Бесплатный фрагмент - История на грани non-fiction

ИСТОРИЯ НА ГРАНИ
NON-FICTION

С чистого листа

Не получится, ты слышишь,

Надо поменять карандаш.

Знаешь, иногда,

Чтоб с разбегу прыгнуть выше

Надо сделать пять шагов назад,

Пять шагов назад

Р. Дакота «Карандаш»

ПРОЛОГ

— Опять? — тихо спрашивает Рита.

— Снова, — огрызаюсь я, начиная рыться в сумочке.

Мы сидим в некогда любимом кафе, но сегодня оно вовсе не кажется мне уютным. Деревянные панели на стенах будто скрадывают пространство, отчего помещение кажется мне тесным и душным. Слишком широкий стул противно скрипит, даже тихая музыка кажется навязчивой, а желудок болит так сильно, что я смотрю на недоеденную пиццу почти с ненавистью. В то время как подруга на меня — с нескрываемой тревогой.

Стараясь не замечать её взгляда, я забрасываю в рот пару таблеток от изжоги и старательно разжёвываю их, всеми силами пытаясь подавить тошноту.

— И долго ещё это будет продолжаться? — тоже начисто потеряв аппетит, хмурится Рита.

— Видимо, пока совсем не помру.

— Это не смешно.

— А я и не клоун, чтобы тебя смешить! — наверное, мне стоит быть помягче с той, которую я знаю всю жизнь, но… — Так, ладно. Ты хотела, чтобы я выбралась из дома — я выбралась. Итог тебе виден? Прекрасно. В таком случае давай расплатимся, и я поеду домой, варить себе овсянку и прятать подальше кофе и шоколад.

Рита кивает.

— Без проблем. Если не считать того, что это не поможет. В смысле овсянка и всё прочее. Потому что дело не в том, что ты ешь. Я устала тебе повторять, что никакие лекарства и диеты не помогут там, где ты сама не хочешь себе помочь. Чтобы нормально переваривать еду — любую еду, понимаешь? — надо заново научить переваривать жизнь. А ты жизнью давишься так, будто она прогоркла. И пицца тут не причём.

— Прогоркла? — я невольно усмехаюсь. — Отличная метафора. Прямо в точку, потому что так оно есть. Всё, профессор, лекция окончена? Или ещё что-нибудь душеспасительное мне задвинешь? Не зря же всё-таки у тебя диплом в столе валяется.

— Язви сколько хочешь, но именно нечто душеспасительное тебе сейчас и нужно. А диплом мой не просто валяется. Не суть важно, веришь ты в это или нет, но я действительно помогаю людям. Могла бы помочь и тебе тоже, если бы ты позволила.

— Позволила что? Копаться у меня в мозгах? Как в кино, лежать на диване в твоём кабинете и изливать, глядя в потолок, душу? И что же я могу рассказать тебе такого, чего ты сама обо мне не знаешь, скажи?

В ответ она смотрит на меня так терпеливо и внимательно, будто я — семилетний ребёнок, которому она должна здесь и сейчас объяснить основы квантовой физики.

— В моём кабинете не смотрят в потолок, и ты это прекрасно знаешь. Там смотрят внутрь себя — это куда сложнее и порой страшнее. А душа… Ты уверена, что она у тебя ещё есть? Нет, конечно, не в том самом библейском смысле, но… С житейской, с энергетической точки зрения, ты уверена? Я вот нет. Потому что всё, что сейчас внутри тебя клокочет, всё, что делает твою жизнь прогорклой, давно уже твою несчастную душу растерзало и обглодало, как дикий зверь. А тебе остался только голый скелет.

— У души нет скелета.

— Но ты же у нас любишь метафоры? Вот и представь! Включи воображение и представь, что каждая твоя не прощёная обида, каждая не зажившая рана — это своего рода клетка. Точнее, много клеток, как тюремный коридор. И в каждой такой клетке сидит кусочек твоей души. Крохотный совсем или наоборот, но сидит долгие годы, будто в одиночной камере. Воет и не может понять, почему его тут заперли и почему не дают выйти. А коридор тем временем становится всё длиннее, камер в нём всё больше, вой всё громче…

А у тебя внутри такая пустота и… ничтожность, словно ты уже и не человек вовсе. Не то что не прежняя, а не человек вообще, понимаешь? Потому что так оно отчасти и есть, если цельной, какой её Свыше задумали, души в тебе больше нет. Тебе потому и физически так паршиво — главная Батарейка не просто села, а вдребезги разбилась.

