Израиль моими красивыми глазами

Предисловие

Дорогой читатель! Я жутко нервничаю, заставляя вас своими красивыми глазами с обложки книги, купить и прочитать сборник моих рассказов. Я написал их спонтанно. Они помогли мне пережить острую ностальгию по самому яркому и любимому периоду моей жизни, репатриации в Израиль в начале 90-х. Будучи по жизни клоуном и обладая острым языком, я позволил себе пополнить ряды писателей, настрочив на одном дыхании более ста небольших рассказов, эссе. Лучшими из них и хочу поделиться с вами. Сразу хочу предупредить. Это мой Израиль. Моими красивыми глазами. Израиль начала 90-х. Все фамилии и имена придуманы, во избежание любых совпадений с ныне живущими персонажами. Истории основаны только на реальных событиях и дофантазированы мной в меру моего художественного воображения. В качестве иллюстраций я использовал портреты в оригинальной объёмной технике всеми любимых артистов еврейского происхождения. Картины для оформления книги любезно предоставил яркий и известный испанский художник. Я сам. Мои рассказы заставят вас и смеяться и плакать. Они живые и честные. Я не загружаю ваши мозги заумными текстами, приводящими к размышлениям. Моя цель — улыбаться по жизни самому и заразить улыбками вас.

В некоторых рассказах я употреБЛЯю ненормативную лексику. Но куда ж сейчас без неё.

Добро пожаловать в мой Израиль.

Не судите строго, лучше напишите книгу про ваш Израиль. Вашими глазами. Если они у вас такие же красивые.

С уважением,
Юл Ханчас.

Конь ортопед

В начале 90-х, в Израиле приближался очередной пейсах. Еврейская пасха — это и долгожданное время длинного отпуска, и полное отсутствие всего не кошерного в магазинах. Поэтому в это прекрасное весеннее время, в Израиле делать абсолютно нечего. Наша молодая, дружная компания репатриантов из бывшего СССР, не обладая тогда большими финансами для путешествия по Европе, Америке или Азии, выбрала дешёвого соседа, Египет. Недозахваченные Израилем территории. Шикарный берег красного моря, с пёстрыми рыбками и бескрайними пляжами, могли вполне себе хорошо уместиться на карте Израиля. Но Моисей не дошёл, а Арик Шарон не решился. Поэтому, Дахаб стал для нас ближним зарубежьем.

В то время я баловался атлетизмом и всячески старался походить на Жан-Клода Ван Дамма. И так как я был красивее его, то тщательно прокачивал мускулатуру тела, чтобы обогнать кумира миллионов уже по всем параметрам. И именно перед долгожданным путешествием в Дахаб, на одной из тренировок, я подорвал спину и понял, что поездка моя накрылась еврейской пасхой. Боли в пояснице не отпускали, отдавая в правую ногу и молодое, боевое правое яичко.

Я очень сожалел и убеждал друзей ехать без меня. Но, к моему удивлению и скрытой радости, девочки из нашей компании предложили мне свою помощь в качестве грузчиков, только бы я поехал с ними. Нашпиговав попу уколами, меня бережно погрузили в такси уже за шлагбаумом после границы в Эйлате, и мы двинули на антикварном Пежо 405 через бесконечные горы в заветный Дахаб. Я стонал, но терпел. Мне даже полностью отдали заднее кресло, в котором я лежал, мечтая скорее выйти. Водитель — бедуин крепко и смачно затянулся гашишным кальяном, сказал УАХЛА, и со стеклянными глазами, вдавил педаль босой ногой погонщика верблюдов. По песочной дороге, без единого деревца и строения, между лысых гор, мы доехали до наших бунгало со скоростью 140 км за четыре часа.

Меня вытащили в позе сфинкса. Положили на бетонную кровать, покрытую коврами. Налили в качестве анестезии стакан вискаря из дьюти фри, и сами побежали смотреть рыбок в морской аквариум. Вискарик немного выпрямил и оживил меня. Еще пол стакана ирландского обезболивающего мне хватило до следующего утра. Но! Утром друзья сообщили мне, что у нас уже запланирована экскурсия на лошадях и верблюдах по горам, и надо ехать обязательно. Всё оплачено, кони заправлены и готовы морально и физически. Меня периодически под руки тащили на себе то Жека, то Шурик, то девочки. Я не притворялся, хотя имея хорошие актёрские способности, вполне таки мог.

Кони ждали. Мне достался конь размером XS. Я не мог на него взобраться сам. Коню что-то сказали на ухо на арабском. Он послушно лёг. Я аккуратно сел в седло. Конь, заметно пошатнувшись, встал. Со стороны было ощущение, что я достал с антресолей своего деревянного коня из детства и сел на него. Он немного перерос пони, став конём, но не дотягивал называться рысаком или арабским скакуном. Седло со стременами было рассчитано на лилипутов. Короче, все вокруг меня дружно ржали надо мной. Я гордо решил, что это над конём. Так было легче моему самолюбию.

