Избранные

Маленький помощник

Рената Роз

— Сам-то я в такие вещи не верю. Но ярославские коллеги отзывались о вас положительно.

Старший следователь Ершов пристально разглядывает меня, откинувшись на спинку стула. Он кажется совсем молодым, но только пока не посмотришь в глаза. Глаза выдают истинный возраст. Тот, который измеряется не количеством прожитых лет, а износом души.

— Тело обнаружили грибники.

Он выкладывает фотографии из папки. На обочине лесной дороги распростерто худенькое тело. Девочка лежит спиной кверху, лица не видно. Легкая куртка, синие джинсы, длинные каштановые волосы разметались вокруг головы. На других фотографиях — лицо и шея крупным планом. Не хочу на них смотреть, поднимаю взгляд.

Изображение двоится. У девочки, которую я вижу левым глазом, открытый взгляд и нежный румянец фарфоровой куклы. Ей тринадцать и она мертва.

Ершов быстро оглядывается через плечо, пытаясь понять, куда я уставилась. Люди часто реагируют так на мое косоглазие.

— Следствие зашло в тупик. Мы опросили всех: друзей, соседей, одноклассников. И не по одному разу. Ничего. Ни одной зацепки. Если это был не местный, нам его никогда не найти. Никаких признаков борьбы, сексуального насилия, крови, спермы — ничего, только след от веревки. Отследили все проезжавшие по трассе машины — по камере на заправке. Полгода работы — все псу под хвост.

— Почему она в одних носках?

Пожимает плечами.

— В таком виде ее обнаружили. Пропал еще рюкзак. Ничего ценного в нем не было, насколько нам известно.

На ногах у нее розовые кеды, за спиной — розовый же рюкзачок. Я вижу Диану такой, какой она была при жизни. Мёртвые ко мне милосердны. Вместо уродливой борозды на шее, которая хорошо различима на фото, серебристой змейкой вспыхивает тонкая цепочка с кулоном в форме изогнутого лепестка.

— А из украшений ничего не пропало?

Ершов недоуменно хмурится.

— Украшений на ней не было. Так мать сказала. Но толку от ее слов… Даже не заметила, что дочка исчезла — отмечала майские праздники. Мат-ть, что б ее…

Следователь зол. Ему хочется выразиться покрепче и закурить. Но он сдерживается, лишь мнёт нервными пальцами полупустую пачку.

— Мне нужно поговорить с подругами Дианы. У нее был парень?

Девочка прижимает палец к губам. Она ничего не скажет. Из этого я делаю вывод: она знает убийцу и не хочет, чтобы его нашли.

Снаружи меня встречает унылая слякотная осень. В воздухе разлита густая безысходность, она втекает в меня, как вода в легкие утопающего. Город раскрывает мне свои объятия. Наваливается, обхватывает — сначала лениво, но все теснее сжимая хватку.

Со времён моего детства здесь мало что изменилось. Разве что ухабы сделались глубже, да пустующих домов прибавилось. Разве что темные силы хозяйничают злее и нахальнее.

Убийства случались здесь и прежде, как без этого. Но это, последнее, было особенным, потому что казалось бессмысленным и необъяснимым, и еще потому что несколько месяцев следственных действий не вывели на убийцу и не принесли даже намека на возможный мотив. Оно породило волну слухов о свободно разгуливающем маньяке и вызвало шквал постов в соцсетях: перепуганных, визжащих, истерических, смакующих выдуманные подробности. Неудивительно, что к делу подключилась областная прокуратура. И неудивительно, что следователь цепляется за каждую соломинку, даже такую сомнительную, как я.

Город моего детства позвал меня, и я вернулась в худший из кошмаров.

Андрей — теперь уже бывший парень Дианы — угрюмый переросток, нескладный и худой, терзаемый зубастыми подростковыми демонами. И он совершенно не настроен на дружескую беседу.

Мать ушла, оставив нас наедине. Пискнула: «К тебе из газеты!» и выскользнула из комнаты сына с явным облегчением. Комната похожа на пещеру: тесная и темная, едва можно протиснуться между кроватью и компьютерным столом. На стенах — постеры с изображением рок-групп. Сплошная кожа и заклепки, длинные патлы и татуировки, и когда я смотрю на них, мне мерещатся клыки, разинутые пасти и красные зрачки.

— Значит, вы сидели здесь и слушали музыку. Потом она ушла. Просто так взяла и ушла? И не сказала, куда?

Мотает головой.

— И вы не ссорились?

Снова молчаливое отрицание.

— Скучаешь по ней?

Я бросаю пробный камень в стоячую воду. Смотрю на круги. Жду, что всплывет.

Впервые на его лице отражаются какие-то чувства, но он тут же отворачивается.

Я ощущаю исходящую от парня вибрацию. Он весь как натянутая струна. Под внешним безразличием скрывается буря эмоций. Горе, тоска, ярость — все перемешалось.

— Они сожрут тебя.

Слова вырываются непроизвольно, и я тут же жалею об этом.

— Чего?

— Забудь, — говорю я и встаю. — Спасибо, что уделил мне время.

Мальчишка провожает меня недоумевающим взглядом. Он явно решил, что у меня не все дома. Что ж, он прав.

