18+
Какая же ты бездна — человек!

Бесплатный фрагмент - Какая же ты бездна — человек!

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 182 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Составители:


Галина Долгая — писатель, член Союза писателей Узбекистана, координатор конкурса,


Елена Долгополова — редактор журнала «Звезда Востока», кандидат филологических наук.

Предисловие

Тема человека занимает центральное место в литературе. О чем бы ни писали авторы всех времен и народов в произведениях разных жанров — от мифов до научной фантастики, — образ человека присутствует как явно, так и закадрово. Развитие личности или, наоборот, ее деградация являются объектом исследования писателей.

В представленном альманахе опубликованы лучшие рассказы участников конкурса «Какая же ты бездна — человек!».

Конкурс был организован Советом по русской литературе Союза писателей Узбекистана.

Название темы сложилось из строк поэта Роберта Рождественского:

Какое
    это
           чудо —

Человек!

Какая это мерзость —

человек.

Участникам конкурса предлагалось в любом из жанров реальной и нереальной прозы раскрыть в своих сочинениях суть человека как высшего существа планеты Земля, описать его чувства, мотивацию поступков, психологическое состояние в зависимости от обстоятельств и условий жизни.

«Какая же ты бездна — человек!» — это третий по счету конкурс рассказов, который проводится в Узбекистане. Показательно, что от конкурса к конкурсу наблюдается рост писательского мастерства участников, глубокое проникновение в тему, широкое использование художественных средств выражения для создания неповторимого образа героя и неординарного сюжета.

Конкурс проводился на двух языка — русском и узбекском. Дополнительной номинацией было объявлено голосование читателей за присуждение автору «Приза читательских симпатий».

В Альманахе рассказы расположены в порядке занятых мест, начиная с первого, и представлены двумя блоками, соответствующими двум языковым группам: русской и узбекской.

Отдельно опубликованы работы членов судейской коллегии.

2020 год запомнился как год непростых испытаний, связанных с распространением на Земле губительного для людей вируса. Беда не миновала и коллектив Совета по русской литературе Союза писателей Узбекистана. Ушел из жизни председатель Совета, председатель организационного комитета конкурса, член жюри Владимир Германович Васильев — писатель, поэт, публицист, пропагандист русской литературы в Узбекистане. В память о Владимире Германовиче коллектив Совета и организационного комитета конкурса с согласия его супруги размещает в Альманахе его рассказ «Остров невезения» без сокращений и в авторской редакции.

Организаторы конкурса благодарят Союз писателей Республики Узбекистан за поддержку идеи конкурса и помощь в его проведении; членов судейской коллегии за неравнодушное отношение, отзывчивость и творческий подход к анализу и оцениванию конкурсных работ.

Галина Долгая,

член Союза писателей Узбекистана,

координатор конкурса

РАССКАЗЫ КОНКУРСАНТОВ

Анита Элив

Один день из жизни Отахона

На самом деле, Отахон не был бездомным. У него был дом, но там жили его младшая дочь с зятем и внуками. Они, конечно, его не выгоняли, но само его присутствие у всех обитателей дома, особенно у зятя, вызывало раздражение и брезгливость, как будто Отахон был неприятным насекомым. Родственники как-то легко забыли о том, что этот самый дом Отахон заработал нелегким трудом, здесь прожил жизнь вместе с женой, которую схоронил много лет назад. Теперь дочь и зять считали, что это их дом, а присутствие в нем Отахона ставило под удар их представления о благопристойной жизни.

Отахон не стал дожидаться открытого конфликта и, собрав пожитки, перебрался жить в дворовую пристройку. Но даже в этой жалкой комнатушке он ощущал неприязнь родни и в конце концов решил проводить как можно больше времени на улице, приходить только ночевать, чтобы не мозолить глаза зятю. Со временем он привык к этому и даже нашел себе дневное убежище на автобусной остановке.

С этих пор Отахон целыми днями сидел на остановке — это давало много преимуществ. Все-таки какая-никакая крыша над головой, зимой она защищала от дождя и снега, а летом — от палящего солнца. С собой он брал большую сумку на колесиках, там было все необходимое: кое-какие вещи, пенсионные деньги, бутылка воды, кусок лепешки в пакете, бутылочка дешевой настойки валерианы — единственно доступное для него лекарство.

Дни ползли медленно, и Отахон-ака развлекался тем, что наблюдал за людьми. Остановка была оживленным местом, здесь всякое случалось, бывало, что люди ссорились и даже дрались, но Отахон взял себе за правило ни во что не вмешиваться. Если уж милосердный Аллах так устроил мир, что в нем обязательно кого-то бьют, то кто такой Отахон, чтобы мешать его воле? Он вообще старался быть незаметным, устраивался в уголке, подсунув сумку под скамейку. Зимой укутывался потеплее, чтобы не продрогнуть, а летом повязывал голову белым лоскутом ткани и усмехался про себя, думая, что в этом белом платке он становится похожим на тех благообразных восточных старичков, которых любят показывать в кино. Только вот Бог не наградил его приятным лицом, оно темное и морщинистое, как слоновья кожа, ну да ничего страшного, он же не собирается светить лицом на большом экране. Отахон считал благом, что хотя бы способен пока сам о себе позаботиться.

Через дорогу располагалось огромное здание новой престижной школы. По утрам здесь выстраивалась вереница дорогих машин — родители привозили детей в школу. Отахон с доброжелательным интересом разглядывал упакованных в форму школьников и начинал светло мечтать о будущем своих внуков. Сидя в одиночестве на остановке, он мысленно выбрал и прошел вместе с ними множество жизненных путей, радовался еще не случившимся победам, предостерегал их от опасностей, мечтал о правнуках. В реальной жизни внуки не слишком интересовались дедом и вообще старались лишний раз к нему не подходить, чувствуя отношение родителей, но в этой вымышленной жизни Отахон щедро наделял своих любимых внуков благородством и широтой души.

Он так увлекся этими мечтами, что даже полюбил сидеть на остановке. Здесь ему и впрямь было спокойно, обычно люди его совсем не замечали. А если и замечали, всегда можно было сказать, что ждешь автобуса.

Отахон-ака не потерял веру в людей, и ему было приятно, когда люди подходили к нему, интересовались, почему он здесь, не нужно ли чего? Он ценил доброту и участие, но позорить семью рассказами о неблагодарных отпрысках не собирался. Конечно, он понимал, что зять просто мелочный и зловредный тип, но считал, что это именно его, Отахона, вина, это он недоглядел и выдал дочь за такого мерзавца. А теперь уже ничего не попишешь: у них дети, им нужен отец, не лишать же детей отца из-за того, что он терпеть не может их деда! Вот Отахон и говорил всем интересующимся, что просто ждет автобуса. Как правило, после этого его оставляли в покое. И только раз эта отговорка не сработала, когда однажды, в конце холодного весеннего дня, на остановке появился седой, но крепкий на вид человек в потрепанной одежде и подсел к Отахону.

— Чего высиживаешь, отец?

— Автобус жду, — привычно ответил Отахон, ожидая, что незнакомец тут же потеряет к нему интерес, но тот вдруг усмехнулся:

— Как же, автобус! На таком-то ветру и уже три часа? — он покачал головой и решительно закончил: — Ты это бабушке своей расскажи!

Так он познакомился с Дядьсашей.

Это была странная, но очень приятная для обоих дружба. Дядьсаша любил поговорить, и после многих лет одинокой и молчаливой жизни Отахон впервые нашел человека, с которым было интересно беседовать, а еще интереснее — слушать его. Диапазон знаний Дядьсаши казался необъятным: он мог легко, свободно и красиво рассуждать на самые разные темы. Манера речи, аргументация, умение с достоинством завершить тему — все это говорило о том, что он привык выступать перед аудиторией, и, слушая его, Отахон размышлял, какие изгибы судьбы привели такого человека на улицу. Но тут же про себя горько усмехался: а разве сам он планировал провести почетную старость на автобусной остановке? Он ведь тоже когда-то имел высшее техническое образование, интересную работу, был уверен, что будет собирать за большим столом детей и внуков, а в старости греться у их очага, а теперь… э-эх! Старшая дочь и сын давно живут с семьями в другой стране, изредка присылают деньги, звонят, но приезжать не собираются. А младшая дочь — тут все еще печальнее, — она вроде рядом, но на самом деле между ней и отцом тысячи парсеков космического безвоздушного пространства. Отахон только вздыхал, думая о ней. Конечно, можно было бы стукнуть кулаком по столу и заявить свои права на дом, потребовать, чтобы с ним считались, но что это даст? Разве его будут любить за это? А открытой ненависти его сердце не выдержит, его и так тяжело ранят презрительные взгляды зятя. Уж лучше сидеть целыми днями на остановке, чем сталкиваться с такой злобой в собственном доме.

Дядьсаша тоже частенько просиживал дни на остановке, иной раз даже оставался ночевать в подъезде ближайшего дома. По одному его виду, Отахон научился определять, пьян Дядьсаша или нет. Пьяным он был весел и добр, а в трезвом состоянии становился ехидным, то и дело комментировал поступки прохожих, иногда даже задирал их. Отахон не одобрял такого поведения Дядьсаши, но от критики воздерживался, понимая, что отравленная несправедливостью жизнь нуждается в противоядии, и у каждого оно свое.