Все уже сделали по три круга. Мой конь стоял. Я просил его и на иврите, и на русском, и на английском, даже на украинском языках, добивая арабскими словами. Но конь стоял. Гордо и безжизненно. Друзья катались. Оплаченное время подходило к концу. Конь стоял. Спина болела. Ко мне подъехал на своём коне мой друг Шурик. Отдыхая, он закурил сигарету. Посмеялся надо мной. Потом над конём. Потом опять надо мной. Еще раз над конём. Докурил и сдал немного назад. Я смотрел вперёд и не видел хитрые глаза Шурика. Ему повезло, иначе я бы его убил. Докуренный бычок Шурик крепко приложил в правую ягодицу моего недоконя. Конь рванул с места так, словно первая ракета полетела в космос. От перегрузок я почувствовал себя Гагариным. Успев вспомнить, что до этого я никогда не ездил на лошади, мои клетчатые шорты стали теплее в области паха. Конь нёсся со скоростью звука. На него можно было ставить ставки на ипподроме и он бы не подвёл. От жопы коня пахло жаренным и это только драматизировало ситуацию. Где у него тормоза и как поворачивать конём, я не знал. Ужаленный в жопу конь превращался в точку на горизонте. Наконец то устав, он повернул в сторону Израиля и поскакал назад. Я вцепился в него и молился богу Яхве. Не доезжая до финиша метров сто, конь резко затормозил. Встал на дыбы. Заорал, или что там кони делают, по — лошадиному. И, сбросил меня на землю. Упал я своими стокилограмами именно на больную спину.

На небе шли заключительные титры моего короткометражного кино жизни. Боковым зрением мне казалось, что друзья бегут ко мне с венками и все в чёрном. Я лежал и прощался с только что начавшейся, новой жизнью в Израиле. Друзья прибежали быстро. Аккуратно подняли меня. Девочки плакали. Ребята перемигивались и ржали в кулачки. Я сделал первый шаг. Удивился. Сделал второй. Третий. Побежал. Взял Шурика на руки. Побежал с ним. Упал. Отжался. Сделал тридцать приседаний. Попрыгал. Спина не болела. Не болела вообще! Я не верил себе. Конь подошёл ко мне и как то странно посмотрел на меня. Боком. Одним глазом. Мне показалось, что он даже улыбнулся и что то знает в медицине. Шурик стал извиняться, но я только обнял его и расцеловал, ибо именно с его окурочка и началось моё исцеление. В бунгало я допил вискарь и у нас в Египте закончился алкоголь. Но это уже совсем другая история…

Кабан

Израиль страна маленькая. Окружённая морем и врагами. Если Моисей сорок лет вёл за собой евреев с юга, то они немного не дошли. Не доползли хотя бы до Турции или Болгарии. И территория больше и климат мягче. Если шли с севера, то повезло, но территорию мелом надо было очертить раза в три больше. Но что вышло то вышло. И надо маленькую родинку защищать! Для этого создали оборонительную армию и назвали её самой сильной в мире. И по боевому духу она таки да, самая сильная. Служить в ней с самого рождения мечтает любой израильтянин. Любовь к маленькой родинке вливается с молоком матери, и к моменту службы превращается в чувство глубокого патриотизма.

Служат все. Кто не служил, тот либо дебил либо хочет таковым являться. Чтобы распознать дебила, умный Израиль придумал понятие профиля. Максимальный профиль полноценного здорового и вменяемого солдата является числом 97. Почему не 100? Мы задавались этим вопросом часто. И ничего кроме обрезания либо кашлял в детстве, не нашли. Решено было, что даже в Израиле совершенных не существует, поэтому и убрали три цифры, дабы уравнять лучших. У меня был профиль 97, хотя я и требовал 100, так как до обрезания так и не дошло, а в детстве я кашлял мало и только в варежку. Низший профиль являлся красивым числом 21. Им и занимался кабан.

Понятие кабан я запомнил сразу, будучи кабаном по году рождения и любителем свининки на щедрых украинских столах. Кабан расшифровывался как кацин бриют нэфэш. Точнее офицер психического здоровья. К нему отправляли обкурившихся заколдованной травой, сбившихся с пути и трудных подростков из неполных семей. Он проводил беседы, и немного поднимая профиль наводящими вопросами о том, что квадрат таки имеет четыре стороны, отправлял в армию. Как правило, таким экземплярам автомат уже не выдавали. Но и без оружия, в гневе они были опасны. Особенно во время военных действий. Главное, было вовремя их направить против врага, чтобы в панике, они не перебили своих.

