Бесплатный фрагмент - К морю

Пустая дорога бросалась под колёса. Кир стискивал руль так, словно тот пытался вырваться, и смотрел в одну точку мутным невидящим взглядом. Он не помнил, как много выпил, прежде чем сел в машину, не знал, куда и на какой скорости едет. Он так и не понял, в какой момент девочка появилась на его пути.

Удар. Скрежет тормозов. «Вельта!» — надрывный вопль, сколько ужаса и отчаяния, всё тело обдало холодом, как страшно такое слышать. Что это за слово? Что оно значит? Глухой женский вскрик.

Кир медленно перевёл взгляд на зеркало заднего вида, с усилием сфокусировался на том, что в нём отражалось: лежащая на асфальте девочка в одной босоножке. Вторая валялась на месте столкновения, рядом с предметом, разглядеть который Кир не успел: зеркало заслонил возникший у окна подросток. Он колотил по стеклу, что-то кричал, а Кир смотрел на его перекошенное лицо и не слышал слов.

Это имя. Вельта. Так зовут эту девочку. Вернее, так её звали. Я только что стал убийцей.

Глава 1

В конечном итоге

все дороги приводят к морю.

Лора Белоиван

Дьюван поставил галочку напротив последнего пункта в списке задач на день и расслабился в скрипнувшем кожей кресле. Пробежался взглядом по длинному столбцу из завтрашних дел. Работа над открытием филиала фотостудии в Вóртлане шла полным ходом: на следующей неделе Дьюван рассчитывал начать отделку помещения.

В кабинете бизнесмена царили порядок и строгость. Документы разложены по папкам, папки подписаны и расставлены на полках, чистую поверхность рабочего стола занимали только большой монитор и фоторамка из тёмного дерева. В нише скрывались, не загромождая пространство, чёрные гантели и велотренажёр. На фоне сдержанной обстановки выделялись яркие фотографии, симметрично развешанные по стенам: самые удачные снимки, сделанные Дьюваном в разные годы, и несколько фото, на которых запечатлён он сам — всегда с камерой в руках, сосредоточенный на работе или смеющийся вместе с моделями.

Снимок на столе был особенным. При взгляде на него, в воспоминаниях Дьювана оживал весёлый детский крик: «Вот тут, сфоткай вот тут!» Девчушка с двумя растрёпанными косичками бежала под зелёную арку из листвы разросшихся клёнов, а он с улыбкой смотрел в видоискатель и нажимал на кнопку. Потом девочка разглядывала фотографию, и её непослушные волосы щекотали его руку. «Ух ты-ы, краси-иво! Как здорово у тебя получается! — Дьюван помнил каждое слово маленькой модели. — Ты же станешь фотографом, да? Знаменитым фотографом, чтобы много-много людей к тебе приходили и радовались!» — «Да я тут ни при чём, это ты всегда хорошо получаешься, хоть на тапок фотографируй», — отшутился он. К тому моменту Дьюван уже давно не расставался со старенькой камерой, которую мама за копейки купила у знакомого, но только услышав эти слова он впервые задумался о карьере фотографа всерьёз. Теперь же Дьюван — владелец студии, где проводит курсы для желающих научиться фотоискусству, — и всё благодаря девочке, много лет назад поверившей в него.

Верхний ящик стола с утробным рокотом проглотил ручку с ежедневником и отдал взамен тяжело звякнувшую связку ключей. Дьюван встал, накинул пиджак и ласково взглянул на памятную фотографию.

Скоро приеду, малышка.

Через двадцать минут у цветочного магазина остановилась чёрная машина. Из благоухающих джунглей навстречу посетителю с добродушной улыбкой выплыла розовощёкая женщина.

— Какой вам букетик? — пропела она.

— У вас есть ромашки?

— Как же не быть! Крупные, яркие, девушка ваша в восторге будет! Сколько вам?

— Мне для сестры, — бесстрастно отозвался Дьюван. — Восемь, пожалуйста.

Привычка пересматривать фотографии и видеозаписи, на которых была его сестрёнка, больше не причиняла Дьювану боль — остались только тёплые воспоминания и светлая грусть. Но смотреть, как влюблённый в жизнь ребёнок улыбается со снимка на надгробии, было по-прежнему невыносимо. Сколько бы ни прошло времени, всё внутри разрывалось от этой жестокой несправедливости. Было что-то противоестественное, грубо нарушающее привычный порядок вещей в том, что у могилы стояла мать, так и не увидевшая взросления своей дочери: ни первых влюблённостей, ни выпускного, ни свадьбы.

Горе рано состарило её: слишком много седых волос для сорока восьми лет, слишком глубокие морщины на лице, сгорбленная, как под тяжестью ноши, спина — и глаза, захлебнувшиеся тоской.

— Ты посмотри, так ни разу и не приехал, — обиженно проговорила женщина. — Тоже мне, отец…

— Он бросил тебя, мам, — напомнил Дьюван.

Кто он такой после этого, чтобы сюда приходить.

— Ну, ему тоже было тяжело, — покачала головой мать.

— Нам всем было тяжело, но предателем оказался только он.

Когда Вельта умерла, её отец оставил пасынка одного с его утратой и безутешной матерью. Дьюван невольно закрывался всё сильнее, чтобы не пропускать её страдания через себя — ему хватало собственных. Но он, в отличие от матери, не мог обратить боль в слёзы, поэтому начал обращать её в ненависть, а ненависть — в силу, которая помогла ему стать тем, кем он стал. Он ставил цели и достигал их, выматывал себя до беспамятства и прыгал выше головы, пока мать жила на автопилоте и слабела на глазах.

Дьюван злился на отчима за то, что тот бросил жену в такую трудную минуту — буквально через два дня после похорон Вельты. Просто сказал: «Я не могу»‎, — собрал вещи и сбежал, как последний трус. Ни разу больше не появился, даже не попытался поддержать женщину, с которой десять лет растил общего ребёнка. Злился Дьюван и на себя — за то, что не смог по-настоящему помочь маме. После катастрофы и ухода отчима он разом перестал быть беспечным подростком: решал вопросы, как взрослый, делал всё, на что убитая горем мать была не способна, а со временем обеспечил ей безбедное существование. А вот смысл жизни матери не вернул, и винил себя в её тихом угасании, в бессмысленном доживании дней — будто предотвратить или исправить это было в его силах.

На обратном пути долго молчали. Тишину робким вопросом нарушила мама:

— Ты его ещё ищешь?

— Последняя зацепка оборвалась, — спокойно ответил Дьюван. — Буду нового детектива нанимать.

Мама пошевелила губами, будто попробовала на вкус слова, которые собиралась произнести.

— Сынок, ну столько лет прошло, — она умоляюще посмотрела на Дьювана. — Ты же все силы на это тратишь, деньги, время… А нервов сколько…

— Кто бы говорил, — качнул головой Дьюван.

Я направляю свои эмоции в действия. Ты просто позволяешь им себя уничтожать. Если они уже не уничтожили.

— Я-то старая, мне-то уже… А у тебя вся жизнь впереди, и на что ты её тратишь?

— Не старая ты никакая, — Дьюван невозмутимо смотрел на дорогу и придерживал руль расслабленной рукой.

— Ну найдёшь ты его, всё равно ведь не посадят же, — не отставала женщина. — Его и тогда-то никто искать не стал, вспомни, и свидетельница не помогла ничем, а ты через десять лет на что-то надеешься…

— Девять, — поправил Дьюван. Его тон был по-прежнему спокойным, но раздражение, которое он пытался обуздать, уже готовилось прорваться наружу.

— Да невелика разница! Он и умереть мог за такое время. Нет, а вдруг правда умер, вот его никто найти и не может?

— Если умер, я лично должен в этом убедиться. Если жив, я лично это… — Дьюван осёкся и мысленно обругал себя за несдержанность. Мать резко выпрямилась, посмотрела то ли возмущённо, то ли испуганно.

— Ты так и не оставил свои подростковые бредни, да? За девять лет совсем не поумнел что ли?

— Я уже не подросток, я взрослый человек и знаю, что делаю, — спокойно, но веско произнёс Дьюван. В его словах засквозил холод. Когда он начинал говорить таким тоном, возражать становилось бессмысленно и даже опасно, поэтому мама тяжело вздохнула, опустила голову и замолчала. Через пять минут они подъехали к её дому.

— На чай зайдёшь?

— Нет, мам. Прости, дела.

