Хаашо» — ответила Варя с обескураживающей невозмутимостью. То ли она давала согласие, то ли одобряла правильно подобранное драматургическое решение.

019

Во время батального конфуза — главный режиссёр вместе с представителями администрации находились в банкетном зале, и никто из начальства не видал случившейся накладки. Когда это выяснилось, помреж с оператором помирились. Более того, оба стали звёздами коллектива и закадычными сообщниками по разделу славы. Уже в самолёте они начали выпивать и делиться тонкостями происшествия с артистами, администраторами и прочей мелкотой из режиссёрско-постановочной группы. Помреж в лицах описывал царившее за пультом замешательство, показывал как оператор дрожащей рукою срочно вставлял запасной диск с дублем фонограммы, как выглядел исполнитель роли Ермака, которому пришлось дважды повторить: «Что за хрень я несу?» — и притом не утерять величественной позы.

Настроение у всех было благостное. Каждый норовил ввернуть свою шутку в общее веселье, и добиться, чтоб за это все выпили. Наконец, помреж громогласно объявил главного режиссёра творческим импотентом. Поскольку главный летел другим самолётом, никто помрежу не возразил, и даже создалась приятная аура оппозиционного свободомыслия. Веселье усилилось чуть ли ни истерически.

Шум в салоне тяготел сложиться в песню. В конце концов, какой-то артист из фольклорного ансамбля достал гармонь и пошёл с частушками по проходу.

Выскочили стюарды со злыми рожами и долго угомоняли творческий коллектив, пугая вынужденной посадкой со всеми вытекающими. Пассажиры угомонились, и только помреж ещё некоторое время бурчал про импотентов, которым никогда не сделать настоящего праздника.

Олег Андреевич во всеобщем веселии не участвовал. Он даже от выпивки отказался, сославшись на организм. Сидел около иллюминатора и смотрел на облачные нагромождения, медленно плывущие под самолётом, который хоть и летел, а всё так и оставался в центре купола голубой пустоты.

Настроение Олега Андреевича было под стать пространству за стеклом, таким же пустым и безмятежным, наполненным отрешённой радостью. Возникали в нём абстрактные, не связанные меж собой образы, и тут же растворялись бесследно, как пар. То думалось про Варю, которая следующим рейсом летит в Москву, значит, не будет смысла уезжать со всеми на автобусе, а надо дождаться её прилёта.

Думалось, что пора завязывать с массовыми праздниками, потому как давно уж непонятно, чего он, Олег Андреевич на них делает. Зовут-то его известно зачем. Он, как-никак, заслуженный работник культуры из Москвы, а значит, его присутствие поднимает цену вопроса, но ему-то самому что с того?

Думалось про необъятные величины белых нагромождений, над которыми он пролетал сейчас. Скрыт ли в них какой-нибудь неведомый смысл? Есть ли смысл в его жизни, и каков он, когда всё так непредсказуемо и бессвязно? Если уходить из шоу-бизнеса, то чем заниматься дальше?.. Вон то, здоровенное облако похоже очертаниями на клоуна, который играл с публикой Ханты-Мансийска в «Капканчики»… но это уж совсем ни к чему…

020

Хоть и минуло с той поры не менее пятнадцати лет, хоть и случились в жизни Олега Андреевича колоссальные перемены, а Варя так и оставалась для него константой непостижимости. Порой Олег Андреевич сравнивал её со сфинксом, таковое вечное спокойствие хранилось в ней. Слова её, выражения и замечания были просты, словно кухонная посуда, но притом создавалось ощущение, будто всякое движение его души, всякую его мысль Варя видит со стороны как предмет. Видит в полном объёме и приемлет как данность любой сдвиг и поворот, который бы ни выкинул Олег Андреевич.

Немыслимо жить в постоянном согласии с ним, если сам он бывал с собою не согласен, но Варя умудрялась. Какая бы глупость ни занимала его в данный момент, он всегда мог её высказать Варе, нагромоздить парадоксов с дикостями, и не получить за то осуждения. Внимательно выслушав Олега, Варя всегда вовремя говорила: «Хаашо» — и было ему не совсем понятно, к чему это «хаашо» относится.

Однажды он даже попытался бросить Варю, но из этого ничего не вышло, поскольку и на его бросание и на возвращение она реагировала с одинаковым благосклонным вниманием. Кивнула и сказала: «Хаашо»

После давней той гастроли Олег Андреевич и вправду ушёл из суетной индустрии массовых праздников. Друзья и связи помогли ему закрепиться в союзе писателей на важной должности ответственного секретаря.

Когда новые власти предоставили союзу писателей полную свободу творчества, в смысле, прекратили государственное финансирование, важность слегка сдулась, обросла рутиной литературного процесса, но бросать место он уже не хотел. Сколько можно делать крутые повороты судьбы? Счастье оказалось дома, в Варином добродушном величии, от которого он всегда успокаивался, какие бы поводы для раздражений ни подсовывала работа.

Так и теперь, стоило Варе поинтересоваться, чему посвящены возмущённые возгласы ответственного секретаря, как буря в голове улеглась, и даже самому ему показалась смешной. Олег Андреевич посетовал: «Представляешь, Варя, всякие эмбицилы пишут псевдоисторическую галиматью, а мне приходится её читать, да ещё рецензировать. У меня уже мешки под глазами набухли. Видишь?»

«Вижу — Варя погладила его лицо и предположила — Они пишут потому, что им не хватает водки» «Может и правда — пожал плечами Олег Андреевич — налить бы им всем, чтобы упились и не вникали в текст. Или, лучше установить в подвале дома литераторов бочку с вином, чтоб они совсем прекратили писать. Должна, ведь, когда-то закончиться эта нескончаемая энтропия! Пишут, пишут, пишут… чёрт знает что пишут!» — Олег Андреевич нажал клавишу Enter, и на лоток принтера полезли отпечатанные листы.

«Не читай, если не интиесно» — посоветовала Варя, от чего Олег Андреевич горестно махнул рукой: «Как же не читать? Сама посуди, Варь, сегодня презентация книги какого-то неизвестно кого по имени — никак. Брошюрка нелепая, написано чёрт знает что… в основном враки. Мыслимо ли так бессовестно врать?»

«Откажись, скажи, что заболел» — флегматично сказала Варя. «Ты говоришь, как будто всё просто — вздохнул Олег Андреевич — а всё непросто. Шеф велел быть всем. Речь идёт даже о телевидении. Посмотри в программе недели. В новостях по первому каналу на завтра должна быть анонсирована передача»

Варя исчезла на миг, и тут же вернулась с газетой. Ткнув пальчиком, сказала: «Есть чего-то, но невнятное… вот оно.. пьезентация в центьяльном доме литеатоов. Ты об этом?» «Дай-ка сюда» — Олег Андреевич взял у жены газету и вгляделся в программу телепередач. Потом сказал задумчиво: «Передача в семь утра. Какое-то время бесполезное… хм… я про телевидение писал всем, кого приглашал. Всё-таки, какая-никакая замануха для писателей, а выходит чёрт знает в какую рань! Весь эффект коту под хвост. Ну и бог с ней, с передачей! Всё-таки я надеялся набрать хоть с десяток настоящих авторов, чтоб они показали класс. Думал, устрою открытые чтения по Бениовскому на презентации этого недоумка, чтоб ему стыдно стало. Кинул клич. Люди отозвались, напряглись, начали сочинять на эту тему. И знаешь, чего насочиняли? На вон, сама почитай».

Принтер выплюнул последний лист, издал звук утихающего пылесоса и остановился. Варя взяла распечатанные листы и прочла вслух: «Куей отыскал поучика Бениовского съеди остатков аймии…»

021

Курьер отыскал поручика Бениовского среди остатков армии фельдмаршала Броуна и вручил письмо. Дошло оно из адской глухомани! Получив пакет, Мориц Август тут же забыл о нём. Были дела поважнее. Остатки тридцатитысячной армии отступали от Лобозице, а читать в седле, да ещё под октябрьским дождём — несподручно. Лишь на следующее утро, когда развеялось, он вскрыл пакет, пробежался бегло по первым строкам, написанным каллиграфическими завитушками, и прочёл магическое слово — «Наследство»

По более внимательному изучению оказалось, что письмо писано родным его дядею, то бишь, Гвидоном. Старик сообщал, что собирается в мир иной, по коей причине беспокоится о передаче своего имения в наследование и призывает племянника прибыть в Виевис.

Мориц тут же помчался обгонять растянувшийся вдоль дороги полк. Отыскав в авангарде полковника и, отсалютовав ему, справился, не ожидаются ли в ближайшем будущем важные для истории манёвры.

Дождь стекал с меховой шапки полковника, с рыхлого красного носа. Всё его, лошадиное лицо выражало брезгливое недовольство миром, обстоятельствами, дорогой, отступлением, и этим самым пятнадцатилетним поручиком, который скачет и суетится. Глянув на юнца ненавидящим взглядом, полковник хотел двинуть ему в челюсть, но передумал и проскрипел: «Чего тебе ещё?» «Еще? — удивился Мориц — Герр полковник, разве я к вам уже обращался?»

Полковник сплюнул и сказал: «К моим сорока пяти годам я успел налюбоваться на умников и зубоскалов. Мне встречались идиоты с задором в глазах и без такового. Таким как ты желторотым поручикам место не в кавалерии, а за грифельной доской, из-за которой вас непонятно зачем выдергивают. На кой чёрт, спрашивается, ты прискакал и спрашиваешь ерунду? Закрой пасть и докладывай — чего тебе ещё?»

Докладывать с закрытой пастью может не каждый, но Мориц мог, и потому доложил: «Герр полковник, мной получена депеша, в которой дядюшка вызывает меня в Тракай. Могу ли я покинуть полк?» «Тракай? — переспросил полковник — Эт что за дыра?» «Он в Литве» — объяснил Мориц. «Литва-а — протянул полковник, будто пробуя слово на вкус, и, разжевав, резюмировал — славяне» «Так точно» — подтвердил Мориц.

Полковник сдул дождевую каплю с носа и забрюзжал: «Кругом одни венгры, чехи и славяне. Потому, наверное, мы и отступаем, что среди нас мало нормальных европейцев. Как же мерзко и гнусно! Дождь, слякоть, отступление и вы, славяне. Вы попадаетесь в самом непредсказуемом облике! Везде, где вы — необратимо рушится дисциплина и сама возможность существования разума. Вон там, сзади по левому флангу маршируют пандуры. Это вообще чёрт знает кто. Ополченцы. Всю дорогу орут дикие песни на своём варварском языке.

Но как вы ловко маскируетесь! Мне бы и в голову не пришло, что ты, поручик, славянин. В крайнем случае считал бы тебя за венгра. Э, да что там говорить! Вот, объясни мне, почему я теперь должен принимать о тебе решение? Чего бы тебе не отпроситься у какого-нибудь генерала? Ведь, твой папаша был генералом? Кстати, он венгр, или славянин?» «Он вышел в отставку, герр полковник, уже несколько лет назад»

«Логично» — кивнул полковник и тяжко вздохнул, глядя вперёд, на раскисшую под дождём дорогу. Надо было чего-то отвечать поручику. Самым правильным было бы запретить ему все идеи о депешах, дядях и Тракаях. Пусть марширует до самой Праги, а там, когда армия встанет и начнет готовиться к чему-нибудь… неизвестно, к чему предстоит готовиться… там пускай помыкается по инстанциям, получая разрешение. Пускай поищет генералов, с которыми служил его папаша, найдёт какого-нибудь покровителя, тоже славянина, который на шее империи дорос до генеральского звания, а теперь сидит в штабу и командует им, полковником, настоящим австрийцем по рождению. Как всё несправедливо в этом мире!

Полковник медленно процедил: «Покидать армию во время войны не положено…» — краем глаза он посмотрел на Морица. Поручик сохранял непроницаемость лица, словно и не ждал иного ответа. Хотелось вывести его из себя, заставить юнца сердиться, обижаться, клянчить… хоть какой-то добиться реакции, но видимо, отказ не явился для Морица неожиданностью. Тогда, какой смысл в запретах? Запрет нужен лишь тогда, когда он волнует душу, заставляет скрежетать зубами, биться в собственном бессилии. Бессмысленный запрет, это лишь тяжкая духовная ноша для запретителя. И полковник завершил фразу: «…но, учитывая высокое положение твоего отца, а также твой возраст и то, что пользы от таких бездельников всё равно не бывает, я могу тебя отпустить. Давай сюда депешу»

Мориц вынул из-за пазухи письмо и протянул полковнику. Повертев конверт, тот хмыкнул: «Хм! С гербовой печатью! Гляди, какие мы знатные! Если по уму, то надо дойти до привала, взять писаря и оформить тебе подорожный документ, чтоб ты хоть не выглядел дезертиром. Но если посмотреть на это дело шире, то скажи на милость, кто в наше время, будет изучать твои бумаги? Ты как собираешься ехать?»

Поручик ответил: «Мне нужно отклониться от восточного направления на север, и двинуться на Бреслау. Там я пересеку Одер и вскоре покину Силезию. Войду в Польшу, переправлюсь через Варту, и доеду до Ленчица. Затем возьму восточнее, до Варшавы. Потом снова на северо-восток до Гродно. От Гродно вдоль Немана на север, на Тракай. Неман будет оставаться по левую руку. Я ездил к дяде в детстве и помню дорогу. Могу изобразить маршрут на бумаге»

«Дай бог, чтобы ты так же ловко ориентировался, как говоришь» — сказал полковник. «Разрешите отбыть?» «Разрешаю — полковник отдал Морицу пакет. И, когда тот, пришпорив коня, поскакал вперёд, крикнул вслед ему единственное знакомое славянское выражение то ли на польском, то ли на сербском, то ли ещё на каком-то из их диалектов — Шоб ты всрався!»

022

Варя подняла взор на Олега Андреевича и спросила: «Это будет опубликовано?» «Только через мой труп! — воскликнул Олег Андреевич. Пока Варя читала, он успел сходить в ванну, чтобы умыть бороду, а теперь надевал костюм — Я хотел получить серьёзные работы, чтобы швырнуть их в морду тому писаке, который пихает свою бездарщину к нам, в союз. Должен хоть кто-то стоять на рубежах дозволенного!

Союз писателей всё-таки, организация с именем, и не должна печатать ахинею даже за деньги. Только погляди на эту брошюру! — тут он показал на стопку одинаковых книжек «Русский Мадагаскар» на краю стола — Какой-то Ахин-шмахин. У него даже не язык, а какая-то феня!

Месяц я собираю нормальных людей, способных размазать этого, с позволения сказать, автора. Книжку раздают всем желающим. Сама взгляни, какая буйная дичь про ампансакабе!» — Олег Андреевич развернул одну из брошюр и ткнул пальцем в текст.

«Обязательно взгляну — пообещала Варя — но потом. Я не могу сьязу читать всё» «Вот, я положу тут, около монитора — объявил Олег и оставил брошюру на столе. Остальные сгрузил в портфель, говоря возмущённо — я думал, соберутся нормальные авторы, достойно владеющие словом, но эти дилетанты пишут ещё хуже! Клоуны! Одни клоуны пишут бред, потом другие клоуны их читают и начинают обезьянничать, подражать, кривляться как макаки. У них это называется постмодернизмом, а на мой взгляд, это чистая энтропия. Отсутствие вкуса, отсутствие стиля, языка. Всё разбегается от одного к другому, как зараза, как чума! Они поражены этой коростой. Жалкие ничтожества!»

Варя полистала листы распечатанного текста и вновь пожала плечами: «Не знаю, чего ты кипятишься, Олег. В некотоих местах смешно. Вот здесь, к пьимеу: „Лошадь молчала, не находя достойных тем для беседы“ — можно читать, если скучно…»

Олег Андреевич прервал надевание галстука, забрал у Вари распечатку, и запихнул её в портфель, говоря попутно: «Вот именно, Варя. Читать можно от скуки, а написана чистая ложь! Со всех сторон одна неправда.

Не могло быть никакого отступления в принципе! Когда Бениовского отправили на войну, Австрия перестала отступать, причём, не благодаря Бениовскому, а потому что против Пруссии выступила Россия. Победоносно вступила! Австрия тоже перешла в наступление, а эти придурки пишут про какое-то отступление.

В октябре 1758 года Бениовский бился у деревни Гохкирхен, в составе эскадрона ворвался в деревню, и едва не взял в плен самого Фридриха! Короля! Чувствуешь накал истории? А тут одна тоска, дожди и массовое отступление. Стыдно так пошло врать!

Посмотри, чего ещё. Во время атаки его ранили в левую ногу. Каким это образом раненый гусар будет обгонять строй, догонять какого-то полковника? Не было там никакого полковника! Третье враньё подряд. Всё было не так»

Варя слушала, не перебивая. Олег Андреевич вытащил из того же самого портфеля другую распечатку и показал подчёркнутый красным текст: «Смотри, чего пишет Каданьский. Он самый углублённый исследователь. Он поднял все архивы, в которых чего-то можно было найти. Смотри: „Командир корпуса, в котором служил Морис, генерал Гедеон Эрнст Лаудон, получил письмо от дяди Бениовского, Гвидона де Бениов, в котором тот настоятельно просил Мориса приехать к нему. Лаудон отстранил раненого Бениовского от службы, снабдив его рекомендательным письмом. Письмо было адресовано дворянству прибалтийских провинций, откуда сам Лаудон был родом, и скорее напоминало охранную грамоту. Когда Морис брал письмо из рук генерала, его не оставляли сомнения относительно полезности этого документа…“ — что? Трудно было прочитать? Не пришлось бы придумывать про лошадиное молчание. Кем надо быть, чтобы заставить героя разговаривать с лошадью? Если сам автор немножко ку-ку, то и герой у него такой же. Согласна?»

«Согласна — кивнула Варя — ну и не беи в голову. Пьёведёшь заседание и возвъящайся. Они там все дуаки». Олег Андреевич ответил Варе уже с порога: «Может, не дураки, но клоуны точно. Красноносые клоуны!»

Хлопнула дверь. Варя собиралась отключить компьютер, но заглянула в оставленную брошюру на открытой странице. Взгляд её побежал по строчкам, поглощая буйную дичь про ампансакабе.

023

«Допустим, вождю древнего мадагаскарского племени попался бы в руки предмет из мира европейских технологий. Хоть бы карандаш. Чего он сможет про него сказать на том дикарском языке, которого в те времена даже им самим не преподавали в допотопных школах? Глянул бы я на то, как прифигели бы наши спиногрызы, кабы их в те школы засадить, да поучить там химии с географией. Вот бы все заорали: «Отстой! Какой отстой!» Там даже глобусов не было, не говоря там про компы, айфончики, смартфончики и прочие приблуды. Нормальному пацану и подавно в Мадагаскарскую ботву не въехать. Ладно бы, хоть звуки были как у людей, а то свистят попугаями, да тявкают. Набор шумов природы, вот и весь их словарный запас!

