Предисловие
Калужанин Салават Асфатуллин, безусловно, талантлив. А талантливый человек делает талантливо все, за что ни возьмется.
Решил архитектор, выпускник уфимского вуза, построить пооригинальнее здание одного из новоиспеченных банков в Калуге — получилось так, что проект потянул на республиканскую премию. Захотелось ему разобраться в новых экономических реформах — закончил еще один вуз, экономический, а дипломная работа вылилась в весомую и любопытную книжку об инфляционных процессах в России. Приобрел садовый участок — стал не только умелым садоводом-экспериментатором, но и научился сам, без женской помощи, причем отменно вкусно, солить, консервировать, мариновать выращенные им дары природы.
Салават талантлив во всем. Это подтверждает и рукопись второй его книги «Как молоды мы были» — на этот раз художественной. Собранные в ней эссе, новеллы, рассказы, миниатюры, киносценарий, либретто балета не равноценны по качеству и писательской технике. Но все они заставляют после прочтения оглянуться, задуматься, возвратиться к прочитанному ещё и ещё раз. Это относится и к ранним произведениям из уфимского цикла, написанного в те годы, когда будущий архитектор сотрудничал в вузовской многотиражке, и к более зрелым калужским портретам, и в особенности, к вынесенному в конец книги киносценарию.
Словом, из-под пера Салавата вышла оригинальная книга. Книга, продуманная композиционно, целенаправленная, рассчитанная на читателя, который умеет видеть за обыденным действием чуть больше, на читателя, способного сочувствовать и понимать подтекст.
Исходя из этого, советую будущему читателю: не пытайтесь прочитать эту книгу наскоком. Если же вы взяли в руки сборник «Как молоды мы были» от скуки, чтобы скоротать за чтением время, лучше отложите его в сторону. Проза молодого автора не терпит суеты. Над каждым произведением, помещенным в книжке, будь то эссе, миниатюра или же полнокровный рассказ, необходимо задуматься. Попробуйте остаться один на один с автором — и тогда, уверен, и «Старый кураист», и «Шура», и «Оперативка», и другие вещи покажутся глубоко философскими, написанными профессионально, со знанием жизни и законов литературного творчества.
Анатолий КУХТИНОВ, член Союза писателей России.
УФИМСКИЕ ЭССЕ, РАССКАЗЫ
Старый кураист
В ресторане веселье было в самом разгаре. Патлатые парни в обтягивающих джинсах с девицами, отличающимися от них только вырезами на кофточках, извивались и прыгали под бешеные ритмы поп-музыки. Разношерстные оркестранты в небрежных позах и певица в сверкающем блестками платье с разрезом до бедер все навинчивали и навинчивали темп. И когда, казалось, начали плясать даже столики, резко оборвали музыку.
Танцующая публика, застыв от неожиданности, ошалело поглядывала на музыкантов, ожидая продолжения. Но увидев, что те спокойно сворачивают электроинструменты, обмахиваясь и вытирая пот, нехотя побрела по своим местам. Поднялся обычный для таких случаев шум, звон бокалов, смех, восклицания, тосты. От табачного дыма зал погрузился в какую-то синеватую дымку и лица, сидящих за крайними столиками смазывались в смутные пятна.
Как-то незаметно среди этого гама из служебных дверей появился пожилой человек с морщинистым, обветренным лицом, в строгом черном костюме с накинутым на плечи старинным национальным халатом. Тяжелой походкой натруженного человека подошел к эстраде и, с трудом взобравшись на нее, негромко объявил что-то в микрофон. Особым образом приложил к губам курай, и:…
Казалось, веками скопившаяся скорбь башкирского народа вылилась в этой древней мелодии. Тягучие, протяжные звуки проникали во все поры души. Слушая, хотелось плакать.
Но оглохшие от железного звона электрогитар и барабана посетители, ничего не замечая и не слушая, вели какие-то свои разговоры, шумно пили, порывались петь песни.
А старый кураист стоял на сцене, моргая воспаленными веками и чего-то ждал. Потом, кряхтя, спустился со сцены и, понурив плечи, с поникшей головой побрел в маленькую служебку.
1974 г.
*Курай — легкий музыкальный инструмент, дошедший до наших дней из седины веков еще кочевой жизни башкир.