***

Улица, на которой расположилась «‎Чайка», ведёт к морю. Может, поэтому посетители кафе всегда такие счастливые, умиротворённые и дружелюбные. Одни заходят сюда за мороженым, которым «‎Чайка» славится чуть ли не на весь город, чтобы съесть холодное лакомство по пути на пляж. Другие, наоборот, возвращаются с моря — глаза сияют, волосы мокрые, в пакетах полотенца, купальники и песчинки, — рассаживаются по мягким бирюзовым креслам, едят из тарелок с нарисованными чайками, болтают, хохочут и пританцовывают под солнечную музыку, негромко звучащую из колонок.

Наступает пора осенней прохлады, и атмосфера «‎Чайки» становится ещё уютнее. На столиках зажигаются свечи, летние мелодии сменяются меланхоличным джазом. На широких подоконниках обустраиваются девушки в вязаных свитерах (в основном студентки-филологи) и читают книги. Шуршат страницы, в воздухе стоит аромат тыквенного рафа, и все невольно начинают разговаривать друг с другом полушёпотом.

В редкие дни, когда зима неожиданно заявляет свои права на Приморский, сковывает воздух морозом и забрасывает улицы снегом, «‎Чайка» остаётся островком тепла и спокойствия. Люди заходят в кафе румяные, стряхивают с одежды тающий снег, разматывают шарфы и заказывают какао с маршмеллоу или фруктовый чай, напоминающий о лете. Такие дни обычно приходятся на январь, когда из динамиков ещё льются новогодние песни и в кафе пахнет еловыми ветками, украшающими помещение.

Стояла такая же тёплая весна, как девять лет назад. Через распахнутую дверь в кафе залетали звуки наслаждающегося хорошей погодой города и лёгкий ветерок. Дьюван сидел в кресле, цедил из бокала гранатовое вино и пытался расслабиться не только телом, но и головой. Расслабляться душой он не умел совсем, там всегда дрожала какая-то натянутая струна, на которую проще было не обращать внимания, чтобы она не лопнула.

Он полюбил «‎Чайку» ещё в школьные годы, когда на заре своей карьеры фотографировал здесь знакомых девушек и влюблённые пары. Теперь же он иногда заходил сюда за пятнадцатью минутами спокойствия и за дружескими беседами с Николасом.

Николас был его школьным другом — единственным, кто не отдалился от Дьювана, несмотря на произошедшие в нём перемены. Когда-то они оба были непоседливыми, жизнелюбивыми оптимистами, но после смерти сестры Дьюван надолго провалился в разверзшуюся внутри бездну и превратился в хмурого, раздражительного молчуна. Николас знал о нём всё и целиком принимал, хотя и не во всём поддерживал. Ясноглазый, светловолосый, общительный и открытый миру, он был полной противоположностью Дьювана — кареглазого брюнета, старающегося взаимодействовать с людьми только по делу, — и всё-таки они оставались лучшими друзьями.

Первые несколько лет в день трагедии Дьюван запирался дома и страдал наедине с собой, а потом ещё две недели ходил отсутствующий, барахтающийся во внутренней нефтяно-чёрной луже. В конце концов Николасу это надоело, и однажды он забрался в комнату друга через окно (старый проверенный способ, которым они любили пользоваться в детстве).

— Вместе будем страдать, — заявил Николас оторопевшему Дьювану, перелезая через подоконник. — Я вообще-то тоже по ней скучаю.

Дьюван пару секунд молча смотрел на него, а потом вдруг расхохотался во весь голос — впервые за долгие годы.

— Ты от зеркала по утрам не шарахаешься ещё? — Николас поставил на стол тарелку с миндальным рулетом и чашку холодного каркаде и сел напротив друга.

— Ты заметил, что необъятные круги под моими глазами стали на миллиметр больше? — усмехнулся Дьюван.

— Я заметил, что под глазами у тебя мешки, в которые можно складывать котят. Или картошку. Или количество рабочих часов в неделю.

— Ник, ты же знаешь, я не только ради денег работаю или чтобы забыться, я своё дело ещё и люблю.

— Даже на любимой работе можно упахаться, а упахивание ничем хорошим обычно не заканчивается!

Дьюван цокнул языком и посмотрел в окно.

Как же бесят эти нотации. Я и сам знаю, что он прав, а он прекрасно знает, что я знаю. Зачем без конца повторять одно и то же, если понимаешь, что ничего не изменится? Я так живу. Мне это помогает.

— Сегодня опять не спал до четырёх, — сказал он после недолгого молчания. — А потом как всегда кошмары про Вельту снились.

— Друг, вот без шуток, тебе правда отдохнуть надо, — серьёзно сказал Николас.

— Да как? Куда я от этого сбегу? Как будто я за столько лет не перепробовал всё, что можно.

— Но бывало же, что лучше становилось.

— Бывало, — пожал плечами Дьюван. — Когда клиенты пошли, когда школу открыл, когда казалось, что на след напал…

— Когда ещё?

Дьюван задумался. Его взгляд рассеянно пробежался по стенам, зацепился за нарисованную на стене чьей-то искусной рукой морскую волну. Вспомнил:

— Когда у моря сидел. Просто сидел, ничего не делал. Как-то получалось ни о чём не думать.

— Ага, и когда ты так последний раз сидел? — не дав собеседнику ответить, Николас предостерегающее ткнул в него пальцем: — Только попробуй сказать, что у тебя нет времени, потому что ты работаешь.

Дьюван усмехнулся и промолчал.

— Слушай, у тебя ж там всё отлажено, школа и студия могут недельку поработать и без твоего участия, — гнул своё Николас. — Отключи телефон да поживи у моря, как друг тебя прошу. На природе где-нибудь, на берегу.

— Р-романтик, — Дьюван допил последний глоток вина и нехотя полез в карман за телефоном.

— Сам-то давно перестал им быть?

Этот вопрос Дьюван оставил без ответа.

Следующие несколько минут Николас наблюдал, как его друг со скептическим выражением лица просматривает сайты отелей.

— Либо такие выпендрёжные, что аж с души воротит, либо бабушатники, — резюмировал тот, закрывая очередную страницу.

— Не угодишь тебе, — пробормотал Николас. В этот момент лицо Дьювана изменилось: он увидел что-то, что ему понравилось.

— Смотри, — Дьюван протянул другу телефон. — Гостевой дом «Маяк».

— Ну вот, то, что тебе нужно, — обрадовался Николас. Увитый виноградом двухэтажный домик, одиноко стоящий на высоком морском берегу, казался уютным и спокойным местечком.

— Да, да, это знак для моей блуждающей во тьме души. Поживу в этом «Маяке» и обрету покой, не иначе!

— Как знать, — пожал плечами Николас.

— Неисправимый романтик, — махнул рукой Дьюван и добавил: — А домишко правда неплохо выглядит. Со вкусом и без излишеств. Правда отдохнуть съездить, что ли…

Путь к «Маяку» лежал через бор, отделяющий гостевой дом от посёлка возле железнодорожной станции, а вместе с ним — будто бы от всего мира. В лучах вечернего солнца шершавые стволы сосен отливали янтарём, под колёсами шуршал хвойный ковёр.

Дорога упёрлась в зелёный забор, и Дьюван вышел из машины — прямо в пряный, почти осязаемый аромат сосен. Где-то совсем близко шумело море, и время от времени тёплый ветер доносил солоноватый запах водорослей. Немного подышав непривычным для горожанина воздухом, Дьюван достал из машины сумку, открыл калитку и шагнул на выложенную камнями дорожку. Она взбегала вверх по склону туда, где за стеной цветущих кустов стоял дом с аккуратными балкончиками и флюгером-маяком на крыше.

В сердце мужчины шевельнулся детский интерес: захотелось углубиться в заросли, исследовать каждый уголок, посидеть в деревянной беседке, разглядеть фонтан, притаившийся, судя по звуку, где-то в саду. Пару раз Дьюван, не устояв, сворачивал на песчаные тропинки и обнаруживал гамаки, кресла-мешки, фигурки гномов, оленят и аистов, казавшихся живыми… Всё дышало любовью, с которой кто-то обустраивал это место. Всё было ухоженным и в то же время свободным от жёстких рамок порядка — ровных газонов, остриженных в форме кубов растений и строгой симметрии. Гармония сада казалась нерукотворной, хотя беседки, фонтаны и клумбы, конечно, не могли появиться сами собой.

