В этом коллективном сборнике представлены прозаические миниатюры, написанные в период пандемии коронавирусной инфекции. Весь мир оказался практически закрыт в пределах границ государств. Эпидемия закончится, и узнать из первых рук, как мы жили в это время, нашим потомкам можно будет в том числе и из произведений этого сборника.

Большинство работ выполнено участниками Литературной лаборатории «Красная строка» (руководители Нина Кромина и Елена Яблонская).

Все произведения сборника размещены в редакции авторов.

Редакторы: Ирина Силецкая, Нина Шамарина, Нина Кромина

Дизайн обложки Ирина Силецкая

Татьяна БИРЮКОВА, Московская обл

Спи, человек!

Раннее утро. Моросит. С тихим шорохом стекают капли по листьям, срываются вниз и… чмок, чмок. На душе спокойно. Всё идёт по заведённому кем-то порядку: ветер собирает тучи, на землю проливается влага, по утрам в последние дни лета — туман, но ненадолго, а серый рассвет не пугает. Через час-два он с первыми лучами солнца растает, и день порадует теплом и яркими красками наступающей осени.

Нет причин волноваться. Череда дней будничных, а затем — воскресное утро и нечаянная радость в душе. Смена дней и ночей, времён года — всё та же! И это счастье, что живём! И в мире порядок, нарушаемый лишь капризами погоды.

Спи, человек! Не нарушай красоту мира, засыпай под шум дождя, просыпайся с первым солнечным лучом, коснувшимся лица, или со звуком капли, упавшей в полную бочку воды. Чмок, чмок…

Дивный май

Май полыхнул кумачом и разразился дождями, долгими, сильными, зарядил на несколько дней. На утро третьего дня бело-розовым цветом была усыпана зелёная трава, казалось, что опять выпал снег. Белые нарциссы почти слились с белым кружевом сбитых дождём цветов вишни и сливы, но сквозь белое алым цветом — тюльпаны. Они возвещали холодным утром — май, дивный май всё равно наступил! Хочется верить, что, как после холодной, затяжной весны, всё равно наступает лето, так и после всего злого — верьте в это, люди! — обязательно наступит доброе и хорошее.

Миг озаренья

Хмурое утро. Тепло и сыро. Ноябрь начался, но повсюду ещё трава зеленая, дорожки мокрые, а багряные листья дикого вьющегося винограда слетают на неё, образуя с жёлтыми листьями осенние, изменяющиеся узоры, как картинки в детском калейдоскопе. Громадная тёмно-лиловая туча, вылив порцию дождя, медленно уходит в сторону многоэтажек, и во дворе постепенно становится светлее. И вдруг…

В прореху ринулся луч солнца, разрезав дорожку пополам. Пространство от земли до верха большой ели вдруг засветилось и заиграло, мелкие капельки дождя заискрились, а жёлтые листья на кусте гортензии стали ярко-ярко жёлтыми — как велик контраст с ещё тёмной дорожкой! Кажется, что с неба развернули холст, на котором тёмной зеленью — ель с шишками на верхушке, сочной зелёной травой — газон, а дорожка, разделённая на квадратики, убегает к едва виднеющейся в глубине двора калитке. Серебром повисли не успевшие долететь до земли капельки дождя.

Озарённая светом картина неизвестного художника, длилась всего лишь мгновение…

Восторг, восторг души!

Аромат времени…

Нежно-сладкая грусть осени ненадолго заглянула в этот отдалённый уголок сада, где я уютно устроилась с книгой. Осенний вечер был как-то по-особенному хорош и светел. Лучи заходящего солнца, пройдя сквозь ещё густую листву отразились на стене дома кружевным узором. Солнце просвечивало сквозь листья, казалось, что они светятся и тонкие прожилки серебрились и дрожали от слабого ветерка.

Прощальным огнём пылали на клумбе георгины, белые лепестки разросшейся гортензии стали коричневыми, на земле под яблонями лежали красные яблоки, их не успевали собирать — в этом году был отменный урожай. Бабье лето радовало теплом и ярко-синим небом в отличие от прохладного лета.

Отложила книгу и закрыла глаза. Прислушалась. Высокая стена дома отделяла этот уголок сада от оживленной автострады, я слышала только ровный, чуть слышный, будто издалека идущий шум. Изредка доносились гудки часто проходящих электричек, даже лай собаки у ворот был приглушён. Затихли кошка с котятами, они вдоволь наигрались и заснули, было слышно только как кошка-мама постукивает хвостиком. Я слышала, как хлопочут высоко под стрехой задиристые воробьи, как усаживаются на насест куры, загнанные заботливым петухом. Слух при закрытых глазах обострился.

Лёгкий ветерок принёс тончайший аромат. Откуда он?.. Оглянулась. За креслом клумба и на кусте отцветающих роз — последние осенние розы, их обычно немного, но они всегда даже более яркие и душистые, чем летом — тянулся вверх к свету и теплу розовый бутон. Лепестки едва раскрылись, это от них и шёл аромат, взволновавший меня до слёз. Аромат юности. У раскрывшейся розы такого запаха уже не будет.