Маленький рассказ о большом романе
Вагон. Рождественская ночь. Под монотонный стук колес едут разморенные, усталые пассажиры. Остановка. Входит интеллигентный худощавый молодой брюнет. Садится. Рассеянно перелистывает журнал «Советское фото». Отбрасывает, достает сигареты и направляется к тамбуру. Недалеко от выхода очень свободно сидит красивая девушка, тоже с журналом. Сложена — чудо! Ослепительной свежести ноги, глаза большие, рысиные и чуть-чуть порочные, заставляющие мужчин вздрагивать и настораживаться, как на охоте. Молодой человек невольно придерживает шаг, но усилием воли заставляет себя пройти дальше и при этом не оборачиваться. Возвращаясь обратно, опять придерживает шаг, задерживается, но все-таки проходит. Садится. Оглядывается. Сидит дальше. Снова оглядывается. Отворачивается, сидит прямо, но по спине видно, что ему смертельно хочется обернуться и лишь правила приличия и сидящие напротив строгие пассажиры мешают этому.
Через два плацкартных купе от него маленькая девочка — симпапуля отрывается от родителей и идёт гулять, исследовать такой большой и интересный для неё вагон. Девушка встает, догоняет девочку и ведет обратно. Молодой человек, вскидывая взгляд, встречается с глазами девушки. Секунду они смотрят друг другу в глаза — для них это целая вечность.
Юноша судорожно ищет оригинальный способ познакомиться, несколько раз оглядывается, достает сигареты и опять идет курить мимо девушки. Однако ничего не случается, и он, отчаявшись как-либо познакомиться, усаживается прочнее, уткнувшись в журнал.
В это время девчушка второй раз убегает от родителей исследовать вагон и его обитателей. Молодой человек рассеянно смотрит на нее, и вдруг его озаряет: достает авторучку, быстро пишет и просит: «Малыш, сделай доброе дело, отнеси это во-о-н той красавице, только не перепутай. Хорошо?»
Девочка убегает. Прочитав на полях журнала:
«Вы разрешите с Вами познакомиться,
А может быть, Вам этот день запомнится…»
девушка улыбается, коротко что-то пишет в ответ и просит:
«Племяшка, отнеси обратно».
Встреча в тамбуре.
— Ну что вы стоите, предложите хотя бы сигарету.
— О-о! Извините, не догадался сам. Правда, не «Кент» и не «Честерфилд», но тоже очень неплохие.
— Благодарю.
Некоторое время оба молчат. Ночь, уединение, размеренный, приглушенный стук колес настраивают на лирический лад.
— Смотрите, какая фантастическая картина — как будто маленький космический корабль сел посреди железнодорожных путей.
Ослепительные фиолетовые огни пристанционных сооружений, вперемежку с красными, действительно выглядели фантастично. Или им это только казалось?
— Спасибо, девочка помогла, а то бы не знал, что и делать.
— Это моя племянница Женя. А знаете, вы сейчас полезли во внутренний карман и напомнили картину Серова. Помните, там богатый купец в бордовом.
— Вы художница?
— Пока нет, но скоро буду, учусь на 5-м курсе худграфа. А можно узнать, чем вы занимаетесь?
— Тоже учусь, только на 3-м курсе, на архитектуре.
Подплыл вокзал.
Хлопоты сборов и вокзальная суета Уфы унесли ее вместе с сестрой, зятем и племянницей в переполненном автобусе.
Остался только адрес сестры, вполголоса сказанный в вокзальной толчее.
Первое свидание проходило трепетно. Как много хотелось сказать и как тщательно нужно было вести себя перед сестрой и ее мужем, чтоб не выдать лишнего. Да и интеллект Марины заставлял Камиля держать мысли отточенными, быть внутренне подтянутым. Ощущать, что сидишь на заполненном газовом баллоне и вынужден с небрежным видом тушить сигарету о выходной клапан.
Второе свидание проходило без лишних свидетелей. В простой, точнее сказать, скудной обстановке его обшарпанного общежития.
Но рядом была Она! И все бытовое уплыло, как будто и не существовало. Остались только Он и Она, их взаимное влечение друг к другу, накатывающаяся близость. Мир перестал существовать. Вернее, сконцентрировался в ней, в ее губах, волосах, маленькой упругой груди… Трамваи умерли. Остался только шепот любви. Шелест снимаемого платья и звук расстёгиваемой кнопки звучали и значили больше, чем гром. А потом были письма, много писем.
«Здравствуй, милая!
