Бесплатный фрагмент - Калининградские истории

Рассказы

Пианино из красного дерева

Боцман Орляшин как будто ожидал моего вопроса. А впрочем, когда человек знает свое дело на все сто процентов, ему не надо много времени на обдумывание ответа. Боцман отработал двадцать пять лет на флоте, а когда-то был плотником на стройучастке пароходства.

— Вот скажи, Яковлевич, из какого дерева пианино сработано?

— Корпус сделан из красного дерева, фанерован орехом, — снисходительно объяснил Орляшин. — Мне любое дерево покажи, во всякой поделке — определю с ходу. А вот дека тут из ели, в ней звук движется быстрей, чем в воздухе.

Вообще-то, с точки зрения снабженцев, иметь на небольшом судне, с экипажем в восемнадцать душ, пианино — это роскошь. Да еще такое пианино, как это. Если бы не случай, конечно, и меч­тать о таком инструменте никто бы не решился. А случай такой однажды выпал. Пришли как-то в Швецию с углем кузнецким, стали рядом с мурманским паровиком «Сухуми». Старпом сразу двинул к сосе­дям разжиться чем-нибудь из судового такелажа. Через пять ми­нут прибегает: «Пошли, мужики, пианино приволокем и другую всякую мелочь…» Оказывается, мурманскому пароходу предстояло выйти в свой послед­ний рейс. Продали его в Англию на иголки. Теперь с него можно было забирать все подряд — покупателю только железный корпус нужен. Механикам достались клапаны да прокладки, боцману — краска, радисту — конденсаторы и предохранители. И еще там оставалось пиа­нино. Никто на старом паровике не мог сказать, откуда оно взялось на борту судна, отбороздившего по морям и океанам за свою дол­гую жизнь не одну кругосветку,

Солидный инструмент. Таких сейчас, наверное, не делают. С клеймом старого берлинского мастера, основавшего дело в 1853 году. На внутренней стенке корпуса имя мастера было запечатле­но строгим готическим шрифтом. Там же сохранились оттиски с тех четырнадцати медалей, которые, видимо, присуждались ему за сработанные инструменты. Когда пианино с большим трудом доста­вили на наш теплоход «Балтийский-13», старпом долго жалел, что не забрали с па­ровика новые одеяла и подушки. С пианино, мол, бес попутал, хотя и без него бы прожили. Но позднее любил рассказывать, что имен­но он добыл такой шикарный инструмент.

Каждый раз по выходу в рейс из-за пианино начинали ворчать таможенники, что, мол, антикварную вещь держать на судне загранично­го плавания не положено. Но где этот антиквариат отразить, в какой декларации, они и сами не знали. Дело всякий раз кончалось тем, что нас предупреждали самым строгим образом и все-таки ставили на генеральной декларации затейливую печать размером с пятнад­цатикопеечную монету.

Отлично вписалось пианино в обстановку салона команды, отде­ланного под темное дерево. Убери оттуда инструмент, и станет по­мещение неуютным, временным. Ни два телевизора, ни большая магнитола не заменят здесь пианино с тяжелой крышкой, с медны­ми замочками, с латунными винтиками. Никакая полированная фане­ра не идет в сравнение с его массивными боками из мореного дуба.

Ветераны судна, казалось, хранили в душе некий трепет перед этим благородным инструментом, испытывали уважение к рукам мастера, который создал такую вещь. Из новичков, приходивших в экипаж, ни один не мог удержаться от соблазна прикоснуться к гладкой поверхности пианино, словно его завораживал тусклый блеск по­лированного дуба. Неуверенная рука сама тянулась к белым кла­вишам, которые мягко утопали, приводя в движение деревянные молоточки с прокладками из плотного войлока. Удар молоточков по двойным струнам вызывал в недрах инструмента тот благород­ный и глубокий звук, которого не дано электромузыкальной аппа­ратуре с кубами акустических колонок и разноцветными проводами. Казалось, каждый звук возвращался из-под днища судна, из морской глубины.

Иногда становилось жаль этот прекрасный инструмент, сделан­ный из дерева знатной породы, могучее дыхание которого могло рождать любую музыку, издавать всю гамму звуков, доступных на­шему слуху. Трудно было определить, когда к этим клавишам в последний раз прикасались пальцы настоящего пианиста. Бывало, кто-нибудь из экипажа подходил к пианино, и, открыв крышку, од­ним пальцем проводил по клавиатуре. Чья-то рука даже вывела шариковой авторучкой на средних семи клавишах азбучные ноты «до, ре, ми, фа, соль, ля, си».

Наверное, для такого инструмента нет более трагической участи, чем молчать день, два, месяцы, годы… Ведь в нем до сих пор столько внутренней силы, в его недрах столько возможностей для пол­нокровного звучания. Многим из нас было обидно, что никто из экипажа не получил хорошего музыкального образования, умения обращаться с клавиатурой. Казалось бы, это так просто: только дави на клавиши и собирай звуки в мелодию. Но, к сожалению, для всех нас такие движения оказывались незнакомыми и сложны­ми, рука непроизвольно слабела, касалась клавиш так, словно на­жимала кнопку звонка или торшера.

Каждый вечер я подходил к инструменту, открывал крышку… Само собой возникало желание кинуться в магазин, приобрести са­моучитель игры на пианино, чтобы проникнуть в тайну удивительного единства старого дерева и стальной проволоки с медной обмоткой. Я зави­довал тем, кого в детстве заталкивали в мир музыки независимо от их желания и способностей: нанимали репетиторов, мучили зуб­режкой сольфеджио и прочих основ музыкальной грамоты. Пробо­вали сделать это и мои родители, но я сумел увернуться от заня­тий, не освоив даже самых азов.

Мне казалось, что не я один жалел о своей музыкальной безграмотности. Наверняка и многоопытный боцман Орляшин, с закрытыми глазами умевший определить породу дерева, тоже хо­тел бы уметь играть на пианино. Приходил в салон команды в то время, когда там никого не было, и электромеханик Вольткус, что­бы украдкой извлечь из инструмента десяток звуков. Он даже мог наиграть что-то вроде «собачьего вальса».

Иногда садился за пианино и капитан Прибоев. Он владел дело­вым английским, рано полысел от нервных стрессов, но сохранил добродушный характер. У него имелись кое-какие навыки обраще­ния с пианино. Он садился и тихонько наигрывал, читая при этом стихи Бернса: «А грудь ее была бела, казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма…»

Бывали на судне особенные минуты, когда из салона команды все разой­дутся по своим каютам. В коридорах тихо и пусто, редко кто прос­кочит на вахту в рубку или в машинное отделение. В такие минуты зайдешь в салон, прикроешь дверь и остаешься один на один со старым пианино. Вчитаешься еще раз в надписи на нем, вслу­шаешься в звучание струн, погладишь полировку, не потускнев­шую от времени. Или просто положишь руки на крышку пианино, на них — голову, и слушаешь, закрыв глаза, как где-то в глуби ин­струмента слегка вибрируют от натяжения и от качки судна туго натянутые струны. Даже молчащий инструмент приобщает тебя к своему миру…

Я коснулся усталой головой прохладной крышки инструмента и вдруг ощутил прилив необычного вдохновения. В руках явилась не­ведомая раньше уверенность и легкость. Я поднял крышку. Клави­ши от моего прикосновения не ушли в предательскую пустоту. Стоило только пройтись один раз пальцами по клавиатуре, и ты без труда ориентируешься в ее белых просветах. Полированное чудо по­нимающе и чутко отзывалось моим рукам. Я заиграл в полную си­лу, словно играл так всегда, будто просто у меня когда-то отняли на время это умение и теперь вернули его.

Я сразу определил, что именно играю. Да, это был Иоганн Се­бастьян Бах. Его «Токката и фуга», которые давно витали в моем уме и сердце и ждали возможности вырваться на свободу, поплыть над морем. Эта вещь всегда влекла меня, когда я ее слышал, вся­кий раз заполняя мою душу волнением и ожиданием. Может, она не вполне была пригодна для исполнения на пианино, требовала нотных высот и низов органа, но я умудрился найти скрытые воз­можности звучания этого старого инструмента, а они у него име­лись.

Судно в это время шло Кильским каналом. Вечерело. Сумерки медленно погружали берега канала в свои глубины. Мимо проплы­вали, словно из книжки с волшебными сказками, маленькие немецкие город­ки с острыми красными трапециями крыш. Казалось, канал в этом месте обладал особыми акустическими свойствами. Звуки много раз отражались от кирпичных стен домов. Эхо возвращалось от мо­гучих опор старого арочного моста. Звуки отбегали от берегов, выложенных крупным булыжником. Ровная гладь канала в вечерней дымке напоминала широкий го­родской проспект, по обеим сторонам которого стояли через каж­дые пятьсот метров декоративные фонари с лампами, дававшими мягкий свет. По фарватеру параллельными курсами шли японские су­хогрузы, баржи под нидерландским и бельгийским флагами, пассажирские лайне­ры трансатлантических линий.

И над всем этим неторопливым движением стальных громад плыла музыка Баха, Многократно усиленная природным эхом, она заставила умолкнуть мощные стереоколонки музыкального центра на встречном «шведе» с тремя пассажирскими палубами, ярко иллюминированными в этот вечерний час. Там стали слушать мою музыку. Захлопали ставни окон близлежащих домиков, их оби­татели тоже хотели снова и снова слушать знакомую величествен­ную музыку,

Мне казалось, что я не играл, а только помогал чувствительным клавишам старого пианино, и оно само давало волю всем своим за­таённым силам. Наверное, там, внутри инструмента, рва­лись тонкие паутинки, которые оплели струны, заполнив проме­жутки среди белых пластинок клавиш, заштриховали готические надписи на внутренних стенках пианино. Звучала вечная музыка. Она была о бесконечности жизни на земле, о многих тайнах моря, о всепоглощающей любви человека ко всему сущему в мире, о темных силах рядом с этой любовью.

Словно игрушечной виделась ракетная база, расположенная на правом берегу канала. Из-за холма зловеще торчали тупые головки боевых ракет, отчетливо видные в полусфере вечернего неба. По соседству столпились на палубе чужой субмарины под­водники в зеленых комбинезонах. Музыка привлекла внимание мат­росов, они слушали ее внимательно, в удивленном молчании. Там, на глубине, они, наверное, вспомнят эти звуки и подумают о тех, кто наверху, о красивых домах на берегу, которые словно нарисованы детской рукой, о небе аква­рельных тонов, о своих женах и детях. Музыка Баха плыла и плыла мимо домов, мимо кораблей. Она вернулась ту­да, где прозвучала когда-то впервые, где ее вызвали из небытия великие руки композитора, желавшего вечного мира этой земле…

…Когда я открыл глаза, в салоне команды стемнело, и бы­ло по-прежнему пусто. В просвете иллюминатора в самом деле виднелись немецкие домики с ухоженными палисадниками и гор­шочками красных цветов на подоконниках. На черепице крыш уга­сали лучи закатного солнца. Наверху по дуге длинного моста про­носились машины, а мост спокойно держал на плечах всю эту ка­русель. Невдалеке, за огромным холмом, прятались в шахтах сигаро­образные тела ракет. О них утром рассказывал боцман, который все восемь часов прохождения по Кильскому каналу стоит на посту у шпиля на полубаке, чтобы успеть отдать якорь в случае внезапней опасности. Ракеты за холмом нацелены каждая в свою точку на чужой территории, каждая может обрушить несколько мостов, сжечь ты­сячи домов, таких же, как эти, по обоим сторонам канала.

Музыка, которая еще звучала в моих ушах, словно вобрала в себя и тишину близ домиков, и беззащитность вечернего неба, и темную тревогу воды у берега. Будто скрываясь от этой неслыш­ной музыки, по направлению к Балтийскому морю уходила чужая субмарина. Она шла в надводном положении, и по ее округлой черной палубе перекатывалась вода, пенясь вокруг ног подводни­ков в комбинезонах цвета лягушачьей кожи. Они выбрались наверх, чтобы подышать морским ветром напоследок перед сигналом к погружению.

…Молчало старое пианино, словно отдыхая пос­ле большой работы. В его темных полированных боках отражались желтыми пятнами береговые фонари. Ночь наползала на берега, удлиняя на воде дорожки от газовых ламп. То и дело в узких полосках света появлялись черные, как смоль, утки-лысухи. Их белые широкие но­сы мелькали у борта, то утопая, то выныривая, как клавиши пиани­но, на котором играют…

Уроки испанского

По трапу на борт среднего рыболовного траулера «Альтаир» поднялись четверо. Парень со спортивной сумкой через плечо сразу чем-то не понравился радисту Сергею Казбекову. Маркони не любил людей, которые слишком уверены в себе, как этот стиляга в очках-«хамелеонах», оказавшийся на палубе первым. В Гаване СРТР «Альтаир» из Калининграда ждали давно. Но январская Атлантика пока­зала свой «женский» нрав. Целый месяц, день за днем, траулер преодолевал один океанский вал за другим. К концу перехода из Калининграда он покрылся серым налетом морской соли. Как говорили в штурманской рубке, средняя скорость судна выходила не более 6 узлов в час. Поэтому к пирсу Гаваны СРТМ «Альтаир» подошел на десять суток позже условленного срока.

Здесь их ожидал сюрприз. Экипаж получил неожиданное под­крепление для проведения советско-кубинской экспедиции в откры­том океане. Сразу вслед за этим франтом в темных очках ра­дист Казбеков увидел поднявшуюся на борт женщину, как говорят, бальзаковского возраста. Сразу было видно, что по характеру она дама вполне контактная. На ней были светлые шорты и рубашка сафари. Кубинка подошла к стоявшим на палубе членам экипажа, каждому подала мягкую шоколад­ную руку. Когда следующей появилась девушка, худенькая, как тростин­ка, то тридцать пар мужских глаз привели ее в страшное смуще­ние. Было видно, что у нее было одно желание — проскочить через трап и присоединиться к старшей коллеге. Последней шла молодая стройная женщина, как и парень-франт, в солнцезащитных очках. В шортах цвета хаки и красной рубашке, она сохранила фигуру подростка. Ее возраст не угадывался, глаза скрывались за темными стеклами, смуглая кожа казалась шелковой.

Наверху, в рулевой рубке у лобовых иллюминаторов, заняли свою излюбленную позицию старпом Петрович, бывший капитан, погоревший из-за частого появления на командном мостике под бахусом, и акустик Васильич, отставной майор авиации. Он, выйдя на военную пенсию, смотрелся молодцом. Поэтому решил сходить в море, чтобы поглядеть, пока врачи не возражают, какое оно, море — с палубы.

Для своих лет Васильич был мужиком чересчур непосредствен­ным, сразу став объектом для матросских розыгрышей. Первый раз он попался на удочку, когда его подняли в шесть утра. Мол, давай, отец, быстрее одевайся, а то не успеешь, о чем потом страшно пожалеешь. Васильич, как был в семейных трусах, так и выскочил на палубу — экваторные столбы смотреть. Минут десять в горизонт вглядывался из-под руки, пока не услы­шал дикий хохот за крылом капитанского мостика. Другой бы ра­зозлился, а он только добродушно рукой махнул, когда понял, что его подначили.