Волнующая тишина светлого вечера вдруг наполнилась неясной тревогой. Сердце защемило. Трепет листвы, просвеченной солнцем, поселил в нём грусть, но не об ушедшем весёлом лете, а скорее о том, что всё рано или поздно заканчивается: и завораживающая красками осень, и долгое белое безмолвие, и февральские метели. Но остаётся надежда и ожидание весеннего восхождения, оставляя в сердце место для тихой радости.

Ольга Борисова, Самара

ЖИЗНЬ

«Жизнь — не холмик пологий…»

Ф. И. Тютчев

У каждого — свой путь и своя Голгофа на коротком промежутке времени под названием жизнь.

Семён ушёл на фронт в первые дни войны, в 1941. Но спешащий к линии фронта эшелон разбомбили немецкие бомбардировщики. Контуженный, с тяжёлым ранением молодой боец очнулся в госпитале. Осколок бомбы прочно засел в теле на уровне поясницы. Через несколько месяцев его комиссовали и доставили домой на носилках.

Прикованный к постели, он не терял надежды на выздоравливание. Мама, Евдокия Ивановна, смахивая слезу, кормила сына с ложечки и утешала, как могла. А ещё, с горячей верой в сердце, молилась. На рассвете и на закате он видел исхудавшую мать коленопреклонённой перед старинными иконами. Она что-то долго бормотала, всхлипывая и вытирая глаза кончиком завязанного под подбородком платка, и о чём-то истово просила. Семён понимал, что молилась за своих детей: за него и Михаила, который находился на фронте. Он жалел уставшую, измученную мать и, отвернув голову к стене, скрепя зубами, повторял сквозь боль слова её молитвы. Пролетели два долгих года. И, однажды, он понял, что ради неё нужно бороться за жизнь.

И началась битва — тяжёлая и изнурительная. Через полгода поединка с собственным телом Семён ощутил лёгкое покалывание на кончиках пальцев. Это событие вселило в него надежду. Через год он держал ложку в ещё слабых и трясущихся руках и по-детски радовался каждому новому дню. Вскоре Семён встал. Всего на секунду и рухнул без сил на кровать, но он уже знал, что победил! А затем снова учился ходить, опираясь на палочку и тяжело шаркая ногами по полу. Счастье в материнских глазах окрыляло. Через несколько лет Семён превратился в жизнерадостного красавца. Уже ничто не напоминало о его бывшей немощи. Вскоре он женился и прожил долгую и интересную жизнь.

Жизнь — это не пологий холмик. До своей вершины мы идём сквозь страдания и невзгоды, падая и снова поднимаясь. Несём свой крест, выбирая дорогу: обманную и проторённую, или прямую, но трудную. Выбираем между добром и злом, ложью и правдой, в постоянной борьбе, где побеждают лишь сильные духом!

СТАРОЕ ФОТО

Я открываю изрядно потрёпанный кожаный альбом — памятный подарок родителей. В нём старые фотографии, в том числе сделанные в далеком 1914 году. Именно с ними связана та грустная, щемящая душу история, услышанная в далёком детстве.

1915 год. Первая Мировая война в самом разгаре. Санитарный поезд мчался по равнинной территории Кавказа. Он увозил раненых бойцов в глубокий тыл. Ритмично стучали колеса, дремали усталые бойцы, после изнурительных боев их ждал госпиталь. Вдруг помощник машиниста подал тревожный гудок. На тёплых рельсах мирно спал верблюд, никак не реагируя на пронзительные свистки паровоза. Машинист со всей силы нажал на тормоза, но разогнавшейся поезд было не остановить. Паровоз перемахнул через верблюда, но внутренности животного намотались на колеса, и поезд сошёл с рельсов. Первые два вагона, в которых находились раненые офицеры и штабные работники, превратились в груду искорёженного металла. В одном из них прибывал младший брат моего дедушки, двадцатилетний Лука. Вот так нелепо оборвалась его молодая жизнь.

Я бережно держу в руках старое фото в картонной рамке, откуда на меня из глубины прошлого столетия смотрят все четыре брата. Они сфотографировались вместе на память, осознавая, что у них впереди — разлука и неизвестность. Всматриваюсь в узнаваемые и родные лица, на которых отразилась печаль от предстоящей разлуки. Последнее чёрно-белое фото — все, что осталось нам на память.

Аккуратно вновь вкладываю фото в старый и дорогой мне альбом — живое свидетельство ушедшей эпохи и память о прошлом нашего рода. Теперь мне нести эстафету поколений, опираясь на мудрость и опыт своих далёких предков.