Меня начинает тревожить твое молчание. Возможно, перепутал твою фамилию? А может, оказался совсем не в твоем стиле? Страстно хочу видеть тебя, моя тоска глухая возрастает в геометрической прогрессии.
Первые дни, а особенно ночи, бредил тобой, вспоминая ясно- ясно. Сейчас, как ни пытаюсь, не могу вспомнить тебя всю, вспоминаются отдельно рот, нос, прекрасные волосы и все другое.
У меня последний экзамен третьего, а у вас? Пришли, пожалуйста, подробный маршрут вашей художественной практики, после сессии я бы попытался где-нибудь встретиться.
Жду».
…«Милая моя…
Я устал ждать…
Пять утра, и мне не спится. Странно… Снаружи оглушительно кричат пташки. Меня это раздражает — нет соответствующего настроя.
Нахожусь в рациональном настроении духа — вынуждает обстановка: начал сессию на неделю позже, догнал и теперь хочу перегнать, чтоб выкроить хотя бы три дня.
А эти пташки не вписываются в мое состояние, они не понимают, что для кого-то счастье лежать и слушать их.
Все время вспоминаю, нет, вижусь с тобой — дерзко соблазнительной, такой желанной. Еще немного твоего молчания, начну делать глупости — брошу сессию и прилечу к тебе.
Пиши».
Транзитный зал Свердловского аэропорта.
«Куда еду, зачем?.. Убегаю от себя, от тоски. Направляюсь как будто в Нижний Тагил, хотя на 50 процентов уверен, что там не застану».
От ее долгого молчания у него было настолько тоскливое настроение, что если б ему сказали: «Ваш самолет разобьется», он, наперекор судьбе, все равно сел бы. И был готов погибнуть.
«Что меня там ждет? А может, рвануть куда подальше, насколько денег хватит? И бросить все? «С трудом вспоминаю ее. Если мы не увидимся сейчас, не увидимся вообще никогда».
Общежитие худграфа в Нижнем Тагиле. Предел пути и возбуждения. Наконец встреча глаза в глаза: усталые его и радостно-ошеломленные ее.
Две бурные страстные ночи пролетели как две минуты. Стон наслаждения женщины, слившийся с экстазом мужчины — что может быть прекраснее в этом мире?!
Снова вокзал, теперь уже в Нижнем Тагиле. Марина стала ближе, роднее и более земной. Теперь это не плод больной фантазии, а жизнь.
И снова письма.
«Милая…
Ты со мной все время, даже на себя смотрю твоими глазами. Есть изысканная прелесть в наших встречах, они совершенно не похожи ни на что из моего прошлого. Хочется крикнуть: «Люблю, люблю до предела!» и броситься в твой омут».
«Марина!
Как долго мы не виделись, как соскучился я. Пустота, пустота… В душе, в разговорах, в окружающих. Сижу перед твоей фотографией, ну улыбнись же, озари меня светом. Мне плохо без тебя, слышишь?! Сейчас ночь, завтра с утра на постылую работу (подрабатываю сторожем — ни уму, ни сердцу!) Читать надоело, читаю по книге в день, а что толку? Некому все равно выложить. Опустился, хожу угрюмый, злой, как на этой маленькой фотографии, где не хватает только наколки на руке: «Нет счастья в жизни!»
Хочу видеть тебя, ощущать рядом, хочу, чтоб в комнате нас было только двое. Хочу, чтоб на улице была ночь и нас ждала уютная постель, хочу ласкать твою маленькую грудь, хочу тебя всю… И больше всего хочу проснуться рядом с тобой, это высшее счастье! Надо кончать, а то допишусь до чертиков.
Камиль»
И вдруг телеграмма: «Встречай 24-го, самолет рейс номер 147. Марина».
Аэропорт Уфы. Ожидание. Наконец, Она. Объятие, цветы, один страстный поцелуй.
— Ты надолго?
— Нет, могу только два дня.
— Если бы вылить на тебя всю мою нежность, ты бы в ней утонула…
— А я хорошо плаваю, — был ответ с улыбкой и лукавой искоркой в глазах.
Первый день пролетел как один единый миг счастья. Было все.
На второй день в кафе «Джайляу» на Айской начался трудный разговор.
— Камиль, мне 22 года, институтская пора кончается и надо определяться.
— Ну, куда спешить, вся жизнь впереди. Мне еще институт надо закончить и столько задумок в голове. Давай не будем торопиться…
— Нет, Камиль, скоро распределение, мне нужно четко знать, куда проситься.