Я снова усмехаюсь, пытаясь подавить накатывающее раздражение.

— Так умно, что аж зубы сводит! И что же такого страшного я, по-твоему, не простила, а?

Рита качает головой.

— Об этом нужно спросить тебя. Хотя на самом деле ты знаешь ответ, просто не хочешь признаться даже самой себе. Или, может, и впрямь думаешь, что всё забыла и всех простила, кроме себя. Мол, других простить надо, а с собой я и с такой поживу. В итоге ненавидишь себя прежнюю. Отрицаешь прошлое, страхи и комплексы, боль и обиды. Прячешься за агрессией и злобой, за тем, что отгораживаешься от людей и думаешь, что никогда не была и не будешь достойна лучшего.

Вариантов тут может быть такое великое множество, что язык можно стереть, перечисляя. Но суть одна: ты разрушаешь саму себя, и именно поэтому тебе всё время так плохо физически. Именно поэтому ты не можешь нормально есть, нормально спать — ничего не можешь в полную силу. У тебя внутри вместо костра, который когда-то, я помню, горел так, что тепла на всех хватало, остался один-единственный уголёк, да и тот отсырел.

Поэтому можешь язвить, сколько хочешь, можешь посыпать меня куда хочешь, можешь вообще не выходить из дома и питаться одной только овсянкой. Никто из нас, как бы мы за тебя не переживали, не может заставить тебя быть счастливой и жить в полную силу. Но, знаешь, чего мне очень хочется, Ки?

Впервые за долгое время назвав меня старым детским прозвищем, она мягко касается моей руки и смотрит на меня так, что в глубине Ритиных я вдруг вижу перед собой не взрослую женщину, а маленькую девочку, с которой познакомилась как будто бы десять жизней назад. Девочку, которая до сих пор, видимо, ещё жива. Чего не скажешь обо мне. По крайней мере, о той, кем я была когда-то. До того, как превратилась в загнанное нечто с полной сумкой таблеток.

— Только тебе можно так меня называть…

— Знаю, — кивает она, — как и тебе меня. Любому другому я за «Ри» голову оторву. И ты права. Да, я и без сеансов знаю о тебе всё, что можно знать, и понимаю, вижу корни всех твоих проблем. Беда только в том, что моего понимания мало. Поэтому знаешь, что? Если однажды поймёшь, что больше не можешь так, как сейчас, позвони мне. Обещаю, что смогу помочь. Обещаю, что тебе станет легче. И обещаю, что каждую минуту буду рядом.

Слёзы наворачиваются на глаза раньше, чем я успеваю сдержать их.

— А что, если я уже не могу, Ри? Что, если я уже не могу?..

СЕАНС ПЕРВЫЙ

— Поверить не могу, что согласилась… — ёрзая на диване в кабинете подруги, я пытаюсь улыбнуться, но с губ вместо улыбки срывается нервный смешок: — Слушай, так не честно! Я была на таблетках!

— Правда? — Рита удивлённо выгибает бровь. — Вот уж не думала, что с антацидов кроет! Ты бы хоть поделилась тогда что ли, а?

— Мне страшно, Ри…

Она садится напротив меня в глубокое кресло. Здесь, в отличие от кафе, не звучит музыка и не давят духотой светлые стены, но мне всё равно отчаянно хочется сбежать сию же секунду.

— Знаю, но именно для этого я здесь — чтобы страховать тебя.

— Я ведь не потеряю сознание, правда? Под гипнозом.

— Конечно, нет. Ты будешь осознавать себя в настоящем там же внятно, как сейчас.

— Значит, я смогу говорить с тобой?

— Твоя задача поговорить с собой прежней, а не со мной. Но да, я буду слышать всё, что ты говоришь. И верну тебя в реальность, как только ты будешь готова или как только это понадобится. Но для этого нам нужно кодовое слово. Пароль, чтобы я знала, что тебе пора просыпаться.

— Кодовое? — к собственному удивлению, я вдруг улыбаюсь чуть ли не впервые за многие недели или даже месяцы. — Тогда «Покипси».

Секунду подруга смотрит на меня с недоумением, но затем в глазах появляется понимание, а на губах — улыбка.

— «Означает, всё бросай и беги»? Ну, а что? Почти в тему.

