Избранное

Процесс сотворения моего совершенства

Как я появился на свет. Я открыл глаза и увидел тьму — однородную и безмолвную, без размеров и пределов. Я осознавал себя и свои мысли, но не имел представления о том, кем являлся. Был ли я человеком или кем-то еще? Призраком, идеей живого существа или тем и другим одновременно? Я не мог ни говорить, ни даже двигаться, мне только и оставалось, что просто созерцать окружающую тьму — блеск и безупречность ее пустоты.

Сбор.

Целостность.

Распад.

Но вдруг безликая тьма превратилась в бесформенный свет — яркий и даже резкий, теперь-то я точно знал, где находился и частью чего был. Мир, смыкавшийся вокруг меня, — комната с бесцветными стенами, не высоким и не низким потолком, и полом — то ровным, то нет. Всё пространство помещения двигалось, искажалось и искривлялось, впрочем, мне это могло только казаться, как и стены, пол и потолок самой комнаты. И возможно, свет и тьма были всего-навсего отголоском идеи, мысли.

В комнате появился некто. Я понял, что это Творец. Он создал мое туловище, приделал к нему руки, ноги и голову, после наклонился и прошептал:

— Отныне ты — всё!

Творец научил меня говорить, чувствовать и понимать законы мира.

Асфальт

Я падаю в бездну, но это не что-то физическое, материальное, что приводит к распаду и исчезновению плоти. Я падаю в бездну неуверенностей, страхов и неспособности сделать первый шаг, я просто не могу осознать весь механизм: с чего следует начать, чем закончить. Поэтапный процесс — моя логика буксует в попытках осмыслить его природу. Вот пару недель назад я собирался перейти дорогу. Один из трех стеклянных глаз светофора мигал зеленым зрачком.

Казалось бы — иди. Но нет, я не мог сообразить, с какой ноги надо начать движение — с правой или с левой. Я никогда не обращал внимания на такие мелочи и всегда просто шел, куда мне нужно было. Но теперь я стоял, и ветер завывал надо мной, изредка проезжали машины. А я стоял, словно приклеенный. На меня что-то нашло, я как будто увидел себя со стороны. Но это только минутное замешательство, потерянность. Потом, когда я все-таки понял, на какую ногу мне следовало сперва опереться, чтобы сдвинуться с места, я вдруг понял, что не знаю, идти ли мне по намеченной белыми полосами разметке пешеходного перехода или перейти в ином месте, где ее нет. Эти нанесенные белой краской полосы на асфальте сбили меня с толку, я почувствовал тошноту от запаха выхлопных газов автомобилей. Чёрт! Этот запах — от него хочется в обморок упасть. Однако не здесь, не рядом с дорогой, в каком-нибудь другом месте. Не хватало еще, чтобы моя одежда пропиталась мерзким смрадом. Моя обострившаяся чувствительность ужасна, ужасна, прежде всего для меня самого, ибо я никогда не реагировал так остро, так сильно, так болезненно на подобные вещи. Переносил их легко и просто, а в этот раз всё было наоборот.

Я всё же пересилил себя, не знаю уж, как мне это удалось. Я быстро перебежал на другую сторону дороги, перебежал чуть ли не с закрытыми глазами, одним большим вдохом наполнив легкие воздухом до отказа, правда вперемешку с неприятными, но не убийственными испарениями асфальта.

Неопределенность в переулке

У меня есть друг и несколько дней назад он мне вот что сказал:

«Знаешь, — начал он, — всякий раз, когда от меня требуется сделать какой-либо шаг или совершить некий поступок, я начинаю анализировать его вероятные последствия, а уж сколько сомнений терзает меня в подобные минуты. Я боюсь предать себя и пути, по которым иду всю жизнь, а мысль о том, что не оправдаю дороги, которые мне еще предстоит преодолеть, ввергает меня в тоску и ужас. Вот позавчера я очень поздно возвращался домой с работы.