— Понимаешь, мне еще целых два года учиться и на поддержку родителей рассчитывать не приходится. А тут сразу куча проблем: жилье, мебель, холодильник, телевизор и т.д., и т. п.
— Ты мужчина, тебе и решать.
— Хорошо, Марина, только один, самый важный вопрос: «Семья ненормальна без детей. Извини за прямоту, ты никогда не береглась, знаешь, о чем я, поэтому вынужден спросить: «У тебя все хорошо в этом плане? У нас может быть симпатичный, черноглазый сынишка?»
— Большие, выпуклые, зеленоватые глаза залиты слезами. Крупные бриллианты медленно стекают по щеке. Отрицательное движение головой.
— Нет.
— Но почему?
— Вынужденный ранний аборт. После изнасилования.
— Как?!
— Прости, мне трудно это вспоминать. Скажу только: было мне тогда — 16 лет.
— Извини, нечаянно разбередил рану…
Ужин закончился в тяжелых раздумьях обоих.
Утром следующего дня сестра распекает:
— Дура! Зачем надо было придумывать насчет аборта?!
— Хотела испытать. Мне нужен муж, который будет любить меня ради меня самой, даже бездетную.
— Ох, дура, вот дура! Где ты найдешь такого парня? Да если даже и найдешь, насколько хватит вас без детского лепета?! Признайся ему во всем, пока не поздно!
— Поздно. Я уезжаю.
В аэропорту дул холодный, пронизывающий до костей ветер. Солнце висело низко-низко и не золотое, а какое-то багровое, создающее страшный неуют в душе. Стояли, прикоснувшись друг к другу, но все-таки порознь.
— Будь счастлива, Марина. Прости, — не смог дать тебе желаемого. Рано мне еще обзаводиться семьей, да и грандиозных планов куча, а самое главное — не представляю себе семью без детей.
— Прощай…
Самолет с тяжелым гулом взлетел, и все кончилось.
«Милая…
Пишу и сам не знаю, зачем. Ты ушла, и мне бесконечно грустно и тошновато от мысли, что я теряю близкого мне по духу человека. Так редко встречаешь человека, мнением которого дорожишь и с которым в душе где-то далеко-далеко советуешься. Чувствую: ты не слышишь меня, а если и слышишь, то не веришь, небрежно бросая письмо на стол девчонкам на ознакомление. Тошно от того, что ты не веришь, тошно от того, что кто-то прочитает — все равно, что в душу залезут с грязными ногами».
«Милый…
Ты уже не придешь… Удивительно, мне все равно. Приступ равнодушия ко всему. Ты знаешь обо мне ровно столько, сколько отпущено знать любовнику о своей женщине. Большего тебе и не нужно, я постоянно чувствую это. Ты не видишь необходимости знать больше того, что у меня «мраморная головка» и «осиная талия». Я для тебя куртизанка, потому что так тебе удобно.
Вспоминаю твои цветы, они пахли улицей, немного тобой… Знаю, что сколько бы лет ни прошло, увидев пионы, буду вспоминать твое лицо в капельках дождя, наши чувства, — как нежную песню, в которой не было главного — не было слов.
Ты не лучше других,
Но по тебе будет плакать
Моя ушедшая осень…»
Прошли месяцы, тоска Камиля все нарастала. Возникли нехорошие предчувствия. И однажды ночью он вскочил с постели, на которой пролежал без движения несколько часов кряду, устремив взгляд в потолок, и рванул в аэропорт. Ему повезло: с билетами было свободно.
Свердловский аэропорт, железнодорожный вокзал, вокзал в Нижнем Тагиле промелькнули в каком-то угарном чаду.
В шесть утра сонная вахтерша с трудом пропустила его в общежитие худграфа и, наконец, — Она. Чуть заспанная, в коротком халате, открывающем ее ослепительные ноги.
— Здравствуй, милая!
— Здравствуй, Камиль.
— Вот не вытерпел, прилетел…
— Напрасно, Камиль, я выхожу замуж и скоро, совсем скоро уезжаю.
— Куда?
— Далеко, к морю…
Дверь медленно закрылась. И стояли оба около двери, только по разные стороны. Она — беззвучно плача, он — опешив. Дверь сыграла здесь свою первобытную роль — разъединять людей.