Сейчас с самого утра старпом Петрович рвал и метал, узнав, что экипаж об­лагородили: «Три бабы на судне! Да что же это делается, едрит твою контору мать, чем они там в главке думают?! Как пить дать, плакала наша премия…»

Васильич поддакивал: «Да, оно с мужиками, конечно, Олег Петро­вич, проще было бы, а тут, как ни крути, и до греха недолго». На переходе акустик красовался в шортах, которые сам выкроил из рабочих брюк. Эти шорты вызвали очередную волну шуток в адрес Васильича, но со временем страсти улеглись. А теперь, счи­тай, для него все начинается по новой. В таком «галифе» при женщинах поя­виться будет непросто.

В этот момент в рубку зашел боцман Андрей. Всем своим ви­дом он показывал, что теперь и у него дел прибавилось, что бабами-кубинками хлопот не оберешься. Хотя в душе он веселился — ему-то, двадцатилетнему, чего протестовать против такого приятного разно­образия в жизни? Но, как боцман, он внешне выражал полную со­лидарность со старпомом, своим непосредственным начальником. Андрей явился на капитанский мостик из своей каюты, где успел развести мыльной пены и тщательно подровнять усы и бородку. Вдобавок он нацедил полную ладонь одеколона «Фараон» и осве­жился. Бдительный старпом моментально учуял лишний запах в рубке и нахмурился еще больше.

Через полчаса в кают-компании собрался экипаж в полном сос­таве. Первым выступил Окунев, представитель министерства рыбного хозяйства СССР. Он выразил надежду, что очередная советско-кубинская экспедиция выполнит поставлен­ную задачу, а затем поочередно представил кубинских специалистов. Главная из них была сеньора Мар Хуарес, для которой такие экспедиции стали привычным делом. Теперь она, успев переодеться, предстала перед экипажем в тропическом костюме, расшитом цветными нитями.

Парня в дымчатых очках звали Гильермо Падрон. Он бывал в Союзе, оказался выпускником астраханского института, отлично говорил по-русски. Тонкое лицо и горделивая манера держать голову выдавали в нем потомка конкистадоров. В светлых коттоновых брюках, в рубашке с коротким рукавом Гильермо выглядел типичным представителем молодой кубинской интеллигенции.

Девушку-тростинку совсем засмущали открытые взгляды рыбаков. К та­кой большой, сугубо мужской компании она, видать, не привыкла. А тут еще этот настырный взгляд боцмана Андрея, сидевшего пря­мо перед ней, благоухая дорогим одеколоном. Мария Фриас была мулаткой, чересчур эмоциональной и впечатлительной. Молодая статная женщина, не дожидаясь, пока ее представят, встала и сама назвала свое имя: «Антуанетта Эстела де Леон». Тут она сделала паузу, скорей всего означавшую, что в ином месте и при других обстоятельствах она называет себя более полным именем, как это принято у кубинцев.

Сергей Казбеков в свое время перечитал всего Майн Рида. И теперь Антуанетта почему-то представилась ему одной из героинь романов этого американского писателя. Он вдруг решил, что она креолка. Ее неж­ная смуглая кожа, безупречная фигура, легкая походка произвели на него сильное впечатление. Антуанетта со своими данными могла позиро­вать для ярких туристических проспектов или журнала мод на фоне пальм и золотого океанского побережья.

Потому и третий штурман Костя Лихоносов, сидевший рядом с радистом, многозначительно толкнул его коленом, кивая на Анту­анетту. Отчаянный волокита, с черными щегольскими усиками и нагловатым взглядом Константин идеально подошел бы для съемок фильма о гусарах. Минуты две, ни разу не моргнув, Лихоносов просвечивал сво­ими голубыми глазами эту куколку. Но Антуанетта де Леон не при­нимала сигналов, упорно глядя почему-то в другую сторону — на акустика Васильича, который заелозил на стуле, чувствуя к себе внимание. У Кости Лихоносова первая неудача вызвала легкую до­саду. Он не привык к женскому равнодушию в отношении своей персоны. К тому же близилось начало его вахты, и подойти сразу после собрания к этой красотке не удастся.

Затем выступил капитан траулера Рыженьков. Кэп был удивительно спокойным мужиком, давно занимался аутотренингом и вывести себя из равновесия никому не позволял. Даже когда он молотил по часу в своей каюте большую боксерскую грушу, лицо его оста­валось спокойным, как на концерте классической музыки. В своей речи он сообщил, что кубинские товарищи получат на судне все условия для труда и отдыха, а дверь в его каюту для них открыта в любое время суток. На что сеньора Мар Хуарес одобрительно кивнула головой.

После обеда народ рванул в город в увольнение. Купить в Гаване что-либо существенное было проблематично. Разве что настоящее кубинское сомбреро из пальмовых волокон за одно песо. Даже пиво отпускалось на Кубе, как шутили между собой рыбаки, только членам профсоюза. Единственное, на что можно было поглазеть на улицах Гаваны за бесплатно, так это на хорошеньких женщин. Акустик Васильич решил сходить в гости на соседние пароходы, которые стояли в порту в два корпуса. Через полчаса он прибежал с круглыми глазами: «Мужики! Был на кормовичке СРТМ „Ноглики“, так их радист Стас Рассолов ночью принял радиограмму с траулера-тунцелова „Вяндра“. Они в Мексиканском заливе, только что за один замет невода-кошелька взяли 50 тонн тунца». Благая весть акустика Васильича, полученная им лично от начальника радиостанции Рассолова, мигом разнеслась по портовой округе.

А дело было как раз за день до праздника Дня штурма казармы Монкада — 26 июля. Традиционно в день праздника — в городской официне проводилось собрание. Замполит официны, как всегда, соловьем с трибуны произнес свою проповедь: да здравствует советско-кубинская дружба, скоро придет окончательная победа социализма, случилась очередная трудовая победа — экипаж траулера «Вяндра» за один замет выловил 50 тонн тунца. Естественно, в зале гром аплодисментов, крики «Молодцы!» и прочие проявления энтузиазма.

К ночи из промыслового района вернулся триумфатор «Вяндра» и ошвартовался на другой стороне пирса напротив «Альтаира». Народ ломанулся туда с поздравлениями: «Ну, вы, ребята, молодца, дали стране тунца! Надо ж как вам повезло!». А те ни в зуб ногой, не могут понять, о чем идет речь. Когда им рассказали подробнее об их трудовых успехах и заочном чествовании передовика на собрании, «вяндровцы» попадали со смеху. Оказалось, что у них в трюме за весь выход в море набралось не более 500 килограммов тунца. Полный прогар. Только тогда все поняли, что не учли во всей этой истории главного фактора: Стас Рассолов свою фамилию полностью оправдывал, бухарь был еще тот, не просыхал сутками. На водолазной станции постоянно ченчевал у кубинцев спирт на мыло и зубную пасту. Вот и перепутал с перепоя цифры в азбуке Морзе, когда слушал эфир, в котором шла речь о траулере «Вяндра».

Кубинские научники потом еще долго посмеивались над легковерными членами экипажа и классическим «рыбаком» Рассоловым, которому померещился такой рекордный улов. Вечером того же дня СРТМ «Альтаир» вышел в рейс. Его курс пролег через Карибское море в открытую часть океана. Пошли гидроло­гические станции, промеры глубин, траления. В такие периоды научной группе работы хватает по горло.

У Константина Лихоносова вахта начиналась в восемь часов ве­чера, а заканчивалась в ноль часов. Наверное, еще на кораблях Колумба третьи штурманы прозвали эту вахту «про­щай молодость». В самое благоприятное время младшему помощ­нику капитана приходится торчать в рубке. А тем временем в са­лоне команды крутят фильмы, идут сражения в шеш-беш. А в про­межутке между этими мероприятиями ведется травля о том, что бы­ло и чего не было. Тем более сейчас, когда поговорить есть о чем: как-никак три женщины появились в экипаже. Для судов типа «СРТМ» это вообще редкостное дело. Такое могло раньше только присниться.

Уже с начала рейса Костя Лихоносов постоянно зазывал к себе на верхний мостик радиста Сергея Казбекова. А если учесть, что на руле у третьего штурмана стоял матрос Коля Парамонов, сорокалетний балагур и весельчак, с огромной лысиной, то втроем вахту нести оказывалось легче.

Со временем Казбеков сам, не дожидаясь приглашения, привык наведываться по вечерам в рубку, чтобы убить время. Игру в шеш-беш он считал идиотской, фильмы, взятые в кинопрокате на берегу, все уже давно просмотрел. А тут во время вахты третьего штурмана у них образовался своего рода клуб «С кем, когда и где».

Разговоры шли обо всем на свете. Встреча начиналась со вза­имных подначек. Закрывая за собой дверь на верхний мостик, Каз­беков неизменно говорил: «Привет, корнет». Третий штурман пари­ровал: «Салют, «морковка», — на свой лад переиначивая слово «маркони». Это считалось в порядке вещей — постоянно подкалы­вать друг друга. Коля Парамонов, стоя на руле, только посмеивался, выполняя роль секунданта в этой словесной дуэли. Правда, вскоре огонь пе­ремещался на него. Зачастую ориентиром служила его лысина, светившая, словно луна, в темной ходовой рубке. В конце концов, разговор входил в свое обычное русло — о женщинах.

В этот вечер судно, выйдя из Гаваны, шло мимо небольших ост­ровков с вечно зелеными зарослями, чистыми лагунами, обрамлен­ными песчаными отмелями. Каждый такой островок казался райс­ким уголком. Коля Парамонов замечтал: «Эх-ма, была бы денег тьма, да забраться на такой островок, пожить в свое удовольствие». Казбеков засмеялся: «Но не в одиночку же?». Коля категорически заявил: «Нет, надо отдохнуть от этих баб. Мне моя „кобра“ даже во сне покоя не дает. Представляете, вче­ра приснилась в форме милиционера. Будто привели меня к ней на допрос, и она, наставив мне в глаза яркую лампу, стала выпыты­вать, куда я заначку спрятал с последнего рейса. Хотела уже применять особую пыт­ку — за пятку щекотать. Пришлось расколоться. Проснулся в хо­лодном поту».

Казбеков усмехнулся, зная, что Коля за глаза называет жену «коброй», а в радиограммах на берег нежно сюсюкает: «Дорогая, несравненная лапушка…» В разговор вступил третий штурман: «Не дадут тебе, Коля, здесь одному пожить. Местные аборигенши любят все, что блестит, а уж твою лысину за десять миль можно запеленговать. Так что женский пол к тебе толпой повалит».

«Да, — согласился Коля Парамонов, погладив голову, — с этим никуда не скроешься. Вот был случай. Моя „кобра“ ушла на рабо­ту в вечернюю смену, а я с соседом, ну, помните рефмеханика Шуева, в кабак „Атлантика“ зашли. Ему как раз медаль „За трудовую доблесть“ вручили, как же не отметить такое дело. Ну, взяли столик, за которым две дамы сидели, очень даже такие коммуникабельные. Познакомились, слово за слово, фужеры по такому случаю наполнили. Вдруг сосед меня толкает, мол, оглянись. И что я ви­жу, мать честная, моя „кобра“ через весь зал к нам летит, зон­том машет… Шла, говорит, с работы мимо ресторана, гля­жу, говорит, — что-то знакомое между штор просвечивает. Ну, говорит, лы­сый ты келдыш, расстанешься ты у меня с партбилетом».

Дружный хохот прервался стуком двери. Неожиданно для всех в рубку вошла Антуанетта Эстела де Леон. Константин Лихоносов, как вах­тенный штурман, сделал строгое лицо и первым нарушил паузу: «Вообще-то, мадам, посторонним лицам вход на капитанский мос­тик запрещен». «А я получила разрешение у капитана», — дружелюбно ответи­ла гостья. Она разговаривала по-русски с легким акцентом, словно родилась на Кавказе. Лихоносов, сменив тон, пробурчал: «Хорошо, сеньора, сделаем для вас первое исключение». Антуанетта прошла в темноту к правому иллюминатору и при­тихла в углу, как ночная экзотичная птица. Радист Сергей Казбеков только почувствовал, как мимо него проплыло пряное обла­ко. Его мгновенно охватило смутное волнение, захотелось пройти в угол, куда прошла Антуанетта, и еще раз вдохнуть этот пьянящий аромат здоровой женской кожи.

Третий штурман в это время удалился за перегородку. Там, в штурманской, у него имелся большой стол с морскими картами. Вскоре раздался его голос: «Серега, зайди, а то не разберусь в твоих «навипах». Перед ним в самом деле лежали длинные листы со свежими «навипами», полученными по телетайпу. В этих навигационных извещениях все суда предупреждались о закрытых районах артиллерийских стрельб кораблей США, учений подводных ло­док. Но с ними Костя, конечно, давно разобрался. Его волновал дру­гой вопрос: «Не знаешь, зачем она пожаловала?» Сергей пожал плечами: «Без понятия, хотя догадываюсь. У нас только один кра­савец-мужчина на судне. Так что это, наверное, к тебе». Константин довольный заулыбался, но затем, поняв иронию, чертыхнулся: «Ну, и язва же ты, «морковка». Он для виду повозил­ся в своей боковушке и вышел, дымя сигаретой. Казбеков громко объявил: «Сеньора Антуанетта, позвольте ре­комендовать — Константин Лихоносов, штурман по призванию, гу­сар по натуре, знаток женских душ».

На мостике наступила полная темнота, только в центре красным огоньком мерцала сигарета в том месте, где стоял Лихоносов. «А кто меня угостит сигаретой?», — с неожиданной простотой подала голос Антуанетта. При этом огонек сигареты у третьего штурмана резко вспыхнул, словно лампочка, в цепи которой скак­нуло напряжение. Он страшно не любил одалживать сигареты. Но тут после некоторого раздумья поступился своим правилом. Через минуту рядом с первым появился второй мерцающий огонек. «А я знаю песню про моряка Константина из Одессы», — вновь нарушила молчание Антуанетта. Красиво растягивая слова, она стала рассказывать о своих студенческих годах в Астрахани.

Стоя рядом, Казбеков никак не мог избавиться от волнующего аромата, блуждавшего по рубке. Сейчас в темноте он не видел лица этой женщины, но оно представлялось ему необычайно кра­сивым и притягательным. Кнехтом бесчувственным он себя не считал, даже писал стихи, замешанные на эротической грусти по берегу. В свои двадцать пять лет он уже порастерял часть романтического начала в характере, но еще верил в светлые миги бытия. Ему, например, претила ру­гань в несколько этажей, когда кто-то в салоне мог выдать фразу из десяти слов, из которых только три можно найти в словаре, а осталь­ные семь вызывали ощущения от лягушек, подкинутых вам в по­стель.