Иногда Дядьсаша пропадал на несколько дней, и Отахон, как и прежде, коротал дни, разглядывая прохожих и наблюдая за суетливым муравейником школы через дорогу.

Неугомонные школьники носились, играли, ели, ссорились, мирились, и, глядя на них, Отахон улыбался, чувствуя, как его постаревшее тело заряжается, как от батарейки, бесконечной энергией этих молодых созданий. Для Отахона это был живой театр с однообразным ежедневным репертуаром, и он уже привык ко всем его действующим лицам: узнавал школьников, учителей, родителей, охрану. Только один человек выбивался из общего сценария — странный тип, шатающийся возле школы.

Этот тип не нравился Отахону. Уж очень напоминал его зятя, скользкого гаденыша с тусклым масляным взглядом. Тип постоянно вертелся возле детей, но, в отличие от родителей, никогда никого не забирал. Он ни с кем не разговаривал и никого не выделял, но, бывало, что заскучавший Отахон замечал со своего наблюдательного пункта, как скользкий тип провожает липким взглядом какого-нибудь мальчишку, и его губы оттягиваются вниз, как будто рот наполнен жидкостью и она вот-вот прольется потоком слюней на одежду.

Но ничего не происходило, постепенно глаза и рот скользкого типа возвращались в прежнее состояние, и он тихо исчезал из поля зрения. Но через несколько дней возвращался и снова слонялся возле ограды.

Отахон не вмешивался, но в душе недоумевал. Глаза типа ему совсем не нравились, но разве можно обвинить человека в том, что у него нехорошие глаза? Это же несерьезно. Мало ли у кого какие глаза. Вот у самого Отахона глаза не бог весть какие, а летом он и вовсе похож на мумию какого-нибудь забытого египетского фараона, но это же ничего не значит.

Дядьсаша был более категоричен.

— Педофил, — сразу заявил он, когда однажды Отахон поделился с ним своими наблюдениями. — Неспроста он сюда зачастил, присматривает себе кого-то.

Отахон изумленно заморгал.

— Зачем?

Дядьсаша рассмеялся, жестко, со злобой:

— Да уж не в домино поиграть! Сейчас много всяких уродов развелось, ничего они не боятся.

— Не может быть, — усомнился Отахон. — Да и почему именно здесь? Это дорогая школа, вон охрана стоит на воротах, кто ему разрешит забрать ребенка?

— Вот ты, отец, старый, а такой глупый, — Дядьсаша с жалостью покачал головой. — Он разрешения спрашивать не собирается.

— Нехорошо, — пробормотал Отахон, чувствуя неприятное чувство в желудке, как будто съел что-то протухшее. — Нехорошо это, Дядьсаша.

Дядьсаша только фыркнул:

— А кто говорит, что хорошо? Плохо, конечно, только нас с тобой это вообще не касается. Вот охрана стоит, пусть у них голова болит. Или пусть их родители этим вопросом занимаются.

И он кивком показал на губастых белокожих мамаш, которые с важностью выгружали своих детей из дорогих иномарок.

— Ты только посмотри на них! Они нас за людей не считают, а ты еще за детей их переживаешь! Вот вырастут эти детки и тоже будут простых дураков, вроде нас с тобой, давить и обворовывать!

Дядьсаша еще долго ораторствовал, а Отахон ему не возражал. В конце концов, Дядьсаша прав: не их это дело. У школы есть охрана, здесь полно людей, да и дети все время на виду, никакой извращенец к ним и близко не подберется.

А через несколько дней Отахону и вовсе стало не до скользкого типа: началось обострение хронической болезни — сильно разболелась левая нога. Он старался незаметно массировать ее, сидя на остановке, но по опыту знал, что это не поможет: нужны лекарства, а денег купить их у Отахона не было. От долгого сидения нога затекала, и ему приходилось, превозмогая боль, вставать и ходить по остановке.

Пришедший с утра трезвым Дядьсаша мрачно взирал на перемещения Отахона.

— Какие лекарства нужны?

— Они дорогие, Дядьсаша, — грустно ответил Отахон, но Дядьсаша закричал:

— Да кто тебя про деньги спрашивает, деревянная ты голова! Какие нужны, спрашиваю?

Отахон перечислил те, что ему прописывали в прошлый раз, и Дядьсаша, надвинув на глаза старую кепку, исчез.

Отахон продолжал массировать мучительно нывшую ногу.

— Только бы судороги не начались… — обреченно подумал он и закряхтел, стараясь сесть поудобнее и вытянуть больную ногу. Это был непростой процесс, но кое-как Отахон с этим справился, и, уже устроившись на скамейке, вдруг зацепил взглядом знакомую фигуру.

Отахон не поленился и вынул из сумки очки. Так и есть — тот самый скользкий тип стоит у школьной ограды и мило болтает с каким-то мальчиком. Мальчишка совсем крошечный, наверно, первый или второй класс, вон ранец болтается за спиной. Поболтав, скользкий протянул ребенку руку, тот без колебаний взялся за нее своей ручонкой, и они вместе не спеша пошли в сторону домов.

Отахон бросил взгляд по сторонам. Где же охрана? У ворот охранника не видно, может, обедать ушел?

— Кто-то должен вмешаться, — говорил себе Отахон, в душе надеясь, что это не он. — За ребенком сейчас родители приедут, наверно.

Но обычно оживленная улица была совершенна пуста. А скользкий увлекал ребенка в сторону домов, скоро они скроются из виду. Делать было нечего: Отахон медленно поднялся и сразу ощутил пульсирующую боль в ноге.

— Хоть бы Аллах помог не упасть! — пропыхтел он, устанавливая ногу и готовясь на нее наступить. Скользкий тип с ребенком уже почти скрылись между домами, следовало торопиться.

Отахон потащился по улице, стараясь меньше задерживать шаг на больной ноге.

«А если там ничего не происходит и это просто отец или дядя забирает ребенка из школы?.. — думал он по дороге, стараясь отвлечься от острых игл боли. — Они просто домой идут, а тут я за ними, как хромой ишак, тащусь. Что я им скажу?»

Тип с ребенком вдруг остановились, остановился и Отахон.

Ребенок заглядывал под кусты.

— Кис-кис, киса, ты где? — услышал Отахон его голосок.

— Наверно, котенок далеко забежал, давай вон там посмотрим, — тип облепил ребенка таким взглядом, что у Отахона опять появилось ощущение тухлятины внутри.

Нет, никакой это не отец! Родители не смотрят на свое дитя таким отвратительным взглядом. Отахон решительно захромал за ними, но тут рядом возник Дядьсаша, так что от неожиданности Отахон-ака потерял равновесие и едва не шлепнулся на дорогу.

— Ты куда это собрался?

— Дядьсаша! — Отахон перевел дух и с облегчением оперся о руку Дядьсаши. — Этот, который возле школы был, ребенка увел за гаражи. Надо догнать их, Дядьсаша!

Дядьсаша соображал быстро. Он глянул на удаляющуюся пару, посмотрел по сторонам, а потом уставился на Отахона — с удивлением, почти с гневом.

— А ты зачем за ними тащишься?

— Дядьсаша, а если он ребенка… обидит или покалечит? — не совсем уверенно произнес Отахон.

— Тебе-то что? — взорвался Дядьсаша. — Тебе что, деньги за его охрану платят? Идем охраннику школы скажем, пусть он бежит.

— Охранника нет. Нету никого, Дядьсаша.

Отахон увидел, как в последний раз мелькнула между домами курточка ребенка, и сделал движение, собираясь последовать за ними. Дядьсаша в сердцах оттолкнул его руку.

— Ну и иди за ними, старый дурак! А я еще за лекарствами для этого идиота бегаю!

И Дядьсаша решительно пошел назад, к остановке. Отахон со вздохом посмотрел ему вслед, но все же потащился дальше. Вот он и лишился единственного друга. Видно, Аллах решил, что ему слишком спокойно живется на этой остановке, раз назначил ему в один день столько испытаний.

Ногу все еще кололо иголками, но Отахон все равно ускорил шаг. Вот и дома, а за ними пустырь с остатками снесенных гаражей и мусора. Вот уже слышен голос этого скользкого, а вот и они стоят рядышком: ребенок с интересом осматривает пустырь в поисках кошки, а тип так и ест ребенка глазами и сжимает рукой капюшон его легкой курточки.

Последним усилием Отахон вытолкнул себя на пустырь и утвердился на месте, стараясь стоять только на одной ноге.

— Сынок! — громко позвал он. — За тобой мама приехала, ищет тебя у школы.

Двое сразу обернулись. Мальчик выглядел растерянным, будто очнулся от наваждения и вспомнил, что ему надо было ждать маму у школы. А тип уставился на Отахона.

Встретившись с ним взглядом, Отахон оцепенел. В этом взгляде было столько ярости, что старик совсем испугался. Он вдруг ясно понял, что этот человек сейчас в таком бешенстве от разочарования и злости, что способен на все. И рука его все никак не отрывается от куртки малыша. А тот еще даже не испугался, хотя уже обеспокоен происходящим.