Не пустили его и на следующий день, и на третий. Он метался по чужому городу, опустошенный от горя и вынужденного безделья. Кружил вокруг института, надеясь увидеть, объясниться. Но Марина чувствовала его присутствие и заперлась.
Оставаться дальше не было ни сил, ни времени. Проклиная этот чадящий город, он одиноко уехал. Несколько месяцев его письма оставались без ответа, пока не пришло одно. Последнее.
«Не надо больше встреч, даже нескорых, не надо больше писем, даже коротких… Мы уже и минуты не сможем быть счастливы так, как когда-то были счастливы дни, ночи, а несчастья мне хватит, я устала… Я превратилась в инструмент, совершенно не способный петь новых песен, который день и ночь поет отжитое и никаких сил заставить его замолчать.
А поёт-то как, если бы ты слышал! С болью, с криком… И что самое ужасное — все громче, все настойчивей. — Слышишь, не мучай меня, забудь. Если напишешь ещё хоть одно письмо, я возненавижу тебя, слышишь?! Ну, дай мне поплакать, не спрашивай ни о чем, я все сказала.
И не надо меня целовать, у меня соленые губы… я плачу. Господи, когда ты вырастешь в мужчину, когда разучишься играть вещами, не предназначенными для игры?
И если это когда-нибудь случится, ты поймешь меня, поймешь, почему я плачу, удивишься своей слепоте.
Ну, будь счастлив, взрослей.
Марина».
…«Получил твое письмо, потрясло до самых глубин! Спасибо тебе, моя первая Женщина! Видно, не дорос я еще до тебя… Гляжу на твои бегущие тревожные строчки, а я вот не тороплюсь…
У меня осеннее настроение — словно похоронил что-то очень Большое. Какой-то прекрасный мир открылся передо мной на мгновенье и исчез. Вернее, я сам его закрыл — уж слишком он далёк и нереален. Да, я еще совсем мальчишка.
Да, я еще не дошел до осознания семейного счастья — бог знает, возможно, оно высшее счастье, возможно — наоборот.
Даю слово, что когда буду создавать семью, обязательно прочитаю накануне твое последнее письмо. Буду хранить его бережно-бережно, как талисман, как Пригласительный билет…
Кажется, я научусь теперь молчать.
Вот и вернулись мы к поезду, с которого все и началось…»
Прошел год.
«Здравствуй, далекая, здравствуй, милая!
Мне трудно без тебя, слышишь, трудно… Ты — как медленно, но верно действующая смертоносная отрава… Я отравился тобой… Как жаль, что не понимал этого раньше. Нельзя было допускать этого твоего замужества. И самое больное — не знаю, как сложилось твое замужество. Если счастливо, то хотя бы этим утешился, сказал бы себе: «Не смей тревожить!» Если не счастливо, то прилетел бы к тебе увидеть, поддержать, может, и увезти.
А так — полнейшая неизвестность, которая гнетёт и гнетёт. Я был очень самонадеян, когда думал, что еще встречу женщин, равных тебе.
Теперь с ужасом начинаю подозревать, что не суждено, что такой шанс выпадает только однажды. После тебя у меня никого не было, трудно после тебя с кем-то».
Прошел второй год…
«Дорогая моя боль…
Вчера, 8-го Марта, чокаясь с зеркалом, выпил за тебя, твои успехи бокал шампанского. Потом с тоски напился, первый раз жизни пил один и лег спать. Не хватает слов, чтоб выразить, что ты значишь для меня. Хочу видеть тебя — на фотографии нет главного — твоего обаяния, улыбки, милых моему сердцу лёгких морщин вокруг глаз и в уголках губ. Нет твоей дерзкой, nopoй насмешливой, но всегда ослепительной улыбки. Нет движения, а ты — ты само движение, и в первую очередь — движение мысли».
Прошел третий год…
«Сегодня смотрел фильм с участием очень похожей на тебя французской актрисы и всё во мне перевернулось. Ощущение безвозвратной утраты так скребануло сердце, что впору завыть».
Прошел четвертый год.
«Месяц назад узнал, что ты счастлива, что у тебя сын… Ну почему ты скрыла от меня, что можешь иметь детей?! Вед это сыграло решающую роль в моих планах на наше будущее.
Твой сын очарователен и, как мне когда-то мечталось, черноглазенький.
Прощай…»
1975—1980 гг.