Наконец дорожка привела Дьювана на вершину холма, где на самом краю обрыва, в нескольких метрах от дома, стояла деревянная скамья. Дьюван опустил на неё сумку и окинул взглядом открывшуюся панораму. Влево уходил высокий зелёный берег, весь в соснах и кустарнике; впереди расстилалось сияющее на солнце море, чуть правее виднелся город, казавшийся миражом отсюда, из спрятавшегося между лесом и водой сада. Внизу широкой полосой желтел пустынный пляж, шумели свободные от бетонных набережных волны, и девушка в развевающемся белом платье шла вдоль полосы прибоя.

Какой прекрасный кадр. Девушку не по центру, большую часть должно занимать море. И цветокоррекции совсем чуть-чуть, чтобы плёночный эффект получился.

Дьюван не отрывал взгляда от этой картины, пока на зелёное крылечко не вышла высокая женщина, тут же направившаяся к гостю. Он обратил внимание на плавность её движений и серебристый оттенок волос, собранных в большой пучок. Попытался понять, сколько ей лет, — и не смог выбрать между сорока и семьюдесятью годами.

— Моё имя Ола, — женщина протянула Дьювану чуть тронутую сетью морщин руку. Речь её была напевной, неторопливой и ласковой, как шум прибоя, а глаза цвета морской волны — мудрыми и улыбчивыми. — Можете называть меня бабушкой Олой, почти все здесь так делают.

Всё-таки бабушатник. Впрочем, такую женщину бабушкой не назовёшь. Почему она сама так представляется? С её внешностью можно было бы ещё долго прикидываться молодой.

Дьюван пожал протянутую руку и представился.

— Я хозяйка тут, — продолжала Ола, — если что-то понадобится, ко мне всегда обратиться можно. Пойдёмте, покажу, как всё устроено у нас.

Дьюван переступил порог гостевого дома и очутился в уютной прихожей. От входной двери, мимо ресепшена — простого стола, на котором между бумагами и канцелярскими принадлежностями дремала, свесив хвост, серая кошка, — к деревянной лестнице бежала вязаная ковровая дорожка бирюзового цвета. Над столом, время от времени встряхивая мелкими локонами, склонялась с карандашом в руке смуглая девушка; Дьюван заметил у неё в ушах серёжки в виде скрипичных ключей.

— Это горничная наша, Руслана, — представила хозяйка девушку. Та живо подняла голову, улыбнулась и поздоровалась с гостем.

Глаза золотисто-карие. В закатном свете крупным планом сфотографировать — красота получится невозможная.

— А это Дымка, — женщина ласково посмотрела на кошку. Услышав своё имя, Дымка приоткрыла один глаз, лениво махнула кончиком хвоста и снова провалилась в безмятежную кошачью дремоту.

Ни в одном отеле меня ещё не знакомили с животными.

Следующее отличие «Маяка» от привычных Дьювану отелей было не столь впечатляющим: обувь и верхнюю одежду здесь оставляли в прихожей все — и хозяйка, и персонал, и гости.

И где это я потом буду свои вещи искать среди общего хлама? Если кому-нибудь не взбредёт в голову вообще их утащить.

Не успел он повежливее сформулировать свои переживания, чтобы озвучить их бабушке Оле, как та проговорила, будто в ответ на его мысли:

— Вы не переживайте, у нас гостей много не бывает, для каждого всегда есть отдельная вешалка и для обуви полочка. Чужого никто не трогает, за это я вам ручаюсь.

Дьюван пожал плечами: певучая речь хозяйки мигом рассеяла его раздражение. В сущности, подумалось ему, это ведь даже мило и очень соответствует общему ощущению от «Маяка». Недаром на сайте он назван гостевым домом — по-другому и не скажешь, самый настоящий дом. Отели, в которых Дьюван останавливался раньше (а было их немало), отличались друг от друга только внешне: атмосфера и даже запахи в них были практически одинаковыми. А здесь появилось чувство, что он приехал к бабушке на лето, такое всё было простое, уютное и по-семейному непринуждённое. Даже улыбка горничной была другой — не той, какую обязан надевать весь обслуживающий персонал, независимо от своего настроения, а искренне приветливой. Дьюван готов был поспорить, что, будь у Русланы в момент их знакомства плохое настроение, она ограничилась бы кивком и полуулыбкой вместо тёплого приветствия.

Пока гость надевал выданные бабушкой Олой домашние тапочки, за его спиной распахнулась дверь, и в прихожую ворвался дразнящий запах еды. Дьюван обернулся и увидел низенькую женщину лет пятидесяти с выкрашенными в рыжий цвет волосами. Фартук и поднос с дымящимися тарелками, который она держала в руках, выдавали в ней повариху.

— А вот и наша кормилица — Ирэн, — подтвердила бабушка Ола догадку Дьювана.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — заулыбалась Ирэн.

Чего они все так мне радуются? Перепутали с кем-то, что ли? Не похоже, чтобы подлизывались. У них что, каждому такой тёплый приём?

Ирэн кивнула на дверь, из которой вышла:

— Здесь у нас столовая, если вам не показали ещё. Ни завтрак, ни обед, ни ужин ни к какому времени не привязаны, кушайте, что пожелаете и когда пожелаете, я тут целыми днями почти. Мудрёного ничего не готовлю, но всё домашнее, сытное, а если вдруг захочется, чего в меню нет, так говорите, сообразим… Ну, осваивайтесь, осваивайтесь, приятного отдыха! — и женщина скрылась за поворотом так проворно, словно в руках у неё не было тяжёлого подноса с горячей едой.

Деревянная лестница с увитыми каким-то комнатным растением перилами привела хозяйку и гостя на второй этаж. На стене ярко освещённого коридора висела большая картина, на которой была изображена хрупкая длинноволосая девушка. Она сидела вполоборота, повернув голову к позолоченному ласковым закатным солнцем морю; голубая лента обвивала тонкое запястье и сбегала к ногам по подолу белого сарафана. Казалось, тронешь девушку за плечо — она обернётся, посмотрит приветливо и одарит улыбкой. От картины веяло трепетной юностью, безмятежной жизнью; художник будто писал не красками, а чувствами — нежностью, любовью, восхищением.

— Красивая, — сказал Дьюван хозяйке, кивнув на картину. — Какой-нибудь известный художник?

— В узких кругах, — ответила Ола. Улыбка, сопровождавшая её слова, показалась Дьювану печальной.

— Вот ваша комната, — сказала хозяйка и протянула ему ключ с брелоком в виде маяка.

***

Море катило на берег зеленоватые волны. Они шуршали галькой и разбивались на мелкие брызги о камни, такие большие, что на них можно было удобно усесться вдвоём.

Дьюван спустился с холма — насквозь городской, в туфлях, брюках и рубашке. Так торопился к морю, что сбросил в номере только пиджак с галстуком да расстегнул по пути пару верхних пуговиц и засучил рукава. Теперь он неподвижно стоял с закрытыми глазами, подставив солнцу лицо; свежий ветер охлаждал его разгорячённую кожу, а слух ласкали голоса чаек. Он ежедневно слышал их сквозь звуки города, но здесь, переплетённые лишь с шумом волн, они были важной, неотъемлемой частью пространства, а не привычным, ничего не значащим фоном.

Море — добрый, мудрый, иногда строгий, но неизменно любящий старик, — понимало, зачем пришёл и что принёс с собой Дьюван. Оно не могло избавить его от этого груза навсегда, но могло показать, что избавление возможно, подарить несколько минут целебной тишины, рождающей в душе чувство светлой радости, почти забытое Дьюваном. Радость накапливалась, разрасталась, и вскоре захотела вырваться наружу, выплеснуться в мир волной, стать видимой и ощутимой для кого-то ещё. Вероятно, только поэтому, когда Дьюван ощутил чьё-то присутствие, он открыл глаза, улыбнулся остановившейся рядом девушке и сказал: «Привет», — словно они встретились не в первый раз. Незнакомка придерживала рукой промокший подол платья, к её босым ногам прилипли тёмные песчинки, влажные от морского воздуха волосы волнами ниспадали до пояса. Она нерешительно взглянула на Дьювана из-под длинной чёлки и кивнула — едва заметно, словно сомневалась, что приветствие обращено к ней.

— В «Маяке» отдыхаешь? — непринуждённо спросил Дьюван и сел на песок, не жалея дорогих брюк. Девушка снова молча кивнула, на этот раз более уверенно.

— А зовут тебя Ариэль? — усмехнулся Дьюван. Она отвела за ухо закрывавшую лицо прядь, обнажив робкую тонкогубую улыбку, тихонько ответила:

— Нет, Сиэль.