Скоро начнет смеркаться, мне нужно спешить. Город почти целиком состоит из частного сектора, растянувшегося на много километров. Я бреду по ухабистым улицам мимо канав и покосившихся заборов, за которыми виднеются опустошённые огороды. Вот и окраина. Узкая дорога петляет вдоль железнодорожной насыпи. На этих кривых улочках оживает мое детство.

Мое детство — чаша, наполненная бедой и чудесами. Оно сочится ядом, впивается шипами в память. Протягивает ко мне руки, стучится в сердце.

Мое детство — это горечь сушеных ягод, утоляющих голод. Грубые голоса живых и ласковый шепот мертвых. Равнодушие и холод. Забота невидимых рук. Умение читать по лицам, чтобы знать, когда ждать боли. Умение слушать ветер, чтобы знать, когда ждать грозы. Вечный страх. И уютная тишина дома, к которому я подхожу.

Вместо калитки — дыра в поросшем голубоватым мхом заборе, но окна пока целы, хоть и покрыты пылью до полной непрозрачности, а главное — дверь не выломана и замок на месте. Из-под ржавой железной бочки я достаю ключ, рассохшаяся дверь отворяется с натужным треском. Внутри почти все по-прежнему: знакомые обои, продавленный диван, на вечнозеленом поле настенного коврика с бахромой пасется пятнистый олень. Даже электричество работает. Кукла в вязанной шапочке — бабушка любила вязать крючком — сидит на грязном подоконнике. Мне требуется вся сила воли, чтобы не поддаться тоске. Сейчас не время раскисать.

Поэтому я вытираю слезы и выхожу во двор. Нахожу у стены трухлявую деревянную лестницу и лезу к чердачному окошку, осторожно пробуя ногой ненадёжные перекладины. Окошко — это просто прямоугольное отверстие без рамы. Чердак завален почерневшими досками и фанерными плитами. Какой-то один страшный миг мне кажется, что здесь ничего больше нет, кроме этого хлама.

Но потом я нащупываю под грязной полиэтиленовой пленкой от парника то, что искала: старый коричневый чемоданчик с отвалившейся ручкой. Я вытаскиваю его на свет, падающий из окошка. От волнения желудок сворачивается тугим узлом и поднимается к горлу. Я откидываю крышку и медленно, постепенно успокаиваюсь.

Память не обманула меня. Все сокровища на месте. По крайней мере, их я не выдумала.

Прижимая чемоданчик к себе, я осторожно спускаюсь вниз. Мои руки дрожат, когда я достаю один за другим предметы, каждый из которых оживляет спрятанные в дальние подвалы памяти, запечатанные семью замками воспоминания: стопку пожелтевших от времени школьных тетрадок (цена 2 коп.), сморщенные ягоды рябины, рассыпающиеся меж пальцами засушенные васильки, картонные елочные игрушки, неваляшка с разбитым пузом. Для кого-то — груда мусора, для меня — чудесные дары.

От нахлынувших переживаний, голода и холода меня трясёт, но нет сил ни приготовить еду, ни искать дрова для печи. Я забираюсь на диван, прихватив с собой одну из тетрадей, и укрываюсь всеми одеялами, какие удалось найти.

Примерно половину тетради в узкую линеечку заполняют ученические записи синими чернилами. Почерк детский и трогательно аккуратный.

Сон — сын. Рама — рана. Мак — рак. Жар — шар. Козы — косы. Игра — игла.

Ни одной ошибки или помарки, буковки ровные, с одинаковым наклоном.

Маленький мальчик заморозил пальчик.

Косили косами. У кошки ушки. У рака икра.

Последняя запись — начатое, но недописанное стихотворение. А дальше — чистые листы. Что-то есть тревожащее в этом оборванном стихотворении, в недоговорённых строчках. Я достаю из сумки ручку с синей пастой и дописываю:

— Мы дожили! Мы выжили!

— Мы живы, живы мы!

Закрываю глаза и вспоминаю. Легкий топот детских ног. Прикосновение невидимых рук. Волшебные знаки внимания, спасающие от отчаяния и одиночества. Неужели всё это — плод моего воображения? Сама дарила себе подарки, выдумала невидимого друга, играла с ним в пятнашки и прятки?

Убаюканная тишиной старого дома, я медленно погружаюсь в сон; тихий скрип половиц, легкое дыхание у щеки, касание детских пальчиков не пугают меня, ведь они мне только снятся. И прежде чем окончательно заснуть, я чувствую нисходящий на меня покой: словно два крыла опустились надо мной и окутали уютным теплом.

Проснувшись утром, я нахожу на полу раскрытую тетрадку, а в ней — рисунок, которого вчера не было. Моя шариковая ручка лежит тут же, на полу. Рисунок явно детский, но при этом он до жути выразителен.

У меня перехватывает дыхание. Такое ощущение, что температура в комнате опустилась ниже нуля, меня бьёт дрожь. Я проверяю входную дверь: так и есть, не заперта. Но почему-то я не верю, что ночью в доме побывал чужой. Кому могла придти в голову столь странная идея: забраться в чужой дом, чтобы порисовать в чужой тетради?

Подумать только, все эти годы я сомневалась в своем рассудке.

— Эй, ты здесь? — шепчу я. Не то чтобы я в самом деле ожидаю ответа. Но чего-то все же жду. Может быть, скрипа, шороха, шелеста… Но дом тих, безлюден и бездушен.