Спрашивается, на кой ляд переводить на нормальный наш язык непотребные звуки старого туземца? Дожил до седых мудей, а даже карандаша не видал! Чего умного он донесёт до нашего сознания? Он там, в своём 18-м веке, конкретно отстал от Европы, не говоря про наш, 21-й век информационного насыщения! Нам, людям будущего, он должен казаться чисто чухломой. Сейчас при помощи цифровых технологий и социальных сетей всякий лох может ощутить себя самым умным.

Плюнуть бы на того дедка смуглявого, да послать его, скотину, в рабство вместе со всем племенем. Этим, в общем-то, и занимались те самые белые цивилизаторы из просвещённых стран Сервантеса, Мольера и Бомарше. Вооружённые мощью огнестрельных мушкетов, они регулярно высаживались на Мадагаскар, шныряли по нему, отлавливали полуголых тех обезьян и увозили, чтобы продать за твёрдую валюту. Так двигался прогресс европейского просвещения, и до сих пор он так движется в отношении всяких там дикарей.

Но вот же незадача! Процесс европейского очеловечивания проходил мимо соплеменников этого самого старого вождя. В чём дело? Скорей всего, старик владел каким-то непонятным колдунством, благодаря которому спасал своих макак от неминучего плена и скотской гибели. Потому и в других племенах к нему относились с уважением, шли за советом, а на крайняк старались не обижать. За то и звали его ампансакабе. Это по значению близко к уважаемому доныне понятию — пахан. Значит, старик достиг вершины!

Отсюда мораль для молодёжи: в какой бы дыре ты ни оказался, хоть на зоне, а хоть и на химии, везде иди вверх! Если тебя все уважают и паханом зовут, значит, ты можешь немного расслабиться, и на некоторое время поверить окружающим людям. В долгую верить нельзя, но мальца можно, пока ничего не просят.

Если все местные дедушку так сильно уважали, то почему бы и нам не узнать, о чём насвистывал туземный авторитет? Не надо кривить харю из-за превосходства цивилизаций, или какого-то там карандаша. Карандаш — не повод забивать на мнение бугра, который отвечает за базар и умеет поставить себя настоящим императором, а не фуфелом.

Не место красит человека. Карте — место! Я видал парня, который понятия не имел про то, как пользоваться пластиковой карточкой, но при этом вскрыл банкоматов больше, чем ты консервных банок. Так что, не выпендривайся, а читай…»

024

Ампансакабе показывал соплеменникам карандаш и говорил: «Этот странный синий предмет в моей руке — заставляет меня видеть землю, которая далеко на севере. Там почти всё время холодно. Солнце там скупое, и поэтому людям приходится самим быть светлыми, как солнце. Там не найдёшь ночлега на открытом воздухе, потому что замёрзнешь и станешь твёрдым, словно камень. Там даже вода иногда становится камнем, а потому люди привыкли протягивать другим руку помощи.

В той стране жизнь теплится еле-еле, а порой замирает вовсе. Люди радуются ей, как мимолётному счастью. Насыщенность каждого мгновения кажется им драгоценным, но та драгоценность не застывает жёлтым металлом. Драгоценность той северной жизни имеет свойство исчезать. Их золото растворяется в земле, их серебро и алмазы превращаются в воду и утекают сквозь пальцы, а потому люди из той, далёкой страны — не станут ловить нас, чтобы обменять на деньги. Эти люди пришли сюда так же случайно и мимолётно, как всё в их жизни.

Я вглядываюсь в будущее, чтобы разглядеть там результаты их дел, но и в далёкой неизвестности не нахожу внятного ответа. Я вижу там людей, которые совершают нелепые действия и стремительные перемещения.

Хозяин этого синего предмета странным образом связывает людей будущего мира между собой. Они спорят о нём, пытаются вспомнить то, что далеко от них, или чего не было на самом деле. Я вижу необъяснимую картину, как далёкий человек будущего движется с огромной скоростью, но вместе с тем неподвижно сидит в железном сосуде. Он смотрит на плоский лист, но вместе с тем видит на нём обрывок нашего мира. Очень трудно осмыслить такое положение вещей, а тем более — объяснить…»

025

Сергей убрал в рюкзачок ту книжку, с морем и пальмами на обложке. Почитать не вышло. Слишком насыщенной оказалась жизнь в вагоне. То «Мрачные щи» исполняли ламбаду, то литературный спор меж пассажирами перерос в женское рукоприкладство с последующими криками, хоть и мужскими, но от того не менее бестолковыми. Отхлёстанный журналом баритонистый нахал — долго и беззащитно возмущался. Очевидно, он оказался настолько рыцарски воспитан, чтоб не отвечать обиженной даме встречным рукоприкладством, но не настолько рыцарем, чтобы снести побои молча.

Суета мешала сосредоточиться не только на чтении, но даже и на собственных мыслях. Взять хотя бы синий карандаш. Откуда он взялся в голове? С чего это вдруг ему думалось о карандаше, да так и не додумалось?

Куда бы уместней — не отвлекаться на вспышки побочной реальности, а довести до логического завершения хоть одну мысль. Но для этого всё должно было бы происходить как-то иначе. К примеру, вместо «Мрачных щей» вошёл бы в вагон сказитель с гуслями, и запел бы, перебирая струны:

«Хоть копайся в событиях прежних,

хоть просчитывай звёздный прогноз.

В утешительных добрых надеждах

часто скрыта причина для слёз.

Так, создав небеса и светила,

напоённые светом и тьмой,

в жизнь душа заблужденье впустила,

как условие жизни самой.

Сохраняет история сцены,

от которых мороз по спине.

Люди мрачные лезут на стены,

а другие стоят на стене,

и летят, кувыркаясь бескрыло,

с неприступной они высоты.

Кто-то хочет, чтоб всё это было.

Этот кто-то, представь себе, ты.

Победители пишут страницы,

зачастую изрядно приврав,

и уже никогда не добиться

точных сведений: кто же был прав.

Люди спорят, крича что есть силы,

и слюной переполнены рты.

Кто-то хочет, чтоб всё это было.

Этот кто-то, представь себе, ты.

Можно тешиться разницей взглядов,

можно крикнуть, мол, все дураки,

но вопрос: «А кому это надо?» —

углубляет ущелье тоски.

Не грусти, озираясь уныло.

За спиной догорают мосты.

Кто-то хочет, чтоб всё это было.

Этот кто-то, представь себе, ты.

Спросит Велес с глумливой усмешкой,

заслонясь византийским крестом:

«Угадай-ка: орёл, или решка

перед самым броском — не потом,

не тогда, как уже наступило

уточнение прежней мечты?»

Кто-то хочет, чтоб всё это было.

Этот кто-то, представь себе, ты.

Ты не помнишь, как всё начиналось,

и не знаешь, к чему всё идёт.

Кот в мешке — не такая уж малость.

Он — живой, или дохлый, тот кот?

Обезьяноподобная дева

вдруг прозрела: «О боже, змея!»

Кто-то яблоко сунул ей с древа.

Этот кто-то, представь себе, я…»

Не случилось никакого сказителя, ничего уместного не произошло за время пути, и даже книжку не удалось почитать как следует. Вот, так и вся жизнь пройдёт в неуместностях, да суете. Хотя, нет худа без добра. Дождь за окнами, вроде как, прекратился.

026

Выйдя из вагона, Сергей поспешил на привокзальную площадь, там перемещался от одной остановки к другой, вглядывался в таблички на автобусах, изучал номера маршруток, хороводом подъезжавших и отъезжавших. Одни группы людей стремительно выскакивали из «ГАЗелей», другие так же стремительно загружались в них, и уезжали в своих направлениях. Нужного номера всё не попадалось.

Тому, кто привык ездить на одной, конкретной маршрутке, неразбериха эта, вроде и не мешает. Какое дело каждому до других? Маршрутки деловито сменяют друг друга, будто средь них крутится игра «Капканчики».

Сергей играл в «Капканчики» со студенческой скамьи, когда задора в нём было много, а гонорар массовика-затейника казался сказочно большим. От праздника к празднику Сергей набрал уверенную манеру подачи, нарастил обширный репертуар массовых игр, и с лёгкостью мог бы держать внимание публики в течение трёх часов. Но центром любой халтуры, на которую Сергей подряжался, гвоздём всех его игровых программ продолжали оставаться именно «Капканчики».

Игра эта древняя, фольклорная, имеет несколько названий, в том числе «Золотые ворота». Сначала все встают в один хоровод, а ведущий выбирает несколько пар, которым предстоит быть этими самыми капканчиками. Взяв друг друга за обе руки, и подняв сомкнутые руки вверх, как ворота, каждая пара торчит поперёк хоровода и пропускает остальных. Народ радостно и под музыку бежит по кругу, вбегает внутрь капканчика и тут же стремится выскочить из него. Так длится до тех пор, пока ведущий, а точней, красноносый клоун Сергей не крикнет: «Стоп!»

Тут музыка выключается и те, которые называются капканчиками, опускают руки вниз. «Захлопнулись наши ворота! — злорадно верещит Сергей — Кто в капканчики попался, за ручки взялся, да в капканчике жить остался!» Попавшиеся бегуны становятся частью того самого капканчика, которому удалось его поймать.

Постепенно капканчики входят в раж и начинают азартно ловить бегущих. Круговорот бегунов тоже несётся всё активней и каждый радуется, если его не поймали. Капканчики всё увеличиваются, вбирая в себя новых ловцов. Свободного от капканчиков места становится всё меньше, а беготня не унимается. Общий хоровод превращается в несколько хороводов поменьше, из которых потом Сергей слепит какую-нибудь другую массовую игру, в зависимости от наличия, или отсутствия поощрительных призов. Пока идут «Капканчики», никаких призов не требуется. Всё идёт само собой, себя подхлёстывает и ускоряет.

Занятно, когда в капканчики начинают играть взрослые. Увлечённые всеобщей беготнёй, они забывают о солидности, будто впадают в детство. Ничем в жизни не связанные друг с другом дяди и тёти, вдруг теряют привычную разобщённость, начинают ловить друг друга, смеяться над попавшимися и завидовать проскочившим. Общая игра магическим образом связывает людей, меж которыми нет и быть не может ничего общего… чёрт! Ну, где же останавливается этот автобус?

027

Старый сдвоенный «Икарус» — отличался от многочисленных маршрутных ГАЗелей и габаритами, и цветом, а потому — как появился на площади, так и выпятился вовсю. Номер на лобовом стекле был именно тот, который надо. Сергей побежал за автобусом, догнал его, и вместе с людским потоком всосался внутрь.

Пытался найти на стенах схему маршрута с остановками, но таковой не обнаружил. Зато везде, где возможно, висели одинаковые плакаты местного значения с призывом к жителям города — сделать правильный выбор. На должность то ли мэра, то ли префекта, то ли депутата… чёрт знает на какую должность надо было пренепременно выбрать — чёрт знает кого. То есть, фамилия торчала тут вместе с именем и отчеством, но Сергей как прочёл фамилию, так и забыл её тут же.

В центре каждого плаката зиял портрет мужика в пиджаке. «Вот же пройда!» — оценил Сергей физиономию кандидата. Из тесной колодки воротничка, ещё и укреплённой для прочности галстуком, выпучивалась на волю здоровенная будка человека, не терявшего времени без еды. Всё было гладко выбрито, ухожено, но не очеловечено ввиду невозможности очеловечить столь карикатурный типаж. Над мясистой носярой завзятого гедониста лупились два глаза, и были они до такой степени близко придвинуты один к другому, что норовили вот-вот срастись.

Создатели мультиков наверняка пользовались именно этим лицом в качестве модели, когда рисовали ленивых и глупых злодеев. Кандидат с плаката ещё и растягивал рот в подобии улыбки, от чего гримаса выходила до гротеска жульнической, словно человек вот только что, минуту назад, попятил в столовой ложку, а теперь тому радуется. Вроде бы как, ловкость проявил, и не пойман, а ежели и поймают, всё равно ничего ему за это не будет.

Сергей на миг озадачился вполне себе риторическим вопросом — с чего бы всё время именно такие хари лезут в структуры управления? Куда ни глянь, везде правят, возглавляют, сидят в президиумах — сплошь карикатурные персонажи. Может, был бы этот кандидат обычным слесарем, никому бы не бросился в глаза таковой физиогномичкский казус, а так вот — бросился.

С другой стороны, наверняка бы такой слесарь долго не протянул. Спёр бы гайку, попался, да и полетел с работы. Если личность склонна к паразитированию, то ей неизбежно предстоит вписаться в некую стратегию, выстроить соответствующую манеру, которая именуется — политическим складом ума. Ну и чёрт бы с ним.

Сергей спросил у нескольких пассажиров, скоро ли нужная остановка. Оказалось, вовремя спросил, не то просквозил бы мимо, а потом бегай по незнакомому городу, ищи нужный дом и двор с детской площадкой. К тому же, с неба снова заморосило. Как бы не отменили мероприятие те самые неизвестно кто, к которым Сергей направлялся.

028

Неизвестно кто, а точней, заказчики, состояли из двух мрачных баб и насупленного мужика, который упихивал аппаратуру в обширный багажник иномарки. Никого больше во дворе не было.

Когда Сергей подошёл, насупленный дядька уже впихнул в багажник здоровенные колонки и теперь подтаскивал и грузил металлические чемоданы. Тётки явно мешались ему. Они прятались от дождя под откинутой вверх задней дверью машины и торчали прямо на пути его хозяйственных перемещений. Выгнать их словом он не решался, но периодически раздвигал телом.

«Вроде как я не опоздал» — констатировал Сергей после того, как представился и сообщил что он от Влада Сопсанова клоун. Тётки ответили, мол, всё верно, его только и ждали. Оглядев мокрый пустынный двор, Сергей уточнил: «Праздник-то не отменится?» «Как можно? — округлила глаза с неестественно синими веками одна из них, судя по всему, местная культурная начальница — Предвыборная компания мэра! Будет сам мэр и главы управ. Вы что?»

Сергей понимающе кивнул. Наверное, бывают где-то миры, в коих существуют разного рода договора, неустойки, учёт потраченного времени, прочая муть. Здесь же всё логично, целесообразно и держится на одном честном слове. Отработал — получи, а на нет и суда нет. Какая ему, Сергею, разница — есть ли на площадке зрители. Главное, чтобы начальство было, и сам он был на месте, в срок, в костюме и при фонограмме.

Угрюмый дядька закончил погрузку чемоданов и начал наматывать длинный мокрый провод на бобину: «Фонограмму вам отдавать?» — спросил Сергей у него. «Какую фонограмму? — возопил угрюмый — Ты глаза-то разуй! Видишь, дождь? У меня и так все колонки отсырели! Хочешь, чтоб я угробил аппаратуру? У тебя есть столько денег, чтобы купить новую?» Возможно, его возмущённый спич был обращён не столь к Сергею, сколь к двум этим тёткам, но в тётках мужик ощущал начальство, а Сергей как раз был тем самым неизвестно кем, которому можно высказать всё.

Баба с синими веками поддержала электрика: «Да, вы уж, постарайтесь выступить без фонограммы». «А микрофон?..» — спросил Сергей, заранее сознавая беспомощную неуместность вопроса. «Какой тебе микрофон? — ожидаемо взвыл электрик — Я же тебе говорю, что невозможно. Видишь, я уже всё погрузил? Ну, хочешь, дам тебе микрофон, чтобы было за что подержаться? Звук-то весь тут, в багажнике! Микрофон ему!» — и обиженный электрик улез на водительское место, хлопнув за собой дверью. «Ладно — согласился Сергей — будем работать так. Где переодеться?»

Сергей не в первый раз выступал на дворовом празднике и знал, что мелкие организаторы приспосабливают под гримёрки самые невзрачные места. Строительная бытовка — лучший вариант, а ещё бывало, когда его размещали в замшелых закутках под лестницей, в подсобке уборщицы, по соседству с консьержем, в служебном туалете, в тёмном пространстве у перекрытой двери запасного выхода… куда только ни впихнут артистов ответственные работники, то есть, чиновники нижнего звена, такие вот бабищи в стиле Аллы Пугачёвой.

Синевекая баба-начальник превзошла всех муниципальных организаторов Москвы и области. Повертев головой в разные стороны, словно и вправду подыскивая место для переодевания, она выдала ноу-хау: «Переодевайтесь тут, под навесиком, а мы уж постоим пару минут снаружи, под дождём». И так она жалостливо сказала это — «Под дождём» — так искренне получилось ей выразить чувство самоотверженного благородства, что Сергею и возразить стало нечем. «Извернусь как-нибудь» — сказал он с той же угрюмостью, как у водителя-электрика.

Пригнув голову, Сергей зашёл под откинутую вверх заднюю дверь иномарки, положил кофр на колонки с чемоданами и вжикнул молнией, соображая, как бы извернуться, чтобы запрыгнуть в клоунский комбинезон и притом не замарать штаны, или рукава об мокрую землю и грязный порог машины. В конце концов, где только ни приходилось ему, клоуну, переодеваться. Можно и так.

Минуты 3 ушло на филигранное облачение в комбез. Сергей умудрялся балансировать на одной ноге, вынимая другую из ботинка и запихивая её в штанину засученного в гармошку костюма. Целиком облачась, он застегнул молнию на спине и повесил на шею свисток. Своя куртка и рюкзачок переместились в костюмный кофр.

Не успел Сергей прицепить красный нос и надеть парик, как перед ним снова возникла синевекая баба и сказала с укоризной: «Давайте уже, начинайте. Сколько можно возиться?» «Так, ведь, через 10 минут начало» — Сергей недоверчиво глянул на часы. «Нет, начинайте сейчас, а то все разбегутся» — возразила начальница. Тут Сергей заметил людей, верней подростков пубертатного возраста, которые группами по 2—5 человек подгребали к детской площадке от ближайшей школы. Баба-начальник ткнула в школьников пальцем: «Вон, видите? От школы выделена программа зритель… тоже мне, нашли, кого пригнать! Эти бандиты только и думают, как бы свалить. Хоть бы классного руководителя прислали!»

Классный руководитель, судя по всему, нашёл возможность отмазаться от мероприятия, а вот ученикам не повезло. Дождь, хоть и перестал лить плотно, но продолжалось в атмосфере нечто вроде мороси. В силу занятости внутренними прибаутками и взаимными пиханиями, старшеклассники не успели среагировать на скверные метеоусловия, да так и допёрлись до указанной им точки сбора. Но уже тут, на мокрой детской площадке посреди пустого двора, они могли бы и сообразить, что побег с места предвыборного празднования никакими последствиями им не угрожает. Баба-начальник, судя по всему, смекнула про возможность такого направления детской сообразительности, вот и напряглась.