Нога снова заныла, и Отахон с тоской подумал, что, если этот мужик вздумает удрать вместе с мальчиком, ему в жизни их не догнать. Но тип не собирался убегать, а только прожигал старика злым взглядом.

— Эй, пацан, ты еще здесь?

Отахон с облегчением узнал голос Дядьсаши: тот подошел и нарочито строго смотрел на смутившегося мальчика.

— Тебя там и мама, и охрана обыскались, а ты с чужим дядей гуляешь, — Дядьсаша поднял глаза на скользкого типа, хотя продолжал говорить с ребенком. — Тебе мама не говорила, что с чужими дядями нельзя разговаривать?

— Говорила, — промямлил мальчик.

— Ну тогда быстро беги к школе, — строго распорядился Дядьсаша. — И в другой раз не вздумай удирать, а не то плохо тебе придется.

И он снова уставился на скользкого, и на этот раз тот не выдержал и отвел взгляд. Мальчик послушно кинулся бежать к школе, а тип, не говоря ни слова, тихо снялся с места и пошел как ни в чем не бывало в противоположном направлении. Наглость и спокойствие этого человека так поразили Отахона, что он просто застыл столбом, не зная, попытаться задержать его или дать уйти. Зато Дядьсаша сразу перешел к действиям: едва ребенок скрылся из виду, он молча нагнулся и, взяв камень, без предупреждения швырнул в сторону удаляющегося человека. Камень, конечно, пролетел мимо, но тип, обернувшись, что-то выкрикнул и теперь уже побежал со всех ног.

— В другой раз ноги тебе сломаю! — пообещал Дядьсаша, швыряя вслед второй камень. — Если еще раз здесь увижу!

Он вытер лоб другой рукой, в которой до сих пор был зажат пакет с лекарствами, и посмотрел на Отахона.

— Ты как, отец?

— Хорошо, — Отахон тоже вытер лоб и сел прямо на дорогу, здоровая нога уже не держала. — Спасибо, Дядьсаша!

— Только не помирай, этого еще не хватало! Ну, ну, чего расселся, вставай! — начал командовать Дядьсаша. — Пока ты тут геройствовал, твою сумку, наверно, с остановки сперли.

Но сумка была на месте, и Отахон-ака со вздохом облегчения повалился на свое привычное место.

— Делать тебе нечего, — Дядьсаша осуждающе покачал головой. — Да и я, старый дурак, за тобой потащился.

— Ты не дурак, Дядьсаша, — улыбнулся Отахон. — Ты хороший человек. Оно и видно, какие мы с тобой хорошие — на остановке кукуем. Дураки мы оба, а ты еще и хромой в придачу, — ворчал Дядьсаша, разворачивая пакет с лекарствами. — Пей свои таблетки, старый дуралей! Если б знал, купил бы таблетки не для ноги, а для твоей башки, она у тебя совсем бестолковая.

Отахон с легким сердцем слушал брюзжание Дядьсаши. Он видел, как за мальчиком, наконец, приехала машина, и холеная мамаша целовала и усаживала свое чадо на заднее сиденье.

Дядьсаша тоже заметил машину.

— Ну наконец-то! — он присел рядом с Отахоном. — Приехала бы она вовремя, не было бы у нас забот. Хотя, — Дядьсаша махнул рукой, — кто его знает, может, в следующий раз никого рядом и не окажется.

— Окажется, — заверил его Отахон, запивая таблетки водой. — Мы-то пока тут.

— Ну да, хромоногая гвардия всегда в строю, — засмеялся Дядьсаша.

Отахон тоже посмеялся, представив, как он, хромая, вышагивает у школьной ограды, присматривая за шустрыми школьниками.

Все еще улыбаясь, они проводили взглядами отъезжающую машину. Отахон даже помахал малышу рукой, и мальчик без колебаний весело помахал в ответ.

А женщина, заметив, кому сын машет, скользнув брезгливым взглядом по двум потрепанным старикам на остановке, начала выговаривать ребенку:

— Сколько раз можно говорить: нельзя с чужими так себя вести! Чего ты всяким бомжам руками машешь, хочешь, чтобы они тебя с собой утащили?

Галина Зеленкина

Двести тактов тишины

Говорят, что земля слухами полнится. Вот и до музыкального театра небольшого провинциального городка донёсся слух о странностях нового дирижёра Стива Якоби, приезда которого оркестранты ожидали с минуты на минуту.

— Директор просил отнестись к Стиву с пониманием и помочь ему быстро освоиться в нашем коллективе, — произнёс первый скрипач Алекс, выходя из-за кулис на сцену, где уже расположились в полном составе оркестранты.

— Говорят, он с головой не дружит, — заметил альтист Андрей, любитель посплетничать обо всех знакомых и незнакомых ему людях.

— Говорят, что и кур доят, — грубо оборвал его контрабасист Энтони.

— Поживём — увидим, — примирительно произнёс Алекс.

— Жаль, что не все могут терпеливо ждать или молча догонять, — как бы вскользь обронил старый флейтист Густав.

Но Андрей понял, что это камешек в его огород, и покраснел. С Густавом никто никогда не спорил, потому что тот говорил редко и мало, но всегда по сути проблемы. Но на сей раз старик изменил себе, и речь его была на порядок длиннее обычных высказываний.

— Бог дал человеку голос, чтобы тот смог выразить им душевные переживания. Но, как вам известно, звук можно переводить в символы, а потом из символов извлекать его обратно. И от того, как вы сможете извлечь звук, зависит, какая будет произведена музыка. Вот почему общение через дирижёра подразумевает родство душ. Самый лучший результат этого общения — возможность услышать в музыке неслышанное. Вероятнее всего, Стив пока не нашёл оркестра, с которым бы смог слиться воедино.

Слова Густава заставили покраснеть не только Андрея, но и других оркестрантов, которые в душе поддерживали гитариста, но вслух не высказывались.

— Лучше приготовьте ноты, — заметил Алекс. — Директор рекомендует Венгерский танец номер пять — любимое произведение Стива Якоби.

— Я где-то читал, что этот танец Брамса использовался властями для вербовки людей в солдаты, — заметил Карл, по прозвищу «многостаночник», так как играл на нескольких музыкальных инструментах: литаврах, треугольнике, колокольчиках, бубне и кастаньетах.

— Значит, новый дирижёр хочет завербовать нас в свою армию. Я думаю, на его месте так поступил бы каждый. Разве не так? — с этими словами Энтони обратился к сидящим рядом с ним альтистам.

Но ответа на свой вопрос не услышал. Так как…

— А вот и дирижёр, — произнёс Андрей, первым заметивший высокую сухопарую фигуру уже немолодого мужчины, выходящего из-за кулис на сцену.

«От директора идёт, — промелькнула мысль в его голове. — Наверняка получил от начальства инструкции насчёт нас».

«Фи! Какой неприятный тип! — подумала вторая скрипачка Луиза, оглядев с головы до ног Стива Якоби. — Немудрено, что с такой внешностью он нигде долго не задерживается».

«И чего на мужика нападают? — мысленно задал себе вопрос Густав. — Мне так он понравился. Ничего лишнего ни в лице, ни в фигуре».

— Здравствуйте! — произнёс Энтони и с улыбкой поклонился дирижёру. — Меня зовут Энтони. Я — контрабасист.

Слова Энтони и его улыбка вмиг разрядили возникшее было напряжение. Стив это почувствовал кожей и с облегчением вздохнул. Он вспомнил слова напутствия своего единственного друга Роберта, слепого от рождения, которые тот произнёс перед отъездом Стива к новому месту работы: «Я думаю, что на этот раз тебе повезёт, и ты найдёшь то, что ищешь уже много лет». «Почему ты так думаешь?» — удивился Стив. «Я же ясновидящий», — пошутил тогда Роберт.

Дирижёр тряхнул головой, и воспоминания спрятались в лабиринте памяти.

— А я ваш новый дирижёр. Меня зовут Стивом Якоби. В неофициальной обстановке можете звать меня просто по имени, — скупо представил себя Стив.

Впрочем, никто и не ожидал от него биографических данных. Для этого есть отдел кадров, где работает премиленькая Розалия, у которой за шоколадку можно выудить все сведения об интересующем вас субъекте. Об этом подумали, не сговариваясь, все незамужние женщины-оркестрантки. А их оказалось — ни много ни мало — пятеро.

Оркестр, которым предстояло руководить новому дирижёру, был малого состава, численностью всего сорок восемь человек. Для небольшого провинциального городка существование полномасштабного оркестра экономически нецелесообразно. Но ведь не зря же сказано: «Как велика порою малость, и как великое мало». Всё познаётся в сравнении.

Поэтому знакомство с музыкантами заняло не так много времени.

Дирижёр обвёл всех присутствующих внимательным взглядом, словно примеряясь, стоит ли поручать им решение сложной задачи.

— А теперь двести тактов тишины, — произнёс Стив Якоби и взмахнул дирижёрской палочкой.