Особо этим грешил Костя Лихоносов, из-за чего между ними и не было по-настоящему дружеских отношений. Третий помощник оправдывался тем, что у него от рождения слишком развита го­ворильная железа, и что теперь поздно обращаться к логопеду. Не нравилось Сергею Казбекову в Лихоносове и то качество, которое называют донжуанством. По его рассказам, женщины пе­ред ним так и падают, и проблема у него одна — какую выбрать.

Хоть и коробило Сергея от этих сказок о «тысяче и одной ночи» Лихоносова, но отказаться от своеобразного мальчишника на верх­нем мостике он не мог. Потому и появилась самооправдательная мысль: «Мужик, в конце концов, ты, или — не мужик?» Дейст­вительно, не век же новеньким корабликом по морю жизни пла­вать, соль-то на бортах рано или поздно появится, ржавчина разводами когда-нибудь пойдет.

Казбеков решил действовать:

— Антуанетта, а как по-вашему «море»?

— Мар, — донеслось из темноты рубки.

— А «звезда»?

— Эстреджа, — охотно отвечала Антуанетта.

Сергею вдруг показалось, что ее ответы имели какой-то особый отте­нок, будто она давно ждала его вопросов. Антуанетта неожиданно предложила: «Амигос, если хотите, я могу вести на судне кружок испанского языка?». То, что «амигос» по-русски значит «друзья-товарищи» каждый из присутствующих догадался. Значит, кубинка не прочь законтачить с кем-нибудь из них. К тому же сама пришла, никто ее не звал. Однако предложение гостьи в планы Сергея не входило, у него в голове уже сложилась другая схема: он попросит Антуанетту давать ему индивидуальные уроки испанского. В голове закружились идиллические картины: они по вечерам сидят вдвоем на диванчике в радиорубке, она — доброжелательный учитель, он — послушный ученик. Будет не рейс, а круиз с хэппи эндом.

Но тут в разговор встрял Лихоносов: «Антуанетта, я записываюсь первым, прошу учесть на будущее». Он тихонько спросил у нее: «А как по-испански — «лысый»? «Кальвито», — удивленно ответила шепотом кубинка. Лихоно­сов неожиданно громко затянул: «Каль-ви-то…» Коля Парамонов, почувствовав что-то неладное, угрожающе захмыкал и, в свою очередь, поинтересовался: «Ну-ка, и мне переведите». «О, это будет по-русски «Луна», — едва сдерживая смех, пояс­нила Антуанетта. Чувствовалось, она вот-вот расхохочется, поэтому, не желая обидеть Колю Парамонова с его лысиной, девушка выш­ла на крыло капитанского мостика.

Сергей Казбеков последовал за ней. Стоял полный штиль, и тра­улер, чуть покачиваясь с борта на борт, словно летел в ночном простран­стве. Будто золотые кленовые листья, парили над океаном круп­ные южные звезды. Сбоку от судна светилась узкая дорожка от соприкосновения корабельного корпуса с фосфоресцирующими морскими микроорганизмами… Сергей восхищенно произнес: «Хорошо…» Антуанетта ответила: «Си…». Сергей знал, что это слово «Да».

Но тут на крыло мостика выскочил Лихоносов и с противной улыбочкой сказал: «Граждане, хватит отрываться от коллектива, а то от избытка чувств можно упасть в океан. Не хватало еще, чтобы на моей вахте пришлось давать команду «Два человека за бортом». Вернувшись в рубку, Казбеков почувствовал легкую неприязнь к этому ловеласу. Ясно, что этот отец семейства — пошляк и про­хиндей. К тому же нахал, каких свет не видывал. На отходе в рейс Лихоносов приметил, как Казбеков принес со склада три литра спирта-ректификата для протирки контактов в радиоаппаратуре. После выхода в море он не отстал от радиста, пока банка полностью не опустела. И вот в отношении Антуанетты он проявляет себя таким, каков есть.

Очередной лихоносовский вопрос к гостье был, конечно, ни к селу, ни к городу: « А какой на Кубе самый любимый напиток?» Антуанетта с готовностью ответила: «О, это прохладительный коктейль «Мохито». В его состав входят ром, лимонный сок, миндальная вода и, травка, которая у вас в России тоже растет. Как же она называется по-русски?.. А, вспомнила, — у вас это мята…»

Дальше почему-то разговор не клеился. Антуанетта попрощалась: «До завтра, амигос, не опаздывайте на первый урок». Сергей хотел было проводить ее, но вовремя опомнился, что они не в городском парке, а на небольшом судне, где женщине идти до своей каюты пять метров. Константин молча покручивал свой черный ус, словно обдумывая какую-то сверхважную пробле­му. Сергей впотьмах нашел дверь и буркнул: «Ладно, отцы-коман­диры, бай-бай». Он прошелся по коридорам судна, но не встретил ни одной жи­вой души, дело шло к полуночи. Дверь в каюту Антуанетты была плотно закрыта, и, остановившись на миг около нее, Сергей ощутил знакомый аромат женских духов.

Ночью ему приснился сон… Он идет по выложенному мрамо­ром бульвару в центре Гаваны, по тому самому, где хаживал когда-то даже Маяковский. Вокруг роскошные здания в староиспанском стиле, особняки с узорчатыми балконными решетками. Идет Казбеков, вроде, по делу: ищет парфюмерный магазин, в котором продают­ся духи Антуанетты. Несколько магазинов обошел, но нет такого аромата — большая, оказывается, редкость. И вдруг повеяло этим самым ароматом, который он выделил бы из тысячи других. Сергей огляделся по сторонам и увидел зна­комую фигурку, выходящую из арабского дворика, об­несенного зеленой галереей. Она — Антуанетта!.. На ней было красное шелковое платье со сборками и купонами. Она без темных очков, синеглазая, с распущенными волосами, будто диковинная тропи­ческая бабочка порхает над улицей.

И Антуанетта, узнав Сергея, заспешила ему навстречу, цокая каблучками. Он даже засомневался: к нему ли она так стре­мительно приближается. Сергей оглянулся для верности — нет ли за спиной третьего штурмана Константина Лихоносова. Может, к это­му доморощенному дон-жуану прекрасным мотыльком, как на свет лампы, торопится Антуанетта. Да нет же, вокруг, кроме него и этой женщины, ни души, это к нему с такой радостью бежит эта красавица-креолка. Сергей поймал ее ладони, прохладные, как листья кокосовой пальмы, ощутил вблизи ее губы, нежные, словно лепестки жасми­на. Без слов, поняв друг друга, они пошли вдвоем по гладкому мра­мору бульвара к морю. Такого синего моря Сергей никогда не видел. Правы, оказывает­ся, космонавты, зафиксировавшие, что самое чистое море — у берегов Кубы. А увидев глаза Антуанетты, он поразился еще больше: это две огромные капли из этой голубой океанской чаши. То ли море глядело на Казбекова, то ли — Антуанетта Эстела де Леон, оказав­шаяся кровной дочерью этой чудной природы.

Они сошли на желтый песок к самой кромке голубого зеркала Атлантики. На многие километры пляж был пуст и нетронут. В сле­дующий миг у Сергея перехватило дыхание: Антуанетта вдруг ски­нула платье из красного шелка с купонами, оставшись в купальни­ке чересчур смелого фасона. Сердце у Казбекова застучало с ут­роенной энергией, но только он сделал шаг к Антуанетте, как ее смуглое тело, словно сигаретный дымок, ускользнуло в сторону, стремительно удалилось к морю, исчезло в голубой бездне. Сер­гей рванулся вдогонку, но навстречу ему хлынуло огромное водя­ное облако с радугой в центре…

Когда Сергей Казбеков открыл глаза, то увидел перед собой акустика Васильича, который занимал в каюте, согласно возрасту, нижнюю корабельную койку. Он стоял, по пояс обнаженный, в сво­их домотканных, идиотских шортах и брызгал с мокрых рук пря­мо на Сергея: «Подъем! Пора на завтрак». Васильич по армейской привычке вставал чуть свет и считал своим долгом будить соседа. Сергей, ощущая капли воды на ресницах, крутил головой и не мог понять, а где же Антуанетта? Наконец, проснувшись, понял всю суровую реальность жизни. Ну, Васильич, завертелось у него в го­лове, черт бы побрал тебя со своей заботой. Такой сон обкарнать…

Какого рожна этот экс-авиатор Васильич поперся в море, продолжал раз­мышлять Казбеков. Пять месяцев болтаться в океане, вместо того, чтобы собирать грибки, копаться на даче, встречать праздники, как положено, за накрытым столом. Пенсия — двести рэ, дети обеспечены — не романтики же ему захотелось на шестом десятке? Формально акустик Васильич был у Сергея в подчинении, как-никак Казбеков числился начальником радиостанции. Но командовать че­ловеком, который старше тебя в два раза, Сергей не стремился. Иногда между ними возникали трения скорее по вопросам жизни, не­жели службы. У Васильича была страсть давать советы, хотя сам он то и дело оказывался объектом шуток и приколов.

На днях его опять разыграли. Когда Васильич рано утром вышел на свою традиционную физзарядку, то увидел, как Лихоносов, несший утреннюю вах­ту, командует у шлюпки матросом Парамоновым: «Давай, Никола, побыстрее, а то время упустим, самая пора их тепленькими брать». Васильич сразу навострил уши, мол, куда это вы спозаранку, хлопцы, собрались, да еще на шлюпке? Константин Лихоносов с самым серьезным видом пояснил ему: «Видишь, Васильич, островок по левому борту? Толь­ко что получили по радио приказ отловить пяток обезьян для москов­ского зоопарка за валюту». Васильич забыл про утреннюю зарядку: «Нет, мужики, серьез­но? Так у меня сейчас время свободное, давайте пособлю». Третий штурман покрутил ус и нехотя согласился: «Мне-то что, чем больше народу, тем быстрее возьмем макак, пока они сон­ные. Только без разрешения капитана, сам понимаешь, не могу взять. Случись что, ведь мне отвечать. У тебя же только первый рейс, опыта нет, в джунглях ты не бывал».

Васильич поспешил в капитанскую каюту, хотя все на судне зна­ли, что у командира в это время самый сладкий сон, потому что он всегда поднимался поздно. А тут акустик ворвался в каюту, тормо­шит за плечо и толкует про какой-то остров и обезьян. Раза три бедному Васильичу пришлось повторить суть дела, пока капитан с трудом вник в смысл просьбы. Долгое время в капитанской каюте стояла тишина, обрубленная затем диким гоготом, какого никто никогда от судового единоначальника не слышал. Что сказал капи­тан Васильичу, вдоволь нахохотавшись, осталось тайной, только на другой день по судну объявили приказ с очередным выговорешником третьему помощнику Лихоносову.

Вспомнив этот случай, Сергей уже не сердился на акустика, и, умываясь, с удовольствием восстанавливал утренний сон в ясной голове. «Да, кстати, Васильич, не хочешь заняться испанским языком? Ты же хохол, помнишь, как в твоей любимой «Гренаде» поется: «Откуда у хлопца испанская грусть? Давно ль по-испански вы начали петь?» «Не иначе, как эта вертихвостка придумала? — отозвался акус­тик, — я так и знал, что добра от женщин на судне не будет. Что-то вдруг всех в экипаже потянуло на учебу? От тебя пятого об этом уже слышу».

«Ого, — подумал Казбеков, — быстро разошлась информация по коридорам за ночь, — Да брось ты, Васильич, перестраховываться. Лови момент. На­учишься балакать по-испански». «Смотри, Серега, научит вас эта учителка тому, чему не надобно…» — проворчал Васильич, Он почему-то невзлюбил из кубин­цев именно Антуанетту. Да и к другим гостям из Гаваны относился насто­роженно. «Дружба — дружбой, а табачок — врозь», — любил повторять старую истину военный пенсионер.

После полдника в салоне команды собрались все желающие ов­ладеть испанским. Первым, как и следовало ожидать, пришел тре­тий штурман Лихоносов и уже о чем-то оживленно беседовал с Антуанеттой. Явился даже матрос Коля Парамонов, одетый по-па­радному, а лысина придавала ему вид научного сотрудника. Боц­ман Андрей успел раздобыть где-то кусок линолеума и булыжник синеватого ме­ла. Казбеков сел подальше от Лихоносова, отчего тот удивленно посмотрел на Сергея. Урок Антуанетта вела в шортах и ковбойке. Сначала она решила начать с рассказа о Гаване. И напомнила слова Христофора Колумба, первого европейца, высадившегося со своим экипажем на острове Куба более 500 лет назад. «Это самая прекрасная земля, какую видели глаза человеческие», — будто бы сказал он тогда. Долгое время Гавана была излюбленной приманкой разного рода корсаров, пиратов и морских флибустьеров.

Здесь встречались парусные флотилии, нагруженные различными ценностями для отправки в Испанию. Постоянный приток иммигрантов и искателей приключений, некоторые из которых селились здесь навсегда, обеспечил непрерывный рост города. «Прекрасная Гавана — La Habana», — так, по словам Антуанетты, сейчас называют кубинцы свою столицу. А еще, подчеркнула Антуанетта, жители Гаваны — гостеприимные хозяева этого удивительного мира. Они любят музыку и праздники, застолье и общение…

После краткой лекции о Гаване Антуанетта приступила к первому уроку испанского языка. Ее круглые коленки, словно налитые антоновские яблоки, смущали, видимо, не только Сергея. Он автоматически слушал ее пояснения, повторяя вслед за всеми буквы испанского алфавита. Но в то же время перед его глазами то и дело являлась картина из сновидения: Антуанетта в красном и широком, как парус, платье. Вот шелковое полотно скользнуло на золотой песок, вот смуглая тень метнулась в голубую пелену теплых океанских волн… Казбекову казалось, что стоит Антуанетте снять свои темные оч­ки, и он увидит те прекрасные синие глаза — огромные капли. Сергей попробо­вал загипнотизировать учительницу Антуанетту, но она одинаково безразлично смотрела на всех. У Сергея мелькнула идея, а что, ес­ли попросить у нее факультативные занятия, так сказать, визави.

Как раз она объявила, что на первый раз хватит, что урок окон­чен. Сергей решительно двинул в ее сторону. Но его опередил Ли­хоносов. Его, видите ли, заинтересовало, как перевести на испан­ский слово «любовь». Но что поразило Казбекова, так это та го­товность, с которой Антуанетта отвечала на приставания третьего помощника. Сергей на полуслове перебил Лихоносова с первым, что приш­ло в голову: «Антуанетта, а какая твоя любимая песня? Может, мы разучим ее, а на следующем уроке споем хором»? Кубинка заулыбалась и томно ответила: «Беса ме мучо». На рус­ском это звучит примерно так: «Целуй меня, целуй же меня еще и еще, ведь это наша последняя ночь…» Ее губы затрепетали и она пояснила: «Только такую песню нельзя петь хором, она предназна­чена для двоих…»

За месяц занятий многие уже могли объясниться по простой тематике: как пройти на пляж, сколько это стоит, ты свободна сегодня вечером? Правда, ско­ро ряды учеников поредели за счет тех, кто хотел обучиться языку за неделю. В конце концов, пришлось перенести уроки испанского на верхний мостик в часы вахты третьего штурмана, ведь учеников осталось лишь двое — Казбеков и Лихоносов. На этих «уроках» Сергею не раз пришлось сидеть рядом с Анту­анеттой на единственном откидном стульчике, имевшемся в руле­вой рубке. Занятия проходили в абсолютной темноте. Здесь Сер­гей Казбеков получил преимущество, так как вахтенному штурма­ну Лихоносову сидеть не полагалось по уставу. Хотя этот нахал так и норовил подсесть к Антуанетте с другого боку, чем вызывал у нее звонкий смех.