Со мной проходили медицинские комиссии и сложные тесты грузинские братья. Еврейские грузины. Грузинские евреи. Давид и Гелла. Крепкие ребята, с золотыми якорными цепями толщиной в палец на толстых волосатых шеях. Цепи были работой их папы из Ашдода, ювелира и менялы Резо. Перспектива менять деньги на другие деньги и гонять по вечерам на новеньких БМВ и субару, снимая белокурых эмигранточек на ласковых ашдодских пляжах, сильно манила братьев. Поэтому, Давид и Гелла решили закосить. В Грузии актёрскому мастерству обучают в родительских домах, а в школе, вместо золотых медалей выдают Оскара. Братья выучили роли, написанные папой под редакцией мамы Софии, и были готовы удивить кабана. Я вышел из кабинета с печатью «годен». Давид с порога стал гавкать и задирать ногу на тумбочку, пытаясь её описать. Лаял громко и с выражением, войдя в роль кастрированного бультерьера, чтобы не оставить кабану никаких шансов. Гелла элегантно, словно фокусник, достал коробок со спичками, бросил их на пол, присел рядом и звал его КысКысКыс, поглаживая живот коробки и ожидая котят. Кабан служил в армии более десяти лет и видел разное, поэтому предложил помочь принять у коробка роды, а Давиду выдал баночку для анализов. Поверил им по Станиславскому. Вышли они счастливые с 21 профилем. Давид даже пол дня лаял по инерции. Не мог выйти из роли.

Мы встретились через месяца два. Я вернулся после курса молодого бойца домой, с автоматом и сумкой халявных марсов и сникерсов с военной базы. Переодевшись в гражданку, с оружием на плече, поехал к друзьям в Ашдод отмечать шабат. Там, возле банка Леуми, я случайно и встретил несчастных на вид, братьев. С пачками денег они стояли у банка, выискивая в прохожих клиентов на обмен валюты. Гелле папа купил новенькуЮл Субару Леонэ. Машина белого цвета красовалась на стоянке возле дома. Права в полиции аннулировали до ожидаемых родов спичечного коробка. Кабан часто звонил им домой и спрашивал, родила ли кошка и как назвали котят. Делал это цинично, на полном серьёзе, как доктор. Гелла плакал и клялся, что он косил по глупости и вполне здоров. Что коробок спичек не может родить котят. И что он уже готов служить. И если надо, то даже немножко больше чем все. Давид же по блату хотел устроиться в столовую аэропорта Бен Гурион, где готовили контейнеры с едой для самолётов. Там можно было жрать сколько угодно и немножко пиздить в семью. Но со справкой от кабана и профилем 21, его не пустили даже на порог. Давид звонил в кабинет врача, требуя помочь ему. Но кабан отвечал на претензии и извинения Давида лаем королевского пуделя и даже переходил на истошный вой. Давид хотел застрелиться, но и оружие ему не выдавали нигде.

Не знаю как именно и чем они его потом убедили, но через год службы в танковых войсках, я напросился служить рядом с домом. И уже в генеральном штабе Тель авива, Кирье, однажды я встретил двух изрядно потолстевших братьев, чистящих мешки с луком и картофелем на кухне в столовой, где мы ели. Вместо автоматов им выдали ножи для чистки, но и это оружие говорило о том, что они вполне достойны называться гордым именем «Солдат Израилев».

В столовой кормили вкусно, но это уже совсем другая история)!

Пидор

Легенды о том, что евреи любят и умеют экономить, созданы и раздуты до величины дирижабля самими евреями, чтобы экономить и быть в этом первыми. И если для русского человека экономить считается постыдным, то евреи своей экономией могут содержать весь русский мир и еще откладывать немножко себе. Первые еврейские экономисты были отмечены еще при создании древнейшего языка, иврита. Он появился в результате общения Адама и Евы со змеем и стал первым языком на созданной земле.

Разработчики иврита сэкономили в его письменности по самому максимуму. Полностью убрали все гласные, и не остановились на этом. В остром экономическом приступе, словно по заказу редактора свыше, они сэкономили на некоторых первых согласных. Так, одинаковые в написании буквы Б и В, в начале слова читались только как Б. Такая же участь постигла и несчастную букву Ф, которую заменила стойкая П.

Евреи и считаются самыми умными в мире именно потому, что кроме них самих на иврите правильно прочитать не может никто. Человек, безошибочно читающий на иврите без огласовок, приравнивается к полубогу, близок к совершенству, постиг тайну святого Грааля. Уровень Бога достигает в Израиле тот, кто с первого раза без единой ошибки прочитает слово Джигурда или Гондурас, что в русском языке в принципе, одно и то же. Я долго привыкал к письменности иврита без точек, но, то, что в начале слова всегда звучит П а не Ф, запомнил однажды раз и на всегда.

Курс молодого бойца в израильской армии подходил к концу. Наш отряд размещался на территории, которые в последствии были возвращены палестинским мирным жителям. Длинное бетонное здание было укомплектовано двухъярусными пружинными кроватями. Большая часть солдат были русскоговорящие из бывшего СССР. Я лежал сверху. Днём разрешалось заниматься своими делами, и мы предпочитали поспать. Набраться дневным сном сил, перед ночными забегами в женский батальон через дорогу.

Скрипя старой, как само здание, дверью, вошла молоденькая командир роты, израильтянка Сагит. На неё не сразу обратили внимание. При всех её пышных формах и безупречно вздёрнутом к небу ашкеназийском носике, она успела достать всех утренними отжиманиями от пола так, что видеть её никто не желал. Даже в солдатских эротических фантазиях. Сагит достала записную книжку из маленького кармана на большой груди. Открыла её на нужной странице, и громко, чтобы хоть как то обратить на себя внимание, зачитала — «Пидор, на выход, к тебе приехала бабушка!».