Выходя из дома, я беру с собой тетрадь. Моя первая цель сегодня — школа. Школа — ещё одно место, под завязку набитое воспоминаниями. Они похожи на осиный рой: только откройся, ослабь защиту — закусают до смерти.

Смотрите, лягушонка в коробчонке приехала!

Глумливые голоса, безжалостные насмешливые лица.

Зимой и летом одним цветом!

Мне стыдно за своё старое зелёное пальто, за резиновые сапоги в любую погоду, за косящие глаза, за всю мою ненормальность и непохожесть и даже за собственный стыд. Я машу руками, отгоняя ос.

Дребезжит звонок, из комнаты с табличкой «Кабинет физики» в коридор вываливается дикая орава семиклассников, едва не сминая меня. Стайка девочек — человек пять — держатся вместе. Все длинноволосые, в обтягивающих джинсах, и уже вовсю пользуются косметикой. Я подхожу к ним, представляюсь журналисткой, говорю, что пишу статью про Диану и про бездействие полиции. Это находит у девочек отклик, одна уже плачет, у остальных глаза на мокром месте.

Диану все любили, уверяют меня девчонки. Она была «ангел», «солнышко» и так далее. Нелюдю, который её убил, на земле не место. Они не лицемерят, они и правда её любили.

Когда я спрашиваю про лучшую подругу Дианы, девочки переглядываются, пожимают плечами, кривятся. Лучшую подругу зовут Яна, и её с ними нет. Потому у Яны нет подруг.

Я выясняю, что:

а) Яну не любит никто;

б) Яна — детдомовская, живёт у приёмных родителей, что она «оторва» и вообще больная на всю голову;

в) Диана дружила с ней из жалости.

Я прощаюсь с девочками и иду разыскивать дом, в котором живёт лучшая подруга Дианы. Нахожу его довольно быстро. Деревенский дом, каких здесь много: бревенчатые стены, резные наличники на окнах, рамы и дверь выкрашены серой краской. Но что-то мне в нём сильно не нравится. Настолько, что даже не могу себя заставить постучать в дверь. Пока я стою в нерешительности перед калиткой, по пустынной улице ко мне приближается одинокая сутулая фигурка со школьным рюкзаком, оттягивающим одно плечо. Сначала я принимаю её за мальчика: из-за короткой стрижки, мешковатой одежды и еще чего-то неуловимо мальчишеского в походке. Но это не мальчик.

Короткие волосы выкрашены в черный цвет, отчего и без того бледное лицо приобретает нездоровый оттенок, глаза густо обведены чёрными тенями. Точнее, один глаз, потому что второго не видно: он полностью скрыт за чёлкой. Она медленно приближается ко мне, опустив голову и неловко переставляя худые длинные ноги.

— Ты ведь Яна?

Она бросает на меня пугливый взгляд исподлобья. Я рассказываю привычную ложь. Говорю, что хочу написать про Диану статью. Говорю: нельзя, чтобы про неё забыли. Тем более, что убийца пока не найден.

Яна мнётся на месте, опустив голову, глядя себе под ноги. Войти в дом не предлагает.

— Яна, расскажи мне, пожалуйста, про Диану. Какой она была?

— Она была самой лучшей. Мне без неё так плохо…

Совсем не так я представляла себе лучшую подругу Дианы. После всего, что мне рассказали девчонки, я ожидала увидеть «оторву». А передо мной стоит несчастный ребёнок. Ранимая одинокая девочка, презираемая одноклассниками, вечно терпящая насмешки. А теперь потерявшая единственную подругу.

— Я хочу умереть, — говорит она вдруг. — Хочу, чтобы Диана пришла и забрала меня с собой.

— Что ты, Яночка, — ужасаюсь я, — нельзя так говорить!

— Мне нет здесь места, я только всем мешаю. Хочу сдохнуть, как паршивая собака! — не унимается Яна, она почти кричит.

Дверь дома открывается, на крыльцо выходит мужчина. Нет, не совсем так. На крыльцо выходит чудовище из фильма ужасов. У него покрытая шерстью морда, низкий зоб, маленькие злобные глазки и клыкастая пасть. Чудовище раскрывает пасть, и из его глотки вырываются хриплые грубые звуки. До меня не стразу доходит, что это слова.

«Живо в дом», — вот что оно говорит. Яна вздрагивает всем телом, втягивает голову в плечи и открывает калитку. Я пытаюсь удержать её, фокус зрения смещается и наваждение проходит.

Никакого чудовища нет. На крыльце стоит мужчина с опухшим, заросшим щетиной лицом и сверлит меня злым взглядом. Яна испуганной мышкой шмыгает в дом, мужчина со стуком захлопывает дверь перед моим носом.

— Ершов, слушаю вас.

Голос в трубке звучит деловито и резко. Я собираюсь с духом и говорю:

— Вам нужно поговорить с Яной.

— Вы что-то выяснили?

— Не совсем. То есть, я не уверена, это всего лишь подозрение… И это не насчёт убийства, это другое… Расспросите её о приёмном отце.

— А что с ним?

Я держу в руках открытую тетрадь. Мохнатое и зубастое чудище, стоя на задних лапах, нависает над маленькой фигуркой девочки. Девочка изображена схематично: ручки-палочки, ножки — палочки потолще, волосы короткие. Можно было бы принять ее за мальчика, как я сначала и сделала. Но теперь знаю — не мальчик. Густо замалёванная синей пастой чёлка скрывает один глаз, другой обведён жирной каймой. Рот раскрыт в беззвучном крике. Чудовище вытянуло когтистые лапы и готовится заключить жертву в хищные объятья, и мне видится что-то до нелепости похотливое в его высунутом языке и наклоне тела — то ли львиного, то ли собачьего.