ПАМЯТЬ

Время… Время… Оно уходит, как уходят в неизвестность старые пароходы, за собой оставляя на воде пенистый след…

Перебирая старые бумаги родителей, я обнаружила письмо, написанное рукой отца в газету «Красная Звезда» и адресованное рижанину Ставинскому В. А. На слегка пожелтевших тетрадных листках размашистым, с детства знакомым почерком, описан папин боевой путь: с призыва 1943г. — до победного мая 1945г. Вчитываюсь в драгоценные строчки. Перед глазами невольно оживают картины прошлого.

9 мая… Папочка, молодой и красивый, с букетом тюльпанов в руках, возвращается с парада. Под цветущими, благоухающими вишнями накрыт стол. Чествовать ветерана, приходит родня. По двору разлетается смех, слышатся шутки, льются русские задушевные песни. Просим папу рассказать о войне.

«Это случилось в 1944 году, в Латвии, — начал он очередной рассказ. — Полк выходил из окружения. Шли по лесисто-болотистой местности. Дозорные заметили в туманной дымке хутор. Командир вызвал меня и моего друга, такого же, как я, семнадцатилетнего паренька, и приказал нам разведать обстановку. Мы незамеченными подошли к дому и увидели немцев. Они умывались, поливая друг другу из кувшина, чистили одежду, а завершив процедуры, вошли в дом. Возле сарая я увидел, привязанную к дереву упряжку лошадей-тяжеловозов, с пушкой и снарядами. Решение созрело мгновенно. Показав глазами напарнику направление, мы незамеченными подползли к упряжке, вскочили на лафет пушки и, огрев лошадей прикладом, помчались в расположение своего полка. Выбежавшие из дома фашисты, попали под огонь напарника, примостившегося на пушке». Разведчики вернулись с трофеем, и их представили к награде. Так папа получил свою первую боевую медаль «За Отвагу».

Открываю старенькое удостоверение к медали с номером, печатью и красивой витиеватой подписью. Рядом на столе — потрёпанная красноармейская книжка с красной звездой на обложке. За скупыми датами и номерами на её листах — человеческая жизнь, нераздельная с историей страны. Эти документы — память. Я их бережно храню, чтобы в свою очередь, передать детям.

ЛЕТНЯЯ ГРОЗА

Рождался новый июльский жаркий день. Первые лучи солнца окрасили небосвод в розовый цвет. Проснулись цветы. Они подняли сонные головки и радостно распустили нежные лепестки. Весело и звонко запели птицы. Колокольный звон далёкой церквушки, зовущий к заутрене, возвестил о начале божьего дня. Вспорхнули разноцветные бабочки, зажужжали жучки, пчёлки затеяли привычную работу.

Удивительная гармония царила на лесной полянке, и, казалось, ничто не может её нарушить. Но подул легкий ветерок. Он пробежался по цветам, всколыхнул ароматные пышные травы и затих, затерявшись в лесной дубраве. Вслед за ним с полей примчался другой ветер, шумный и злой, гнувший к долу растительность, недовольно гудевший в кроне деревьев.

Встревожились птицы. Громко, наперебой, они застрекотали, засвистели, зачирикали, извещая лесной народ, что грядёт гроза. Потихоньку птичий гомон стал стихать. Цветы, закрывшись лепестками, наклонили головки. Всё живое поспешило в известные им укромные места.

А тем временем с севера, словно пиратские корабли, грозно плыли свинцовые тучи, медленно закрывая собой солнце и небосвод. Ветер затих, наступила зловещая тишина. И вдруг послышался первый удар грома, стрела молнии рассекла небо. Затем раздался второй, третий, четвёртый раскат, а в небе засверкали многочисленные вспышки. На землю упали первые огромные холодные капли, прибивая пыль и траву. Дождь набирал силу и полил стеной. Он безжалостно хлестал по траве, цветам и деревьям, поливая долгожданной влагой землю.

Зашумели бойкие ручейки, прокладывающие дорожку к образовавшимся лужам. Ещё огрызался слабеющий гром, но всё дальше и дальше уплывали обессиленные тучи, роняя на землю последние капли дождя. Пахло свежестью и чистотой. Яркое радостное солнце засветило с новой силой. На травах, переливаясь разными огнями, засверкали многочисленные хрустальные капельки. Все снова ожило, зашевелилось, защебетало. Птицы громко запели гимн солнцу и летнему дню — светлому и радостному.

Елена ВАДЮХИНА, Москва

Гусиная верность

Прочитал как-то книгу о птицах. С удивлением узнал, что почти все птицы отличаются супружеской неверностью, кроме гусей и лебедей. Оно и понятно, крупные птицы, да еще и на виду, трудно скрыть адюльтер. Я, видимо, тоже к породе гусей –лебедей принадлежу, решил тогда: я ж ни разу жене не изменил.