Среди шестидесяти моих сослуживцев, готов поклясться, пидоров не было. Никто не отреагировал. Сагит повторила, вглядываясь в написанное — «Пидор, собирайся к проходной. Тебя ждут». Но пидор не откликался. Все переглядывались и не доверительно смотрели друг на друга. Я, на всякий случай, перевернулся на живот, чтобы не смущать своим тылом соседа снизу. Вдруг это он? Из всех шестидесяти солдат, я был уверен только в себе и в том, что пидор точно не я. Сагит знала, что Пидор точно среди нас. Так было написано в её книжице командиром роты. «К Пидору приехала бабушка из Иерусалима. Бабушка Пидора ждёт встречи с внуком», — не унималась настойчивая младший сержант. Но Пидор не сдавался. Признать на четвёртом месяце службы то, что он Пидор, после походов в баню, общих душевых, марш-бросков и двухъярусных кроватей, не хотел никто. Сагит перешла в наступление и наконец, зачитала фамилию — «Пидор Богданов, с вещами на выход!!».

Я не зря повернулся на живот, ибо Богданов лежал подо мной. То, что он Пидор и об этом знает наше командование, обескуражило меня. Я спал над ним уже третий месяц и ни разу не почувствовал через старенький матрац его твёрдое имя. Солдат из Молдавии, лежавший с ним рядом, натянул одеяло на глаза. Здоровенный белокурый воин с Житомира, чистивший автомат напротив, завернул недоеденное сало с луком и спрятал их в изношенный баул цвета хаки. Вернувшиеся из душевой армяне проявили интерес и подсели поближе.

«Я не Пидор!», — грозно заявил солдат Богданов. «Я Фёдор, Фёдор Богданов». «Фиодор, Пидор, Фиодор, какая разница?», — извинилась Сагит. Вся рота выдохнула и я перевернулся снова на спину. К концу курса у каждого из нас были характерные клички и прозвища, которые мы заслужили за четыре месяца дружно проведённого курса молодого бойца. И тут не нужно быть умным евреем, чтобы понимать сразу, как еще долго впоследствии мы называли сержанта Богданова. После армии он даже сменил имя на Пинхас.

Не сладко жилось Федям в Израиле. А девушка с фамилией Фёдорова на второй год проживания в Ашдоде сошла с ума. Именно в Ашдод в начале 90-х завернула большая грузинская диаспора. Но это уже совсем другая история.

Бумажные самолётики

В середине 90-х, я познакомился и подружился с весёлой компанией молодых ребят из Бат-Яма. Нас объединяли музыка, молодость и бесконечное вино. Город назвали очень правильно, Дочь Моря, ибо пляжи красовались роскошными смуглыми русалочками. Четыре квартала разделяли бескрайний пляж от квартиры моего друга, где все и собирались в свободное время. Несколько кругов вокруг домов всегда заканчивались успешной парковкой, и я бежал трезвыми ногами к заветному подъезду, вооружённый пакетом горячих бурекасов и бутылкой румынского красного вина.

Каждый раз, с неба на мою лысую голову пикировали несколько бумажных самолётиков. Русско-бухарские дворники злобно ворчали, лая в небо что то про небесную маму. В ответ на это, как правило, с неба плавно шёл на посадку очередной самолёт. Ругаясь уже на своём языке, дворники подбирали их и победоносно наполняли ими мусорные баки. Конструктором бумажных птиц был весёлый дедушка, сидевший на балконе третьего этажа. Разглядеть можно было только его доброе лицо, наполненное детской улыбкой и трясущиеся руки, пускающие остроносенькие треугольнички. Я крикнул ему «шалом», и это стало нашей традицией. Каждый раз после шалома начинался бумажный снегопад. Дворники начали ненавидеть и меня, но мои габариты останавливали их от словесных выпадов в мою сторону. Они отрывались на дедушке, но он им показывал толстенную книжку Дапей-ЗаГав, аналогичную нашим Жёлтым страницам, и словно быка красной тряпкой, лишал их радужных перспектив в борьбе с мусором и международным антисемитским заговором.

Все соседние балконы гордо и патриотично красовались бело — синими флагами с шестиконечной звездой. В воздухе пахло Родиной. Маленькой, но зато своей. С балкона дедушки одиноко и смущённо, краснел флаг СССР, дразня уже несуществующими республиками. Каждый раз, когда дворники орлиными взглядами сверлили вражеский балкон, флаг, словно заговорённый застывал на их родной республике, наполненной хлопком, и это их немного успокаивало.

С приездом в Израиль огромного количества ветеранов войны, стало принято отмечать день победы. Пенсионеры выходили на парад со своими внуками. Встречались, знакомились и вдыхая морской воздух свободы, привыкали к жарким дням майских праздников. Наша компания всегда была рада любому празднику, предвкушая выходные дни, запах жареных сосисок и крылышек, но девятое мая с детства прописалось в наших сердцах.