Это придает мне решимости.

— Спросите, какие у них отношения. Спросите, не обижает ли он её.

После напряжённой паузы следует вопрос:

— В каком смысле обижает? Бьёт? Или…

Я предполагаю худшее. Он спрашивает, как я об этом узнала. Сама ли Яна мне рассказала? А если нет — с чего я взяла? В ходе расследования и Яну, и её приёмных родителей допрашивали чёрт знает сколько раз и ничего подобного не заподозрили. Я не знаю, что сказать. Сослаться на интуицию, карты, хрустальный шар? Поэтому просто прошу тихо и жалобно:

— Поговорите с ней, пожалуйста!

Ершов нехотя соглашается и отключается, не попрощавшись.

Остаток дня проходит в ожидании. Я навожу чистоту в доме, топлю печку старыми досками, иду в магазин и покупаю еду и цветные карандаши. Не дождавшись новостей, ложусь спать, положив тетрадку и карандаши на стол. Проснувшись, первым делом спешу к столу.

На этот раз художник изобразил деревенский домик: прямоугольник с двумя окошками, треугольная крыша и сбоку крылечко лесенкой. Малыш использовал новые цветные карандаши. Сам дом коричневый, а оконные рамы и дверь — синие.

Симпатично, говорю я. Вот только чей он? Таких домов здесь — полгорода. Правда, синие рамы — это редкость.

За окнами уже сгущаются безнадежно ранние октябрьские сумерки, когда звонит Ершов и просит зайти в участок. По его тону я понимаю: есть важные новости. Внизу у проходной называю свою фамилию, и дежурный без дальнейших проволочек пропускает меня внутрь.

В маленьком кабинете, обшитом деревянными панелями, едва находится место для двух столов и шкафа с бумагами. Ершов усаживает меня за один из столов и даже предлагает кофе. Я соглашаюсь из вежливости. Вид у него уставший, глаза покраснели. Он ставит передо мной чашку с кофе, садится напротив и бросает на меня быстрый взгляд, в котором сквозит любопытство.

Я задумываюсь, кого он видит перед собой. Взялась неизвестно откуда, занимается непонятно чем, вознаграждения не требует, на экстрасенсов, которых показывают по ящику, не похожа: ни тебе побрякушек, ни перстней с нелепо большими камнями, ни какого-либо другого магического антуража. Тихая. Робкая. Бесцветная. Смотрит куда угодно, только не на собеседника, а если и смотрит — то одним глазом.

Нервно теребя папку с бумагами, Ершов говорит, что я оказалась права. Яна всё рассказала. Приёмный отец начал приставать к ней, когда ей едва исполнилось двенадцать. Почти два года продолжались домогательства, и никто не догадывался. Даже приёмная мать. При этих словах Ершов передёргивается. У него лично сложилось впечатление, что она обо всем знала или догадывалась, но она это отрицает. Пусть это останется между нами, доказательств все равно никаких.

— Что теперь будет с Яной?

Ершов пожимает плечами.

— Наверно, отправят обратно в интернат. Эх, жалко девчонку. Что с вами?!

Замызганная чашка с растворимым кофе, которую я крутила в руках, летит на пол, разбрызгивая горячую жидкость по моим сапогам и деревянному полу. Я сижу, разинув рот и выпучив глаза, и не могу вдохнуть. Невидимая сила сжала горло, перекрыв доступ воздуха. Я задыхаюсь, перед глазами пляшет светящееся пятно с рваными краями. Ершов бестолково мечется вокруг, зачем-то бьёт меня по спине. Как ни странно, это помогает.

Давление на горло исчезает, я с шумом втягиваю воздух. Перед глазами всё ещё качается силуэт со скошенной на бок головой, черный на фоне светящегося пятна.

Когда я снова в состоянии говорить, то прошу Ершова поехать к Яне, прямо сейчас. Как можно скорее. Потому что она в опасности. Долго уговаривать его не приходится. Мы садимся в новенький черный Рено и мчимся по тёмным улицам. Останавливаемся перед знакомым мне домом, в окнах горит свет.

Я остаюсь в машине, Ершов стучится в дверь. До меня доносятся голоса: спокойный Ершова и истерически-громкий — женский. Женщина кричит, я разбираю отдельные слова: «оставить в покое» и «совсем совесть потеряли».

Ершов возвращается сконфуженный. Мы сидим какое-то время молча, Ершов не упрекает меня, но его молчание красноречивее слов. Потом он подвозит меня до дома. Мне хочется оправдаться, но я не знаю, где найти понятные слова. Да, сейчас с Яной всё в порядке, если это можно так назвать. Но моя тревога не улеглась, а, наоборот, возросла. Дело в том, что время — оно как коридор. Мы движемся по нему, но то место, куда мы идём и то место, откуда мы вышли, существуют прямо сейчас. То, что я увидела, может случиться завтра, через неделю, через секунду.

А в восемь утра Ершов звонит и хмуро сообщает, что Андрея нашли повешенным. По предварительным данным — самоубийство. Сейчас у него дел по горло, он он обещает перезвонить позже.