Приехал как-то к товарищу дела обсудить. Сидим во дворе, беседуем. И наблюдаю такую сцену. Сначала из-под ворот высунулась голова гуся на длинной шее. «Это наша Нюся, — пояснил товарищ, — мужа-гуся своего высматривает, сейчас любовника позовёт». Голова исчезла, раздалось «га-га-га», и Нюся вместе с чужим гусаком пролезла под забором. Прежде всего, Нюся отправила его к миске с кормом, а потом они копошились в кустах. «Так каждый день, — пояснил приятель, самое интересное, что у Адмирала, так гуся кличут, своих три жены, а он нашу Нюсю любит». Мы уже и забыли за разговором про нашу парочку, как неожиданно появился серый гусь, Нюсин супруг, и пошёл в атаку на соперника. Нюся расправила крылья и загородила Адмирала, и как ни старался серый гусь к нему подобраться, Нюся не дала, а любовник и был таков, нырнув под забор…

Задумался я тогда. Может и моя жена мне изменяет сейчас с каким-нибудь гусаком? Быстрей домой поехал. Соседка встретилась около дома, статная, вся в белом, сразу Нюсю почему-то вспомнил, попросила зайти кран починить. Но я быстрей домой. Жена сидит сериал смотрит и плюшки поедает. «Иди, — говорит, — пообедай». В холодильнике борщ недельной давности и котлеты подгорелые. Съел я плюшку и к соседке пошёл, она и в глаза ласково глядит, и обед у неё вкусный, только что приготовленный, вот там и любовь свою нашёл. А так и прожил бы жизнь, не зная любви и ласки. А все благодаря гусям.

Топор

Поспорила я с подругой о японском менталитете. Она считала японцев самым культурным и великодушным народом в мире. «Как же можно объяснить, что они уничтожили во вторую мировую войну больше девятнадцати миллионов мирных жителей, а зверствами превосходили немцев?» — возразила я. «Это когда было…», — заметила подруга. Действительно, когда это было? Была одна жизнь, потом стала другая. Плохое просто исчезло. Но ко мне неожиданно пришло одно воспоминание двадцатилетней давности.

В детском саду проходил новогодний утренник. Дети читали стихи о Деде Морозе, танцевали танец снежинок, водили хоровод вокруг ёлочки, получали сладкие подарки. Я сидела рядом с бабушкой Женьки — друга моей дочки. Это был, по мнению воспитательницы, несносный мальчишка, которого каждый день приходилось наказывать. Поначалу он обижал и мою Настю, но потом у них завязалась дружба. «Я полюбила Женьку за верность», — поделилась со мной дочь, научившаяся у него есть зубную пасту и салфетки. Правда, со мной мальчик был ласков как котенок. Бабушка, наблюдая за утренником без всякой радости, сказала с горечью: «А у нас в детстве в концлагере праздников не было, у нас немцы кровь брали».

Домой мы ехали в одном автобусе, бабушка с Женькой — в хвосте салона, мы с Настей — впереди. «Я без тебя жить не могу, Настя!» — закричал Женька на весь автобус и вскочил, чтобы бежать к ней. «Парень сериалов насмотрелся», — весело заметил один из пассажиров. Все засмеялись, кроме бабушки, отвесившей внуку увесистый подзатыльник. Женька в её цепких руках продолжал кричать о своей любви, и получал все новые подзатыльники. «Мы его в строгости держим», — вспомнила я слова Жениной мамы. А воспитательница рассказывала, что пока другие мальчики рисуют машинки, Женька неизменно рисует топор с красными пятнышками. Кончится ли когда-нибудь война в жизни этой семьи?

Сервелат

Вернулся я из командировки. В квартире пусто: ни жены, ни дочки, ни мебели, которую только что купил в кредит. На столе прощальная записка. Бросил привезённые подарки и отправился на работу. И там сюрприз: фирма закрывается, выходит, остался без работы с долгами. Хотелось волком выть. Купил водки, колбасы, чтобы затушить ноющую боль от свалившихся разом бед. На улице солнце, а на душе чернота. Вижу, в мусорном баке кот возится. «Скоро и мне придётся, по помойкам шариться», — говорю ему. Тот посмотрел на меня понимающим взглядом. Взлохмаченный весь. «Ну, — говорю, — брат, и ты никому не нужен». Отрезал кусок колбасы, положил на снег, кот осторожно подошёл, стал есть, я — домой, а кот — за мной, не доев кусок. «Самому жрать нечего — говорю, — а ты…». Показал ему на его кусок, кот вернулся. Пришлось подождать, пока он все не дожевал. Иду домой, кот следом, так и дошёл до дверей. Остался жить у меня. Зарплата мизерная, все на кредит уходило. Есть нечего, кот сам кормился: через форточку на ночь куда-то отправлялся. Я на первом этаже жил. А тут Новый год, народ гуляет. На последние деньги купил водки, сижу один, хотел напиться до смерти. Слышу какой-то грохот в лоджии. Думаю, вор лезет. Да пусть лезет, будет с кем пить. Смотрю, кот мой с палкой сервелата пытается в форточку влезть, не получается у него. Отметили мы с котиком праздник сервелатом. И так мне стыдно стало: маленькая тварь обо мне позаботилась, а я, бугай здоровый, не могу кота накормить. Пить бросил, нашёл работу хорошую, жизнь наладилась, и даже невесту себе нашёл. Кот тоже по амурным делам стал пропадать.