Недоумение, помноженное на безмолвие, вызвала у оркестрантов команда дирижёра. Никто из них прежде не играл тишину такого объёма. Поэтому все замерли и про себя стали считать такты. Конечно, шагами считать легче. Один такт — один шаг. Но для этого надо было покинуть своё место и шагать по сцене. Какая уж тут тишина! Она не будет похожа на застывшую музыку.

Дирижёр внимательно вглядывался в незнакомые ему лица оркестрантов. Они были разными — одни хмурые, другие улыбчивые.

«С этими людьми я должен стать единым целым или расстаться и отправиться на поиски другого оркестра, чтобы услышать звон колокольчика в полной тишине», — подумал Стив.

Пронзительный взгляд дирижёра вызывал у оркестрантов разные мысли, возникшие как-то вдруг.

Первый скрипач Алекс вдруг осознал, что надо обязательно извиниться перед женой за повышенный тон, каким он с ней разговаривал утром.

А Густава вдруг осенило, что в неприязненном отношении к нему сына виноват он сам, поэтому ему первым следует сделать шаг к примирению.

Даже Андрей вдруг подумал, что все его неприятности от чрезмерной болтливости и надо бы поскорее излечиться от словесного поноса.

Когда чужие мысли были прочитаны, а свои только зарождались, чтобы успеть сформироваться до конца паузы, до которой оставалось несколько тактов, Стив услышал звон колокольчика. И, хотя он его воспринимал внутренним слухом и слышать мог только он один, это было чудо, которого он ждал всю свою творческую жизнь. То ли от долгого ожидания, то ли от напряжения чувств, но из души дирижёра выплеснулась радость и скатилась прозрачной слезой по щеке. Наконец-то он нашёл оркестрантов, которые могут одинаково с ним чувствовать и вместе дышать. Улыбка осветила лицо Стива, отчего оно перестало походить на маску. Он был рад, что оркестранты выдержали испытание тишиной. За двести тактов они стали мудрее и добрее.

— А он симпатичный, — заметила вдруг Луиза, повернув голову к своей подруге Марии, такой же скрипачке, как и она сама.

— Да, — подтвердила та. — Как же мы раньше не заметили?

Дирижёр с укоризной взглянул на девушек и покачал головой.

— Венгерский танец номер пять Иоганнеса Брамса. Первая скрипка солирует, — громко объявил он и взглянул на Алекса.

Алекс улыбнулся в ответ и коснулся смычком струн своей волшебной скрипки.

Такого исполнения широко известного музыкального произведения Брамса залу ещё не доводилось слышать за всю историю существования провинциального театра. Звуки музыки взлетали ввысь к потолку, затем, скользнув по стенам, рикошетом вонзались в сердца и души слушателей, коих в зале собралось около сотни человек: посмотреть на нового дирижёра пришли рабочие театра и артисты, не занятые в вечернем спектакле, а также их друзья и знакомые, любители классической музыки.

В первом ряду сидел сам директор театра и с задумчивым лицом слушал «фа-диез минор», как он называл «Венгерский танец» Брамса под номером пять. Когда в зале наступила тишина, которая спустя несколько секунд (столько времени потребовалось онемевшим от восторга слушателям) взорвалась криками и громкими аплодисментами, директор встал и направился к сцене. Подойдя к Стиву Якоби, он крепко пожал ему руку и поздравил с успехом.

— Объясните мне, пожалуйста, — спросил он, обращаясь к оркестрантам, — как удалось так гениально сыграть без единой репетиции?

— Спросите об этом двести тактов тишины, — ответил старый Густав и рассмеялся.

Вслед за ним засмеялись и другие музыканты.

— Да ну вас! — пробурчал директор. — Сказали бы уж, что двести тактов смеха.

— А что? Это мысль! — воскликнул Стив Якоби и взмахнул дирижёрской палочкой.

Константин Шабалдин

Точковщик

Моим друзьям — Антону Безбородову и

Виталию Рыбальченко.

Историк поспешно отвернулся от микрофона и откашлялся, в горле першило. От всех этих недавно пробудившихся, как всегда, невыносимо воняло плесенью и ацетоном. Он продолжил:

— Сначала было стрёмно. Все шугались. Потом как-то уже пообвыклись и стали присматриваться. Вспоминать. Но долго ещё называли друг друга по номерам криокамер. Кстати, придумать себе новое имя не такая уж и простая задача, попробуйте как-нибудь на досуге. Это же не псевдоним взять, это навсегда. Я вот так и не смог, все называют меня просто «Историк». И вот Четыре Пятёрки, Двойка тоже не смогла, хотя и была в первой партии проснувшихся. Так что пока будете под номерами.

Федя Рефератов переглянулся с Двойкой, и они пошли на выход из огромного зала, который Историк уже давно нарёк «Историческим». Для них, проснувшихся первыми, посещение уроков истории было необязательным. Но всё равно ходили. И Вася Бонапарт ходил, и Брэд Афанасьевич Пит, и даже Маргарита Львовна Будённая, хотя у этой старухи, как ни странно, с памятью было лучше всех. Остальные время от времени начинали «плыть», забывали элементарные вещи, путались в словах. Федя, например, регулярно забывал, как завязывать шнурки. А уроки Историка вносили ясность в мутные мозги, помогали удержать в сознании короткую историю Пробуждения. Вот и ходили невзирая на статус ветеранов и тяжёлый липкий смрад, уже въевшийся в стены Исторического.

— Имена, — ехидно усмехнулась Двойка. — Подумаешь, имена. А как чуть с голоду не подохли, как тот мужик с ума сошёл, как думали, что все мы подопытные и за нами наблюдают?

— Ну всё же хорошо теперь, — пробубнил Федя. — Как банки консервов открывать вспомнили и Большой Мозг нашли.

— Ты нашёл.

— Я.

— И он умирает.

— Но сидят же возле него. Записывают. Кто помнит как.

— Ха. Ты бы видел, что они записывают. И о чём спрашивают. Дебилы.

— Двойка, ты несправедлива. Работают же люди. Ночей не спят.

— Зато Историк поспать не дурак и жрёт за троих. Это справедливо?

— С едой проблем больше нет, — пожал плечами Федя. — Мы нашли склад, пищевые синтезаторы.

— Тогда почему недавно пробудившиеся получают ограниченную пайку и живут впроголодь?

— Историк полагает, что им нужен стимул. Для скорейшей адаптации.

Двойка суматошно затопала ногами и замахала руками. Она всегда так делала, когда сердилась.

— Историк, Историк, Историк! Куда ни плюнь — везде Историк. Историк сказал, Историк решил, Историк распорядился… А с какой стати? Кто его уполномочил? В чём его легитимность?!

Федя с большим удивлением отметил, что понял значения слов «полномочия» и «легитимность». «Может, я депутатом был? Или юристом каким-нибудь?» — с тоской подумал Федя и спросил:

— Ты говорила, что смутно начинаешь вспоминать, кем была до потери памяти.

Двойка смутилась.

— Неважно это, — теперь она засунула руки в карманы комбинезона и ссутулилась. — Ложные воспоминания. Бред взбудораженной совести.

Последняя фраза тоже показалась Феде знакомой. Он сказал:

— Ты бы нашла себе дело. И имя придумала. Так легче. Не думать, что это за корабль, кто мы и куда летим. И зачем.

Двойка усмехнулась.

Послышалось низкое, на пределе слышимости, гудение, и сильная вибрация сотрясла переборки. Это означало, что начинают прибывать «гробы» с просыпающимися. Вибрация происходила из-за того, что «торсионный двигатель пошёл вразнос и скоро кирдыкнется». Так сказал Большой Мозг. Когда у него уточнили, когда же наступит это самое «скоро», он ответил: «Когда спящий взорвётся». И больше к этому вопросу не возвращался.

— Иди, точковщик, — сказала Двойка.


***


Поначалу Федя сильно путался в подсчётах. Он записывал номер каждого гроба, суммировал, отнимал задубевших, плюсовал детей с родителями, а в итоге у него каждый раз получалась плюс-минус неизвестность. Это категорически не устраивало Историка, и тогда Федя научился точковать. Вернее, это Большой Мозг научил его точковать. Он показал ему учебный фильм, где точковали настоящие профессионалы. На лесоповале. Разница была лишь в том, что там вели учёт брёвнам, а Феде приходилось учитывать капсулы из криокамер. Это было просто. Не надо было считать каждый гроб, надо было каждый гроб отмечать точкой на бумажке. Располагая точки особым образом, позже можно было легко и быстро подсчитать общее количество пробудившихся.

Федя поставил очередную точку в табеле и спросил у мужика, покрытого наростами плесени:

— Ты кто?

— Конь в пальто, — не задумываясь ответил мужик. И задумался. Скорее всего, вспоминал, кто такой «конь» и что такое «пальто».

— Иди, — сказал Федя. — Вон туда иди.

Он показал пальцем на группу нянек, в обязанности которых входило уводить проснувшихся на санобработку и приглядывать за ними на первых порах. А Федя уже спешил к новым гробам.