Сергей достал из кофра смотанный в бухту канатик, накинул его на плечо и пошёл в сторону грядущего торжества. Руки засунул в карманы по локоть, растопыривая широкие клоунские штаны и думая про себя: «Хорошие карманы. Можно в них чупа-чупсов насовать штук 20, или 40. Но чупа-чупсов не дали. Но они и не нужны. Не та ситуация, чтобы весело подпрыгивать и кричать: „Кому конфетку?“ С этими детьми надо делать чего-то другое, совсем другое… чего же с ними делать?..»

По мере приближения он разглядывал потенциальную публику, выделяя наиболее ярких и активных. Публика не обращала на него внимания, поскольку наиболее интеллектуальные дети вели меж собой спор на животрепещущую тему: «Ты дурак. Нет, ты дурак» Менее активные дети наблюдали за дискуссией, а более активные — толкались и дёргали друг друга за рюкзаки.

Девки ростом ниже парней, некоторые с накрашенными волосами, другие коротко стрижены, в общем, дамская часть общества кардинально меняет внешность. Значит, это совсем старшеклассники. Парни в основном шумные, длинные, угловатые, хотя есть и пара тихих толстяков. Сергей выбрал самого здоровенного в компании и на последних трёх шагах пути окончательно сообразил, в какую сторону разворачивать диалог с залом. Он сделал серьёзное лицо и, не вынимая рук из карманов, отчётливо спросил: «Вы знаете, что сейчас будет?»

029

«Не делайте из меня клоуна!» — потребовал капитан Ларшер, на что Пуавр ожесточённо замахал в его сторону исписанными страницами: «Я и не думал никого из вас делать! С чего вы взяли?» Ларшер простонал, держась за голову: «Мне и без вашего сарказма плохо! У меня мигрень, а вы лезете с издевательствами». «Вовсе я не издеваюсь! Напротив, я потрясён вашими литературными изысканиями. Кто бы мог подумать, что под рыцарской бронёю, под мундиром отчаянного полководца — скрывается тонкий лирик? Вот я и говорю, что вы творческий человек»

«Ещё раз повторяю вам, Пуавр, прекратите издевательства. Я не клоун, не фигляр и не лирик. Более того, когда я слышу слова — творческий человек — то сразу понимаю под ними издёвку. Так называют нелепых, оторванных от реальной жизни людей, у которых в голове пунш вместо мозгов. На таких людей нельзя положиться. Они непригодны к воинской службе. Может быть, вы считаете меня непригодным? Тогда ловили бы сами вашего Бениовского. Но нет! Вы обращаетесь к военной силе, а когда работа сделана, устраиваете мне цирк»

«Ничуть не думал задеть вас, Ларшер — пожал плечами Пуавр — откуда я мог знать про столь сложные логические построения в вашей голове? У вас, ведь не написано на лбу, каким именно словом вас хвалить, а каким ругать. Мы здесь, в колониях, очень грубы и прямолинейны, говорим что видим, без иносказаний.

Я увидал исписанные вами листы, вспомнил, в каком тяжком состоянии пришлось вчера эвакуировать вас в спальню, прочёл, и удивился. Как это вам удалось такое написать? Какой слог! Какое натуральное видение мира! Словно не Бениовский, а вы сами когда-то бывали в Литве! А может, и вправду, бывали?»

«Не бывал я ни в какой Литве, губернатор! И про какие строки вы говорите? Я вчера составлял рапорт. Вы это имели в виду?» Пуавр огорчённо сморщился, ещё раз взглянул на страницы, а потом заявил: «Никакого рапорта я так и не увидал. Я и не ждал увидеть его, учитывая ваше вчерашнее состояние. Но я не ожидал увидать и этого. Скажите, Ларшер, это ваш почерк?» — тут Пуавр протянул капитану те самые листы, которыми потрясал.

Ларшер взял страницы, пробежался по тексту и поднял на Пуавра удивлённый взор: «Почерк похож на мой, но я не помню, чтобы писал это. Я пытался составить рапорт» «Такое случается — утешительные интонации прозвучали в словах губернатора — очень даже может быть с человеком, что он не помнит содеянного, а помнит немного другое. Вы как раз, упоминаете в этих строках о странных свойствах памяти» «Я?» — удивился Ларшер. «Да вы прочтите! Прочтите, коль скоро сами не помните, чего насочиняли»

Ларшер послушно нырнул в текст и к удивлению своему прочёл слова, коих не писал, хоть и были они вот, перед его глазами, написанные его же собственной рукой: «Бениовский скакал по самому верху правого берега. Слева от него земля уходила вниз и мягко выгибалась в большой, заливной луг, по которому синей лентой вился Неман. Горизонт с той стороны отступил далеко, и местность с плавными зелёными холмами лежала как на ладони. Справа же всё торчало и высилось, а поэтому тут никакого горизонта не было. Лес подступал вплотную к дороге, и никакой местности за ним не проглядывалось.

Именно с правой стороны должен был вот-вот открыться путь на Тракай. Казалось, природа задвинула зеленую заслонку и нарочно скрывала самую цель путешествия. Вот-вот заслонка отодвинется и за ней будет широкий проход в долину, по которой ползут медленные туманы, а над ними, словно над тучами, висит вдалеке прямоугольный красный куб с четырьмя шпилями. Тогда Мориц свернёт в долину, проскачет по большому тракту мимо аккуратных деревень, мимо развалин прежнего Тракая, мимо караимских деревянных домиков, зацокает подковами по брусчатке и выйдет к большому озеру, посреди которого, отражаясь в недвижной воде, стоит неприступный новый Тракай, за всю историю никогда не взятый никем.

Но заслонка всё не открывалась. Всё тянулся путь над лугами, и однообразно отражалось небо в бесконечно длинном Немане. Мориц подозревал, что каким-то фантастическим образом проскочил заветный поворот на большой тракт, сомневался и даже подумывал — не повернуть ли обратно?

Он сильно пообтрепался за дни, проведенные в пути, простыл, оголодал и едва сохранял остатки оптимизма. Дорога оказалась значительно трудней, чем была в детских воспоминаниях. Местность, хранимая в памяти, не совсем соответствовала реальной. Видимо, память имеет свойство искажать и приукрашивать мир. Чем больше проходит времени, тем сильней становятся искажения…»

Капитан оторвался от чтения и растерянно взглянул на губернатора острова Иль-де-Франс: «Я не помню, как написал это!» «Это и есть творчество, дорогой Ларшер — Пуавр похлопал его по плечу — когда на вас накатывает внезапное вдохновение, и вы перестаёте принадлежать себе. Кажется, будто не вы сочиняете нетленные строки, а некий демон водит вашей рукой. Что вы такое пишете? Зачем? Кому это надо? Всем нужен рапорт, простой рапорт о проделанной работе, а творчества никому не надо, кроме того самого коварного существа, во власть которого вы отданы в сей миг!..»

«Хватит!» — раздражённо выкрикнул капитан, и сам же напугался своей резкости. Вдруг, Пуавр обидится? Но тот не обиделся, а наоборот, хихикнул, обошёл стол с оставленными на нём книгами и взялся за собрание сочинений в кожаном переплёте: «Вы правы, капитан. Я переусердствовал немного насчёт вдохновения, но угадал насчёт демона. Я знаю, какой такой демон водил вашей вдохновенной рукой. Это Бениовский! Он не убит! Он продолжает строить козни против честных людей! Вот, посмотрите, я заглянул в его дневники и нашёл ту самую запись, под влиянием которой вы, скорей всего и написали свою галиматью. Будьте любезны взглянуть» — Пуавр повернул красный фолиант к Ларшеру, чтобы тот прочёл дневниковые записи Бениовского.

030

«К тому времени, как мне удалось добраться до Немана и двинуться вдоль него в сторону Тракая, все хвори мира набросились на меня, терзая нещадно. От мощного кашля я едва удерживался в седле. Сознание то и дело мутилось, и давно бы я ссыпался наземь, кабы не адская боль в раненой ноге. Тряска путешествия разбередила не успевшую зажить рану, и теперь она кровоточила, портила мой гусарский вид, и доставляла несказанные мучения. Я сознавал, что покинуть седло смогу лишь один раз. Вскарабкаться обратно проклятая нога не позволит. Жар поднялся такой, будто песок пересыпался во всех моих жилах. Хотелось пить, а дуновения лёгкого ветерка то и дело кидали меня в мерзкий озноб, разрешающийся ещё большим жаром.

Тропа полого взобралась на крутой правый берег, и открывшийся пейзаж врезался в моё неверное сознание вопиющим диссонансом с теми мучениями, кои доставлял мне больной организм.

Дожди давно прекратились, унеслась беспросветная серая хмарь, стало солнечно. Берег, вдоль которого шёл мой путь, изгибался впереди невероятно чёткой травянистой стеной, словно искусный закройщик по идеальным лекалам вырезал его из толстого зелёного фетра. Левый берег лежал внизу, за узкой полосой отражённого в Немане неба, и тоже был безупречно зелен. Казалось, гигантский ковёр из мохнатого изумруда уложен за рекою, а деревья столпились за ним, и не решаются ступить на его ровное пространство.

Никакой пожухлости не наблюдалось в сочной зелени трав. Лишь только дубы, росшие по правую руку моей дороги, начали сбрасывать редкие листы, кои плыли вниз в безмолвии, нарушаемом только моим вулканическим кашлем.

Моя лошадь умаялась не менее моего и шла медленным шагом. Кругом был солнечный рай, но при этом холодный и даже враждебный по отношению к тому человеку, который давеча покинул слякотный ад войны, прихватив за собой болести, мучения и кашель.

Порой мне начинало казаться, будто сам я не человек, а облако, оторванное от бесконечных грозовых туч войны. Меня вынесло сюда, но я продолжаю кашлять, потеть и сотрясаться от озноба, который прежде, где-то там, на полях сражений не замечался мной, а был составной частью всего мира. Фантасмагоричность происходящему движению придавал факт полного безлюдья.

Время приостановило неугомонный бег, и я не могу сказать, сколь его прошло, пока мне встретился ещё один конный путник. Им оказался местный караим вида столь свирепого и воинственного по сравнению с моим, что я невольно задумался об удивительном парадоксе.

Защитники Австрийской империи на полях реальных сражений имеют вид жалкий и непрезентабельный. Измождённые пехотинцы уныло месят грязь ногами и едва перестраиваются из колонны в каре. Мокрая от дождей конница смердит и засыпает на ходу. Артиллеристы и вовсе потеряли человеческий облик, сделавшись похожими на земноводных существ — не то от грязи, не то от копоти. Все эти люди голодны, грязны, простужены, и напрягают последние силы, чтобы умирая, утащить за собой хоть одного прусака. Здесь же, под мирным небом Литвы, обычный житель по сравнению со мной — выглядит бодрым и даже бравым как штабной офицер. Он пышет боевой энергией, которой нет и в помине у тех, кто составляет из себя колонны истинной войны.

Нет её и у меня. Пятно крови на левой штанине моих панталон — не добавляет мужественности. Артиллерия моего кашля не способна испугать даже блох. Я скорей сам помру, чем доберусь до смертного одра любезного моего дядюшки Гвидона.

Встреченный мною караим говорил чаще всего на неизвестном наречии, но, как вскоре выяснилось, он вполне мог понимать и даже изъясняться на польском. Так я узнал, что оба мы едем в Тракай, и более того — он знает, как доехать до имения моего дяди. Собрав остатки мужества, я ускорил движение, чтобы не отставать. Ещё и разговор пытался поддерживать, хотя выходило туго.

Через несколько мучительных часов я въехал в ворота усадьбы Виевис. Выбежали навстречу неизвестные мне подростки, какая-то женщина вышла на парадную лестницу. И тут окружающий мир потерял цвет, а затем и вовсе угас…»

«Понятно» — произнёс Ларшер. «Ага! Значит, вам стало ясно, откуда на вас напало вдохновение?» — уточнил Пуавр. «Нет никакого вдохновения — поправил его Ларшер — я сказал не про себя» «Про что же вы сказали?» «Да вот, про этого самого Бениовского. Он пишет, что мир потерял цвет, а потом угас. Говорят, именно так и приходит смерть» «И что же?» — губернатор выразил непонимание. «Значит, здесь он умер» — констатировал капитан.

На выразительном лице губернатора стремительно заёрзали морщины, но смысла их перемещений Ларшер не улавливал. Наконец, губернатор спросил: «Почему вы так решили?» «Ничего я не решал. Тут так написано» — Ларшер ткнул пальцем в страницу.

Рот губернатора издал нечто похожее на короткий свист, или даже нечто неприличное, но Пуавр приложил руку к губам, а потом сказал скороговоркой: «Мне нужно удалиться в кабинет» — и стремительно покинул веранду.

За дверью, во глубинах дома он крикнул: «Идиот!» «Наверное, ругает кого-то из туземной прислуги. Не мудрено, ведь они все остаются безмозглыми, сколь их ни наряжай в ливреи» — подумал вслух Ларшер, и перевернув страницу, продолжил чтение про то, чего можно увидать, оказавшись на том свете.

031

На зелёном фоне крутого берега — вились, прорастали один из другого упругие стебли. Тут же на них появлялись цветы, ароматы которых состязались густотой терпкости со скоростью произрастания. Количество их стремительно росло, и вот уж всё растительное буйство помчалось на меня, бросилось в лицо, проникло в ноздри и влилось в глотку волной крепкого алкоголя.

Я поперхнулся, закашлялся, и выпал из того молниеносного наваждения про травы и цветы. Едва придя в сознание, увидал я здоровенный нос дядюшки Гвидона. Потом и вся его щекастая и носастая физиомия открылась моему взору. Дядюшка лучился бодрым здоровьем, вопреки содержанию того самого письма, из-за которого пустился я в путь. Финал поездки тоже был свеж в моей голове. Прикинув одно обстоятельство к другому, я признался: «Немного жаль, дядюшка, что встретиться нам пришлось уже тут» «Жаль? И чем тебе тут не нравится?» — удивился дядя. «Ещё не знаю — честно признался я — может, в райских кущах и есть нечто занимательное, но я торопился в Тракай для того, чтобы застать вас в мире ещё живых людей»

Маленькие глазки дядюшки Гвидона метнулись вбок, словно затем, чтобы зацепить там некую мысль, а затем вновь устремились на меня с выражением радостного любопытства: «Ах, да! Как я мог упустить это из виду! — воскликнул он, после чего сменил тон голоса на вкрадчивый — Знаешь ли, Маурисий, на мне лежит важная миссия. Все наши предки очень интересуются тобой. Сейчас они начнут являться, а ты уж постарайся не ударить в грязь лицом. Не забывай о своём графском статусе. Хоть твоя несчастная мать и была до замужества всего лишь баронессой, но зато по линии Бенёвых — почти все сплошняком графы…»

«Мы с вами живы?» — обнаружил я закравшиеся сомнения. «Что ты? — всплеснул руками дядя — Мы, как раз, находимся в преддверии рая, и сам Пётр выпустил меня за калитку для торжественной встречи. Пойду, распоряжусь, чтобы начинали райское пение» — тут он поднялся, и направился прочь.

В правой руке дядюшки я заметил глиняную бутыль, а в левой — чашку. Эти предметы могли бы объяснить привкус алкоголя, который всё ещё ощущался во рту, но я, видимо, был слаб для критических оценок и не особо отличал реальность от грёз, в которые погрузился, едва дядя покинул поле моего зрения.

Когда запах спирта и трав снова дошёл до моего обоняния, я уже не блуждал в растительных образах, а попросту открыл глаза. Увидал ту самую чашку, с которой дядюшка покинул меня давеча. Это он поднёс её вплотную к моему лицу, приговаривая: «Хлебни-ка теперь осмысленно. Да-да, племянник, это и есть та самая амброзия, которой питаются праведники в раю»

Приглушённо слышалось пение нескольких женских голосов. Я хлебнул амброзии, от чего дух мой перехватило. «Спиритус! — воскликнул дядя на латыни — Святой дух вина, прополис и весенние травы благословенной земли. Пей, Мориц, с удовольствием» Я закрутил головой, чтобы понять, откуда исходит пение, но мощная дядина фигура загораживала обзор. Дядюшка заметил: «Ага! Хочешь, как я вижу, сориентироваться в пределах того света? Ангелов, поди, выглядываешь? Не выглядывай. Ангелы только голосами проявляют себя, а зримых фигур стараются не показывать. Но посмотри на другое, Маурисий! Вот и приближаются встречать тебя твои благородные предки!»

Во глубине комнаты (а находился я всё-таки, в комнате с горящими в канделябре свечками) стали появляться фигуры. Головы их — укутаны в матерчатые хламиды. Разобрать, что за люди — возможности не представлялось, и кабы не шаркали они по полу, вполне бы сошли за абстрактных предков, или призраков. Однако, ногами они шаркали, пока не останавливались по очереди вдоль дальней стены.

«Хоть я слышу ангельское пение, и вижу закутанных в тряпицы людей, а сдаётся мне, дядюшка Гвидон, что водите вы меня за нос» — сообщил я, на что дядюшка отреагировал с такой укоризненной радостью, словно это он уличил меня в мошенничестве, а не я его: «Ах ты, плут! Я-то уж замыслил целый театр, чтобы ты почувствовал себя на небесах. Вот бы потеха вышла! — тут он обернулся к фальшивым пращурам — Ладно уж, кончайте маскарад. Мориц вас раскусил»

Женские голоса, исполнявшие пение ангелов, смолкли. Лжепращуры пошли на выход, скидывая на ходу балахоны, и обнаруживая самые затрапезные внешности дворовых людей. Дядюшка Гвидон провожал их критическими поучениями: «Петь надо чисто, а не так фальшиво. Сколь вас учить? Неужто, сами не отличаете, где ангельские алилуи, а где поросячий визг? А вас хоть в парчу наряжай, а всё едино, не графы. Даже на баронов не тянете! Где вы слыхали, чтоб загробные тени так шаркали по полу? Ещё бы кто носом шмыгнул для полного фиаско! Чего ссутулился? Неужто, мой племянник не отличит осанку благородного? У него, как-никак, мать была урождённой баронессой Ревай, царство ей небесное. Вы слыхали какая осанка у баронов и баронесс? Чего же изогнулись крючьями? Ни на баронов не похожи, ни на покойников. Не пойми чего…»

Домочадцы уже покинули залу, а дядюшка всё продолжал высказывать претензии: «И зачем я вас держу? Курицу обмануть не сможете, не то что раненного молодого гусара…» «Дядюшка Гвидон — прервал я поток его укоризн — не объясните ли вы, для чего было нужно сие лицедейство?»