В такие минуты Сергею приходилось нелегко. Он боялся лиш­ний раз шевельнуться, чтобы не потревожить Антуанетту, сидев­шую вплотную к нему, а иногда, как ему казалось, умело льнув­шую к его телу. Хотя, может быть, она просто старалась удержать равно­весие на узкой скамейке. От нее всегда исходил все тот же волну­ющий запах тонких духов, тот самый, что привел его к ней в том сновидении… Вспоминался тот нереальный пляж, ее глаза, синие и таинственные…

Однажды Сергей всё-таки упросил Антуанетту спеть ее люби­мую песню. Она долго отнекивалась, потом согласилась. Сигналь­ные лампочки в темной рубке горели зелеными кошачьими глаза­ми. Две сигареты, которые курили Лихоносов и Антуанетта, тлели двумя багряными светлячками. Почему-то они вдруг оказались рядом. Через иллю­минаторы была видна дощатая палуба, освещенная яркими звез­дами, вспыхивал искорками вдоль борта планктон в воде. Антуанетта пела тихим, грудным голосом, который чуточку дро­жал. Ее слова были искренними и передавали ее темперамент. Ей можно было поверить, что это она просит целовать ее еще и еще, это у нее последняя ночь с любимым…

Через несколько дней Казбеков во время сеанса радиосвязи с Гаваной принял радиограмму для Антуанетты. Неизвестный, под­писавшийся именем Хорхе, сообщил, что ей надо срочно вернуться домой, что заболел Ромито. Сергей интуитивно догадался, что речь идет о сыне Антуанетты. Она сама на уроке говорила, что все детские имена у кубинцев оканчиваются на суффикс «ито», придающий имени ласкательную уменьшительность.

Антуанетта благодарно и тревожно взглянула на Сергея, когда он принес ей радиограмму. Как раз накануне у них была договоренность о занятиях в радиорубке вдвоем без Лихоносова. Теперь все планы перечеркивались, надо возвращаться в порт. Утром они подошли к причалу, пришвартовались. Кубинки разъехались по домам. После полудня Сергей заскочил в каюту, чтобы переодеться и сходить в город. Антуанетта дала ему свой адрес, пригласила зайти к ней в гости.

В каюте на диванчике за столом сидел Васильич и пил чай с вишневым вареньем, которым он запасся на весь рейс. Он сразу предложил: «Садись, Серега, рядком, поговорим ладком». Казбеков отмахнулся: «Некогда, дед, надо проводить кубинцев, да и в город сходить». Акустик махнул рукой: «Брось ты, они и без тебя простятся, ты только помехой будешь».

— Кто они, о ком ты речь ведешь?

— А то ты не в курсе? Да третий штурман с Антуанеттой, — ус­мехнулся Васильич. — Я же говорил, что от баб на корабле только сенсации. Антуанетту не я один запеленговал, как она от Лихоносова на зорьке из каюты выпархивала.

— Что? — чуть не задохнулся от слов акустика и смутных дога­док, которые он раньше отбрасывал, Казбеков. — В твои-то годы, Васильич, такое языком молоть. Да тебе бы с бабками на лавочке се­мечки щелкать, а не в море ходить.

— Ей-богу, Сережка, ты, как святой, все знают, только ты — в неведении. А компания у вас одна была. Ничего, придем домой, там, кому положено по должности, разберутся в этой ситуации.

Сергей, оглушенный неприятной для него правдой, но в душе признавшийся себе, что он просто не хотел раньше замечать той реальности, о которой талдычит акустик, только и бросил: «Ладно, Васильич, дуй пока на блюдечко, после поговорим о международной обстановке…»

Он инстинктивно пошел наверх по трапу в рулевую рубку, за­чем-то понося в мыслях Васильича, словно тот виновен во всей этой истории. Да еще и каким-то сексотством от него повеяло, мол, на берегу сделают выводы по этим урокам испанского. Поделом тебе, Васильич, подумал Казбеков, вспоминая недавний случай. Кто-то из матросов сыграл с акустиком злую шутку. Пока Васильич мылся в душевой, оставив в коридоре свои известные каждому в экипаже тапки грубого кроя, из чертовой кожи, похожие на две тупоносые лодки, неизвестный юморист налил в каждый тапочек фиолетовых чернил. Акустик обнаружил «злодейство» только перед сном, когда Сергей спросил: «Ты что, аксакал, педикюр что ли сделал?» Васильич поохал, поворчал, даже посмеялся, но через минуту крепко спал, в меру похрапывая. Привык человек рано ложиться, с солнцем вста­вать.

На верхнем мостике Константин Лихоносов занимался делом: раскладывал морские карты по номерам, корректировал лоцию. У него был вид озабоченного человека. Невыплаченная кооперативная квартира, трое детей, жена-домохозяйка. Всем своим видом он показывал: кому-кому, а ему забот хватает. Вот попробуй, пропусти цифирку из «навипа», который ему накануне принес Сергей, и судно может нарваться на район ракет­ных стрельб, проводимых американским флотом. Вот такой он важ­ный человек — штурман Лихоносов. Они переглянулись. Казбеков понял, что бесполезно что-то ему высказывать, да и что он к нему имеет? Не будешь ведь выяснять у человека, который сейчас находится при исполнении служебных обязаннос­тей, спал он с Антуанеттой или нет. Но Сергей все-таки машинально задал свой вопрос: «Слушай, корнет, правда, что у тебя с ней что-то было?»

Лихоносов сделал каменное лицо: «А что кто-то у нас в ногах со свечкой стоял?» Казбеков только теперь понял, как он выглядит со стороны. Действительно, парень, у тебя бзик, наверное, произошел? Ну, бы­ли у тебя в отношении Антуанетты туманные планы вперемешку с полуэротическими сновидениями, ну, чувствовал ты, сидя с ней на скамеечке в рулевой рубке вечерами, ее гибкое, влекущее тело с темпераментной дрожью. А у Кости Лихоносова с ней сложились свои отношения, сугубо личные и натуральные, поэтому он и кру­тит свой щегольский ус с полагающимся достоинством.

Казбеков понял, что надо быстрее уйти, хоть провалиться сквозь железную палубу, настолько глупо его положение. Но открылась дверь и вдруг вошла Антуанетта Эстелла де Леон. И Казбеков невольно остался, на него нахлынули совершенно иные чувства, словно нашло состо­яние гипноза. Он сморозил вдруг очередную глупость, ляпнув ни к селу ни к городу: «Антуанетта, спиши мне на память слова той песни на испанском, твоей люби­мой…». Она пожала плечами, взяла на столе у штурмана листок и карандаш, и через пару минут Казбеков получил текст песни «Беса ме мучо» на испанском, написанный ее витиеватым почерком.

Константин Лихоносов продолжал заниматься с картами, словно его, кроме работы, в этот час ничто не интересовало. Что-то заста­вило Сергея оглянуться на Антуанетту. Он не поверил своим глазам. Она стояла в углу рубки возле иллюминатора и, словно шест­надцатилетняя девчонка, плакала, глотая слезы. Антуанетта сняла свои темные очки и старалась нежной ладошкой остановить бегу­щие из-под пушистых ресниц крупные слезы. Она плакала беззвуч­но, как плачут, наверное, лесные косули. Она и показалась Казбекову этим красивым животным, которое обидел дикий, сильный зверь. Тот, к кому она пришла за последним поцелуем, хмурился и молчал, как усатый тюлень. Ему, судя по выражению лица, было не до сантиментов. Он выполнил свою прог­рамму, а телячьих нежностей Лихоносов не терпел. За весь рейс он послал жене только одну телеграмму, да и ту — деловую — по квартирному взносу на кооператив.

Только сейчас Сергей Казбеков смог, наконец, увидеть настоя­щие глаза Антуанетты. Да, у нее действительно были большие го­лубые глаза. Но не эти глаза он ожидал увидеть. Оказывается, на самом деле у нее глаза сорокалетней женщины, несравнимые с теми, которые он обнаружил во сне. Те были голубыми и бездонными, как море у острова Куба, самое чистое и прозрачное на планете. Боже мой, изумился Казбеков, почему у нее такие усталые и грустные глаза, так много повидавшие в жизни, миллионы раз улыбавшиеся, миллио­ны раз плакавшие…

Он вышел из рубки, оставив Антуанетту и Лихоносова наедине. В душе он жалел эту женщину, в которую еще несколько часов назад был по­ уши влюблен. Антуанетта слишком хорошо сохранилась для сво­их лет, не утратила обаятельную эффектность, ведь ей на судне никто не давал больше тридцати. Но когда-то эти глаза были совсем дру­гими, именно такими, какими их увидел Казбеков там, на пляже, в том цветном сне. Две огромные голубые капли, удивительно гармони­ровавшие со светло-шоколадной кожей ее тела. Не зря говорят, что голубые глаза встречаются чаще у непостоянных людей, хотя и многие кареглазые верностью не отличаются. И вообще за темными стеклами очков мы можем встретить совсем не то, что часто ожидаем. Ему подумалось, что тогда, в ту встречу во сне с Антуанеттой на пля­же Варадеро, где песок отсвечивает латунным блеском, а море на горизонте сливается с ярким небом, ей очень бы пошел к голубым глазам и красному платью с купонами букет синих июльских ва­сильков, которые в это время пронзительно зацвели на полях Рос­сии…

Душа Казбекова заныла от постылой мысли о том, что прошла только половина рейса, что впереди два месяца в этой корабельной тесноте, в каюте с казенной койкой, в экипаже с одними и теми же лицами. Выйдя на палубу, он облокотился на ржавый борт: в акватории порта во­да внизу была грязноватой, с нефтяными разводами, с остатками погибших водорослей. Вернувшись в каюту, Сергей Казбеков, забрался на второй этаж в свою койку и достал томик стихов Эдуарда Асадова. Эту книжку перед отходом ему подарила девушка Зося из Гродно. Они познакомились на танцах во Дворце культуры моряков в Калининграде. И он сразу выделил ее из толпы танцующих по русым волосам, пышной волной покрывавшим плечи, по статной фигуре. И дальше все его внимание в тот вечер было приковано только к ней. Сергей проводил Зосю до самого дома, не испугавшись в полночь пойти на окраину Калининграда в поселок Южный, пользовавшийся бандитской славой. Потом ему пришлось после полуночи топать пешком в обратном направлении, но все обошлось. То ли местная шпана в ту ночь рано легла спасть, то ли ему просто повезло. А утром он ушел в полугодовой рейс.

В книге Асадова у него хранились две цветные вырезки из журнала «Огонек». На одной красовался Владимир Маяковский с сигаретой и симпатичным щенком на руках, на другой Юрий Гагарин в летной форме держал в ладонях белого голубя. Каждый из них был снят в неожиданном ракурсе и были ценны неповторимой художественностью. И еще между книжных страниц хранилась фотография Зоси, на которой она казалась настоящей артисткой. Фото было черно-белым, цвет глаз не различался, но Казбеков вспомнил, что обратил внимание в ту первую и единственную встречу на ее серые глаза, идеальный овал лица. Он ничего о ней толком не знал, да и что можно было успеть за те пять часов, которые они виделись. Единственное, что хоть адрес успел записать. Послал он Зосе одно письмо, но ответа пока не было. К плавбазе из Калининграда давно не швартовались, хорошо, если через месяц придет почта. Фотографию девушки Казбеков доставал часто, с каждым разом находя в ней что-то новое.

Неожиданно в каюту пулей влетел Васильич, все-таки шустрым для своих лет оказался он ветераном военной службы. «Не дрейфь, Серега, найдем мы тебе не красивую, но работящую. Что у нас там, на Родине, девок подходящих нет. Разве их сравнишь с кубинками, сам же видишь, с ними надо ухо востро держать, — поднял палец к потолку акустик, — того и гляди, влипнешь в какую-нибудь историю. Хоть и дружественная нам страна Куба, но наши женщины нам важней. Патриотизм любовью не заменишь, да и сыт ее не будешь». А что, может, и прав старый пень с акустическими мозгами, подумал Сергей, вкладывая опять в книгу между страниц, словно иконки, фотографии Маяковского, Гагарина и Зоси. Но все равно Куба, сделал для себя окончательный вывод начальник радиостанции Казбеков, — это прекрасная страна. Теперь из сердца ее никакими силами никогда не выпроводишь…

Голуби над Германией

Феликс решился, наконец, свершить противное его уму, но, главное, душе дело. К этому его давно склоняла жена Вера, да и жизнь не давала иного выбора. Пора было кончать. Он и сам давно осознал: рано или поздно придется выкинуть из головы свою блажь. Да и сколько можно этим заниматься. С этим делом и школу просвистал: кое-как дотянул семь классов, восьмой — коридор. «Из-за них, окаянных, дураком останешься», — ругалась мать и в очередной раз грозилась открутить им головы. У Феликса даже жаргон был не как у всех людей. Сразу и не догадаешься, о чем он иногда говорит.

…Их у Феликса было два десятка. Пара черных: голубь два на три — это когда с одной стороны хвоста два черных пера, а с другой — три темных. С ним в паре жила голубка белохвостая. А пару белых Феликс приобрел у Вити, сорокалетнего мужика, за семь рублей. Тот как-то запил, и сам пришел к Феликсу, хотел своих породистых белых оставить в надежных руках. Синемурую голубку Феликс лично осадил на днях. Утром вышел на улицу с портфелем, чтобы в школу идти, глянь в небо, а там стоит порхающий шарик — как раз над его голубятней. И такой лёт идеальный. А для голубятника чужак в небе — это «Боевая тревога».

Феликс молнией метнулся назад в калитку, на бегу забросил портфель в палисадник под куст георгинов. Еле успел добежать до голубятни, чтобы турнуть свою стаю. Поначалу чужак сторонился стаи, которую поднял Феликс, круг за кругом уходила ввысь, увлекая стаю за собой. Только там, в голубом поднебесье, чужак вошел в стаю и затерялся среди черных точек в утреннем синем небе. Потом вся стая, как говорят между собой голубятники, покрылась, ушла за облака. А Феликс целый день прослонялся во дворе, забыв про уроки, про недавний вызов матери к директору школы за пропуски занятий. Он терпеливо ждал, ощущая азартную дрожь в груди, когда голуби выпадут, наконец, из белой пелены облаков над родным домом.