На причал они выплывали прямо из воздуха, из багрового марева, застилавшего бескрайний простор порта. К этому нельзя было привыкнуть, это вызывало оторопь, но зато теперь Федя знал слово «антигравитация». И каждому вновь прибывшему он задавал какой-нибудь вопрос. Часто ответы были бессмысленными. Обычно звали маму или матерились. Но иногда в мозге проснувшихся короткое время ещё оставались обрывки воспоминаний о прошлой жизни. А уже через пару минут они забывали всё напрочь. Контузия экстренной разморозки, нарушение технологии криосна. Это тоже сказал Большой Мозг.

— Как ты здесь очутился? — спросил Федя пожилого толстяка.

— Здрасьте, на фиг. Я вообще-то геологом завербовался. Мы уже прибыли?

И тут же его взгляд стал испуганным, он уже не понимал, где находится.

«Завербовался». Это было что-то новенькое. Значит, сюда вербовались. Может быть, Федя тоже сам завербовался. Были ещё ценные находки вроде «Уже триста лет прошло?», «Я специалист по криосну, немедленно проведите меня к капитану. Система в аварийном состоянии!», «Слава богу, мы успели сбежать», «Основная миссия это экспансия. Великая цель», «Генетическое клонирование, отборный человеческий материал». Было ещё кое-что по мелочи, и Федя складывал свои находки в отдельный уголок памяти. Твердил перед сном, как молитву.

— Когда спящий взорвётся? — спросил он у красивой молодой девушки, почти не заросшей плесенью.

Она удивлённо взглянула на него и ответила:

— Ну, сунь криокапсулу в приёмник реактора. Так хлопнет, что основной двигатель встанет. Это я тебе, как инженер группы контроля, обещаю.

Да, сегодня удачный день. Федя никому не рассказывал о своих интервью. Даже Историку. Это его тайна.


***


Сирена завыла, когда работа была в самом разгаре. Сирена –это большой сбор. Для всех и срочно. Федя застыл с карандашом, занесённым над табелем, он как раз собирался поставить очередную точку. «Не пойду, — решил Федя. — Опять Историк что-то придумал. Ну его к чёрту». Он продолжил точковать, но смотритель, подгонявший нянек на сбор резиновой палкой, глянул на Федю с нехорошим прищуром и крикнул:

— А ну давай! Особое приглашение тебе? — и показал дубинку.

Это неслыханно: смотрители были из третьей партии пробудившихся и никогда не одёргивали ветеранов. Партия тогда, как на подбор, состояла из молодых крепких парней, Историк сформировал из них личную гвардию и назначил усиленное питание. Они ему в рот смотрели. Федя сломал карандаш и пошёл к месту сбора. Неправильно это. Штук тридцать гробов останутся неучтёнными, пробудившиеся без нянек могут навредить себе, подраться, а то и поубивать друг друга. Прецеденты были. Федя решил очень серьёзно поговорить с Историком.

В коридоре Федя встретил пожилую женщину с девочкой лет пяти на руках. Вид напуганный, взгляд потерянный. Из недавних, это видно. Федя достал из кармана шоколадку, оставшуюся со вчерашнего ужина. Сунул батончик девочке. Она взяла её и стала трясти, как погремушку.

Сборище получилось внушительным. «Это уже тыщи три нас, — прикинул Федя. — Надо перепись организовать». Историк вещал:

— Отныне все ветераны, все, кто проснулся в первых рядах и не убоялся трудностей первопроходцев, именуются «Экипаж». И, соответственно, членами экипажа. Позже можно будет ознакомиться со списками и присвоенными званиями. Звания присвоены согласно выслуге дней. Остальным будет присвоен статус граждан. И рабочие категории. Кто будет косячить, гражданства лишу как два пальца об стол и сгоню на нижние палубы. Будете улиток в системе охлаждения жрать. Всем ясно?

Ясно было всем.

Возле списков, приколоченных к переборке вакуумным степлером, толпились. Читать умели почти все, а вот как писать, знали немногие. Ну а считать мог только Федя. Он медленно просмотрел списки экипажа. В голове зазвенело, сердце забилось часто-часто. Федя ещё раз внимательнейшим образом прочитал списки. Нету. Нету его там. Как же так?

— И тебя нет, — сказала Двойка. Она стояла сзади и собиралась затопать ногами и замахать руками. — И меня нет. И Саши Иванова нет. И Васи Бонапарта. Половины ветеранов нет!

— Я с ним поговорю, — твёрдо сказал Федя.

— Ага, — Двойка нервно рассмеялась. — Вон, глянь!

У входа в Исторический собрались почти все смотрители и с задумчивым видом помахивали дубинками.

— Ты куда? — спросила Двойка.

— К Большому Мозгу, — сказал Федя.


***


Там сидело человек двадцать писцов. Они задавали вопросы и записывали ответы. Когда Федя зашёл, один из них как раз уточнял у Мозга.

— Так в муке обвалять или всё же в панировочных сухарях?

— Да как хочешь, — беззаботно ответил Мозг.

— А хлеб добавлять обязательно?

— Некоторые так и вовсе манку добавляют и не жужжат.

— А манка — это…

— Крупа из пшеницы.

— А пшеница — это…

— Злак.

— Я знаю, я знаю, — возбудился один из писцов. — Злак — это ещё ячмень, а ячмень — это перловка. А перловка — это каша.

— Дурак, — сказал старший писец. — Ячмень — это сифилис в глазу.

— Сам ты дурак, — сказал Большой Мозг и вздохнул. — Вот помру скоро — и слава Богу. Хоть вас не видеть.

— Пошли все вон, — сказал Федя.

Все пошли вон, а Федя, уютно развалившись в мягком кресле, долго беседовал с белыми стенами. У Большого Мозга не было тела. Он состоял из сотен тысяч процессоров, разбросанных по всему кораблю. Но, чтобы побеседовать с ним, надо было приходить сюда. Так хотел Большой Мозг — маразмирующий суперкомпьютер. Федя умел с ним беседовать. Если задавать неожиданные и логически не связанные между собой вопросы, то вероятность толковых исчерпывающих ответов значительно повышалась. Как и с пробудившимися. Это ведь Мозг подсказал, где искать пищевые синтезаторы и как ими пользоваться.

Сегодня Федя узнал, что такое «тоталитаризм», «диктатура», «крышу снесло от власти». И ещё узнал, кто такие Шарлотта Корде и Фанни Каплан. «Двойка!», — подумал Федя и помчался в каюту Историка.


***


Двойка лежала в луже крови. Историк рассматривал пистолет в своей руке. «Вальтер П38, девять миллиметров, восемь патронов», — совершенно чётко вспомнил Федя.

— Зачем? — спросил Федя.

— Прикинь, зарезать меня хотела, — спокойно ответил Историк. — Вон ножик валяется.

— Двойка просто хотела выяснить… — голос Феди дрожал, а кулаки сжимались.

— Отношения! — насмешливо подсказал Историк.

Трое смотрителей за ноги, за руки уволокли Двойку. Федя всё смотрел на большое пятно крови, пропитавшей нарядный ковёр. Историк сунул ему стаканчик.

— А ну, выпей, — приказал он.

Федя выпил. И вспомнил, что такое коньяк. В голове зашумело, стало спокойно и тепло. А Историк, ласково заглядывая в глаза, всё рассказывал, рассказывал:

— Планета. Сечёшь, точковщик? Прямо по курсу. Очень клёвая планета. Вчера результаты сканирования поступили. Рай, а не планета. Возможно, это и есть цель нашей экспедиции.

— Ты поэтому рубку изолировал, охрану поставил, — язык у Феди слегка заплетался, — чтобы никто, кроме тебя… А врал, что спектроскоп упёрли.

— Врал. А как же?! Кто владеет информацией, тот, знаешь ли…

— Знаю.

— Вот и не выёживайся. Через пару дней мы приблизимся. И тогда двести человек сядут в посадочный модуль и полетят на планету. Синтезаторы жрачки, лекарства и оружие уже погрузили. Один мой человечек очень кстати арсенал нашёл.

— Двести? Это твои гвардейцы?

— И примерно половина народа из первых партий пробудившихся. Те, кто более-менее овладел хоть какой-то специальностью, у кого память не до конца отшибло. Полезные люди — не балласт. Васька Бонапарт — механик, Коля Чайковский — медик, Джон Ленин — электрик. И ты — счетовод, и Двойка должна была. А она на меня с ножиком… Дура! Вас поэтому и не было в списках экипажа. Я это всё придумал чисто, чтоб народ от сборов отвлечь, чтоб незаметно слинять получилось. А там заживём. Целая планета наша!

— Так надо сажать корабль, зачем драпать? Планеты на всех хватит.

— Очень легкомысленно рассуждаешь, честное слово. Не понимаешь сложности ситуации. Это пока мы в уважухе, потому что первыми проснулись. А когда к этим вонючкам память вернётся и они скажут: «Я президент»; «А я генерал»; «А я вообще капитан этого корыта»; «Аллё, это я здесь командир!» — что тогда? Гробы кончатся, ты совсем никому не нужен будешь. И я. Очень я этого не хочу и, прямо скажу, опасаюсь.

— Нет, — сказал Федя. — Ты не этого боишься. Ты боишься, что они вспомнят, кто ты. Так боишься, что готов бросить на произвол судьбы тысячи людей, лишённых памяти.