— И уж точно не спутаешь, даже если я начну плакать и бессвязно бормотать.

— Я не дам тебе плакать одной, — уверенно обещает Рита. — А ты не дай реветь в одиночку себе самой, поняла?

Я послушно киваю и ложусь на диван, стараясь не думать о том, насколько глупо выгляжу со стороны.

— Куда ты меня отправишь?

— Не я, — поправляет меня подруга, — ты сама выбираешь дорогу. Но обычно… В первый раз — туда, где всё началось. В тот момент, когда ты впервые почувствовала себя одинокой, брошенной. Туда, где твоей душе впервые стало по-настоящему больно.

— Хорошо… Ладно… И как всё это будет выглядеть? Что я должна делать?

— Ты должна лечь, закрыть глаза и расслабиться.

— Закрыть глаза? А как насчёт помахать у меня перед носом блестящей штуковиной и рассказать, что мои веки тяжелеют?

— Не пересказывай стереотипы. И вообще перестань. О том, как и что делать, думать должна я, а не ты. Твоё дело — слушаться, так что просто ляг и закрой глаза, — дождавшись, пока я сделаю это, Рита мягко сжимает мою ладонь. — Чувствуешь? Я всё время буду рядом, запомни. Всё время. Ты не одна, тебе нечего бояться, слышишь? Ты в безопасности, всё хорошо. С тобой ничего не случится, я обещаю, — подруга почти шепчет, но я слышу каждое слово так, словно её голос звучит не вовне, а внутри меня. — Просто представь, что ты идёшь по лестнице. Там внизу темно, но ты не должна бояться. Ты и есть свет. Тебе просто нужно спуститься туда, не бойся. Иди.

Я послушно иду по широким ступенькам, будто бы с каждым шагом всё больше удаляясь от реальности.

— Это похоже на сон… — шепчу я, с трудом понимая, произнесла ли это вслух или же только подумала.

— Потому что так и есть. Это почти что сон, всё хорошо, не останавливайся. Иди. Ещё немного, до самого подножья, слышишь?

И я действительно слышу, но уже не только родной голос — спускаясь всё глубже, я всё отчётливее различаю странный гул, будто множество людей не говорят, но шепчут на разных языках так невнятно, что мне не удаётся понять ни единого слова.

— Здесь кто-то есть…

— Это не кто-то. Это ты. Продолжай, коридор совсем рядом…

— Кажется, я уже в нём… — лишь произнеся это, я понимаю, что ступени под моими ногами действительно превратились в холодный каменный пол. — Это будто какая-то крепость… Или…

— Тюрьма. Твоя личная тюрьма. Не бойся, иди.

— Куда?

Мой собственный голос будто уже не принадлежит мне, как и моё тело. Продолжая идти и ощущая каждый сделанный шаг, я, тем не менее, будто бы парю в воздухе — совершенно невесомая и спокойная.

— Туда, куда тебя позовут. Иди и слушай. Как только сможешь что-то явственно различить, просто открой дверь.

Дверь. Лишь услышав это слово, я понимаю, что по обе стороны от меня действительно тянется цепочка дверей, за которыми, на первый взгляд, ничего и никого нет. Но… Спустя миг, я вдруг вижу в щели под одной из них свет. Не яркий, едва различимый, будто в комнате горит не люстра, а ночник.

— Кажется, я нашла…

— Хорошо, открывай, — я послушно поворачиваю ручку, делаю шаг через порог. — Что ты видишь, родная?

— Себя… — шепчу я, боясь испугать малышку, крохотный силуэт которой едва различим под толстым ватным одеялом. — Это я, Ри. Мне года четыре, кажется. Это та ночь, когда я заболела… Когда бабушка запретила мне завтра идти с братом и сестрой на день рождения нашей соседки. Они дали мне таблетку, выключили свет и ушли. Это та ночь, когда я видела папу…

Горло сжимается, и на миг я теряю дар речи, но потом малышка поворачивает голову и смотрит прямо на меня.

— Что мне сказать ей, Ри? — шепчу я, внезапно ощутив абсолютную растерянность.

— Всё, что ты тогда хотела бы услышать, — так же тихо шепчет подруга.

— Ты кто? — спрашивает малышка, продолжая смотреть на меня в упор.

Мне никак не рассмотреть её лица, но я знаю, помню, что щечки её горят от высокой температуры, а мягкие длинные волосы намокли от пота.