Я даже не сразу вспоминаю, кто это. Андрей совершенно вылетел у меня из головы. Как такое могло случиться? С чего я взяла, что в опасности Яна, а не Андрей? А ведь я видела, что с парнем что-то не так. Чувствую себя просто ужасно: глупой и никчемной. Я долго размышляю и, кажется, понимаю, в чем дело. Мои мысли постоянно крутятся вокруг Яны. Ее одиночество я ощущаю как свое собственное, ее отчаянный крик при нашей встрече все еще отдается у меня в ушах.

Потому и ошиблась.

И тут я вспоминаю, что еще не заглянула в тетрадь. Меня ждет сюрприз: красное сердечко, а под ним — выведенные знакомым мне старательным почерком слова.

Ты в моём сердце

Я в твоём сердце

Только вместо слова «сердце» — маленькое сердечко.

Что это — валентинка? Признание в любви? Утешительный приз? Или очередная подсказка? Может быть, намек на то, что Диана и Андрей теперь соединились в любви и покое? Даже смерть их была похожа — от удушья.

Мне не сидится дома, на душе беспокойно и муторно. Не могу себе представить, что после всего случившегося Яна, как ни в чём не бывало, ходит в школу. Наверняка она дома, если только её не забрали сотрудники опеки. Я решаю прогуляться и проверить, а если повезет — то и поговорить с Яной.

И снова, как в прошлый раз, застываю в нерешительности перед домом, который меня пугает. В окне за тюлевой занавеской мелькает женская фигура. Дверь распахивается, на крыльцо выходит женщина лет сорока. У нее приятные черты лица, опухшие слезящиеся глаза, губы скорбно сжаты. Изображение начинает двоиться, сквозь видимое проступает скрытое. Приступ головокружения заставляет меня схватиться за косяк. Я слегка смещаю фокус зрения, так что на женщину смотрит теперь мой левый глаз. И вижу другое: не лицо, а неподвижную, лишённую любого человеческого выражения маску, вместо глаз — дыры, в которых зияет мёртвая, чёрная пустота.

— Вам кого? — спрашивает маска, не раскрывая рта.

— А Яна дома? Можно с ней поговорить?

— А вы кто?

— Я… просто знакомая.

— Что-то я вас раньше не видела.

Двоение резко прекращается. Я снова смотрю в тусклые слезящиеся глаза женщины.

— Яны здесь нет. И не будет. Не приходите больше.

Голос её равнодушен, лицо лишено выражения. Приёмная мать Яны пытается захлопнуть

дверь перед моим носом, но я придерживаю её рукой.

— А где она? С ней всё в порядке? Скажите, где я могу её найти, и я уйду и больше не буду вас беспокоить.

Женщина размышляет секунду и говорит брезгливо:

— Она в областной больнице. В психиатрии.

Дверь захлопывается. Я спускаюсь с крыльца и стою, растерянно уставившись на дверь. В голове пусто. В глаза бросается серая краска на двери — совсем свежая. Такой же краской покрыты рамы и резные наличники. Я достаю из сумки тетрадь, нахожу рисунок дома, сравниваю, и в голове щёлкает: я нашла этот дом.

— Вам нужно еще раз поговорить с Яной.

— Что, опять? Что на этот раз?

Ершов отвечает нетерпеливо и раздражённо, в трубке слышатся посторонние голоса.

— Я думаю, что она соврала. Она виделась с Дианой в день ее смерти. Диана была у неё дома.

Пауза.

— Это снова одно из ваших… озарений?

— Ну… да.

Раздражённый вздох.

— Слушайте, мне сейчас не до этого. Тут ребята в комнате Андрея нашли много всего интересного. Думаю, это он убил Диану. Все сходится.

Он рассказывает мне о найденных наркотиках и курительных смесях. О стихах в компьютере: все сплошь про сатану, агонию и смерть. О прощальной записке, которую можно толковать как признание.

— Но зачем ему было убивать свою девушку?

— А кто его знает. Может, поссорились. Парень повёрнут на смерти и сатанизме. Почитали бы вы его стишки…

— А что было в прощальной записке?

— Точно не помню, там по-английски. Типа, мы убиваем тех, кого любим.

— «Кто трус — поцелуем, кто смелый — ножом, но мы все убиваем тех кого любим». Оскар Уайльд.

— Чего? Слушайте, извините, мне сейчас правда некогда.

— Понятно.

— Всего хорошего. Вы нам очень помогли, — добавляет он торопливо, прежде чем отключиться, и я понимаю, что в моей помощи больше не нуждаются. Похоже, расследование для Ершова закончилось.

А моё продолжается. Оно похоже на постоянный спуск, погружение на самое дно кошмара.

Кирпичные корпуса дореволюционной постройки разбросаны без всякой системы: застывшие во времени, почти величественные в своей обветшалости. На всех дверях — замки, на всех окнах — решётки, и нигде ни вывесок, ни указателей. Я прохожу мимо двухэтажного здания без номера, обнесённого высоким забором с колючей проволокой. За корпусом номер тридцать один следует корпус восемь, затем три и одиннадцать. Мне нужен девятый. Я могла бы проблуждать здесь много часов, если бы я не знала дорогу. Я помню, где находится девятый корпус. Несмотря на все попытки забыть.

Это место кишит призраками и нечистью всех мастей. Они скалятся с зарешеченных мутных стёкол, выглядывают из-за колючей проволоки, высовываются из круглых чердачных окон. Я прикрываю ладонью левый глаз, чтобы не видеть их.