— Очень приятно. Я Дьюван, — он помолчал, глядя на море, потом произнёс: — Хорошо тут, правда?

Надо почаще общаться с людьми в неформальной обстановке. Кажется, мне этого сильно не хватает, иначе с чего бы я пристал к бедной девушке.

— Вы только что приехали? — спросила Сиэль, теребя лямку на тонкой ключице.

— Я так старо выгляжу? — поморщился Дьюван. — Мне всего двадцать четыре, можно и на «ты» ещё.

Сиэль смущённо потупилась.

— Извини… — Дьюван заметил, с каким усилием она проглотила «те».

— Да мне все лет на пять больше дают, я привык, — успокоил он девушку. — Ты тут с родителями?

— Нет.

— Одну отпустили?

Она улыбнулась — сдержанно, словно боясь позволить себе широкую улыбку, — но глаза её смеялись, сверкали весёлыми искорками.

— Я так молодо выгляжу? — спросила Сиэль.

— Признаться, да.

— Мне девятнадцать, и меня давно везде отпускают.

— Я думал, лет шестнадцать… Что ж, один-один!

Сиэль качнула головой, позволяя чёлке снова скрыть её улыбающееся лицо, повернулась к морю и опустилась на песок. Расправила платье, обхватила тонкими руками колени и принялась смотреть на закат с таким же вниманием, с каким люди в очередной раз пересматривают запавший в душу фильм.

Небу становилось всё труднее держать солнце, и оно бережно опускало золотой шар в морскую пучину, словно укладывало на перину. Над линией горизонта собрались небольшие тучи, солнце ласково обнимало их, пронизывая и наполняя светом.

С ней хорошо молчать.

Дьюван чувствовал, что его присутствие уже не смущает Сиэль: всё её внимание обратилось к пейзажу. Можно было не придумывать, как продолжить разговор — тут не вечеринка с бизнесменами, где постоянно нужно поддерживать светскую беседу, налаживать связи, показывать себя, но так, чтобы не выглядеть навязчивым или выскочкой. Можно было спокойно делать то, зачем они оба сюда пришли: слушать море, провожать закат и наслаждаться моментом.

Солнечный диск растёкся по линии горизонта, волны потемнели и потяжелели, как сонные веки. Дьюван оглянулся на гостевой дом — в окнах уже горел свет, а над крыльцом разгонял сумерки фонарь. В душе снова всколыхнулись безмятежные детские воспоминания: бабушкина дача, беззаботные игры допоздна, вечерняя прохлада и возвращение затемно туда, где ждут, где накормят и расскажут сказку перед сном. Сейчас на последнее рассчитывать не приходилось, но вот ужин в столовой точно поджидал. При мысли об этом Дьюван понял, что проголодался, и решился нарушить комфортную тишину.

— Ты идёшь? — спросил он у Сиэль. — Холодно уже.

Расторопная Ирэн накормила вернувшихся с прогулки гостей незамысловатой, но вкусной едой. После ресторанов, доставок в пластиковых лоточках и еды быстрого приготовления, простые домашние блюда показались Дьювану деликатесом. Он стремительно опустошил тарелки и остался сидеть у окна, слушая колыбельную волн.

Так тихо. Так спокойно. Надо будет спасибо Нику сказать. Давно так хорошо себя не чувствовал.

Глава 2

Сиэль покачивалась в гамаке, укутанная шарфом бабушки Олы — широким, мягким и тёплым, как плед. Сквозь изогнутые ветви сосен виднелся лоскуток продырявленного звёздами неба, пахло хвоей и размеренно дышащим во сне морем. Сиэль вдохнула свежий прохладный воздух и тихонечко, словно впервые пробуя голос, запела:

Под небесным шатром

Под присмотром звёзд… —

голос пошатнулся, дрогнул, сделал ещё один несмелый шаг:

Наш раскинулся дом,

Словно яркий холст…

Как будто вспоминая, что раньше умел летать, срывающийся голос начал разбег. Ещё полкуплета, и он расправил крылья, понемногу забывая страх. Всё живее, ярче, свободно прорезал он прозрачный воздух:

Дом, который всегда с тобой,

Дом, который вокруг всегда…

Голос ожил, окреп, воспрял и устремился к звёздам:

Хочешь — иди, а хочешь — на месте стой.

Ты не одна, слышишь, ты не одна.

Звук улёгся на плечи сосен и смолк, уступив место привычным мотивам приморской ночи. Под ногами Сиэль чуть слышно прошелестел гравий, и магия момента кончилась, только задумчивое покачивание опустевшего гамака ещё несколько секунд напоминало о ней.

Мягкий фонарный свет обнимал Руслану, сидящую на крыльце с книгой на коленях. Кудрявая прядь её волос то и дело выбивалась из-за уха и бросала на страницу витую тень.

— Красиво поёшь, — улыбнулась Руслана вынырнувшей из темноты Сиэль.

— Надеюсь, никого не разбудила, — тут же смутилась та.

— Да вряд ли кто-то спит сейчас, — Руслана закрыла книжку и подвинулась, освобождая место рядом с собой. Сиэль опустилась на ступеньку и приложила слегка озябшие ладони к прогретой за день деревянной поверхности, теперь щедро отдающей тепло.

— Я вот тоже пела раньше, выступала даже, — задумчиво произнесла Руслана, не глядя на собеседницу.

— А потом что?

— Потом мама заболела… Тут не до пения стало, работу искать пришлось.

— И ты сюда устроилась?

— Ах, если бы! В цветочной лавке работала — идея классная, но с хозяйкой не повезло. Приходилось работать не на качество, а на количество, в итоге нормальные букеты делать некогда, с клиентами общаться некогда, и обязанностей в два раза больше, чем зарплаты. А потом бабушка Ола пришла за комнатными цветами и спасла меня!

— А почему «бабушка», кстати? — спросила Сиэль.

— Ей так нравится, — пожала плечами Руслана. — Она как-то сказала, что хочет помнить о скоротечности жизни — и как будто эта мысль не то что не пугает её, а наоборот, прямо-таки радует. Ну и вообще она ещё в детстве мечтала, чтобы к ней так обращались, да некому, детей нет. Зато есть я и все умаявшиеся!

— Какие-какие?

— Мы так постояльцев своих называем, — Руслана бросила на Сиэль смеющийся взгляд.

— Не знаю, как другим, но мне такое определение явно подходит, — улыбнулась та. — И бабушку Олу как будто, ну… По-другому не назовёшь, что ли.

— Это точно, — закивала Руслана. — Она вроде бы старой не выглядит, но явно жизнь повидала, и заботится обо всех тут, как родная бабушка. Так вот! Разговорились мы в лавке, я ей пожаловалась, что не дают красоту наводить и о людях заботиться. А она: у меня такой работы полно, приезжай! А мне чего терять? Я и поехала. И маму с собой взяла. Мы с ней далеко от моря живём, на другом конце города, ей ходить тяжело было. А тут сидела целыми днями рядом с ним — бабушка Ола уверена, что её не столько таблетки вылечили, сколько море.

— Очень может быть, — серьёзно кивнула Сиэль.

— Ну вот, — продолжала Руслана, обрадованная, что нашла внимательного слушателя. — Мама уже год как дома живёт, а я всё тут. Хорошо! Пыталась прошлым летом поступить на вокальное отделение, но не прошла: не практиковалась очень долго, не занималась ничем. Теперь думаю, может, так тут и оставаться — море рядом, зарплата нормальная, атмосфера такая семейная…

— А ты хочешь учиться?

— Да хочу, конечно, но куда мне… В этом году тем более не возьмут.

— Но есть же ещё до вступительных время, неужели не попробуешь?

Руслана махнула рукой и поморщилась.

— Расскажи о себе лучше, — попросила она.

— А что о себе… — пробормотала Сиэль.

Что ей рассказать? Ей правда интересно? Какой кошмар, я совсем отвыкла общаться с людьми.

Она улыбнулась, как будто собиралась сообщить что-то весёлое, и сказала:

— У меня похожая ситуация была: бабушка болела. У всех в восьмом классе отношения начинались, а у меня работа.

— Бедная, — посочувствовала Руслана.

— У мамы тогда с деньгами совсем плохо было, да и не только с деньгами. Они с папой развелись в мои десять, и она очень тяжело это переживала: ни работать нормально не могла, ничего. Буквально в позапрошлом году только из депрессии выбралась, спасибо отчиму.