Я ждал друзей у подъезда. Дверь открыла белокурая девочка лет десяти. В одной руке она держала пять шёлковых гвоздик. Второй придерживала непослушную дверь для своего дедушки. Я увидел знакомое лицо с неизменной улыбкой и глазами нашкодившего мальчишки. На редких седых волосах еле держалась фронтовая пилотка. Старенький чёрный пиджак перевешивали три ряда медалей и две звезды. Ростом он был ниже своей внучки. Ниже на голову. Ноги, точнее то, что оставила ему война, были плотно привязаны ремнём к доске с четырьмя колёсиками. Руки крепко держали железные гирьки, чтобы отталкиваться ими от земли. А из-за спины выглядывал мешок, доверху наполненный бумажными самолётиками.

Старик узнал меня сразу, улыбнулся и пустил в меня знакомый треугольничек. С ведром замаринованных крылышек и ящиком пива, без единого цветка в руках, я почувствовал себя гораздо ниже этого маленького человека. Девочка протянула мне гвоздику и я подарил её моему старому знакомому. Он попросил больше не кричать ему «шалом» и представился Николаем Михайловичем.

В тот день угли мангала раздувал не я. Не хотелось пива и веселья. Я шёл за этим маленьким солдатом, собирал его бумажные самолётики и с высоты своего роста запускал их высоко в небо. Дворники всё равно ворчали, недовольные своей работой в новой стране, но это уже совсем другая история.

Стать антисемитом за три секунды

В единственном на начало 90-х, не кошерном итальянском ресторане города Рамат-Ган, на подсобных работах вкалывали только туристы из бывшего СССРа. Местные такую каторгу пережить не могли. Текучка посудомойщиков была настолько быстрой, что мы не успевали запоминать имена. Горячие сковородки летали над головами. Тарелки бились, и их надо было немедленно убирать. Платили мало. С задержкой. Иногда на работу соглашались только ради вкусной, разнообразной и бесконечной еды. Итальянская не кошерная пища привлекала запахами и видом, ибо готовили её мы, повара.

Надолго у нас задержалась молодая пара из Кременчуга. Муж и жена, приехавшие в поисках заработка, и между ремонтами квартир подрабатывая мойкой посуды и полов. Вика заряжала всех позитивом, летала как электровеник и была маленьким чертёнком на кухне и в своей семье. Добрая, всегда весёлая и безумно трудолюбивая, она успевала сделать и свою работу и работу мужа. Муж Сергей обладал вечно недовольным и обиженным на всех, мягко сказать, лицом, широкими плечами, кулаком со сковородку и внезапным характером. После глотка пива или вина, Серёжа превращался в послушного робота, готового на любой кухонный подвиг. В трезвом состоянии на лице отражались приобретённая еврейская грусть, ностальгия и тоска по родному Кременчугу. Работали они без выходных, с перерывами только на плотные обеды, сон и халтурки на стройках. Мы сдружились, и я добавлял в бутерброды с тунцом для них больше майонеза, а в спагетти Болоньезе не жалел мясного соуса.

Приближалось время праздников. Три дня выходных решительно били по бюджету семьи, но и отдохнуть очень хотелось. Вика стала просить меня поехать куда-нибудь в красивое израильское место. Пляжи Тель-Авива уже не являлись для них экзотикой, зоопарк у нас и так был свой на кухне, цирк тоже. Оставалось мёртвое море. Ехать туда на машине из Рамат-Гана было часа полтора. Я только заикнулся про него, и остановить Сергея было уже невозможно. Он выпил из краника трёхлитрового картонного пакета белого вина, пару кременчугских глотков, расправил плечи и пол часа декламировал как он любит Израиль, евреев и все их традиции. Из этого мы узнали, что оказывается евреев он любил всегда. Защищал их интересы еще со школьной скамьи на политинформациях. Переводил через дорогу избранно только еврейских бабушек. Любил мацу и даже надевал кипу на бандитские разборки после перестройки. Мы верили, смеялись, и я успокаивал его, что отвезу и без столь фантастической лести. Для убедительности, Сергей пытался повторить всё на иврите. Выпив еще пару глотков он грозился сделать обрезание острым ножом нашего шеф-повара, доказав этим преданность и уважение к еврейской нации. Нож и пакет с вином мы спрятали, но отвезти на Мёртвое море таки пришлось.

Я накупил и замариновал килограммов семь куриных крылышек. Набил багаж овощами, колбасой, сыром, взял мангал, воды и на десерт ящик пива и три бутылки водки Кеглевич, с лимонным вкусом. Приехав на место, мы разбили палатку у самого моря, метрах в двадцати от воды. Поставили мангал и через час уже чокнулись первой пластиковой рюмкой водки за великую нацию, и за Израиль, в целом.