И вот они вернулись, когда солнце скатилось к горизонту и окрасило небо в нежно-вишневый цвет. Голуби пришли со стороны солнца, и стая садилась, расцвеченная сочными закатными красками. Такие минуты Феликс любил, из-за них и маялся в ожидании целый день. Чужак пришел вместе со стаей. Это была синемурая голубка, пугливая и недоверчивая, которая так и не зашла в пятак голубятни, пока Феликс ночью не влез на крышу дома и не схватил в темноте руками уставшую птицу. Для нее у него нашлась пара — молодой синий голубь с широким дымчатым хвостом.

Гордился Феликс и парой красных, приобретенных у таксиста за червонец, выигранный в спортлото. Был у него и пестрый голубь, от которого рано или поздно следовало избавиться, но рука не поднималась. Этот голубь оказался кувыркуном и портил всю стаю, начиная в полете вертеться через голову, подавая дурной пример. Голубиный строй ломался, красивого лёта не получалось. Каждый раз Феликс давал себе слово, пока голубиная стая летала в небе, открутить сегодня же этому безобразнику голову, но затем понемногу отходил, откладывая это дело на следующий раз.

Своими руками Феликс отстроил добротную голубятню на четырех высоченных столбах. Можно сказать, как следует на ноги встал. Теперь по воскресеньям на базаре, где имели обыкновение собираться такие же любители голубей, как он, с Феликсом за руку здоровались известные люди. Шишкинский, семидесятилетний дед, имевший две голубятни, каждая размером с финский дом, едва завидев его, махал рукой, мол, давай быстрей, есть новости. Боцман из тралфлота, которого все звали Жорой, хотя тот и был уже на пенсии, кричал басом: «Феликс, ты опять мою белую осадил?» А Петр Аполлонович, полковник в отставке, ведавший распределением зерна по линии общества птицеводов, уважительно спрашивал, нет ли у него проблем. Теперь многие с Феликсом не ловились, а поймав его голубя, приносили назад, потому что почти каждый день тот ловил по два-три чужака и всегда безвозмездно возвращал хозяевам.

Время летело. Однажды Феликсу вручили повестку из военкомата, его призывали в армию. Проводы были шумные. Плакала невеста Вера, обещая ждать и смотреть голубей. Мать Феликса подтвердила, мол, не волнуйся, сохраним твоих крылатых. В последний раз, размахивая длинным шестом с красной тряпкой, поднял Феликс в небо свою голубиную стаю и поехал к военкомату. От старой крепости, где их собрали, увидел он, как голуби ходили кругами над родной крышей, поднимаясь все выше и выше.

…Вернулся Феликс из армии, глазам не поверил: голубей еще больше стало. У многих пар птенцы вывелись, с десяток голубей сами приблудились. Мать с Верой корма не жалели, выполняли наказ Феликса на совесть. Голубей сберегли, да те так обленились, что ни в какую не хотят летать. Стал их Феликс гонять по всей улице — с дома на дом, с трубы на трубу. Губы от свиста опухли, руки от шеста с тряпкой устали. Соседи посмеиваются, мол, и армия не помогла, остался ветер в голове. Да только Феликс на все эти разговоры — ноль внимания.

Правда, теперь надо было выкраивать время на другие дела. А тут еще шоферить пошел. Пока машину в гараж отгонит, пока с Верой в кино сходят, времени на голубей и не остается вовсе. Поженихался Феликс еще с годик, да и предложил Верухе руку, сердце и… голубей. Поначалу молодая жена, которую Феликс иногда почему-то называл ласковым именем Киви, про голубей в домашних разговорах не вспоминала; по утрам выходила кур кормить, и голубям пару горстей бросала. Все вроде шло нормально. Наступление пошло с тылу. Часто стал приводиться в пример муж сестры: «Вон Витька как в море пошел, так и „Жигули“ взяли, скоро в кооперативной квартире жить будут, а мы из этой голубятни и не вылезем». С жильем, конечно, у них дело обстояло совсем неважно. Второй этаж старого немецкого особняка с конусными стенами и маленькой кухней и впрямь походил на голубятню. Это до женитьбы комната в десять квадратных метров казалась им голубиным гнездышком. А появилась на свет дочка Аленка, масштабы жизни изменились, появились новые проблемы, а перспективы никакой.

Феликсу все эти дела житейские сперва были до лампочки. А потом он постепенно стал как бы прозревать. Все верно, оказывается, и квартира нужна, и машина не помешает, и деньги нужны, чтобы, как где-то прочитал Феликс, о них не думать. «Жигули» должны быть вишневого цвета. Этот цвет ему нравился, его он часто наблюдал, когда голуби возвращались вечером домой от солнца. Солнце в это время похоже на крупную вишенку, которая медленно катится к краю горизонта, как по большому столу, и вот-вот упадет. И будет он глядеть на эти «Жигули» с третьего этажа красивого кооперативного дома. Странно, думал иногда Феликс, мои это или не мои мысли. А впрочем, мысли как мысли.

Стояли апрельские чистые дни. Земля наполнялась влагой, а небо — светом. Феликс всегда любил родную природу. За поселком у них протекал ручей, вдоль него чередой росли дуплистые вётлы, толстые, как баобабы. Был там и луг, настоящий, заливной. Феликсу нравился запах свежескошенной травы, когда она чуть-чуть подвянет. Они с Вероникой несколько раз целовались в таком стогу и пьянели от радости. Тогда все вокруг было прекрасным, и небо — без единого облачка. Но сейчас все по-другому. Все некогда, не дойти до вётл, не пройтись по покосу. Вот и голуби становятся помехой в жизни. Верка особых претензий не ставит, но и дураку же ясно, что если пойти в море, чтобы заработать денег, то с этим надо кончать. А на том месте, где голубятня стоит, как раз солнечный пятачок, можно помидоры высадить или клубнику. Не помнит Феликс, кто это сказал, но было кем-то уже сказано.

Устроился Феликс в морскую контору быстрее, чем ожидал. Хоть и сам торопился писать разные анкеты, автобиографии, в отделе кадров долго не волокитили. Через три месяца ему вручили направление на теплоход «Парижские коммунары». Насчет голубей решение созрело как-то само собой. Возьму на судно, решил Феликс, да и выпущу их где-нибудь подальше, дам им полную свободу. Первый рейс оказался в Западную Германию.

…Когда Феликс появился на трапе с большим деревянным ящиком в руках, вахтенный матрос, которого он должен был менять, спросил: «Что за багаж?» — Феликс помолчал, потом пояснил: «Техснабжение механик попросил занести, а сам позже подойдет». Голубей Феликс разместил на полубаке в сухом трюме, в котором боцман хранит всякое имущество. Тут стоял ядреный запах промасленных канатов, мыла. Ничего, сам себя успокаивал Феликс, потерпят. Он еще не решил окончательно, где он их выпустит, и как это у него получится. Он каждый день потихоньку наведывался в хранилище к голубям, приносил им хлебных крошек и пшена. Голубям, конечно, было тесновато в ящике, но выпустить их в трюме было нельзя: втиснутся куда-нибудь в щель и погибнут. Но долго так их держать бессмысленно. Через два дня будем в Любеке, размышлял Феликс, там и покончу с ними. Он теперь жалел, что затеял эту мальчишескую выходку — выпустить голубей именно за границей. Романтики захотел, дятел инфантильный, клял себя Феликс после отхода…

В рейсе помощник капитана по политчасти выступил с лекцией о положении в ФРГ. Там началось размещение ядерных ракет первого, ясно по кому, удара, поднимали голову разного сорта реваншисты и неофашисты, требовавшие пересмотра послевоенных границ. Феликс все это слушал и вспоминал детство. Они часто пацанами ходили копать патроны на месте разбитых, еще немецких, складов. А однажды из того самого ручья с ветлами на берегу, где заливной луг и пахнет свежескошенным сеном, экскаватор выкопал авиабомбу, похожую на огромное муравьиное яйцо. Она отчетливо сохранилась в памяти Феликса: с шершавыми боками и ржавыми оспинами. У Феликса и мать воевала. Она была связисткой, прошла всю войну до Кенигсберга. Здесь же и осталась на постоянное жительство после того, как город получил новое название — Калининград. Вспомнился и дядя Жора из поселка, безногий, мастеривший всем в округе посылочные ящики. Часто, напившись водки, он кричал какие-то военные команды. Когда дядя Жора помер, из областного военкомата приехал офицер, сказавший надгробную речь. Оказывается, был Георгий Иваныч гвардии майором, героем-танкистом, полным кавалером ордена Славы.

Одно время в городе, где жил Феликс, после войны приобрело размах символическое стремление к миру. Изображение голубя считалось знаком мира и дружбы. На многих предприятиях строились коллективные голубятни, они были на целлюлозно-бумажном комбинате и на ликеро-водочном заводе. При каждом новом доме обязательно ставилась деревянная голубиная будка. Голубей выпускали на городской площади в дни всенародных праздников. Феликс помнил те времена, когда каждый мальчишка мечтал держать голубей, чтобы в праздничный день из своих рук выпустить белых, красных, синих птиц в чистое послевоенное небо.

И теперь у Феликса возникла ясная, живая мысль: дать волю своим голубям в центре немецкого города, так сказать, продемонстрировать миролюбие фрицам. Детская, в принципе, затея, но Феликсу она понравилась. А то вечно его упрекали еще со школьной скамьи: нет у тебя общественной активности, пассивен, мол, ты, Феликс, во всех патриотических начинаниях. Как будто, в самом деле, он ни на что не годный гражданин. Правда, Феликс понимал, что такое дело надо согласовать с командирами судна, но этого ему не хотелось. Он не привык с детства отпрашиваться куда-то, выпрашивать что-то. Тут у него сказывалась натура вольного голубятника. Да и что он такого делает. В конце концов, мои голуби, как хочу, так и поступаю с ними…

Феликс то и дело заглядывал в штурманскую рубку, видел, как третий помощник прокладывает на карте курс судна. Карандашный след протянулся вдоль польского побережья, затем повернул мимо портов ГДР к западногерманскому берегу. По карте казалось, что не так-то далеко от родного города, но в пересчете на морские мили расстояние становилось приличным. Феликс в душе тайно надеялся убить двух зайцев: войти в историю среди калининградских голубятников, выпустив свою стаю не где-нибудь, а в Западной Германии, и одновременно таил надежду, что голуби все-таки вернутся домой, ведь у него лучшие голуби края…

И вот, наконец, Любек, старый немецкий город, в прошлом свободный ганзейский порт, имеющий восьмивековую историю. Каким-то образом он почти целиком уцелел во вторую мировую войну. Видать, союзники имели тут свой особый интерес, кроме любви к старой готике. В город Феликс собирался долго, ломая голову, как разместить голубей в спортивной сумке. Пацаном он часто приносил голубей с базара за пазухой, знал, что ничего им не сделается. И сейчас птицам придется немного потерпеть, через полчаса они получат полную свободу, потом и приведут себя в порядок. Обьемистая сумка вместила всю голубиную стаю. В город Феликс вышел вместе со старшим механиком и боцманом. Меньше трех человек по правилам с судна в инпорту не выпускали. Спутники пошутили: «Ты, Феликс, не иначе как какую-то контрабанду выносишь, смотри, не загреми под фанфары». Скоро они попали на центральную площадь города. Здесь тянулись бесконечные ряды фирменных магазинов с просторными витринами, в которых красовались тонконогие манекены в женских нарядах. Рекламные плакаты на стенах кричали о лучших в мире марках сигарет и автомашин, предлагали аппетитные консервы для кошек…

У старой кирхи Феликс чуть не наступил на поделки из серебра, разложенные мелким ремесленником прямо на тротуаре. От своей неловкости он еще больше разволновался, в голове застучала одна мысль: где выпустить голубей. Только бы его не остановили сейчас. Встреченный полицейский с подозрением оглянулся на троих русских. А главная торговая улица жила своей беспорядочной жизнью. Здоровенный парень в потертых джинсах придерживал на поводках двух карликовых лошадей. Чтобы их погладить, надо было бросить пару монет в большую банку, которую владелец пони потряхивал в руке, звеня пфенниговой мелочью. Рядом с ним бродячий музыкант, лохматый, с длинной бородой, бренчал на гитаре. Возле ног у него лежала огромная собака, ростом раза в два выше лошадок. У собачьей морды вверх дном стояла зеленая шляпа с горстью мелких монеток.

Феликс то и дело вертел головой, рассматривал непривычные для него уличные дела, пока его вдруг не потянули за рукав в узкий переулок. Он обернулся и не сообразил сначала, в чем дело. Стройная девица в легком платье настойчиво предлагала идти за ней. Вдали, в глубине переулка виднелась таверна с красным фонарем над входом. Туда и тащила Феликса незнакомка. Тут вовремя подскочил старший механик, который освободил Феликса, резко объяснив девушке: «Цайт нот». Когда они отошли, Феликс спросил у стармеха, что значили его слова. Тот напомнил шахматный термин «цейтнот», то есть «нет времени», «некогда».

Феликс, наконец, приметил удобное место. Его спутники отвлеклись у какой-то лавки с сувенирами. Рядом у высокой кирхи стояла широкая каменная скамья. Феликс подошел к ней и поставил свою большую сумку. Мимо проходили люди, бросая взгляды на витрины магазинов, не обращая внимания друг на друга. Медленно в этом уличном потоке шествовала пожилая пара по своим воскресным делам. Среди толпы растерянно оглядывался маленький мальчик, который обогнал свою мать, завидев впереди лошадок. Феликс достал первого голубя и показал мальчугану, тот сразу подбежал к скамье и протянул руки. Феликс дал ему голубя и показал вверх. Мальчишка оказался сообразительным и высоко подкидывал каждого голубя, которого передавал ему Феликс. Сначала они выпустили пару белых, потом семейство красных: голубя с голубкой и трех подросших птенцов, за ними поднялись черные. Последнюю пару синемурых Феликс долго держал в руках. Это была его любимая масть, по цвету схожая с пыльцой на спелых черных сливах. Что-то среднее между сиреневым и голубым. Поэтому синемурых Феликс подбросил вверх сам. Сумка опустела.

Прохожие перестали глазеть на витрины, они останавливались и глядели сначала на Феликса, а потом поднимали глаза в открытое небо. Они бы так и не догадались в этот день глянуть в это бездонное синее небо из-за обывательской привычки разглядывать торговые вывески и ценники на товарах. Они не были голубятниками и не знали, какое удовольствие доставляет человеку утреннее прозрачное небо, стоит только посмотреть на него во все глаза. Феликс боялся, что голуби засиделись в тесной сумке, помяли свои летные перья. Но они, хлопая крыльями над огромной площадью, собирались в стаю и кружили над городской площадью, уходя в небеса. К Феликсу подошли его спутники, боцман удивленно произнес: «Ну, ты даешь! Это же акция, понимаешь, политическое дело!»