— Я — это ты, только взрослая, тише, не бойся… — я сажусь на кровать, осторожно поправляю одеяло, получше укрывая маленькие ножки. — Не бойся, это просто сон. Я тебе просто снюсь, всё хорошо.

— Ты пришла вместе с папой? — она придвигается поближе, осторожно касается моей руки.

Я знаю: то, что она видела минуту назад в изножье огромной, сделанной из двух полутороспальных, кровати — лишь иллюзия, но… Я здесь вовсе не для того, чтобы окончательно разбить ребёнку сердце.

— Да, я пришла вместе с папой. Мы оба решили тебе присниться, чтобы ты не была одна, слышишь? Ты никогда не будешь одна…

— Они все ушли… — детский голосок срывается от слёз. — Бабушка сказала, что от меня можно заразиться, и они все ушли. Обычно сестрёнка рассказывает мне английские слова на ночь. Она учит их в школе, а потом рассказывает мне. Но сегодня бабушка её прогнала. Она сказала, что я никуда завтра не пойду. Все ушли и даже лампочку мне не оставили.

Я помню, что она ещё боится темноты, а потому обычно спит со старшей сестрой или же засыпает с открытой дверью, чтобы свет из коридора попадал в комнату. Сегодня её впервые оставили одну. В темноте. С пылающей от жара головой.

— Зато смотри, как ярко светит тебе луна, — говорю я, утирая бегущие по горячим щекам слёзки.

Призрачный серебряный свет действительно наполняет комнату почти магическим сиянием. Если принять во внимание ещё и температуру, то нет ничего удивительного в том, что она… то есть я увидела тогда…

— Папа так быстро ушёл… — будто прочитав мои мысли, жалобно произносит кроха. — Почему они не пускают меня к нему? Почему к дедуле на могилку ездить можно, а к папе нет? Я смелая, я не испугалась бы кладбища!

Она говорит это так настойчиво, будто пытается убедить нас обеих. И, наверное, я должна сказать ей, что могилы её отца там нет. Потому что он, скорее всего, ещё жив, но…

— Знаю, милая, знаю… — я ложусь рядом с ней, осторожно привлекаю её к себе. — Тшш, не плачь.

— Это потому, что они меня больше не любят? Поэтому не взяли меня с собой вчера? Оставили в машине, когда пошли к дедушке на могилку? И поэтому бросили сейчас? Я им больше не нужна? Потому что я — плакса?

— Ну что ты, родная? Нет, конечно же нет! Они любят тебя, очень любят, но… Сами боятся. Понимаешь, у взрослых очень много сложных вещей, про которые им страшно честно говорить с детьми. Они иногда очень боятся говорить всю правду. И поэтому им проще куда-то тебя не пустить и ничего не объяснить. Так бывает, но ты не виновата ни в чём, слышишь? Ни в чём. Ты всё делаешь правильно!

— Даже когда говорю с папой? Он ведь на небе…

Я целую влажную макушку, чувствуя, как быстро стучит крохотное сердечко возле моей груди. По щекам начинают течь слёзы.

— Конечно… Знаешь, что? Твой Папа действительно на небе. Твой самый главный Папа, с которым ты всегда можешь поговорить и который всегда-всегда тебя услышит. Он всегда будет рядом с тобой, обещаю. Когда-нибудь ты узнаешь, что у него много имён, но…

— Много имён? Как это?

— Это потому, что все люди называют Папу по-разному. Но это неважно. Важно только, что Он всегда будет с тобой, поняла? И тебе нечего бояться, потому что ты никогда не будешь одна.

— Даже когда все уйдут и выключат свет?

— Особенно тогда, когда все уйдут и выключат свет. Но ты должна мне кое-что пообещать, хорошо? — малышка кивает, глядя на меня распахнуто-удивлёнными глазами. — Однажды летом ты встретишь в парке женщину со светлыми волосами, которая поможет тебе встать, когда ты упадёшь. Она скажет тебе одну очень важную вещь, слышишь? И ты должна пообещать мне, что поверишь ей, поверишь в то, что она тебе скажет. Это очень важно. Хорошо?

— Хорошо.

— Вот умница… — я снова начинаю гладить её по голове. — Завтра тебе станет лучше, обещаю. И сестрёнка снова придёт сюда спать. Всё будет хорошо…

— Но меня не пустят на день рождения…

Я невольно улыбаюсь, стараясь сморгнуть слёзы.