Свадьба была дома. Гости за столом сидят. Вдруг на середину комнаты кот мой выходит. Сел напротив и смотрит на меня, а невеста давай орать: «Пошёл, вон! Нечего тут блох приносить!». Пытался кота защитить, а она еще больше визжать. Кот повернулся и ушёл, а напоследок обернулся и посмотрел на меня так, что кошки по сердцу заскребли. Кот не вернулся. Сколько лет прошло, а взгляд его помню… А сервелат с тех пор есть не могу.

Жанна ВАРНАВСКАЯ, Московская обл.

Найдёныш

Довелось мне в Доме детского творчества подменить ночного сторожа. Весь день всё живое изнывало от жары. После вечернего обхода прилегла я отдохнуть. Диван размещался в раздевалке — в комнате без окон, с неисправной вентиляцией. Ночью странные звуки прогнали душный сон. Мурашки забегали по спине и затылку. Вскочила, включила свет: звуки прекратились. Осмотрела все углы, заглянула под диван, под скамейки, вешалки подвинула — никого. Щёлкнула выключателем, притаилась: шуршание возобновилось. Зажгла свет: пусто! И тут меня осенило. Оглядев высокий потолок, побежала за стремянкой в кладовку. Осторожно взбираясь по шатким ступенькам, вслушивалась в тишину. И чуть не свалилась с двухметровой лестницы: пронзительный крик ошеломил! Взгляд заметался по шурупам, слипшимся в краске. В отчаянии схватила я решётку всей пятернёй, рванула и… О, счастье: она оказалась пластмассовой, прутья выломались в два счёта! Нащупала в тесном пространстве тёплый лохматый комок. Он не сопротивлялся, не кричал уже, лишь попискивал. Видимых повреждений я не обнаружила. Понесла его «на волю», посадила на сухую траву. Чёрный, похожий на скворца, найдёныш встрепенулся и тяжело заковылял в кусты. Тут встрепенулась и я, побежала в здание. Схватила со стола хлеб, бутылку с водой, тарелку. На улице раздвинула кустарник: сидит, красавчик, нахохлился, что воробей зимой. Налила воды в тарелку, хлеб покрошила. Но он не шевелился, может задремал, сил набирался. Я смотрела по сторонам, на деревья, на светлеющий горизонт. Хотелось верить в лучшее. Верить, что птенец расправит крылья и полетит.

Нина ГАВРИКОВА, Москва

НАХОДКА

Поздняя осень. Промозглый ветер воет в проводах, ледяным дыханием касается пальцев рук, кончика носа, пытается остудить еле теплящийся огонёк жизни. Озноб скользит по спине. Она поднимает шарф, прячет руки под мышками.

Дома никто не ждёт!..

Поднимается на крыльцо. Свет в городе погас, а у Неё ни фонарика, ни спичек. Вытягивает руки вперёд. Пытается открыть дверь, но останавливает непонятный, еле различимый звук: «А-а-а».

Она задерживает дыхание. Звук повторяется. Ребёнок? Здесь? Откуда?

До боли в глазах вглядывается в темноту.

Вдруг на фонаре и в окнах домов вспыхивает свет. От неожиданности Она замирает, видит на ступенях трясущийся от холода, грязный комок с огромными глазами.

— Ты тоже брошен? — горько вздыхает Она, берёт кроху на руки, несёт в дом.

Согревшись, котёнок мурлычет.

— Вот оно, счастье! — улыбается Она.

Утром Её разбудил стук. Сердце встрепенулось: «Вернулся!»

Она выскользнула из-под одеяла, накинула халат, проскочила в прихожую, поправив волосы, распахнула дверь.

Соседка спросила:

— Снежку не видели?

Котёнок, услышав знакомый голос, выбежал за порог. Та подняла его на руки:

— На даче подобрала. Оставлять жалко, пропадёт. Домой привезла, а муж — против. Вчера пошла в магазин, выпустила в подъезд, вернулась — нет его.

Без эмоций, без слов Она стояла отрешенной.

Соседка не умолкала:

— Снежке у тебя лучше будет. А я навещать буду. Можно?!

— Да, — взяв котёнка из рук соседки, Она преодолела боль отчаяния. — Конечно! Можно!

ЗА ШТОРКОЙ

Запоздалый снег плотно покрыл крыши домов, землю. Я отдёрнула штору, задержалась у окна, очарованная свежестью осени.

Трактор, расчищавший дорогу, остановился. Тракторист поспешил в магазин.