Мальчонка-немец, который помогал Феликсу выпускать птиц, что-то восторженно лопотал подошедшей маме, роскошной блондинке с голыми плечами. А Феликсу было одновременно весело и грустно. Ему казалось, что он совершил хорошее дело, какого, может быть, ему и не придется больше никогда сделать в жизни. Он чувствовал, что все люди здесь, на площади, чужие по языку и образу мыслей, поняли, зачем он сделал это. Поэтому никто ничего особо и не спрашивал. Все смотрели в небо с птицами.

Голуби Феликса ушли в высоту. Они кружили над восьмигранными шпилями, над готическими кирхами, на крышах которых блестел зеленый кафель, над старыми домами с красными черепичными панцирями. Голубиная стая делала круг за кругом, не узнавая местность, потеряв знакомые ориентиры. Она никак не могла найти крестовину родной голубятни внизу. Феликс представил, как затревожились его голуби, поднимаясь все выше, чтобы видеть еще дальше. Как высоко им надо будет забраться в небо, чтобы увидеть родной дом, тот солнечный пятачок, на котором стоит их заветная деревянная будка. От этих мыслей у Феликса защемило сердце. Он, как и всякий голубятник, был слишком впечатлительным и чувствительным человеком, и сейчас вполне мог заплакать.

В это время он заметил, как с окраины Любека в небе появилась другая голубиная стая. Это поднимались явно лётные голуби, напоминавшие николаевскую породу. Они были разной масти. Но одно Феликс определил сразу: в городе есть опытный голубятник, засекший над городом чужаков. Ведь голуби Феликса, конечно, оказались чужими в этом небе. И ему стало легче от того, что и в этом древнем немецком городе живут голубятники, с которыми его объединяет одна страсть.

Прохожие загляделись в небо, забыв о своих неотложных делах. И вряд ли кто в эту минуту думал о том, что безоблачное небо над землей поделено на секторы, каждый из которых находится на прицеле. Всем сейчас виделось одно большое небо, не имеющее границ и делений. Это только на радиолокационном экране оно разлиновано на отдельные участки. А сейчас над западногерманским городом, стоящим на этом месте не одно столетие, кружатся в заоблачной выси две голубиные стаи. И чем выше они поднимаются, тем дальше видят птицы своим зорким глазом.

Феликс испытывал в эти минуты особое волнение. Это был не только азарт голубятника, который любуется превосходным лётом своей стаи, который надеется, что его голуби уведут чужаков, пересилив на очередном круге соперников, к родной голубятне. Феликс чувствовал в груди и знакомую азартную дрожь, и гордость за своих голубей, показывающих местным знатокам отличный лёт, и удовлетворение человека, совершившего благородный поступок. Вот он выпустил в небо на свободу своих голубей, и все любуются ими, не только голубятники, но и просто прохожие, которых на этой площади тысячи. Конечно, думал Феликс, медаль мне за это не дадут, но главное в том, что все мы здесь, трое советских моряков и западные немцы на этих пахнущих историей улицах, говорящие на разных языках, смотрим не под ноги или по сторонам, а вверх, где в просторном и прозрачном небе летают голуби, которых издавна люди считают символом мира.

Скоро над городом можно было наблюдать одну большую стаю голубей, пестревшую на солнце разными цветами. Она поднималась все выше и выше, пока голуби не превратились в едва заметные на небе темные точки. Феликс знал, что его голуби способны летать несколько часов, что они поднимутся еще выше, стараясь найти приметы родного гнезда. От них теперь не отстанут и чужаки. И еще неизвестно, в каком месте на земле голуби сядут, — в Любеке или в Калининграде. В душе у Феликса затеплилась надежда на возвращение своих голубей к красной деревянной будке на улице Холмогорской. Ведь бывали случаи, когда голуби находили дорогу домой за тысячи километров…

P.S. Визу Феликсу все-таки через пару лет прихлопнули. Однажды в порту Гамбург он зашел с попутчиками по увольнительной «тройке» в миссию спасения для моряков. Там побратались с датчанами, выпили за дружбу между народами, разбрелись кто куда. Феликс оказался попроворнее всех, улегся калачиком под зеленым сукном бильярдного стола. Там его и отыскал первый помощник капитана, обьявивший ЧП на судне, когда группа — тройка явилась не в полном составе. Вердикт комиссии пароходства по кадрам оказался суровым — лишить допуска в загранплавание. Вспомнили Феликсу и докладную от судового информатора про голубиную историю в Любеке. Надо же взрослый мужик, а такое отчебучил — выпустил советских голубей в небе над Германией. Дело-то, конечно, хорошее, но без согласования с парткомом такие дела не делают. А если он завтра устроит там салют в честь 40-летия победы над фашистским рейхом. Учли даже его малую родину — поселок Октябрьский, где каждый второй был черным копателем, трубчатого пороха там по сараям было больше, чем соломы.

Устроился в итоге Феликс слесарем-дизелистом на плавучей мастерской пароходства на Правой Набережной, лечит теперь, как он сам с гордостью говорит, сердца больших кораблей. Живет все там же в поселке Октябрьском, в том же старом, еще немецком, доме, но с пристройкой, сделанной своими руками. Это сразу за пивной налево. Его там все знают. С птицами не расстается, индоуток разводит, по сотне штук за сезон имеет. Жена Вера это его увлечение одобряет. Если вы не пробовали мясо индоутки, то, вы, по мнению Феликса, много потеряли. Это вам не какие-нибудь ножки Буша, бройлерные лапки. Опять же патриотично. Феликс сам себя ныне именует отечественным товаропроизводителем. И самогон у него классный, разных марок: на крапиве, на зверобое, на ромашке, на васильках настоенный. Выпив, Феликс любит мемуаризировать про то, как он в море ходил. Как голубей над Германией в голубое небо выпустил, как в Гамбургском интерклубе под биллиардным столом с кием в обнимку спал. И вообще, как частенько философствует Феликс, главное в жизни — это быть самим собой, человеком, свободным от чьих-то правил. Голубятники — они все такие странные люди, не похожие на других.

Автограф Солженицына

«Да, все-таки и жить хорошо, и жизнь хороша…» — сделал вывод Сергей Казбеков, с наслаждением погружаясь в теплую, как парное молоко, предрассветную воду Куршского залива. И даже легкое пощипывание на спине не могло омрачить ему раннее утро. Ну, шоу-концерт, вспоминал он. Подумать только: кровать, на которой он с этим пончиком Лизой вел нешуточную борьбу под одеялом, опрокинулась, и они вдвоем оказались на полу голышом. У партнерши оказался чересчур живой характер, она даже успела пройтись своими длинными ноготками, как рысь лапой, по всей спине Казбекова. И это, по словам Лизы, только цветочки. Оказывается, некая ее подруга Майя таким образом терзала своего дружка по кличке Швед аж три дня. Так что это, получается, лишь первая ночь из предстоящих тысячи и одной. Что ж, можно и потерпеть, решил Казбеков, запомнив главную примету полуночи — аромат свежей ржаной соломы, исходивший от волос девушки, запах молодости и неограниченной свободы.

После кроватекрушения Сергей надел плавки, крепко хлопнул Лизу по круглой, как грецкий орех, попке и пошел купаться в заливе в четыре часа утра, решив заодно хоть как-то продезинфицировать полученные ранения. Уплывая вдаль от берега, он стал припоминать, как познакомился с этой взбалмошной девицей три дня назад на избирательном участке по выборам депутатов Верховного Совета СССР. В заводском клубе она дежурила агитатором от комитета комсомола целлюлозно-бумажного комбината №1, а Казбеков наведался в клубную библиотеку за томиком стихов Роберта Бернса. Контакт между ними случился мгновенный. В кабине для тайного голосования, которую он попросил показать ему, Казбекова посетила дурацкая мысль, вот бы где лавинмэйкингом позаниматься с этой ладненькой активисткой.

Затем они сходили в ресторан «Бригантина», а на другой день даже выбрались из поселка в облдрамтеатр. После кабака в ответ на попытку Казбекова поцеловать ее в подъезде дома Лиза нервно воскликнула: «Ах, какой же ты нахал…» Сергею подумалось тогда, что у этой недотроги наверняка есть маленький сдвиг по фазе. Ведь сама же потом в драмтеатре, едва в зале притушили свет, взяла его руку и положила к себе на упругое бедро под плиссированную юбку. Казбеков не понял юмора, но и руку с ее обтянутой капроном ноги не убрал. Кто ее знает, что вытворит эта эксцентричка. Возьмет и заорет на весь партер о домогательствах соседа. Фигура, надо отдать должное, у Лизы была классная, как у скульптуры-русалки на променаде Светлогорска. В то же время ядреность тела новой спутницы напоминала ему упитанность гусеницы тутового шелкопряда.

На третий день Ленка со швейной фабрики, подруга Сани Моргулева, с которым Казбеков в детстве гонял голубей, выбила в профкоме две парные путевки на Куршскую косу. А так как Казбекову предстоял выход в рейс на полгода, то отдохнуть такой компашкой он очень даже возжелал. Лиза в ответ на приглашение поломалась поначалу, но в итоге на поездку согласилась.

Их двухкомнатный деревянный домик на турбазе «Дюны» оказался чудненьким. Строители, сооружавшие турбазу, оказались экологически щепетильными ребятами. Они сохранили в целости столетнюю сосну, ствол которой пронзал потолок веранды и уходил через крышу в небо. До турбазы добрались поздно вечером, приготовили на скорую руку легкую закусь, галопом опорожнили три бутылки портвейна марки «777», подурачились, потанцевали под мелодии, пойманные сашкиным «ВЭФом», и разошлись продолжить «уик-энд» в опочивальнях. Любил это слово Саня, шофер из строительной ПМК, самый известный в поселке Октябрьском голубятник. Дело у них с Ленкой шло к свадьбе, ходил он с ней уже второй год. После пары стаканов «семьсот семьдесят седьмого» Лиза натурально забалдела, зачем-то сама расстегнула лифчик, оставшись в белых трусиках… Казбеков, что значит горячая кровь, сразу пошел в атаку…

…Вспоминая прошедшие выходные, как сладкий сон, Казбеков поморщился от жуткой боли, стягивавшей его лицо. Те царапины от лидиных коготков, в сравнении с этими муками, были невинными ласками. Он только теперь сообразил, когда начало рассветать, в какое адское место попал. Вокруг него в большой комнате с окрашенными темно-синей краской стенами стояли железные панцирные кровати, на которых в самых разных и неестественных позах возлежали полуголые мужики. Боже мой, подумал Сергей, какие морды, ну и хари, ёш твою… Взглянуть на свою он при всем желании не мог, но догадывался, что она у него она не в лучшем виде.

Обрывки событий прошедших часов замелькали в голове, как на кинопленке. Через кровать от него стоял эмалированный бак с большими красными буквами «Параша». Из него невыносимо воняло. Наверное, от аммиачных соединений, плотно стоявших в воздухе, у Казбекова в голове чуть прояснилось. Вчера после обеда он с радистом Федотовым, с которым обучался на двухнедельных курсах повышения квалификации плавсостава, сбежал с лекции по технике безопасности в столовку «Белые столбы», что рядом с мореходкой. Там хватнули разбавленного водой пивка, потом пошли в бар ресторана «Атлантика», пили с какими-то неграми из Эфиопии, оказавшимися студентами рыбного института, плясали с ними тумбо-румбо…

«Ёш твою… — окончательно протрезвел Казбеков, — да я ж в казенном доме, в вытрезвителе, в том самом «гестапо», о котором ему недавно рассказывал сосед Боря по прозвищу Метр С Кепкой. Того недавно менты загребли в поселке у пивнушки, отвалтузили за неподчинение власти и забрали в вытрезвиловку. Получка у него, естественно, там исчезла, зубы оказались выбитыми. Казбеков еще тогда пошутил: «Да, Борис, неплохо ты отдохнул в бесплатной гостинице?» Метр С Кепкой прошепелявил в ответ: «Смотри, Казик, от сумы да от тюрьмы не зарекайся…» Как в воду глядел паразит, сбылось его предостережение, все-таки накаркал карлик…

На соседней койке вдруг вскочил на ноги лохматый, с фингалом под правым глазом мужик. Раскачиваясь на панцирной сетке, как на батуте, он запел: «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…» На следующей ноте его занесло, и дядя хлопнулся с кровати на пол. Другой сосед тихо канючил в плоскую казенную подушку: «Ребята, я же капитан БМРТ „Казань“, я садился в трамвай „Пятёрка“, а меня сразу — в воронок забросили… Падлы… Я требую свидания с этим, как его, Персесом из организации подлунных наций… У нас нарушают права советского человека, а он молчит… Тут же настоящий ад…»

Казбеков горько усмехнулся, но даже эта легкая мимика лица причиняла страшную боль. Сергей ощущал, что кожа на носу, на нижней части лба, на верхней губе отсутствовала, ее заменила сплошная корка. «Где же я так пахал носом землю», — стал напрягать память Казбеков. Какой-то фрагмент воспоминаний он вскоре выловил в раскалывавшейся на части голове. Кажется, он не хотел идти туда, куда ему советовали люди в сером, упершись рогом на ступеньках кабака «Атлантика». Но с чьей-то дружной помощью он вдруг воспарил и полетел… «Наверное, в машину меня милиционеры неудачно закинули?» — домыслил Сергей, со страхом представляя, как же он появится в конторе за направлением в рейс.

Накрывшись с головой байковым одеялом, издававшим жуткий запах карболки, Казбеков мучительно ждал утро. Наконец, мощный железный засов на двери камеры загремел, и ее обитателей стали вызывать по очереди в коридор. Раздетый до трусов Казбеков предстал перед мордатым старшим лейтенантом, покорно ответил на все вопросы, подписал закорючкой протокол. Умыться ему не позволили. Хмурый сержант только махнул рукой: «Давай, давай, крути педали, пока еще не дали…»

Пробираясь пустырем в районе улицы Клинической, Казбеков взял курс на родной поселок Октябрьский, стараясь поскорее выбраться из этого чертова центра Калининграда. Все-таки Бог на свете в это утро был. В жизни Казбекова подобные совпадения случались и раньше. Надо же именно в эту минуту мимо по улице Фрунзе проезжал на кинопрокатовском фургоне его брат. Толян удивленно таращился из кабины на Сергея:

— Да где ж тебя так изукрасили?

— Где, где, в Караганде, в «гестапо», конечно…

— Нет, серьезно, мудила, куда ты опять вляпался? Мать всю ночь из-за тебя не спала.

— Шел, упал, споткнулся, — стал ерничать Казбеков, — был на особом задании в тылу врага… Слушай, Юлька дома?

— А где же ей еще быть. У нее вчера хорошая компания гудела.

— Обэхэсник Ртутнев из УВД тоже был?

— Все были, полный комплект персон в погонах и в штатском.

— Толян, жми на гашетку, давай быстрей гони домой. Потом развезешь свои коробки с фильмами. Надо срочно меры принимать, нельзя допустить утечку информации. На волоске, считай, я повис в этой жизни…

Юлька, тридцатипятилетняя бабенка, веселая, развратная, но с доброй душой и неуёмной энергией, снимала комнату на первом этаже их старого немецкого особняка. До нее постояльцами были цыгане, которые прибыли в поселок со своей кобылой, которая даже успела в соседском сарае ожеребиться.