Вечерело. Бутылка водки плавно переходила в пиво. Пиво вызывало на белый танец водку. Нас окружили палатки со светом внутри. Вика лежала и считала звёзды. Сергей продолжал доказывал свою любовь и преданность к евреям, запивая пиво водкой а водку пивом. Солнце зашло. Тишина сотрясалась шелестом волн. Слышно было арабские голоса по ту сторону моря. В раю, ночью было именно так. Очередной тост Серёжи прозвучал уже стоя, за меня, за дружбу между Израилем и Украиной, за еврейское гостеприимство и за тогдашнего президента Рабина. Я пил только пиво, и поэтому тост пережил сидя. Без особых эмоций. Да и на мёртвом море я был уже раз двадцатый, что притупляло к нему интерес. В темноте ночи мы не заметили как Сергей приговорил бутылку водки и три пива.

Сняв с себя всю одежду, гроза и гордость Кременчуга остался в одних семейных трусах ярко морковного цвета. Кременчугские плавки удивили меня и рассмешили. Заглушая мой смех, тени ночных гор сотряс крик Тарзана… — «Нуууууу, где тут ваше море?»

Я указал ему пальцем в темноту, в сторону воды и строго настрого запретил нырять. Даже получил от него пьяное клятвенное обещание не погружаться выше пояса. Пошатываясь, Сергей определил по моему указателю вектор направления к воде, и с криком «За Израиль», разогнав тело примерно до тридцати километров в час, с головой скрылся в ночной тьме. Я мысленно отсчитал три секунды. Голова Сергея вынырнула из одинокого мёртвого моря, и открыв глаза, минут пять незабываемым отборным матом орала что то ужасное про евреев, куда они обязаны идти, откуда вылезли, и на чём именно он вертит весь Израиль! На понятных только русскому человеку словах и жестах, Сергей вступал в половые отношения с морем, его солёной водой, песчаным пляжем, мангалом, крылышками, палатками, с горящими в них огоньками, ставя перед каждым словом «Ёб вашу мать, ссука!». Растирая глаза руками, он клятвенно заявлял что его ноги больше никогда не будет ни в ебучем ресторане, ни в Израиле и даже ни в кременчугском филиале израильского посольства. Кричал, что всех евреев надо переселить а Израиль. Завоевав его Украиной, осушить ебучее море или как минимум его опреснить. Мы с Викой поймали его у палаток, которые он как Кинг-Конг, валил одну за другой. Интеллигентные еврейские отдыхающие, количеством помогли завалить его на землю и промыть глаза минеральной водой. Я влил в него стакан водки в качестве успокоительного, и он вырубился как младенец.

На утро Сергей ничего не помнил. Ходил вокруг палаток и улыбаясь, говорил всем «Шолом». Протрезвев, сново пламенным сионистом он не понимал, почему от него отворачиваются, прячут еду и детей. Волны мёртвого моря облизывали песчаный солёный пляж.

Крещение в Иерусалиме

В 1996 году я был молод, свободен, успешен и верил только в себя и папу. У нас был свой бизнес, если художественно-кузнечную мастерскую вообще можно назвать бизнесом. Превращая железо в горячий металлический пластилин, мы создавали из него сказочную красоту по нашим идеям и эскизам, в творческой деревне центра Израиля.

В то же самое время, в любимом городе моего детства, Киеве, в одну из тёплых весенних ночей, моей маме приснился страшный сон. В нём я ехал в своём автомобиле и разбился. Мама пережила сон мужественно, но в её голове созрел план. Она купила билет и прилетела к нам в Израиль. Мама была настроена решительно. Страна маленькая. Вокруг море и не очень дружелюбные соседи. Отступать было некуда. Мама воспользовалась этим и поставила ультиматум — Юл, тебя надо немедленно покрестить!

Я аж перекрестился от такого внезапного предложения мамы. Даже в распавшемся СССРе, когда я работал ювелиром и точил модные крестики резко уверовавшим перестроившимся от перестройки, мне такое не приходило в голову, хотя я мог наювелирить себе лучший крест в мире из сэкономленных коронок от зубов и свадебных колечек. А тут, живя в еврейском государстве, где глядя на прохожих с крестом на шее, у местных начинают дымиться пейсы и трястись руки, покреститься и дразнить окружающих? После армии? После распятия Христа? Да ни за что! Но маму уже было не остановить!

Я твёрдо сказал, что никуда не поеду. Но мама улыбнулась и заявила, что она уже всё узнала и нас таки ждут в Иерусалиме в воскресенье. Именно там была расположена Русская православная церковь, находящаяся на пятачке русской земли. Да. Вы не ослышались. В самом сердце иудаизма с многотысячной историей, в центре священного города Иерусалима таки было место для русской земли. А на ней красовалась золотыми куполами аккуратная с белокаменная церквушка. Евреи так ненавидели это место, что аккурат за ней в огромном пятиэтажном здании, разместили налоговую службу. После долгих уговоров мамы и её мотиваций в виде сала с Бессарабского рынка, киевских конфет и обещаний купить мне новую мазду, я решился на священный обряд крещения. Длинная шея и красиво прокаченная грудная клетка располагали к распятию на золотой цепочке.