— А отец с тобой после развода общался?

— Пытался, но мама не давала. Потом он в другой город переехал, так и не виделись с тех пор…

— Да уж, как-то плохо всё с отцами у нас, — невесело усмехнулась Руслана. — Мой ушёл, когда я ещё совсем мелкой была… А тебе бы с папой хотелось увидеться, пообщаться?

— Хочется иногда, — не раздумывая ответила Сиэль. — С ним всегда здорово было, с детства благодаря ему много приятных воспоминаний осталось. Папа по командировкам часто ездил, я его подолгу не видела, но со мной он иногда возиться успевал и вечно что-нибудь интересное придумывал. И море папа мне показал…

— Вот это он молодец, уважаю! — оценила Руслана. — Ну, зато все моим отношениям с мамой завидовали. Мы с ней всегда как подружки были, я от неё ничего не скрывала. Школу с одноклассниками прогуливаешь? Ну приводи, борщом накормлю. На свидание собралась? Давай с макияжем помогу. Только на ветру не целуйтесь, губы обветришь! Философские разговоры до утра? Отлично, ничего, что на работу вставать. Короче, мамочка у меня огонь.

Действительно есть чему позавидовать… Сколько мы уже с мамой по душам не разговаривали? Когда я доверяла ей последний раз хоть что-нибудь?

— А ты надолго тут?

— Нет, к сожалению. Мне и так неловко, что мама эту поездку оплачивает.

— Это же здорово, раз она может себе позволить.

— Да, но мы с мамой… не слишком близки, и я себя чувствую обязанной, обузой и вообще. Я же целый год у парня жила, с маминой шеи слезла, а теперь вот он бросил меня — и здравствуйте, пустите порыдать, а заодно кормите и на курорты отправляйте, — эти слова Сиэль опять произносила с улыбкой, которая будто бы была призвана компенсировать их невесёлый смысл.

— Ой, бедняжка, — Руслана легонько погладила Сиэль по плечу. — Ну ничего, отдохнёшь, оправишься, вернёшься, найдёшь дело по душе, съедешь от мамы, и всё хорошо у тебя будет!

Сиэль криво усмехнулась и неопределённо помотала головой. Потом встрепенулась и бодро спросила:

— Так что с пением? Будешь поступать ещё раз?

— Да какое мне поступать, — Руслана недовольно повела плечом, заставив подпрыгнуть лежавшие на нём каштановые кудряшки. — Я даже не пела не помню сколько, не говоря уже о сольфеджио.

— Так давай споём! — оживилась Сиэль. — Знаешь группу «Яблочный пирог»?

— Знаю, — понуро вздохнула Руслана, и Сиэль тут же запела простую, но радующую слух мелодию. Руслана деланно закатила глаза, но подпевать начала, не удержалась. Сиэль посмотрела на неё с восхищением: глубокий, бархатный тембр кудрявой горничной ласкал слух и трогал за душу. То сливаясь в унисон, то расходясь на интервалы, непохожие голоса рождали гармонию и поднимались к небесам под аккомпанемент умиротворённых вздохов волн. А на маленьком балконе незаметной тенью стоял Дьюван, слушал пение и смотрел, как качается на волнах невесомый лунный свет.

Комната утопала в молочной синеве предрассветных сумерек. В открытое окно заглядывала утренняя звезда — приглашала посмотреть вместе с ней на просыпающийся мир. Приятно было дышать свежим воздухом, высунув нос из-под тёплого одеяла, но Сиэль не собиралась нежиться в кровати. Она слишком ценила каждый час, проведённый у моря, чтобы тратить время на сон или довольствоваться видом из окна, имея возможность сидеть у полосы прибоя.

Сиэль выскользнула из одеяльных объятий, обняла сама себя, потёрла руками плечи, чтобы прогнать набросившиеся на голую кожу мурашки. На цыпочках пробежала по прохладному полу, нырнула в ванную, которую заботливо нагрели трубы с горячей водой, — напряжённые мышцы немного расслабились, мурашки отступили, скатились с рук и ног. Ополоснула лицо, почистила зубы, совместив это занятие с приседаниями — хорошим способом согреться и взбодриться.

Пока Сиэль одной рукой доставала из шкафа платье, другая рука привычными движениями расплетала растрепавшуюся за ночь косу. В груди трепетало предвкушение — Сиэль не знала, чего именно, да это и не имело значения, — заставлявшее торопиться на свидание с приморским утром. Приятный на ощупь материал платья скользнул по коже; Сиэль вскинула руки, чтобы застегнуть пуговку, бросила взгляд в зеркало, улыбнулась и подумала, что давно так сильно не радовалась простым вещам. И уж тем более не вскакивала с утра пораньше, чтобы привести себя в порядок, надеть красивое платье и полюбоваться на своё отражение.

В последнее время ей было свойственнее подолгу прятаться от нового дня в кровати, надевать что попало и не причёсываться по несколько дней. Только благодаря вере в целебную силу моря Сиэль переступила через себя, попросила помощи у мамы и в одиночку — чего она раньше никогда не делала — уехала далеко от дома. Она взяла с собой любимые платья, решив, что будет заставлять себя надевать их, чтобы почувствовать себя красивой и перестать пренебрегать своим внешним видом. Но заставлять не пришлось: в доме бабушки Олы, вокруг которого властвовала едва тронутая человеком природа, Сиэль совсем не хотелось ходить в шортах, джинсах и футболках, пропитанных городом. Разве сравнится это воспетое вечно спешащими горожанами удобство с окрыляющим чувством свободы, рождающимся, когда ветер с моря развевает подол лёгкого платья, словно парус?

Дом поздоровался с ранней пташкой чуть слышным скрипом половиц. Сиэль прошла по коридору между дверьми, за которыми спали люди и во все окна смотрели на нежное весеннее утро свободные номера, толкнула входную дверь, спустилась с крыльца и босиком ступила на остывшую за ночь землю. Вместе с запахом сосен, влаги и соли в воздухе витал пьянящий дух приключений. Он будоражил кровь, нетерпеливо толкал в спину: беги же, беги, покажи миру, что готова увидеть и прожить все истории, которые он приготовил сегодня. В такие моменты любая мелочь может оказаться приключением, нужно только не стоять на месте, смотреть в оба и замечать всё, что происходит вокруг.

Но вопреки желанию бегом побежать к морю, Сиэль сделала несколько шагов — подол платья прошелестел по траве, быстро темнея от росы — и остановилась на верхней ступеньке лестницы, ведущей на пляж. Душу, уже готовую парить, вдруг грубо схватил за крылья страх, придавил к земле и ядовито просипел на ухо: «Ну-ну, радуйс-ся, дава-ай, радуйс-ся недолгому щ-щас-стью и хорош-шенько его запо-омни, чтобы с-сильнее с-страда-алос-сь, когда вернёш-шься из этого ра-ая». С того момента, как Сиэль села в поезд в Ормигоне, она всё никак не могла до конца поверить в происходящее. Она будто видела прекрасный сон и старалась от души насладиться им, но не могла — радость то и дело отравляли мысли о пустой и бессмысленной реальности, в которой не слышно шума волн. Эта реальность маячила совсем близко — всего несколько дней, и Сиэль пора будет возвращаться… Куда? Что она станет там делать? Как будет заново строить в очередной раз развалившуюся жизнь?

На помощь внезапной вспышкой света пришло воспоминание. Беззаботное детство, шумная набережная, брызги разбивающихся о бетон волн, маленькая ручка Сиэль — в большой надёжной руке отца. Ещё далеко до того дня, когда всё разрушится и годы разлуки сделают папу и дочку чужими людьми, ничего не знающими друг о друге. Ещё не нужно думать о том, как пережить предательство и заработать денег, зато можно забрасывать взрослых сотнями «почему». Лучше всего это делать с папой: он не из тех скучных людей, которые просят не задавать дурацких вопросов или читают лекцию с кучей непонятных слов. Папа отвечает так, как будто он сам ребёнок, который уже успел откуда-то обо всём узнать.

«Папочка, почему море всегда волнуется?» — спрашивает Сиэль.

«Ну, понимаешь, дочь, — папа гладит подбородок двумя пальцами — он всегда так делает, когда задумывается, — вот устаёт человек от своих проблем, приносит их морю, и спокойно человеку становится. А море за него волнуется…»

«Бедное море, это же трудно! Ему можно помочь?»