И вот я оказался перед тремя переулками. Сразу скажу, что все они вели к моему дому. Первый переулок был заполнен густой тьмой, второй утопал в ослепительном свете, а в третьем переулке стояли сумерки, или даже то, что между абсолютным светом и тьмой — нечто тусклое, приглушенное. Тьма первого переулка не позволяла разглядеть того, что было в нём, я слышал, там есть яма — не глубокая и не мелкая — никто ее не мерил. Яма могла быть у входа в переулок или на противоположном конце, как и в середине переулка. Где середина? Там, где она должна быть. Где начало и конец переулка? Первое еще можно определить благодаря фонарям, каким-нибудь светильникам, да хотя бы той же луне. А вот о конце переулка ничего не известно, так же как и о том, что ждет всех после смерти. Конца переулка не видно, но он есть где-то в глубине — кажется, что близко, но на самом деле далеко. Главное — не предаваться размышлениям о его длине, а то можно прийти к мысли о его бесконечности. Свет второго переулка также не позволял взгляду пробиться. Мне рассказывали, что переулок захламлен не то полностью, не то частично, впрочем, даже если он завален хламом совсем чуть-чуть, это всё равно затруднит проход по нему. Тут всё также непонятно: какой хлам? Есть ли он там вообще? Может, хлама вовсе нет, а есть только упоминание о нём, что-то вроде слуха, чтобы никто не пользовался переулком — всё делается и говорится с умыслом и определенной выгодой. В переулке нет хлама, и как тут проверишь свои догадки, когда перед твоим взором возникло препятствие в виде света — свет и есть главное препятствие, а не предупреждение о существовании хлама и невозможности от него избавиться.

Удивительно, я никогда не пользовался этими переулками, чтобы сократить дорогу до дома, обычно я всегда выбирал два маршрута, огибавших переулки — по одному я каждое утро отправлялся на работу — и путь доставлял мне легкое удовлетворение. По другому маршруту я возвращался домой — и когда ноги несли меня по нему, меня охватывало еще большее удовлетворение, легкость и эйфория. Для меня это была не привычка, а целый ритуал, который я боялся нарушить. Ты, разумеется, скажешь, что это всего-навсего маршруты, и они всегда будут оставаться неизменными, такими же не длинными и не короткими, независимо от моего желания, последовательности действий и их сакрального значения. И, наверное, ты будешь прав. Но такой я человек и такова моя особенность.

В этот раз мне почему-то захотелось пойти именно этими переулками — думаю, из-за потребности хотя бы раз проявить оригинальность, да, нечто новое — столь соблазнительно».

Выслушав его, я спросил:

«Ну, ты всё же попал домой?»

Он ответил: «Да».

Я — оборотень

Однажды я превратился в оборотня. Это случилось глубокой ночью, когда полная луна зловещего кроваво-красного цвета выплыла из-за облаков. Только я попал под лучи ночного светила, как сразу же почувствовал резкую пронзительную боль, сковавшую всё тело. Я пошатнулся и упал на пол. Я чувствовал, как изменяюсь: у меня вытянулось лицо, заострились уши, появились густая жесткая шерсть, длинные клыки и когти.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале, висевшее на стене. Я был похож на огромного волка с большими желтыми глазами. Мне в тот миг всё казалось новым, притягательным и необычным, грандиозным и неизведанным. Все мои чувства чрезвычайно обострились. Я без лишних усилий мог расслышать всё, о чём говорили соседи за стеной; не напрягая глаз, разглядеть пыльцу на тычинках цветов, росших перед подъездом дома напротив.

Я слышал голос мира за окном. Он звучал в моей душе, вторгался в сердце. Трава, деревья, цветы — всё наполняло меня музыкой благодати и упоения. Я всем существом впитывал силы природы. Ночь позвала меня в свои объятия. Я выпрыгнул в открытое окно и побежал по улице, вдоль кирпичных стен зданий, мимо темных стеклянных витрин магазинов и киосков. Иногда я останавливался и принюхивался к запахам, которые приносил теплый летний ветер на бесшумных крыльях. Затем я снова бежал куда глаза глядят. Меня окружала тьма, фонари не горели, и даже в окнах домов не было света — только чернота.

Я выбежал из города, добрался до холмов, обступающих его со всех сторон, взобрался на плоскую вершину самого высокого из них и позволил себе передохнуть. Я прилег на мягкую и немного влажную от росы траву. Отсюда открывался прекрасный вид.

Ночное небо было похоже на океан — безграничный, таинственный и невообразимо глубокий. И там, в самых темных и мрачных его местах, пылают звёзды — голубые, алые, желтые — всегда прекрасные и недостижимые. Над горизонтом сияла большая красная луна. Курчавые облака лениво плыли по небу, отбрасывая густые черные тени.