032

Первостепенная задача любого лицедейства заключается в том, чтобы заморочить человеку голову, выбить у него почву из под ног, перенести его в иную систему координат, а там уже делай с ним чего хочешь, а точней, чего требует насущный момент и заказчик. Насущный момент требовал, чтобы группа старшеклассников присутствовала на открытии детской площадки тем самым кандидатом, толстую рожу которого Сергей созерцал на плакате в автобусе.

Если бы Сергей повёл себя как заурядный уличный клоун, то скорей всего, потерял бы аудиторию. Пубертатные зрители в два раза быстрей сообразили бы слинять. Им-то зачем мокнуть под стабильной моросью, на нелепой этой площадке? Скорей всего, школьная администрация даже не объяснила им толком — для чего погнали класс на мероприятие.

С первых лет обучения в школе — старшеклассники перевидали толпу таких вот клоунов, загнанных рутиной ремесла, повторяющих друг друга не только формой костюмов и красными носами, но и стандартными программами игр с вечным танцем утят, макареной и прочими хороводами. Клоуны одинаково визжат, заигрывают с детишками и навязчивым своим весельем вызывают неизбежную оскомину.

И вот, оказался среди школьников клоун. Заурядный клоун с красным носом и канатиком для перетягивания. Чего ждать от клоуна? Все знают — чего. Но клоун не пищит, не улюлюкает, а на полном серьёзе спрашивает: «Вы знаете, что сейчас будет?»

Школьники прервали выяснения насущных вопросов и вперились в серьёзного клоуна, испытывая лёгкий диссонанс меж ожидаемым и действительным. Клоун не торопил детей с ответом, стоял со спокойным и даже суровым выражением на морде и засунутыми в карманы руками. Словно зашёл он сюда не по работе, а наоборот, временно оторвавшись от неё. Нетипичный клоун.

Одна из школьниц, деваха резкая, одетая вызывающе ярко и с выкрашенными в синий цвет волосами на голове, ответила за всех: «Откуда нам знать?» «Как? Вы не знаете? — тут же взвинтился клоун и стал тыкать рукой в разных направлениях одновременно — Посмотрите сюда! Вы видите, что здесь?» «А чего? Нету здесь ничего. Не видим» — последовали ответы.

Клоун укоризненно покачал головой: «Эх, вы! Да здесь же детская площадка! Вон горка, вон качели, а вон там лесенки. И сейчас… — клоун замер на мгновение, воздев указательный палец кверху, а потом провозгласил — Внимание! Самое большое начальство появится здесь через десять минут!»

«Путин?» — предположил один из школьников. Сергей кивнул ему: «Почти! Вот такое начальство будет» — выпятив живот вперёд и согнув колени, клоун Сергей прошёлся вдоль детской площадки туда-сюда, чем вызвал взрыв детского смеха. Сурово зыркнув на смеющихся, он спросил: «А вы готовы встречать высокое начальство?» «Нет! Не готовы!» — отвечали дети смеясь, и поглядывали недоверчиво. Кто знает, чего ждать от нетипичного клоуна? Шутит он, или всерьёз? А может, он бешеный? А вдруг, укусит?

«Надо приготовиться — сообщил Сергей, как об очевидном факте — времени у нас в обрез. Давайте, отрепетируем. Кто у нас будет самым большим начальником? — не дав школьникам задуматься, Сергей ткнул пальцем в здоровенного, прыщавого юнца, который всё это время смотрел на него, криво усмехаясь — Вот ты будешь главным начальником. Как тебя зовут?» «Колян» — лениво обронил старшеклассник, и по всему его виду было ясно, что не царское дело начальников изображать. «Будешь Владимиром Владимировичем» — постановил клоун, от чего некоторые одноклассники обрадовались, стали хлопать верзилу по плечам и подбадривать: «Давай, Колян! Будешь бугром!» Сергей подхватил слово: «Бугор выбирает двух заместителей, и оставляет их стоять здесь, около себя. Все остальные идут за мной!»

Основная масса участников «программы зритель» устремилась за клоуном, а тот подбежал к железной горке, ткнул пальцем в её жёлтый жестяной борт. Хоть и были на горке капельки дождя, а краска всё равно не высохла. Не успела.

Испачканный палец Сергей разглядывать не стал, а сообщил: «Не дай бог, бугор вздумает прокатиться с этой горки. Весь перепачкается в масляной краске. Не отмоешь! Нам это надо?» «Не надо!» — почти дружно ответила «программа зритель». Сергей указал на крашеную в синий цвет деваху: «Ты будешь ответственным работником за горку. Набирай себе помощников» Деваха моментально собрала вокруг себя нескольких подружек, чуть менее ярких, но столь же независимых, как сама.

«Что надо делать, когда бугор с заместителями приближаются к горке?» — поинтересовался Сергей. «Не пускать его!» — ответила одна из подруг. «Ну, ты чо-о-о? — разочарованно закричал Сергей — Как можно не пустить бугра?» Остальные подруги, включая синюю, тут же набросились на совершившую ошибку однокашницу: «А, лошара! Бугра не пускать! Попробуй, Коляна не пусти!..» «Чтобы не испачкался он» — уточнила девушка, краснея от неловкости. «Правильно мыслите, барышня!» — поддержал её Сергей, чем вызвал среди школьниц и школьников новый взрыв внезапного смеха. Очевидно, слово «Барышня» так же веселило детей, как слово «Цирюльня» веселит Филиппа Киркорова. Многих веселят слова экзотические, незнакомые.

Сергей не заморачивался поиском причин веселья, а нагнетал в публике атмосферу поиска: «Задержать бугра нельзя, но и пустить не желательно. Проблема! Как её решить?.. А я знаю! Мы собьём его с панталыку. Как только он подойдёт, мы вот так встанем у горки и будем кланяться, кланяться, кланяться. Чего не кланяетесь?.. ага, нормально. Чего это у нас в группе одни девушки? Ты, ты и ты вставайте сюда» — клоун нарастил группу встречающих, и всем велел кланяться.

Не успели дети повеселиться над поклонами, как Сергей озадачил главную по горке: «Они кланяются, а ты задвигаешь приветственную речь. Сможешь?» «Наверно, попробую…» — неуверенно произнесла синевласая. «Тренируйся, чтобы влупить ему речь как следует!» — посоветовал клоун и повёл остальных к лесенке. Там он вычленил ответственного за очередную группу и произвёл аналогичные репетиции.

Обе группы встречи были готовы, когда клоун резко свистнул и заорал, обращаясь ко всем школьникам во дворе: «Сейчас почётная делегация во главе с бугром начинает двигаться по дорожке к игровым сооружениям, а мы все приветствуем её аплодисментами. Поехали!»

Троица парней с Коляном впереди важно пошла навстречу остальным участникам «программы зритель». Обе встречающие организации захлопали в ладоши. Когда Колян приблизился к горке, все, которые были там, стали синхронно кланяться, а синеволосая деваха влупила речь: «Значит, это… Коля…» «Я Николай Константинович» — снисходительно поправил её Коля. Он идеально вжился в роль бугра на приёме детской площадки, и видимо даже внутри себя ощущал увесистую тяжесть начальственного положения.

«Николай Константинович, наш коллектив приветствует вас около детской горки и желает вам большого здоровья, хоть ты и похож на дурака» — выпалила ответственная за горку, которая, судя по всему, не до конца вжилась в роль. «Аплодисменты!» — скомандовал Сергей, и все присутствующие снова захлопали.

«Делегация продолжает движение к лесенке!» — Сергей не давал искривить сценарий торжества. Николай показал синеволосой кулак и двинулся дальше, к лесенке, где перед ним снова начали кланяться. «Чего вы все кланяетесь?» — не смог скрыть удивления Колян. «Отлично сказано! — провозгласил клоун — Аплодируем!» — и снова начались рукоплескания, после чего ответственный за лестницу парень произнёс речь: «Наша лесенка самая крутая в Железке. Мы её строили, строили, и наконец построили! Ура!» Плагиат из мультфильма про Чебурашку воспринялся публикой как достойная цитата, и все заголосили «Ура!»

«С ответным словом к собравшимся выступает уважаемый мэр города Железнодорожный, Николай Константинович» — объявил клоун. Тут Колян замялся, потерял начальственное ощущение и промямлил нечто невнятное. Он запорол бы роль мэра, кабы клоун Сергей не подсунул ему новую идею: «Уважаемый Николай Константинович, не хотите ли вы прояснить, какая команда сильней работала на строительных работах?» «Ага… очень хочу» — согласился мэр Коля. «Тогда мы сейчас развернём вот этот шнурочек! — клоун скинул с плеча канат — за один конец возьмутся те, которые за горку, а за другой те, которые за лесенку. Николай Константинович, ваши заместители встанут на краях, а вы вставайте сюда, в самом центре. Добро пожаловать…»

Детский мозг не заторможен и прыток, а потому не успел Сергей объяснить правила, как все уже схватились за канатик. Пошла радостная потеха перетягивания мэра Коли вправо-влево.

Клоун старательно исполнял роль арбитра, но притом сумел краем глаза отследить движение на краю двора. Заехали три машины. Из машин вышли люди в пиджаках и женщины административного облика. Все они открыли зонтики, скучковались около иномарки с грузом неиспользованной аудиотехники внутри. Очевидно, среди представителей городской власти происходило совещание. Сергей был уже готов остановить тяги-перетяги, чтобы объявить школьникам о начале торжества, когда группа официальных лиц под зонтами разошлась по машинам. Машины уехали, а мрачная баба с синими веками направилась в сторону игрищ, размахивая Сергею рукой: «Всё, заканчивайте! Хватит!»

«Закончили тянуть канатик!» — крикнул клоун. Одна половина тянущих послушалась, а другая воспользовалась этим и радостно опрокинула всех на себя. Поднимаясь из холодной жижи газона, школьники ржали и ругались. Клоун забрал верёвочку, скрутил, закинул на плечо и сказал громко, обращаясь к участникам праздника: «Война окончена. Всем спасибо» — после чего отвернулся и пошёл навстречу мрачной бабе. Та, в свою очередь, не стала его дожидаться, а залезла в машину. Оставленные без внимания старшеклассники, смеясь над чем-то и пихая друг друга, направились в направлении школы. Дождь продолжал моросить всё так же стабильно.

033

Садитесь в машину — сказала мрачная тётка — сейчас поедем на вторую площадку» Залезая в салон, Сергей высказал предположение: «Как я понял, мэр не захотел открывать площадку под дождём?» «А чего её открывать? — встрял в разговор электрик и водитель машины по совместительству — Народу всё равно нет. Открывай, не открывай. Микрофона тоже нет, чтобы речи толкать… они уже не появятся» Сергей не удержался и брякнул суть своих сомнений: «Так зачем тогда мы едем на вторую площадку?» «Положено» — сказала мрачная баба, после чего говорить стало не о чем.

Серая хмарь за окном глодала остатки осени. Деревья сутулились чёрными стволами на манер одиноких прохожих. Всё отчётливей становилась видна унылая старость кирпичных стен, и пятнистая безнадёга стен, некогда оштукатуренных домов ушедшей эпохи. Накрытый непроницаемым серым небом город — плыл сквозь холодную изморось, навстречу автомобилю с работниками культуры.

Вывернулось из-за угла старое, с колоннами на фасаде, сталинское ещё здание городского клуба. Та из бабёх, которая была менее мрачной и сидела не около водителя, а рядом с Сергеем, на заднем кресле, ткнула в проползающий мимо дворец пальцем: «У нас вот здесь тоже есть народный театр. Играют представления на масленицу и тоже канат перетягивают»

Сергей снова спросил лишнее, поскольку его это касаться не могло, но всё равно было любопытно: «Чего же вы не пригласили кого-нибудь из них? Лучше, наверное, платить своим, чем варягу из Москвы…» «У них самодеятельность, а мероприятие ответственное. Спокойнее, когда работает профессионал…» — возразила женщина, которая сидела рядом, но другая, мрачная баба, которая была главней, сказала вдруг злобно: «Слишком много хотят. Хрен получат»

Машина сунулась вбок, проехала по внутренним дворам и остановилась около другой детской площадки. До выступления оставалось около часа, а разговор ни о чём не клеился. Как и мрачная баба на переднем сидении, все остальные были не словоохотливы. Сергей достал книжку с морем и пальмами на обложке, открыл наугад и прочитал: «Мало мне того, что я и вправду, чуть не покинул этот мир?..»

034

«Мало мне того, что я и вправду, чуть не покинул этот мир? — укорял я дядюшку за его нелепую и громоздкую шутку с привлечением дворовых людей, наряженных в покойных наших предков — Кажется, и теперь меня не отпустил жар, хоть я и выпил вашу огненную настойку».

«Мало выпил! — переключился дядя с челяди на меня, и встряхнул керамической бутылью — Отменный бальзам, должен тебе сообщить, из местных трав и редких заморских ингредиентов. От любой хвори исцеляет вмиг. Кабы ты не кашлял, не морщился, а пил бы крепко, давно бы перестал мучиться жаром, да и вовсе постиг бы небесную эйфорию. На облаках бы себя чувствовал, а не на перине. Эх, молодёжь! Ничего вы не понимаете в ценностях жизни! Плевать вам на мудрость старшего поколения!»

«Вы заблуждаетесь, дядюшка Гвидон! — возразил я — Именно, получив письмо от вас, я тут же покинул госпиталь и пустился в путь через всю Европу. Вы даже не представляете, что мне пришлось претерпеть в путешествии» Дядюшка заинтересованно приблизил ко мне свою красноносую будку: «Небось, думал приехать сюда, чтобы стоять с кислой харей у моего смертного одра?» «Да — согласился я — никаких театров и увеселений ожидать я не мог. Вы сами написали, дескать, находитесь при смерти, чем сильно расстроили генерала Лаудона».

«А вот, шишь тебе! Хо-хо! Не дождётесь увидеть умирающего Гвидона! Я ещё всех вас переживу, и в том числе старика Лаудона. Кстати, Гедеон всё ещё в строю? — дядя налил бальзам в чашку и протянул мне — На, выпей как следует, и расскажешь про старого вояку. Приятно сознавать, что кто-то продолжает тянуть лямку, пока я наслаждаюсь мирной жизнью и знатным вином»

Я принял чашку из дядюшкиных рук и, собравшись с духом, выпил до дна. Бальзам подействовал молниеносно, и я почувствовал себя — чуть ли ни здоровей, чем был до войны. Во всяком случае, силы для беседы нашлись.

«В сражении при Любовице я получил чин поручика. Отступление прекратилось. В октябре мы уже перешли к регулярным атакам. Был довольно удачный рейд у деревни Гохкирхен. Прусаки не ожидали нашей атаки, и мы обратили их в бегство. Ворвались в саму деревню, а там не так свободно, как в чистом поле. Домики, заборчики… в узких улочках не разгонишься. Это неприятное обстоятельство не позволило нам взять в плен короля Фридриха. Когда подоспела пехота, выяснилось, что Фридрих успел сбежать. Именно там в меня попала пуля. Лекарь сказал, что повреждена кость. Я думал, без паники отлежусь и снова в строй, но тут в штаб доставили вашу депешу. Генерал Лаудон вызвал меня из лазарета и проявил удивительное великодушие, из чего мне стало известно о вашем старом знакомстве»

«Да уж — кивнул дядя, наливая бальзам в ту же чашку, из которой только что выпил я — старый дурак хоть и дослужился до генерала, но мощью памяти не страдает. В молодые годы я три раза подряд за месяц заставлял его являться в штаб. Подскочу, да как заору: „Гедеон! Срочно к полковнику!“ — он и скачет во всю прыть. Прибежит запыхавшись: „Поручик Гедеон Эрнст Лаудон по вашему приказанию прибыл!“ — а в штабу уже все предупреждены и покатываются со смеху, ведь его никто не звал» — тут дядюшка сам расхохотался воспоминаниям.

Смех его сотряс бы весь штаб австрийских войск, но я не поддержал веселья: «Выдавая мне рекомендательное письмо, генерал Лаудон сказал: «Я очень хорошо помню Гвидона. Он был самым яростным солдатом и примером для всех нас. Поспешите, молодой человек, чтобы застать его живым. Если вы унаследуете от дяди хотя бы десятую часть его отваги и таланта, то империи встанут в очередь, желая заполучить вас к себе на службу. Бывают воины, которые стоят целых армий. Гвидон был именно таким!»

«Неужто, так и сказал?» — спросил дядя, и было видно, как он потрясён услышанным. «Слово в слово» — ответил я, не моргнув глазом. Дядя выпил залпом лечебный напиток и воскликнул: «А ведь, он прав! Если бы я услыхал эти слова от мистификатора вроде меня, то не придал бы им никакого веса. Мало ли чего придумает человек с интеллектом? Но если это сказал такой простофиля, как Лаудон, значит, величина моей личности и вправду значительна. Только идиоты способны видеть реальность без прикрас. Только дураки умеют говорить правду! Ну, милый мой племянник, покажи мне рекомендательное письмо от генерала!»

«Оно в дорожной сумке, на Полковнике» — ответил я, чувствуя притом, что мой измождённый организм крайне утомлён беседой. «На каком ещё полковнике?» — строго спросил дядя. «Лошадь. Мою лошадь зовут Полковник» — ответил я затухающим голосом человека, вдохнуть жизнь в которого способен лишь сон. Дядя протянул мне чашку: «На, хлебни ещё бальзаму, а я схожу в конюшню за твоими сумками»

Не успел я выпить, как он уже был за дверью, восклицая на ходу: «Ты только подумай! Назвать лошадь Полковником! Надо же, каков плут! Весь в меня!»

035

Стук дождя в крышу и лобовое стекло вернули Сергея из мира лошадиных кличек в тесное пространство автомобильного салона. Шофёр и мрачная баба с синими веками сидели на передних креслах молча, словно скифские бабы. Казалось, их неподвижные затылки даже не подают признаков жизни. Помощница хмурой начальницы — вроде бы, проявляла некие шевеления рукой, но тоже молчала, созерцая ручейки и капли на боковом стекле.

«Атмосфера рабочая, но к общению не располагает» — сказал Сергей. В ответ ему никто даже не хмыкнул. И не спросишь у статуй сидячих, чего бы могли подумать они про лошадь с именем Полковник. Смешно это, или нет? Вроде бы, даже ему, Сергею, не смешно. Тогда зачем было вообще упоминать про лошадь?