Казбеков, похоже, серьезно влип. Через день ему надо ехать в «Запрыбпромразведку» и брать в кадрах направление на пароход. Ну, с рожей ладно — замажется, подрихтуется, запудрится. Искусство макияжа для него не самое трудное. А вот, если «телегу» пришлют в контору из вытрезвителя, тогда дело — швах. Последует вызов на комиссию по загранкадрам, заводится персональное дело в комитете комсомола, позор, бесславный финиш. Прихлопнут визу, закроют допуск на суда заграничного плавания, переходи работать матросом на баржу возить песок из Озерков до Берлинского моста.

Вернувшись домой, Казбеков разделся, залез под одеяло, всласть вытянулся на свежей простыне. Но тут прибежала Юлька, с размаху улеглась к нему в кровать, долго хохотала, увидев физиономию Казбекова, наваливалась на него пышной грудью, лезла с поцелуями. Это была на редкость конь-баба, секс-бомба, кровь с молоком, женщина из неаполитанской песни «Юлия, я очарован…»

— Ладно, Серёжка, уладим мы твою проблему. Скажу своему полковнику, заберет он в «гестапо» твои бумаги. А ты мне купишь зонтик на боны в «Альбатросе»? И борову этому, конечно, придется в валютном магазине что-то взять.

Когда Казбеков к девяти ноль-ноль появился в конторе «Запрыбпромразведки» с загримированным и подпудренным личиком, начальник отдела кадров Кравчук, проходя в коридоре мимо с кипой документов в руках, многозначительно заметил: «Казбеков, а что это у тебя с фейсом? Смотри, придет бумага, пеняй на себя или надейся на Всевышнего». У Сергея словно что-то оборвалось внутри. Да и загадочная улыбка инспектора-кадровика Тамары Павловны, роскошной брюнетки, выписывавшей ему направление на пароход, ничего хорошего в этот день не сулила.

Только успел Сергей сделать пару шагов от ее окошка, чтобы завизировать бумагу у начальника отдела связи, как услышал ее бархатный голос: «Одну минутку, Казбеков, совсем забыла, вас просили зайти в первый отдел». Екнувшее сердце предсказывало недобрую весть. Первый отдел в управлении был особым. Туда по пустякам никого не приглашали. Сухонький дедок в сером костюме предложил Казбекову присесть в кабинетике, дверь в который всегда выкрашивалась в какой-то свинцовый цвет. Страх в этой комнате словно витал в воздухе.

«Неужели стервь Юлька со своим кобелем полковником Ртутневым напарили меня», — сразу подумал Казбеков. Ведь клялась же, что Ртутнев у нее на глазах порвал протокол и письмо из «гестапо» на имя начальника «Запрыбпромразведки». Она даже срифмовала фразу: «Я ему говорю: пока компромат не порвешь, не получишь того, что ты хошь». «Сергей Артурович, — официально начал старичок-отставник в сером, — с вами хотят побеседовать по одному очень деликатному вопросу». Казбеков непонимающе глянул на него, не зная, что и сказать. Он пока не мог врубиться, что к чему. Если бумаги на него в контору пришли, то чего волынят, тащили бы сразу на комиссию по загранкадрам. «Вы не могли бы сегодня, скажем, часиков в пять вечера прийти в межрейсовый Дом моряков в номер 45-й? Вас там будет ждать один человек». Казбеков оробело вымолвил: «Могу, конечно, а только зачем?» «Да вы не волнуйтесь, — успокоил его дедок-особист, — там все и узнаете».

Казбеков медленно шагал по улице Театральной, решая, стоит ли ему зайти в кафе и хлопнуть, к примеру, граммов двести портвейшка, коль пошел такой расклад. В душе появился холодок тревожных предчувствий. Похоже, размышлял Сергей, это никак не связано с ночью, проведенной в кутузке, тут что-то другое. Иначе, какой им смысл со мной церемониться, устраивать какие-то конспиративные встречи. Он все-таки миновал кафе, сел на автобус и поехал домой в поселок. Комната Юльки была закрыта. Казбеков поднялся к себе и завалился спать.

Дневной сон пошел ему на пользу, и в шестнадцать ноль-ноль он сел в троллейбус «Двойка», соединявший поселок с центром города, где стоял МДМ. В гостинице он без проблем нашел дверь с табличкой №45, постучал и вошел. «Заходите, заходите, Сергей Артурович», — как давнего знакомого встретил его в одноместном номере подтянутый, подвижный, внимательный человек. Все в нем подчеркивало некую суровую значимость: тонкогубое лицо, серый в полоску костюм, темный галстук, затянувший тощую шею. Предложив Казбекову присесть, незнакомец, прохаживаясь по комнате, спокойно пояснил: «Я работаю в комитете государственной безопасности». В подтверждение своих слов он даже извлек из бокового нагрудного кармана пиджака красную книжечку: «Будем знакомиться, меня зовут Виктор Иванович Катран». Казбеков зачем-то сдуру спросил: «А в каком вы звании?» Собеседник улыбнулся: «На моих погонах два просвета, одна звезда. Как вам известно, это звание майора, дорогой вы наш старший лейтенант запаса».

— Я буду сразу откровенен, Сергей Артурович, как куратор флота «Запрыбпромразведки». Мы о вас кое-что знаем, и даже стихи ваши в газете читали. И, если уж открывать карты до конца, о случае том неприятном, в Касабланке, помним. Надеюсь, вы понимаете, о чем я? Но сегодня у нас разговор просто о жизни, можно и о прекрасном поговорить, о литературе, к примеру.

Казбеков автоматически кивнул головой. Еще бы ему не помнить тот казус в марокканском порту, когда он и акустик Колька Козодоев так надрались, попав в гости на соседний шведский танкер, и такой бедлам устроили, вернувшись на свой пароход, что и год спустя страшно вспоминать ту историю. Казбеков тогда начал стучать ногой в командирскую каюту, вызывая кэпа на ринг. А Козодоев с перепугу залез в фальштрубу и вылез оттуда утром настоящим негритосом, долго потом отмывался от мазутной копоти. При следующем заходе в английский порт Плимут капитан лишил Казбекова увольнения на берег.

— Скажите, — по-отечески мягко продолжил майор Катран, — а как вы относитесь к творчеству писателей-диссидентов? К примеру, к опусам Солженицына?

— В общем-то, как все, — стал лавировать Казбеков, — интересуюсь по мере возможности, ведь у нас он как бы запрещен. Хотя, честно говоря, по художественной манере мне больше Евтушенко нравится. Я ему даже письмо как-то написал, и в ответ получил от него два сборника «Спасибо» и «Просека» с автографами. До сих пор не пойму, чем я его так пронял, если сам Евтушенко не поленился сходить на почту и лично отправить мне свои книжки. Представляете, получаю из Москвы бандероль, где у меня никого нет, и обратный адрес: поселок Переделкино, улица Гоголя, дом номер один.

— Да, интересно. А вы, оказывается, большой идеалист, что, в общем-то, занятно. Ну, что ж, переписка с Евтушенко, это, конечно, похвально, но, получается, я вам про Фому, а вы мне — про Ерему… Хотя, думаю, не последний раз видимся, найдем общий язык. Мы же все свои — советские люди…

…Когда БМРТ «Пионер Латвии» зашел на двое суток в испанский Лас-Пальмас, то Казбеков в первый же день пошел в увольнение как начальник радиостанции старшим группы из трех человек. В тройку к нему попали матрос Махлов и моторист Орлов. Поболтавшись по городу, выпив по бутылке горьковатого от хинина пива, они подошли к супермаркету. «Мужики, давайте устроим себе часок западной свободы, каждый походит по магазину, выберет, кому что надо, а через 40 минут встречаемся на выходе из магазина», — предложил рулевой Махлов. На том и порешили, разбежавшись в разные стороны. Казбеков, прохаживаясь по секциям, купил себе красную футболку, матери взял набор цветных платков, брату — водонепроницаемые электронные часы. И вдруг он наткнулся на книжный развал. Оглядев полки, он обалдел: «Ёш твою, сплошной дефицит, чего тут только нет: и Чехов, и Куприн, и Есенин — и все на русском языке».

В углу торгового зала за столом сидел какой-то бородач с большой лысиной, одетый в полувоенный костюм цвета хаки. Перед ним в очередь стояло несколько человек с книгами в руках. «Эй, амиго Саса, — окликнул Казбекова шустрый продавец-китаец, — купи, Саса, книгу Алекса Исаевича Солженисына, — и показал на бородача. — В наша магазина он дает афтограф». Здесь каждого русского местные жители почему-то звали Сасой.

«Ё-моё, — ошалел Казбеков, — неужто сам Солженицын?» Сергей никогда не видел в лицо писателя, только прочитал как раз в этом рейсе вывешенную замполитом на судовой доске объявлений вырезку из газеты «Правда». В ней шла речь о том, что писатель-отщепенец Солженицын выдворен из СССР, что этому озлобленному на все советское человеку не место среди строителей коммунизма… Подписался под статьей некто критик Золотусов. А между тем продавец уже протянул Казбекову небольшую книжицу с ядовито-красной твердой обложкой, на которой стояло название «Архипелаг Гулаг». Словно одурманенный, Сергей вытащил из кармана пятьдесят песет и заплатил за книгу. Как будто зазомбированный названием книги и фамилией автора, он медленно двинулся к столу, за которым притулился похожий на сельского учителя Александр Исаевич Солженицын. Из нагрудного кармана полуфренча у него торчал носовой платок, которым он то и дело вытирал от обильного пота лицо и шею. В такой амуниции ему было явно жарковато.

— Откуда будешь, юноша? — с каким-то ленинским прищуром, глядя Казбекову прямо в глаза, спросил писатель.

— БМРТ «Пионер Латвии», порт приписки — Калининград, — бодро доложил Сергей.

— Тут недавно брал у меня автограф мурманчанин, пьяный в дымину, но что удивительно, меня сразу признал. Русский человек он везде русский, как и еврей, впрочем. А вот, к примеру, немец весьма законопослушен, никогда ради идейной благоглупости свой кошелек не достанет. Он лучше жене нижнее белье купит, нежели книгу. А места ваши мне знакомы. Я в Восточной Пруссии воевал, капитанил в разведке, пока СМЕРШ обо мне не вспомнил. И в Калининграде потом двадцать лет спустя посчастливилось побывать. Почему-то запомнилась такая картина: у Берлинского моста самосвалами селедку в кюветы вываливали. Оказывается, в тот год ее столько наловили, что девать было некуда. По-прежнему селедочкой питаетесь? Кстати, прибалты пока еще не взяли вас там за бока?

— Ничего, жить можно, — занервничал Казбеков, — увидев, как вокруг писательского столика образовывается толпа зевак. Не дай Бог, подумал он, свои увидят, на что он валюту тратит и с кем контачит. Попробуй потом отбояриться и доказать, что ты любопытства ради к диссиденту подошел.

— Что ж, очень рад, весьма доволен встречей, будем считать, с земляком, можно даже сказать крестником, если не возражаешь. Чем-то очень довольный Солженицын взял из рук Казбекова книжку, спросил его имя, открыл темно-красную обложку и надписал на титульном листе черными чернилами свой автограф: «Сергею из Калининграда, моему крестнику, счастья на русской земле желаю. А. Солженицын. 12.07.73 г.» Диссидент захлопнул томик и вручил ее Сергею, как-то загадочно улыбаясь в свою окладистую холеную бороду: «Вот и породнились, выходит. Главное, когда вернешься в СССР, не забывай о конспирации, крестничек».

Казбеков отошел в сторону, взволнованный таким поворотом событий, разговором с живым именитым антисоветчиком. Вот если бы только не легкий страх, внезапно появившийся в душе, переходящий в неприятный холодок внутри, несмотря на 35-градусную жару на улице. Сунув «Архипелаг Гулаг» в мрачно-вишневой обложке на дно спортивной сумки, Сергей дождался членов своей тройки. Для порядка он, как старший группы, поинтересовался: «Ну, мужики, признавайтесь, что купили?» По инструкции, за которую он расписался у замполита, в его обязанности входило владение информацией обо всех покупках членов группы. Матрос Махлов добродушно поделился: «Вот „недельку“ супруге взял, на каждых трусиках сердечко разного цвета, для дочки — джинсы, себе — ремень кожаный, да на бутылку спирта в „Фармации“, святое дело, разорился». Для вящей убедительности он вытащил пластмассовую бутыль с прозрачной жидкостью. В здешних аптеках-фармациях 96-градусное спиртное продавалось по самой низкой цене. Моторист Орлов недовольно тряхнул пустой сумкой: «Я пока не спешу с песетами расставаться, завтра схожу еще раз в город. Спешка нужна только при ловле блох».

«А сам-то чем баул набил, — вдруг поинтересовался матрос, — может, маузер приобрел? Я тут видел в лавке образцы любых марок, ну, такие красавцы, и недорого». Казбеков сделал грозный вид: «Ты что, одурел? Помнишь, в прошлом рейсе пограничники нашли бесхозный браунинг в гальюне? Потом по всему судну переборки вскрывали… А сам я так купил кое-что по мелочам, — и вынул из кармана черные пластмассовые часы, — могут же паразиты делать — водонепроницаемые, противоударные за 60 песет». Моторист сразу загорелся: «Слушай, а где брал, и мне такие нужны».

Пока добирались в порт, экономя валюту, на своих двоих, Казбеков непроизвольно поглядывал на свою сумку, в которой лежала, как мина замедленного действия, книга, запрещенная к ввозу в СССР. В каюте он, предварительно закрывшись на ключ, торопливо вынул солженицынское творение, мельком полистал. Сергей обратил внимание, что отпечатана книжица в Париже издательством «Посев». Да, мелькнуло в голове, в Союзе за такие семена и срок можно схлопотать. И снова зловещий темно-кровавый цвет коленкоровой обложки вызвал у него не то страх, не то тревогу. Достав «Архипелаг Гулаг» из-под матраца ближе к полуночи, когда народ на судне в основном успокоился, кто после трех стаканов дешевого спирта, кто после вахты, Казбеков начал читать…

…Кагэбэшник Катран прекрасно владел своим делом. Через десять минут беседы Казбеков понял, что они все знают, скрывать что-то бессмысленно. «Да, есть у меня дома книга „Архипелаг Гулаг“, но, честно говоря, особой художественной правды я в ней не нахожу, ожидал чего-то большего», — раскололся Сергей.

— Да что там, Сергей Артурович, между нами говоря, я уж с вами я буду по-свойски, слишком много шума вокруг этих мудаков-диссидентов мы сами подняли. Хотя даже среди наших работников комитета есть писатели не хуже. Не читали «Шум дождя» Сергея Никандрова? Кстати, попалось мне недавно ваше стихотворение в газете «Маяк». Интересно, а что вы имели в виду своими строчками: «Белой шхуной плывет Россия к берегам прибалтийских республик»? Мы вроде давно друг к другу приплыли и живем, образно говоря, единой семьей. Помните, как в нашем государственном гимне поется: «Союз нерушимый республик советских»?