— Давай без понтов, умоляю. В конце концов, цель оправдывает средства.

— А точковать? Кто вместо меня точковать останется? Ты же сам мне лапшу вешал, что это важно, что учёт является важнейшим условием борьбы с хаосом, что только так мы сможем обеспечить планомерное распределение и контроль.

— Да это не твоя уже забота, — Историк раздражённо сунул пистолет в карман. — Как-нибудь справятся. Мы же справились? А ведь тоже ничего не понимали.

— Нам очень повезло, нам сильно помог Большой Мозг. Но теперь он при смерти. Если с корабля уйдут самые активные, те, кто почти полностью восстановился после контузии, наступит вот это самое. Ну, хаос там всякий и вообще.

— «Вообще, вообще», — передразнил Историк. — Ничего страшного с ними не будет. Иди собирайся, у нас мало времени.

И Федя пошёл. Только спросил напоследок:

— Ты говоришь, что и Двойку тоже хотел на планету взять. Но ведь у неё не было специальности, она так и не вспомнила.

— Дурак. Зачем молодым девкам специальности?

Федя кивнул и пошёл в рубку.


***


Два смотрителя, вооруженных автоматами, резались в карты.

— Там сзади Историк идёт, он вам щас  устроит, — сказал Федя.

Смотрители замешкались, и он прошмыгнул в рубку.

Заблокировал дверь и врубил сирену. Большой Сбор. Не дожидаясь, пока народ соберётся в Историческом, он включил громкую связь и начал говорить. Он рассказал о предательстве Историка, о райской планете, о великой миссии. О Двойке тоже рассказал. Он вспомнил все слова, которые знал, и даже спел: «Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов».

Дело сделано. Теперь Историк не отвертится. Его было даже немного жаль. Убьют ведь. Ну и пусть, он же Двойку не пожалел. Федя ждал, когда в рубку ворвутся смотрители и начнут его бить, но никто не приходил. Тогда он сам пошёл в Исторический.

Там собралось человек двадцать ветеранов. Они спокойно беседовали с Историком.

— Синтезаторов половину ты же нам оставишь?

— И жратвы, и оружия. Мне же просто не погрузить всё, что на корабле! Здесь ещё на тысячу лет хватит. А вы теперь — экипаж. Вы теперь этих в плесени — к ногтю. Вы элита, а они слякоть. Сечёте?

С ним соглашались. Ему поддакивали и одобрительно хлопали по плечу. Им гордились и восхищались.

— Вы наш первопроходец, собой жертвуете, на освоение новых земель — как на амбразуру! — восторженная девица повисла на шее у Историка и сочно его расцеловала.

Историк насмешливо глянул на Федю.

«А чего я здесь? — подумал Федя. — Мне точковать надо».


***


Вскрывая очередной гроб, Федя обратил внимание на панель в изголовье. Она была ярко-красного цвета и бросалась в глаза, но раньше ему до неё почему-то не было дела. А теперь он выволок из гроба икающего мужика и ударил кулаком по этой панели, на которой мелкие буквы на незнакомом языке, очевидно, сообщали о чём-то важном. Тонкая жестянка легко отвалилась, и Федя увидел джойстик и две кнопки. Красную и зелёную. Он вспомнил. Это ручное управление. Зелёная кнопка — ускорение, красная — торможение.

Федя залез в гроб, взял ручку на себя и дал газу. И полетел. Он летел в багровом тумане, выписывая «бочки», «иммельманы» и «хаммерхеды». Он отлично умел это делать. Сразу вспомнил. Ещё он вспомнил схему корабля, расположение реактора, системы охлаждения и маршевых двигателей. Да, он же проходил переподготовку.

Что-то мешало ему, и он с непониманием увидел в руке бумажку с тщательно нарисованными точками. «Посадочный модуль не дотянет до планеты, если остановить двигатели сейчас, никакой высадки не будет, — соображал Федя. — Корабль станет неуправляемым. Дальше полёт продолжится по инерции. Тысячу лет. Две, три тысячи лет. Может быть, вечно. Но история пробуждения не начнётся с массового предательства. Тогда Двойка погибла не напрасно. Тогда они вспомнят всё и что-нибудь придумают, у них будет время. И каждый историк получит по заслугам. Вот только точковать теперь будет некому».

Впереди уже полыхало зарево приёмника. Федя набрал высоту и сбросил скорость. Ушёл в пике.

«Какой ещё Федя? — подумал Федя, сгорая в плазме реактора. — Я не Федя. Я Николай Францевич Гастелло. И этот гроб отлично слушается штурвала».

Хлопнуло так, что основной двигатель встал навечно.

Алимджан Никадамбаев

Платок

Продавщица парфюмерного отдела Универмага, расположенного на улице Карла Маркса, подозрительно разглядывала плохо одетую узбечку лет тридцати, которая с непонятным упорством нюхала флаконы с духами, словно выискивая какой-то единственный, свой, запах.

Шёл ноябрь 1941 года, по репродуктору периодически передавали тревожные сводки с фронта, многие голодали и давно забыли про парфюмерию. Глядя на натруженные руки женщины и её обветренное лицо, трудно было понять, для чего ей понадобились духи.

А, женщина тем не менее упорно продолжала выбирать, и, когда, наконец дошла до духов «Красная Москва», её сосредоточенно-напряженное лицо просияло, глаза широко распахнулись, и она смущенно спросила продавщицу о цене.

Услышав ответ, она на секунду задумалась, затем откуда-то из-под одежды достала платочек, развязала его и показала маленькие, но очень симпатичные сережки с ярко-зелеными камешками.

Но, продавщица, неукоснительно соблюдавшая правила торговли, не желая рисковать, твердо направила женщину за угол, в ломбард, к знаменитому на весь Ташкент Марку Захаровичу.

Дядя Марик достал из ящика стола свою любимую цейсовскую лупу, внимательно рассмотрел сережки и назвал свою цену.

Неожиданно быстро, не торгуясь, женщина согласилась; было заметно, что ей очень нужны эти деньги, получив которые, она тут же вернулась в Универмаг и купила самый маленький флакончик духов «Красная Москва».

Спрятав флакон в складках одежды, Мухайё заторопилась домой, где её ждали четверо детей, старшему из которых, Незому, только исполнилось одиннадцать лет.

С тех пор, как муж Мухайё ушел на фронт защищать Родину, на её хрупкие плечи легли все заботы по содержанию семьи. Она устроилась нянечкой в детский дом для детей-инвалидов, покалеченных войной.

В её группе были трехлетние дети, лишенные слуха или зрения. Среди них самой младшей, Наташе, судя по всему, не было и трех лет. Девочка выделялась худобой и огромными голубыми глазами, к великому сожалению всех окружающих, совершенно незрячими.

Зрение девочка потеряла при бомбежке эшелона, на котором детей эвакуировали с прифронтовой зоны. Контуженную Наташу врачи вскоре привели в чувство, но девочка перестала видеть.

«Результат контузии, возможно, со временем прозреет», — заключил, осмотрев ее, врач и добавил: — «Нужен уход и внимание родителей».

Родителей у Наташи не было: отец на фронте, а мать потерялась после бомбежки поезда.

Мухайё, у которой младшая из дочерей была ровесницей Наташи, сразу приглянулась маленькая, щупленькая девчушка, глядя на которую невольно сжималось сердце.

Но, маленькая Наташа замкнулась в себе, ни с кем не разговаривала, с трудом позволяла себя кормить и целыми днями могла сидеть в углу комнаты, прижимая к лицу маленький женский носовой платочек.

Платочек был ситцевый, явно самодельный, с распущенными по кромкам нитками и, судя по поведению девочки, никому и никогда не позволявшей забрать его у неё, представлял для неё какую-то ценность.

Однажды Мухайё удалось как-то взять из рук спящей Наташи платочек, внимательно рассмотреть его и даже поднести его к лицу.

И тут её осенило — от платка шёл слабый, едва различимый запах духов. «Запах мамы!» — поняла Мухайё, и дальше она знала, что будет делать, чтобы завоевать сердце девочки.

.На следующий день Мухайё, заложив в ломбарде свои единственные серьги, которые она хранила до последнего, как память о своей маме, купила флакон с духами и пришла в интернат в пуховом платке, благоухая «Красной Москвой».

Наташа, сидевшая, как обычно, в своем углу, слегка встрепенулась, как только Мухайё вошла в комнату, благоухая ароматом духов, затем медленно встала с места и, сделав два несмелых шага навстречу, упала прямо в распростертые объятия нянечки.

Крепко обхватив слабыми ручонками шею Мухайё, Наташа тихо заплакала, приговаривая сквозь слезы: «Мама, мама», затем вдруг громко вскрикнула и потеряла сознание.

Когда она пришла в себя и широко открыла свои огромные глаза, окружившим её показалось, что в них отразилась вся синь голубого, ташкентского неба, очищенного осенними дождями, — Наташа прозрела!

«Клин клином вышибают!» — подвёл итоги врач, обследовав Наташу, — «Зрение полностью восстановилось!»


* * *


Мухайё забрала Наташу к себе, и та жила с её дочерьми как родная сестра, пока однажды, в январе сорок пятого, её не разыскала родная мама.