Я всегда чувствовал себя особенным, не похожим на других, но до сегодняшней ночи не понимал, в чём именно заключалось это отличие.

В человеке есть темные и светлые стороны, а также то, что посередине — оно не плохое и не хорошее. Темные и светлые стороны присутствуют в человеке с рождения, а всё, что между ними, приходит с возрастом. Темные и светлые стороны человек не может контролировать, всё же остальное, что не относится ни к первому, ни ко второму, изменчиво и зависит только от наших поступков, стремлений, желаний.

Я думаю, что в каждом живет зверь, только во мне это зверь оказался не образным, а вполне осязаемым. Интересно, есть ли в мире еще такие же, как я? Если есть, как мне их отыскать? Я не хочу быть один.

В поле

…И вот мы вчетвером стояли посреди необъятного поля, посреди высокой зеленой травы. Над полем и над нашими головами — пустота и прозрачная бесконечность голубых просторов неба.

Мы были посередине поля, и до любого его края было одинаково далеко. Поле казалось нам зеленым океанам, покой которого нарушал ветер. Он гнал по траве волны, вихрился, поднимал вверх облачка, в которых клубилась пыль и мелкие семена травы.

Мы были в сердце стихии и на фоне яркой зелени, наверное, выглядели неуместными темными пятнами.

Мы договорились разойтись в разные стороны и, отсчитав ровно сто шагов, развернуться и что-нибудь сделать.

Мы встали спинами друг к другу и одновременно сделали первый шаг. Каждый из нас направился в свою сторону, считая шаги вслух, и чем дальше мы отдалялись друг от друга, тем глуше становились наши голоса. Мы были разными, и всё же единым целым. Нас связывала общая нить мысли, идеи и устремлений. Она проходила сквозь это место, сквозь время и пространство, сквозь наши души.

Мы считали, и наш счет никто не мог остановить — только мы сами. Я мог замолчать. Так могли поступить разом все или кто-нибудь один из нас.

Но наконец я закончил счет, крикнув: «Сто!» — и резко повернулся. Я уловил краем глаза, как мои друзья тоже повернулись вместе со мной. Мы подняли руки и помахали друг другу.

Мы могли бы и вовсе не поворачиваться, как это обычно делают некоторые люди: позади — прошлое, пройденный путь, и нет смысла вновь тратить на него внимание.

Возможно, кто-то из моих друзей, а может быть, каждый из них, кроме, разумеется, меня, уже успел раз-другой оглянуться и оценить расстояние между нами, только никто не выдал себя ничем, да и потом, как бы я узнал об этом, если все мои мысли были заняты подсчетом шагов. Обернуться можно было в любой момент, наш уговор не делать этого до сотого шага основывался лишь на нашем желании, а не на абсолютном требовании, и к тому же этот уговор шуточный, и его нарушение не привело бы ни к каким серьезным последствиям. Обернуться раньше, если бы кому-нибудь из нас надоело это занятие. Обернуться позже, если бы один из нас вдруг сбился со счёта. А вот обернуться ровно в положенный срок — это, пожалуй, самое сложное, практически не осуществимая задача.

Я был уверен в себе, внимательно считал шаги, а что касается других, может статься, их уверенность в собственных силах и внимательность при совершении тех же действий превосходили мои во много раз, а может, наоборот.

Мы существовали в одном пространстве и не чувствовали себя одинокими и потерянными, однако до той поры, пока звучали наши голоса, до момента, когда мы были в состоянии перекликаться. Если бы мы и дальше продолжали двигаться каждый в свою сторону, то не осталось бы от нас ничего, кроме безмолвия.

Я бы попал в никуда, мои друзья оказались бы нигде, а перед нашими глазами и позади нас зеленела бы стена высокой травы.

Льдины

Всё всегда одно и то же. Это некий безусловный, божественный закон, непоколебимое правило вселенной: к нам по морю приплывают льдины. Бесформенные, сверкающие полупрозрачной, немного мутноватой белизной глыбы льда, отличающиеся друг от друга разве что очертаниями и размерами, прибиваются к берегам нашего острова. Если посмотреть на наш остров сверху, то окажется, что он окружен льдинами и их осколками, как горной грядой — высокой и непроходимой, с множеством острых вершин.