В корпусе номер девять, открытом для посещений, густая вонь ударяет в нос. Яростная, незабываемая смесь запахов мочи, экскрементов, хлорки и немытых тел. Я едва пересиливаю желание уткнуться носом в рукав и броситься вон, на свежий воздух, бежать от этого места сломя голову.

Нам разрешают поговорить в столовой, которая в это время пустует. Без косметики Яна выглядит моложе и беззащитней. Когда она видит меня, на ее лице не отражается ничего. Она садится напротив меня за стол, накрытый клеёнчатой скатертью, и когда она наклоняется, в разрезе больничного халата блестит тоненькая цепочка.

— Здравствуй, Яна. Как ты себя чувствуешь?

Глупый вопрос. Уж мне ли не знать, как ты себя чувствуешь.

— Здесь плохо. Я хочу домой. У вас нет сигарет?

— Сигарет нет. Посмотри-ка, что я тебе принесла.

Я достаю подарок — купленную по пути мягкую игрушку. Взгляд девочки оживляется.

— Ой, обожаю овчарок. Как вы узнали?

— Просто увидела и подумала, что тебе понравится.

— Спасибо!

Она берёт игрушку и прижимает к груди, отчего начинает еще больше походить на ребёнка.

— В прошлый раз мы не успели толком поговорить. Я журналистка, пишу статью про Диану, помнишь?

Яна кивает. Я совершенно спокойна и сосредоточена, вся моя нервозность испарилась. Я ловлю её взгляд, цепляюсь, начинаю погружение.

— Диана была твоей лучшей подругой. У вас, наверно, не было секретов друг от друга?

— Мы были как сёстры. У нас даже был свой язык, который никто кроме нас не понимал. Я скучаю, мне так плохо…

— Ты рассказала ей про твои… отношения с отцом?

— Да, только ей одной. Она поклялась никому не говорить.

Я начинаю видеть, пока ещё плохо: будто разглядываю фотографии плохого качества сквозь мутное стекло. Вижу двух девочек на высоком берегу реки, обе с косичками; они сидят рядышком, тесно прижавшись и соприкасаясь головами.

Те же девочки, уже постарше, одетые в похожие розовые курточки и розовые кеды идут по обочине дороги, взявшись за руки, пытаются тормознуть попутку. Одна из них показывает средний палец вслед проносящемуся мимо автомобилю.

Снова на берегу. Одна головка стала черной, волосы рваными прядями падают на лицо, вокруг вьётся дымок сигареты. Девочки держат что-то в ладонях: тоненькое, серебристо мерцающее. Две цепочки, на каждой — кулон, формой похожий на изогнутый лепесток. Соединяясь вместе, лепестки образуют сердце. Я в твоём сердце, ты в моём. Теперь рисунок и надпись обретают смысл. Значит, вторая половинка была у Дианы.

— О чем вы говорили, когда Диана пришла к тебе в тот день, незадолго до смерти?

Ее взгляд стекленеет, лицо застывает. Как будто захлопнулась дверь.

— Она ко мне не приходила.

А я говорила тебе, какой он. Говорила, что он тебя не стоит. Парням нельзя верить. Почему ты меня не послушала? Вот и плачь теперь.

— Она плакала?

Ты клялась, что мы всегда будем вместе. Нам было так хорошо вдвоём. А потом променяла меня на него. Зачем ты так сделала, ты же знала, что я тебя люблю.

— Что было потом, Яна? Что ты сделала?

Ты говорила: плевать на глупые правила. Для любви нет границ. Пусть хоть весь мир будет против нас. Ты меня предала, но я прощаю тебя. Теперь все будет как раньше.

Яна начинает сонно покачиваться, полузакрыв глаза. Она молчит, но я и так все вижу: объятия и поцелуи, неловкую сцену, когда Диана отталкивает её и отворачивается, сжатые кулаки, с трудом сдерживаемые слёзы; я чувствую ее стыд, жгучую обиду, ярость, боль.

— Потом ты пошла проводить ее до трассы короткой дорогой через лес. Она решила уехать, поймать попутку, так? К каким-то родственникам. Не хотела домой, потому что там пьяная мать. Вы шли, разговаривали, потом Диана сказала что-то обидное. Например, что детские клятвы — это глупость, нельзя же всерьёз в них верить, пора уже повзрослеть. Я права, Яна? Так все было?

Яна отрицательно качает головой.

Вы ничего не знаете. Ничего не докажете. У полиции нет ни одной улики.

Сквозь сонную маску проступает её другое, истинное лицо, с каждым мигом всё отчетливее. Я вижу настоящую Яну: развращённую, циничную, торжествующую. Она не сожалеет о том, что сделала, она гордится тем, что переступила границу, установленную ненавистным миром.

Демоны вырвались на свободу, пустились в пляс, скалятся, хохочут, ликуют. Должно быть, психиатры называют это безумием. Я называю иначе.

Не знаю, чего во мне больше — отвращения или жалости. Она убийца, но она и жертва. Её никто никогда не любил, кроме бедной Дианы.

— Знаешь, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, мне тоже приходилось несладко. Отец пил, а мачеха надо мной издевалась. Помнишь сказки про злую мачеху? Вот у меня было почти так же, только хуже. Она даже упекла меня однажды в эту самую больницу, представляешь? Я провела здесь несколько месяцев, в этом корпусе, на втором этаже. Может быть, в той же самой палате, в которой ты сейчас лежишь.