Мог бы ответить Олег Андреевич. Он-то на этой теме собаку съел, но в данный момент находился на другом географическом отрезке. Олег Андреевич ехал по кольцевой линии метро — от Курской станции до Баррикадной. Да и не знаком ответственный секретарь с клоуном, хоть в данный момент открыл такую же брошюру, и пялился в тот же самый текст: «Назвать лошадь Полковником! Надо же, каков плут! Весь в меня!»

Настроение у Олега Андреевича вполне соответствовало грядущей встрече с писаками. Надо бы ещё поднабраться азартной злости, чтобы с трибуны накрыть зал заслуженным баритоном, ткнуть бездарей мордой в лошадь, и сказать им: «Обратите внимание на это место! Если выражаться на современном новоязе, оно прикольное, а если говорить по-человечески, то даже показательное.

Знаю я одну старуху, которая регулярно выступает по радио в передаче для детей. Как и все вы, она несёт любой бред, который стукнет ей в чайник. Рассказывает про подслушанные мысли собак, про замыслы кошек, и про такие же убогие свои сны с участием козы, велосипеда, котельной комнаты, и другой бытовой рухляди. Всю эту галиматью она называет «Письма с фермы», хотя никакой фермой там не пахнет. Ради какой продукции взялся бы фермер плодить кошек? Но бабуся отрабатывает номер и продолжает заунывно врать на всю детскую аудиторию.

Бог бы с её потугами. На многих маразм сваливается в образе писательского таланта. Вспомнил я про ту старуху потому, что в её фантазиях то и дело фигурирует конь по кличке Пушкин. Очевидно, писательница проявляет чувство юмора, такое же недоразвитое, как у автора этой книги, господина Ахина. Захотелось ему, чтобы пятнадцатилетний гусар назвал свою лошадь Полковником, и вот вам пожалуйста.

Схожие чувства рождают аналогичные поступки, и в основе обоих несомненно сидит социальная зависть. Как юного поручика коробит превосходное положение полковника, так и популярной старухе не даёт покоя слава настоящего писателя. Сами они находятся в иных плоскостях бытия, а потому отдуваются на бессловесных тварях. Тут никто не помешает ощутить превосходство и компенсировать ущербную самооценку.

Когда я прочёл про лошадь по кличке Полковник, вспомнил ещё и старинный анекдот, в котором солдат-срочник написал матери письмо: «Мать, купи поросёнка и назови его Прапорщиком. Приеду — убью»

Уважаемый Ахин кого-то ненавидит, чего-то боится, чего-то в жизни не понимает, и невольно снабжает Бениовского чертами своего характера. Многие авторы поступают так же. Как пел Булат Шавлович Окуджава: «И поручиком в отставке сам себя воображал…» Окуджава мог, а наш Ахин не может, ибо герой не может иметь натуру мелкую и пакостную. Герой — это человек с божественными амбициями, божественными возможностями, или, на худой конец, с божественным складом личности. В любом случае, герой — это величина! В наш, продажный век, величины кончились, вот и пытаются все писать низости с высоты своей низости…»

Олег Андреевич прервал внутренний монолог и вновь углубился в чтение лживой истории про Бениовского.

036

Проснулся я здоровым настолько, чтобы сообразить: «А нога-то болит!». Откинув одеяло, уставился на ногу. Оказывается, пока дух мой витал в неведомых далях, бренным телом кто-то позанимался. Рана была тщательно забинтована. Приведённые в порядок панталоны висели рядом с кроватью, как и вся остальная форма. Одевшись, я вышел на двор, где застал дядюшку Гвидона.

Стоял он около конюшни и следил, как пара дворовых людей — выносят и развешивают ремни, уздечки, сёдла, и прочую сбрую. Увидав меня, дядя обрадовался: «Ты уже здоров? Я так и думал. Живительный бальзам любого поставит на ноги. Баба Лайма говорит, что охромел ты надолго, но чего её слушать? Пока ты валялся без чувств, она чего-то шептала над твоей ногой, и притворялась лекарем. Лайма всех лечит в округе. Добрая женщина.

Я, как видишь, подумываю об отъезде. Это ты меня надоумил, а верней, не ты, а старина Лау. Вон каким сделался фанфароном. Н-да уж. Подумал я про него крепко, и решился — хватит прозябать в провинциях. Пора трясти боевыми доблестями! Нечего тупице Лаудону стяжать мои почести. Пора и мне опрокинуть пару-другую вражеских армий. Пусть убедятся короли — Бенёв ещё живой! Я ещё действующая модель, и могу принести кому-нибудь каштаны из угля…»

«Вы, дядюшка, видимо, прочли моё рекомендательное письмо» — предположил я, на что дядька ответил: «Прочёл. Конечно, прочёл. А чего бы не прочесть? Никаких восторгов про меня там не написано, а жаль. Если бы Лаудон написал то же самое, что сказал тебе устно, то я бы забрал письмо себе. Нынче всякая рекомендация дороже взятого города. Но и тебе бумага может оказаться полезной. Там кроме меня упомянуто почти всё панство прибалтийских провинций. С такой рекомендацией тебя любой шляхтич примет в дом, накормит и напоит. Опять же, почерк у генерала каллиграфический, и печать приложена. В общем, вещь полезная, чтобы шляться по Европе. Ты его уже предъявлял кому-нибудь?»

Вопрос показался мне чересчур наивным, и я ответил: «Пока я к вам ехал, вельможи почему-то не попадались. Если бы не состояние войны, в котором теперь прибывают все, то имело бы смысл демонстрировать сей документ патрулям и разъездам, а так — нет. За мной гонялись прусаки, что вполне естественно. Чехам и полякам — одинокий австрийский гусар — тоже казался подозрительным, и потому они норовили изловить меня. Когда за вами толпой гонятся вооружённые люди, то в голову не приходит идея выяснять, что за армию они в данный момент представляют. Я, дядюшка, всякий раз драпал без оглядки, а мне в спину то и дело стреляли. Слава судьбе, что я не так могуч телосложением, как вы, а то могли бы и попасть»

«Какой же ты болван, Маурисий! — гневно воскликнул дядя, и его рожа сравнялась багровостью с носом — Сущий идиот! Только австрияки могли додуматься посылать желторотых недорослей на войну! Тебе бы ещё года три учиться наукам, а ты уже скачешь на коне, да ещё при оружии! Куда катится мир?»

До той самой тирады дядюшкино хамство меня в большей степени забавляло, чем возмущало, однако на сей раз он перегнул палку, а я неверно истолковал его насмешливый тон. Посему я возмутился и ответил запальчиво: «Может, вы, дядюшка, считаете меня трусом, но я готов опровергнуть ваше заблуждение. Я заслужил чин поручика не в штабных баталиях, а на поле боя, поэтому немного смыслю в стратегиях. Никогда бы я не повернулся к врагам спиной, если бы оставался хоть малейший шанс одолеть их численное превосходство. Вот бы поглядеть, как вы на моём месте стояли бы столбом, да выясняли — прусаки вас убьют, или кто-то из друзей австрийской короны. Если же вам угодно надо мной насмехаться, то я к вашим услугам, и хоть сейчас могу преподать урок хороших манер! Вам как угодно драться? На саблях, или на пистолетах?»

Пока я выкрикивал боевые формулы, которые казались мне тогда соответствующими ситуации, дядюшка слушал с выражением крайней задумчивости, но потом переменился в лице так, словно только что решил некую арифметическую задачу, и хлопнул меня по плечу, радостно вскричав: «Как я раньше не догадался? Вот, спасибо, дорогой! Навёл на мысль. Мысль! Это больше, чем способен заплатить любой круль! Золотой ты человек, Маурисий!

Брось на меня дуться! Ни в какой трусости я тебя не подозревал, а даже наоборот, возмутился твоей легкомысленной склонности к стремительному действию. Подумай сам, какого козыря выдал тебе Лаудон. С этим письмом ты мог не драпать, а двигаться величественно, выставив письмо впереди себя как волшебный щит, от коего отлетают пули обеих воюющих сторон.

Сам подумай — на каком языке там всё написано? На германском. Печать присутствует? Присутствует. Геральдические знаки в наличии? Так точно! Теперь ответь — кем были те солдаты и патрульные, которые за тобой гонялись? Немытые смерды! Чернь! Подонки общества, которые до войны не видали ничего, кроме своих грядок, да мастерских. Их кругозор не шире поросячьего. Мало кто умеет читать по слогам, а большинство и вовсе безграмотны. При виде твоего документа на них напало бы такое же святое благолепие, как при таинстве причастия. Они бы тебя ещё и ссудили деньгами, и накормили бы, и почли бы за честь сопроводить.

Это меж собой они грызутся и стреляются, а персона высшего света — настоль недостижима их пониманию, что всегда находится над схваткой. Иначе никак. Учись, малыш! Не в отваге победа, а в знании того, как устроен мир.

Эх, Маурисий! Вместо того, чтобы поблагодарить старого Гвидона за вековую мудрость, ты сразу предлагаешь мне дуэль. Стыдно. И ещё стыдно возить такую важную бумагу без должного чехла. Ну, погоди, вот я выдам тебе бархатный конверт специально для такой реликвии. Знатный конверт! Он уже сам по себе работает магически, а с письмом так будет вдвойне.

Помнится, я с тем конвертом ограбил целую деревню. Давно было дело. В конверте лежала сущая пакость, то есть, письмо от одной дамы с объяснениями в любви. Тьфу! Она мне такой сделала презент, и я тогда не знал, как с ним поступить. Возил в сумке до случая, и вот, случай подвернулся. Заехал я в деревню, достал конверт и кричу: «Где старшина?» Вышел какой-то немец. Я ему: «Видишь, какой у меня конверт? Тут приказ от самой императрицы. Грузи подводу фуража!» — и что ты думаешь? Набежали всей деревней, и отправили со мной кучу жратвы и питья. Неделю наш эскадрон пьянствовал, а конверт я с тех пор храню, хотя письмо сжёг. Прими сей бархатный конверт в знак моей глубокой благодарности.

Пока ты верещал про дуэли, я всё думал — где бы ещё я мог услыхать подобный бред? Как только ты упомянул про хорошие манеры, тут я и вспомнил: Париж! Точно! Только там драться из-за манер считается хорошей манерой. Хо-хо, какой каламбур! — тут он обратился к одному из дворовых людей — Витаутас, уноси всю эту сбрую. Готовь экипаж! Поедем как важные особы — и снова развернулся ко мне — Спасибо, племянник! Надоумил. Пять минут назад я намыливался ехать к Лаудону в кавалерию, но ты круто развернул мои планы. Не в Вене, а именно у Людовика сейчас вертятся такие вот очумелые идеалисты, как ты. Вот, где будет мне раздолье! Должен, ведь, кто-то управлять в хаосе напыщенности? Как считаешь?..»

Я был обескуражен резкой переменой темы разговора, и удручённо молчал. Дворовые люди уносили в конюшню ремни и сёдла с тем же флегматичным спокойствием, с коим прежде выносили их наружу, а дядюшка Гвидон энергично прыгал по двору, одновременно благодаря меня, наставляя, и требуя соучастия: «Мне-то пришлось повоевать поболе, чем тебе. Я все армии знаю как свои пять пальцев, хотя, за манеры, конечно, спасибо! И генералов у меня в знакомцах будет раза в три больше, чем упомянуто в Гедеоновом письме. Французы пытаются угнаться за англичанами. Самых лучших разогнали по колониям, а в метрополии за порядком следить некому! Тут я как тут: „Здрасти, господа французы! Вам опытный генерал не нужен? Могу в одиночку заменять целую армию, хоть, вон, у Лаудона спросите!“ — Как тебе идея?»

Идея дядюшки Гвидона показалась мне крайне глупой. Зная его склонность к лицедействам и мистификациям, я усомнился, не потешается ли он снова надо мной. Вслух же сказал: «Очень смелая затея, дядюшка, особенно, если учесть, что Франция в союзе с Фридрихом. Получается, вы решили служить на противной стороне от вашего прежнего однокашника и друга, который был о вас очень высокого мнения. Ваш брат, и сам я служим австрийской короне. Вы будете выглядеть таким же предателем, как Август, который не так давно бросил армию и открыл Фридриху дорогу на империю»

«Да, Август — ничтожество, а не круль — согласился дядюшка — можно пожалеть всех его подданных и союзников. Тем более пора мне оторваться от имения. Понимаешь ли, Мориц, мы с твоим отцом немножко считаемся поляками, но графский титул польской короны не помешал ему стать генералом австрийской армии. Мне тот же титул не мешал воевать за любую корону, которая могла оценить мои услуги по достоинству. Не важно, за кого воевать, а важно — как. Вот в чём дело!

Если бы Фридрих брал в свою армию не одних только прусаков, а любых настоящих рыцарей, он бы давно забрал себе и Прагу и Вену, и всю австро-венгерскую империю. Ну, и пускай немцы дерутся промеж собой, коль они такие драчуны. Пока прусаки бьют австрийцев и наоборот — мы нужны этому миру. Только вообрази себе такой невероятный фантазм, как объединение германцев под одним началом»

Дядюшкина склонность выдумывать небывальщину снова вызвала мою улыбку. Вообразить дружбу австрийцев с прусаками не смог бы даже сумасшедший. Столько крови пролилось и прольётся в той войне, которую я временно покинул, столько ненависти образовалось промеж Пруссией и Австрией, что конца не видно, и даже если наступит когда-нибудь перемирие, оно никогда уже не объединит немцев промеж собой.

Таковую мысль я высказал дяде Гвидону. Он согласился со мною, сказав ещё, что Франция не принимает участия в кровопролитии, а поддерживает Фридриха одними словесами, потому ему совсем не противопоказано поступить к Людовику на службу…

037

«Станция Баррикадная» — сообщил голос из репродуктора и двери вагона открылись. Олег Андреевич захлопнул книжку, морщась, и вышел из вагона, бормоча: «Не книга, а гимн беспринципности! До чего дошла энтропия! Рассуждают о службе, о войне и наёмничестве, а творческих сил не хватает даже на одну батальную сцену!»

Олегу Андреевичу, как официально ответственному за батальную литературу, было мерзко и неуютно видеть отсутствие нужного материала. Он даже давал задание, чтобы к презентации хоть кто-нибудь написал чего-нибудь воинственное. Нельзя же в исторических трудах обойтись без орудийного грома!

Чего-то прислали по электронной почте, и Олег распечатал это для примера, но результатом был недоволен. Такое эпигонство вышло, будто человек решил набиться к Ахину в соавторы. Убрав книжицу в портфель, Олег Андреевич достал ту досадную распечатку. Хоть сейчас бери текст, да вклеивай его продолжением к уже изданной порнографии:

«Жизнь в дядюшкином имении текла размеренно, несмотря на его приготовления к отъезду. По утрам мы встречались за завтраком, и дядя Гвидон с удовольствием вкушал изобильную еду, параллельно разглагольствуя о роли наёмного рыцарства в судьбе европейских государств. Парадоксальность его мышления зачастую меня удивляла, и часто я спорил с ним, пока однажды не обнаружил, что беседуя, он ведёт игру, похожую на прятки. Нравилось дядюшке притвориться, чтобы вывести собеседника на эмоциональные откровения, самому притом сохранять личную позицию в стороне.

В тот день он спросил меня: «Ответь, Моурисий, где бы сейчас были Габсбурги со всем их величием, кабы не польская шляхта?» «Прислуживали бы Фридриху?» — предположил я, учитывая в том числе и роль своего отца в сопротивлении прусскому наступлению.

Слова мои развеселили дядюшку так же, как и во время предыдущих бесед. Всегда он демонстрировал мнение, отличное от моего, как по направлению, так и по мощности аргументации.

«Какой же ты олух, Маурисий! Нельзя судить о мире, глядя в собственный пуп. Если бы не польское рыцарство, то давно уж не было ни Австрии, ни Пруссии. Вся Европа от Средиземного моря до Балтийского — была бы под Османами. Этого не произошло благодаря нам, слугам добра, рыцарям правды и твоему покорному слуге тоже.

Задолго до того, как ты ввязался в войну против прусской банды, очень задолго, Маурисий! За триста лет до тебя — уже скакали многочисленные аристократы святой Польши, и не менее отважно рубились в рядах всех тех крулей, которые готовы были хотя бы немножечко заплатить. И вот результат! У меня есть имение в Тракае, у брата в Вербове. Нас принимают за польскую шляхту и за австрийскую знать одновременно, хотя мы такие же поляки, как и австрийцы. Мы словаки, Маурисий, но нет такой страны, и вряд ли когда-нибудь появится. Да мы вообще — чёрт знает кто!»

Я вспомнил о наших с дядюшкой намерениях отправиться служить в конкурирующие меж собой державы, и возразил: «Но ведь это ужасно, дядюшка Гвидон! Если так всегда было, то неминуемо одни благородные люди сражаются против других. В конце концов мы перебьём друг друга!»

«Пёсья чушь! — воскликнул дядя в ответ — Никогда не случится так, чтобы один шляхтич бился против другого. Это заложено в самой природе, ибо добро никогда не будет воевать против добра. Французы никогда не побегут стрелять австрийцев, потому что в обоих королевствах служат благородные семьи, переплетённые родственными узами. Но это лишь половина причины. Вторая половина в том, что мы никогда не выступали на стороне скупых и диких владык. Только доброта, открытость души и умение ценить воинские достоинства служат ключом к сердцу рыцаря. Почему за Фридриха не бьётся ни один словак, ни один лях, и даже мадьяр?»

Я пожал плечами, откровенно считая вопрос нелепым: «Потому что он олицетворяет мировое зло» «Верно, мой мальчик! — поддержал меня дядя — Все черты мирового зла отражены в прусской армии, а главная черта — скупость! Ему жалко денег на профессионалов. Он сгребает крестьян и ремесленников, учит их маршировать в ногу и стрелять по команде. Ать-два, ать-два, ать-два! Его армия движется как часы, как безмозглый механизм, и кажется, ничто её не остановит. Но тут из засады вылетает эскадрон польских рыцарей и бьёт ему во фланг! На! Получи! — дядюшка подпрыгнул на стуле, и так саданул кулачищем по столу, что посуда загремела, а в дверях показалось испуганное лицо домочадца. Однако, артистическая натура дядюшки резко успокоилась, и далее он обходился без шуму — Мы знаем, что такое скорость. Нам платят настоящие крули, которые щедры душой, и поэтому представляют добро. И мы на стороне добра! Всегда! То же самое было и с турками. Ты можешь себе представить шляхтича в турецкой армии?»