«Волнуйся поменьше, — улыбается отец. Потом становится серьёзным и добавляет: — Вообще, морю важно, чтобы к нему приходили. Хоть с горем, хоть с радостью, оно всё примет и со всем справится. Ты за него не переживай, дочур. Оно гораздо нас всех сильнее. Главное — быть ему благодарными».

Теперь Сиэль больше не была ребёнком, но — может быть, в память об отце, каким он был тогда, — хранила в душе детскую веру. В то, что море — это не только километры воды, что оно живое: чувствует, слышит, говорит и волнуется не просто так, а за людей.

— Забери у меня эти мысли, — прошептала Сиэль, устремив взгляд к морю. — Я не хочу думать о том, что будет потом, я хочу быть счастливой сейчас.

Закрыть глаза и слушать шум волн. Забыть обо всём остальном, стоять и дышать в такт прибою — вдох-выдох, вдох-выдох, спокойно, медленно, полной грудью… У меня есть ещё несколько дней в мире, где один идёт за неделю! Прожить каждый, не теряя ни минуты, наслаждаясь каждым мгновением, быть здесь и сейчас, а что потом — то потом.

Сиэль почувствовала, как душа снова наполняется восторгом, а тело не может устоять на месте. И она побежала: вниз по лестнице, едва касаясь ногами ступенек; по холодному песку — к тёплому морю, ещё кажущемуся одним целым с небесами. Мир постепенно наполнялся утренним свечением, звёзды таяли в голубоватой дымке, а Сиэль бежала всё быстрее, и встречный ветер подхватывал и уносил в море все её страхи и печали.

Спустя полчаса из дома вышел Дьюван, одетый в спортивный костюм. Так же, как Сиэль, постоял на склоне, глядя на море и думая о своём. Потом спустился вниз и тоже побежал, но не с места в карьер, а постепенно набирая разгон. В отличие от Сиэль, Дьюван бежал не за чем-то, что ждало впереди, а от того, что гналось по пятам — и, без сомнения, рано или поздно догнало бы. Поэтому он не спешил, но следил за дыханием и пульсом, ощущая, как разогреваются мышцы и пересыпается под ногами песок — одним словом, концентрировался на процессе, давая себе отдых от мыслей.

Сиэль, сидящую у самой воды, Дьюван заметил издалека и подумал, что лучше будет не нарушать её одиночества: наверняка в такой ранний час она пришла сюда именно за ним. Но только Дьюван собрался пересечь пляж, чтобы подняться на склон по одной из многочисленных крутых тропок и продолжить пробежку среди сосен, как Сиэль обернулась и заметила его. Она помахала ему рукой, и Дьюван подбежал поближе.

— Не помешаю? — спросил он, сбавляя шаг. — Нужна техническая остановка.

— Нет, конечно.

Дьюван опустился на землю и принялся развязывать шнурки беговых кроссовок.

— Бегать рано утром вдоль моря — это всё здорово и поэтично, да, — проговорил он. — Но приходится мириться с прозой жизни.

С этими словами Дьюван высыпал из кроссовки горку песка и уныло посмотрел на приставшие к белому носку песчинки.

— Видимо, оно того стоит, раз ты всё–таки здесь, — заметила Сиэль.

— Да мне как-то даже в голову не пришло, что в обуви такие дюны образуются, — Дьюван потряс второй кроссовкой. — Хотя это было предсказуемо.

— Песок не будет набиваться в обувь, если на тебе не будет обуви! — многозначительно произнесла Сиэль и тут же отвернулась, спрятав улыбку за чёлкой.

— А ты, я смотрю, познала жизнь, — улыбнулся Дьюван. Они помолчали. Дьюван понимал, что ему надо взять кроссовки, дойти до утоптанной тропинки и продолжить пробежку, но уходить совсем не хотелось. Хотелось смотреть на бледное, почти сливающееся с морем небо, зарываться ногами в сухой прохладный песок, и негромко переговариваться с Сиэль о чём-нибудь незначительном. С Дьюваном редко случались такие разговоры: всё больше серьёзные, деловые, или же до пошлости обыденные. Непринуждённо поболтать так, чтобы согреться и не пожалеть о потраченном впустую времени, Дьюван мог, пожалуй, только с лучшим другом. А теперь ещё и с этой едва знакомой девушкой.

— Всегда так рано встаёшь? — спросил Дьюван.

— Настолько рано редко. То есть, я это люблю, но давным-давно режим сбила так, что всё утро мимо меня проходит, — Сиэль машинально расправляла подол платья и улыбалась как-то виновато, не глядя на собеседника. — А тут вот само получается. Когда в сказку попадаешь, не очень-то хочется её на сон тратить.

— Понимаю, — кивнул Дьюван.

— И в том, чтобы встречать рассветы, своя какая-то магия есть, — продолжала Сиэль. — У моря особенно.

Дьюван обернулся на поросшие лесом холмы, за которыми пряталась рассветная красота небесной палитры, и заметил:

— Тут на рассвет особо не полюбуешься.

Сиэль пожала плечами:

— Дело же не только в картинке, но и в общей атмосфере. Даже больше в ней, наверно. Конечно, жаль, что нельзя увидеть малинового диска у самого горизонта — он всегда такой красивый. Зато скоро золотые лучи будут на верхушках деревьев сидеть, и вон те облачка над морем зарумянятся, — и Сиэль с мечтательной улыбкой окинула взглядом сосны.

— Тебе бы книжки писать, — заметил Дьюван. — Здорово мир видишь, и описываешь красиво.

— А я пишу, — руки Сиэль продолжали теребить платье и просыпать сквозь пальцы горсти песка.

— О, тогда жду бестселлер! — Дьюван поднялся и отряхнул одежду. — Ладно, побегу я, а то скоро солнце припекать начнёт.

Он пересёк широкий пляж, поднялся на холм, приминая щекочущие ноги травинки, остановился, чтобы обуться, и посмотрел вниз. Там, у воды, словно балерина из музыкальной шкатулки, кружилась в танце белая фигурка Сиэль.

После завтрака Дьюван расположился в тканевом шезлонге в тени высоких кустов. В столовой нашлась стопка книг, и Дьюван выбрал незамысловатый роман, который теперь читал (вернее, больше просто бегал глазами по строчкам, занятый своими мыслями). Вдруг за зелёной оградой послышались голоса.

— Помочь тебе?

— Ты чего, это же моя работа, ты сюда так-то отдыхать приехала!

— Да ладно тебе, я всё равно с тобой болтаю, надо же чем-то руки занять.

Между деревьями мелькнула Руслана с корзиной только что постиранного белья. За ней показалась Сиэль, на ходу собирающая в хвост волосы. Девушки шли на залитую солнцем площадку за домом, где были натянуты верёвки с гроздьями прищепок.

Дьюван прикрыл книгу, заложив страницу пальцем, и прислушался к долетающим голосам. Иногда неразборчивые слова превращались в звонкий, беззаботный, согревающий душу девичий смех. Дьюван закрыл глаза и погрузился в воспоминания: вот он делает уроки у открытого окна, за которым цветёт весна, а в коридоре мама с сестрой вешают бельё. Вельта безостановочно говорит и спрашивает, мама отвечает и смеётся, а потом они смеются вместе — счастливые, беспечные, живые…

Дьюван открыл глаза, понемногу возвращаясь в реальность. Голоса звучали всё отчётливее: девушки закончили с бельём и возвращались обратно.

— …В Приморский съездить, — услышал Дьюван. — Говорят, красивый.

— Ой, потрясающе уютный город, тебе сто процентов понравится! У меня выходной завтра, можем вместе сгонять.

— Давай! А бабушке кто-нибудь будет помогать?

— Она и сама прекрасно справляется, когда я уезжаю. Бабушка Ола не из тех хозяев, которые просто бизнес ведут, а всё остальное на работников скидывают. Это её дом, и она душу в него вкладывает. А заодно чужие заблудшие души вокруг собирает.

На этом моменте Дьюван невольно усмехнулся, вспомнив свою реплику про блуждающую во тьме душу. Между тем девушки зашли в стоявшую неподалёку беседку и устроились отдохнуть на разложенных по скамейкам подушках.

— Вот Ирэн с Томом, — продолжала Руслана, — повариха и таксист, одинокие, несчастные люди, а здесь своё место нашли и расцветают потихоньку. Постояльцев не очень много всегда, иначе не будет так душевно, но все… м-м-м, — Руслана замялась, подбирая слово, — ну, как будто никого «чужого» тут не бывает, если ты понимаешь, о чём я.