Кабина пуста. По бокам трактора установлены большие зеркала, одно из них привлекло внимание воробья. Он зацепился лапками за железное основание, посмотрел на своё отражение. Не понравилось! Воробей подлетел и клюнул зеркало, повертел головой, чирикнул, стукнул сильнее, потом ещё раз и ещё, с каждым разом наносил удары резче, сердитей. Что это?! Отражение копировало каждое движение! Раздосадованный воробей улетел.

Через минуту появился в сопровождении друга-помощника. Они вдвоём уселись на крепление-дугу, заглянули в зеркало и увидели там двух взлохмаченных воробьёв. Первый воробей, облетев вокруг трактора, со всего размаха клюнул зеркало, лапками попытался схватить отражение. Второму идея пришлась по вкусу. Друзья в ярости сражались с воробьями-чужаками. Обессилев, первый воробей взлетел на берёзу. Его место тут же заняла синичка, которая с любопытством наблюдала за происходящим с крыши трактора. Синичка и воробей по очереди подлетали к зеркалу и ожесточенно колотили по нему клювами.

Удивительно! А я смотрела из-за шторки и ничем не могла помочь птицам. И в жизни так часто бывает, кто-то ищет правду жизни, стучится в плотно закрытую дверь, кто-то участвует в войнах, свершает революции, а кто-то наблюдает из-за шторки.

СОРОКА-ПОМОЩНИЦА!

Отпуск! Никита-дальнобойщик любил отдыхать в родительском доме. Они с женой ехали по размокшей чернильно-чёрной дороге. Лето выдалось дождливым, и осень не радовала теплом. А хотелось дни напролёт проводить на улице.

В деревне ни души. Никита занёс в дом сумки, затопил печь. Притащил зимние рамы, начал вставлять. Уговоры жены, что надо обтереть стёкла от пыли, были тщетны. Он оправдывался — улицу не натопишь. Заскочив на табурет, достал с полатей вату, законопатил окна.

Поужинав, супруги вышли во двор. Ветер растащил тучи. Небо вызвездило. Северное предзимье растревожило души. Из-за перелеска с автотрассы доносился гул машин. Река пела колыбельную, её голос то затихал, то становился отчетливее.

К ночи дом прогрелся, чувствовалось умиротворение, спокойствие.

Утро. Кто-то настойчиво колотил в окно.

— Нигде покоя нет. — Муж в одних трусах прошлёпал к окну.

Стук усилился. Никита отдёрнул занавеску:

— Ишь, чего удумала? А ну-ка, лети, отсюда.

Послышалось стрекотание сороки.

— Кто там? — спросила жена.

— Сорока клювом скотч отрывает, бросает вниз. Стекло запотело. Смотрю на сороку, она увлечена. А голос услышала, испугалась, головой закрутила, меня в окне увидела и так переполошилась, что с подоконника чуть не свалилась.

— Летние рамы ещё весной покрасили, а скотч не убрали. Сорока–помощница! — Валентина металась по дому, отдёргивая занавески — скотч до полуокон оторван. Она взяла нож и табурет, выскочила на улицу.

— Ты куда?

— Пошла сороке помогать, а то ей выше не достать.

Татьяна ГРИБАНОВА, Орёл

ЛЕДЕНЦЫ

В глубине сада, в захолустье, присев на правый бок и облокотившись о размашистый штрифель, притулился ветхий-приветхий пчельник. На зиму отец прячет ульи в этот сараюшко. Каждый год грозится развалить его да сладить новый. А пока по осени, общипав по верху прогнившую солому, подвозит возок-другой ржанки и наваливает её на крышу сарайчика. Отец считает, что под железной или шиферной крышей пчёлам зимовать холоднее, а потому укрывает ульюшки соломой. Уж и не помнит, сколько слоёв взвалил на крышу допотопного пчельника. Посмотришь издали: небывалый муравейник на наших задворках взгромоздился.

Зимой амбарчик заваливает снегом по самую макушку. А по весне, как взыграет солнце, пчельник вытаивает: сначала соломенный стог покажется, потом проглянут и стены. Они у сарайчика глиной для тепла обмазаны. Такие хатки мазанками называют.

Во всей деревне не сыскать длиннее и вкуснее сосулек, чем те, что свисают с соломенной крыши нашего пчельника. То ли оттого, что сосулька, прежде чем стать «долгоиграющим» леденцом, пробежалась водицей талой по свежей соломке, то ли оттого, что штрифель усыпал крышу последними яблоками, и они так и остались на ней зимовать, вкус у ледышек с нашей мазанки особый — кисло-сладкий. И пахнут они чем-то очень знакомым, нашенским: вощиной, ржаной бабушкиной краюхой, яблоневым цветом.

Ребята с нашего переулка выпрашивают у меня «соломенные» карамельки. Все знают, что они не хуже покупных барбарисок. Даже в очередь за ними выстраиваются. У каждого своя сосулька. День ото дня она, будто морковка, растёт и зреет.

В марте с утра, даже по тенёчку, снег на крыше начинает подтаивать, и малюсенькие струйки воды с соломинки на соломинку подбираются к гирлянде ледышек. Коснувшись сосулек, вода замерзает, а ледышки толстеют и набирают в весе.