Выехали мы ранним утром на только что привезённом мною из Германии, мерседесе 500, 86 года выпуска, в волшебный город Иерусалим. Я оделся в белое, словно Иисус, готовясь к обряду. Побрился, и надушился любимым Кельвином Кляйном номер один. Погода была такая, что казалось сам бог расстелил нам дорогу прямо до входных врат в свою обитель. Мама была счастлива.

На пороге нас встретил отец Константин. Немолодой поп с улыбкой боженьки из театра Образцова. В скромной рясе. С мобилой Моторолла в руках и добрыми намерениями. И тут я впервые за пять лет пребывания в Израиле, увидел ангела. Она стояла за батюшкой и была смущена моим появлением. Матушка Фетиния. Двадцати годов от роду, розовощёкая, без грамма макияжа. С губами словно крылья чайки и огромными голубыми волоокими глазами. Я сразу почувствовал запах девственницы и принял обряд крещения с вдохновенным чувством и покаянием. Длинная коса красавицы Фетинии располагалась чуть ниже поясницы и при её ходьбе манила меня, точно хвостом молодая лошадка заманивает скакуна. Я и поскакал за ней, смирясь с уготовленной мне участью. В центре огромного зала меня уже ждал большой тазик из нержавейки с ледяной водицей. Отец Константин готовился читать молитву. Матушка Фетиния повелела мне раздеться и стать в тазик. Как джентльмен я предложил ей — «Только после вас, дорогая». Маменька одёрнула меня и попросила не дурачиться в храме, извинившись за меня перед святыми людьми. Я разделся до трусов от того же Кельвина Кляйна и мысленно раздел Фетинию взглядом. Мы оказались в тазике вдвоём. Одни на этой планете. Обменивались крестиками, плескались святой водой и пускали пузыри. Очнулся я от сиих мыслей апосля того, как матушка окатила меня ледяной водой. Трусы от Кельвина стали заметно меньше. Кляйн скукожился. То ли Кельвин был не настоящий, то ли вода уж слишком холодная. Но это отрезвило меня и привело в чувство. Опустив глаза вниз, Фетиния впервые нарушила обет несмеяния, и смутившись, покраснела, глядя на меня мокрого в белых трусах. Я держался достойно и мысленно пытался запустить кровь во все мои конечности. Поймав её взгляд, я сделал фирменную кривую улыбку на своём лице и далее уже как в тумане слушал и повторял все её слова под фон проповеди отца Константина. В итоге на меня был надет крестик и мне сказали, что теперь у меня есть ангел. Я даже почувствовал небольшую тяжесть на левом плече и его тепло. Одеваясь, я рассказывал Фетинии какую то чушь про жизнь на море, дискотеках и фантастической половой жизни в ночном Тель Авиве. В итоге Фетиния призналась мне, что она Оля из Кривого Рога. Счастливая мама улетела домой в Киев. Мазду я купил сам. Фетиния после моего крещения освободилась от рясы, стала диск жокеем на Ибице и удачно вышла замуж. Я повесил крестик на зеркало моей мазды, и попал через год в сильную аварию на ней. Меня собрали. Машину списали. Но крестик так и не нашли. Мистика, но мамин сон был пророческим и где то до сих пор надо мною летает мой ангел с моим крестиком на шее.

Дядя Марек птицелов

Переехав на постоянное место жительства на маленькую Родинку в Израиль, на меня обрушилось пятибалльной волной средиземного моря огромное количество новых людей. И если в Киеве я не был обделён людским вниманием, то в Израиле меня окружили только евреи. Все давали советы. Все были умнее меня и знали за мою жизнь и будущее лучше молдавских цыганок. Мы так и называли нашу Родинку, страна Советов. Ярким представителем этой страны был восьмидесятилетний польский ватик Марек.

Ватиками в Израиле считаются те, кого прибило на берег средиземного моря первой и второй волной еврейской эмиграции. Выбросило как после кораблекрушения, оставив выживать. Они выжили, и построили на выделенном Моисеем маленьком клочке земли, оазис. Жили в палатках, спали на святой земле и строили будущее, в которое на всё готовое девятым валом принесло волну третей эмиграции. Первые две волны приняли третью с уважением, но навсегда остались в роли пчёл, собирающих мёд, а новых репатриантов рассматривали как трутней, напоминая, что те прибыли на всё готовое.

Дядя Марек, упорной пчелой заработал на пять квартир в районе Большого Тель-Авива. Выгодно сдавал их, и этим увеличивал свою офицерскую пенсию до прекрасного прожиточного максимума. Дети давно выросли, и независимо жили в Америке, поэтому дядя Марек мог себе позволить всё, что хотел. А остальное закрывал на год под проценты и собирался прожить до ста двадцати, как ему все и желали на очередном дне рождения, по наивности воспринимая это всерьёз. Лет в семьдесят он совершил крупное вложение. В золото. Точнее в несколько цепочек с женскими кулончиками в виде подковки, скрипичного ключика, букетика цветов и сапфира, окружённого мелкими бриллиантами. Так же, в оптовую закупку вошли пару колец с фионитиками и браслетики на тонкое запястье. Рано похоронив жену, дядя Марек открыл для себя жизнь во всех её красках. Дядя Марек заблядовал.