— Прекрасно понимаю.

— Это магия просто какая-то, не иначе!

— И правда — «маяк», — улыбнулась Сиэль.

— Ага. Я тут свою бурю уже переждала. Вроде бы дальше надо двигаться, но страшно пока.

— Тебе непременно надо поступать!

— Для начала надо показать тебе Приморский, — перевела тему Руслана. — Готовься к путешествию: надо будет встать с утра пораньше, до элки дойти…

— Простите, что вмешиваюсь, — у порога беседки появился Дьюван. — Услышал краем уха, что вы в город собираетесь. Я как раз туда по делам заглянуть собирался, могу подвезти, и обратно тоже. Только на пробежку с утра схожу.

Следующим вечером Дьюван с Николасом сидели на излюбленном месте встречи — за столиком в кафе «Чайка».

— Ну и что ты опять в городе делаешь? — поинтересовался Николас.

— По тебе соскучился, — усмехнулся Дьюван. — А вообще — девчонкам помочь решил, чтобы по электричкам не мотались. Ну и в офис заглянуть надо было, отпуск-то у меня незапланированный всё-таки.

— В противном случае небо упало бы на землю, — вставил Николас.

— Девочки сюда прийти обещали, как нагуляются, — Дьюван пропустил реплику друга мимо ушей. — Как насчёт новых знакомств, товарищ экстраверт?

Они пришли через пару часов — уставшие, но довольные. Сиэль — всем увиденным, Руслана — ролью экскурсовода по родному любимому городу.

— Как тебе городок? — спросил Дьюван, познакомив девушек с Николасом.

— Чудесный! Как с картинки! И люди с огнём танцуют на площади, у нас такого не увидишь!

— Главное впечатление дня, — улыбнулась Руслана. — Как увидела их, так и застряла на полтора часа, не оторвать было!

Разговор оживлённо забурлил и надолго увлёк собеседников. Наконец Руслана посмотрела на часы и со вздохом сказала:

— Хорошо с вами, но кому-то работать завтра.

— Ты что, тоже на отдыхе работаешь? — спросил Николас.

— Я не на отдыхе, — рассмеялась Руслана. — Я работаю в отеле, и живу тоже там. Сегодня вот отпустила хозяйка город гостье показать.

— А росла ты здесь? — вдруг спросил Николас. Получил утвердительный ответ и задал следующий вопрос:

— В каком районе?

— Ну-ка, ну-ка, что тут такое началось? — подался вперёд Дьюван.

— А вы с какой целью интересуетесь? — строго спросила Руслана, глядя на Николаса сверкающими задором глазами.

— Да я просто всё смотрю на тебя и понять не могу, где мы виделись и виделись ли… Но есть такое ощущение… Короче, мы случайно не могли в один садик ходить? На Лазурной улице.

Руслана на секунду задумалась, потом её глаза расширились.

— Да ла-адно! Ты же тот мальчик, который сделал куличики для воспитательницы, да?!

— Тебя же в садике Русей называли?

— Да-а, но теперь я предпочитаю, чтобы звали Ланой.

— Ничего себе, а мир-то тесен! — засмеялась Сиэль, обожающая подобные ситуации.

— Погодите, а что за история с куличиками? — осведомился Дьюван.

— Там была очень красивая и добрая воспитательница, я сделал куличики, показал ей и говорю: «Это вам, я вас люблю!» Надо мной вся группа смеялась потом.

— Вообще-то не вся, я оценила! — заявила Руслана. — По-моему, это ужасно мило.

— Да он вообще милашка, — вставил Дьюван.

— А помнишь, как морскую свинку мыли в раковине?

— Конечно помню, это было нашим любимым развлечением! А помнишь…

Дьюван с Сиэль переглянулись и тихонько засмеялись.

— Кажется, им есть о чём поговорить, — констатировала Сиэль.

— Жаль только, что они не выяснили это раньше, — Дьюван бросил взгляд на часы. — Что-то мне подсказывает, что в ближайшее время мы отсюда не уедем.

Руслана и Николас нырнули в общие воспоминания, и Сиэль с Дьюваном тоже заговорили о детстве, — а вместе с тем, конечно же, о море. Сиэль рассказывала, как влюбилась в него по картинкам и попросила у отца, уверенная в его всемогуществе: «Папа, сделай мне море!»

Папа посадил дочку на колени, серьёзно посмотрел в её глаза своими васильково-синими и обещал, что обязательно сделает, если она будет умницей и подождёт. Сиэль кивнула головой, обвила ручонками папину шею, прижалась щекой к его рыжей бороде и мечтательно улыбнулась.

Ей было четыре года, когда папа сдержал обещание: взял дочку с собой в командировку, привёл на морской берег, присел на корточки и сказал ей на ухо: «Видишь, малышка, папа сделал море».

— До сих пор эта картинка перед глазами, — вдохновенно рассказывала Сиэль своему слушателю. — Красивая зелёная набережная, высокий берег и посеребрённая солнцем синева до самого горизонта…

— Твой папа молодец, — улыбнулся Дьюван. — После таких историй начинаю жалеть, что у меня не было отца..

Сиэль хотела спросить, как так получилось, но побоялась: слишком уж личная тема. Немного помолчав, она задала другой вопрос:

— А ты помнишь первую встречу с морем?

Дьюван мысленно улыбнулся тому, как Сиэль воспринимает море — как живое существо. Впрочем, он и сам, пожалуй, так его воспринимал, просто не отдавал себе в этом отчёта.

— Не помню, — с сожалением признался он и на несколько секунд задумался.

Опять её смех в ушах. Небо, брызги, солнце… Неужели я расскажу об этом? О том, что так берёг ото всех, о сокровенном, болезненном, родном… Она ведь начнёт задавать вопросы… Но так хочется, почему-то так хочется именно сейчас, именно с ней поделиться этим воспоминанием.

— Зато… — Дьюван замялся, бросил взгляд на собеседницу — та смотрела с интересом и участием, — дёрнул плечами, будто скинул физически ощутимое напряжение, и закончил: — Зато помню, как сестра моя его в первый раз увидела.

И он, понизив голос так, что Сиэль приходилось прислушиваться (Николас с Русланой разговаривали очень энергично и громко) поведал, как показал сестре море и научил её плавать. Как она всей душой полюбила водную стихию, мечтала стать русалкой и подолгу не вылезала из воды.

Обычно Дьюван не говорил о сестре ни с кем, кроме Николаса и — очень редко, потому что они вообще общались редко, — мамы. Но стоило ему упомянуть Вельту в разговоре с Сиэль, как желание добавить подробностей, оживить в рассказе смех, радость и непосредственность любимой сестрёнки, зачем-то влюбить в неё слушательницу, взяло верх и заставило как никогда красочно описывать вспомнившийся день. И когда закончился его рассказ о первой встрече Вельты с морем, прозвучал вопрос, которого Дьюван боялся, на который он не хотел, но вынужден был отвечать:

— А сколько ей сейчас?

— Было бы столько же, сколько тебе, — быстро, с искусственным спокойствием проговорил Дьюван, — но теперь ей всегда будет десять.

Первые пару секунд с лица Сиэль не сходила улыбка: она не успела осознать того, что только что услышала. А потом вдруг поняла, и внутри у неё как будто что-то оборвалось. Она успела живо представить себе эту девочку, умилиться тому, с какой любовью относится к ней брат, согреться его пропитанным нежностью, светом и морским воздухом рассказом… И вдруг на всё это упала мрачная, леденящая душу завеса смерти. Смерти ребёнка, которая всегда кажется страшнее и несправедливее.

Что же могло случиться? Каково ему было? Бедные родители… Как ему на это ответить?

— Можешь ничего не говорить, — мягко сказал Дьюван, будто услышав её мысли. — Прости, что загрузил.

Сиэль хотела ответить, но Дьюван решительно отодвинул кресло.

— Кто-то работать завтра собирался… Пойдёмте, кафе закроется скоро.

Они вышли на улицу, в сумеречные объятия по-летнему тёплого вечера. В сквере напротив пели под гитару и звонко смеялись подростки, на небе загорались звёзды, в воздухе пахло цветами. Дьюван опустил стёкла в машине и включил музыку, которая веяла атмосферой свободы и приключений. Песни так успокаивали, а радостный смех Русланы был таким заразительным, что мрачная тень на душе Сиэль быстро развеялась. Девушки подпевали знакомым исполнителям и высовывались из окон; светлые волосы Сиэль и каштановые кудри Русланы развевались по ветру, на счастливые лица падал апельсиновый свет фонарей.