Пронырливое солнышко дотягивается, наконец, своими лучами до «конфетной фабрики», и карамельки от тепла начинают плавиться. Вкуснющие медовые капли стекают по разбухшим соломинам, по сосулькам, вытягивают их в длину. Срываются с кончика сосулек, и снизу, из снега, навстречу им растёт бугорок не менее сладких ледяных бобышек.

После полудня начинает прихватывать. Морозец к вечеру крепчает. Ручеёк уже не бежит, а медленно сползает по прозрачной морковине. Капель звучит всё реже и реже. Зато сосулька вытягивается всё длиннее и длиннее. Наступает самый важный момент: надо изловчиться снять, не обломав, свою конфетину. А потом, гоняя в Стешкином овраге на санках или, чиркая по запорошенной глади Жёлтого ручья коньками, успеть (до того, как загонят домой) излизать, изхрумкать, изгрызть свою сосульку, при этом умудриться не подхватить ангину, потому что через пару дней подрастёт карамелинка куда вкуснее этой, насквозь пропитанная солнцем и весной.

НА ХУТОРЕ

На днях набрякшая ноябрьская стынь, наконец-таки, разродилась нестерпимо желанной зимой. Во внезапно обрушившейся тишине на истомлённую хлёсткими сырыми ветрами округу несчётными белыми стаями двое суток безпередыху с поднебесья слетались и слетались птицы-снеги. На поля с их погасшими золотистыми скирдами, на расхристанные просёлки, на их бурьянные обочины с неохватными, словно пропеллеры вертолётов, зонтиками борщевиков, на полусонные хуторские подворья.

И всё уже, было, настроилось на покой и отдохновение, но сегодня к полудню, откуда ни возьмись, объявилось не по-зимнему ярое солнце. Выпорхнуло из-за дубравы алой-преалой жар-птицей — гребень золотистый набекрень — и, видать, испугавшись этой невидали, в считанные часы куда-то попрятались молодые снеги: укрылись до поры, до времени в глухих оврагах да яминах, залегли под тесовыми заборами да полынными кусточками.

К вечеру же, когда солнышко, нагулявшись, спровадилось опочивать в ракитники Малашина омутка, округа ухнула, провалилась в густющие туманы. Но совсем ненадолго. Глядь, ещё до первой звезды прищипнул морозец. Сначала легонько, потом засмелел, а уже ближе к полуночи, в полной темноте, вовсе расфорсился.

Утром глазам своим не поверила — и тончайшие, свисающие вземь веточки берёз, и заамбарные репейники, и рубиновые кисти палисадниковых калин, и орешниковая изгородь с гирляндами дикого хмеля, и обвислые провода, даже крылечные лавочки и перила покрылись собольим мехом — богатым и роскошным инеем.

До самого позднего вечера хутор пребывал в царственном уборе, в дивной, ничем не опечаленной сказке, пока с приходом сумерек не прокрался на его улочки, не пополз вдоль самых дальних закоулков шебутной и неуёмный сиверко.

И закуролесило-о!

Зоя ДОНГАК, Тыва — Москва

УТЕШЕНИЕ

Прошло почти три месяца с тех пор, как не стало Чинчи.

Своим зорким глазом, чутким сердцем бабушка часто замечала, что её внук, Холурааш, не в себе, спрашивала его:

— Почему такой грустный?

— Без мамы мне плохо, бабушка.

— Головка не болит?

— Болит. По маме скучаю.

— А, может быть, и животик?

— Живот тоже болит.

Бабушка всё понимала, но делать нечего: приходилось Холурааша лечить от тоски по матери. С трудом, опираясь на костыль, поднималась Севил, за ней медленно двигался Холурааш.

Бабушка одно твердит:

— Так у тебя головка болит?

— Болит, бабушка.

— На-ко, вот тебе от головки.

И давала ему ложечку очень вкусной каши «кара-кадык»1. А потом:

— Что у тебя ещё, кажется, животик болит?

— Да, и живот.

— Ну вот, на тебе и от животика.

И давала внуку ещё ложечку «кара-кадык». Холурааш веселел, улыбался и говорил Севил:

— Ну вот, бабушка, кажется, теперь всё прошло.

Вот и хорошо, дитятко моё, иди к отцу! — провожала Севил внука.

1Кара-кадык — очень вкусная и питательная каша из чокпека, сушёного творога и уургене — дикой гречихи. Чокпек — масса, оставшаяся после выделения масла.

СОЛОВЕЙ

Всю свою жизнь Севил прожила в Монгун-Тайге и так батрачила на бая и заботилась о своей семье, особенно в последнее время о снохе Чинчи, что только сейчас вспомнила молодость. Она всему на старости лет удивлялась. И первое удивительное — соловей.