Воспитательница
Начиналась наша история так: в мае известили, что будет у нас стройотряд, и прислали списки. Я сразу же, памятуя наказ матери, заинтересовался врачом отряда. Она приехала в нашу глухомань и оправдала все мои надежды.
Черноволосая, чернобровая, с очень глубокими, красивыми чёрными глазами, с предпоследнего курса мединститута. Пришлось прибегнуть к уловке и обратиться за медицинской помощью. В её санитарном вагончике было тихо и опрятно. Понравились друг другу сразу. Но жизнь в полевом городке из вагончиков видна как на ладони, даже еще резче. Светлана не хотела, чтобы ее подопечные второкурсники видели развитие наших личных отношений из-за природного стеснения и из-за своего и. наверное, отчасти, и моего положения на строительстве газокомпрессорной станции. Так мы с ней и не смогли тесно сойтись в том таборе. Только поглядывали друг на друга да радовались появлению поводов для официальных встреч. Месяца через два отряд уехал.
Потом были её широко взметнувшиеся, удивлённые глаза, вобравшие в себя все небо, и он, с улыбкой прислонившийся к косяку двери ее отчего дома в г. Октябрьском. Да и было чему удивляться — места двух свиданий разделяли триста пятьдесят километров железной дороги, плюс двести километров автомобильной, а главное, его работа. Работа молодого, еще зелёного специалиста, вынужденного организовывать и круглосуточно отвечать за всю жизнедеятельность своего городка, своего строительного участка и своих рабочих.
Потом было осеннее тоскливое ожидание в Уфе с ежедневным брождением по этажам её общежития. Потом неожиданная встреча. Он уже выходил из общежития, волоча ноги от усталости, отчаявшись найти её — был уже десятый день поисков, и вдруг какой-то негромкий, неясно к кому относящийся окрик из самого дальнего окна то ли четвертого, то ли пятого этажа. Даже не поняв, но в отчаянии цепляясь за последнюю соломинку, он остался ждать. И… выходит Она. В коротком жёлтом платье. С её появлением как будто все расцвело, ярче стали краски, интереснее звуки.
— Ты так легко одета, не простудишься?
— Да нет.
— Может, в кино?
— Я уже все видела.
— Хочешь в цирк?
— А-а, там всё время одно и то же показывают.
— Может, в театр?
— Я не одета для театра.
— Тогда пойдем, просто погуляем.
— Пойдем.
Смешные, милые слова, которые потом, даже если захочешь, не вспомнишь. Важно, кем и как они говорятся.
Потом были тёмный парк, скамейка, взаимные упреки, оправдания, потом поцелуи, нежные слова… Вспоминается только ощущение бескрайнего счастья, полноты жизни. Когда все краски и звуки заодно с тобой, когда хочется прыгать, смеяться и куда-то бежать.
Однако ветер становился крепче, огромные тёмно-серые тучи заслонили всё небо, и пошел накрапывать мелкий, ужасно надоедливый дождь, которому не предвиделось конца…
— Слушай, поедем ко мне, посидим в тепле, послушаем музыку.
— А пустят к вам?
— Пустят, меня вахтеры слушают, поехали…
Потом тяжелое оскорбление вахтершей, когда её на его глазах не пустили в общежитие: «Ходют тут разные..!» Мартышкообразная старая дева-воспитательница, которая ещё больше науськала вахтершу. Да не удовлетворилась этим, а специально дождалась и не пустила второй раз.
— Да что вы, куда вы идете? Это же трассовики, они же медведи. От них можно ожидать всё, что угодно! У них невест — в каждой встреченной по трассе деревеньке!
Сгорая от стыда, в бессильной ярости он трясся в грохочущем трамвае и боялся посмотреть любимой в глаза. С двум пересадками они кое-как добрались до её общежития, молча неловко постояли возле входа и с каким-то тревожным отчуждением разошлись.
После этого что-то сломалось в их отношениях, встречи становились все реже и холоднее. Ему было стыдно за свои слова, за вахтёршу, за воспитательницу, а ей стыдно и обидно за девичью гордость.
Потом встречи совсем прекратились и только иногда, разбирая старые фотографии, он с щемящей тоской смотрел на её улыбающееся лицо и с болью вспоминал прекрасное начало их безвозвратно ушедшей любви. Любви, не успевшей расцвести.
1977—1987 гг.
Соседка
Радость переполняла сердце, в голове стучала только одна мысль: «Скорей, скорей, успеть бы добраться в общежитие до закрытия, и поделиться радостью с Ней!»