— Ник, возьми-ка камеру, — движением головы Дьюван указал на бардачок. — Кажется, что-то важное происходит.

Николас с готовностью включил устройство, повернулся к пассажиркам и принялся ловить мгновения. И неважно, что фотографии получались нечёткие и смазанные — на них была жизнь, молодость и беспечность, смеющиеся лица и горящие глаза.

— Дью, я карту памяти заберу с собой? — спросил Николас. — Девчонкам на память распечатаю.

— Бери, конечно. Вот и твоя остановочка, кстати.

— Отдыхай как следует, — наказал Николас другу, выходя на тротуар.

— Ну мам, — усмехнулся Дьюван.

— Лана, пожалуйста, во имя нашей детсадовской дружбы, присмотри за этим трудоголиком! — он одарил Руслану тёплой улыбкой, помахал Сиэль и захлопнул дверь. Колёса зашуршали по асфальту, автомобиль развернулся и исчез в быстро опустившейся на город темноте весенней ночи. Николас проводил его взглядом и, не прекращая радостно улыбаться, взлетел по лестнице в свою квартирку.

Трое молодых людей не спеша поднимались по склону холма. Влажная от росы трава щекотала ноги, тихо дышало спящее ночное море. Шумный восторг прошёл, осталось приятное послевкусие и накатила сладкая усталость.

— Я столько потрясающих эмоций за один день почти год не испытывала, кажется, — негромко поделилась Сиэль, шагнув на облитое тёплым светом крыльцо.

— А я — девять лет, — отозвался Дьюван.

Сиэль посмотрела на него, их взгляды встретились.

— Спасибо, — сказал он вдруг, не отводя глаз. Потом улыбнулся Руслане и открыл дверь, пропуская девушек в дом.

Глава 3

Назавтра Сиэль снова поднялась до рассвета. В «Маяке» она всякий раз просыпалась с ощущением, какое бывает в преддверии праздника, когда ты ещё ребёнок, — и каждый день действительно становился праздником.

Сиэль спускалась к дремлющему морю, как обычно босиком, и сердце её, как в первый раз, замирало от восторга.

Можно ли к этому привыкнуть? Можно ли жить у моря и не обращать на него внимание, не вскакивать с утра пораньше, чтобы поздороваться с ним?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно было прожить на берегу как минимум в десять раз дольше, чем находилась здесь она, но такой возможности не было. Зато была возможность увезти с собой в далёкий бетонный город воспоминания об этой неделе, и Сиэль старательно собирала их. Солёный запах водорослей, прилипшие к влажной коже песчинки, цвет предрассветного весеннего неба, немолчная песня волн — Сиэль пыталась сохранить всё это в памяти как можно отчётливее — до новой встречи с морем.

Она ступила на гладкий блестящий песок, на котором отчётливо отпечатались следы босых подошв, и едва успела приподнять подол: морская пена с ласковым шёпотом обняла и согрела её ноги.

В душе Сиэль таилось ожидание чего-то. Оно возникало и раньше, но теперь было более отчётливым, хотя понять его она всё равно не могла. Или могла, но боялась. А когда на пляже появился Дьюван, сразу стало ясно: этого она и ждала. Как будто его присутствие, пусть совсем недолгое, делало утро более полноценным.

На этот раз он не бежал, а спокойно шёл, вместо спортивного костюма на нём была футболка и лёгкие коричневые брюки, а за плечами, что совсем уж странно, висел рюкзак. Мысль о том, что Дьюван уезжает, уколола Сиэль больнее, чем она могла бы представить — если бы решилась об этом думать.

— Доброе утро, — сказал Дьюван. — Прогуляешься со мной?

— Куда? — удивилась Сиэль.

— Туда, — Дьюван хитро улыбнулся и неопределённо махнул рукой в сторону маячащих впереди холмов. — Только побыстрее надо, а то опоздаем.

— Куда опоздаем? — Сиэль удивилась ещё сильнее.

— Поймёшь, когда придём. И вообще, почему так много вопросов? Где дух авантюризма, где готовность к любому приключению?

— Ладно, ладно, — Сиэль засмеялась и смахнула с лица чёлку. — Веди. И не окажись маньяком, пожалуйста, меня это разочарует.

— Ну всё, придётся разманьячиваться, — усмехнулся Дьюван, — а то грустно будет упасть в твоих глазах.

Скоро под их ногами перестал шуршать песок: теперь они шагали по утоптанной тропке. Дьюван взглянул на ноги спутницы.

— Не холодно тебе босиком?

— Да нет, — пожала плечами Сиэль.

— Дикарка.

Это слово прозвучало с такой интонацией, что Сиэль восприняла его как комплимент.

— В городе я такой не была, — сказала она. — Я там даже платья почти не ношу, а тут так бы и не снимала. И обувь носить не хочу. Как будто что-то в этом есть такое… Ну, я ближе к природе становлюсь, что ли, и больше… собой. Хочется на максимум мир ощущать, и от внешнего вида тут много зависит, оказывается. Надеюсь, ты что-нибудь понимаешь в моей болтовне.

— Да, прекрасно тебя понимаю, бывает такое желание, — кивнул Дьюван. — Правда, ты в этом явно больше преуспеваешь, чем я.

Низкий кустарник постепенно сменялся соснами, тянущими в разные стороны узловатые руки-ветви. Небо совсем посветлело, и только над морем, у самого горизонта, ещё мерцала пара звёзд. Вдруг в просвете между соснами показалась грязно-белая стена, поросшая мхом. Сиэль не успела задуматься над тем, что это за дом: деревья расступились, и девушка увидела стремительно уходящую вверх башню, навевающую мысль о сказочных принцессах, запертых в глухом лесу.

— Была когда-нибудь на маяке? — голос Дьювана вернул Сиэль из сказочных грёз в не менее сказочную реальность.

Дьюван перевёл взгляд на босые ноги девушки.

— Вот об этом я зря не подумал, конечно, — он задумчиво закусил губу. — До лестницы так не доберёшься, тут стёкла выбиты.

Сиэль грустно посмотрела на вершину маяка, — настоящего маяка, откуда-то возникшего посреди леса, — куда ей сегодня не удастся забраться. И вдруг почувствовала, что её ноги отрываются от земли: совсем не напрягаясь, как будто Сиэль была невесомой, Дьюван осторожно взял её на руки.

— Так проще всего будет, — невозмутимо объяснил он, — не бежать же теперь за обувью.

Он просто мне помогает. Тут нет ничего такого. Не надо себе ничего придумывать… Но как же нежно он это делает, как давно я не чувствовала себя такой невесомой, хрупкой и оберегаемой.

Дьюван миновал опасное пространство перед маяком, поднялся по ступенькам крыльца, ловко втиснулся в пустой дверной проём и бережно поставил Сиэль на нижнюю ступеньку винтовой лестницы.

— Здесь, вроде, не на что напороться, но всё равно поосторожнее иди, — предостерёг он.

Когда они поднялись на смотровую площадку, солнце уже выглядывало из-за горизонта — нежно-розовое, чуть тронутое позолотой. Дьюван вынул из рюкзака плотный клетчатый плед и расстелил на полу. Сиэль уселась, накрыла ноги подолом платья и поплотнее укуталась в накинутую на плечи кофту.

— Странно, что Ола никак этот маяк не использует, — проговорил Дьюван.

— Думаю, ей это не нужно, — пожала плечами Сиэль.

— Тебе больше нравится мысль, что она не бизнесвумен, а волшебница, лечащая заблудшие души? — Дьюван присел на край пледа и принялся доставать термосы и бутерброды.

— Почему бы и нет? — улыбнулась Сиэль. — К тому же, совсем необязательно быть волшебницей, чтобы больше стремиться облегчить жизнь людям, чем заработать много денег.

— Мне бы для такого точно пришлось стать волшебником.

— Если на свои деньги ты делаешь людей счастливее, ты уже волшебник, — Сиэль сделала глоток ароматного чая из протянутого ей термоса и блаженно зажмурилась.

— С чего ты взяла, что я так делаю?

— Ты свозил нас в Приморский и накормил за свой счёт, например. И теперь вот кормишь меня.

Дьюван расхохотался.

— Если бы я зарабатывал ради таких «чудес», мне бы хватало одной десятой моего нынешнего дохода.

— А ради чего ты зарабатываешь?