Артем Горохов

Самая лучшая

— Пойду лучше уж пересплю с кем-нибудь! — Нина крикнула в дверь так, чтобы не только мать, которой, она знала, будет от этих слов очень больно, но и весь подъезд услышали.

Как же я их ненавижу! Больную старуху свою, разваливающуюся на запчасти в свои 50 лет! Лучше не дожить до таких годов, чем позориться, лечить свой артрит, зубы вставлять. Ещё жить меня учит! Ничего не понимает вообще и лезет. Думает, что улыбкой своей мерзкой сможет меня разжалобить. Пусть валит. Я на лайте. Мне на… мне по… Бесит своим «как в школе?». В школе буллят додиков, ищут парней с бабками, чтобы отрываться с ними, отжимают деньги. Ещё думает, что по пятьсот рублей в день — это много. Для кого много? Для твоих, блин, старушек? Да ты в курсе, сколько сигареты стоят? Энергетики? И это из легального…

Нина остановилась на первом этаже, задрала юбку чуть ли не до подмышек, чтобы бдительные соседки, которые ещё более старухи, чем мать, засвидетельствовали, что её трусы действительно видны. С этими она не то что давно, а вообще никогда не здоровалась. Презрение и ненависть в сочетании с агрессией не предусматривают дежурную улыбку и вежливость.

Бабецлы сидели на своих насестах по обе стороны от подъезда, сканировали каждого своим суперминусовым, но рентгеновским зрением. Кто тут проститутка? Кто наркоман? Кто алкаш?

Нина равнодушно прошла перед ними, старательно переставляя оголённые и худые, как макаронины, ноги. Пройдя ещё метра три вперёд, она остановилась, демонстративно достала из кармана ветровки пачку сигарет, стала закуривать своими маленькими ручками. Она знала, что мать стоит у окна и провожает её взглядом, да ещё, небось, и слёзы крокодильи свои глотает. Выпустив дым, Нина выставила средний палец на правой руке и подняла конструкцию вверх, по направлению к балкону. Потом она перевела руку в сторону наблюдателей, которые предусмотрительно молчали до тех пор, пока «объект» не удалиться на безопасное расстояние.

Вот теперь будет этим отсталым о чём поговорить. Убогие сериалы, цветы на балконе, пенсии, старые сковородки с накоплившейся за десятилетия чёрной окалиной снизу, дети и внуки, которые про них и не вспоминают. А потом мамка выйдет в магаз, так они ещё на неё будут смотреть и шушукаться. Но сначала, как положено, — «здрасте-а». Всё, как и задумывалось. А ещё меня на плаванье таскала. Столько лет! Нормальные дети по дворам шатались, сосались, а я меряй этот бассейн, пропахший хлоркой и мочой. Кожа потом шелушится. Видимо считала, что я буду по мраморному морю рассекать, но как-то не подумала, что для этого нужно папика найти. А она даже отца не нашла… Видать, он далеко смотался…

Через дорогу побежала паршивая и исхудалая чёрная кошка. Она нырнула под припаркованные на обочине машины и стала глазеть по сторонам своими заплывшими гноем глазами. Ей оставалось метра три до маленького окошка в подвал, где она присмотрела себе укромное местечко между трубами отопления. На тротуаре никого, кроме невысокой худенькой девочки. Ну а детей уже давно не надо бояться. Они теперь все в своих штуковинах. Кошка не слишком резво направилась к своему окошку, рядом с которым одна из бабок время от времени ставила мисочку со всякой всячиной. Но здесь она просчиталась. Нина давно заприметила кошку и ждала этого момента. Стоило несчастному животному выбраться из-под машины, как оно тут же получило под зад сапогом. Гремя костями, кошка подлетела, потом, как водится, приземлилась на все четыре конечности и, «стирая протектор», полетела к своему убежищу. Нина бросилась к её окошку и зашипела туда: «А в следующий раз я тебя гвоздями прибью к стене и накачаю бензином! Не слышала такие истории?» Выпрямившись, она, довольная, пнула со всей силы миску, которая стояла неподалёку.

На душе всё равно было слишком противно. Нужно было потерять где-то 2—3 часа — её компания собиралась только ближе к вечеру. На телефоне денег нет. Никто не звонит. Нина направилась в сторону набережной. Можно бы зайти в Макдоналдс, но в кармане только триста рублей. Если никого вечером не удастся раскрутить, придётся мучиться жаждой, пока все потягивают пивко.

Жизнь оказалась какой-то пустышкой, подделкой. Идиотская школа, где одним до них нет дела, а другие хотят ещё «сделать из них людей», чтобы они ходили на завод с обедом в стеклянной баночке, а потом как в песне: «вот будет лето — поедем на дачу!» Нина с презрением посмотрела на мужчину, который, видимо как раз после рабочего дня, пешком шёл домой.

Волосы обросли — экономит на парикмахерской. Наверное, жена стрижёт. Толстая наверняка, безобразная. И курит самые дешёвые сиги. Пьёт пойло. Вот и вся радость. А вечером детективный сериал для даунов. При этом в школе его хорошо выучили. Может читать этикетки от пивасика и считать долги по коммуналке. Лучше бы покончил с собой, чем жить такой скотской жизнью!

Мимо проехал шикарный красный Мерседес. Внутри сидело двое накачанных парней с пышными причёсками и бородками. Хипстеры. В сторону Нины они даже не посмотрели. Девушка замедлила шаг, глянула вслед удаляющейся машине. Злоба воспалялась всё больше. Она с силой отбросила в сторону окурок, демонстративно плюнула и пошла широким шагом, размахивая руками. Хотелось броситься на кого-нибудь, побить… Задеть плечом, обматерить, чтобы выплеснуть всю скопившуюся внутри мерзость. Да, хорошо бы встретить какую-нибудь ровесницу. Из тех, что типа новое поколение, что всем стремятся помочь, что носят джинсы-бананы и большие очки, как Бибер. Но что это даст?! В этом возрасте Билли Айлиш уже миллионерка, а ты так и останешься чмом. Хотя вариант есть. Надо только денег раздобыть. Губы сделать, грудь, когда можно будет. Стать фитоняшкой — это вариант. А потом можно хайпануть и уже не задумываться обо всём этом дерьмище. Забыть о гнилом городишке, о матери забыть, чтобы не позорила при друзьях, и о теперешних друзьях-обезьянах забыть. Жизнь казалась совсем никчёмной, серой и жалкой. Совсем…

Нина вышла на перекрёсток, впереди показалось здание монастыря. Старинные стены недавно тщательно выбелены добровольцами.

Хорошее дело! Лучше бы каким-нибудь больным помогли. Их Бог ведь не замечает этих. Вон бабушка как страдала, прежде чем отмучилась! Тоже всё за добро была. Да где оно, добро?

На углу длинноволосый забитый парнишка раздавал листовки. Одну он сунул и Нине. Та взяла с равнодушным видом, замедлилась. Первые же слова взбесили её окончательно. Видимо, эти бумажки в монастыре печатали. В глаза сразу бросались строчки «Не совершай убийства — НЕ делай аборт!». Нина смяла листовку, бросила в парня, который с удивлённо посмотрел на неё, даже не попытавшись защититься.

— Помогаешь, да?! — заорала Нина. — Да лучше бы ты контрацептивы раздавал таким, как ты, кобелям! Наташа вон забеременела — так никому не нужна была. В школе расстрелять готовы были, дома — повесить! А тут, небось, спасли бы, да?

Она прыгнула к парнишке, вырвала из его рук пачку листовок и бросила под ноги. Парень стоял, опустив глаза. Легче Нине не стало. Она развернулась и зашагала прочь, навстречу молодому монаху в чёрном балахоне, который шёл по тропинке к тротуару. Он, по-видимому, наблюдал потасовку, потому что теперь с интересом смотрел на Нину.

— Что смотришь? — крикнула она ему ещё издалека. — Помолишься за меня? Может, хоть тебя услышат там? Вы же все добрые такие! Вы же мир спасаете. Беременных вон отговариваете от аборта. Может, тогда лучше закроете всех мужиков за забор? Это точно спасёт от аборта.

Монах шёл своей дорогой, потупив взгляд.

— Чё молчишь? — снова крикнула Нина, когда они уже совсем сблизились. — Помолишься, поп? А, попадзе?

Монах не поднял глаз на неё, орущую, агрессивную, с растрепавшимися волосами.

— Помолюсь, — тихо отвечал он, — помолюсь.

Нина посмотрела ему вслед с усмешкой, покачала головой, остервенело жуя жевательную резинку. Ей хотелось сделать ещё что-нибудь более вызывающее, но фантазия не сработала. Эти амёбы ни на что не реагировали. Неинтересно.

Нина спустилась к набережной, постояла секунду у невысокого заборчика, с усмешкой взглянула на женщин с колясками. Одна из них курила. Девушка тоже достала новую сигарету. Мысль о том, что её будущее с вероятностью в 99% будет вот таким и никаким другим, снова вывела её из себя.