Рот Яны приоткрывается от удивления.

— Было одно место, где я могла спрятаться — у бабушки, папиной мамы. Она одна относилась ко мне хорошо. Когда делалось совсем невмоготу, я приходила к ней. Ее дом был единственным местом на земле, где я чувствовала себя в безопасности. Где мне ничто не угрожало. Где меня не могли оскорбить или ударить.

— У меня тоже есть бабушка, — шепчет Яна. — Хоть она мне и не родная. Когда мне плохо, я прихожу к ней. Делаю уроки или смотрю телевизор. Она меня не прогоняет.

— Она живет недалеко от школы? В доме с зеленым забором?

— Да, а откуда вы знаете?

Откуда? Да просто я увидела его твоими глазами и сразу узнала. Ведь и я когда-то ходила из школы той же дорогой. Дом казался мне таинственным и необитаемым, потому что утопал в непролазных зарослях. Он всплыл в памяти во всех деталях, с тусклыми темными окнами, покосившейся пристройкой и черной дырой чердачного окна.

— А еще я устроила в бабушкином доме тайник для сокровищ. На чердаке.

Такое вот совпадение. Ее глаза на миг удивленно расширяются, затем снова стеклянеют. Девочка хорошо соображает и быстро реагирует, несмотря на лекарства, которыми ее напичкали.

— Ты спрятала вещи на чердаке, да, Яна? Зачем они тебе понадобились? Ты ведь все равно не сможешь их носить.

— Я хочу спать…

Она встает, поворачивается ко мне спиной и нетвердой походкой направляется к выходу.

— Ты хорошо откормила своих демонов, Яна, — говорю я ей вслед. — Таких жирных демонов я давно не встречала.

У меня остаётся лишь одно последнее дело. Я петляю меж оградок, приветствуя знакомые с детства лица. Чувствую себя так, будто пришла навестить старых друзей. На бабушкиной могилке мир и покой. Там, где она сейчас, ей хорошо, и место это очень далеко. Поэтому я не задерживаюсь здесь надолго и иду в другую часть кладбища.

С овальной фотографии улыбается милое полудетское лицо в нимбе пушистых волос. Это то, что я вижу правым глазом. К счастью, земля еще не успела промёрзнуть. Рукой в перчатке я выкапываю рядом с надгробием небольшую ямку, кладу туда цепочку с кулоном и аккуратно придавливаю землёй. Возвращаю украденное. У мертвых свои причуды.

— Вот твой кулон, Диана. И не переживай за подругу. Если даже правда и выйдет наружу… Яну в любом случае признают невменяемой.

Девушка, которую видит мой левый глаз, проводит рукой по шее, тоненькая цепочка вспыхивает серебристым блеском.

Какое это счастье и какая мука: вернуться в свой худший кошмар, зная, что он не властен над тобой. Вернуться свободным, зная, что в любой момент можешь сорваться с места. Чтобы побросать в сумку пожитки, требуется лишь несколько минут. И вот я уже сижу в автобусе, который увозит меня прочь от города. Чем дальше — тем легче мне дышится.

В пути меня настигает звонок: Ершов. Яна сбежала из больницы сразу после разговора со мной. Из больницы позвонили ее матери, а та — следователю, причем кричала так, будто речь не о девочке-подростке, а об опасном маньяке. О чем я говорила с Яной и зачем, черт побери, меня туда понесло?

— Я, кажется, знаю, почему она сбежала. И знаю, где она спрятала вещи.

— Какие вещи?

Я рассказываю о тайнике на чердаке, но умалчиваю о том, что уже побывала там и взяла кулон: он лежал в кармане розового рюкзачка. Не знаю, верит мне Ершов или нет. Если им повезёт, Яну поймают, когда она будет перепрятывать вещи. Она ведь поняла, что мне известно про её тайник. А мне до этого нет больше дела.

Я всегда обожала детективы. В детективных романах смерть — не трагедия, а часть головоломки. Убийца всегда будет найден, справедливость восторжествует. В жизни всё иначе. Я не испытываю радости, разгадав головоломку. Зло нельзя победить. Можно лишь заглянуть ему в глаза, погрузиться в самый мрак, на самое дно, оттолкнуться от него и всплыть на поверхность, задыхаясь и жадно глотая воздух.

Я достаю из сумки тетрадку, бережно листаю, перечитываю и пересматриваю. Чистых страниц осталось совсем мало. Чувствую себя осиротевшей, словно потеряла кого-то родного и близкого. Поддавшись внезапному импульсу, пишу: «Где ты?»

За окнами мелькают голые стволы деревьев, глаза слипаются. Когда прихожу в себя — уже стемнело, автобус стоит: очередная остановка рядом с очередным захудалым автовокзалом. Сиденье рядом со мной опустело, в окно льется свет фонаря.

Открытая тетрадь так и лежит у меня на коленях. И сердце вновь подпрыгивает от радости при виде знакомого почерка. Пока я спала, появились две новые строчки.

Игра игрой сменяется,

Кончается игра.

А дружба не кончается, ура, ура, ура, всплывает в памяти окончание детского стишка.

Автобус трогается, пустая привокзальная площадь уплывает вправо и назад. Гаснет последний отблеск фонаря. А я глупо улыбаюсь, глядя в непроглядную заоконную тьму.