«Нелепо такое представить» — ответил я, хотя и не видал никогда турок. «Это потому — разъяснил дядюшка — что турки злы. Были бы они добры от природы, полмира встало бы на их сторону, и не было бы никаких Габсбургов. Турецкий паша, или как там его… не помню. В общем, их император, вполне себе щедрый круль. Он не скупится на оплату профессионалов, но, тем не менее, мы никогда не шли под его знамёна»

«Может быть это из-за веры?» — предположил я, на что дядюшка расхохотался, и даже подавился едой, от чего долго кашлял. Прокашлявшись, махнул на меня рукой: «Ты святой человек, Маурисий! Если бы Иисус мог воскреснуть, он бы взял тебя в апостолы.

Только представь себе ситуацию, когда пушки противника садят по тебе не так, как это бывает в нынешней войне, а в десять… нет, в пятьдесят раз гуще. Воздух вокруг так и насыщен картечью. Словить железа легче, чем вдохнуть!

Все, кто пытался маршировать колоннами и шеренгами — лежат и никогда уже не встанут, а те, которые встанут — завидуют павшим, потому что едва закончится артобстрел, на поле прибегут янычары. Эти существа вообще не маршируют. Им это не свойственно. Они бегут живой лавиной и стремительно отсекают головы всем, кого видят — и мёртвым и живым. Это бегающая мясорубка, Мориц! Если бы ты их видал хоть раз, ты бы понял, что никакого бога нет, а есть только дьявол, и больше никого. Но и то вряд ли.

Вопросы о боге и дьяволе испаряются с первым выстрелом турецких пушек. Я бы сказал — с первым залпом, но они не стреляют залпами. У них совсем другая стратегия. Количество пушек с их стороны всегда запредельное. Они стреляют бегло, как им шайтан положит на душу, как удобней стрелкам. Вместо порядка на их стороне хаос и стремительный нахрап. Никакая вера не исключит моего восторга перед этой стихией. Я был в нескольких сражениях против турок, и всякий раз ощущал нечто близкое к благоговению, когда они открывали артиллерийский огонь.

Однажды по нам начали стрелять на открытой местности, и мы даже не успели спешиться. Да и не догадались бы. Шквал огня оттуда, а здесь — справа, слева, один за другим слетают с коней мои товарищи, как будто срезанные. Лошадь раненная мечется, другие падают замертво, даже не успев хрюкнуть. Всё вокруг спешно покидает этот мир! Повальная эвакуация прямиком в рай.

Один я смотрю вокруг ошалело и остаюсь в живых по непонятной случайности. Меня даже не задело, хоть я и стоял как мишень. Думаешь, я молился? Чёрта с два! Я успел только крикнуть: «Вот это да!» — и больше ничего не успел» — дядюшка умолк, облокотясь лбом об кулак.

«Я бы в такой ситуации удрал» — признался я, думая ободрить дядю, но он только махнул рукой: «От судьбы не удерёшь, Маурисий. Только судьба решает — выжить тебе в этот час, или отправиться к праотцам. Стратегия и тактика имеют смысл до той поры, пока не началось всеобщее убийство, а уж, как началось, так всё. Думать поздно, хитрить бесполезно, а удирать — самое худшее из решений. Не потому что позорно, а потому, что во всей вселенной нет, и не может быть ничего удирающего.

Звёзды, реки, косяки рыб и стада зверей движутся только вперёд. Растения, и те не разворачивают рост в обратную сторону. Почему, думаешь? А потому что сзади, за нынешним днём и мгновением — гонится сама смерть. Она отстаёт от всего живого, хочет его догнать, и скрипит зубами с досады. Даже время бежит вперёд, не останавливаясь. Стоит времени замереть, как смерть догонит и его. Если ты, Маурисий, вздумаешь двигаться назад, если в твою башку придёт идея вернуться к пройденной тропе, сразу знай: это твоя смерть просит, чтобы ты помог ей тебя догнать!»

Я, конечно, знал, что движется вселенная по кругу, а вовсе не вперёд, но, не желая вступать в философские споры, спросил о главном: «Как же вам удалось тогда спастись?» Дядюшка умел держать интригу, а потому, перед тем, как ответить мне, доел кролика, громко обсасывая кости.

Бросив последнюю кость в тарелку, он откинулся на спинку кресла и сказал: «Когда смолкли пушки, и показались янычары, коих было несметные полчища, я огляделся вокруг. От всего нашего эскадрона уцелело меньше дюжины всадников. Тогда я крикнул оставшимся в живых: «Потопчем басурмана! Вперёд!» — и пришпорил коня. Слова мои были чистым бахвальством. Никого бы мы не потоптали, а максимум, чего бы успели сделать — доскакать до первых рядов бегущих навстречу янычар.

Эти жуткие люди умеют сражаться с гораздо большими кавалерийскими группами, чем те жалкие остатки, которые мы из себя представляли. Янычар бесстрашно кидается под ноги мчащемуся на него коню, калечит животное острым как бритва ятаганом, и притом сам зачастую умудряется остаться невредимым. Прыгнет спереди под копыта, полоснёт саблей по ногам, а сам повалится наземь. Конь по инерции перелетает через него и вонзается мордой в землю. Нет больше коня, а басурману хоть бы что. Ловкие они как черти!

Следом за первым ловкачом бегут остальные. Эти, не останавливаясь, рубят рыцарю башку, и вот уж нет ни коня, ни человека. Муравьиный поток лихих головорезов продолжает бежать и перемалывать всё на своём пути. Дикие они и страшные!

И всё-таки мы поскакали вперёд. Сначала неуверенно, а потом всё более входя в азарт предсмертной скачки, мы дичали на скаку. Мы поддерживали свой дух нелепыми возгласами, которые вырываются изнутри человеческой утробы и перековывают страх в бесшабашное отчаяние — здесь дядюшка громко рыгнул и оговорился — нет! Это я не пытаюсь изобразить того немыслимого рычания. Оно было громче в сотни раз. Теперь мне не воспроизвести тех звуков, которые я тогда издавал. В отличие от всех остальных звуков, издаваемых человеком, боевой рык несёт в себе космическую бессмысленность и придаёт голове абсолютную пустоту от атомов вещества!

Нет ничего дурее, чем несущийся на убой кавалерист. Что он — дурак, что его лошадь — дура. Оба идиоты. И ты, Маурисий, идиотски поступил, когда променял службу в артиллерии на гусарскую удаль. Пушкарь действует осмысленно. Во всяком случае, он соображает гораздо больше, чем ядро из его пушки, а кавалерист — сам как ядро. Долетел до цели и бабах!

Какой бы во мне был смысл после того, как я доскакал до янычаров? В лучшем случае убил бы одного супостата перед тем, как они убили меня. И всё? Неужели вся моя жизнь, моё детство, мои чувства, привязанности и весь я был создан только для этого? Зачем эта жертва? Какому важному делу служит моя героическая, но нелепая смерть?» — и скупая мужская слеза выкатилась из глаза старого рыцаря.

«Чего-то я не пойму — возразил я — из ваших причитаний выходит, что янычары неизбежно вас убили, а вместе с тем вы сидите предо мной в живом виде, и вот он, вы, дядюшка Гвидон, являетесь полным опровержением ваших собственных слов»

Дядюшка изобразил на лице оловянную растерянность и в таком удивлённом виде просидел целый миг, после чего воскликнул: «А-а-ай, Мориц! Опять ты меня подловил! Большинство людей, которым я эту историю рассказывал, слушали меня с умными лицами и кивали головами, пока я не произносил главную фразу.

После главной фразы становилось ясно — мошенник предо мной, или олух. Мошенник поддакивает, хвалит мой героизм и всё польское рыцарство. Если попадётся олух, то он тотчас кинется сочувствовать. Так, зачем ты мне помешал? За кого теперь считать тебя?» «Считайте меня за своего племянника — посоветовал я, и тут же полюбопытствовал — всё же, было бы интересно, какова главная фраза, при помощи которой вы расчленяете мир на два лагеря?»

Дядюшка поковырял вилкою в зубе, и ответил: «А не надо было перебивать. У меня из-за твоей неуместной перебивки всё настроение — раз, и пропало! Обычно в конце я сообщаю, что янычары отрубили мне голову, но я это говорю на таком эмоциональном подъёме, словно сам верю. Ты сковырнул меня с куража, как тот самый турок, который саблей подрезает ноги коню. Эх, Маурисий! Нельзя так поступать с людьми!»

038

Через неделю приготовлений дядюшка отбыл в Париж. В тот же день и я готов был покинуть хлебосольный кров его имения — Виевис. Здоровье моё пришло в относительную норму, если не считать болестей в раненой ноге. Всё-таки, нога достигла гораздо лучшего состояния, чем было, когда я покидал полк, а потому путешествие представлялось возможным.

Письмо генерала Лаудона покоилось теперь в бархатном конверте. Наученный дядюшкиными наставлениями о пользе документов, я вознамеривался размахивать письмом направо и налево для получения комфортного ночлега и беспрепятственного проезда. Я решил вернуться в действующую армию, и непременно воплотил бы сие намерение, кабы в мои планы не вторгся злой рок в виде очередной нежданной депеши.

Едва скрылся за поворотом дядюшкин экипаж, как оттуда же появился почтовый дилижанс, и направился прямиком к Виевису. Стоя среди дворовых людей, я услыхал рассуждения одного из них: «Почти год никому не было до хозяина дела, а вон, поглянь ка! Стоило уехать, как тут же кому-то понадобился!»

Человек ошибался. Письмо, которое доставил дилижанс, адресовано было не дяде, а мне. Я узнал каллиграфический почерк Лаудона.

«Дорогой Мориц Август — писал генерал — желаю вам набраться мужества и совладать с чередой постигших вас утрат. Скорблю вместе с вами по товарищам юности моей. Скорбь моя увеличилась многократно, когда стало известно, что вслед за Гвидоном возлёг на смертный одр и ваш отец. Он отличался от своего брата врождённой дисциплиной, верностью офицерской чести и прямотой характера. Я искренне уважал его порядочность и здравый ум.

Понимаю, как тяжко вам, похоронив одного родственника, узнать о кончине другого, который мне настоль же ближе по духу, насколь вам — по крови. То обстоятельство, что оба они завершили свои дни не на полях сражений, а в родовых имениях — мало смягчает мою скорбь, и я должен приказать вам не ехать в действующую армию немедля, а направиться в Вербово, чтобы отдать должные почести родителю. Только после того, как вы это совершите, я надеюсь встретить вас в наших наступающих рядах. Во имя Австрии — исполните сыновний долг. Ваш генерал Гедеон Лаудон»

Как долго простоял я с письмом в руке — сказать не берусь. Цепь мрачных нелепостей не могла вместиться в мир, а потому взывала к тому чувству юмора, которое так некстати меня покинуло.

Нелепой виделась мне доверчивость генерала Лаудона, который принимает за чистую монету любую весть. Прежняя мистификация дядюшки с вымышленной кончиной, в которую Лаудон поверил, теперь начинала выглядеть кощунственной. Она и была бы таковой, кабы дядюшка мог предполагать о грядущей смерти своего брата. Но не предполагал он, и никто не предполагал такого, поскольку нелепо провести большую часть жизни в армии, выдержать массу походов и сражений, временно заехать в имение, и там вдруг скончаться, в самом безопасном и мирном углу словацкой земли.

Было и ещё одно нелепое огорчение, наслоившееся на эту скорбную весть. Наши войска теснили врага всё активней. Кто бы не пожелал принять участие в победном марше? Вместо того я был обязан преодолеть дорогу через всю Европу, с запада на восток.

В глубочайшем расстройстве поехал я в милое сердцу Вербово, где промелькнули беззаботные годы детства, когда живы были матушка с батюшкой, а теперь не осталось никого, кроме подросших сверстников-словаков, с коими когда-то играл я в прятки, салки, догонялки и капканчики…

039

Дождь прекратил стучать в лобовое окно. Мрачная баба с синими веками заметила эту перемену и сказала той, которая ниже по должности: «Пойдём, Света, поговорим» Обе вылезли из машины и говорили снаружи несколько минут, после чего мрачная куда-то ушла, а Света вернулась и заняла переднее место.

«Надоело ей?» — спросил водитель. «Конечно, надоело — ответила Света — если бы дождь не перестал, сидела бы тут, а так чего сидеть-то? Пошла чай пить. Управление рядом. В кабинете по любому приятней, чем торчать тут…»

Водитель выразил зависть в устной форме: «Везёт ей! Нам-то чего теперь делать?» «Можно ничего не делать — смело предположила Света — отдадим клоуну деньги и разъедемся» «Куда ты разъедешься? — удивился водитель — Придёшь на работу, а там она тебя за жабры хвать! Почему не на площадке? Нормально?» «Да, надо сидеть до конца — согласилась Света и посмотрела на часы — через десять минут пригонят детей. Этим хоть повезёт… не под дождём…»

Водитель обернулся к Сергею: «А чего, клоун? Дождя нет. Поставить, что ли, звук?» «Мне со звуком удобней» — согласился Сергей. «Ну, тогда помоги!» — сказал водитель, вылезая наружу.

Вместе с Сергеем они вынули из багажника колонки с усилителем, размотали провод с катушки и подключились к розетке, которая оказалась в железном коробе на ближайшем столбе. Отсутствие дождя и мрачной бабы — благостно повлияли на отношение водителя к окружающему миру, включили в нём тумблер общительности, благодаря чему он стал звукорежиссёром, то есть, взял Серёгину флэшку и воткнул её в подключенный к системе ноутбук, а Сергею выдал микрофон.

На весь двор зазвучала весёлая песня «Барбарики». Вскоре появилась группа школьников, на этот раз гораздо младше прежних. Эти двигались организованно в сопровождении двух педагогов.

Усиленным аппаратурой голосом клоун поприветствовал детей и затеял танцевальную игру «Обнимашки». «Семнадцать, восемьдесят пять и два нуля!..» — вопило звукоусиливающее оборудование, а дети яростно прыгали по лужам. Когда звучала команда клоуна, музыка прерывалась, дети с торжественным визгом неслись навстречу друг другу и сталкивались, образуя маленькие кучи. Клоун тут же велел браться за руки, и кучки превращались в хороводики. Потом хороводики ловили друг друга, снова брались за руки и, в конце концов, образовали общий большой хоровод.

Клоун велел двум педагогам взять себе в пары самых здоровенных детей и поставил их поперёк хоровода. «Это капканчики! — крикнул он остальным — В них надо забегать и выбегать. Как только я крикну — „Начали!“ — забегаем и выбегаем, но как только я крикну „Стоп!“ — музыка остановится, и тогда капканчики закроются вот так — он показал учителям как закрываться, опустив руки вниз — а кто в капканчик попался, тот за ручки взялся и в капканчике жить остался! Понятно?» — клоун ещё несколько раз спросил, понятно ли, пока дети ни ответили ему иступлённым хоровым — «Да!» «Поехали!» — приказал клоун и началось. Колонки вновь извергли песню «Барбарики», а дети ломанулись проскакивать сквозь капканчики.

Во время этой массовой игры Сергей всегда ощущал то ли раздвоение времени, то ли расслоение реальности. Снаружи творились — невероятная суматоха, управляемый хаос, веселье и азарт, а внутри его наступало томительное от неподвижности спокойствие, и даже вакуум, в котором одиноко висело вселенское, нескончаемое удивление. Он не бездействовал. Он подбадривал бегущих детей, приструнял нарушителей, даже шутил. Он подыскивал момент, чтобы вовремя крикнуть команду — «Стоп!» — но при этом не переставал удивляться тому, сколько уже лет он играет в эту игру.

Долгие годы игры в «капканчики» слились в бесконечный хоровод бегущих людей разного возраста, от мала до велика. В любых человечьих сборищах находятся самые взрослые, самые сильные, те которым изначально не хочется бегать. Им кажется, что разумнее стоять на месте и ловить других, когда звучит команда — «Стоп!» «К чему тратить силы, бежать сломя голову, пытаясь проскочить растущие раз от разу западни?» — думают эти умники, и сами не замечают того, как их втягивает игра.

«Отпустили руки и побежали вправо!» — командует клоун после чего все, бывшие в хороводе, несутся сквозь открытые ворота капканчиков. Не хочется попасться, не хочется остаться в капканчике вместе с теми умниками, которым изначально было лень двигаться. Сама жизнь стремится выскользнуть, проскочить мимо рассудочности, и пробегая мимо стоящих с поднятыми руками ловцов, забирает их прежнюю трезвость с собой.

«Стоп!» — кричит клоун и музыка прерывается. Весело становится ловцам. Они дружно опускают руки, хватают оказавшихся внутри, тех, которые не успели проскочить. Вот уж и нет в них прежней рассудительности: «Лови! Лови! Не пущай из капкана!» — и это правильно, поскольку скорость бегущей жизни неизменно пробуждает ревность в тех, кому бежать не пришлось. Это физиология, рефлекс, доставшийся нам от предков, или даже от самих атомов, из которых мы сделаны.

Застрявшие в «капканчике» досадуют, но не долго. Миг единый уходит на досаду, а потом они присоединяются к ловцам. Теперь они уже всецело отданы новой задаче — поймать как можно больше тех, которые зазеваются.

Какова же радость тех, кому удалось проскочить! Она бессмысленна, эта радость, но чувство чистой победы, которое наполняет везунчика, сравнимо с тем счастьем, которое взрывается в душе спортивного чемпиона. Нет ни гонорара, ни наград, ни произведённой полезной работы, а есть лишь радость от сиюсекундного события — Меня не поймали! Поймали других, менее прытких, менее везучих, менее сообразительных. Да и бог бы с ними. Я — лучший! Я — уникальный!

Сергей играл в «капканчики» с прошлого века, когда основной публикой, не считая детей, были работяги и продавщицы, грубо отдыхавшие от грубого труда. Дети оставались детьми и в новом веке, но заказы на увеселения всё больше переползали из демократичных парков культуры на закрытые корпоративные праздники, выезды фирм на природу, на пикники и прочие тимбилдинги.

Новые люди, которые уловили на уши лапшу про исключительный уровень самих себя, поверили в продвинутый статус креативного класса, белые воротнички, работники офисов, менеджеры и даже мерчендайзеры — во время игры в капканчики ничем не отличаются от работяг прошлого столетия.

Человеческая сущность остаётся неизменной. И вот уж пузатый офисный мужик в белой рубашке и галстуке — радостно бежит под «Барбарики». Несётся он, чтобы проскочить через круг взявшихся за руки коллег, а тут звучит команда «Стоп!» Но мужик-то не простой, а креативный! Он успевает упасть, проехать белым пузом и шёлковым галстуком по травушке-муравушке, проскользить словно пингвин по льду, чтобы радостно вскочить на ноги за пределом капканчика и задрать руки вверх, словно гладиатор, победивший льва: «Я смог! Завидуйте! Я чемпион!»