После долгой зимы, смерти Чинчи, страха перед чумой и болезни только что выздоровевшего внука Холурааша наконец-то пришла весна, и тогда для бабушки запел соловей.

— Бабушка, — сказал Холурааш, — откройте ореге1 юрты!

— Что ты, милый, больше грозы не будет?

Севил вышла и открыла ореге. Тёплая сырость после грозы собралась около юрты.

— Ну вот, слушайте же, бабушка, это поет соловей, мне папа сказал.

— Где соловей?

— А вот слушайте: свистит.

— Слышу. Дивно как!

Села на выделанную шкуру сарлыка. Пришёл с отарой Холурааш, удивился. Да так весь вечер бабушка и просидела как молоденькая!

И была улыбающейся бабушке песня соловья, наверное, милее и прекраснее, чем внуку.

— Озорник какой! — повторяла, радуясь, бабушка и слушала трели.

1Ореге — войлочное покрывало дымохода юрты.

БОРБОО ЖИВ!

Грузовая машина с пассажирами и грузом, ехавшая из Кызыла В Мугур-Аксы, перевернулась около посёлка Ак-Туруг. В ней ехали студенты к себе домой в Монгун-Тайгинский район на майские праздники. После осмотра и обследования хирург быстро всех распределил. А самого тяжёлого — Борбоо — повезли на каталке в операционную.

— Как больно! Когда машина резко повернула, мешок сахара сваливаясь, ударил меня по животу. Ой-ой, не могу! Что-нибудь сделайте, пожалуйста, побыстрее! Мама Аяса, я не умру? — спросил Борбоо у доктора-землячки.

— Не умрёшь, Борбоо! Мы спасём тебя! — уверенно сказала доктор.

Хирург велел ему что-то вдыхать, что-то в вену ввели.

— Борбоо, сколько тебе лет?

Слабеющий Борбоо не ответил. Он лежал, как мёртвый, и все разговаривали о нём так, как будто он уже ничего не слышит. На самом деле, он же всё слышал и всё понимал. Чей-то голос воскликнул:

— Кровотечение из селезёнки! Срочно удалить! Иначе Борбоо умрёт от кровотечения.

После операции бесчувственного Борбоо понесли на носилках в палату. Когда его перекладывали на кровать, он услышал:

— Жив?

— Жив! Будет жить без селезёнки!

Борбоо было холодно. После стало жарко. Потом слёзы, много слёз. А легче… В это время Борбоо не мог ничего сказать. Если бы мог он в те минуты разговаривать! Если бы мог, он сказал бы докторам:

— Спасибо! Борбоо жив!

И остался Борбоо жив, и пригласил докторов, спасших ему жизнь, на свою свадьбу.

Раиса ОСАДЧАЯ (Егорова), Москва

НЕЛЬЗЯ

Окно забыли зашторить на ночь. Снег огромными хлопьями суетился под фонарным столбом, и, в этой беспечной круговерти, она видела сны, где тщетно пыталась догнать безжалостно ускользающий поезд.

Аромат кофе окончательно разогнал ночные грёзы… Чашка, другая, третья… Силы медленно возвращались в её отнюдь не юное тело. Затем привычно умылась. В зеркало старалась не смотреть…

Обладательница редкого имени — Корделия — ещё не успела проснуться, а чувство долга уже гнало её по заснеженному городу, в котором и дворники-то не торопились пробудиться.

Гололедица на улице цинично напоминала ей о проблеме в коленном суставе.

Нельзя упасть, нельзя опоздать, нельзя забыть, нельзя расслабиться… Что-то пойдет в этом мире не так, не правильно, если остановиться на минуточку, для себя…

Нельзя, Не-льзя, не-ль-зя… Если долго повторять слово и по слогам, оно становится бессмысленным.

Список долгов был бесконечным: помочь подруге, навестить овдовевшего дядю, племяннику отвезти работу в институт… Осановиться нельзя. Нельзя… Нельзя!!!

Ой!!! Ой!!! О-ё-ёй!!!

Что это? Кто-то очень жалобно и больно постучался к Корделии казалось бы, из самых её недр…

«Стено… кардия» — эхом прозвучало в больничной палате. «Кардия — красиво звучит, — подходящее имя для дочери», — грустно улыбнулась усталая женщина, и, впервые за много лет поняла, что, себя, своего внутреннего ребёнка она потеряла, бросила, как в сказках мачеха бросает умирать в лесу на морозе нелюбимую падчерицу.

Корделия задумчиво подошла к больничному окну. Снег огромными хлопьями по-прежнему суетился под фонарным столбом и, в этой беспечной круговерти, ей привиделось равнодушное лицо племянника.

Приблизилась к зеркалу над раковиной в углу палаты, умылась, смело поглядела широко раскрытыми глазами, обняла себя за плечи, улыбнулась и тихо, но, твердо прошептала: — «Нельзя!» Но теперь в этом слове был совсем другой смысл.

Наталья ЗЕЛЕНИНА, Москва

Отчаянье

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.