Абсолютно не умея готовить, он приводил домой всякий раз женщину полненькую, будучи уверенным, что с таким телом она обязана вкусно и разнообразно готовить. Ну а чтобы нежные ручки оправдывали на кухне почётное звание «золотые рученьки», надевал на них золотые браслетики и кольца. Цепочки вешались на шею как заслуженные медали, только после оголения груди, поэтому не всегда покидали своё место в старинной деревянной шкатулке. Женщин дядя Марек называл ласково птичками. Поэтому мы дружески звали его птицелов.

Дядя Марек Птицелов подбирал в основном раненых птичек, с перебитой судьбой. Разведённых с еврейскими мужьями и оставшихся ни с чем в чужой для них стране. Подбирал, отогревал теплом своих обещаний и сразу окольцовывал. Затем действовал по тщательно разработанной схеме его скворечника. Вкусно кушал, выходил к друзьям с новой птичкой на показ, храпел в постели, прижимаясь к горячему недолюбленному телу. Наигравшись, начинал ревновать ко всему окружающему и устраивая истерику, показывал пальцем на дверь.

Непостоянный в любовных связях, дядя Марек был педантично постоянен в одной маленькой традиции. Выпуская птичку из золотой клетки, он лишал её всех украшений, оставляя их в шкатулке для подарка новому подранку. Нам он называл этот манёвр «Любовью на прокат». Полюбились, покупались в золоте, разлюбились, и реквизит сдавай на полку. Элегантно и жестоко. Но по другому он не мог. Реквизит был закуплен раз и навсегда. До ста двадцати лет.

Волной третьей эмиграции в Израиль занесло много смешанных семей, и старый птицелов выходил на охоту прямо в аэропорт. Набитые самолёты привозили новые еврейские семьи с белокурыми и голубоглазыми арийскими лицами славянских кровей. Опытный глаз бывшего разведчика, встречая растерянные лица, сразу определял, кто и когда разведётся. На птичек младше сорока он не смотрел, ненавидя их за то, что они не смотрели на него. Но если тело приближалось к шестидесяти годам, то золото в кармане опытного птицелова начинало шевелиться само, указывая на новую жертву. Пункт проката золотых украшений работал отлаженно и регулярно. Женщины конечно были удивлены и подавлены, когда с них, старыми и трясущимися руками снимали все подарки ушедшей резко любви, но вынуждены были принять это достойно и тихо, ибо знали птицелова в гневе наигранной ревности. Боялись и хотели выпорхнуть, не растеряв перья.

Если кольцо не подходило по размеру новой временной возлюбленной, то дядя Марек устраивал скандал по поводу невкусной пищи сразу, симулируя вкусовые разногласия. Если кольцо подходило, терпел даже недожаренную картошку с пересушенным мясом, но всегда старался дойти до заслуженной цепочки на шею. Нам, за рюмкой водки, он хвастался своей пернатой охотой. Привирал в количестве, но всегда отчитывался за оставшееся золото.

В восемьдесят пять лет, птицелова посетил и прописался в его теле навсегда, старина Альцгеймер. Выбрав уже на ощупь очередной пальчик для кольца, дядя Марек натянул на него всё, что у него было в шкатулке и женился. Счастливой обладательницей переходящего золота и пяти квартир стала шестидесятилетняя вдова из Житомира, Любонька. Своим острым фаршмаком она за год довела птицелова до врат в мир иной и золото шкатулки теперь по праву принадлежало только ей. Дядя Марек был не жадный, а расчётливый, и очень любил давать советы и учить жизни, как и каждый гражданин Израиля. Но это уже совсем другая история.

Пятничный рынок или шабат шалом

В пятницу в Израиле ходило золотое правило — Кто не успел, тот опоздал! Ближе к двум часам дня все магазины закрывались, и пережить голодовку, если не успел запастись продуктами, приходилось аж до вечера субботы. Поэтому на рынки и в супермаркеты приезжали, чтобы закупиться как перед атомной войной.

Рынок Тель-Авива (шук Кармель) заполнялся людьми. Разными. Коренными евреями и понаехавшими на волне третьей алии (репатриации). Рынок кипел страстями. Продавцы сходили с ума понижая ежечасно цены, выкрикивая «Балабайт миштагеа», что означало умственное помешательство самого продавца от своих же мизерных цен. Торговля не прекращалась почти до четырёх часов дня.

Кто не закрывался, имел дело с группкой седобородых дедушек в чёрных костюмах и шляпах, похожих на Марксов и Энгельсов. Они указывали на наручные часы и подгоняли, мол бог всё видит и не простит. Но бог всё видел и прощал. Пейсатых напоминателей было от силы пять — шесть, а продавцов и желающих добить сетки с продуктами до отказа, более тысячи. Законы рынка побеждали законы божьи. Часам к трём продавалось уже самое непродаваемое. Подгнившее под палящим солнцем, и имеющее не очень товарный вид. Улицы начинали мыть из шлангов, расхаживая в шортах и резиновых сапогах по рекам текущих помоев. Запах указывал, что пора домой.