Чемпиону мало дела от того, что пузо его стало зелёным, и останется таковым до конца корпоративного мероприятия. Плевать ему на угаженный галстук. Чувство победы дороже имиджевых потерь. Радуется взрослый дурачок. Он успел выскочить из круга до того, как прозвучала команда «Стоп!» Нелепа его радость. Никто за ним не гнался, ничего ему не угрожало, а ловили его по команде, и не в серьёз, а в шутку.

Так, бегите же, чемпионы! Бегите быстрей, чтобы не поймали вас те, которым не повезло, которым не дано азарта в желании проскочить, промчаться в последний миг, чтобы остаться снаружи, в своей торжествующей уникальности.

Те, которые попались — держатся за руки. Они неподвижны, но объединены в сообщество. Это уже не отдельные человечки, не те, которые надеются лишь на себя. Ловцы увлечены общей задачей. Другие чувства — делают других людей, а ведь, люди-то изначально одни и те же! В чём разница меж ними? Ни в чём. В ситуации разница. Одним везёт, а другие — вместе. Одни живые, а другие — сплочённые. Одни индивидуальны, а других всё больше. Полярная разность задач превращает игру в нескончаемое противоборство.

Конфликтное пространство несётся мимо Сергея. Словно живые растения — вспухают, растут на его глазах новые «капканчики». Сейчас, в данный миг, играют эти вот детишки, но одновременно в памяти, в расслоении его личного мира — всплывают «капканчики» с другими людьми, на других площадках, других времён и даже эпох. Эпохи сменяются, а «капканчики» остаются. Не так ли устроен мир?

040

«Нынче старый ампансакабе снова потешил нас несуразными играми, кои он то и дело учиняет над своими подданными, а те, словно послушные дети, безропотно поддаются его сумасбродствам. Я бы даже назвал их ритуалы коллективным безумием, если б не следовала за ними польза, подтверждённая многолетним процветанием племени. На этот раз польза вышла в мою сторону, и была столь же неожиданной, сколь очевидной.

Построив мальгашей в ровный круг, он выделил четверых женщин из племени, разбил их на две пары и поставил обе пары на противоположных сторонах круга. Там они должны были держать друг дружку за обе руки, в то время, как остальные малагасы, бывшие в кругу, тронулись против часовой стрелки и стали проходить через стоячие пары как сквозь ворота. Движение происходило под ту же ритмичную музыку, которая звучала в нашу предыдущую встречу.

Едва ампансакабе крикнул что-то резкое и гортанное, как музыка оборвалась, а стоявшие попарно женщины резко опустили руки вниз. Один из малагасов попался в ловушку и оказался в самом центре первой пары. Другая пара не поймала никого.

Старик обратился к соплеменникам. Видимо, объяснял правила. По ходу объяснений, он помог тому, который попался, взяться за руки с поймавшими его женщинами и стать третьим в их компании.

Снова выкрикнув нечто краткое, ампансакабе запустил игру музыкальных инструментов и движение мальгашей по кругу. Потом вновь прозвучала команда, и движение прервалось так же, как и давеча. На этот раз попались двое. Оба примкнули к тем, кто их ловил.

«Так это ж «Золотые ворота!» — воскликнул Ваня и устремился в идущий через «ворота» круг. Его порыв ускорил движение малагасов, что обрадовало старого ампансакабе, и тот захлопал в ладоши, ускоряя ритм оркестра и движение подданных по кругу. Тут и я вспомнил подобную игру, виденную мной во времена Казанской ссылки. Пихнув под локоть Григория Кузнецова, я последовал примеру нашего юного друга, и постепенно нам троим удалось изрядно оживить движение игры.

Пётр не последовал нашему примеру, остался наблюдать за игрой, в то время, как малагасы приняли участие белых людей с радостью. Оркестр ускорил ритм, и вот уж мы неслись через «ворота» во всю прыть.

Ловкому Ване удалось ни разу не попасться в «золотые ворота», а меня всё-таки поймали. Когда забава закончилась, особенно довольным оказался старый император. Он подозвал меня, Григория и Ваню, и сказал: «Вы помогли мне воплотить в жизнь то самое, что я видел во сне. Не знаю, для чего это было сделано, но если сон стал живым, значит, последуют события, полезные для моего племени и для всех нас.

Внешний мир отделён от внутреннего границей человеческой оболочки. События внешнего мира легко становятся достоянием внутреннего, но когда события пересекают черту в обратной направлении, это всегда к добру. За это я подарю тебе синий предмет. Я нашёл его на берегу, и долго думал над ним. Наверное, тебе он будет полезней, чем мне» — и старик выдал мне тот самый синий карандаш, который я возил с собою с тех пор, как его подарила мне дочь губернатора Макао.

Не так давно это было. Когда «Святой Пётр» добрался до Китая и вошёл в португальский порт Макао, в компании моих соратников совершенно потерялась былая сплочённость. Люди есть люди, и каждому то и дело хочется повернуть не в ту сторону, куда влечёт его судьба. Добрая треть команды желала развернуть судно и обратным курсом вернуться в Большерецк. Мои аргументы им не хотелось принимать во внимание, поскольку тяготы плавания увесистей слов.

Трое наших товарищей погибли в схватке с туземцами. Пятнадцать человек унесла лихорадка. Погибли самые увлечённые, самые надёжные мои товарищи. Сила духа не всегда гарантирует победу. Никто из моих соратников не поддержал меня, когда я решился продать галиот. «Святой Пётр» стал для нас частью родины, расставаться с которой тяжко.

Пока шли мои переговоры с губернатором, дочь его изрядно увлеклась общением со мною. Не мудрено. Девушка на выданье, а на тысячи миль вокруг ни одного порядочного европейца. Одни торгаши, да солдафоны. Желая произвести на меня впечатление, она взялась показывать мне произведения живописи, которые создавала при помощи цветных карандашей. Детская забава, надо заметить, но пуще всех её картин увлекли меня сами карандаши, верней один из них, синий. Взор мой так и застрял на нём, не имея возможности оторваться.

Проницательная девушка заметила мой интерес и спросила — с чего он возник? «Это удивительно, Мари! — воскликнул я вполне искренне — Этот самый карандаш снился мне однажды в детстве, и вот теперь я вижу его и не верю своим глазам. Именно тот цвет, не голубой, не тёмный, а глубокий синий, при необычайной чистоте!» «Ну, так возьмите его себе. Будете вспоминать меня, а я буду печалиться о потере карандаша. Это и смешно и не так тяжко, как вспоминать о разлуке с вами» — сказала она великодушно, и отказать ей в этом капризе я не смог, как и во всех прочих.

С тех пор я берёг чудно обретённый мною карандаш. Теперь же слова ампансакабе удивили меня сильней, чем сам факт возвращения утерянного предмета. Старец говорил о материализации чего-то из внутреннего мира, а карандаш для меня тоже был примером таковой материализации. Он оказался некой эмблемой того случая, когда идея приходит в реальный мир из-за непроницаемой границы, отделяющей сны от реальности. Ампансакабе сказал о карандаше так, словно не Мари из Макао, а именно он знал о том, что мне снилось в далёком детстве…»

041

«Зачем вы читаете мне дикарские бредни про хороводы, сны и карандаши?» — перебил Пуавра Ларшер. Губернатор поднял взгляд от дневниковых записей и ответил покровительственно: «Потому что вы, мой друг, не читаете сами»

Ответ не удовлетворил капитана. «Почему я обязан всё это слушать? Какой мне прок с того, что старый дикарь подарил бунтовщику его же собственный карандаш? Тоже мне, подарок! Я бы ещё понял, если б в этих дневниках было нечто существенное, полезное для нас. Ладно бы ещё, если б он рассказал о прелестях той самой Мари, каковы её ланиты, и на какие капризы там намёк.

Конкретнее надо! Написал бы, к примеру, вот так: «Я вошёл в будуар и повалил бедную девушку на кровать. Наши уста слились в сладком поцелуе и я ощутил удары её сердца сквозь упругую, напружиненную грудь» — совсем бы вышло другое дело! Если бы я вёл дневники, то обязательно утыкал их подобными сценами, чтобы людям приятно почитать. Ничего такого не описано у вашего графа. Он — эгоистичный человек. Он не думает про читателя и пихает глупости про какой-то карандаш. Я не могу взять в толк, причём тут карандаш? Какого чёрта?»

Пуавр дождался, когда в Ларшере закончится критический порыв, и ответил: «Наверное, я читаю всё это потому, что следует знать противника глубже. Надо изучить его суеверия, причины переживаний, всю ту систему ценностей, которая заставила его пойти против Франции. Скажите, Ларшер, нашли ли вы тот самый синий карандаш в вещах Бениовского?»

«Штаны да рубаха, вот и все его вещи! К тому же, какое теперь нам дело до карандаша? Враг побеждён. Побеждён мною, хотя я не читал этих дневников, а вы их читаете уже десять лет, и всё бес толку! Пустые слова»

«Слова не бывают пустыми, даже если их пишет круглый идиот — возразил Пуавр — были бы они только написаны. В конце концов, даже если идиот не сможет описать событие, то всё равно из написанных слов будет видно, кто их писал. Именно поэтому дураки склонны писать о себе.

Настоящее слово, уложенное в рапорт и отправленное по инстанции, неизбежно порождает перемены, приводит в движение воинские гарнизоны, поднимает паруса на кораблях, заставляет артиллерию стрелять. Поглядел бы я на ваши батальные победы, если б на них не было дано санкции свыше. Вы исполнили приказ, а я инициировал его с помощью тех самых слов. Понимаете разницу?»

«Понимаю — капитан гордо задрал голову — я рисковал жизнью для того, чтобы вы несли околесицу» «Так, напишите об этом! — воскликнул губернатор — Напишите рапорт с применением всех ваших талантов. Дайте понять туда, в наши с вами министерства, от какой опасности вы спасли Францию. Но сделайте это так тонко, чтобы не было заметно, что вы осознаёте свою роль. Пусть её осознают другие. Пусть увидят они, какого опасного дракона победил доблестный рыцарь!

А ведь, другие драконы продолжают кружить над империей! Они продолжают разрушать её словами. Теми самыми пустыми словами, о которых вы так высокомерно отозвались!»

«Чего-то я вас не пойму — Ларшер наморщил лоб — вы слишком заумно говорите. Я об ваши разговоры словно об камень бьюсь. Невозможно проникнуть внутрь. Давайте, лучше, выпьем, а то у меня уже голова онемела. Крючкотворство это, знаете ли…»

Пуавр отложил дневник и молча покинул веранду. Капитан Ларшер задумался о том, как трактовать этот поступок. То ли губернатор на что-то обиделся, то ли он пошёл за вином. У этих крючкотворов всегда так. Не понятно, чего от них ждать. То ли поддержки, то ли удара в спину. Вот, был бы Ларшер императором, давно бы приказал отрубить головы всем крючкотворам и словоблудам. Оставил бы лишь тех, которые не ковыряются в словах, а делают своё дело. Приказано наступать — наступают. Приказано отступать — отступают. Сразу не стало бы никаких угроз короне и прочих глупостей, про которые пытается рассуждать этот щедрый на слова, но жадный на выпивку губернатор.

042

С мелкими детьми легче, чем со старшеклассниками. Ничего не надо придумывать. Сказано играть — играют. Сказано встать попарно и отправиться в школу — исполняют. Шумно, через пень-колоду, и не попарно вовсе, но в точном стратегическом направлении. По окончании игровой программы, сразу после финального хоровода, дети похлопали клоуну, крикнули хором: «Спасибо!» и под окрики педагогов схлынули с игровой площадки.

Сергей быстро разоблачился, уложил костюм в кофр, а свисток и парик с поролоновым носом в рюкзак. Это личные детали реквизита. Помог водителю загрузить оборудование в багажник. Просто так помог, в знак благодарности за проявленный энтузиазм. Баба Света вручила Сергею конверт, который он тут же, не открывая и не пересчитывая денег, пихнул в свой рюкзачок.

«Я в управление» — сказала Света водителю и ушла.

Застёгивая молнию на рюкзаке, Сергей бросил взгляд под ноги и увидал валявшийся в луже карандаш. Синий. Мягкий. То ли синевекая начальница его уронила, то ли он давно уже плавал тут, в луже. Да и не целый даже карандаш, огрызок меньше половинки.

«Вроде бы, я чего-то невнятное думал о синем карандаше, или не думал. Ещё в Москве, на Курском вокзале — вспомнил Сергей, подбирая огрызок. Нечто похожее на дежавю колыхнулось и тут же растаяло, оставив вместо следа огрызок карандаша в руке.

«Давай, клоун, подброшу тебя к станции» — предложил водитель, он же звукооператор. «Конечно, так будет быстрей, чем искать автобусную остановку, потом ждать автобуса, потом ещё автобус окажется не тот…» — соглашаясь, Сергей машинально сунул карандаш в карман.

Пока ехали, водитель-оператор вскользь поинтересовался, сколько отслюнявила Света. «Конверт — уклончиво ответил Сергей — я передаю конверт администратору, а он выплачивает мне 4 тысячи»

«Система — резюмировал водитель-оператор — и давно ты этим промышляешь?» «С советских времён» — ответил Сергей, чем вызвал то ли понимание, то ли сочувствие, а чтоб закрепить это неясное, но тёплое состояние атмосферы, тут же продекламировал стишок:

«Страна находится в упадке,

и правит ею криминал,

а мы — на этой вот площадке!

И миг торжественный настал.

Невдалеке от средней школы,

чтоб не прервалась жизни нить,

площадку детского футбола

мы собираемся открыть.

Тоска берёт рекорды роста,

когда на радость голытьбы,

торжественно! Пиджачно! Толсто

мы славим бред своей судьбы.

Там, в Лондоне, верховный чукча

клуб зарубежный закупил,

а мы — патриотизму учим

детей, по мере скудных сил.

Мы — здесь. Забиты и убоги,

но как всегда — готовы вскачь

бежать вперёд, ломая ноги

об новенький китайский мяч.

Утверждена на праздник смета,

а слуги зёрна стерегут,

а мы — ответственны за это,

и нечего! И хватит тут!

Сакрально и почётно место

персоны ранга ви-ай-пи.

Труба жмурового оркестра,

давай-ка, громче тушь хрипи!

Должны же как-то наши власти

свой имидж добрый сохранять,

а мы — изображаем счастье.

Всё. Больше нечего сказать»

«Вот это ты врезал! — восхитился водитель — Всё правда. Ни убавить, ни прибавить… а вот и станция»

Пожелав водителю удачи, Сергей переместился к пригородным кассам, а потом и на перрон. Там уже позвонил Сопсанову. «Серёга, мне ща говорить некогда — раздался в трубке придавленный шёпот Влада — я как раз в союзе писателей. Такая тут идёт подвижность. Меня, кажись, за кого-то приняли. В общем, встретимся в ЦДЛ-е, как я и говорил. Пока!» — и трубка выдала зуммер.

Ждать и ехать удобней, когда есть чего почитать. Сергей вновь достал книжку с пальмами и открыл на первой попавшейся странице…

043

В ранних дневниках Бениовского присутствуют записи, сделанные разными чернилами, что заставляет нас думать, что написаны они были в разное время, хотя и уложены в общий, не имеющий разрывов, текст, о чём говорит следующий отрывок:

«Завтра увижу я милую сердцу родину. Как же давно не бывал я здесь! В окрестных лесах собирали мы с товарищами ягоды. В здешних оврагах играли в засады, и наполнившись духом детского героизма, бегали наперегонки по задворкам хозяйств, а добрые селяне кричали нам, карапузам во след… Ну, сукины дети, попомните вы меня! Я офицер, а вы кто такие? Жулики и узурпаторы не нужны ни стране, ни тем крестьянам, коих вы взялись обирать. Обманом и подкупом вы взяли чужое, но далече ли унесёте?..»

Окончание записи начертано иными чернилами, и более размашистым почерком. Скорей всего, сам Бениовский прервал поток воспоминаний о детских забавах, и перешёл на ругань, а вовсе не добрые селяне слали вслед маленькому Морицу ругательства и угрозы.

Это делается очевидным, если учесть огромный пропуск в хронологии событий, упомянутых в дневнике. Те заметки, которые Бениовский писал поздней — отличаются от предыдущих и стилем, и взглядом. Можно предположить, что именно здесь находится переломное событие, именуемое кризисом. Входит в него один человек, а выходит совсем иной, имеющий мало общего с прежним собой. Говорят, мы так взрослеем. Только не у всех взросление происходит столь резко и скандально.

Что нам известно про тот случай, который вышел с Бениовским, когда он вернулся на родину? Почти ничего не известно, хотя шуму было ого-го сколько! Целый бунт, который у нас, в России, не преминули бы назвать народным восстанием и воспеть в песнях и литературах.

У нас оно так, а в Австрийской империи совсем по-другому. Да и в Венгрии, на чьей территории доныне расположена словацкая деревня Вербово, не нашлось достойного певца, который бы явил миру сюжет этого приключения во всём его романтизме. Наверняка, сохранились архивные закорючки, да канцелярские отчётности про тот сыр-бор, но кто же воспримет приказную труху за повесть, легенду, или, хотя бы тост? Никто.

А дело было так. Едва Мориц приехал в Вербово, едва он спешился и прохромал к родному крыльцу, как двери отворились, и навстречу вышли оба два его кузена. Были они мужиками осанистыми, солидными и даже увесистыми благодаря дарам природы и той райской жизни, которая течёт рекой в удалённых от суеты окраинах.

Почему бы всем добрым людям не жить в тихих деревеньках, где летом стрекочут кузнечики в изумрудных травах? Весной и осенью там буйствует прекрасная флора, одаривая чувства чудесами метаморфоз, а как только она засыпает в пору зимних ненастий, наступает благостное время наслаждения плодами её. Сидя в натопленном доме, приятно отведать солений и яств, пригубить запасённых загодя наливок и вин.

Сидели в дому два кузена, питались наливочкой крепкой, и размышляли о том, как жизнь крестьянская естественна, размеренна и благодатна, в отличие от суеты городов, где люди копошатся тесными кучами. Вместо того, чтобы распрямиться на воле во всю ширь души, несчастные человеки забираются в рукотворные ущелья, толкаются на замкнутых площадях, селятся в тесные гробы, нагромождённые один над другим. Вместо соловьиных трелей горожане слушают грохот колёс по мостовым, звуки мерзких утроб, да соседский храп за тонкой перегородкой, именуемой стеною. Чахлые, бледные и мрачные от постоянной скученности, они теряют человеческий облик, звереют, отправляются на войну, и тогда им делается ещё гаже, потому что на войне их неминуемо калечат, или убивают насмерть.