— Можно рассказать тебе секрет? Только обещай никому не говорить, что знала заранее! — она снова кивает, на этот раз уже вяло, начиная засыпать. — На него никто не пойдёт. Твои младшие брат и сестра откажутся идти без тебя. Вы все останетесь дома.

— И меня не отправят к маме?

— Нет, тебе разрешат остаться здесь до выходных, чтобы ты не была дома одна.

— Хорошо… Они меня правда ещё любят?

— Конечно… — я, баюкая, глажу её по голове, даже не пытаясь утирать бегущие по щекам слёзы. — Они все всегда будут тебя любить, обещаю. Спи… Тебе нечего больше бояться. Всё хорошо…

Я лишь на миг прикрываю глаза, но затем вдруг понимаю, что очертания комнаты искажаются, только что бывший совсем блёклым лучный свет становится ярче, но при этом не режет глаза. Здесь больше нет ни стен, ни запертой двери — ничего, кроме света…

Малышка у меня на груди крепко спит, и я осторожно кладу её на едва различимую подушку за миг до того, как девочка тоже начинает превращаться в свет.

— Тебе пора,.. — шепчу я ей на ухо. — Помни всё, что я сказала… Пожалуйста, помни… и… Покипси.

В первый момент кажется, что я всё ещё тону в потоке слишком яркого света, но потом Рита крепче сжимает мою руку, окончательно возвращая меня к реальности.

— Она ушла… — шепчу я.

— Знаю, — отвечает подруга. — Так и должно быть. Она теперь свободна. Навсегда.

— Я не смогла сказать ей правду… — к горлу подступает комок, и я поспешно сажусь, чтобы хоть как-то взять себя в руки, осознать, что моё тело вновь слушается меня. — Я не смогла…

— Это не так. Ты лишь не стала разрушать её иллюзий, но сказала ты чистую правду. О Боге и о том, что эта малышка никогда не будет одна.

— И том, как важно, чтобы она запомнила ту встречу в парке…

— Кстати, — Рита смотрит на меня так, словно сама удивляется своим словам. — Я помню каждый твой шрам, но до сих пор не знаю, что сказала тебе та женщина тогда.

Я начинаю улыбаться раньше, чем успеваю осознать это.

— Что Бог любит меня. Что Он любит всех, но особенно тех, кто болеет или страдает. Она сказала: «Бог тебе нужен сильнее, чем другим. Бог всегда сильнее всего любит и жалеет тех, кому трудно и больно. Ты всегда это помни, ладно? И постарайся так сильно больше не падать».

И вот, знаешь, у меня никогда, наверное, не получится внятно объяснить, что изменилось во мне в тот момент. Но с тех пор я не могу перестать думать о Боге как о ком-то, кому не всё равно. С того вечера и по сей день Бог для меня — не просто высшая сила, кто-то над нами. Нет. Бог для меня — это Тот, кому всегда есть дело до моей беды, до моей боли. Я знаю, что к Нему можно прийти и с печалью, и с радостью, и Он всегда будет мне рад. Двадцать с лишним лет прошло, а я до сих пор верю в Него так же, как верила тогда, в свои десять. Так, словно Он — мой Папа, и никак иначе. И я не могла ей этого не сказать…

Слёзы всё же начинают течь по щекам, и мне вдруг становится страшно.

— Может, не стоило? Не стоило туда возвращаться, не стоило так говорить, и… Я не знаю, Рит!

Она мягко, но уверенно сжимает мою руку.

— Знаешь, чему меня научила моя практика? Если она, частичка тебя, ушла, освободилась, значит, ты сказала именно то, что ей нужно было услышать и понять в тот момент. Если она ушла, то ты всё сделала правильно, и не смей думать иначе. Но и не бойся, если так будет не каждый раз. Порой на то, чтобы «камера» освободилась, нужно время. Порой тебе придётся уходить, оставляя их, свои тени, растерянными и задумчивыми. Главное, говори всё, что хочешь сказать, а когда почувствуешь, что добавить больше нечего, уходи и не оглядывайся — подсознание всё доделает за тебя. Договорились?

Я киваю, утирая слёзы.

— Ну, вот отлично. А теперь пойдём добудем кофе и чего-нибудь вкусного.