Связанные смертью

Владислав Кукреш

Чёрная «мазда» разбила стекло автобусной остановки, визжа шинами, разрезала грязный сугроб и вдавила тело случайного прохожего в кирпичную стену. В этот полуночный час город спал, и происшествия никто не заметил. Тем более, что уличный фонарь, который нависал над головой раздавленного мужчины, мистически погас — в тот самый миг, когда хрустнули сжатые в тисках пятиэтажки и автомобиля кости.

Звуки трагедии растаяли в ночи, словно голодные тучи всосали их следом за звёздами. В последующие минуты лишь сдавленные хрипы бросали тишине вызов. Ни отчётливо застонать, ни тем более закричать Василий Сомов не мог.

Он знал, что скоро умрёт, и больше ни о чём не думал. Прочие мысли словно вымыла из черепа кровь, толчками забившая из проломленной головы.

Дрожавшие пальцы беззвучно скребли по капоту, размазывая слякоть. Сомов чувствовал дыхание смерти, её необратимое присутствие: в воздухе и бликах света, в тенях подсознания и силуэтах окружающего мира, в водоворотах боли, которые смешивали в воспалённом мозгу несбывшиеся надежды и реальность.

И пусть соображал он плохо, зато знал: на перемолотых ногах далеко не уйдёшь — даже если каким-то чудом вырвешь тело из западни. Да и на помощь никто не придёт. Не в это время суток. Не в этом забытом богом районе. Не от «добрых» людей, которыми славен этот город испокон веков. Они всегда плевали на всех и вся.

Когда приходит конец, его ни с чем не спутаешь. Ему ли ни знать?

Что-то блеснуло на капоте, и скребущие метал руки замерли. Сомов пришёл в себя — словно вынырнул из-под толщи толстого, непроницаемого для солнца льда.

Нестерпимую боль сменили спокойствие и лёгкость. Кажется, отодвинь машину — и воспарит тело к небу, подобно голове одуванчика под ласковым ветром. Такое просветление иногда посещает людей в последние минуты: они с достоинством прощаются с близкими, произносят исполненные глубокого смысла речи, дают наставления детям.

Но что мог сделать Вася Сомов, невезучий прохожий, которого японская иномарка впечатала в глухую стену, и кругом — ночь?

Бегло глянув на упавшие в снег мандарины, которые так и не получит к юбилею капризная жена, мужчина перевёл взгляд на небольшой предмет, тот самый, что случайно вырвал его из бездны боли. Мобильник.

На чёрном капоте лежал сотовый — старенький «Сименс» шестьдесят пятой модели — привет из далёких нулевых. Судя по впечатляющей дыре в лобовом стекле, череп у водителя был крепким, а ремни безопасности — не очень. Допотопный сотовый, вне всякого сомнения, принадлежал именно хозяину когда-то великолепной «мазды».

Тело лихача пропало. Возможно, он незаметно улизнул с места ДТП, возможно — из последних сил вполз в салон автомобиля. Мёртв мерзавец или нет — Сомова не волновало.

Прижатый к стене он поднял сотовый. Вспыхнул жёлтым экран.

Кого побеспокоить? Какие номера подсказывала память?

Может, позвонить в скорую?

Ха! Когда приедет врачебный десант — спасать будет некого.

Набрать жену и извиниться за то, что накануне праздника оставил без мандаринов?

Можно, конечно, но Сомов сомневался, что вспомнит все цифры номера.

Неожиданно Василия осенило. Он понял, кого наберёт в конце: если не убегавшая с кровью в снег жизнь, то хотя бы смерть обретёт смысл.

Непослушные на морозе пальцы застучали по кнопочной клавиатуре.

Этот номер ему подарили случайно — очень давно и на слух, а он его, конечно, забыл и потом проклинал себя многократно. Вспомнил лишь сейчас, годы спустя — когда тело в буквальном смысле размазали по стенке. Только, что в последние секунды сказать в трубку? Хватит ли отведённого времени? Может…

Долгие гудки.

* * *

Последующие события, образы, люди — надолго оторвали его от устаревшего мобильника.

Больница. Она пришла сразу после долгих гудков — её он опознал, едва разлепив глаза. Эти слепяще белые стены вызывали тревогу, и врачи сменяли друг друга всякий раз, когда Василий требовал прислать «компетентное лицо, которое не врёт».

Доктора с ним говорили разные: от молодых, бойких специалистов, до убелённых сединами мудрецов со всё понимающими глазами и приветливой улыбкой. Но правду не говорил никто.

— Да говорю вам, мои ноги смяли в кашу! Не чувствую их совсем, а это под одеялом — чёртовы протезы! Я никогда не смогу ходить! — кричал Сомов. — Я не дурак, и память у меня что надо. Скажите правду! Зачем все эти сказки?

В больнице не понимали возмущения пациента и терпеливо объясняли: ног Василий Олегович не чувствует потому, что местный наркоз не отпускает, а перелом стопы — уж точно не отправит его в инвалидное кресло, тем более — на всю жизнь. Такие травмы, талдычили врачи, проходят быстро.

— Вы опознали водителя, который меня сбил? — позже прямо с больничной койки допрашивал следователей Сомов, названивая им по одолженному у соседа по палате смартфону, — такие типы не должны разгуливать на свободе!