Как подтверждение прописных истин о неправильном бытии, появился субтильный, бледный, угловатый, да ещё и хромой Мориц. Стоял он напротив двух добрых, гармоничных в своей природности кузенов, и провоцировал в них чувства крайнего возмущения. Сами посудите, ну, что за нелепость? Зачем явилась в мир эта досадная ошибка природы? К чему быть на земле тому сорному растению, которое портит златую красу культурной нивы?

Был бы Мориц капельку постарше своих шестнадцати лет, или хотя бы, пошире в кости. Да ладно мечтать! Уж был бы он хоть не хромым, и то бы могло как-то всё утрястись. Признали бы кузены в нём родню, пригласили бы в дом, накормили да напоили путника с дороги. Люди, всё-таки не звери. Они бы и разговор приветный могли бы произвести тут же, на крыльце, если бы Мориц хоть внешне походил на человека, а не вредного антагонизма всему тому, к чему привык хозяйственный глаз мирного жителя. Могли бы кузены разъяснить ему, дескать, за хозяйством нужен пригляд, и не тот является наследником покойного, кто ему сын, а тот, кто вовремя оказался на нужном положении. Надо же понимать!

Могли бы кузены подобру–поздорову перевести недоразумение из состояния де-факто в положение де-юре, но обстоятельства повернулись иначе, и не вышло у них разговора с Морицем. Встали кузены плечом к плечу, да и спихнули его с крыльца, покрикивая вслед: «Что ты? Чего тебе? Чего надо?»

Ответить на их риторические вопросы Бениовский не успел. Заполняя морозную атмосферу запахами тихого домашнего застолья, кузены так напористо вытолкали Морица с крыльца, что не удержались и скатились вслед, а потом, то помогая, то мешая друг другу, выставили его за двор, и лошадь его выгнали, и ворота захлопнули из последних уже сил.

За воротами потерянной вотчины Бениовский не сразу справился с охватившим его удивлением. Чего-то ему казалось непонятным и странным в поведении кузенов. С одной стороны — с самого детства они не воспринимали его всерьёз, поскольку были намного старше. С другой стороны, всё-таки, он привык держать обоих за родню, и требовалось время, чтобы отвыкнуть от этого стереотипа. Хотя бы минуты две.

В дальнейшей жизни Бениовский научился сбрасывать стереотипы гораздо быстрей, но пока что ему было всего шестнадцать лет. Нельзя об этом забывать. Требовалось Морицу поразмыслить о неожиданных превратностях судьбы, о неприятностях путешествий в зимнее время, и чёрт его знает, о чём еще. По окончании мыслительных процессов, он извлёк из седельной кобуры пистолеты, сунул их подмышку и стал сыпать порох на полки, одновременно прикидывая — как бы половчей перепрыгнуть забор.

«Не открывают что ли?» — раздался сзади незнакомый голос. Мориц обернулся и увидал рослого парня в овечьем полушубке мехом вовнутрь. «Хороший полушубок. Тёплый» — успел подумать Мориц перед тем, как признал в парне Дамека.

Хоть с детских времён и прошло лет десять, а дядёк с наметившимися усами — совсем не тот малец Дамек, образ коего хранился в долгой памяти. Вот и Дамек начал узнавать Морица. По мере узнавания — выпучил глаза и растопырил руки в жесте радостного удивления: «Никак, паныч приехал! — воскликнул он простодушно, и тут же поинтересовался — Чёго это вы, господин офицер, делаете с пистолетами? Стрелять надумали?»

«Приехал, Дамек. Сам видишь — согласился Бениовский, и тут же посоветовал — ступай-ка ты домой. Тут сейчас начнётся смертоубийство. Ни к чему тебе лишние ужасы»

Дамек понимающе кивнул: «Ну и правильно. Давно пора угомонить мироедов, а то совсем потеряли совесть. Как старый пан преставился, так они тут же налетели на дармовщинку. Недели не прошло с похорон, как начались поборы. Люди ропщут меж собой, но плетью обуха не перешибить. Новые хозяева — новые правила. Приезжал важный чин из города, может быть, даже генерал! Встретили его по-царски. Пьянствовали — аж дым коромыслом.

Матушка твоя была хоть и строгая, но справедливая. Лишнего с народа не требовала. Когда она померла, то вовсе настало облегчение. Твой батя все подати отменил. И правильно. Зачем ему?

На земле все живут за счёт кого-то. Только одна корова за счёт самой себя живёт, ни у кого ничего не отнимает. Мы живём за счёт коровы и поэтому её бережём от волков. Твой отец жил за счёт королевы, и берёг её от супостатов. Офицер и крестьянин всегда друг друга поймут.

Ты, как я вижу, тоже пошёл по офицерской стезе. Вон, и шинелька на тебе военная. Мёрзнешь, небось? А кузены твои теперь нас обдерут совсем. Им-то не только самим надо жить за наш счёт, а ещё и того городского туза умасливать. Наследство-то не по закону. Оно и понятно. Всяк норовит въехать в рай за чужой счёт»

Морицу надоело слушать философию Дамека. К тому же солнышко совсем закатилось, а мороз окреп и не располагал к долгому стоянию. Пистолеты приведены в боевое положение, и по всем обстоятельствам приблизилась пора решительного штурма.

«Ну, Дамек, раз ты не захотел уйти домой, то помоги перелезть через забор, а то руки заняты» — попросил Бениовский. «Это я легко — пообещал Дамек, но тут же и возразил — только тебе, Мориц, перед тем, как начнёшь отправлять в рай кузенов, лучше слегонца обогреться. Вон, щёки-то как побелели, и губы синие. Руки опять же, дрожат с холодрыги. Стрельнёшь, да промажешь, а в рукопашной тебе их не одолеть. Такие бугаи здоровые! Каждый с полбыка, наверное, весом! Пойдём ка, сходим в мою хату. Я и топор прихвачу, чтобы ворота проломить. Через ворота входить всё же сподручней, чем сигать через забор».

«А ведь, ты прав, Дамек! — признался Мориц — Военная наука гласит, что удачный штурм — это подготовленный штурм. Не помешало бы мне обогреться с дороги».

В хате у Дамека народу оказалось немало. Тут и братья младшие и сёстры мелкие, и матушка с отцом, и даже молчаливая бабушка в углу, единственная из всех, кого не заинтересовало появление молодого гусара.

Дамеков батя оглядел Морица, словно оценивал породу домашней скотины, и заключил: «Вот это, я понимаю, пан, а то подсунули нам квашню с приблудой. Молодой, правда, чересчур, но, судя по форме — учёный».

Бениовский попросил чернил, кои, к удивлению, нашлись в крестьянском доме, и пока хозяйка накрывала на стол, успел черкнуть в дневник несколько ругательств. Так уж был устроен его школярский порядок — пока не изложит мысль на бумагу, не успокоится. Начало приветствия к родной земле было написано загодя, и Бениовский думал завершить его как-то достойно и торжественно, но встреча с кузенами повлияла на почерк, стиль и сам смысл путевых заметок.

Тут подали еду. Борис стал расспрашивать о войне и отвлёк юношу от писанины. Пока Морица отогревали да потчевали, Дамек несколько раз убегал и приводил мужиков из соседских дворов, рассказывая каждому обстоятельства встречи с Бениовским.

Соседу Мирославу, которого он привёл первым, Дамек поведал по дороге: «Иду это я, и вижу, стоит спиной ко мне наш покойный пан. Согнулся так вот и руками чего-то шурудит. Думаю — восстал из мёртвых, чтобы покарать супостатов. Поближе подхожу, а он пистолет заряжает! Сам бледный, губы синие. Пригляделся — а это не он! Это Мориц так вымахал, что стал похож на отца! Точная копия! А вокруг-то холодно, вот он, видать, и подмёрз. Говорит мне: „Сейчас всех убью! Пришёл судный день!“ — я вслушался, и правда, высоко в небеси труба Гавриила звучит. Вот вам, думаю, и второе пришествие!»

Повторять историю без вариаций Дамеку было скучно, поэтому для соседа Кажимира она видоизменилась: «Иду я мимо панского дома, где поселились эти два упыря, и вдруг слышу — звон тихий нисходит с небес. Знамение что ли какое? И точно! Налетела пурга, вихри снежные поднялись. Как всё схлынет, так прямо из вихрей выезжает на коне молодой пан. В обеих руках по пистолету! Лицо бледное, как у покойного, и говорит загробным голосом: «Дамек, ты помнишь, как в детстве нас Кажимир на огороде поймал? Наступает час расплаты! Я ему голову меж колен зажму, а ты с него штаны сдёрнешь, и настегаешь ремнём, как он тебе тогда…»

Получив от рукастого Кажимира затрещину, Дамек отправлялся за Мареком, и сообщил ему попутно ещё более замысловатую информацию: «Батька мой как Морица увидал, так и рухнул на колени, и все мужики рухнули, но не по своей воле, а потому, что их сам чёрт под колени толкал. Вот, до какой степени Мориц похож на своего покойного папеньку, только помоложе и поживей, само собой разумеется, и наряд на нём точно такой же, офицерский, и сам он, сразу видать, только что с войны. В обеих руках пистолеты, глаз один прищурен и хромает на левую ногу.

Ему сама императрица, на свои именины в Шенбурне, вручила награду за героическое ранение и сказала: «Был у нас один Бениовский, а теперь есть другой, такой же, как тот, но в тыщу раз лучше! Коли такие люди служат Австрийской короне, то вся империя может жить с уверенностью в завтрашнем дне!» — и потом она расплакалась, и они обнялись, и поцеловались в сахарные уста, и Мария Терезия даже высказала сожаление, что старовата возрастом, да и вообще замужем за Францем первым, будь он неладен, а то бы непременно вышла за нашего Морица…»

«Ври, да не завирайся» — посоветовал Марек, входя в хату.

Хозяйка подносила угощения, и наливочка тоже там была. Не в одиночку же гостю отогреваться с морозу. Всем надо приобщиться.

Поскольку чертовых толчков под колени Марек не ощутил, то и припадать не стал. Поздоровался со всеми, подсел к столу и вперил очи в Морица. Действительно тот был похож на бывшего пана, но и от матери зацепил чего-то. Характером, скорей всего, в мать пошёл, поскольку не важничал, не растопыривался, а сидел молча и внимательно слушал, чего говорят старшие.

Слово держал Борис, отец Дамека и хозяин дома: «Нам очень повезло, что молодого пана не убили на войне, а только ранили. Теперь мы его предъявим узурпаторам, и торжественно выгоним их восвояси. Нечего им делать в чужой вотчине. Не здесь они родились, не с нашими детьми росли, и все их обычаи чужие. Сможем ли мы навязать им наши правила? Нет. За ними власть. Смогут ли они навязать нам свои порядки? Уже навязали. Получается, что они как две свиньи за столом у порядочных людей, сами очеловечиться не смогут, а всех вокруг извачкают, да свинями же сделают. Видали мы такое. Нам такого не надо»

«Любая власть, какую ни возьми, та же свинья — возразил Мирослав — только свою прихоть имеет в голове, а тебя слушать не будет. Какая тебе разница, кого держать паном?»

Борис мельком скосил глаз на Морица, а потом запротестовал: «Ну, не скажи, Мирослав! Вот сидит Мориц. Он с самого детства среди нас произрастал, с нашими детишками в игры играл, и понимает их не как пришлая свинья, а как своя, родная, то есть, как привычный человек. Не даром Дамек сразу его признал, хотя они не видались десять лет. А если мы поднатужимся, да сосватаем за Морица какую-нибудь из наших красавиц, то он прорастёт в Вербово не только прошлыми корнями, но и будущими ветками. Тогда нам вовсе нечего станет бояться. Свой человек на своей земле хищничать не будет»

«Ну, не знаю — усомнился Мирослав — иногда свой пострашней чужого»

«Куда уж страшней? — удивлённо вскинул брови Кажимир — Сам-то сообразил, чего говоришь? Хуже тех кровососов, которые свалились на наши головы, даже вообразить невозможно. Или они к тебе не захаживали? У меня пересчитали даже кусты смородины в саду, и записали в свой талмуд. Говорят, летом по полведра с каждого куста выделить им. Дождётесь. Эти крохоборы пересчитают не только курей, а даже мух в каждой хате, и за каждую муху возьмут налог»

«Вот я и говорю, что пора пана менять — резюмировал Борис — я жил при Бениовских, и мой отец жил при Бениовских, и дед при них жил. Никогда Бениовские в наши дела носа не совали, а занимались только государственной службой»

«Его мамаша ежегодный оброк брала» — поправил Мирослав, на что Кажимир махнул рукой: «Женщины не в счёт. Какая бы женщина ни была, а ей всегда чего-то надо. То к мужу прислониться, то богу помолиться. Несамостоятельные они существа от природы, вот она и прислонилась к вотчине. Зато порядок при ней был, а что за убыток честному человеку с ежегодного оброка, если про него заранее знать? Ты, Мирослав, своих дочек балуешь? Так, почему раз в год не побаловать пани, или, хоть бы, свою жену?»

«Жену я балую по-другому, но чаще» — Мирослав хотел гоготнуть над собственной шуткой, но тут Борисова жена, до сей поры молча опекавшая трапезу, вклинилась в разговор: «Чаще ты языком трясёшь, судя по всему. Ишь, балует он по-другому. Измучился, поди, баловать»

«Моя жена порядок знает и в разговор не лезет» — огрызнулся Мирослав. «Вот, и ты не трепись» — увесисто скомандовала Борисова жена, и Мирославу не нашлось чем возразить. Так великий Громовержец редко вмешивается в людские дела, но если вдруг обратит пронзительный взгляд с неба на землю, если ударит молыньёй, загремит громом, тут и крыть нечем.

В застольном споре случилась пауза, удобная для смены акцентов, чем воспользовался недавно пришедший Марек: «Смотрю я, все говорят, говорят, а чего молодой Бениовский молчит? Он-то сам что думает по этому поводу? Если он знает, чего делать, то нам надо не говорить, а слушать, а если не знает, или стушевался по молодости лет, значит, и вовсе мы зря собрались»

Поняв, что все ждут от него слова, Бениовский встал с кружкой в руке, и произнёс: «Извините меня, добрые люди, за долгое отсутствие. Слишком долго я учился, потом застрял на войне, а потом слишком долго ехал сюда. Я не ожидал кончины моего батюшки, и даже не успел на его похороны, от чего мне очень досадно. Спасибо вам за тёплый приём, за хлеб, за кров и за вино. Десять лет я тут не бывал, и предположить не мог, что есть у меня столько родных людей. За это вам тоже спасибо.

Кузены меня очень удивили. От неожиданности я не сразу понял, чего это с ними такое случилось. Я даже хотел стрелять в них с досады, но спасибо Дамеку. Удержал меня от изуверства — тут Бениовский обернулся к Дамеку и добавил — ты и в детстве был чрезвычайно добрым, и вырос настоящим гуманистом» Дамек возразил: «Сам ты вырос глистом, а я, слава богу, мужчина справный»

Бениовский пропустил реплику мимо ушей и продолжил, обращаясь ко всем: «Вы взрослые люди и годитесь мне в отцы. У вас есть свои хозяйственные проблемы, а я никоим образом не хочу вовлекать вас в то дело, с которым должен разобраться сам. Нечего спорить и обсуждать. Пойду я завтра к братьям, да и попрощаюсь с ними по-доброму. Скажу, чтобы вас не притесняли, а мне надо возвращаться в армию и воевать за спокойствие родной империи. Оставайтесь и вы с богом» — Мориц приложился к чашке, выпил её до дна и сел.

Лица присутствующих отразили разнообразные чувства, которые требовалось как следует пережить перед тем, как сказать чего-нибудь. Вот и выпили все вслед за Морицем, и чашками по столу ударили.

Первым прервал безмолвие Мирослав: «Видали? Он ещё и дурак. Он такой же, как Дамек, а вы хотели его сажать на панство» «Сами вы дурак, дядюшка Мирослав» — обиделся Дамек. Борис цыкнул на него, чтоб не нарушал приличия, и обратился к Мирославу: «Зря ты так думаешь, Мирослав. Доверчивое сердце ещё не означает отсутствия в человеке ума. Молодые люди всегда кажутся старшим глуповатыми, но это иллюзия. В его годы я тоже полагал, будто стоит сказать злодею: „Не злодействуй“ — как злодей перестанет злодействовать. Молодым жизнь кажется простой потому что у них есть силы на разочарования. У нас этих сил поменьше, поэтому приходится всё время соображать. Чего делать-то будем?»

Поскольку вопрос был обращён ко всем, то потребовалось ещё немного выпить для просветления голов. Снова голос подал Марек: «Скажи-ка, пан молодой, а правда ли, что тебя сама императрица наградила? Чего дала?»

Видимо, наливка и ругательные слова Мирослава произвели на Морица гнетущее действие. Кому приятно, когда обзывают дураком? Если даже дядю Гвидона вызывать на дуэль оказалось глупо, то теперь и вовсе непонятно, как себя повести. Кисло становится от такого положения. Но вспомнил тут Мориц про Лаудоново письмо в дядюшкином бархатном пакете, встал из-за стола, а потом и вовсе из хаты вышел.

«Обидели пана» — констатировал Кажимир.

044

Ночной воздух свеж и прозрачен, словно нет его вовсе, а деревенька Вербово вместе со всеми обитателями мчится через чёрный вакуум среди тех редких звёзд, которых луна не одолела яркостью. На земле виден такой же порядок, та же гармония, что на небесах, а то и лучше. Вдоль крыш свисают ряды одинаковых сосулек, будто они не сосульки, а трубы молчаливого органа, который знает про себя такую тайную мелодию, какой не услыхать ни в одном из костёлов.

Белое сияние снега и чёрные пропасти теней — живут в полном контрасте противоположностей, без лишних полутонов. Мир очевиден в своём дуализме от чего приходит к человеку ощущение истины, и мгновенно прочищается его хмельная голова.

Вот он, искристый снег во всём великолепии добра, отвечает луне и звёздам спокойной взаимностью, дарит свет всему сущему и глядящему. С другой стороны бесконечная в алчности тьма ничего никому не дарит. Только всасывает в себя и свет, и взгляд, и тепло из человечьего тела. Не знает она меры, а только утягивает в бездну дальние звёздочки и ближние сугробы, оказавшиеся в плену резко очерченных теней. Даже стволы скрюченных от мороза деревьев, всё она хочет поглотить, присвоить, ни с кем договариваться не желает, а потому и нет её вовсе, этой самой тьмы. От жадности она съела саму себя, и лишь морозная пустота заставляет человека вздрогнуть, отбросить лишние размышления, и побежать, хрустя снежинками, к сараю, в котором фырчит лошадь и висят на стене седельные сумки с пистолетами и бархатным дядюшкиным пакетом, внутри которого спрятано Лаудоново письмо.

045

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.