На ходу поздоровавшись с вахтершей, забежал в комнату, скинул пальто, кепку и бросился к ней. Перед их секцией сбросил скорость и на цыпочках подошел к ее двери. У них было тихо и темно. Он осторожно поскреб пальцами в дверь, надеясь, что услышит только чутко спящая подруга.
Но, к его великой досаде, отозвался голос соседки по комнате. Весь внутренне сжавшись, он, каким только возможно, вежливым тоном попросил вызвать подругу. С минуту ничего не было слышно, потом вдруг дверь распахнулась и в проеме возникла взъерошенная фигура соседки.
Сверля его маленькими злыми глазками, задыхаясь от злости, она начала кричать на всю секцию. «Да как ты смеешь! Все уже спят, а ты громишься в дверь! Нахал! Да тебя в милицию нужно сдать! Я к коменданту завтра пойду, вылетишь из общежития как миленький!»
Во всех четырех комнатах секции послышалась какая-то возня, видно, все просыпались. Он стоял, красный от стыда за нее и от того, что, хоть и по невольной его вине, но люди потревожены.
— Ну, пойми же, у меня важное дело к ней…
— Дела нужно решать днем, а не когда все люди спят!
— Ну, так получилось… Мне нужно срочно.
— А-а! Ему, видите ли, нужно срочно, а я должна из-за этого страдать! Уходи отсюда! И чтоб ноги твоей здесь больше не было!
Везде начали слышаться скрип кроватей, шаги, звяканье ключей, только из их комнаты ни звука, видно, его подруге тоже было стыдно.
С уничтожающим видом взглянув на него, соседка с силой захлопнула дверь, и вскоре и там послышался ее крик: «А-А! Ходят тут к тебе… Мешают спать!»
Подождав еще с минуту в надежде на то, что подруга всё-таки осмелится выйти, он медленно пошел к себе.
Та огромная радость, которую он нёс сюда, куда-то бесследно исчезла, растаяла, как мираж. Все вокруг стало серым и будничным.
Придя к себе, он долго сидел на кровати, уткнувшись в одну точку на стене, стараясь думать про терпимость к людям.
1977 г.
Решение
Поздним вечером он очнулся от беспамятного сна. С тяжелой, похмельной головой. Покачиваясь, добрел до умывальника и, не имея ни малейшего желания искать где-то стакан, напился прямо из-под крана. Так же покачиваясь, побрел обратно, плюхнулся на кровать, с удовлетворением сомкнул веки, приготовившись забыться. Но что-то тревожило, какое-то беспокойное чувство не давало уснуть, а он, еще не вполне протрезвевший, никак не мог понять причину раздражителя. И вдруг все всплыло: «Ба, ведь сегодня пятница, а я не пошел на работу. Да…, дела не блестящие. Прогул, скандал, разбирательство на месткоме и в конечном итоге, позорное увольнение… Как же это случилось?». Память, как заржавевшие шестеренки, с трудом подавала информацию…
«Был мой день рождения, мы созвонились — вся старая гвардия: Шура, Юра и я. Запаслись пузырями, завалились в общагу. Отмечали весело, в чисто мужской компании. Достали гитару, Юра с чувством пел романсы Вертинского. Не хватило. Сбегали еще. Пели уже Высоцкого. Потом неуёмный в питие Шура настоял еще на одном походе в винный. Я уже не хотел и не пошел. Они шумно ввалились обратно и пьянка покатилась дальше. Юра порывался пойти по девочкам. Шура его удержал. Кажется, потом они куда-то ходили вдвоем, но проснулись около 11 утра в моей комнате. Во рту — как в конюшне, лица — посмотришь в зеркало, плюнуть хочется; голова — в сплошном тумане.
Неуемный Шура опять всех блатовал насчет выпивки, ему-то хорошо — он в отпуске, Юра — в отгуле с трассы. Помню, сопротивлялся, хотел, хоть и с опозданием, пойти на работу. Но не поняли, не поддержали благой порыв, быстро организовали ходку в магазин и чуть не насильно влили порядочную дозу. Опять отрубился.
Да, хреново. Что теперь будет? Какой позор… И работу жаль, и квартиры теперь не видать… Тоскливо…
Будет теперь «кумушкам» на работе повод для охов, ахов и перемывания косточек на месяц вперед, а там и партбюро не заставит себя ждать: «Как же быть?».
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.