— Знаете, Виктор Иванович, трудно объяснять уже написанные стихи, они рождаются сами собой, остается их только перенести на бумагу. Слова приходят откуда-то свыше, как бы по вдохновению. Вот ехал я как-то зимним утром из Светлого в Калининград в полном автобусе номер «Сто пятый». Как всегда, тесно, душно, ругань пассажиров. А тут вдруг увидел в дырочку оттаявшего оконного стекла чудный бор с соснами-красавицами, знаете, такими идеально корабельными. И эти припорошенные белым снегом мачты-сосны показались мне большим парусником. Одним словом, субъективные ассоциации. Иногда так хочется уплыть далеко-далеко под парусами туда, где тебя никто не знает, где много красивых женщин, солнца и чистого океана… А вы, я вижу, всерьез интересуетесь поэзией?

— Вы не поверите, а я вас, кажется, начинаю понимать. Знаете, мне приятно побеседовать с таким человеком, как вы. Я вижу, что вы — прирожденный идеалист. Но мой вам совет — лучше о природе писать без всякого подтекста. Берите пример с Пушкина: «Мороз и солнце, день чудесный… Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…» Так нет же, тянет вашего брата на всякого рода поэтические метафоры с подтекстом.

— Ну, почему же, Виктор Иванович, вот на днях я чистую лирику написал. Хотите послушать?

— Любопытно, что вы там сотворили?

— Не для грусти сегодня погода,

Солнце светит с утра от души.

Я опять ухожу на полгода,

Попросив напоследок: «Пиши…»

Запоздалость законная писем,

Недосказанность радиограмм.

От тебя слишком стал я зависим,

Чтоб не ждать твоих весточек там…

— Что же, неплохо, но, может, только про запоздалость и недосказанность в обеспечении связи экипажа с берегом не надо, их на советском флоте быть не должно. Но вернемся к нашим баранам. Мы всем интересуемся по долгу службы, в том числе и поэзией. Каждый из нас куда-то хотел бы отправиться, только, как говорят, грехи наши тяжкие не пускают. Ответьте, Сергей Артурович, еще на один мой вопрос: «Кому вы давали почитать «Архипелаг Гулаг»?

У Казбекова моментально похолодела спина, ну, все, абсолютно все знают. Классно работают ребята, не зря хлебушек государственный едят. Куда там цэрэушникам до наших. В голову полезли нелепые мысли, а вдруг возьмут сейчас под руки, доведут до здания облуправления КГБ, до которого всего-то от гостиницы МДМ 50 метров, заведут в свои многочисленные подвалы, где, по рассказам, еще у немцев гестапо работало. И никто не узнает, куда делся Серега Казбеков. Был человек, и нету, волной смыло…

Но как, вертелась в голове Казбекова основная мысль, как они смогли узнать, что он привез из-за границы эту чертову книгу, что кое-кому давал ее почитать. Ведь сам же лично, закрывшись в радиорубке, он отверткой открутил шесть проржавевших шурупов, крепящих кожух служебного динамика к переборке, вложил между катушками проводов книжку «Архипелаг Гулаг». И опять все поставил на место, как будто так и было, даже линия краски на стене совпала. По приходу БМРТ «Пионер Латвии» в порт при досмотре ни погранцы, ни таможенники туда даже не сунулись. Долго ковырялись в вентиляционном отсеке передатчика-киловаттника, не поленились и слазили в гирокомпасную, а на большой динамик в радиорубке никто и не глянул. Единственное, что нашли в столе у Казбекова, так это купленный еще в прошлом рейсе в Дакаре брелок — скелет. В акте изъятия старлей-пограничник умудрился написать «скилет», заключив, что такая штучка, по его мнению, имеет антихудожественное содержание. Дятел, конечно, да еще и по фамилии Баранов, сам не может слово грамотно написать, а возомнил себя идейным цензором и ценителем культуры.

Выходит, осечка допущена где-то на другом этапе. Может, стал вычислять Сергей, в Лас-Пальмасе продавец магазина работает на КГБ, какая ему разница, от кого премию получать дополнительно к выручке. Или кто-то из его «тройки» все-таки шестерит, и тайно следил в тот день увольнения за Казбековым. Хотя вроде мужики нормальные. На матроса Махлова не подумаешь, моторист Орлов больше о гайках переживает, чем о политике. Тогда получается — шерше ля фам. Не зря говорят, что все беды на корабле от баб.

— Хорошо, Сергей Артурович, у меня еще дел по горло, — вдруг заторопился гэбэшник, — а что, если я вам дам домашнее задание. Сами понимаете, нам без общественности страну не уберечь от всякого гнуса. Вы, видимо, в курсе дела, что недавно в Англии в порту Плимут с нашего судна сбежала некая Медвецкая, член научной группы, кандидат биологических наук. Вы с ней в рейсах раньше не бывали?

— Нет, только слышал, что женщина она была одинокая, жила в старой общаге. Она, говорят, попросила политического убежища?

— Вот-вот, наших ей мужиков мало было, позарилась на англичан, хотя сама-то довольно страшненькая. Но все равно при случае поговорите с ребятами, кто ее хорошо знал. Нас интересуют мотивы, причины побега, склонности этой особы. О чем любила говорить, чем была недовольна, что читала.

— Не знаю, если кого встречу, то полюбопытствую, — ушел от твердого обещания Сергей, поняв, что его самым элементарным образом фалуют, вербуют сексотом. Поневоле тут начнешь извиваться, как вошь на гребешке. Главное сейчас обещать, прикинуться пиджачком, лишь бы скорей вырваться из этой явочной комнаты на свежий воздух, отдохнуть от давящей интеллигентности собеседника в холостяцком неуюте гостиничного номера. Казбеков почувствовал себя молодым псом, загнанным в угол, интуитивно ощущая за спиной собаковода палку.

— Я сообщу вам, Сергей Артурович, о времени и месте нашей следующей встречи. Рад был познакомиться. Все-таки не каждый день имеешь дело с таким идеалистом. Вы из номера выходите первым.

Выскочив на улицу, Казбеков, вдохнул полной грудью теплый июльский воздух, опасливо покосился на возвышавшееся рядом солидно-зловещее здание областного управления КГБ с архитектурными излишествами в стиле ампир и рванул к остановке автобуса №27, ходившего в родной тихий поселок. Двухэтажный старый дом под черепичной крышей с вишневым садом, с голубятней во дворе, с королевой флирта Юлькой казался единственным убежищем от неожиданных напастей.

Примчавшись домой, он первым делом достал из-под шкафа книгу Солженицына «Архипелаг Гулаг» и подошел к кафельной печке, оставшейся в доме еще от немцев. Вырвав несколько страниц, он грубо смял их и сунул в топку, затем зажег спичку. Тяга в печке была отменная, и страницы с черными строчками загорелись мгновенно. Когда осталась лишь одна кроваво-красная обложка с вытесненной фамилией автора и названием, в пламени уже догорал титульный лист с автографом Александра Исаевича. Казбеков на минуту задумался, а правильно ли он поступает. Вывод в голове появился сам собой: хрен они меня теперь достанут без вещественного доказательства. Сгорел «Архипелаг» синим пламенем. Он даже матернулся вслух: «Падлы, диктуют тебе, что читать, а что — нельзя». И тут же замолк, а вдруг у него дома уже имеется подслушивающее устройство. Приходил ведь недавно электрик из ЖКО якобы для проверки счетчика в коридоре, долго копался в нем. Сергей вышел в коридор, заглянул за электроприбор с пломбой и чертыхнулся: «Совсем ты, Казбеков, спятил, собственной тени боишься…»

Он вернулся в комнату и бросил книжную обложку в огонь. Красный коленкор сморщился, почему-то занялся зеленым пламенем, цвет которого сменился на фиолетовый. «Архипелаг Гулаг» не желал гореть, картон выгибался, скручивался, вновь распрямлялся. А титульный лист превратился в черный пергамент, и на его фоне еще можно было прочитать светлую строчку автографа Солженицына. Стоило Казбекову тронуть остатки книги кочергой, как сгоревшая бумага превратилась в маленькую кучку пепла. Казбеков закрыл чугунную дверцу печки, представил, как над черепичной крышей его дома еще вьется легкий дымок, унося диссидентские мысли в небо. Наверняка кто-то из соседей обратил внимание на дым из трубы среди лета, в поселке ничто не проходит бесследно, народ здесь дюже любопытен. «Ну и хер с ём, с ружьём», — успокоил себя Казбеков.

На лестнице послышались шаги. Дверь резко распахнулась и вошла Юлька, игривая, пышнотелая, с хитрыми темными глазами. «Сергуня, где ты пропадаешь?» — стала она наваливаться грудью на Казбекова. Из-за этой ее чрезмерной распущенности, сиюминутной доступности Юлька начинала ему надоедать.

— Ой, Сергуня, с обэхээсником моим умора. Говорю ему, дай перстень твой примерю, когда стояли с ним у колонки в саду. Потом, говорю ему, ой, перстень не снимается с пальца, подожди, руку водичкой смочу. А сама колечко в карман. А мой боров стоит, похрюкивая, руку мне под юбку запускает. Потом говорю, ой, а колечко-то в траву упало, Он теперь там ползает в крапиве раком, ищет. Ха-ха-ха, Сергуня, давай, пока он там ползает, согрешу с тобой бесплатно? Смотри, какой перстенек красивый, если хочешь, дам тебе поносить.

— Нет, Юлия, сейчас мать из магазина вернется. Да и боюсь я тебя, знойная ты женщина. Слушай, а ты книгу никому не показывала ту, что я тебе читать давал?

— Ну ее в баню эту книгу, я и до половины не дочитала, все про зэков да про зэков, ни любви, ни сексу.

— Нет, это не она, — решил Казбеков, — не могла меня Юлька заложить, хотя ходят про нее слухи, что она на милицию шестерит, сдает операм спекулянтов, домушников. Снизу раздался рев полковника Ртутнева: «Юлия, я так взволнован… Я очарован… Приди ко мне…» Юлька метнулась к двери: «Иду, иду, мой градусничек, золотой, ненаглядный».

Казбеков в одежде плюхнулся на кровать, заложил руки за голову и стал вычислять, кто же все-таки его сдал с «Архипелагом». Ходил он как-то в рейс с Еленой Щукиной, биологом из научной группы. На досуге она учила Казбекова играть на гитаре, сама писала стихи, которых, по ее словам, у нее дома был целый мешок. Владела Елена инструментом сносно, вирши с музыкальным сопровождением звучали прекрасно, особенно после пары стаканчиков спирта, который у научников всегда водился. За месяц до окончания рейса ее с острым приступом аппендицита вертолетом береговой охраны США сняли с борта судна и доставили в госпиталь военно-морской базы Нью-Порт. Начальник радиостанции Казбеков обеспечивал тогда постоянную связь капитана судна Хвана с Калининградом. В конторе «Запрыбпромразведки» думали почти сутки, но в итоге дали добро на сдачу больной Щукиной в иностранный госпиталь.

Встретились они потом на берегу после рейса. Щукина пригласила его к себе на квартиру, приготовила цеппелины. Казбеков прихватил с собой пару бутылок вина «Тырново». Елена, по ее словам, была очень довольна своим пребыванием в американском госпитале, там у нее появилось множество знакомых. На прощание русской пациентке подарили хорошую гитару, в резонатор которой ее лучший френд Боб затолкал десяток пачек сигарет «Кэмел». При встрече в Калининграде под пьяную лавочку Казбеков проговорился Щукиной про «Архипелаг Гулаг» с автографом. Дама сразу загорелась: «Сережа, умоляю, дай почитать, о нем столько говорят в Америке». После выпитого Щукина раскраснелась, верхние пуговицы ее блузки расстегнулись. Казбеков обратил внимание, что щелочка между грудей у нее довольно заманчивая. Но пока он сомневался, а стоит ли завязываться, Елена вспомнила, что ей пора срочно бежать к матери сделать укол от остеохондроза. Встретившись со Щукиной на следующий день у кинотеатра «Россия», Казбеков передал ей обещанную книжку, завернутую в газету «Правда». Вернула Елена «Архипелаг Гулаг» только через неделю после его настойчивых напоминаний по телефону.

Версия со Щукиной могла быть вполне реальной. Наверняка ее после месячного пребывания в американском госпитале ребята из управления КГБ сразу взяли в оборот. Первую проверку ей организовали на таможне. Из-за сигарет «Кэмел», обнаруженных в корпусе гитары, устроили такой досмотр, словно она привезла килограмм марихуаны. Пришлось ей даже раздеваться до нижнего белья. Ясно, что ее раскручивали специально, чтобы зацепить хоть на чем-то. А Елена — женщина импульсивная, сразу клюнула, утратила самоконтроль. Можно было только представить, сколько раз после этого Щукина встречалась с гэбэшниками в гостиницах, на вокзалах на предмет проверки ее политической благонадежности. Чтобы провести на дурака месяц в Америке и остаться чистенькой, разве такое наши органы оставят без внимания.

Не исключено, что на ней опробовали и сексуальный вариант детектора лжи в служебных целях, тогда уж она точно сдалась и выложила всю ежедневную хронику своего пребывания на больничной койке в Штатах. И затем элементарно стала сексотом, иначе бы ей прихлопнули визу на загранрейсы. «Эх, поэтесса Елена, кроме тебя некому было меня сдать, — окончательно вынес вердикт Казбеков, — а у нас ведь с тобой чуть короткое замыкание не случилось в твоей квартире. Устроила-таки ты мне подлянку…»

Потому что Лиза, с которой он отдыхал на Курской косе, только знала, что он привез какую-то книжку. Но ей он запретное чтиво даже не успел дать почитать, да и глуповата она для такой литературы. Но была еще Ирина, студентке с физмата КГУ, которой Казбеков брякнул как-то про автограф Александра Исаевича. В тот вечер они пришли в гости к ее тетке-рыбачке, молодой приятной женщине, недавно проводившей мужа в рейс. Водка у тетки-молодки оказалась хорошая — из магазина «Альбатрос», на столе появился сервелат, красная икра. Дошедшего до кондиции Казбекова стали одолевать бесовские мысли, а не оторваться ли в этот вечер от Иры и остаться у ее свояченицы, взгляды которой были так многообещающи. Но расклад получился иным. Утром Казбеков проснулся в комнату, которую снимала Ирина. Не забыв таинство ночи, он вспомнил о своем обещании жениться на этой хорошей, домовитой девушке. Одно ему не пришлось по душе. С него как бы вытребовали это обещание, а совокупляться на каких-то условиях он не привык. Он, может быть, и женился бы потом на ней, но зачем начинать первую ночь с обязательств нетрезвого человека. Прямо как в анекдоте про любовницу, за которую надо потом платить всю жизнь. Нет, сказал себе утром Казбеков, моя мораль — это все, что у меня еще осталось.