СЕАНС ВТОРОЙ

В первый момент коридор, как и в прошлый раз, кажется совершенно тёмным, но затем я различаю тусклый свет под одной из дверей.

— Нашла, — шепчу я.

— Иди, — отвечает мне Рита.

Ёе голос звучит так, словно я под водой, но на сей раз мне почти не страшно быть здесь одной. Я открываю дверь и замираю на пороге, в тот же миг поняв, куда именно попала.

Шестилетняя я настолько мала, что умещается под высоким стулом, стоящим у двери в комнату. Её глаза сухи, на щеках нет ни следа слёз, но я точно знаю, ЧТО гложет её изнутри. Это — моё первое чувство вины. Настоящей и настолько глубокой, что заглушить его не может даже удивление. Точнее, никакого удивления нет и в помине — малышка смотрит на меня с тоской и… так, будто заранее смирились с любым наказанием.

— Если Вы к маме пришли, то зря. Она спит и не будет разговаривать. Даже с крёстной не стала, — произносит девочка, вновь утыкаясь в согнутые колени. Под стулом слишком тесно, и потому она полулежит, свернувшись калачиком.

— Знаю, — отвечаю я тихо, садясь на пол рядом со стулом. — Только мама не спит. Она лежит и молчит уже сколько? Дней пять?

— С прошлой субботы, почти неделю, — звучит в ответ приглушённо. — Она даже на работу не пошла. Сказала, что болеет. И всё из-за меня…

— Ты здесь не причём.

— Ещё как причём! — прошлая я поднимает голову, почти кричит, с явным трудом сдерживая подступившие слёзы. — Если бы я не болела, он бы…

— Хватит. Он и сам не самый здоровый. Ты же видела, как у него дрожат руки, как он хромает и как у него болит спина.

— Мама сказала, это называется «контузия» и велела мне не пялиться, иначе я получу. А контузия — это не болезнь, это такая травма. Как если с дерева упадёшь, только намного сильнее. Так крёстная сказала.

— Да, не болезнь. Но он всё равно не здоров. И ушёл он не потому, что ты не здорова тоже. Даже если бы ты была самой здоровой девочкой в мире, ничего бы не изменилось, слышишь? Он ушёл не из-за тебя и не из-за мамы. Он ушёл из-за себя самого.

— Потому что он трус? Крёстная так говорит.

— Может, и трус. Я не знаю. Никто не знает, но причина точно не в тебе — причина только в нём. Он так решил, и всё. Никто не виноват. Особенно ты, понимаешь?

Она качает головой.

— Тогда почему мама на меня злится? Почему всё время молчит и не встаёт с кровати?

— Не на тебя. Мама злится на него за то, что он ушёл. И на себя за то, что не может перестать его любить, понимаешь? — ребёнок неопределённо пожимает плечами. — У взрослых так бывает. Они умом понимают, что делают неправильные вещи, но справиться с собой не могут. И поэтому злятся. И срываются на детей иногда. Не потому что дети плохие, а просто потому, что взрослым плохо…

— Но так ведь не честно…

— Знаю, даже очень. Но так всё равно бывает. И ты должна научиться понимать, что не всегда виновата, даже если мама кричит, плачет или не встаёт с дивана. Иногда виновата она сама, а ты просто попадаешь под руку. Но это не значит, что мама плохая, слышишь? Её просто надо пожалеть в такой момент. Обнять и сказать, что всё будет хорошо, что она не одна на свете, что всё пройдёт, и скоро будет лето.

— Уже почти лето… И мы поедем на дачу, а там клубника, яблоки и смородина. Целых пять кустов!

Девочка, наконец, пусть и слабо, но всё же улыбается, и я протягиваю к ней руки, выманивая из-под стула.

— Точно, целых пять. Вот об этом и нужно напомнить маме.

— О смородине? — малышка смотрит на меня с удивлением. — Разве она забыла?

— Нет, но ей нужно напомнить о чём-нибудь хорошем. О чём-нибудь, что у неё ещё есть.

— Например, я? И дача, и крёстная, и остальные, да?

— Да, — я осторожно привлекаю её к себе, сжимаю, может, чуть крепче, чем стоило бы, всеми силами стараясь сдержать слёзы. — Всё будет хорошо, обещаю. Всё это пройдёт, слышишь? Сейчас нужно просто потерпеть. И не сердиться на маму, даже если она поступает нечестно. Договорились?