— Чтобы вы все сдохли! — прошептала она сквозь зубы. — Я вас всех до одного ненавижу, я хочу, чтобы вы сгнили, сгорели в аду. Нет, я хочу, чтобы вы мучились! За свою тупость, за то что вы — убогие твари, ничего не достигшие, за то что живёте, как скоты, — от злости у неё помутнело в глазах. Она глубоко затянулась и медленно пошла дальше по набережной.

В нескольких метрах впереди девочка лет десяти взгромоздилась на заборчик, пытаясь сделать селфи. Она болтала в воздухе такими же худыми, как у Нины, ногами, балансируя. Нина представила, как толкает эту дуру, как та переворачивается, ударяется затылком о бетонный берег канала, теряет сознание, делает кувырок и падает в воду. Впереди никого нет, позади только эти две мамаши, которых попы уберегли от аборта. И никто не увидит, как эта дура, пуская пузыри, пойдёт ко дну. Одной тварью меньше!

Нина улыбнулась своим мыслям. Она приближалась к девочке, рассматривая её. Телефон подороже её будет. Когда между ними осталось несколько метров, девочка вдруг неловко вывернула руку и, вскрикнув, уронила телефон. Аппарат ударился о бетонный берег и скатился в воду. Нина даже успела порадоваться. Она криво улыбнулась, но в следующий миг девочка, инстинктивно дёрнувшись в попытке спасти мобильник, потеряла равновесие и свалилась навзничь с забора. Нина замерла от неожиданности. Девчушка вскрикнула и, перевернувшись, оказалась в воде. Случилось почти так, как Нина и представляла. Широко раскрыв зенки и рот, вся мокрая несчастная, любительница селфи пыталась схватиться за ровный бетонный берег, но он был весь покрыт слизью и полусгнившими мелкими водорослями. Выбраться не было никакой возможности. Течение потащило девчонку вниз. Нина машинально пошла за ней. Озираясь по сторонам, она и не заметила, как ускорила шаг.

Видя, что девочке самостоятельно не выбраться, она неуверенно крикнула:

— Помогите! — потом посмотрела по сторонам и снова, на этот раз громче, позвала: — На помощь!

Никто её не услышал. Широко открытые глаза девчонки смотрели прямо на неё.

— Держись! — крикнула ей Нина. –Там внизу есть лестница железная. За неё схватишься и вылезешь! Метров пятьдесят всего.

Девочка не ответила. Она пыталась грести «по-собачьи», но намокшая одежда тянула ко дну. Стараясь удержаться, она дёргала всем телом, но голова то и дело скрывалась под водой.

— Помогите же! — закричала Нина. На этот раз во весь голос. — Человек тонет!

Вдалеке обернулись две мамаши. Они, сделав ладони козырьком, стали смотреть, что происходит. И больше никого…

— Сейчас, сейчас! — повторяла Нина, поглядывая туда, где должна была вот-вот появиться лестница. Но до неё было ещё слишком далеко. Девочка совсем выбилась из сил и могла лишь только хватать ртом воздух. Нина скинула ветровку, отбросила в сторону рюкзак и прыгнула через забор. Съехав вниз на ботинках, она оказалась в холодной и пропахшей маслом воде. Оттолкнувшись со всей силы от берега ногами, она в два маха оказалась возле тонущей. Девочка уже не подавала признаков жизни. Нина подплыла к ней сзади, схватила за волосы, перевернулась на спину и, со всей силы работая ногами, стала тащить несчастную к берегу. До лестницы было не больше пятнадцати метров. Она знала, что самое опасное, если девчонка начнёт хвататься за неё. Так можно утонуть обеим. Для себя она решила, что ударит её свободной рукой по голове, если та начнёт её топить. И действительно, придя в себя на секунду, та стала пытаться перевернуться и ухватиться за что-нибудь. Нащупав рукой край майки своей спасительницы, она стала тянуть за него. Нина сразу почувствовала, как тяжело стало плыть. Она рванулась, задержала дыхание, занесла свободную руку, чтобы нанести удар, но решила ещё раз обернуться на лестницу — уже совсем близко. Ухватиться за металлическую скобу лестницы было единственным шансом спастись. Чувствуя, что сама задыхается, Нина сделала свободной рукой гребок. Потом ещё один. И наконец, рванувшись из последних сил, почувствовала в руке спасительный железный прут. Можно вздохнуть. Воздух! Правой ногой она встала на ступеньку под водой и подтянула к себе девочку.

— Держись! — скомандовала Нина, отодвигаясь в сторону.

Девочка ухватилась за прут, но сил подняться у нее не было. Она тяжело и часто дышала. Нина чувствовала, как вздымается её спина.

Тем временем наверху уже собирался народ. Две мамаши снимали всё происходящее на телефоны, три парня спешили на помощь. Двое из них, один за другим перемахнув через забор, спускались вниз по лестнице. Третий остановился наверху, понимая, что он будет только мешать, и достал телефон. Первый парень потянулся к девочке, наклонился, схватил её одной рукой, стал поднимать. Нина почувствовала исходящий от него запах алкоголя. Подхватив девочку, он поднялся наверх. Второй, пропустив его, стал спускаться к Нине, но та отмахнулась. Сама!

Выбравшись наверх, Нина почувствовала, что вся дрожит. Где-то неподалёку уже выла сирена полиции или скорой. И тут Нина затряслась от рыданий. Она опустилась на асфальт, закрыла лицо руками и стала выть, не понимая сама почему. Кто-то говорил ей что-то, но она лишь мотала головой и плакала навзрыд. Парни набросили на неё куртку, и только теперь Нина заметила, что она без юбки. Её унесло водой. Стыдливо прикрыв ноги чужой курткой, пахнущей мазутом, она заплакала ещё пуще.

Вдруг девочка, которую тоже завернули в куртку и которая тоже во весь голос рыдала, подбежала к Нине, оставляя за собой потоки воды, и бросилась ей на шею. Она стала целовать Нину в щёки и так крепко сдавила руками шею, что стало тяжело дышать. Нина почувствовала, как бьётся её сердце.

— Спасибо! Спасибо! Спасибо тебе! — шептала она. — Если бы не ты, я бы утонула! Ты мне жизнь спасла! — она едва говорила сквозь рыдания. — Ты самая-самая лучшая!

Анжела Ким

Зубная щетка

Она открыла глаза, и сознание медленно вернуло ее к реальности, серости и безысходности.

— Проснулась, доченька? Доброе утро.

Это мама, осунувшаяся, постаревшая, но голос бодрый. Как ей это удается? Пять лет ухаживая за мной, откуда берет она силы улыбаться? Пять лет надежда тихо просачивается сквозь мои ожидания и мамины усилия что-либо изменить. Пять лет как поставили диагноз, пять лет медленного разрушения этого тщедушного тела, этой еле дышащей плоти, пять лет болей, операций, мучений, а какое-то животное чувство жить не покидает, так остро хочется дышать своими легкими, видеть краски, ощущать шероховатость ткани на платье, запах одурманивающих духов.

Как пахло от той докторши, как изумительно пахло! Она была похожа на пантеру, которая вот-вот прыгнет, только выберет свою жертву. Какие у нее были глаза, зеленые, бездонные… Папа в них и утонул. Я его понимаю, такая женщина. От мамы сложно было бы ожидать такой грации и женственности, хотя, даже если бы я не болела, мама, наверное, вот так, как эта докторша, не смогла бы пройтись мимо чужого мужчины, коснувшись его — якобы ненароком — упругим бедром.

Да, невозможно представить маму, снующую с кухни к моей спальне, от плиты к ванне, от ведра с тряпкой к унитазу, в красивом платье, встречающей папу радостной и беззаботной, ухаживающей за мной и за собой одновременно, способной быть сиделкой и красивой женщиной. Как-то отец обнял маму и легонько потянул ее в спальню. Тихая, она как-будто вспыхнула и обожгла его взглядом: ты с ума сошел? Он поник и тихонько стал уходить из дома, а потом мужа у мамы не стало, а папа у меня вроде остался, но только в виде небольших денежных дотаций.

Итак, утро, и я проснулась. Надо сесть, умыться и почистить зубы. Если когда-нибудь кто-нибудь будет проводить социологический опрос — что самое тяжелое в жизни, — я бы обязательно приняла участие и поделилась бы со всем миром, что самое тяжелое — это проснуться и начать жить дальше, это ватное тело, вселенская усталость, просто оторваться от земли и сделать шаг. Господи, как же это трудно, просыпаться каждый день! А рядом мама с неизменной зубной щеткой… И что же, день начнется и все опять покатится по наезженной коллее? А нет, можно еще полежать.

Мама. Все говорили, что я очень похожа на нее, особенно глаза, что у нас с мамой глаза врубелевские, я это поняла только тогда, когда отец привез нас с мамой в Русский музей в Питере и провел к картине Врубеля «Царица Лебедь», торжественно застыл и сказал: «Вот она, моя царица и жена». Да, тогда ему нравились такие глаза, хотя что в них такого — какие-то огромные, влажные блюдца? Правда, отец отмечал в них и покорность, и силу, и взрыв эмоций и чувств, и глубину души. Но дальше все-таки выбрал жить с зеленым беспутством страстей и ночей, глубина и сила духа остались невостребованными.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее