Бесплатный фрагмент - Исповедь. Роман в двух томах

Пролог

Аргентина, провинция Чубут, 1976 год

Сырой, холодный ветер, неприятно просачивавшийся под одежду и вызывавший мелкую дрожь, пробегал над раскинувшимися по склонам горных бугров серо-зелеными пастбищами. Индейцы-арауканы, рассевшиеся вокруг слабого костра, дым от которого стелился по ветру над потоптанной и поеденной овцами травой, кутались в потрепанные пастушеские пончо. Овцы, защищенные от холода теплой курчавой шерстью, мирно паслись, разбредшись по бугристому пастбищу среди торчавших из травы серых выступов скал, каменных обломков, когда-то принесенных спускавшимся с вершины ледником, и редких небольших кустарников. Кругом поднимались огромные сужающиеся к небу вершины гор. Они были покрыты белыми шапками, полосами и пятнами вечного снега и льда. Облака клубились, двигаясь вдоль них, будто проползая по снегу, по выступавшим между снежных полос серым скалам, по низким, будто шерсть у только что постриженной овцы, высокогорным лугам. Горы словно подпирали вершинами облачное небо, источавшее прохладное дыхание приближающейся осени, и ничтожными в сравнении с ними казались и гулявшие по пастбищу овцы, и костер, и сидевшие вокруг него люди, и располагавшиеся ниже по широкому травянистому склону — у начала границы темного хвойного леса, жердчато-дощатые хижины с кухней. Пастбище тоже сначала плавно, а затем все круче поднималось наверх, переходя в склон увенчанной снегом вершины Делонуке, покорить которую было под силу только профессиональному альпинисту.

Эрих, развернувшись боком к огню и вытянув уже затекшие от долгого согнутого положения ноги по расстеленному на траве коврику из овечьей шкуры, стал смотреть на возвышавшуюся севернее красивую и могучую гору, разглядывая ее уступы и складки, скалистые обрывы и осыпи, между которыми белел снег или зеленели верхние луга. Одетая ледником вершина уходила под движущиеся по небу серые тучи. От Делонуке, в нижней части склона которой располагалось принадлежащее семье Пеньог пастбище, ее отделяло глубокое ущелье, поросшее темным лесом — в основном из деревьев, напоминавших европейские сосны. Арауканы у костра отдыхали, попивая чай из металлических кружек и беседуя о своих домашних делах по-испански, время от времени вставляя фразы из родного языка.

Эрих приложил к глазам бинокль, в него осмотрел склоны красивой горы напротив, обнаружил летавших над ними больших птиц, а на гребне продолговатой серой скалы — нескольких пасшихся там гуанако — диких животных вроде ламы, напоминающих безгорбых верблюдов с густой шерстью. Эрих не удивился гуанако: он уже несколько раз встречал их издалека за время своей экспедиции к аргентинским арауканам, но его удивило то, что на склонах горы нигде не было видно овец, которых повсюду разводили в Андах Чубута. Пастбища там были словно заповедные, предназначенные лишь для диких животных и птиц. Опустив бинокль, Эрих спросил по-испански сидевших рядом пастухов-арауканов:

— А что на той горе? Там земля кому-то принадлежит?

— Никому не принадлежит, — ответил пожилой индеец Херман, потягивая папиросу, дым от которой, как и дым костра, уносился ветром в сторону. Среди всех остальных пастухов он выделялся самым типичным видом американского аборигена: прямые и длинные седые волосы спускались из-под широкополой темно-серой шляпы на плечи, покрытые теплым узорным пончо, глубоко посаженные глаза с удлиненным разрезом флегматично смотрели куда-то вперед из-под черных с небольшой проседью бровей, а медно-смуглое лицо точно прорезали глубокие скулы.

— Никто не хочет там пасти овец? — поинтересовался Эрих.

— Там живет векуфе, — ответил Херман. Так суеверные арауканы называли опасных духов.

— Векуфе? — переспросил Эрих. — Демон? — он прикинул, не шутит ли почтенный индеец, но другие пастухи не смеялись, а серьезно поглядывали то на трепетавшее пламя костра, то на разбредшихся по пастбищу овец, то на привлекшую внимание Эриха соседнюю с Делонуке гору.

— Говорят, что он похож на демона, — сказал молодой пастух по-имени Лео, сидевший на коврике из овечьей шерсти, закинув ногу на ногу, и зачем-то придвинул ближе к себе гладкую пастушескую палку. — А кто он на самом деле — мы не знаем.

— Вы его видели? — спросил Эрих. В нем проснулся исследовательский азарт: сведения об обитающем на высокой горе в Андах духе, в которого верят местные арауканы — это находка для его, изучающего этнологию, института.

— Я видел, — произнес Херман. — Он там часто ходит, — кивком индеец указал в сторону таинственной горы. — Передвигается как человек, голова чем-то покрыта, одет в какой-то черный плащ. Лицо его не разглядеть. А в руке держит длинную палку и опирается на нее.

— Ты думаешь, он там живет? Может быть, он зачем-то приезжает откуда-нибудь, а?

Некоторые из индейцев усмехнулись на слова Эрика.

— Туда приехать можно только верхом на лошади, — сказал широколицый пастух Мануэль. — Автомобиль там не пройдет…

— Я видел, как туда два раза приезжал на лошади монах, — вступил в разговор пастух Пабло. — Наверное, он искал этого векуфе в плаще.

— И не нашел? — спросил Эрих.

— Не знаю. Я с ним не разговаривал. Видел у поворота дороги на Кларо-Бланко и издалека на той стороне, — Пабло показал пастушеской палкой куда-то на восточную сторону горы. — Ездил верхом на лошади, в сутане как положено.

— Может быть, этот «векуфе» тоже монах? — предположил Эрих.

— Нет, — арауканы закачали головами.

— Это совсем неизвестный человек, — сказал пастух Маурисио. — или дух — непонятно, кто он. Но если он человек, то зачем там живет? Что он ест? У него даже лошади не замечали, значит, передвигается пешком. То у речки мы его увидим, то он там по лугам ходит…

— Я его прямо в лесу встретил! — воскликнул другой молодой пастух, имени которого Эрих не запомнил. — Шел на ферму — и тут он идет за деревьями. Вот так… шага три от меня…

— И ты его хорошо разглядел?

— На нем нечего было разглядывать. — Он весь был скрыт под своим плащом… или что это у него… Покрытый от головы до подошв. В руках — длинная палка, он ей о землю опирается.

— Он что-нибудь сказал?

— Что-то сказал, но я не расслышал, что, — ответил пастух. — Я быстрее подальше убрался — мало ли, что это за человек или дух… Но он очень давно там живет, на той горе.

— Да, даже когда я сюда приехал, мне говорили, что он тут рядом с давних пор живет, но никому не вредит и не мешает, — сказал Херман. — Просто ходит по лесу или возле речки, которая там, — он рукой указал в сторону ущелья, отделяющего ту гору от Делонуке. — и ни к кому не приближается…

— Ко мне приблизился, — ухмыльнувшись, произнес молодой индеец, которому довелось вблизи встретиться с этим неким человеком или духом в плаще.

— Ты сам к нему приблизился, — отмахнулся Херман.

— Я видел, как он молился, — проговорил Маурисио.

— Да, иногда видели, как молится… — кивнул Херман. — Тоже то в лесу, то у речки.

— А молится как истинный католик, — заметил еще один индеец, имени которого Эрих не знал.

— Тогда почему же он векуфе, если он молится как католик? — поинтересовался Эрих.

— Если он католик, то почему живет один в лесу как дикий зверь? — спросил Маурисио. — Почему он не приходит сюда — к нам в летник?..

— Он не скрывается от людей, но и сам не подходит, — сказал Херман. — Кто он такой, как сюда пришел и что делает — никто не знает.

— И никто не пытался узнать? — удивился Эрих.

— А зачем? — произнес Пабло. — Если он бродит по лесу — значит, ему так надо. Главное, чтобы овец хозяина не воровал. Мы в чужие дела лезть не любим. Может быть, тот монах, который приезжал на лошади, что-нибудь о нем и знает.

— А если я сам с ним попробую встретиться и поинтересуюсь, кто он? — предложил Эрих.

— Ну, это твои дела, — пожал плечами Херман. — Вон там он живет, — индеец показал рукой в сторону нескольких выступавших над ущельем на другой его стороне скал. — Видишь? Там у него есть пещера. Я один раз зашел на ту гору, увидел его издалека в лесу и решил посмотреть, куда он пойдет. Он шел, шел по лесу и скрылся в пещере… ее отсюда не видно, но там за речкой есть тропинка, которую протоптали гуанако — она ведет в ту сторону.

— Тогда я завтра же и пойду к нему с утра, — решил Эрих, закутываясь теплее в куртку. — Узнаю у него, и вам расскажу, кто он такой.

— Если он тебя на костре не зажарит, — усмехнулся Пабло. Индейцы рассмеялись.

— Разве он кого-то уже зажарил?

— Ну, мало ли… Раз он сам ни к кому не подходит, наверное, хочет, чтобы и к нему никто не подходил.

— Вдруг это какой-нибудь беглый убийца, — заметил Лео. — Или сумасшедший.

— Ты, немец, человек свободный — можешь пойти и проверить, векуфе это или просто одичавший безумец, — проговорил Маурисио. — А мы должны овец стеречь: нам за это платят.

— Да мне тоже платят… — произнес Эрих. — За общение вот с такими «духами» в том числе…

Сегодняшний день был еще холоднее, чем вчерашний: ветер пригнал заволокшие небо и пространство между горами серые тучи, после чего почти стих. Теперь из туч лил промозглым душем дождь, прекращаясь лишь на короткое время, превращая горную почву в скользкую грязь. Эрих, тяжело отдуваясь, поминутно оскальзываясь на грязи, которой уже были почти до колен покрыты его джинсы, и опираясь на взятый у арауканов пастушеский посох, все выше и выше забирался по узкой лесной тропинке. Он уже пожалел, что с утра в такую плохую погоду рванул на гору, соседнюю с Делонуке, искать следы неведомого векуфе. С пастбища расстояние казалось не очень и большим, но теперь уже более трех часов Эрих брел по горному лесу в сырой и запачкавшейся одежде, подняв от дождя капюшон куртки, который все равно плохо защищал. Через два дня его ждал в Буэнос-Айресе самолет, улетавший в Германию, поэтому Эрих так торопился. Ему хотелось приложить к результатам своей работы по описанию современной жизни арауканов в Аргентине, прежде всего, касающегося влияния на нее современных прогрессивных реалий, какую-нибудь «изюминку», которая привлекла бы особое внимание к его докладу. Некий «векуфе», по словам пастухов-индейцев, обитающий на этой горе, как показалось ему, прекрасно подходил для этой роли. Эрих не сомневался, конечно, что это какой-нибудь по неизвестным причинам попавший сюда обычный человек, возможно, отшельник, но индейцы подозревали в нем призрачного духа. Чем не психологическое слияние современности с древним мировоззрением? Однако теперь, выбиваясь из сил и потеряв надежду вернуться на пастбище до вечера, Эрих подумывал, что, возможно, и не стоил этот не то человек, не то дух из индейских сказок того, чтобы ради него затевать в конце экспедиции такой поход, где есть риск сломать ногу где-нибудь на горной тропинке или простудиться под дождем.

Тропинка, протоптанная дикими животными, была узкой: длинные ветви лесных кустов нависали над ней, с шорохом скользили по мокрой куртке Эриха, и скопившаяся на них дождевая вода еще больше прибавляла сырости на ткани, ручейками стекала по одежде вниз. Капли дождя шелестели по листьям кустов, по темно-зеленым ветвям похожих на сосны деревьев. Пастушеские сапоги, которые надел Эрих перед выходом, с хлюпаньем уходили в разжиженную грязь, и настолько ею покрылись, что не было видно ни кусочка чистой кожи. Лесная живность тоже попряталась от дождя и холода, лишь иногда где-то в чаще одиноко вскрикивала какая-нибудь птица или мелкая мушка пролетала мимо Эриха уже с час поднимающегося по тропинке в гору. Перед подъемом он сначала добрался пешком от пастушеского домика до спуска в ущелье, разделяющего горы, затем долго и тяжело спускался по проторенной людьми тропинке на дно, потом по камням перешел бегущую внизу быструю и холодную речку, а теперь лез и лез вверх — на другой склон ущелья по звериной тропе.

Эрих даже не знал, сможет ли лично увидеть странного обитателя этой горы, и задать ему вопросы, которые приготовил, и не был уверен, что увидит какие-либо следы пребывания неизвестного. Пожилой индеец Херман достаточно подробно объяснил ему, как найти обиталище этого векуфе, и пока все шло точно по маршруту, описанному Херманом. Но Эрих не знал, не собьется ли он с тропы дальше, и не перепутал ли чего-нибудь сам индеец: ведь он всего раз или два подходил близко к пещере таинственного горного жителя, надолго там не задерживаясь.

Тропинка то более, то менее круто все шла вверх и даже не хотела выравниваться. Эрих уже несколько раз падал, поскользнувшись и пачкая куртку, правда, ливший дождь быстро смывал с одежды бóльшую часть грязи. Обувь стала тяжелой из-за налипшей на нее земли, ноги ломило, голова кружилась, и гулко колотилось сердце. Время от времени Эрих останавливался, чтобы отдышаться и хоть чуть унять тяжелую ломоту в уставших ногах. А потом вновь продолжал упорно лезть вверх на неопределенную высоту, потому что возвращаться на пастбище ни с чем после стольких затраченных сил и времени было бы для него унизительно. С трудом подняв голову, чтобы сориентироваться, и из-под капюшона приметив выше у тропинки облезлый мокрый ствол упавшего дерева, Эрих решил присесть на него, чтобы передохнуть. И, еще энергичнее зашагал наверх, напрягши оставшиеся силы. И хотя он едва не задохнулся, а голова страшно пошла кругом, будто принял он стакан крепкого алкоголя, до намеченной точки ему удалось добраться меньше, чем за минуту. В изнеможении он упал грудью на почерневший гнилой ствол, который покрывали капли дождевой воды и островки сырого мха, уронив рядом посох.

Минуты две Эрих лежал поперек мертвого дерева, пока выравнивалось дыхание, успокаивалось сердце и унималось головокружение. Кругом же шумел по деревьям и кустам никак не прекращавшийся дождь, щелкали и шуршали облупливавшиеся со стволов кусочки коры. И стоял смешанный запах сырой трухи, лесной подстилки, грибов и смолистой хвои. Наконец, отдышавшись, Эрих перевернулся и сел, подобрав лежавший рядом посох. Повернув голову, он взглянул на продолжение тропинки, и вдруг в просвете леса увидел высоко поднимавшуюся впереди серую скалистую стену, а в ней между несколькими каменными выступами, подобными колоссальным дверным косякам и притолоке, чернел довольно широкий вход в пещеру. Эрих спешно встал и зашагал, превозмогая ломоту в ногах, боль в перетружденных стопах, к заветной цели сегодняшнего похода. Он надеялся, что это именно та пещера, о которой говорил Херман, где живет неведомый обитатель здешних гор и лесов. Какая-то крупная птица, испуганно закричав, вспорхнула из кустов, росших вблизи скал, и улетела в чащу леса.

Эрих вышел на небольшой ровный участок перед поднимавшимися к небу — за древесные кроны, скалами, и зиявшим в них входом в пещеру. Это была пещера-грот: пол на входе в нее был земляной. Эрих заметил, что дождь, наконец, прекратился. Над темно-зелеными вершинами деревьев полз серый холодный туман. Эриху хотелось бы, чтобы дождь не возобновлялся, пока он не вернется обратно в пастушескую хижину, но на это было мало надежды, поскольку погода высоко в горах очень переменчива.

Поправив за плечами рюкзак, Эрих осторожно стал входить в пещеру. Над головой навис мрачный каменный свод, слева и справа встали каменные стены. Эрих сделал еще шаг и остановился в нерешительности: пещера была обитаемой. Вдоль сырых скальных стен стояли или лежали различные предметы человеческого быта. У одной стены находился маленький столик с лежавшей на нем закрытой книгой в кожаной обложке и низкая табуретка рядом, у другой поверх расстеленного по полу брезента лежал матрас, сверху аккуратно застеленный шерстяным одеялом, а возле матраса лежал покрытый каким-то старым ковриком зеленого цвета кусок дерева. Прямо перед Эрихом в земляном полу темнел выложенный из плоских камней очаг с кучей черно-белесой золы, и из этой золы еще струился слабый дымок. То есть, здесь недавно был человек, который разводил огонь. Глаза привыкли к полумраку пещеры, и в глубине ее Эрих различил несколько стоящих близко друг к другу чем-то наполненных мешков, еще какие-то вещи. И в пещере этой пахло жилым.

Эрих, с одной стороны, обрадовался: значит, не напрасен был его путь, он нашел обитель таинственного человека-духа, и теперь можно будет сделать привлекательный для коллег из института Фробениуса доклад. С другой стороны, он не знал, будет ли хозяин пещеры рад встрече с ним, особенно тому, что чужак без спросу зашел внутрь его жилища. Все же исследовательское любопытство победило, и Эрих сделал еще несколько шагов вперед, обходя очаг, чтобы посмотреть, что за книга лежит на маленьком столике у стены справа. Приблизившись, он прочитал вытисненную на кожаной обложке надпись: «Biblia». Да, здесь жил какой-то христианский отшельник, скорее всего местный католик, так как надпись «Библия» была испанской или латинской. Это несколько подбодрило Эриха: хотя сам он происходил из лютеранской семьи, вряд ли набожный аскет в двадцатом веке встретит его враждебно. Тем не менее, неэтичным было долго оставаться в чужом жилище без приглашения, и Эрих решил выйти и подождать обитателя этой естественной каменной кельи снаружи. Развернувшись, он быстрыми шагами покинул мрачноватый скалистый свод и тут вздрогнул от неожиданности: прямо возле него стоял некто крупный и темный. Через секунду восприятие прояснилось, и Эрих увидел, что это был человек среднего роста, одетый в доходивший до середины голеней широкий покров из грубой ткани темно-коричневого цвета наподобие наскоро сшитой сутаны. Соединенный с этой сутаной высокий капюшон скрывал голову и лицо. Широкие темные штаны были заправлены в покрытые грязью башмаки. В одной руке странный и с непривычки выглядевший довольно зловеще, будто и вправду какой-то сказочный дух, человек держал толстую и длинную палку, на которую опирался, в другой — наполненный чем-то серый мешок.

— Добрый день!.. — произнес растерявшийся Эрих по-испански. Теперь этот загадочный житель гор, о котором говорили индейцы, вживую стоял перед ним. Что он будет делать? Простит ли неожиданное вторжение? Станет ругаться и прогонит? А может быть, сейчас нападет, чтобы избавиться от Эриха как от случайного свидетеля каких-то своих дел? Все эти мысли стремительно пронеслись в голове исследователя подобно кинокадрам при ускоренной перемотке. Но странный незнакомец вдруг спокойно, так же по-испански ответил:

— Добрый день! Да пребудет с вами милость Господня! — и просто прошел мимо потрясенно застывшего Эриха в пещеру.

Опомнившись, Эрих повернулся к пещере лицом, присмотрелся и увидел, как странный человек в грубой сутане что-то делает внутри. Затем исследователь решился и, подойдя к краю входа, осторожно спросил:

— Извините, пожалуйста! Можно войти?

— Входите, — послышался из пещеры тот же спокойный и будто даже равнодушный голос.

Эрих снова шагнул под сырой каменный свод. Человек в сутане с поднятым капюшоном стоял в полумраке глубины пещеры. Эрих слышал, что он очень тихо произносит какие-то слова, прислушавшись, понял, что он читает молитвы на латыни. И действительно, рука загадочного незнакомца мелькала у его груди, совершая крестные знамения, затем неведомый отшельник, подобрав полы своей сутаны, опустился на колени и продолжил так молиться. Эрих решил подождать, когда он закончит, чтобы обратиться к нему.

Однако ждать пришлось долго. Отшельник молился весьма истово и неустанно, тихо проговаривая латинские слова. Эрих уже начал подумывать, что поговорить с ним, как хотелось бы, не получится: похоже было на то, что этот человек, хотя видел, что происходит вокруг, находился будто в каком-то параллельном мире, целиком погруженный в свои дела, в том числе молитву, и совершенно не интересовался визитом неожиданного гостя. Но вдруг неизвестный закончил молиться, встал, расправил свое длинное грубое одеяние и откинул капюшон. Эрих увидел голову старика с длинными седыми волосами и такой же седой бородой. Да, это был настоящий отшельник-аскет, похожий на монаха раннего европейского христианства. Старик, посмотрев в сторону Эриха, вышел из глубины пещеры ему навстречу. Палки и мешка в его руках уже не было.

— Садитесь сюда! — он указал на табуретку возле столика с Библией.

— Спасибо! — Эрих снова подошел к столику в обход очага с золой и довольно неуклюже опустился на табуретку. Старик же, подобрав полы своей рубищеподобной сутаны, сел на покрытый зеленым ковриком кусок дерева у другой стены пещеры. Эриху показалось, что он прихрамывает на одну ногу, и подумалось, сколько же надо прожить здесь, чтобы привыкнуть хромым ходить по таким кручам, еще и таскать с собой полные мешки: ведь обитатель пещеры совсем не выглядел усталым. А тот сказал:

— Я бы предложил вам кофе, но кофе у меня нет.

— Нет-нет, — проговорил Эрих. — Я не нуждаюсь в кофе и не голоден… У меня есть с собой несколько пакетиков растворимого кофе, я могу вам их оставить… — он принялся снимать из-за плеч рюкзак.

— Не надо! — категоричной фразой, будто дорогу шлагбаумом перекрыв, остановил его старик. — Я ни в чем не нуждаюсь: Господь всем дает пропитание. Вот, сейчас я очередной мешок лесных орехов принес сюда: буду делать из них муку и печь лепешки.

— Вы так и живете здесь… э-э… так сказать, совсем без благ цивилизации, питаетесь природной пищей? — удивленно произнес Эрих.

— Конечно, — старик кивнул седой длинноволосой головой. Эрих увидел теперь, что старик, безусловно, чистокровный белый: не индеец и не метис.

— Но почему? — Эриху хотелось понять, что могло заставить белого человека вот так бросить весь людской мир и уйти жить в дикие леса и горы, вести совершенно первобытное существование.

— Я стар, — ответил обитатель пещеры. — Моя жизнь вряд ли продлится еще долго. И раз я получил Господню милость дожить до таких лет, когда в миру от меня мало пользы, я отдам остаток своей жизни целиком служению Богу. Чтобы постараться с чистой душой перейти в истинный мир. Ведь Господь повелел нам служить ему и исполнять его заповеди, дабы быть принятыми в царство небесное. А верно ли мы ему служим, когда наши пристрастия дают дьяволу возможность увлечь нас на путь погибели? Сколько грехов мы совершаем, хотя можем от них отказаться, и как часто проявляем лень и нетерпение в служении своему Создателю? Гоняемся за тающими призраками бренной жизни, любим больше, чем Бога, людей, которые умирают, и которые нас не любят. Отдаем душу богатствам земным, забыв о богатствах небесных, теряя и те, и другие. Я уже мало добра могу сделать людям в земной жизни, поэтому я ушел сюда, чтобы ничего не искушало меня, и молюсь о спасении человеческих душ и о спасении собственной души. Это то, что я еще могу сделать для себя и для людей.

— Вы монах? — спросил Эрих и тут спохватился. — О, простите! Я не представился. Я Эрих Вальман, этнолог… сотрудник института Фробениуса в Западной Германии. Приехал в Аргентину для изучения современной жизни местных арауканов.

— Мое имя Хуан, — назвал себя старик. — Значит, вы из Германии? — он будто пристальнее посмотрел на Эриха. — Я владею немецким языком, и если хотите, я могу говорить с вами по-немецки.

— Ja! Ich freue mich… (Да! Я рад…) — проговорил несколько удивленный Эрих, и тут старик Хуан в сутане заговорил на чистом немецком языке:

— Если у вас какое-то дело ко мне, то обращайтесь без стеснения. Не просто так ведь вы проделали сюда путь без автомобиля. Мы все — твари Божьи, все обратимся в прах и предстанем перед Тем, Кто нас создал. Нам не стоит стесняться друг друга.

— Спасибо, — ответил Эрих теперь тоже по-немецки. — Вы, наверное, хорошо образованы?

— Да, у меня есть светское образование, — кивнул Хуан.

— Я сейчас живу и работаю там, на ферме Пеньог, — Эрих махнул рукой в ту сторону, где за пещерой, лесом и ущельем было пастбище внизу горы Делонуке. — собираю данные о жизни арауканов, которые пасут овец Пеньог. Они сказали, что иногда видят вас, но опасаются подходить… — он несколько смущенно усмехнулся. — И даже принимают вас за злого духа.

Старик в грубой сутане пожал плечами.

— Я тоже часто вижу их. Что можно взять с невежественных людей? Сами они ко мне не приходят, а я не хожу на ферму, потому что не хочу подвергать себя искушению отдаляющими от Бога соблазнами, заходя туда, где живут миряне.

— Вы… монах? — снова спросил Эрих.

— Я был в монастырской братии. Мы помогали спасать людей во время несчастных случаев: пожаров и наводнений. Это трудная работа: двое наших братьев сами отправились к Богу, выполняя перед ним долг. И меня уносило потоком, когда я пересаживал из затопленного дома в лодку женщину и двух ее малюток, но Бог миловал меня. Мы кормили бедных людей и собирали пожертвования для больных, у которых не было своих средств на лечение. В моей земной жизни это, наверное, было самое прекрасное время. Но потом я почувствовал приближение старости и решил по-настоящему отстраниться от бренного мира… ведь даже в монастыре могут быть искушения… Там есть свои высшие и низшие… Здесь мои братья иногда проведывают меня, рассказывают новости, которые происходят в мире. Я благодарен Богу и им за это. Часто приезжать у них не получается: это место находится слишком далеко от автомобильных дорог, достаточно быстро сюда можно подняться только верхом на лошади…

— Да, индейцы говорили, что видели, как к вам приезжал монах! — кивнул Эрих. — Скажите… а у вас, может быть, есть близкие или родственники? Вы с ними поддерживаете какую-нибудь связь?

— Я стар, какие у меня близкие! — произнес Хуан. — Женат я никогда не был, детей у меня нет.

Эрих тут задумался. Его давно и тяжело мучили последствия неприятной истории в его жизни. Этот горный старик, похоже, хорошо разбирался в духовных вопросах, и был настолько отрешен от бренного мира, что едва ли мог испытывать интерес к осуждению Эриха или к рассказу о его делах кому-то другому. И Эрих решился задать личный вопрос.

— Я смотрю… — снова смутившись, начал он. — вы знаете, как Бог относится к людям…

— Бог милостив к людям, — заметил Хуан. — Никто так не милостив к людям, как Бог. Люди каждый час, каждую минуту забывают о нем и ослушиваются его, а он помнит о них, поддерживает их жизнь и дает пропитание.

— Да, — кивнул Эрих. — И я хотел бы спросить у вас об одном деле, относящемся лично ко мне.

— Конечно, спрашивайте.

— Но… ничего, что вы католик, а мои родители — лютеране?

— Вы же в любом случае имеете какое-то представление о Боге и о Десяти Заповедях.

Набрав в грудь больше воздуха, Эрих начал:

— Знаете, когда я был еще юношей и учился на начальном курсе университета во Франкфурте… на Майне… я дружил с одной девушкой… Вернее, я со многими девушками дружил, но эта девушка выделяла меня особо. Она всегда очень хорошо относилась ко мне, была внимательной, но не навязчивой, первой приходила на помощь, если что-то мне было нужно. Может быть, она была в меня влюблена…

Старый отшельник Хуан слушал молча, не сводя с Эриха внимательных глаз. С одной стороны, это подбадривало: значит, старик готов всерьез воспринять его слова и дать совет, с другой же стороны, это вызывало неприятное беспокойство: слишком уж пристальным был взгляд отшельника, будто тот прочитывал его мысли и душу, то ли высматривая, правду ли говорит Эрих, то ли оценивая излагаемые факты. Эрих побаивался своей историей вызвать у набожного человека праведный гнев. Нопродолжил:

— Я, конечно, ценил ее внимание, но сам не выделял ее среди остальных моих подружек… Их было много, знаете ли, ранняя молодость, широкие перспективы впереди, много людей вокруг из разного общества, в том числе из высокоуважаемых семей… — Эрих снова замялся, готовясь перейти к сути дела, и ожидал, что старик сейчас поторопит или подбодрит его, но тот продолжал сидеть на своем куске дерева неподвижно, и смотрел на него молча и внимательно.

— Она была очень приличной девушкой, ее родители были школьными учителями, но старших сестру и брата убило американской авиабомбой во время войны, а отец погиб в фольксштурме — их она и не знала лично, а ее мать умерла, когда она была еще школьницей. Она со своей тетей жила в бедности, и ей помогли поступить в университет из уважения к ее погибшей семье. Девушка была очень прилежной студенткой, постоянно помогала тете зарабатывать на жизнь, смотрела за домом, при этом успевая хорошо учиться.

Я тоже был старательным студентом, но однажды так получилось, что не успел должным образом подготовить к сдаче одну важную работу. Низкая оценка для меня была бы позором. Узнав об этом, моя подруга, как обычно, предложила свою помощь. Я решил… просто из юного куража, провести эти наши совместные занятия в романтической обстановке, купил бренди и пригласил ее заниматься в загородный дом моих родителей. И там… ну, ее соблазнил. Наутро я, конечно, извинился перед ней, мы пообещали друг другу, что никому не расскажем о произошедшем, и спокойно поехали на учебу. Однако я был наказан за свое легкомыслие! Вскоре девушка предложила мне прогуляться по городу и во время прогулки сказала мне, что беременна от меня… — Эрих снова втянул больше сырого пещерного воздуха в легкие и продолжил рассказ:

— Мне очень стыдно, но в ту секунду я подумал, что она будет шантажировать меня. Однако, наоборот, девушка пообещала, что не расскажет, от кого этот ребенок, и попросила меня не беспокоиться: мол, она решит все сама. И добавила, что долго думала, ставить меня в известность или нет, но все-таки решила сообщить мне, потому что отец должен знать, что у него есть ребенок, дополнив, что аборт она не сделает, потому что дитя в утробе — это уже живой человек, которого нельзя убить. Может быть, девушка и ждала, что я сделаю ей предложение, — Эрих пожал плечами. — Но я подумал: вот, она живет с тетей, постоянно в нужде, а у меня состоятельные родители, впереди бóльшая часть учебы во Франкфуртском университете, такие радужные перспективы… знакомства с владельцами заводов и аристократами. И сейчас мне придется сначала объясняться с родителями, потом тратить лучшее время своей жизни на поиск личного дохода, на заботу о женщине, которая для меня просто сегодняшняя подружка, о ребенке от нее… а может быть, мне придется и забыть о дальнейшей учебе, а значит, и о вершинах общества… Словом, я смалодушничал. Поблагодарил ее за заботу о моей карьере — и только. С того времени я начал ее избегать. И она, похоже, понимала это… Не просто понимала, а входила в мое положение, потому что, хотя при случайных встречах улыбалась как прежде ласково, но тоже старалась лишний раз не оказываться со мною рядом. Отказывалась от приглашения на вечеринки, в которых я принимал участие, а потом ушла из университета. А я через некоторое время совсем про нее забыл и даже не вспоминал, что где-то у меня есть мой родной ребенок.

Старый отшельник все так же молчал и не отреагировал на рассказ ни одним жестом, а Эрих, уже увереннее продолжал:

— Только когда я прошел аспирантуру, и мои родители один за другим умерли, я понял, что на самом деле я одинок. Да, я стал сотрудником института Фробениуса, начал ездить в экспедиции по всему миру, заниматься исследованиями по очень тонким научным вопросам. Но я понял, что окружающие меня люди, хотя и считаются моими друзьями… видят во мне просто хорошего коллегу. А менее успешные в карьере угодничают передо мной, хотя в душе явно завидуют и будут только рады, если в моей карьере что-то пойдет не так. И тогда я вспомнил, что та девушка, которую я хорошо запомнил лишь потому, что она забеременела от меня, любила меня по-настоящему, искренне… И однажды, когда на меня накатила особенно сильная тоска, я попытался ее разыскать. Я не исключал того, что она уже замужем, но меня тянуло просто узнать, как она живет, убедиться, что у нее все хорошо. Я даже о своем ребенке подумал во вторую очередь. В поисках мне помогли мои друзья из администрации бургомистра Франкфурта. И оказалось, что год назад девушка скончалась от хронической болезни. И еще я узнал, что она, действительно, родила от меня сына, которого после ее смерти взяла на воспитание приемная семья и увезла в Нижнюю Саксонию.

Мне тогда показалось это каким-то роком: сначала так быстро умерли оба моих родителя, а вскоре я узнал и о смерти женщины, которая меня когда-то по-настоящему любила. Я так и не решился найти своего сына: как я появлюсь на глаза ребенку и его приемным родителям? Сделал ребенка по минутной страсти, после чего совершенно о нем забыл. И вдруг приду… Но есть еще одна проблема… больше как бы… психологического, что ли, характера… — Эрих замолчал, ожидая, что скажет Хуан. Но отшельник молчал, не задавал вопросов, не предлагал говорить дальше, и Эрих продолжил сам:

— Я и сейчас не могу завести семью, хотя уверен, что найти спутницу жизни мне будет не трудно: я вполне состоятельный человек, на престижной работе, коллеги и руководство института меня ценят. Если я сделаю предложение женщине и скажу ей, что у меня есть внебрачный ребенок, которого я ни разу не видел, она подумает, что я плохой отец, и вообще, безответственный человек. Захочет ли она после этого связывать жизнь со мной? И если не захочет, где гарантия, что она не распространит весть об этом повсюду. Тогда мне уже трудно будет делать предложение другой… А если я скрою, и это внезапно выяснится после брака… через пять, десять, двадцать лет… Вдруг мой сын сам захочет меня найти. Тогда… моя гипотетическая супруга обвинит меня либо в обмане, либо в недоверии к ней. Что я должен делать? Да, я каюсь перед Богом… может быть, я не столь религиозен, как вы, но я часто прошу прощения у Бога за свой грех. Но как мне поступить сейчас… чтобы что-то исправить… и стоит ли мне дальше избегать женитьбы. Или все-таки пойти на риск и сделать предложение… есть во Франкфурте молодая незамужняя женщина, которая мне нравится. Жить в одиночестве, когда ты еще молод и полон сил, очень тяжело. Не всякому дано пойти на такой подвиг, на какой пошли вы, — Эрих довольно натянуто улыбнулся.

— Вы все рассказали? — спросил Хуан.

— Да, все, — Эрих не мог понять, на что намекает старый отшельник: или на то, что исповедь закончена, и можно давать ответ, или на то, что Эрих что-то утаивает. Но он рассказал все предельно откровенно.

— Вы правильно делаете, что просите прощения у Бога, — сказал Хуан. — Нет такого греха, который не простит Всемилостивый Бог в ответ на искреннее покаяние в нем. Что касается исправления последствий греха, то, прежде всего, представьтесь семье, в которой сейчас растет ваш сын. Он имеет право знать, кто его отец. Вы опасаетесь, что вас в этой семье не поймут. Но ваше дело — выполнить ваш долг перед Тем, Кто вас создал: перед Богом. Если ваш сын и его сегодняшняя семья не хотят от вас никакой помощи — не надо настаивать. Если они не хотят поддерживать с вами отношений — отступитесь. Ваше текущее дело — это поставить их в известность о том, что вы существуете, сообщить им ваши имя и фамилию, чтобы, если вдруг понадобится, сын мог вас отыскать. Даже если они грубо прогонят вас — вы выполнили свое дело, а они за свои дела сами будут отвечать перед Богом. Будьте уверены, что они тоже не без греха: каждый человек ошибается и совершает проступки. Поэтому покаяние столь же важно, сколь и воздержание от неправедных действий. Вы наверняка знаете, что Иисус сказал книжникам и фарисеям, которые привели к нему блудницу и сказали, что ее следует побить камнями: «Кто из вас без греха — пусть первый бросит в нее камень». Лучше вас или хуже та семья — знает только Бог. Вы совершили большой грех, склонив непорочную девушку к прелюбодейству, но ведь и она согрешила, поддавшись вам. И делая предложение будущей жене, обязательно скажите ей о том, что у вас есть внебрачный ребенок. Мы вообще должны быть честны с ближними, а со своими супругами — тем более. Если женщина опасается связывать свою жизнь с мужчиной, у которого есть ребенок не от нее — это ее право. Вы можете найти себе другую жену. Если пожелает Господь, найдете и такую, которая примет вас со всем вашим прошлым. И даже, может быть, станет более преданной женой: ведь значит, что для нее главнее вы, а не то, что у вас есть ребенок. И не забывайте: пока вы остаетесь с Богом, неважно, в миру или в монастыре, вы не одиноки. Господь — лучший из спутников. Он никогда не предаст и всегда поймет человека. Земная жизнь с ее испытаниями бренна. Истинная жизнь будет у Престола Господня.

— Спасибо, святой отец… или как вас назвать… — горячо проговорил Эрих. — Но меня мучает совесть за ту женщину. Я с ней обошелся как с игрушкой, а она меня любила по-настоящему… могла бы, действительно, стать моей спутницей, но я о ней не вспомнил, пока она не умерла… Я у нее и прощения не успел попросить. Простит ли меня Господь за нее?

— Господь и забрал ее к себе, — ответил Хуан. — Господь всепрощающ. Разве не простил бы человек свое искренне раскаявшееся чадо, даже если то уже не может исправить свой поступок? Просто за сожаление о нем? А ведь Бог милостивее человека. Бог и внушает человеку быть милосердным.

— Бог может простить любой грех, — произнес Эрих. — Но всякий ли грешник может раскаяться? Достаточно ли моего покаяния для искупления греха, от которого мать моего ребенка умерла в трудности, обиде, одиночестве?..

— Если вы по-настоящему сожалеете о произошедшем и хотите, чтобы Господь простил вас, Он укажет вам путь к спасению вашей души, — И теперь Эрих заметил в глазах Хуана искреннее участие. — Разве вы желали зла своей подруге, когда склоняли ее к греху?

— Нет, конечно, — покачал головой Эрих. — Я просто не думал ни о чем… О том, что может из этого выйти…

— Так и бывает зачастую, — Хуан, уже доверительно подавшись туловищем вперед — в сторону Эриха, рукой убрал назад спадавшие ему на лицо длинные седые волосы. — И разбойник, приговоренный вместе с Иисусом, раскаялся, и сборщик налогов… Бывает много случаев, когда заблудшая душа, творящая зло, вдруг осознает истинную суть, в которой пребывает, и раскаивается, и обращается к Богу… К нам в церковь не раз приходили на исповедь, терзаемые собственными злодеяниями люди. Очень много таких случаев… — подобрав лежавшую на сыром земляном полу пещеры палочку, отшельник принялся ворошить ею золу в уже переставшем дымиться очаге…

1

Россия, Ростов-на-Дону, август 1942 года

Резкий треск будильника вырвал Тима из объятий сна, в нем он снова был зимой на украинском Донбассе, распоряжался какой-то перевозкой по грязной дороге среди холода и снегопада. Приподнявшись на постели, которая, в противоположность сну, была теплой и даже жаркой, он механически протянул руку и выключил будильник, стоявший рядом на тумбочке. Обычно Тим просыпался сам минут за десять — пятнадцать до будильника, но, наверное, вчера день был слишком хлопотный и насыщенный настолько, что он уснул очень крепко.

Залеживаться в постели здесь — в пока еще считающемся прифронтовым городе, пусть фронт и откатился уже далеко на юг — к предгорьям Кавказа, и на восток, было ни к чему. Тим решительно сбросил с себя сонное оцепенение, вылез из-под белоснежной простыни и, встав босыми ногами на тонкий коврик, принялся энергично делать утреннюю гимнастику, чтобы разогнать кровь и расшевелить вялые после сна мышцы. За окном было еще малолюдно, слышались лишь чьи-то отдаленные голоса, а затем, цокая по мостовой подковами, прошла лошадь, таща за собой повозку. Повернув, делая зарядку, торс вправо, Тим успел заметить в окне, что это проехал пожилой казак, который на днях начал возить в немецкий район местную домашнюю еду, предметы одежды, коврики и прочую мелочь на продажу.

Закончив гимнастику, Тим натянул форменные брюки-галифе и, отворив тонкую крашеную под натуральный древесный цвет дверь, вышел из комнаты в ккоридорчик. Слышно было, что на кухне уже звенит посудой Анфиса. Ее дети в этот час еще спали во второй комнате. Тим прошел в прихожую и сунул ноги в ботинки с убранными внутрь развязанными шнурками.

— Будете завтракать? — послышался из кухни голос Анфисы.

— Я вам казау, што делаю мой заутрак в усвуге, und überhaupt мне не надо помаганйе от куховарка, — ответил Тим, мешая русские, украинские, польские и немецкие слова: то, что успел выучить за время напряженной службы в славянских странах. — Тфойе заданйе делат чисто этот Quartier.

Щелкнув задвижкой, Тим отворил обитую бледно-коричневым дерматином дверь, вышел на лестничную площадку и стал спускаться по лестнице вниз — во двор. Во дворе находился туалет, сколоченный из досок: в квартирах даже здесь — в немецком районе, ни туалеты, ни водопровод не работали, так как бытовые коммуникации были разрушены во время боев за город и еще не восстановлены. Когда Тим вышел в пышно зеленеющий деревьями, кустами и клумбами двор, на еще прохладный, но уже пронзаемый жгучими лучами солнца, утренний воздух, его окликнули:

— Шёнфельд!

Обернувшись, он увидел вышедшего из дверей соседнего подъезда шефа параллельной команды комиссара Вальтера Хунке. Тот был в одних галифе и ботинках, с обнаженным мускулистым торсом.

— Доброе утро! — сказал ему Тим. — Ты что полуголый ходишь по общему двору?

— Я на пробежку, — ответил Хунке. — Не хочу, чтобы рубашка воняла пóтом.

— А-а… — проговорил Тим. — На пробежку мог бы сапоги надеть. Ботинки стопчешь.

— В сапогах тяжело.

— Понятно, — кивнул Тим и направился к желтевшим в середине двора кабинкам туалета, а Хунке, согнув накачанные руки и прижав локти к телу, пустился легким бегом по асфальтовой дорожке, огороженной низкими металлическими бортиками от нестриженых зеленых газонов в голубых пятнах цветущего дикого цикория.

Вернувшись в квартиру, Тим снял ботинки и прошел в свою комнату, где Анфиса уже поставила ему перед трельяжем у стены табуретку с резными ножками, металлическое ведро и таз для умывания. Сначала Тим занялся уборкой постели. Некоторые офицеры и приведение в порядок своих спальных мест оставляли на прислугу, но Тиму не нравились эти генеральские замашки. Как-то он слышал суждение, что домашние животные по физиологии и инстинктам заметно примитивнее своих диких родственников по той причине, что им из поколения в поколение обеспечивается сытная жизнь, за которую не надо бороться. От этого в потомстве закрепляется упрощение, по сути, деградация, поведения. Если бы не необходимость наличия как можно большего количества времени на напряженной прифронтовой службе, он отказался бы и от услуг Анфисы как уборщицы. Да и, собственно, ему не хотелось, чтобы эту женщину — украинку, но с выраженными нордическими чертами, и ее детей, выселили из дома, который мало пострадал от бомбардировок и артобстрелов и потому был выделен для проживания сотрудникам военной полиции.

Аккуратно и ровно убрав и застелив армейским одеялом постель, Тим подошел к трельяжу, вынул из выдвижного ящика белую баночку с зубным порошком, зубную щетку, мыло, бритву. Тщательно — до полной белизны, почистил он перед зеркалом зубы, сполоснув принесенной Анфисой водой рот, намылил лицо и, раскрыв бритву, столь же тщательно убрал пробившуюся темную щетину. Ополоснув лицо и промыв глаза, утершись бледно-желтым полотенцем, он причесал гребешком, в общем-то, и без того коротко стриженые, а потому не топорщащиеся, волосы каштанового цвета. Посмотрев на себя в зеркало, Тим мысленно усмехнулся. Довольно широкое низкое лицо, тронутое летней смуглотой, темные волосы и брови, карие глаза… да, высокая, светловолосая украинка Анфиса имела куда более нордическую внешность, чем он — уроженец южнонемецкого Вюртемберга. Плечи, правда, довольно широкие, мускулы на руках и груди хорошо развиты. Наверное, внешность все-таки не столь много значит в общем расовом развитии. Наука только недавно начала подробно и всерьез изучать расовые особенности, поэтому еще предстоит много уточнений и открытий.

В действительности собственная внешность и ее соответствие представлениям об арийской расе Тима интересовали мало. Он смог успешно получить правовое образование, а потому был уверен, что в его силах приносить пользу своей родине, своему народу. И этого было ему достаточно. Если бы его завтра отправили в отставку из-за «недостаточно арийской» внешности, он бы ушел, не возмущаясь: только при условии неукоснительного исполнения каждым отдельным человеком указаний вышестоящих лиц возможно благополучие и процветание нации. Если бы немецкий народ в девятнадцатом веке повиновался своему императору так, как во время славного Фридриха Барбароссы, и не дробил бы свою землю, наполеоновская Франция ни за что не смогла бы оккупировать Германию. Но и вне официальной службы Тим всеми силами старался бы укреплять силу и счастье своих страны и народа.

Вытерев салфеткой зубную щетку и бритву, Тим убрал их и другие принадлежности утреннего туалета обратно в тумбочку трельяжа. Встав с табуретки, он расстелил поверх нее полотенце — сушить, и пошел к шкафу в дальнем углу комнаты — одеваться на службу. Ведро с водой и таз должна была потом убрать Анфиса. Надев поверх майки сорочку и аккуратно заправив ее в галифе, закрепив брюки подтяжками, Тим достал из шкафа с вечера выглаженный китель с погонами комиссара полевой полиции, надел его, подпоясал ремнем с кобурой, в которой лежал не столь давно поступивший на вооружение войск пистолет Walther P38, вернулся к зеркалу и перед ним старательно расправил все неровности на одежде. Подойдя вновь к шкафу, взял с его полки фуражку с красной в центре кокардой, обрамленной металлическим дубовым венком, с имперским орлом на тулье, и надел ее. Закрыв шкаф, вышел в прихожую и стал надевать тоже с вечера начищенные до блеска сапоги: ботинки в бесконечной суете по полуразрушенному бомбардировками и обстрелами городу быстро истреплются и выпачкаются так, что никакой щеткой их потом не очистить. Аккуратно и надежно заправив галифе в сапоги, Тим выпрямился, щелкнул дверной задвижкой и вышел на лестницу, после чего снова спустился во двор.

Во дворе уже было довольно жарко, и поднявшееся над многоэтажными домами солнце ярко сияло. Из дверей подъездов выходили, оживленно разговаривая, собиравшиеся на службу офицеры ГФП и фельджандармерии. Две русские женщины такие же, как Анфиса, оставленные в доме для обслуги, шли с ведрами на водокачку; на головах их белели косынки.

Тиму долго ждать не пришлось: меньше, чем через минуту после его выхода из-за нескольких дворовых лип в стороне показался открытый «Фольксваген» его команды. Раздался приветственный гудок клаксона. Подняв в ответ руку, Тим зашагал навстречу товарищам. Автомобиль остановился. Водитель — молодой ассистент Пауль Хеллер, австриец, в темных очках против пыли и солнца, услужливо открыл дверцу, помогая Тиму сесть на его место впереди. Сзади уже разместились секретарь полевой полиции саксонец Генрих Шрайбер и старший секретарь Франц Ведель. Шрайбер из всей команды имел самую идеальную нордическую внешность: очень высокий, плечистый и стройный, с продолговатым голубоглазым лицом, а его полевая пилотка прикрывала белокурые волосы.

— Доброе утро, герр комиссар! — бодро здоровались с Тимом младшие товарищи. — Как спалось?

— Доброе утро! — ответил Тим, усаживаясь удобнее рядом с Хеллером. Затем захлопнул дверцу. — Как видите, меня не разбомбили.

Шрайбер и Ведель засмеялись.

— Ну что, к Зибаху — и снова в бой? — проговорил Тим.

— Так точно! — ответил Хеллер, нажимая на газ. Автомобиль тронулся с места и покатил по асфальтированному проезду во дворе.

У другого подъезда команду ожидал молодой секретарь Гюнтер Зибах, недавно командированный из уголовной полиции Генерал-губернаторства. Под приветственные слова товарищей он сел в автомобиль сзади, потеснив Веделя и Шрайбера.

Хеллер вырулил в проезд, ведущий со двора, вывел автомобиль на широкую Десятую улицу и помчал к пункту основной службы. Завывал мотор, встречный ветер скользил по только что выбритому лицу Тима. По другой стороне улицы навстречу двигалась, рокоча и пыша бензиновой гарью, большая колонна грузовиков с румынскими солдатами. Тяжелые защитного цвета машины шли на небольшой скорости одна за другой, выхлопной дым курился над асфальтом: словно огромный сказочный дракон полз, вытянувшись вдоль зеленевших городских деревьев и многоэтажных домов, побитых и покореженных взрывными волнами и осколками. С Десятой улицы Хеллер свернул на Северный проспект, где с одной стороны зеленели деревья Андреевской рощи, с другой — кладбища. Многие деревья тоже были обломаны или подрезаны бомбардировками и артобстрелами, но обильная летняя листва в значительной мере скрывала повреждения.

Железнодорожный переезд за кладбищем был закрыт. У перегородившего проезд шлагбаума собралась команда фельджандармов с регулировщиком. Несколько немецких автомобилей покорно выстроились в очередь.

— Что за черт?! — выругался Хеллер. Притормозив и не выключая мотора, он огляделся и убедился, что проходящего поезда поблизости нет. Тогда он приподнялся над ветровым стеклом и крикнул фельджандармам:

— Тайная полиция! Что происходит, почему нет проезда?

Фельджандармы переглянулись. На переезде появился офицер с блестящим шевроном на груди и махнул рукой. Двое дорожных стражей принялись отодвигать шлагбаум. Впереди послышалась напряженная речь: люди из первого в очереди автомобиля вступили в спор с офицером охраны переезда. Тот отвечал: «Не могу! Это тайная полиция, им некогда ждать!..». Регулировщик, взмахнув жезлом, крикнул команде Тима:

— Быстрее проезжайте! Сейчас здесь будет колонна проходить на фронт!

Хеллер нажал на газ, вырулив, обогнал остальные машины в очереди с сердитыми из-за необходимости ждать шоферами; открытый «Фольксваген» запрыгал, стуча колесами и преодолевая рельсы. Затем автомобиль погнал дальше по проспекту. Здесь особенно хорошо было видно последствия шедших с ноября прошлого года боев за город. Тот, некогда весьма симпатичный и ухоженный, теперь походил то ли на гигантский растоптанный огород, с которого небрежно повыдергивали урожай, то ли на поднявшееся из недр земли логовище великанов-троллей из скандинавских легенд. Многоэтажные дома с лохмотьями обгорелых балок и шифера вместо сорванных крыш, с кирпичными стенами, искореженными рытвинами и выбоинами от осколков, возвышались над улицами, и безжизненно смотрели их пустые окна, будто глазницы черепов. На месте многих построек, которые когда-то красовались среди городской зелени, теперь лишь неровные опаленные остовы торчали из огромных груд бетонных обломков, рассыпавшегося кирпича и балок, а поодаль — ближе к северо-восточной части города, вставала одна уцелевшая серая стена от обвалившихся вместе с крышей верхних этажей какого-то высокого сооружения, и зияли в ней насквозь пустые глазницы окон. Груды всяческого строительного хлама от разрушенных зданий, черных углей, оставшихся после пожаров, битого стекла, еще зеленых древесных веток были кое-как сдвинуты с проезжей части и тротуаров к краям улиц и в подворотни. Стены построек, столбы фонарей темны от копоти и сажи. Во всем открывавшемся с центральных улиц городском массиве не было видно ни одного более-менее целого здания, а большинство были изуродованы до нелепого и словно сквозящего смертью вида.

Со стороны казалось, что никакие обычные люди не могли бы населять эти жуткие колоссальные руины, громоздящиеся под жарким небом всюду, куда доходил взгляд. Однако по тротуарам уже шли, огибая завалы, стараясь не ступать в сажу, пыль и сор, местные жители, большей частью женщины. Они шли торопливо, особо не глядя на проезжавший мимо автомобиль с офицерами: может быть, испытывали страх, а может быть, слишком были поглощены собственными насущными заботами в полуразрушенном городе. Кто-то нес ведра, явно отправляясь за водой, кто-то — мешки и сумки, пустые или чем-нибудь наполненные, кто-то шел с пустыми руками, может быть, отправляясь на сборный пункт для отправки на работу. Тут и там прохаживались по одному и группами местные полицейские — в штатской одежде с повязками на руке, с винтовками за плечами. Рыжевато-серая собака, повозившись вокруг чего-то среди груды бетона и кирпича перед разрушенным зданием, при приближении автомобиля взмахнула хвостом и скрылась за растущими рядом городскими кустами. Деревья и кусты, хотя, как и здания, были покорежены, пообломаны и опалены бомбежками и артобстрелами, тем не менее, буйно зеленели по своему неизменному распорядку, и их живая зелень броско контрастировала с мрачной картиной разрушений. Зелень городских насаждений словно напоминала: война не бесконечна, придет снова мир, и снова наступит обычная, размеренная жизнь, где каждый будет делать свое дело, получать то, что заслужил.

Тим представлял себе, как будет восстановлен этот большой, красивый город на широкой реке, под радостным солнцем. И не обрубленные и изломленные, а ухоженные и стройные деревья будут зеленеть здесь. И люди: немцы и оставшиеся для помощи им русские будут спокойно ходить по этим улицам — чистым и хорошо устроенным, никого не боясь, нарядно одетые, дружные и сплоченные общим трудом. А вечерами парк с видом на Дон заполнят отдыхающие, где будет звучать родная Тиму немецкая музыка. И все пространство от Эльзаса до Кавказа и Волги будет родным, немецким, и куда бы ни приехал Тим или другой немец: в Краков, в Киев или сюда — в Ростов, он будет везде дома. В своей стране, в своей семье, не страшась чужеземной угрозы.

Первый раз за время этой войны немецкая армия занимала Ростов в ноябре прошлого года, однако недостаточная оперативная подготовка в условиях начавшегося тогда контрнаступления русских по всем направлениям привела к тому, что уже через неделю город пришлось оставить. Тим тогда уже служил в украинской Виннице — в отделе по охране внутренней безопасности в войсках. Теперь Ростов снова был в немецких руках, и на этот раз можно было не опасаться, что русские скоро его вернут: Красная Армия откатывалась все дальше и дальше к Волге и горам Кавказа под тщательно спланированными на этот раз ударами. В том случае, если немецким войскам удастся овладеть Нижним Поволжьем, перекрыв снабжение Красной Армии из Центральной Азии, а также обойти или оседлать Кавказский хребет и захватить на побережье Каспийского моря Баку с его нефтяными заводами, откуда русские черпали бóльшую часть топлива для своих машин, большевистское сопротивление сможет продолжаться не более нескольких месяцев. Тогда, наконец, сбудется то, о чем мечтал каждый верный своей Нации немец, и Немецкий Рейх раскинет свои пределы на все богатые и разнообразные природой земли Восточной Европы вплоть до суровых гор Урала и еще дальше — до бескрайних лесов запада Сибири.

Работа Тима писателям-детективистам, может быть, показалась бы интересной и захватывающей. На самом деле она была тревожна, утомительна, опасна, и вообще, очень неприятна, особенно если приходилось совмещать полицейский и военный характер операций. Надо было везде успевать, просеивать множество крупной и мелкой информации, недосыпать или спать поверхностно, постоянно выезжать к самой линии наступления, рискуя попасть под обстрел противника или даже, зазевавшись, под случайный обстрел своих. Опасаться каждой подворотни даже в глубоком тылу, бороться с собственными инстинктами, пытавшимися запретить проливать чужую кровь хоть и ради торжества родной Нации. Картины разрушений, трупов и крови, озлобленных или страдающих людей — хоть чужих, хоть своих, мерзких лиц агентов, сотрудничавших только ради сытного пайка или утоления алчной ненависти к остальным, — все это никак не прекращалось и очень надоедало. Но Тим знал, что война хоть в поле, хоть в тылу — это не легкая прогулка, и ради достижения своей и всеобщей мечты надо чем-то жертвовать. Тим был удовлетворен и тем, как развивались события на пути к великой немецкой победе вообще, и тем, как складывалась его личная карьера.

Он с детства мечтал довершить до конца то, что из-за предательства левых партий не смог сделать его отец — ветеран Западного фронта 1914 — 1918 годов, — привести родную Германию к полному торжеству на Европейском континенте, сбросить это вековое засилье Франции и Британии. Он шел к этому с вступления в шестнадцать лет в молодежную патриотическую организацию родного Вюртемберга, которая потом объединилась с Гитлерюгендом, а в восемнадцать был принят в штурмовую группу «Победа». Помогая в рядах СА вюртембергской полиции, он хорошо ознакомился с навыками обеспечения общественного порядка и расследования уголовных дел, параллельно изучая юриспруденцию, чтобы в будущем посвятить свою жизнь государственной службе на благо Германии.

В 1934 году, когда Национал-социалистическая партия недавно утвердилась у власти, Тим возглавлял труппу СА, но после разгрома предательской оппозиции Рёма был переведен в СС в связи с представленной на него гауляйтеру Вюртемберга-Гогенцоллерна характеристикой. В ней он описывался, как исключительно ответственный, преданный фюреру и национальным интересам штурмовик. А в конце того же года его, учитывая прежний опыт охраны порядка в обществе и достаточные юридические познания, направили на работу в уголовную полицию Штутгарта, присвоив звания унтерштурмфюрера СС и старшего уголовного ассистента, вскоре же повысив до уголовного секретаря.

Так начиналась его официальная полицейская карьера, и работы с самого начала было много: за время экономического кризиса развелось несметное количество всяких жуликов, аферистов, организованных банд, ряды которых после победы Национал-социалистической партии пополнились скрывшимися коммунистами и прочими врагами Рейха. За год в Тима дважды стреляли бандиты, однако он даже не думал оставлять свою службу. К преступникам у него были личные счеты: именно от рук разбойников погиб когда-то его отец, герой Вердена. Но не личная ненависть к бандитам побуждала Тима бескомпромиссно бороться с преступностью всеми средствами, которые были предоставлены в его распоряжение государством, а точное знание того, что погрязшие до степени одичания в собственной алчности люди не насытятся легкой добычей, пока живы и на свободе. Они всегда будут приносить зло и тревогу честным людям Нации, и им не было места в Немецком Рейхе.

В то же время Тим мечтал пройти хотя бы часть отцовского военного пути, помочь в борьбе Германии не только с внутренним врагом, но и внешним. И в 1939 году на фоне обострения отношений с Польшей, а также Францией и Великобританией, он, уже в звании оберштумфюрера СС и уголовного инспектора полиции, добился перевода в разведывательный батальон частей усиления СС. И с ним прошел всю польскую кампанию, где пришлось испытать немало тревог и лишений фронтовой жизни, узнать что такое смерть, ходящая по пятам и регулярно встающая перед тобой лицом к лицу, когда раз через три, два, один день, и несколько дней подряд, и несколько раз на дню надо оказываться в ситуациях, где за считанные секунды решается — победишь ты или уже не будешь жить.

Когда Польша была повержена к ногам Рейха, Тим подавал рапорт о переводе в войска, действовавшие во Франции — как раз там, где сражался его отец, но, к его разочарованию, ему было отказано. Как имеющего опыт борьбы с преступностью его вновь перевели из дивизии СС в уголовную полицию — теперь уже Кракова, в котором был учрежден административный центр Генерал-губернаторства, и присвоили звания гауптштурмфюрера СС и криминальрата. В Кракове — центре края, по которому только что прокатилась война, служба была намного более напряженной, а должность — более ответственной, чем в родном Вюртемберге. Большинство местного населения, к тому же, не знало или плохо знало немецкий язык, Тиму пришлось изучать польский. Противостоять надо было не только уголовным преступникам, но и польским партизанам, нападавшим на полицию. Время от времени сотрудников крипо привлекали для помощи гестапо при организации облав на партизан и антинемецких активистов.

Но с началом русской кампании Тима как верного члена СС, имеющего и военный, и детективно-розыскной опыт, снова командировали на фронт — в тайную полевую полицию. Здесь начались самые неприятные будни: в опасных прифронтовых районах, среди разрухи и организационной путаницы приходилось не только бороться с многочисленными, как везде, где не утвердилась постоянная власть, бандитами и партизанами, зачищая взятую немецкими войсками территорию перед учреждением на ней уже штатских административных органов, но и надзирать за своими же немецкими солдатами и офицерами, чтобы те держались верности Нации и фюреру, избавлять будущие немецкие земли от способного причинить Нации вред населения. Верный своей присяге и своей Нации Тим выполнял все, что от него требовалось согласно директивам лиц, занимавших в соответствии с волей фюрера старшинство в государстве, Партии и ее СС. Видеть в будущем счастье своего немецкого народа — это являлось для него лучшей наградой за свои сегодняшние труды, игру со смертью, борьбу с собственными непроизвольными чувствами, все лишения и неприятные зрелища, сопровождавшие его службу. Пройдя вслед за наступающей немецкой армией всю обширную, жаркую летом территорию Украины, Тим теперь оказался в Ростове — в городе близ устья еще древним грекам известной реки Дон. А армия, успешно громя врага, спешила все дальше — к широчайшей водной глади Волги и ледяным горам Кавказа.

Проехав еще несколько улиц, Хеллер подвел автомобиль к стальным воротам в бетонной стене, ограждавшей задний двор полицейского управления. На воротах до сих пор алели приваренные к ним пятиконечные звезды советских вооруженных сил: по одной на каждой створке. Караульные из фельджандармерии, увидев из своей будки подъехавший «Фольксваген» ГФП, отворили ворота. Хеллер нажал на газ, автомобиль стал заезжать во двор мимо приветственно вскинувших руки фельджандармов. Тим также привычно вскинул перед ними руку и почти сразу опустил.

За воротами поднималось трехэтажное здание полицейского управления, которое, хотя здесь располагался прежде какой-то русский военный объект, почти не пострадало во время боев за город. Во дворе, правда, темнела глубокая воронка от взрыва авиабомбы, окруженная кучами вывороченной земли — высохшей, пыльного цвета, а рядом лежало сбитое большое дерево с усохшей зеленой листвой, желтея расколотой древесиной на обрубке. Дальше находилось белое здание кухни и столовой, над которым дымилась печная труба. Тут же громоздились черные груды угля, стояла лошадь, запряженная в колесную цистерну с водой, а возле цистерны собрались несколько русских работников в белых передниках, с блестящими металлическими ведрами. Хеллер завел автомобиль в парковочный карман перед крашеным в желтый цвет зданием управления — остановил его с краю, рядом с крытым автомобилем адъютанта начальника ГФП, и выключил зажигание.

— Ну, вперед! — произнес Тим, открывая дверцу. Ведель, Шрайбер и Зибах вышли из машины вместе с ним. Хеллер оставался за рулем.

— Ты в гараж? — спросил его Тим.

— Я пока здесь посижу, — ответил шофер, откинувшись на спинку сиденья, сняв темные очки и зажмурив глаза.

Остальные направились к узкому заднему входу в здание, возле которого столпились, беседуя, прибывшие раньше них сотрудники: члены других команд ГФП, офицеры фельджандармерии, командиры местной вспомогательной полиции, на которую в прифронтовых районах сваливалась вся работа по охране порядка среди штатского населения. Местные полицейские не имели собственной униформы, носили обычно короткие пиджаки штатского покроя с брюками из достаточно прочной ткани или другую подходящую для передвижения по побитой боями местности штатскую одежду со специальными повязками на левой руке.

— Хайль Гитлер! — Тим подошел к собравшимся возле двери сотрудникам.

— Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!.. — раздалось в ответ.

Поочередно прошли Тим и его подчиненные офицеры в узкую дверь. Сидевший за перегородкой молодой дежурный встал и тоже вскинул руку в приветствии.

Из полутемной проходной офицеры проследовали в широкий коридор, пока еще малолюдный, свернули на лестницу и поднялись на второй этаж, где располагалось управление ГФП. Там при входе тоже сидел за столом возле дверей дежурный, вставший и приветствовавший команду. Пройдя по верхнему коридору, офицеры остановились у обитой коричневым кожзаменителем двери своего кабинета. Тим извлек из кармана кителя ключи на проволочном кольце: один от кабинета, другой — от сейфа внутри, отпер дверь, и все один за другим прошли в достаточно просторное и светлое помещение, обставленное максимально уютно, как позволяли прифронтовые условия.

Возле двух окон, стекла на которых были накрест оклеены полосками бумаги из советских газет — чтобы не разлетелись вдребезги в случае близкого взрыва, были расположены два письменных стола, доставшихся еще от русской обстановки: один обычный — за ним работал Ведель, другой более длинный и низкий — за ним работали Шрайбер и Зибах. С торца комнаты стоял широкий стол, на котором аккуратно были разложены стопки бумаг, канцелярские принадлежности, блестели черной лакировкой два телефонных аппарата: для внешней и внутренней связи. Это было рабочее место Тима. Рядом возвышался металлический сейф, а над столом на стене висел большой портрет фюрера в светло-коричневой партийной форме. Между окнами, и соответственно, между столами Веделя, Шрайбера и Зибаха по стене был растянут государственный флаг Немецкого Рейха — красный с большой черной свастикой в белом круге посередине. Вдоль другой боковой стены кабинета — напротив рабочего места Тима, разместились два уже немецких деревянных шкафа: для не имеющих особо секретного значения документов и для личных вещей офицеров. Между ними был втиснут длинный низкий столик с комнатными растениями в горшках и графином с питьевой водой, накрытым сверху стаканом. У двери была вешалка-стойка, на верх которой Тим, войдя, повесил свою фуражку, а остальные офицеры — пилотки.

Пройдя к своему столу, Тим опустился в мягкое кресло, обитое палевого цвета кожзаменителем, с черными лакированными подлокотниками, извлек из кармана кителя небольшой пластмассовый гребешок и на всякий случай еще раз причесал волосы, которые, в общем-то, и не отросли настолько, чтобы быть растрепанными. Ведель, Шрайбер и Зибах тоже расселись по своим местам. Из другого нагрудного кармана кителя Тим достал маленький блокнот, химический карандаш и положил их на светлую гладкую поверхность стола. Затем выдвинув верхний ящик, достал из него принесенную ему вчера вечером картонную папку с донесениями местных жителей об обстановке в городе и настроениях горожан: они уже были переведены на немецкий язык и распечатаны. Тим начал доставать листы и читать то, что было переведено в приемной, куда приходили случайные осведомители со своими сообщениями.

«Наталья Грибунова, адрес: …, сообщает, что на рынке в районе Нахичевань неизвестная покупательница, общаясь с продавцом стеклянной посуды по-имени Карен, сказала дословно: «Красная Армия вернется — тебя поставят к стенке, буржуй».

Женщина, не пожелавшая назвать свое имя из опасения перед местью соседей, сообщает, что к ее соседу Федору Култышеву, адрес: …, каждый вечер приходят неизвестные люди, после чего из его квартиры слышны пьяные голоса и песни о Сталине и Красной Армии.

Андрей Вадимов, адрес: …, сообщает, что в 22.15 видел проходивших через двор его дома двух неизвестных людей, которые говорили по-русски и шли, явно стараясь держаться наиболее темных мест. Один из них сказал другому, что нужно идти через некий проезд, потому что на улице много немецких солдат…»

Тим был удовлетворен: в первые дни после занятия Ростова донесений от местных жителей почти не было, но теперь их становилось все больше и больше. Подавляющее большинство таких сообщений оказывалось просто шелухой, которую не стоило и проверять, как например, донесение этой самодеятельной конспираторши о поющих коммунистические песни пьяницах: ясно было, что партизаны не станут каждый вечер собираться на явочной квартире для того, чтобы напиться и спеть. После четверти века, сколько Россией уже правят большевики, смешно удивляться, что здесь только такие песни и поют. Можно было просто передать эти данные вспомогательной полиции, чтобы сами местные тряхнули этих пьянчуг за шкирку и напомнили им, кто теперь хозяин в этом городе. Но среди всего этого мусора всегда откапывались и серьезные, заслуживающие внимания факты, не прошедшие мимо глаз бдительных или любопытных обывателей. Бóльшая часть конспиративных организаций врага раскрывалась именно в результате отталкивания розысков от донесений осведомителей, и половина этих донесений делалась не завербованными, а случайными лицами. Тим, в общем, пренебрежительно относился к подавляющему большинству доносчиков, которые так использовали военную обстановку для собственного развлечения, сведения бытовых счетов, просто из собачьего пресмыкания перед более сильным, максимум — ради денег и пайка. Многие офицеры вовсе относились к собственным осведомителям с гадливостью, которую им приходилось во время непосредственного общения с теми скрывать напускной любезностью, и Тим здесь был более великодушен: что взять с простого человека, который не может противодействовать своим инстинктам, имеет инфантильное мышление. Но без активного разбора доносов и сотрудничества с доносителями эффективной работы не получится. Так действуют полиция и службы безопасности всех стран мира.

— А вот я, — заговорил Шрайбер, глядя, как Тим читает донесения. — вечером гулял по улице и слышал, как один немецкий солдат говорит другому, что из-за глупости главнокомандования наша армия жарится под Ростовом вместо того чтобы трахать русских девок в Москве.

— Ну, я надеюсь, ты ему дал по морде, — проговорил Тим.

Шрайбер пожал плечами:

— Я не его фельдфебель, вообще-то, — ответил он. — я полицейский детектив.

— Ты эсэсовец?

— Так точно!

— Твоя задача — охранять Германию и Нацию. В том числе от духа вольнодумства, распущенности и пораженчества. Вот, и выбил бы из него этот дух.

— У меня таких полномочий нет, — заметил Шрайбер. — Я даже арестовать его не могу без санкции начальства.

— Ну, и забудь тогда, — ответил Тим. — Внутренней безопасностью пусть занимаются люди Майлингера, а наше дело — ловить партизан, коммунистов, евреев и прочую гниль среди штатских.

— А все-таки на южном направлении жарко, не так ли? — включился в разговор Ведель.

— Не жарко, а тепло, — подчеркнул Тим. — Ищи во всем положительную сторону.

— Я уже забыл, как носить фуражку! — усмехнулся Зибах. — Ношу все время пилотку.

— Пилотка, — проговорил Тим, — как по мне, так это головной убор для полевых разъездов. В городе можно и солиднее одеваться. Поэтому я в городе ношу фуражку.

— А директору вчера пришла посылка из дома, — сменил тему Шрайбер. — Я видел, как он ее забирал у курьера.

— Неплохо, — отозвался Ведель. — Поцелуй от супруги за полторы тысячи миль.

— Я слышал, у него молодая жена? — заметил Зибах.

— Вторая, — сказал Тим.

— А что с его первой женой? — поинтересовался Шрайбер.

— Из-за чего-то не поладили, — пожал плечами Тим.

Ведель принялся рассказывать о своем знакомом, от которого ушла жена, встретив какого-то друга своей юности, а затем, не сумев вернуть с тем прежнюю пылкость в отношениях, вернулась к мужу, рыдая и моля о прощении чуть ли не на коленях. Тот ее сначала прогнал, но затем все-таки принял назад.

— Потому что он — послушный католик, — заключил Ведель. — и побоялся дать ей повод прелюбодействовать.

— Хм… — проговорил Тим. — И я из католической семьи, но особым христианским смирением не отличаюсь.

— Потому что ваша честь зовется верностью, гауптштурмфюрер? — усмехнулся Шрайбер.

— Священство тоже бывает верно своему призванию, — заметил Тим. — Но у нас с ним разные понятия о чести.

— А вы крещеный, герр комиссар? — спросил Ведель.

— Кто из нас не крещеный? — улыбнулся Тим.

Постучавшись, в кабинет вошел мальчик-подросток — разносчик из столовой, по-имени Тони, из местных немцев-фольксдойче, которые смогли избежать принудительного переселения: перед наступлением германской армии этнических немцев отправляли в Сибирь и Центральную Азию. В руках мальчишка держал поднос, на котором были чашки кофе и блюдца с бутербродами. Пройдя через весь кабинет, разносчик поставил кофе и блюдце на стол перед Тимом, стараясь не задеть документы.

— Спасибо! — поблагодарил Тим, вновь устремив взгляд на лист с донесениями.

— Приятного аппетита, герр! — Тони говорил с характерным акцентом, несколько напоминавшим славянское произношение.

Когда он подошел к столу Веделя, тот дружелюбно взглянул на него и спросил:

— Когда на фронт, парень?

Тони смущенно усмехнулся и неуверенно ответил:

— Не знаю, герр обер-секретарь! Я такие решения не принимаю.

— Понятно, — ответил Ведель и, поднесши чашку к губам, принялся пить горячий кофе. А Тони перешел к столу Шрайбера и Зибаха.

Тим бросил взгляд на Веделя. Было интересно, тот спросил юнца-разносчика о фронте просто в шутку, или это был своего рода подвох. ГФП знала, что при большевиках Тони состоял в Комсомоле. И хотя комсомольцами была едва ли не вся советская молодежь, Тиму было известно, что российские фольксдойче, как бы пропаганда ни обрисовывала их «угнетенными большевизмом братьями», весьма активно поддерживали приход большевиков к власти.

Закончив раздавать кофе, Тони опустил поднос, вышел из кабинета и затворил за собой дверь. Офицеры принялись завтракать, — не в спешке, но и не рассиживаясь за кофе как в ресторане с видом на Рейн: прием пищи сильно отвлекал от работы, хотя Тим и старался, отпивая ароматный напиток и откусывая кусочек от хлеба с маслом, одновременно внимательно прочитывать донесения.

Анонимная записка, врученная неизвестной женщиной унтер-офицеру полевой жандармерии Тамке: «С того времени как немецкая армия пришла в город, в квартире Владимира Юзефова по адресу… уже два раза собирались в одно и то же время: около двух часов дня, неизвестные никому из жильцов люди, около семи — восьми, в последний раз — вчера, с ними был секретарь городского комитета партии, о котором предполагали, что он уехал до прихода немецкой армии. Что они делали в квартире Юзефова и о чем говорили, непонятно. Вероятно, беседуют они очень тихо, потому что никто ничего не может услышать. Через один час или меньше все они расходятся, а сам Юзефов говорит, что это его друзья, которые переехали в город, чтобы спастись от боев»».

Вот это уже было интересно! Как минимум тем, что в названной квартире часто появляется крупный большевистский зверь. Тим прекратил чтение и продолжил пить кофе, глядя прямо перед собой и размышляя. Тут он заметил, что на блюдце оставался еще порядочный кусок хлеба с маслом, который, если он сейчас выпьет весь кофе, ему нечем будет запить. Тогда он поспешно доел хлеб и допил кофе. Вытерев руки и губы бумажной салфеткой, он, скомкав ее, бросил на блюдце. У Тима уже сложился общий план действий. Сняв трубку телефона внутренней связи, он поднес ее к уху.

— Слушаю! — почти сразу послышался в ней голос дежурного офицера полицейской комендатуры.

— Говорит Шёнфельд. Соедините меня с Хофманом.

— Одну минуту!

Через несколько секунд в трубке раздался низкий голос помощника коменданта по хозяйственной части:

— Хофман слушает!

— Хайль! Это Шёнфельд. Мне после обеда понадобится лошадь с подводой и… два мешка картофеля.

— Понял. Загрузим, подадим.

— Пусть возле столовой встанет.

— Да, так точно.

— Всё, конец связи! — Тим положил трубку и тут же вновь снял ее.

— Слушаю! — опять послышался голос дежурного офицера.

— Это снова Шёнфельд. Теперь соедините меня с Фишером.

— Одну минуту!

Вскоре Тим услышал голос шефа вспомогательного персонала ГФП:

— Фишер на связи!

— Хайль! Говорит Шёнфельд. Мне после обеда будет нужен Шмидт.

— Хорошо, я вам его пришлю.

— Жду! Конец связи, — Тим положил трубку и посмотрел на Веделя. Тот тоже уже закончил завтракать и вместе с еще допивавшими свой кофе Шрайбером и Зибахом с интересом смотрел на Тима.

— Что, герр комиссар, картофель будем сажать? — пошутил Шрайбер.

— Придет время — будем, — проговорил Тим. — Ведель, ты умеешь управлять лошадью? В смысле, упряжкой?

— Так точно, — ответил Ведель, откинувшись на спинку своего кресла и сложив на груди руки.

— После обеда переоденешься в тот костюм, который висит в шкафу, и повезешь картофель по одному адресу. Туда залетает один красный сокол, если верить донесению. Ты будешь управлять подводой, заедешь во двор и встанешь так, чтобы особо не привлекать внимания, но подъезд должен находиться в поле твоего зрения. Шмидт поедет с тобой и станет продавать с подводы картофель из мешков — для отвода глаз. А ты сиди тихо и веди наблюдение. Если в этот подъезд войдут сразу или за короткое время ну… хотя бы трое… четверо взрослых мужчин — тотчас же найди ближайший телефон и звони мне. При появлении сомнений… там… или все-таки мало тех, кто пришел, или они придут за время… не очень длинное, но и не очень короткое, или кто-то из них быстро снова уйдет — пусть Шмидт спросит живущих в этом же доме, знают ли они кого-либо из этих людей. Если не знают — тоже звони мне. Тут анонимная записка поступила, что раз в несколько дней в два часа дня в одну квартиру приходят неизвестные люди, и в последний раз, а это… позавчера, значит, с ними был секретарь местного комитета большевиков. Может быть, и сегодня они появятся, а если не появятся — придется снова и снова их ждать, пока они не придут. Все понял?

— Так точно.

— Ну, и хорошо! Ты у нас сыщик опытный, знаешь, как поступать на месте. Я тебе сейчас напишу адрес, — взяв маленький листок для пометок, он послюнявил химический карандаш и быстро написал на листке адрес, по которому располагалась подозрительная квартира. — Возьми!

Ведель поднялся из-за своего стола, подошел к Тиму, взял протянутый им листок, взглянув на него и убрав в нагрудный карман кителя, вернулся на свое место.

Тим продолжил читать донесения, еще одно привлекло его внимание. Женщина, ходившая по воду на отстойники полуразрушенного водопровода, сообщала, что сторож оттуда, ругаясь с другой горожанкой, произнес фразу: «Не боюсь я ни Сталина, ни Гитлера!». Конечно, это было просто уличное пустословие, партизан или коммунист не упомянули бы Сталина в таком ключе, однако такого «бесстрашного» сторожа стоило бы завербовать: ведь он работал у водоисточника, куда каждый день приходило очень много людей, говоривших между собой о разных вещах. И партизанам тоже надо воду пить, а значит, внимательные уши могут услышать там и разговоры их помощников. Тим решил заняться сторожем к вечеру.

Едва он успел дочитать донесения, как зазвонил телефон внутренней связи. Сообщили, что в южной части города в развалинах дома обнаружен припрятанный склад оружия. Надо было выезжать, проверить все на месте и сделать опись. Тим решил не дергать из-за такой рутинной работы Хеллера и машину. Зная, что Зибах умеет водить мотоцикл, он, положив по окончании разговора трубку и встав из-за стола, позвал молодого секретаря с собой. В шутку пожелав Веделю и Шрайберу не скучать без него и пообещав скоро вернуться, Зибах вслед за надевшим фуражку Тимом вышел из кабинета.

Из гаража во двор уже выезжал грузовик с открытым кузовом; Тим махнул рукой, останавливая его. Из окна кабины высунулся шофер-хиви Алексей Фомин в солдатской форме, но без пилотки.

— Хайль! Оружие грузи́т? — спросил его по-русски Тим.

— Так точно, командир! — ответил сквозь рокот двигателя Фомин.

— Recht so! Ми едем… за… э-э… твой… твоя машина!

— Гут! — ответил, улыбнувшись, будто по-немецки, но грубо и коротко, словно в кастрюлю ухнув, Фомин. Когда-то он был красноармейцем, но перед очередным боем, скорее всего, испугавшись, переполз через линию фронта и сдался, сказав, что ненавидит большевиков. Его после проверки направили служить шофером.

— Давай! — сказал Тим, махнув рукой. Фомин стал выезжать к воротам, а Тим и Зибах направились в гараж. Там, наскоро поздоровавшись с горячо спорившими о чем-то двумя механиками, они выбрали пустой мотоцикл. Зибах сел за руль, Тим влез в коляску. Нажав на педаль, Зибах завел грозно рокочущий мотор. Затем мотоцикл тронулся с места, Зибах вырулил из гаража во двор, потом за ворота под приветственно вскинутыми руками караульных, и помчал по пыльным улицам развороченного боями города.

— Почти год мы бились за этот город! — сквозь рокот мотора прокричал Тим, глядя на проплывающие мимо полуразрушенные бомбами и снарядами здания, горы битых кирпича и бетона с нелепо торчащей из них гнутой арматурой, зеленые кучи сваленных веток городских деревьев, поломанных взрывными волнами или посеченных осколками. — И все-таки взяли!

— Жарко, герр комиссар! — не в тему ответил Зибах, держа мотоциклетный руль и внимательно глядя на бежавшую навстречу улицу. — Как на итальянском курорте!

Хотя до полудня было еще далеко, жар от поднявшегося в безоблачное небо солнца, действительно, уже вовсю пронизал городской воздух. Вот он, климат европейских степей: летом настоящий солнечный курорт, в легком кителе подчас казалось, что надел шерстяной свитер, зато зимой неприятные морозы с ветром.

— А ты был в Италии? — спросил Тим.

— Так точно! — ответил Зибах. — Приходилось. В детстве с родителями, еще до кризиса.

— А где?

— В Специи.

Перед железнодорожным переездом в этот раз пришлось постоять: через него переходила в сопровождении нескольких местных полицейских колонна мужчин, мобилизованных, судя по лопатам, граблям и метлам у многих в руках, на расчистку городских улиц от завалов. При приближении к остановившемуся, сердито рокоча мотором и испуская из выхлопной трубы клубы темного дыма, мотоциклу, шедший впереди колонны полицейский с русской винтовкой Мосина за плечами что-то скомандовал, а затем, посмотрев на Тима и Зибаха, громко произнес:

— Здравия желаю!

— Привет, тавариш! — выкрикнул по-русски Зибах. — Как шивйош?

Полицейский, улыбнувшись, ничего не ответил. Стуча ботинками и сапогами по асфальту, дальше мимо их мотоцикла стала проходить колонна русских работников. Мужчины кивали головами и здоровались с Тимом и Зибахом: кто-то себе под нос, а кто-то вместе с приветствием кидал мрачный и недобрый взгляд. Здесь были люди средних лет, подростки, пожилые, но еще крепкие, люди, однако не было взрослых молодых. Пока немецкая армия дошла до степей Кавказа, советская власть почти всю боеспособную молодежь успела мобилизовать в Красную Армию. Шедшие сбоку колонны еще двое вспомогательных полицейских, на одном из которых — должно быть, перевербованном военнопленном, была советская оливково-зеленая форма без значков, на другом — темно-серый пиджак и стоячая меховая шапка, поздоровались весьма подобострастно. Когда колонна прошла, Тим и Зибах, миновав переезд теперь уже под немецкие приветствия охранявших его фельджандармов, продолжили путь по опустошенным войной улицам.

Нужное место они отыскали быстро: там уже стоял грузовик Фомина, издалека заметный. Зибах подкатил к грузовику мотоцикл и, остановив сбоку, заглушил мотор. Тим выбрался из коляски, Зибах слез с седла, и по нагретому солнцем асфальту они зашагали к торчащим рядом за густым насаждением городских кустов развалинам дома, у которых столпились, оживленно беседуя, фельджандармы и местные вспомогательные полицейские. Здесь была небольшая площадь, окруженная в основном типичными для России маленькими частными домами, однако разрушенный дом, когда был цел, явно имел по крайней мере два этажа.

Кроме фельджандармов и русских полицейских, никого поблизости не было видно: местные жители старались не показываться там, куда на чрезвычайное происшествие съезжались немцы. Когда немецкая армия заняла Ростов прошлой осенью, прибывшая «зачищать» его зондеркоманда, обозленная после тяжелых боев за восток Украины, слишком «переусердствовала», в первый же день перестреляв несколько сот горожан, не разбирая коммунистов и некоммунистов, евреев и неевреев. Теперь занявшие город во второй раз войска получили строгое указание: без очевидных признаков причастности к действиям против немецкой армии и администрации никого из местных жителей, кроме тех, кто изначально подлежал уничтожению или интернированию, не трогать. Командование всерьез рассчитывало на помощь многочисленных на Дону казаков, сильно пострадавших во время установления советской власти, и не хотело отпугивать тех от сотрудничества. Однако и в этот раз вошедшая в Ростов зондеркоманда повела себя не слишком разумно, за день или два расстреляв всех находившихся там евреев — около двенадцати тысяч, при этом отконвоировав к карьерам на западной окраине, у которых оборудовали расстрельный полигон, практически на виду у всего города. Хотя многие жители здесь и сами не слишком радовались соседству с евреями, такая открытая и легкая расправа потрясла их. Также зондеркоманда сверх необходимости сурово обошлась с некоторыми горожанами, помогавшими Красной Армии, некоторых расстреляв за не столь уж существенные действия, на которые можно было бы и закрыть глаза. Недоверие местного населения, посеянное нерациональными поступками зондеркоманды, теперь сильно осложняло работу прибывшим сюда постоянным сотрудникам ГФП, в том числе Тиму и его коллегам, даже не владевшим нормально русским языком. Много ответственных дел приходилось возлагать на вспомогательную полицию, которой большой веры никогда не было, так как среди ее сотрудников всегда могли скрываться агенты партизан и советской разведки.

Когда Тим и Зибах подошли к кустам, перед которыми находилось несколько мотоциклов полевой жандармерии и автофургон вспомогательной полиции, послышалась команда: «Внимание!». Тим и Зибах, раздвигая ветви кустов, пробрались к развалинам, и фельджандармы в касках, обернувшись к ним и встав навытяжку, спрятав с глаз дымящиеся сигары, дружно выкрикнули: «Хайль Гитлер!».

— Хайль Гитлер! — ответил, вскинув руку, Тим и прошел прямо к стоявшему здесь же знакомому гауптманну жандармерии Херберту Дальке — высокому и веселому детине с щетинистыми рыжими усиками.

— Привет фельдгестапо! — произнес Дальке, пожимая руку сначала Тиму, затем — подошедшему следом Зибаху.

— Ты еще не в отпуске? — поинтересовался Тим.

— И двух недель нет, как мы в городе, — усмехнулся Дальке. — Я, не оценив обстановку, места службы не оставляю, даже на месяц.

— Да какая сейчас разница! — проговорил Тим. — Все равно, пока ты будешь дома, фронт уйдет далеко на юг. Из отпуска ты уже можешь поехать прямо в Баку, — и тоже усмехнулся. — Нет смысла привязываться к одному месту.

— Тогда, вообще, нет смысла ехать в отпуск, — ответил Дальке. — Если война скоро закончится — достаточно чуть-чуть потерпеть, и потом уже сюда звать свою семью, а не самому тащиться поездом пять — семь дней туда и потом обратно. Правильно ведь?

— Правильно, — равнодушно сказал Тим. — Ну, показывай, гауптманн, кто тут что нашел?

— Изволь! — Дальке, развернувшись, прошагал по хрустящему под сапогами уже спрессовавшемуся битому кирпичу и прочему мусору. Тим и Зибах прошли за ним. Остатки стен с обвалившейся штукатуркой, из-под которой краснела кирпичная кладка, поднимались из мусорного завала, над косо торчавшими обгорелыми балками. Возле одной из бывших стен среди груд осыпавшихся кирпичей, кусков цемента, строительных деревяшек было вырыто широкое углубление, застланное пустыми мешками, а сверху темнели аккуратно разложеные штук десять винтовок Мосина, три пистолет-пулемета Шпагина, три револьвера системы Нагана и один пистолет ТТ. Рядом стояли три небольших деревянных ящика, открытых, как видно, полицейскими. В двух из них поблескивали патроны — и винтовочные, и пистолетные, а в третьем были сложены разобранные советские гранаты. Остановившись у края углубления, Дальке показал на лежавший сбоку широкий скомканный кусок брезента.

— Вот, этим было накрыто оружие, — сказал он. — А это, — он показал на лежавший дальше на груде строительных обломков огромный кусок фанеры. — прикрывало весь арсенал сверху и еще было присыпано мусором… вроде как маскировка, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Тим. — Как обнаружили?

Дальке обернулся в сторону беседовавших других фельджандармов и местных полицейских, с которыми также болтал о чем-то на русском языке приехавший на грузовике Фомин.

— Солдаты! — крикнул Дальке. — Где вы?

Откуда-то из-за жандармов вынырнули два немецких солдата в пилотках, с винтовками за плечами, подошли, хрустя сапогами по мусору, и встали навытяжку перед полицейскими офицерами.

— Комиссар полевой полиции Шёнфельд, — представился им Тим.

— Стрелок пятой роты Усиленного триста шестидесятого пехотного полка Крюгер, — отчеканил загорелый парень с серьезным взглядом глубоко посаженных глаз, со светлыми, почти белесыми, бровями и ресницами.

— Стрелок пятой роты Усиленного триста шестидесятого пехотного полка Гроссман, — назвался второй солдат, голубоглазый, с резко выделяющимся подбородком и крупными ушами.

— Докладывайте, — велел Тим.

— Мы в увольнении, — начал Крюгер. — шли наловить рыбы для прибавки к ужину. В пути Гроссман случайно запачкал брюки сажей. Мы увидели кусты, Гроссман решил сорвать листок и им стереть сажу с брюк. Чтобы было удобнее, мы зашли сюда и присели на вот эту… э-э… фанеру, — солдат показал рукой на лежавший возле ямы с оружием отложенный фанерный кусок. — она закрывала эту яму… как потом оказалось. Пока Гроссман чистил брюки, я посмотрел в сторону, и мне показалось, что в щели под фанерой что-то блестит… я сначала решил, что просто какие-нибудь железки вроде арматуры, но потом подумал, что слишком похоже на блеск оружия. Я сказал Гроссману, давай поднимем фанеру. Ну, так мы и сделали, увидели что-то закрытое брезентом, убрали брезент и нашли вот это.

— Вы что-нибудь или кого-нибудь еще заметили?

— Ничего, герр комиссар.

— Проходила мимо женщина, — сказал Гроссман. — но самая обыкновенная. В русском платке, с сумкой, в сумке было видно газету, еще какие-то вещи, на оружие не похожие. Вот, там она прошла, — Гроссман, чуть обернувшись, указал рукой в сторону площади. — сюда не приближалась. Еще дети где-то играли далеко, мы их из-за кустов не видели, но слышали, как они говорили и смеялись.

— Спасибо, — кивнул Тим. — Я доложу о вашей бдительности вашему командованию. Каждая отобранная у врага винтовка — это спасенная жизнь кого-то из немецких военнослужащих, а может быть, и не одна.

— Всё для Германии! — улыбнулся Крюгер.

— Вы свободны, — сказал Тим. Солдаты отошли в сторону, а он снова обратился к Дальке:

— Хорошо бы за этим местом понаблюдать. Может быть, партизаны еще не знают, что мы нашли их оружие. Хотя, скорее всего, до завтрашнего утра им уже кто-нибудь скажет, но все-таки…

— Пришлешь агента, комиссар?

— Если дадут, — усмехнулся Тим. — Мы не на Родине, здесь агенты не растут на газоне. Позови их командира, — он кивком указал на беседовавших с Фоминым местных полицейских.

— Чьего? — не понял Дальке.

— Хипо, — уточнил Тим. — Он хоть немного понимает по-немецки?

— Понимает, — кивнул Дальке. — И не немного. Его можно хоть в Германию в школу учителем грамматики направить! Беляйеу! — крикнул он, обернувшись к вспомогательным полицейским и махнув им рукой. Подошел крепкий мужчина в темно-коричневом жилете поверх серой сорочки с закатанными рукавами и летней светлой кепке на большой круглой голове с темно-русыми волосами. На левом рукаве сорочки белела повязка с крупной надписью: «Полиция», по-немецки и по-русски, на плече он придерживал пистолет-пулемет MP40.

— Вы говорите по-немецки? — поинтересовался у него Тим.

— Да, — ответил русский здоровяк с немецким пистолет-пулеметом. — Не очень хорошо. Но я понимаю вас, — он говорил с сильным акцентом, но вполне понятно.

— Откуда вы знаете немецкий язык?

— Мой отец его знал. Он знал немецкий и говорил нам учить тоже.

— Я — комиссар полевой полиции Шёнфельд, — представился Тим.

— Иван Беляев, командир взвода городской полиции, — отрапортовал русский.

— Пусть ваши подчиненные помогут жандармам погрузить это оружие в кузов после того как мы сделаем опись, — сказал Тим. — А вас я попрошу проехать с нами в полицейское управление, чтобы вы могли затем сопроводить тех русских наблюдателей, которых мы направим сюда, и указать им на место, где лежало оружие.

— Слушаюсь, — кивнул Беляев.

— Отлично! — Тим повернулся к до сих пор молча стоявшему рядом Зибаху. — Ну что, секретарь, давай описывать трофей.

Тим спустился в яму среди строительного мусора, ступив на застилавшие ее мешки, присел на корточки; мешковина ходила под ногами как ковер переплетшихся растений над болотной топью, а под ней хрустели куски кирпича, бетонное крошево, деревяшки и прочее, что было когда-то цельным домом. Передвигаясь на корточках по яме, Тим осматривал каждую единицу разложенного по мешковине оружия, называл ее и выбитый на ней номер, а стоявший над ямой Зибах записывал химическим карандашом в блокнот. Рядом с ним, заложив руки за спину, вздыхал Дальке, бормоча: «Не дремлет враг, не дремлет! Ах, рыцарь, вложив в ножны меч, с плеча его ты не снимай…».

Где-то вдали грохнул сильный взрыв, и почувствовалось, как легкая вибрация пробежала по земле, по развалинам; с шорохом осыпался, ополз еще в нескольких местах оставшийся от здания мусор.

— Упс! Что-то где-то взорвалось! — проговорил Зибах.

— Снаряд, — меланхолично ответил Дальке. — или мина.

— Взрыв хороший, — заметил Тим, переворачивая лежавший на мешковине русский пистолет-пулемет Шпагина, чтобы увидеть его номер. — наверное, все-таки снаряд где-то сдетонировал… или партизаны опять что-то снесли… Зибах, пиши: «ППШ» — три экземпляра…

Оружие переписали, и Дальке распорядился грузить его в кузов. Фельджандармы засуетились, трое спрыгнули в яму и принялись поднимать трофеи и передавать тем, кто стоял наверху. Вспомогательные полицейские принимали оружие из рук фельджандармов и тащили за кусты на площадь — к грузовику. Тим и Зибах, закончив свою работу, тоже пробрались через кусты и зашагали к своему мотоциклу. Тим задержал взгляд на взявшейся откуда-то белой бабочке, которая протанцевав в нагретом солнцем воздухе перед ними, поднялась высоко на трепещущих крылышках и будто растворилась в слепящих солнечных лучах.

— Сейчас трофей отвезут на наш склад, — сказал он Зибаху. — Ты еще раз внимательнее посмотри винтовки и пистолет-пулеметы: есть ли на них надписи, вырезки, рисунки, которых не должно быть. В общем, то, что сделано руками…

— Хорошо.

— Если что-то найдешь… хотя вряд ли, потому что я вроде как ничего лишнего не заметил. Но если что-то найдешь — это оружие откладывай отдельно и сообщи мне.

— Есть, — кивнул Зибах.

— Всякие пометки, которые сделаны владельцем оружия, могут потом помочь установить его самого, — пояснил Тим.

В кузов грузовика, возле которого они припарковали мотоцикл, залез один местный полицейский и стал оттуда принимать оружие, которое снизу подавали ему другие. Звучала оживленная русская речь.

— Хотелось бы понимать, о чем они разговаривают! — проговорил Зибах.

— Да, — ухмыльнулся Тим, посмотрев на помощников, грузящих оружие в кузов. — Они, может быть, даже знают о том, чей это склад!

— Думаете, среди этих могут быть предатели?

— Вполне вероятно. Среди хипо везде много двурушников и агентов. Откуда партизаны узнают о наших передвижениях, о количестве солдат в расположениях, о том, когда и где будет удобно совершить покушение на кого-нибудь из немецкого начальства? От хипо! Наверняка партизаны часто нарочно записываются в полицию, чтобы своим передавать информацию… в основном об операциях против них, которые мы готовим, но и более существенные сведения тоже до них иногда доходят. Мы же тут, среди русских, без хипо как без рук. Ничего не знаем, поэтому обойтись без них не можем. Они этим и пользуются.

Когда подошли к мотоциклу, Тим добавил:

— Особенно подозрительны те, кто сам приходит служить в полицию, но избегает вредить партизанам. Это наверняка агенты. Хотя… есть и такие, которые ради их общего дела могут и одного — двух своих же расстрелять, чтобы изобразить свою преданность нам и отвести от себя подозрения. Им главное, чтобы мы в конечном итоге бóльшие потери понесли, чем их команда.

— Как-то… бесчестно, — заметил Зибах, покручивая мотоциклетный руль.

— Ну… — Тим пожал плечами. — с другой стороны, когда государство посылает армию на войну, оно тоже знает, что не все солдаты вернутся домой. Что кто-то погибнет на войне. Но все равно посылает ради общей победы, общего блага. А велика ли разница, погибнет боец от вражеской или от своей руки, если итогом этого все равно будет общенародная польза? Германия тоже вот избавилась почти от всех своих граждан, кто был неспособен приносить ей пользу, чтобы не тратить на них государственный бюджет.

— Вы о чем?.. А, о психах!.. Ну, тут речь идет о людях, которым самим собственная жизнь причиняла страдания. Это благое дело вообще, а не только о здоровой части Нации. А убить своего боевого товарища… — Зибах покачал головой.

— Ну, диверсанты так и поступают со своими ранеными. Или ты не знал?

— Я думаю, раненый в тылу противника все равно погибнет, но так хоть будут облегчены его страдания.

— Да, но главная цель — не в облегчении страданий раненого, а в том, чтобы он не задерживал продвижение группы, которая в таком случае может быть легко настигнута врагом и уничтожена в полном составе, не выполнив свою задачу. А партизан… или солдат, если берет в руки оружие, уже знает, что может не вернуться из боя и отдать жизнь за общее дело. Какая ему разница, кто его убьет, если это послужит пользе общего дела?

— Хм… интересное рассуждение, — проговорил Зибах. — Наверное, я еще мало побывал на фронте, — он принялся заводить мотоцикл. К ним поспешно подошел командир вспомогательного взвода, сел сзади Зибаха, и втроем они покатили по развороченному боями городу обратно в управление.

По возвращении в полицейское управление, отправив сначала Зибаха в арсенал ждать прибытия грузовика с найденным оружием, затем — приехавшего с ними командира хипо и двух русских агентов ГФП, направляемых к месту обнаружения тайного склада для организации наблюдения, Тим поднялся на второй этаж к своему кабинету. В коридоре он встретился с директором ростовского отдела ГФП, который шел навстречу, держа в руках какой-то распечатанный на машинке лист.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал его Тим, вскинув правую руку.

— Хайль Гитлер! — ответил директор. Он был командирован сюда из гестапо Украины и знал об особенностях деятельности партизан, а также секретах успешной работы с местным населением, конечно, побольше младших офицеров, в основном призванных на фронт из обычной уголовной полиции, привыкших в основном иметь дела с грабителями и жуликами, чем с политическим подпольем. Однако он хвалил работу Тима, отмечая, что тот набрался опыта за время службы на Украине.

— Шёнфельд, — обратился директор к Тиму. — у нас сегодня удача: жандармы схватили русского, который стрелял в них на Северном проспекте…

— Наши пострадали?

— Не особенно, — покачал головой директор. — Один жандарм легко ранен: этот русский оказался плохим стрелком… он использовал русский пистолет ТТ, но все равно не смог выстрелить метко. Потом он пытался сбежать, но ему навстречу кинулись жандармы, которые охраняли восстанавливаемое здание, и смогли его скрутить.

— Отлично! — произнес Тим.

— Верно! — кивнул директор. — Сейчас его передали хипо для первичного допроса. А вы, пожалуйста, после обеда проведите с ним первый официальный допрос. Он у нас в арестном блоке.

— Есть! — ответил Тим. — А что он из себя представляет… этот русский?

— Очень молодой парень. Одет в штатское. Сейчас хотелось бы узнать, он действовал сам по себе, или их несколько, или он нарочно заслан или оставлен в нашем тылу для партизанской работы… хотя последнее вряд ли: диверсант стрелял бы метче, тем более, из ТТ. Может быть, что-то еще смогут выяснить хипо, хотя это бывает когда как.

— Вас понял, герр директор!

— Ну, и все, комиссар. Можете идти. Отчет о допросе принесете мне сразу как составите… или отправите кого-нибудь принести.

— Есть!

— Хорошо! Идите, работайте.

— Мне надо еще кое-что вам сообщить, — сказал Тим.

— Слушаю, — посмотрел на него директор.

— Поступило анонимное сообщение о квартире, в которой время от времени собираются не проживающие в том доме люди, среди них бывает секретарь городского комитета Компартии. Вероятно, он не отступил с Красной Армией, а перешел в городе на нелегальное положение. Я распорядился организовать тайное наблюдение за домом. Дело очень важное, поэтому наблюдать я послал Веделя со Шмидтом.

— Очень хорошо! — воскликнул директор, — Если мы выловим такую жирную большевистскую крысу — это будет огромный успех! Ведите наблюдение, а чуть позже мы с вами поговорим об этом подробнее!

— Есть!

— Удачи! — пожелал директор и направился дальше по коридору…

До обеда Тим проработал с коллегами в кабинете, где из-за усилившейся дневной жары Шрайбер открыл одно окно. Хорошо стали слышны звуки каблуков обуви прохожих на улице, рокот моторов проезжавших автомобилей, цоканье лошадиных подков, скрип и грохот повозок. Могло показаться, что офицеры снова работают в уже прочно отвоеванных Польше или Украине, и за стенами идет обычная мирная жизнь. Только если взглянуть в любое из окон кабинета, сразу бросались в глаза мрачные развалины рухнувших под бомбардировками и артобстрелами зданий, покореженные осколками стены уцелевших строений, тут и там толпившиеся или проходившие по улице вооруженные не по-мирному полицейские — немецкие и вспомогательные, проезжавшие военные автомобили.

Вскоре в кабинет пришел Зибах и доложил, что ни на одной единице найденного сегодня оружия нет никаких меток, кроме тех, что проставлены на заводе. А затем наступило время обеда.

— Пойдемте подкреплять силы, товарищи соплеменники! — улыбаясь, сказал Тим, закрыв папки с документами и поднимаясь из-за стола.

— Что сегодня на обед? — поинтересовался Шрайбер.

— В столовой узнаешь, — ответил Тим.

Офицеры, поправив на себе обмундирование, покинули кабинет, который Тим запер на ключ. Все спустились на первый этаж и прошли в крыло, где располагалась офицерская столовая. Столы, как положено, были уже накрыты и аккуратно сервированы персоналом. Сегодня на окнах появились откуда-то добытые вазочки с зелеными растениями, создававшие уют. За зеленью растений и наклеенные крест-накрест на стекла бумажные полоски — непременный атрибут городского военного быта, уже не так бросались в глаза. В обеденном зале звучали гомон голосов, скрежет и грохот выдвигаемых из-под столов стульев. Всюду мелькали иссиня-зеленовато-серые кители, поблескивали значки. Тим и его коллеги расселись за своим столом. На первое сегодня был картофельный суп, на второе — котлеты с овощным рагу. Заиграл патефон, который заводили в столовой уже второй день. Комендатура полицейского управления старалась хотя бы внутри здания создать для служащих, которым уже примелькался военно-полевой быт, эстетическую обстановку, приближенную к мирной. Аккуратно, но быстро офицеры принялись есть: дел было много, да и сказывалась военная привычка долго не рассиживаться за столом. Тем не менее, вкус еды и чувство насыщения доставляли наслаждение, поскольку на прифронтовой службе удовольствий вообще гораздо меньше, чем в тылу, и здесь требовалось уметь сполна радоваться всякому приятному чувству.

— Я в тайной полиции человек новый, — проговорил Зибах, черпая ложкой суп. — но все-таки, комиссар, по моему мнению, мы не совсем правильно поступили с этим складом оружия.

— В каком смысле? — удивился Тим.

— Я думаю, что партизаны уже знают о том, что мы обнаружили их тайник. Наверняка кто-то из них или их помощников под видом мирных жителей ходил рядом как раз тогда, когда мы там все пересчитывали. И уже доложил своим.

— Вполне возможно, — кивнул Тим. — поэтому я и сказал, что появление хозяев этого арсенала уже маловероятно. Но попробовать их поймать с поличным стоит. Мало ли… никогда не можешь знать, где ждет удача.

— Я не о том, герр комиссар.

— А о чем же?

— Стоило бы взять всех местных, околачивающихся поблизости, и привезти сюда. Кто-нибудь из них наверняка не просто так прогуливался там, где мы работали.

— Вот ты о чем! — Тим отодвинул опустевшую тарелку из-под супа, — У нас указание без необходимости с местным населением не конфликтовать. Это можно было бы сделать где-нибудь в Московии… Вот, арестовали бы мы сейчас человек десять — двадцать, а никто из них не стал бы признаваться. И что тогда? Среди местных пойдут слухи, что немцы такие негодяи, хватают всех подряд, не разбираясь. Зачем нам настраивать против себя тех, кто сейчас большевиков ненавидит сильнее, чем нас?

— Мы еще совсем недавно в Ростове, — сказал Зибах. — но мне уже кажется, что врагов большевизма здесь не так много, как… как нам хотелось бы.

Тим догадался, что молодой полицейский секретарь собирался сказать: «не так много, как об этом говорят политработники», но бросить тень на партийную структуру не решился.

— И все же согласись, что их здесь очень много! — заметил Тим, усмехнувшись.

— Но и большевиков здесь было не меньше, — возразил Зибах.

— Мне тоже кажется, — вступил в разговор Ведель. — что и от казаков, и даже от фольксдойче здесь не так много пользы, как мы ожидаем.

— Главное, чтобы не было вреда! — Тим принялся за рагу и котлеты. — Дел у армии сегодня очень много, лишний враг не нужен.

— Русские очень упорно воюют! — проговорил Шрайбер. — Я не думал, что они могут так защищать свою землю. И в восемнадцатом году ведь наша армия почти уже взяла Петроград! А в этот раз все по-другому.

— Ты что же, представляешь, что расовое несовершенство выражается в обитании в пещерах и нечленораздельной речи? — усмехнулся Тим. — Ты не замечал, что славянские языки намного сложнее немецкого? Никто из нас их до сих пор как следует выучить не смог, поэтому приходится всюду искать переводчиков, и во многом надеяться на вспомогательную полицию.

— В чем же тогда проявляется расовое несовершенство русских? — удивился Шрайбер.

— А вот обрати внимание, как отчаянно они сопротивляются нам — чужакам, — сказал Тим. — но как легко позволяют управлять собой большевикам, которые паразитируют на них. Славяне происходят от арийцев, смешавшихся с низкими расами… дикими финнами и тюрками, поэтому утративших многие прогрессивные арийские черты…

— Я об этом читал, — кивнул Шрайбер.

— Они как арийцы способны отважно, насмерть защищать свое, любить свою землю и нацию. Но как дикари, не способны противостоять тому, кто влезает к ним в доверие и обманывает. Они отлично сражаются против внешнего врага, но внутреннего часто даже не замечают. Это и есть одно из важнейших проявлений расового несовершенства. Поэтому при всей своей воле к борьбе они нам проигрывают: они слепо повторяют ошибки большевиков и не могут извлекать уроки из просчетов своего командования. Потому что когда они выполняют приказы коммунистов, им кажется, что они все делают правильно, и по-другому для них быть не может.

— Но мы тоже выполняем все приказы командиров и фюрера! — заметил Ведель.

— Да, — кивнул Тим. — Но мы делаем это ради чего? Ради сохранения порядка и единства Нации. Мы можем понимать, что командир отдает неправильный приказ, но чтобы в конечном счете не было еще хуже — не наступили хаос и анархия, мы его выполняем… ценой жизни, но выполняем, дабы своей смертью дать командованию понять, что оно ошиблось, и в будущем не повторяло таких ошибок. А у русских… у большинства, кроме тех, которые достаточно хорошо сохранили арийские черты, вообще отсутствует критика. Их генералы отдают изначально обреченный на неуспех приказ — и они его выполняют. Проигрывают сражение, но потом снова стремятся выполнить такой же роковой приказ, потому что продолжают думать, несмотря ни на что, что он правильный. В этом отношении они как раз похожи на диких тюрок, которые были всегда готовы умирать, выполняя любое повеление своего вождя, но когда вождь приказывал им сдаться — так же с готовностью сдавались. И я уверен, что русские капитулируют по первой команде Сталина. Только Сталин как вождь мирового большевизма как раз сдаваться не пожелает.

— Хм… я не думаю так… — произнес Ведель. — сколько мы допрашивали русских… половина их ненавидит Сталина не меньше, чем нас. И большевиков тоже. И все же они воюют против нас… Я в Днепропетровске видел старого партизана — русского, не украинца, который когда-то был белогвардейцем.

— Это, — сказал Тим. — скорее всего, в них говорит арийская кровь. Просто они сейчас озлоблены на нас за страдания своих соплеменников. И с арийскими принципиальностью и бесстрашием они борются против нас. Но когда война закончится, и они увидят, что Германия принесла им свободу и право созидать на благо прогрессивного человечества, они изменят свое отношение…

— Кто останется живым! — с недобрыми нотками в голосе засмеялся Шрайбер.

— Война — это война, — Тим пожал плечами. — В конце концов, почему большинство представителей арийской расы… чистокровных арийцев, должно платить за их ошибки? Добро — это то, что хорошо для большинства, так как всем людям все равно угодить нельзя. Вот, когда вся власть, все господство будет у тех, кто умеет правильно этим распоряжаться, исчезнет конкуренция и наступит благополучие для всех.

— Вы, герр комиссар, оказывается, философ! — промолвил Шрайбер.

— Я юрист… в какой-то степени, — ответил ему Тим…

Закончив обед, команда поднялась обратно в свой кабинет, и офицеры, рассевшись по местам за письменными столами, погрузились в бумажную работу. Ведель, который отправлялся вести наружное наблюдение, открыл шкаф и переоделся в хранившийся там простой штатский костюм, сшитый на какой-то украинской фабрике: рубашку, серые брюки и пиджак, светлую кепку. Также сменил военные сапоги на простые коричневые ботинки из лавочки в Мариуполе, которые хранились в том же шкафу.

— Как вам мой наряд? — с ухмылкой спросил он коллег, поправляя на себе советский костюм перед зеркалом.

— Точно по размеру! — произнес Шрайбер, оторвавшись от своих бумаг и сделав оценивающий жест рукой.

— Прямо сейчас на званый обед! — сказал Зибах.

— Ну, обедали мы только что… — проговорил Ведель.

Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Карл Шмидт — сотрудник вспомогательного штата ГФП из фольксдойче, служивший обычно то переводчиком, то тайным агентом, поскольку отлично говорил по-русски и, выросший в советской стране, внешне не выделялся среди местного населения. Он был среднего роста, но лицо его имело характерные нордические черты. Он умел говорить и на диалекте местных фольксдойче, и на языке Рейха. И, в отличие от большинства вспомогательных и внештатных сотрудников, поступил на службу в немецкий вермахт не ради денег и большого продуктового пайка и не из пресмыкательства перед сильными. Он по-настоящему любил свой народ и ненавидел большевиков, которые дважды разоряли семью его некогда зажиточного отца-фермера с Украины, из-за чего оба раза у него умирали от голода малолетние братья и сестры. Его самого арестовывало и заключало в лагерь советское НКВД, и он вышел из заключения перед самым началом войны между СССР и Германией. Сам Шмидт говорил, что был специалистом по сельскому хозяйству, и его обвиняли в пособничестве кражам колхозного зерна, хотя по справедливости зерно никто не крал: люди брали то, что и так им принадлежало, но по большевистской программе коллективизации было у них отобрано в общественное пользование. Если бы Шмидт был в самом деле виновен, ему грозил бы и более долгий срок заключения, но, как он пояснял, его обвинили только потому, что он дорожил своей немецкой честью и был религиозен. Когда армия Рейха пришла в Днепропетровск, где он к тому моменту проживал, он, желая сделать что-то, что было в его силах для низвержения власти большевиков и радуясь, что честь осуществить это выпала его соплеменникам, сразу же пришел в днепропетровскую комендатуру и предложил свою помощь. Так он оказался в ГФП и сейчас был командирован в Ростов.

— Присаживайтесь, — пригласил его Тим к своему столу.

— Благодарю! — Шмидт, пройдя в глубь кабинета, присел на стул, и с серьезной готовностью посмотрел на Тима. Тот объяснил ему суть задания и в заключение добавил:

— Вас еще почти никто не знает в городе, поэтому вы идеально подходите для этой работы. Вы с Веделем сможете при необходимости легко понять друг друга, и даже если что-то пойдет не так, риск срыва мероприятия невелик. Только на виду у населения, конечно, друг с другом не разговаривайте, а то Ведель еще не выучил русский язык в совершенстве, — Тим улыбнулся, потому что Ведель не то что не знал русского языка в совершенстве, а говорил по-русски не лучше его самого. — Если что-то надо… для достоверности, например, попросить его что-то подать, на что-то посмотреть — делайте это простыми жестами, как бы невзначай…

— Я понимаю, герр комиссар, — кивнул Шмидт.

— Очень хорошо, — сказал Тим. — Ведель будет молча сидеть на подводе и наблюдать… Вы тоже поглядывайте, и если компания, похожая на ту, которую мы ждем, появится, постарайтесь прислушаться, о чем они разговаривают. Вы хорошо знаете русский язык, и можете сразу почувствовать, если это большевики или партизаны.

— Я постараюсь, — снова кивнул Шмидт.

Тим позвонил в хозяйственный отдел и, услышав ответ, что подвода с картофелем уже подана, дал Веделю и Шмидту добро отправляться на пост секретного наблюдения.

— Ну, в бой! — усмехнулся Ведель. Попрощавшись с Тимом, Шрайбером и Зибахом, он и Шмидт вышли из кабинета.

— Никогда не торговал ни картофелем, ни еще какими-либо овощами! — проговорил Шрайбер. — А старшему секретарю повезло!

— Все впереди, товарищ соплеменник! — произнес Тим, перебирая документы на столе. Затем выдвинул ящик стола и извлек оттуда два больших чистых листа для записи протоколов и показаний. Надо было идти на допрос уличного стрелка, которого задержали фельджандармы. Тим позвонил во вспомогательный отдел и затребовал переводчика в помещение для арестованных, которое располагалось в подвале здания полицейского управления. После чего, взяв листы и химический карандаш, спустился туда сам, по пути еще поздоровавшись на лестнице с поднимавшимся навстречу офицером штаба фельджандармерии Паулем Лоренцом.

При большевиках в подвале, вероятно, было помещение гауптвахты: от огражденной решетками лестницы, по которой туда спустился Тим, в противоположные стороны вели освещенные потолочными лампами два коридора, вход в каждый из которых был закрыт решетчатыми дверями. Вдоль коридоров располагались камеры, которые закрывали нумерованные металлические двери. В одном коридоре — покороче другого, камеры были оборудованы, если можно так сказать, комфортнее: с зарешеченными окошками у потолка, выходящими на более освещенную часть двора, и меньшим количеством коек, что делало шире свободное пространство помещения. Раньше там, наверное, содержались арестованные офицеры советских войск, а теперь эти камеры отвели для арестованных немцев, и охранялись они немецкой командой.

Другой коридор был длиннее, и в его камерах было больше коек, что позволяло содержать в них большее количество людей, но сокращало их свободное пространство, а окошки выходили на менее светлую часть двора. Там размещались арестованные местные жители, и охранялся этот коридор сотрудниками вспомогательной полиции. В подвале этом арестованные содержались недолго: на время первичного разбирательства. Потом же их отправляли в тюрьмы: немцев — в военную, местных жителей — в гражданскую.

Дежурный охранник из комендантского подразделения запер за Тимом ведущую на лестницу решетчатую дверь. Тим прошел к столу перед коридором с камерами для местных.

— Внимание! — послышался голос на русском языке, и сидевшие вокруг стола на стульях и скамейках вспомогательные полицейские с повязками на рукавах дружно встали, бряцая оружием.

— Здравия желаю! Здравия желаю!.. — зазвучало приветствие.

— Хайль Гитлер! — сказал Тим. Несколько пар русских глаз смотрели на него при свете потолочных ламп. Трое людей были в штатском, двое в советской военной форме без погон и значков, двое в казачьем одеянии. В углу находились сложенные в пирамиду винтовки и два пистолет-пулемета: немецкий MP-40 и советский ППШ. Рядом с дежурными полицейскими стоял заместитель начальника общей вспомогательной полиции города Федор Чаканов — рослый и мускулистый тип с большой круглой головой, бритой и покрытой казачьей меховой шапкой, на его лице красовались небольшие темные усы, а взгляд глубоко посаженных серых глаз был неприятно -холодным. Чаканов носил русскую военную куртку с нашитым справа на груди немецким имперским орлом и какие-то свои казачьи погоны.

Тут же стоял и спустившийся в арестантское помещение раньше Тима один из переводчиков на службе ГФП Николай Козырев — небольшого роста коренастый и лысоватый мужичок лет сорока пяти, в светлых сорочке и брюках с подтяжками. Козырев говорил по-немецки с выраженным русским акцентом, однако совершенно понятно. Когда-то он был учителем немецкого языка в местной школе, и советская власть его уволила за слишком грубое обращение с учениками. Подбирая владеющие немецким языком местные кадры, руководство ГФП по Ростову сразу поняло, что этот человек обладает низким уровнем эмпатии, поэтому удобен для использования во время допросов.

— Вольно! — проговорил Тим. Дежурные полицейские стали рассаживаться обратно у стола. Начальник дежурной смены — смуглый и черноволосый казак с длинными усами, усевшись над журналом посещения, взял ручку и смочил перо в чернильнице.

— Извольте, мы отметим ваш приход, ваше благородие! — проговорил он.

— Што ви казау, Hilfspolizist? — сказал Тим. — Ви делат знак? Gut!

Заговорил громила Чаканов, умевший довольно сносно объясняться по-немецки, правда, замедленно и произнося многие обороты книжным языком, в том числе используя претерит вместо перфекта:

— Герр комиссар, мы допрашивали арестованного юношу. Он говорит, он не партизан и не коммунист. Он нашел пистолет и стал стрелять в полицию, потому что немцы пришли на его землю воевать. Больше он ничего не сказал, только сказал свои данные, — Чаканов протянул Тиму распечатанный лист бумаги. Тим взял бумагу и заглянул в нее. Это оказался уже переведенный на немецкий язык текст протокола первичного допроса. В нем значилось, что некий Андрей Павлищев, 1924 года рождения, нашел пистолет в разрушенном здании и решил отомстить немцам за оккупацию его родной земли, увидел на улице отряд фельджандармов и открыл по ним стрельбу.

— Значит, он говорит, что все делал один? — уточнил Тим.

— Да, герр комиссар, — кивнул Чаканов.

— А где он нашел пистолет?

— В разрушенном здании. Он не сказал, на какой улице. Мы пытались его разговорить, но он молчит.

— Понятно, — сказал Тим. — Козырев, пройдемте! — и направился к ведущей в коридор решетчатой двери. Один из полицейских тут же вскочил со стула и, звеня ключами, стал ее отпирать.

— Павлищева к комиссару! — с грозными нотками проговорил по-русски Чаканов, вероятно раздраженный нерасторопностью подчиненных.

— Дьяконов, Хакало! — крикнул командир. Двое полицейских торопливо загрохотали сапогами по коридору, чтобы привести задержанного, а Тим и Козырев прошли в небольшой допросный кабинет, деревянная дверь в который была сразу справа. Это было узкое помещение с минимумом мебели: письменный стол в глубине, стул за ним и табурет для допрашиваемых перед ним, вдоль одной из стенок неширокая скамейка. Ножки стола и табурета были привинчены к полу. Комната освещалась единственной потолочной лампой, свет от которой падал в основном на стол и табурет. Высоко расположенное зарешеченное окошко было маленьким: даже и без решетки лишь очень худой человек мог бы в него протиснуться. Тим, чуть отодвинув стул, сел за стол и положил перед собой два чистых и один распечатанный — с протоколом первичного допроса, листы бумаги и химический карандаш. Козырев сел на скамейку у стены. Было слышно, как в коридоре раздается лязг замка камеры, затем отдаваемые суровым тоном команды полицейских, а потом послышались приближающиеся к кабинету шаги.

Двое хипо ввели в кабинет юношу, почти подростка, одетого в помятую рубашку — светлую в мелкий черный горошек и серые брюки. Волосы у парня были густые, соломенного цвета, а у левого глаза набух крупный темный синяк с пятном размазанной крови рядом. Юноша едва заметно пошатывался при ходьбе: шаги явно причиняли ему боль, видно, что его крепко избили. Тим опустил глаза и притворился, будто внимательно изучает протокол его первого допроса, делая химическим карандашом ничего на самом деле не значащие пометки на полях. Полицейские усадили арестованного на табурет напротив Тима и вышли из кабинета, закрыв дверь. Смутно раздавались в коридоре их ставшие негромкими голоса. Тим поднял взгляд на лицо парня — бледное, в синяках и крови, отметил выражение голубых юношеских глаз, в которых читалось напряжение, но страха было немного. Парень еще не успел полностью осознать свое положение и, вероятно, сейчас лихорадочно обдумывал, о чем его будут спрашивать, что следует отвечать, чтобы не сделать хуже себе и не выдать подельников, если они у него были.

Тим же, будто не зная о методах допроса хипо, воскликнул с озабоченностью и возмущением в голосе:

— Што это у вас?! — и ткнул себе пальцем под левый глаз. — Это во времйа ареста? Или в допрос?

Парень как-будто тяжело сглотнул и хрипловатым голосом произнес:

— Вы о чем?

— Почему у вас такой лицо? Это нйемецки Polizei или руски? Кто это делат?

— Они русские, — сказал юноша.

— Это, действительно, варварские манеры! — гневно произнес по-немецки, обращаясь к сидевшему на скамейке Козыреву, Тим. — Ни в чем не разобравшись, сходу избивать арестованного! Немецкие служащие себе такого не позволили бы! К сожалению, мы до сих пор не можем обойтись без этих бандитов-хипо, а по справедливости, половине их место в тюрьме! Надеюсь, что когда мы добьем большевистскую заразу, здесь наступят цивилизованные времена.

— Неплохо было бы! — кивнув, сказал Козырев. И будто от себя, без просьбы Тима, стал в общих чертах по-русски пересказывать смысл сказанного комиссаром арестованному. Тот ничего не ответил, только наклонил голову и стал глядеть куда-то себе в колени.

— Вам надо медицинска помош? — спросил ьртяяяяяяяя 162 т7 Тим. — Йа могу зват врач.

— Мне бы только мокрую тряпку к глазу… — юноша осторожно коснулся пальцами расплывшегося по левой стороне лица синяка.

— Что он хочет? — спросил Тим по-немецки Козырева.

— Ему надо мокрую тряпку для глаза, — ответил переводчик.

— Пожалуйста, попросите у полицейских! — сказал Тим. Козырев встал и вышел из кабинета. Когда дверь за ним затворилась, Тим снова взглянул на юношу и сочувственно покачал головой.

— Это… соусем дики… — сказал он. — Пошалюйста, ви не думай, што нйемци вам враг. Это руски Polizei хочет показат, што он… э-э… хорóши слюга. Но он умет делат всйо… э-э… как по-руски… он делат всйо как дики. Ви мошете говорит со мной?

Парень кивнул, глядя в сторону. Он сидел на табурете, подобрав ноги и сжав руки на коленях, словно пытался защититься на случай возможных ударов. Тим, однако, понимал, что он не ждет новых побоев, а готовится выдержать поток неизвестных вопросов, которые могут оказаться каверзными. Посмотрев в протокол первого допроса, Тим спросил:

— Ви Павлишев Андрей Григориэвич?

— Да, — ответил юноша и снова легонько коснулся кровоподтека на лице.

— Ви не работат постойанно?

— Нет. Подрабатываю… — ответил Павлищев. — где могу…

— А когда тут биль большевики, ви биль кто?

— Что? А… Учащийся Ростовского строительного техникума.

— Кто с вами э-э… прошиват?

— Что? — переспросил Павлищев.

— Один Quartier шит ви и кто йешо?.. Мат, отэц? Шена?

— А что? — подняв глаза, юноша впервые посмотрел прямо на комиссара.

— Ви ишди-вйе-нэц… — выговорил Тим трудное для него русское слово. — Или у вас ишди-вйе-нэц? Sind?

— Что? — не понял допрашиваемый.

— Ви один шит? Или с кем? Ви денги… для кого носи́т?..

Тут в кабинет вошел и снова закрыл за собой дверь Козырев. Подойдя к столу, он протянул Павлищеву смоченную в холодной воде красную тряпочку.

— Спасибо! — юноша приложил тряпку к распухшему кровоподтеку.

— Спросите его, — обратился Тим к садившемуся обратно на скамейку у стены Козыреву по-немецки. — с кем он живет. Объясните, что нам важно знать, находится он на чьем-либо иждивении или же сам кого-то содержит.

Козырев стал объяснять арестованному юноше по-русски. Тиму, конечно, было безразлично, содержит парень кого-то или нет, просто во время допроса могла возникнуть надобность надавить на жалость и чувство долга арестованного, например, сказав, что упорным молчанием он ухудшает не только свое положение, но и благополучие своих близких.

— Ну, какая вам разница? — произнес Павлищев, выслушав Козырева. — Живу я с кем-то или не живу…

— Молёдóй челёвэ́к, — проговорил Тим. — ви на прушно бойаца, што ми делат плохой дéлё длйа ваш блисци!.. — далее он хотел снова обратиться к Козыреву для перевода, но тут же решил, что будет лучше, если следующие слова он тоже произнесет лично:

— Ми писат все насселениэ… все кто шит Ростоу писан Dokument, — и, напрягши все знание славянских языков, Тим старательно выговорил:

— Йесли нам надо… би́лё… ми умет находи́т ваш семйа просто! Он стойат… auf der Registrierlist. Ми знат ваш име и фамилиэ, тогда знат и ваш семйа. Я спрашиват вас… штоп ми помоч ваш семйа тот времйа, когда ви sind verhaftet… когда ви в арест.

Юноша коротко и шумно вздохнул. Тим видел, что он его понял. Комиссар дал ему посыл, что немецкая полиция не желает ему и его близким зла, но все же он находится в положении арестованного, поэтому пытаться увиливать от правдивых ответов на вопросы нет смысла.

— Мать и сестра, — сказал Павлищев.

— Ви корми́т их?

— Сестру кормим мы с мамой, — ответил юноша. — Мама уборщица, сестра еще в школу ходит… ходила…

— Ваш отец в Красний Armee?

Парень не ответил, стал смотреть на обшарпанную стенку кабинета.

— Ви не буй ше, — сказал Тим. — Ми знат, што Красний Armee брат с пугат тюрма. От полова от насселениэ больше отэц и муш в Красний Armee. Ви, моше, теш комсомолец. Да?

— Ну, комсомолец, — проговорил Павлищев.

— Ми знат, што большевики змушац людзи итти in die Rote Armee und den Komsomol eintreten. Ми длйа вас ни враг. Ми враг длйа большевик. Помоги нам — и всйо хорошо. Геде ви брат пистóлет?

— Я его нашел.

— Ви правда его нашоль? — Тим пытливо всматривался в голубые глаза арестованного. — Моше, длйа вас ево кто даль?

— Нет, я его нашел в доме. На Люксембург.

— А зачем ви ходи́т этот дом? — Тим, делая вид, что слова подследственного относительно убедили его, опустил взгляд и, послюнив химический карандаш, принялся быстро набрасывать по-немецки на листок протокол своих вопросов и ответов юноши.

— Дом был разрушенный, я и подумал: там никто не живет, может быть, там есть что-нибудь, что старым хозяевам уже не надо, а нам пригодится в хозяйстве. Мы ведь бедно живем…

— И где пистóлет лешат?.

— Что?.. А.. просто валялся на полу… э-э… в мусоре… Наверное, кто-то… какой-то солдат уронил… Когда бомбежка была…

— Что он сказал? — спросил Тим по-немецки, повернувшись к Козыреву. Ему по ускоренной, но сбивчивой повествовательной интонации подследственного стало понятно, что тот говорит неправду, а именно: на ходу выдумывает какие-то подробности.

— Он говорит, что пистолет лежал на полу… в мусоре, и что его, наверное, уронил какой-то солдат во время бомбежки, — пересказал по-немецки Козырев.

— Угу! — произнес Тим и принялся карандашом чертить на полях листа с протоколом неопределенные линии, про себя готовясь идти в мягкую атаку на подследственного. — А показат ви нам это место?

— Пожалуйста, — произнес Павлищев, дернув плечами.

Снова повернувшись к Козыреву, Тим сказал:

— Спросите, видел ли он что-нибудь интересное в этом доме. Какие-нибудь военные предметы, листовки, большевистские символы… или каких-нибудь подозрительных людей рядом.

Козырев перевел вопрос Тима подследственному.

— Ничего там не было, — ответил юноша. — Пусто… и рядом никого.

— Зачем ви стрелйат наш Polizei? — Тим посмотрел на парня серьезно, но без напора или ненависти.

Тут подследственный глухо и безрадостно усмехнулся:

— Вы пришли в мою страну с войной, убиваете наших людей… Разрушили наши дома, разграбили, заставляете бесплатно работать, кто не хочет — избиваете, сажаете в тюрьму… Как я должен был вас встретить? Тем более… — парень помедлил, явно размышляя, стоит или нет говорить, но все же сказал:

— Сами знаете, я ведь комсомолец.

— Ви думат, што ми враг длйа вас? — Тим, в общем, понял, что ему ответил подследственный, но сделал вид, будто пропустил мимо ушей слова про Комсомол.

— А кто вы после всего… что вы сделали? — Павлищев поднял глаза на Тима.

— Ви стрелйат… цвичайни Polizisten, — вздохнул Тим, изображая, как ему горько, что из-за юношеского заблуждения Павлищева пострадали простые служащие фельджандармерии. Повернувшись к переводчику, он заговорил по-немецки:

— Объясните ему, что немецкий Рейх — не враг его народу, Рейх — враг большевикам, потому что большевизм — это лицемерная мировая зараза, которая обманывает людей фальшивым народовластием, чтобы затем в угоду бесчестным вождям вроде Сталина превратить их в бессловесных рабов… не только телом, но и душой. Немецкая армия пришла сюда, потому что у нее не было выбора: или разбить большевизм в самом его гнезде, или ждать, пока большевики оболванят немецкий рабочий класс и превратят нашу великую страну в скотный двор. Все неприятные вещи, которые испытывает сегодня русский народ — это издержки любой войны. Разве большевики не заставляют народ трудиться бесплатно? Разве большевики не убивают и не бросают людей в тюрьмы только по признаку класса? В конце концов, русский народ сам позволил большевикам обмануть себя, поэтому плата за это закономерна. Но если он поможет Рейху покончить с большевиками — он станет другом Рейха. Военный режим и мобилизация закончатся как только большевики будут побеждены. Рейх даст русским все, что отобрала у них коммунистическая власть: свободу, достойно оплачиваемый труд, защиту культуры и религии. Но если победят большевики — рабство русских не закончится никогда.

Козырев принялся разъяснять слова Тима Павлищеву на русском языке. Юноша сначала молчал, глядя то в стену, то в пол. Затем Козырев, видимо, стал терять терпение, зачастив и повысив голос, склонившись в сторону подследственного и начав возбужденно трясти перед тем рукой, а лицо переводчика стало багроветь. Павлищев вдруг резко развернулся к нему и крикнул столь резко, что даже Тим слегка вздрогнул от неожиданности:

— Рот свой заткни! Подстилка!..

— Ты где находишься, сосунок!.. — заорал Козырев.

— Halt! — раздраженно крикнул Тим. И подследственный, и переводчик замолчали.

— Die Russen бич станэ без руганиэ и злёй слёво?! — изображал возмущение Тим. Впрочем, его, действительно, злила несдержанность переводчика. Так можно нарушить всю выстроенную тактику допроса. — Йесли ви, Козиреф, нэ знат die Etikette, ви нэ работат у нас!

— Прошу прощения! — Козырев, повернувшись к Тиму, низко склонил голову и приложил руку к груди. — Я сегодня устал, господин комиссар… Черт попутал!

— Дéлё серйозно, — сказал Тим, с напускной откровенностью посмотрев на Павлищева. — Вам казат, што стрелйат die deutschen Soldaten это хорошо. Das Ergebnis… ein Soldat с ранениэ… он мог умират. Большевик sind aggressiv… и ду́ше нэбецпешни, — опять повернувшись к сидящему на скамейке, мрачно глядящему в пол, Козыреву, он перешел на немецкий:

— Скажите подследственному, что для общей безопасности нам необходимо немедленно найти тех, кто дал ему пистолет.

Козырев перевел.

— Я уже говорил, — ответил Павлищев. — что нашел пистолет в доме… — спазм в горле от волнения резко прервал его речь. — на улице Розы Люксембург.

Козырев перевел ответ Тиму.

— Ну да, — произнес Тим по-немецки, опустив взгляд на листок с собственным протоколом. — где еще, как не на улице красной потаскушки, находить пистолеты, чтобы стрелять в немцев… Переведите ему, Козырев, что если он придумал свою версию — он создает большую опасность не только для немецкой армии, но и для всего города, и для всего народа России. Неужели он не видел всего зла, которое причинили его народу коммунисты? И не знает ли он, как коммунистическое начальство его города сбежало раньше, чем ушли русские солдаты, оставив людей без жилища и продуктов?

Козырев стал переводить подследственному слова Тима. Юноша вздохнул, поерзал на табурете. Тиму понятно стало, что, хотя парень и ненавидит немцев, ему неприятно слышать правду о большевистской власти. «Вот тебе и твой Комсомол!», — с удовлетворением подумал Тим.

— Я еще раз повторяю, что никто не давал мне пистолет: я его нашел и могу показать то место! — устало произнес Павлищев. Козырев перевел.

— Скажите ему, — ответил Тим. — Если он хочет кого-то выгородить, то делает это зря. Скажите, что мы понимаем его и уважаем его дружеские чувства. Но если те, кто дал ему оружие, сами такие же обманутые и неопытные в делах политики люди, мы отнесемся к ним со всем справедливым снисхождением, так же, как и к нему самому. Если же они — убежденные большевики или другие сознательные враги нашей борьбы со сталинской заразой, то он своим нежеланием говорить честно подвергает опасности, прежде всего, своих соплеменников. Неизвестно, сколько таких молодых людей, у которых впереди вся жизнь, еще успеют обмануть и ввязать в эту трагическую войну, прежде чем мы их найдем и остановим. Пусть пожалеет таких же как он юных русских парней, их матерей и свою страну, в конце концов.

Козырев стал переводить юноше. Тот тяжело вздохнул, а когда Козырев закончил, произнес, выделяя слова:

— Никто мне пистолет не давал!

— Тогда, — перешел на русский Тим. — нам надо искат, кто умешчич пистóлет дом. Ви дольшен показиват длйа нас, де пистóлет лешат… в начáлё.

— Хорошо, я покажу! — кивнул Павлищев.

— Это буде заутра. Севоднйа допрос окончен, — Тим быстро принялся заполнять протокол. — Ми нэ враг длйа руски народ. Ми нэ враг длйа бедни, заблюшденни людинэ. Ми враг длйа большевик, для враг Германийа. Длйа умни враг. Для понимайуши враг, — и, обращаясь по-немецки к Козыреву, сказал:

— Пригласите охрану. Пусть отведут подследственного обратно в камеру…

Когда под прощальные возгласы дежурных русских полицейских Тим и Козырев покинули блок, сзади загремела запираемая дверь с решеткой, и они стали подниматься по лестнице из подвала, Тим, улучив момент, когда их никто не мог видеть, схватил Козырева за воротник сорочки, слегка тряхнул и зло произнес:

— Слушай, учитель! Если не хочешь сидеть на воде с кукурузой до того как откроются школы, не забывай, что ты — переводчик, а не следователь! Только попробуй еще вести допрос вместо детектива — рапорт о твоей самодеятельности ляжет рядом с протоколом на стол директора!..

— Не буду, герр комиссар! — затараторил испуганный переводчик. — Простите!.. У меня в голове помутилось: я так ненавижу этих проклятых коммунистов!..

— Мы больше, чем ты, их ненавидим, но не лезем не в свое дело! — Тим отпустил воротник, и Козырев нервно стал разглаживать на себе рубашку. — Я тебя предупредил. Пошли!..

После допроса стрелявшего в фельджандармов юноши Тим сразу отправился с протоколом в кабинет директора. При входе его и еще пришедшего с какими-то бумагами молодого офицера ГФП из другой команды сразу разочаровал адъютант, сообщивший, что директор уехал в тюрьму. Но стоило Тиму и молодому полицейскому секретарю по-фамилии Штрахе развернуться и направиться к выходу, как в адъютантскую вошел вернувшийся директор.

— Хайль Гитлер! — приветственно вскинув руку, произнес Тим, обрадованный тем, что не придется разрываться между текущими хлопотными делами и ожиданием начальника.

— Хайль Гитлер! — произнес Штрахе.

— Хайль Гитлер! — кивнул директор. — Вы ко мне с протоколом допроса, Шёнфельд?

— Так точно, герр директор!

— Подождите здесь, секретарь, — директор посмотрел на Штрахе. — Я должен сначала принять комиссара.

— Есть, герр директор! — вытянулся перед ним по струнке Штрахе.

Тим прошел за директором в его просторный кабинет, сел у стола, и они принялись обсуждать дело Павлищева. Составленный Тимом протокол допроса директор просмотрел и сказал, что сейчас же даст указание перепечатать. Тим поделился с ним своим соображением относительно того, что Павлищев говорит неправду, и что он, скорее всего, не находил пистолет в разрушенном доме, а получил от кого-то, и, вероятно, арестованный является членом какой-то группы. Правда, он — Тим не может быть уверен, состоит ли Павлищев членом серьезного большевистского подполья, нарочно ли оставлен в немецком тылу, или же принадлежит к какой-то импровизированной группе местной молодежи, самостоятельно решившей бороться с немцами.

— Скорее всего, второе! — заметил директор. — Ладно, я распоряжусь отправить его в тюрьму. Проведем расследование по полной.

— Думаю, это должна делать теперь другая команда, — сказал Тим.

— Совершенно верно, — кивнул директор. — Поручу дело Хунке. — Для начала пусть этот комсомолец покажет место, где нашел оружие, а дальше изобличить его во лжи будет нетрудно.

По обыкновению в делах, где виновность подследственного или его принадлежность к серьезной антинемецкой организации выглядели сомнительно, первый допрос проводил офицер из одной команды, а дальше следствие вели уже люди из другой. Поскольку чаще всего возникала необходимость жестких мер дознания, считалось нежелательным, чтобы одни и те же немецкие офицеры выглядели в глазах подследственного то сочувствующими, то палачами: так арестованному было легко «раскусить» уловку с фальшивым пониманием и симпатией со стороны ведущего первый допрос. Если же первые показания брал один человек, убеждающий подследственного в общем доброжелательном настрое немцев, а жесткие допросы — другой, иллюзия немецкой доброты у подследственного не разрушалась, и тот, помня, как мягко его допрашивали в первый раз, вольно или невольно начинал думать, что лучше не настраивать немцев против себя и рассказать правду.

Закончив разговор с директором, Тим вышел из кабинета, сказал дожидавшемуся в адъютантской Штрахе, что директор просит его зайти, и вернулся на свое рабочее место.

В конце дня возвратился Ведель и доложил, что сегодня наблюдение за подозрительным подъездом ничего не дало. Все приходившие туда и уходившие оттуда люди оказались знакомы местной словоохотливой женщине, которая пришла купить картофеля. А та так и простояла, болтая с выступающим в роли продавца Шмидтом, пока не пришло время наблюдателям уезжать.

— А картошки много продали? — улыбаясь, спросил со своего места Шрайбер.

— Хотелось бы больше, — усмехнулся Ведель и подошел к шкафу, чтобы переодеться в униформу.

— Так может быть, найдем пивную, развлечемся после службы? — предложил Зибах.

— Пивная в Ростове пока всего одна, — ответил Ведель. — а выручку за картофель я сдал в бухгалтерию.

— Ты очень пунктуальный немец! — заметил Шрайбер. Он сидел, откинувшись на спинку своего стула и наблюдая за тем, как Ведель, вынув из шкафа плечики со своим костюмом и повесив их пока на приоткрытую дверцу, снимает серый советский пиджак.

— Общественный долг всегда выше личного… — сказал Ведель. — Эй!.. Ты что уставился, скотина! Тебя в школе учили этикету? — толкнув рукой дверцу шкафа, он закрылся ею от взгляда Шрайбера и продолжил переодеваться. Шрайбер и Зибах громко рассмеялись.

— Отставить смех! — с напускной суровостью произнес Тим, составляйший за своим столом рапорт о представлении к благодарности солдат, обнаруживших утром склад оружия в южной части города.

— Есть! — ответил Шрайбер.

— Есть! — отчеканил и Зибах, но оба продолжали еще некоторое время смеяться.

Ведель тем временем переоделся, убрал штатский костюм в шкаф и перед трюмо тщательно поправил и разгладил униформу.

— А все-таки, Ведель, мы — люди простые военные, — проговорил Шрайбер. — аристократизм нам ни к чему, и ноги у нас обоих волосатые.

— Военные? — переспросил Ведель, направляясь к своему столу. — Я полицейский.

— Но прикомандированный к армии, — сказал Шрайбер.

— Выскажи свою точку зрения перед генералом Киттелем или кем-нибудь из его заместителей, — заметил Ведель. — Вот они полностью и чисто военные, — он прошел за свой стол, сел и вместе со стулом придвинулся к нему ближе, выдвинул ящик стола. — Что, слабо? Не хочется посмотреть, как переодевается комендант города?

— Провокационный вопрос? — усмехнулся Шрайбер.

— Нет, просто любопытно, — ответил Ведель и, достав из ящика стола какой-то документ, стал его изучать.

Тим закончил составлять рапорт и, подумав, что пора бы заняться донесением о смелом в речах сторожем водопроводных отстойников, снял трубку телефона внутренней связи. Попросив соединить его с отделом общей вспомогательной полиции, он сообщил уже русскому дежурному, что необходимо немедленно арестовать и доставить в управление и поместить до следующих указаний в одиночную камеру сторожа, дежурившего вчера возле отстойников водопровода. Дежурный хипо ответил, что немедленно сообщит свободной команде. Положив трубку, Тим, чтобы размяться, встал из-за стола и подошел к открытому окну. Опершись локтями о подоконник, он стал смотреть на пыльную улицу с кучами сметенного с проезжей части и тротуаров строительного мусора, оставшегося после обстрелов и бомбардировок. Хорошо были слышны голоса стоявших тут и там внизу полицейских. Хотя дело шло к вечеру, южное солнце сияло еще ярко, отражаясь матовыми бликами в торчащих из городских развалин металлических трубах, рассыпанных по мостовой осколках оконных стекол. Жара была уже не такой сильной, как в середине дня, но еще ощутимой, к тому же, к ней прибавилась характерная для времени перед наступлением вечера духота.

— Где бы вы хотели служить после войны, герр комиссар? — послышался сбоку голос Зибаха, сидевшего сейчас без дела за своим столом.

— Что? — переспросил Тим, посмотрев поверх стриженых затылков Веделя и Шрайбера в его сторону. Он не понял, к чему этот вопрос.

— Когда война закончится, чем вы займетесь, герр комиссар? — повторил Зибах.

— Когда она закончится — тогда и будет видно, — ответил Тим.

— А чем хотели бы заняться?

— Это так важно для тебя? — хмыкнул Тим.

— Ну, простите, если я спросил про что-то личное…

— Да ничего, — промолвил Тим. — Это не секретно… Я бы хотел вернуться в Генерал-губернаторство и продолжить службу в уголовной полиции. Но вообще, куда прикажет моя страна — туда я и направлюсь.

— А здесь, под жарким солнцем края Европы, не желали бы остаться? — спросил Ведель, не оборачиваясь к Тиму и водя пером ручки по какому-то из своих документов.

— Если будет приказ — останусь, — ответил Тим. — Хоть в Сибирь… Но здесь солнце уж слишком… жаркое, — он тихо усмехнулся.

— А в гестапо не хотели бы пойти? — с веселыми нотками в голосе вступил в разговор Шрайбер.

— Мы, собственно, и есть гестапо, — снова усмехнулся Тим.

— Ну, не совсем, — возразил Шрайбер. — Мы приписаны к армии.

— Я, конечно, привык больше ловить жуликов, чем партизан, — сказал Тим. — но если Родина меня пошлет в гестапо — пусть в гестапо.

До ужина выдался свободный час, и Тим просидел за своим столом с учебником русского языка в желтой обложке. Язык был ужасно тяжелый и заковыристый, мало похожий на польский, больше на украинский, но не менее сложный. Как читать русские слова, написанные на особом алфавите, восходящем к греческому, Тим уже разобрался, но точно произносить их в разговоре, а тем более хорошо запомнить разнообразные, полные всевозможных исключений грамматические правила ему никак не удавалось. Точнее, упорным трудом он все равно овладел бы и таким сложным языком, как русский, но времени совершенно недоставало. Иногда Тима охватывало чувство раздражения: он был высшим человеком, принадлежащим к самой развитой расе, новым хозяином этих земель, но не мог внятно объясняться с местным населением, которое должно было видеть в нем господина и покровителя. Он дал себе зарок: после войны там, где ему назначат место службы, непременно досконально изучить язык местного населения, чего бы это ни стоило, даже если придется половину каждой ночи проводить без сна, удовлетворяясь только четырьмя — пятью часами ночного отдыха, дабы не потерять работоспособность. Для представителя высшей расы ничего не должно было быть невозможного — и низшие люди должны были это видеть.

Когда за окнами полуразрушенный город уже погружался в сумерки, и похожие на каких-то чудовищных великанов руины высоких зданий зачернели на фоне алого заката, офицеры снова спустились в столовую. Там играл патефон. Из-за музыки, и оттого, что столовая теперь освещалась потолочными лампами, она выглядела уютнее, чем днем. На ужин подали хлеб с колбасой и овощной салат. Ужинала команда без особой спешки, поскольку срочных дел на сегодня уже не было, и скоро можно было возвращаться по квартирам. Офицеры говорили о том, как от истоков в страдающей, разоренной и полуголодной родной стране, из агитации, парадов и державшихся на одном только патриотическом энтузиазме упорных трудов штурмовых отрядов возродилось прежнее могущество Германии, и как теперь Отечество идет к своему величайшему в истории триумфу. Зибах без конца делился своими историями из Гитлерюгенда, в котором еще не так давно состоял. К разговору присоединились сидевшие за соседним столиком офицеры команды отдела безопасности связи. Ужин складывался довольно весело, проходило напряжение тяжелого служебного дня. В этот момент к столику, за которым сидел Тим со своей командой, подошел сотрудник внутренней охраны и доложил, что комиссара хочет видеть человек из вспомогательной полиции. Тим быстро вытер губы салфеткой, встал и спешно прошел к дверям столовой. Там стоял молодой парень из хипо в серой сорочке с опознавательной повязкой на рукаве, в галифе от русской военной формы и с пистолетом в кобуре на поясном ремне.

— Что? — спросил Тим по-немецки.

— Господин комиссар, меня послали доложить, что тот, кого вы приказали арестовать, находится здесь, в камере.

Тим секунду помедлил, уточняя в уме, правильно ли он понимает молодого вспомогательного полицейского, затем кивнул и сказал, как мог, по-русски:

— Хорошо. Пуст Kammer. Йа потом… буду говорит с Telefon. Иди.

— Вас понял, господин комиссар! — ответил хипо. Тим вернулся к коллегам за столик продолжать ужин и беседу.

После ужина, когда команда поднялась обратно в кабинет: кому-то доделать свои служебные дела, кому-то — убрать документы в ящики столов или сейф, Тим вызвал по внутренней связи начальника подразделения вспомогательной полиции, которое оставалось на ночь дежурить в управлении. Пришел молодой человек в немецкой военной форме, но без погон и значков, только с нашитым на правую сторону груди имперским орлом.

— Идите сйуда, садитса! — пригласил его Тим, сидевший за своим столом, уже освобожденном от бумаг. Хипо подошел к столу и присел рядом на стул, вопросительно глядя на комиссара. Тим знал его: это был украинец, раньше служивший в русских тыловых войсках, а при подходе немцев не отступивший со своими и сам сдавшийся немецкой армии, потому что ненавидел советскую власть и Сталина.

— Вот нэдауно, — сказал Тим. — в Arrestblock олоф один человек. От… как це на руском… Гьде брат вода, ви понимат?

— Не совсем, господин комиссар, — ответил хипо, продолжая серьезно глядеть прямо в глаза Тиму.

— Йест нови человек в Arrestblock, вйазниц, котори пидваль.

— Вы говорите о новом арестанте, господин комиссар?

— Да-да! — закивал Тим. — Он работат там, гьде людци от город брат вода. Он страшник. Ви повини говорит с… с ним… — и далее Тим, от усталости с трудом вспоминавший подходящие славянские слова, проговорил, взявшись за лоб, по-немецки:

— Боже, у меня уже болит голова! Надо срочно ехать отдыхать!

Далее он продолжил объясняться с внимательно и молча смотревшим на него вспомогательным полицейским:

— Этот человек говорит: «Йа нэ бойа-тисйа Hitler ни Сталин»… Ви это понимат?

— Он сказал, что не боится ни Гитлера, ни Сталина? — спросил хипо.

— Да-да! Докладнэ так!… За это ми йево арестоват. Ви, — Тим направил палец в грудь вспомогательному полицейскому, чтобы тот ясно понял, что дальнейшие указания обращены именно к нему. — говорит с ним, зачем он это говорит. Прауда или нэ прауда он не бойатисйа den Führer. Ви понимат?

— Вас понял, господин комиссар!.

— Ви йево спросит сурови. Пуст он бойатисйа от йево слёво. Но, — Тим предусмотрительно поднял палец вверх. — ви йево лакати, но нэ бит! И нэ делат физишни злё. Ви понимат?

— Вы хотите, чтобы я строго допросил его, но не бил?

— Докладнэ так! — кивнул Тим. — Йесли он нэ буде говорит — хорошо… Даше не говорит. Но ви делат йему больше страх. Но он заутра мой Kabinett итти цели. Бит и дрешиц нэ надо!

— Я вас понял, господин комиссар. Сделаю, как вы велите.

— Хорошо, — сказал Тим. — ви делат это ноч. Когда нэмецки Offiziere уходи́т Quartiere… — он рассмеялся тому, что последняя фраза из русских и немецких слов прозвучала как стихи. — Da… это ist вирше! Ви понимат? Делат?

— Да, господин комиссар! Будет сделано.

— Тогда итти! Поводценйа!

— Я могу идти? — переспросил хипо.

— Да, — кивнул Тим.

— Есть, господин комиссар! — вспомогательный полицейский встал, прошагал через кабинет обратно к двери и вышел.

— Уфф! — достав платок из кармана кителя, Тим утер вспотевший лоб. — Наконец-то можно немного передохнýть! Ужасен язык этих славян!

— Вы уже скоро в совершенстве им овладеете, герр комиссар! — усмехнулся Шрайбер, запирая дверцу сейфа.

— Это они должны овладевать немецким языком, — ответил Тим. — Если они знают свой, то немецкий им тем более нетрудно выучить. Ну что, товарищи соплеменники? К машине?

— Пойдемте! — кивнув и поднимаясь из-за своего стола, проговорил Ведель.

— Кто последним будет выходить — свет не забудь погасить! — сказал Тим, тоже вставая из-за стола. Мимоходом бросил взгляд на крест-накрест заклеенные полосками бумаги оконные стекла. — Окна все закрыты, партизаны не страшны! — ухмыльнувшись, он первым направился к двери, поигрывая в руке ключами от кабинета…

Шофер Хеллер уже ждал их у автомобиля. Разместившись в нем, офицеры выехали за ворота, отворенные охраной перед их «Фольксвагеном», и машина помчалась по улицам, погрузившимся в темноту теплой южной ночи и очистившимся от посторонних прохожих, освещая путь яркими фарами. В ночи разрушения были не так заметны, но все же фары то и дело высвечивали россыпи битого кирпича, штукатурки или будто сигналящего в ответ ярким отражением стекла, опаленные обломки стволов городских деревьев. На переезде через железную дорогу машину остановил, махнув жезлом, фельджандарм. Он и еще двое, вооруженные винтовками, подошли к «Фольксвагену», однако, узнав команду, фельджандарм кивнул и сказал: «Хайль Гитлер! Проезжайте!». Офицеры благополучно доехали до немецкого полицейского квартала. Сначала Хеллер высадил Веделя и Шрайбера у подъезда дома, где они жили.

— Хайль Гитлер! — произнес Ведель, прощаясь. — Приятных снов!

— Мирной ночи! — проговорил, улыбаясь, Тим. Ведель засмеялся, и они с Шрайбером, отойдя от автомобиля, будто растворились во мраке: электричество для фонарей до сих пор не было проведено даже сюда — на немецкие офицерские квартиры. Хеллер нажал на газ, и «Фольксваген» покатил дальше по проезду городского двора. И у подъезда, где жил Тим, Хеллер нажал на тормоз.

— Ну, всем желаю хорошо отдохнуть, чтобы завтра работать с потрясающей бодростью! — Тим по очереди пожал руки Хеллеру и остававшемуся на заднем сиденье Зибаху.

— Хайль Гитлер! — сказали Зибах и Хеллер Тиму.

— Хайль Гитлер! — кивнул тот, вышел из автомобиля и захлопнул дверцу. — До нового боевого дня, товарищи соплеменники! — он улыбнулся.

— А пока мы слетаем домой! — усмехнулся Зибах. — Во сне…

«Фольксваген» стал отъезжать от подъезда: Хеллер должен был отвезти на квартиру Зибаха и затем ехать к себе.

Тим подошел к скамейке у палисадника, на которой сидели Хайнц Утехт и Ульрих Эрнст — два офицера фельджандармерии, жившие на этаж выше Тима.

— Добрый вечер, фельдгестапо! — проговорил Эрнст, увидев подошедшего Тима.

— Добрый вечер! — отозвался Тим. Поприветствовал Тима и Утехт.

— Много выявлено недобитых большевиков? — весело поинтересовался Эрнст. За его спиной в палисаднике, слабо озаренным лившимся из окна второго этажа светом, громко верещал, позвякивал сверчок.

— Военная тайна! — усмехнулся Тим на его вопрос. — Где дежурите завтра, товарищи соплеменники?

— Завтра вместе с пехотой плановое прочесывание полей на севере, — ответил Утехт. — Поиск партизан, беглых коммунистов, дезертиров.

— А, вот куда, значит, группу наших офицеров направляют вместе с заместителем директора, — произнес Тим. — Ну, удачной охоты!

— Вы — охотники ловчее нас, комиссар! — засмеялся Эрнст. — Но все равно спасибо и взаимно!

— Только бы сполна выспаться, — сказал Тим…

Когда он поднялся на свой этаж, отпер дверь и вошел в квартиру, то увидел дрожащий свет керосиновой лампы, лившийся из кухни. Двустворчатые крашеные белым двери комнаты, в которой жила Анфиса с детьми, были закрыты: значит, дети уже спали, а сама женщина сидела на кухне. Тим запер дверь квартиры и, усевшись на низкий табурет у стенки прихожей, принялся стягивать сапоги. В кухне послышался шорох, и оттуда вышла Анфиса в белом в горошек домашнем халате и белой с рисунками в виде красных цветочков косынке, под которую были убраны ее длинные светло-русые, почти белокурые, волосы.

— Как дела? — спросил Тим женщину по-русски, не глядя на нее, но стараясь придать голосу бодрости. Хотя он, как всегда по окончании большинства напряженных военных дней, был уже всерьез уставший, и его тянуло к кровати. Но он не мог позволить себе слабину: все должно было быть готово на случай неожиданной тревоги. И, превозмогая усталость, моргая слипавшимися веками, он подтянул ближе к себе стоявший рядом на полу низкий деревянный ящичек с обувной щеткой и ваксой.

— Все хорошо, господин комиссар! — ответила Анфиса.

— Дети? Здорови?

— Да, господин комиссар, спасибо!

— Ви дават мнйе вода кимната?

— Да, я все сделала, — отвечала Анфиса.

— То чепви шелазо, — сказал Тим.

— Сейчас, — Анфиса направилась обратно в кухню.

— Хэ! — остановил ее Тим.

— Что, господин комиссар? — спросила женщина, обернувшись.

— Заутра или по один ден ми брат… oh… я этот слёво по-руски нэ знат… kurzum… йеда. Шиунош, ви понимат?

— Простите, нет, господин комиссар, — ответила Анфиса.

— Хлиб, коубаса, Butter. Ви понимат?

— Да, господин комиссар! Теперь поняла.

— Я вам этот дават. Ви понимат?

— Да, господин комиссар! — кивнула Анфиса. — Большое вам спасибо!

— Иди! — сказал Тим. Женщина ушла на кухню, а Тим принялся усердно начищать сапоги ваксой, чтобы утром быстро собраться снова на службу.

Закончив возиться с сапогами, он встал с табурета, прошел в свою комнату и зажег стоявшую на столе керосиновую лампу. Когда колеблющийся свет озарил помещение, Тим быстро снял фуражку и сразу убрал ее на полку шкафа, а скинув китель и сорочку, сначала аккуратно разложил их на кровати. Затем, в майке и галифе подойдя к трельяжу, возле которого Анфиса уже поставила ему табуретку, ведро с водой и таз, привычно принялся умываться. Тщательно намылил руки, на которые за день службы в развороченном боями городе могла прицепиться всяческая зараза, сполоснул лицо, вымылся до пояса, не столь старательно, как утром, но добросовестно почистил зубы. Затем растерся полотенцем. Анфиса принесла разогретый утюг и стала убирать ведро и таз. На столе при мерцающем свете керосиновой лампы Тим тщательно выгладил сначала сорочку, затем китель, и, снявши галифе и оставшись в трусах, брюки. Аккуратно, чтобы снова не помялся, повесил костюм на плечики и убрал в шкаф. Туда же на перекладину закинул ремень с пистолетом в кобуре.

Оглядев свою не очень широкую, но сносную для прифронтовой жизни комнату и убедившись, что все в ней в порядке, он прошел к кровати, быстро расстелил постель, шагнул к столу, завел будильник, погасил лампу и лег. Машинально попытался укрыться одеялом, но тут же скинул его: летние южные ночи были очень теплыми. С наслаждением вытянув в темноте по мягкой (или казавшейся мягкой после напряженного служебного дня) постели неприкрытые ноги, он тут вспомнил к чему-то сегодняшнюю шутку Шрайбера, обращенную к Веделю: «ноги у нас обоих волосатые». Да, ноги одинаковы и у аристократов, и у крестьян… Тим вдруг спохватился: все-таки одно привычное ежевечернее действие он не выполнил. Перед самым сном он делал два — три глотка бранденбургского шнапса, бутылка с которым стояла в тумбочке у кровати: иначе часто даже при сильной усталости сон от такой нервной работы долго не шел, потом же лезли в голову всякие неприятные видения, как из пережитой реальности, так и мрачные мистические. Тим уже потянул было руку к тумбочке, чтобы нащупать дверцу, открыть и привстать за алкоголем, но тут усталость дала о себе знать, и мягкая постель будто нежными ласками обволокла утомленное тело: шнапс в этот раз и не понадобился, не доставший до дверцы тумбочки Тим провалился в глухой омут сна…

2

Весна. На мощеной булыжниками дороге блестят лужи, подобные зеркалам, и птицы проносятся низко. На сочных зеленых пастбищах белые, желтые, красные полевые цветы. Рощи зазеленели на окрестных горках, и виноградники пускают молодые побеги. Вдали теснятся белые с коричневыми крышами дома деревни, высится узкая, похожая на длинный заточенный карандаш, церковная башня, увенчанная крестом. Тим с товарищами торопился по дороге домой… в то, что положено называть домом. Темно-серые пиджак и брюки, под пиджаком — белая сорочка с широким воротником. За спиной — портфель с книгами, тетрадями, пером, карандашами и чернильницей. Дорожные лужи блестели на пути, и мальчики, разбежавшись, дружно, с криком: «Ухх!», их перепрыгивали.

— Зря, Тим, ты налил чернила в сумку фрау Керхер, — сказал Тиму Руди Кречман. — Она угадает, что это сделал ты, а не ее чернильница сама пролилась.

— А пусть она не ставит мне плохих оценок, когда я всегда учился хорошо! — заносчиво ответил Тим.

— Но ты же сам перестал стараться! — возразил Джо Кренц по-прозвищу Гриб.

— А пусть не задают лишних уроков! — произнес Тим.

— У тебя за эту неделю две записи в журнале, — заметил Руди.

— Мне уже не нужна школа, — заявил Тим. — у меня даже правовое образование есть.

— Какое? Откуда? — товарищи засмеялись.

— Вы еще не знаете, что будет впереди! — сказал Тим. — Какого величия достигнет Германия, и как ее враги будут побеждены! А я знаю!

— Фантазируешь? — усмехнулся Вилли Бюшер.

— Не фантазирую, — ответил Тим. Но ничего не рассказал ребятам: они ведь не поверят, что он сам прошел всю революцию и войну. — Вы еще увидите, что в Германии не останется ни одного еврея!

— Ты говоришь странные вещи! — удивился Руди.

— А ты еще будешь служить в люфтваффе, — ответил Тим. — До завтра! В школе увидимся! — помахав товарищам рукой, он свернул на грунтовую дорогу, ответвляющуюся от основной и ведущую к ферме.

Когда он прошагал по ней несколько метров, сзади послышался шум, и по мощеной дороге в сторону деревни проехал, оставляя за собой дымный выхлопной след, автомобиль Ульриха Хорнбаха — самого богатого из деревенских жителей. Тот постоянно ездил на своем «Бенце» в Штутгарт.

Тим добрался до ворот фермы, шагнул за калитку. Вот большой дом с белыми стенами, расчерченными темными балками, с черепичной крышей. Мальчик взбежал на крыльцо, прошел в холл, где скинул ботинки, оттуда — в гостиную, и, опустив на пол портфель, привычно влез на мягкую софу передохнýть.

— Вот и наш Тим! — воскликнула мать, выходя из кухни в своем красно-белом клетчатом домашнем платье и ярко расписанном переднике. Темно-русые волосы ее были, как обычно, аккуратно убраны под косынку.

— Я уже варю суп. О Боже, Тим, не сиди в школьной одежде на софе! Ты помнешь пиджак и брюки, а их так трудно гладить!

— Да не помнутся они, — ответил Тим. И подумал: «Вот будет ей радость, когда она узнает, как я отомстил учительнице!».

Мать вздохнула, присела рядом, ласково обняла его.

— Я верю, сынок, что Бог даст тебе выучиться и стать образованным, уважаемым человеком. Более уважаемым в нашем обществе, чем был твой отец. И тогда мы, наконец, сможем зажить счастливо в собственном доме, будем сами себе хозяевами.

— Я только отдохну сегодня, матушка! — ответил Тим, кивнув.

— Конечно, отдыхай! Я благодарю Господа каждый день за то, что он послал мне тебя и твою сестру прежде чем забрал к себе вашего отца. Иначе я впала бы в отчаяние и лишилась бы господней милости…

Тут со двора донесся стук подков и всхрап коня. «Приехал!», — тоскливо подумал Тим. Так хорошо складывался день! И почему этому злосчастному богачу Фольхарту приспичило явиться на ферму именно сегодня?!

— Мама, — сказал Тим, — ну, давай, сегодня ты не будешь его обслуживать. Пусть он даже позлится, поорет, но не будет так часто появляться здесь!

— Сынок, мы же живем здесь не просто так, а на его личной ферме, — вздохнула мать. — Он с нас деньги не берет, мы должны благодарить его и Бога. Иначе мы бы нищенствовали. Все, чем мы пользуемся, принадлежит ему. Даже вот этот пиджак, — она потеребила пальцами рукав школьного пиджака, в который был одет Тим. — куплен на его деньги, и он дал мне их без возврата. В конце концов, он мне хотя не гражданский, но муж! Перед алтарем.

Раздались тяжелые шаги, и Фольхарт — нескладный стриженый тип с темными усиками, вошел в гостиную, одетый в полосатый костюм для верховой езды.

— Так! — произнес он удовлетворенно, и эта удовлетворенность в его голосе особенно раздражала Тима: он смотрел на них с матерью как на свою собственность вроде коня или овец в хлеву за домом. — Семья героя вся на месте! А где Шиллер?

— Шиллер в кладовой, — ответила мать, отпустив Тима и поднимаясь с софы. — Я как раз приготовила поесть, так что, ты прибыл вовремя!

— Да, — кивнул Фольхарт. — Я как раз забыл заехать в закусочную. Что там на обед?

— Суп с картофелем и бараниной! — улыбнувшись, сказала мать и зашагала по направлению к кухне.

— С картофелем?! — черноусое лицо Фольхарта недовольно скривилось. — Не знаю, как ты, но я не саксонец! У тебя совсем нет фантазии. Я два часа в седле, и на собственной ферме не могу прилично поесть.

— Извини, — вздохнув, ответила мать. — я забыла, что ты не любишь картофель. Я бы тебе приготовила сейчас что-нибудь другое, но мне надо сына накормить после школы…

— Большой парень сам не может поесть? — проворчал Фольхарт. — Ладно, подавай, что есть. Просто я не люблю ждать еще больше, чем не люблю этот проклятый картофель.

Мать даже просияла и заторопилась на кухню, на ходу сказав Тиму:

— Тим, сынок, расседлай коня герра Фольхарта!

— Взрослый мужик сам не может расседлать своего коня? — вдруг сдерзил Тим.

— Тим! — воскликнула одновременно с недоумением и укором мать, остановившись в дверях кухни.

— Ты что такое говоришь, молокосос?! — вспылил Фольхарт, и широкое лицо его покраснело от злости.

— Что, не нравится? — усмехнулся Тим. — Правда убивает?

— Да как ты смеешь… ты кто такой передо мной?!..

— А что ты сделаешь мне? — произнес Тим.

— Я могу сделать так, что ты забудешь об учебе и будешь бесплатно работать на этой ферме! — ярился Фольхарт.

— Ты уже ничего не сделаешь, — ответил Тим.

— Ах ты, мелкий подонок! — Фольхарт в ярости принялся колотить кулаком по круглому столу с вазой с цветами посередине. — Я тебя и твою мать по ветру пущу! Чей хлеб вы едите, нищеброды?! — и все бил и бил по столу.

— Я тебе могу больше сделать, чем ты думаешь! — снова усмехнулся Тим. — Усатый паразит!..

Тима будто вышибло из объятий сна. Приподняв голову, он в первые секунды не мог понять, где находится. Было темно, очертания каких-то предметов проглядывали сквозь мрак. И что-то там блестело. Тут сонная сумятица схлынула из головы, и Тим понял, что он по-прежнему на квартире в Ростове, сейчас ночь, а то, что блестит в темноте — это трельяж у противоположной стенки.

— Уфф, черт! — выругался Тим и сел на кровати, спустив босые ноги на выложенный шероховатым паркетом пол. Провел ладонями по лицу. Впервые на войне ему почему-то приснились не горящие дома и трупы, не караул на передовой у позиций польской армии, не продвижение навстречу жужжащей смерти в виде польских пуль, а сон о собственном детстве. Нет, конкретно таких эпизодов, которые он сейчас видел во сне, не было с ним в родном Вюртемберге в двадцатые годы, но были разные подобные. Конечно, он не осмелился бы в то время так дерзить этому проклятому развратнику Фольхарту, в конце концов во время кризиса тридцатых растранжирившему свое состояние. Да и учительнице он не подливал чернила в сумку, а только вознамерился это сделать, но так и не решился… За годы службы в СС и полиции Тим уже и думать забыл о проблемах своего детства, с чего же это вдруг то, что его уже никак не могло касаться, всплыло во сне, да еще в прифронтовом районе?!

Но частые звуки ударов не прекращались. И тут Тим сообразил, что это не Фольхарт колотил по столу в ярости от его дерзких слов: это кто-то барабанил в дверь квартиры. И в подтверждение раздался осторожный, но частый стук в дверь его комнаты, а затем голос Анфисы:

— Господин комиссар! Там кто-то стучится, хочет, чтобы вы открыли.

— Скаши я открит! — ответил Тим раздраженно, вставая с кровати и направляясь впотьмах к шкафу, чтобы надеть галифе. Но в следующую секунду сонное оцепенение окончательно свалилось, и раздражение мгновенно улетучилось: до Тима дошло, что раз к нему срочно стучатся среди ночи, значит, произошло что-то серьезное, скорее всего, по службе.

— Я открит! — еще раз крикнул он Анфисе погромче. Быстро вытянув в темноте из шкафа галифе, он наощупь натянул их и поспешил в прихожую, на ходу застегивая брюки. Поспешно отворил дверь. За порогом стоял полицейский шофер Клаус Динберг, должно быть, остававшийся дежурить в управлении.

— Хайль Гитлер! — торопливо сказал шофер.

— Хайль Гитлер! — ответил Тим. — Что?

— Собирайтесь, герр комиссар! Нападение на румын у моста, есть убитые и раненые. Я не знаю, в каких квартирах живут ваши люди, мы с вами должны их тоже забрать.

— Сейчас! — кивнул Тим и поспешил обратно в спальню одеваться…

Через десять минут «Фольксваген» Динберга уже мчал наскоро, как возможно было, аккуратно собравшуюся команду по темным улицам развороченного боями города.

Оказалось, была не ночь, а очень раннее утро: заря еще только занималась на восточной стороне, поднималась над пока пустым городом как огромный пожар, запад же был еще весь погружен во мглу. Холодно-серебристая точка Венеры зависла в медленно светлеющем небе. Что-то мелкое и твердое, должно быть, кусочки битого материала от разрушенных зданий, то и дело щелкало о днище автомобиля, вылетая из-под колес. Наконец, впереди засиял яркий свет фар нескольких находившихся посреди улицы автомобилей, озарявший стоявшие тут же человеческие фигуры в немецкой и румынской униформе, блестящую трубу полевой кухни, на которую, как стало ясно из первичного рассказа шофера, и было совершено нападение партизан. Сбавив скорость, Динберг припарковал «Фольксваген» позади крытого грузовика с румынским номером и выключил зажигание.

Выйдя из машины и захлопнув дверцы, Тим, Ведель, Шрайбер и Зибах направились к полевой кухне и собравшимся вокруг нее беседовавшим по-немецки и по-румынски военным, а Динберг, усевшись на нагретый мотором капот «Фольксвагена», стал доставать папиросу. В свете автомобильных фар мертвенным глянцем блестели корпус и слабо дымящаяся труба кухонной повозки посреди улицы. С одной стороны повозки на асфальте недвижно застыли два тела в военной форме; возле одного из тех, который лежал с откинутой вбок левой рукой ближе к подошедшим офицерам ГФП, темнело несколько пятен крови, и с первого взгляда стало ясно, что он застрелен. Под локтем правой руки ближнего трупа была зажата неестественно торчавшая над ним, упершаяся в асфальт прикладом винтовка, которую он в момент нападения, как видно, пытался, но так и не успел пустить в ход. Правая нога его была несколько согнута, и как-то жутковато отсвечивал на ней форменный румынский сапог, в который была заправлена штанина галифе светлого цвета хаки. С другой стороны повозки лежали еще два тела — стрелок с небрежно упавшей рядом на асфальт винтовкой, и кухарь в белом халате поверх униформы.

Место гибели румынских солдат полукругом обступали немецкий санитарный автомобиль с красным крестом, два грузовика с крытыми брезентом кузовами и два немецких полицейских мотоцикла. Еще в темноте за санитарной машиной был припаркован открытый автомобиль служащих румынского штаба. Прибывшие к месту происшествия румынские солдаты, несколько немецких фельджандармов с собакой, санитары в белых халатах у машины с красным крестом, двое коллег Тима из остававшейся на ночное дежурство другой команды ГФП стояли, сидели на корточках или на мотоциклетных колясках. Они оживленно разговаривали, обсуждая ночное нападение, а может быть, и другие дела заодно. Дальше освещенной фарами зоны угрюмо густела ночная мгла, в которой смутно угадывались очертания городских строений. Общая картина была весьма зловещей, наподобие рисунков из старых книг, изображавших демонические темы. Однако Тим созерцал подобное каждую неделю, а то и чаще, и привык к такому уже давно. Он знал, что нападавшие поспешили убраться с этого места подальше сразу же после своей дерзкой акции, и сейчас здесь, хотя неуютно, но безопасно.

— Вот и еще гестапо прибыло! — услышал Тим слова одного из фельджандармов, стоявших у своего мотоцикла, когда он с командой вошел на освещенный фарами участок улицы. Навстречу шагнули коллеги из дежурной команды — старший секретарь полиции Эрих Райфшнайдер и австриец секретарь полиции Альфред Брандштеттер.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!.. — после приветствия салютом, офицеры поочередно пожали друг другу руки.

— Ну, что стряслось? — спросил Тим. — Сам комиссар не смог приехать?

— Он же главный на дежурстве, — ответил Райфшнайдер. — Вдруг еще что-то случится — он должен отправить сыскарей. Мы скоро спать поедем… я надеюсь… а основная работа теперь ваша. Как могли, подробно разобрались на месте, все сейчас передадим.

Подошли два румынских штабных офицера.

— Хайль Гитлер! — сказал старший из них, улыбнувшись.

— Хайль! — кивнув, ответил Тим. Немцы обменялись с румынами рукопожатиями.

— Майор Крету, штаб девятой дивизии, — представился старший из румын, говоря почти на чистом немецком.

— Комиссар тайной полевой полиции Шёнфельд, — назвался Тим.

— Вот, видите, — с мрачной усмешкой проговорил майор, кивком указав в сторону полевой кухни с перебитыми персоналом и охранением. — целый наш батальон остался без завтрака.

— Это очень печально! — согласился Тим. — Итак, что здесь произошло?

— Кухня с двумя работниками, возничим и четырьмя солдатами охранения следовала к мосту, чтобы доставить пищу в расположение румынского батальона за Доном, — стал докладывать Райфшнайдер. — Когда она доехала до этого места, вот оттуда, из-за деревьев, — Райфшнайдер показал на зеленевшие из темноты с левой стороны улицы почти напротив повозки несколько деревьев. — очень быстро выскочили два или три человека, можно сказать, что в упор расстреляли из Наганов двух солдат охранения, возница — русский, пытался бежать, его ранили выстрелом в спину. Два других солдата попробовали занять оборонительную позицию для стрельбы за повозкой, но еще не менее двух человек выскочили откуда-то сзади, — при этих словах коллеги Тим машинально посмотрел в глухую темноту напротив повозки по правую сторону улицы. — и ударили их обоих, должно быть, ножами. Ударяли точно — один солдат погиб сразу, и вот он лежит, другой был тяжело ранен. Затем налетчики напали на работников кухни, одного тоже насмерть закололи — вот его труп. Он пытался пустить в ход пистолет, но не успел. Второй был безоружен, его ударили… ножом… наверное… он притворился мертвым. Он, собственно, все и рассказал, когда мы приехали… через переводчика из них, — Райфшнайдер кивком указал на беседовавших или прохаживавшихся вокруг румын.

— Что было дальше, он рассказал? — поинтересовался Тим. — Ну, после того как он притворился мертвым.

— Он рассказал только, что нападавшие говорили по-русски, повторяли слово: «фашисты», забрали пистолет с запасным магазином у его напарника и колбасу из груза…

— Колбасу? — удивленно переспросил Тим.

— Да, — Райфшнайдер хмуро усмехнулся. — а хлеб и кашу не тронули.

— Кашу понятно, что не тронули, — заметил Тим. — пока бы они ее набирали из бочки, уже пришла бы подмога… Но зачем им продукты, вообще?

— Партизаны тоже испытывают голод! — снова усмехнулся Шрайбер. Офицеры рассмеялись.

— Конечно, такое тоже возможно, — Тим пожал плечами. — но почему не взяли хлеб? Лишний груз?.. Ладно, что дальше было?

— Дальше, как рассказал потерпевший, нападавшие стали уходить, он тогда попытался проследить за ними взглядом — они скрылись вон там в проходе, — Райфшнайдер показал куда-то в темноту на правой стороне улицы. — А когда он убедился, что они ушли далеко, встал и пошел искать помощь. Как раз по той улице, — Райфшнайдер показал в глубь города. — проезжал немецкий патруль, оказал ему первую медицинскую помощь. Ну, и подняли тревогу… Я его допросил, он себя плохо чувствовал, поэтому я сразу же передал его медикам. Солдата из охранения и возничего увезли сразу в госпиталь — они вообще в тяжелом состоянии, никаких показаний не дадут.

— Глупо как… — удрученно вздохнул майор Крету. — Так легко перерезать четверых солдат, это не считая еще поваров, которые тоже, вообще-то, военные!.. Русские обнаглели… но и наши солдаты что делали… будто не на войну приехали, а в лес по ягоды…

— Жандармерия пустила собаку по следу, — Райфшнайдер кивком указал на фельджандармов с овчаркой у мотоцикла. — с румынами прочесали руины, которые за тем проходом, куда эти налетчики скрылись. Но там еще темно совсем, собака скоро след вообще потеряла. Надо ждать, когда лучше рассветет.

— Что толку ждать! — отмахнулся Тим. — Партизаны уже давно валяются в своих кроватях и делают вид, что доблестно соблюдали комендантский час. И еще добросовестно пойдут на работу, как солнце встанет… А откуда этот румынский повар знает, что стреляли из Нагана? Он разбирается в оружии русских?

— Нет, — хмыкнул Райфшнайдер. — Мы с Брандштеттером гильзы нашли. Действительно, по солдатам стреляли почти в упор из Нагана.

— Если еще есть что-то интересное, чтобы рассказать — говори, — сказал Тим. — а мы приступим к нашей работе… и между делом послушаем, — кивнув румынским офицерам, он первым зашагал к разгромленной кухне. Там до сих пор в повозку была запряжена белогривая лошадь, мотала головой и фыркала. Следом за Тимом изучать место нападения направились офицеры его команды и оба штабных румына. Райфшнайдер же сказал:

— Мы с вашего позволения поедем в управление и затем спать, герр комиссар.

— Тогда мирного дня! Зибах, поезжай с ними в управление, возьмешь у них протокол и положишь мне на стол. И заодно проследи, чтобы кабинет к нашему приезду убрали как следует.

— Есть! — ответил Зибах.

— Спасибо! — обрадовано произнес Райфшнайдер, и они с Брандштеттером, развернувшись, браво зашагали к мотоциклу, на котором приехали сюда. За ними последовал Зибах.

Тим с Веделем, Шрайбером и румынскими офицерами обошел место нападения. Он внимательно оглядел сверху все четыре трупа, взглянул на валявшиеся на асфальте уже маркированные старательными коллегами стреляные гильзы от Нагана. Румыны пояснили, что кухня проезжала за Дон постоянно по этой улице, поскольку здесь путь от румынского продовольственного склада к мосту для нее был самым коротким. Тогда Тиму картина происшествия стала окончательно ясна. Налетчики знали о месте и времени проезда кухни, потому что сами каждый день наблюдали, как она ездит за реку, или же им это сообщили наводчики, проживающие где-нибудь вдоль ее маршрута. Налетчики под утро расположились частью за деревьями у дороги, частью — в темноте на той стороне улицы. Они дождались, когда повозка поравняется с деревьями, после чего скрывавшиеся внезапно выскочили из укрытия и сразу уложили из револьверов двух ближайших солдат. Когда оставшиеся двое, не зная, что с другой стороны улицы тоже засада, заняли позиции для стрельбы за повозкой, на них со спины бросились враги, вооруженные ножами. Место было выбрано удобно: четыре вишневых дерева росли чуть ли не у самой дороги, кухня оказалась почти вплотную к скрывавшимся за деревьями бандитам, при этом в темноте солдаты охранения ничего не могли своевременно заметить.

Тим предполагал, что раз налетчикам удалось так хорошо подобрать место для столь рискованного нападения: с парой револьверов против четырех вооруженных винтовками солдат, значит, они или их наводчики живут где-то рядом по этой же улице. Но не арестовывать же всех жильцов ближайших трех кварталов: чем больше невинно пострадавших от рук немцев — тем больше помощников у партизан. Вычислять же налетчиков или их подельников долгими и кропотливыми стандартными криминалистическими методами не было времени: недалеко проходил фронт, не сегодня — завтра будут еще другие нападения, которые тоже надо будет расследовать, и еще бороться с большевистскими агентами, ведущими тайную агитацию, помогать коллегам, занимающимся внутренней безопасностью в войсках. Тим напряженно думал, можно ли попытаться найти неизвестных, перебивших сопровождение румынской полевой кухни, какими-нибудь другими средствами.

Что-то было странноватым в общей картине происшествия. Оно не было похожим на стандартное нападение партизан: больше отдавало почерком каких-то бандитов-уголовников. Факт, что нападавшие организовали такой слаженный налет в максимально удобном месте, орудовали стремительно револьверами и ножами, а не расстреляли кухню откуда-нибудь из развалин с безопасного для них расстояния, говорил о том, что у них просто не было другого оружия, кроме пары Наганов и ножей. Значит, это были не военные люди и вряд ли связанные с организованным партизанским подпольем: либо начинающие партизаны-дилетанты, либо, действительно, обыкновенные уголовники. Да, они называли румын «фашистами», но это слово давно уже употреблял по отношению к немцам и немецким союзникам любой русский. И наконец, почему они взяли у работника кухни пистолет, но не взяли винтовки у солдат? Почему забрали с собой колбасу? Просто чтобы было, что поесть, чем отпраздновать успех налета? Но тогда почему не забрали хлеб?

— Кто-нибудь из вас знает, едят ли советские партизаны колбасу без хлеба? — мрачно пошутил Тим, обращаясь к Веделю и Шрайберу.

— Может быть, и едят, — пожал плечами Ведель. — колбаса без хлеба тоже съедобна, я думаю.

— Вот, почему они не забрали хлеб? Почему взяли только колбасу? Или хлеба у них предостаточно?

— Хлеб просто не смогли унести, — предположил Шрайбер.

— Почему тогда именно колбасу выбрали? На войне хлеб обычно ценится больше. Из него можно сухари насушить. А колбаса без работающего холодильника испортится. Если только у этих бандитов ледника нет.

— Но хлеб быстро черствеет, — возразил Шрайбер. — Может быть, у партизан нет времени на изготовление сухарей. А колбаса с неделю будет храниться. Особенно, — подчеркнул он. — если есть ледник.

— Значит, для них дороже колбаса… — проговорил Тим. И тут его осенило. — А они же забрали всю колбасу, так ведь? Ничего не оставили.

— Всю, — ответил Ведель.

— Вот как… — произнес Тим. Конечно! Если бы он работал сейчас, как раньше, в уголовной полиции Генерал-губернаторства, то догадался бы сразу, в чем дело. Но, уже привыкнув в прифронтовой полосе разыскивать партизан, теперь по стандартной схеме стал думать, как именно партизан и вычислить. Между тем, в первую очередь надо было обратить внимание как раз на эту злосчастную пропажу колбасы. Колбаса и была целью нападения на румынскую кухню. Налетчики забрали ее, но не тронули хлеб, потому что в прифронтовом городе колбасу можно было продать за приличную сумму, тогда как хлеб, быстро черствеющий, для продажи из-под полы не годился. Конечно, нападавшими были не партизаны, а обыкновенные уголовники, которых водилось в этом городе немало. Теперь им, привыкшим к разгульной жизни, в разоренном городе при военном режиме стало неуютно, и они отважились на такую дерзость как нападение на румынских солдат. По сегодняшним меркам их риск того стоил, если бы им удалось выгодно пустить захваченный продукт в оборот. Поэтому они не забрали у убитых солдат винтовки, но забрали пистолет: винтовка, в отличие от пистолета, неудобна для разбойного промысла.

— Ведель, — спросил Тим. — где здесь сбывают продукты?

— Всё на рынке в Нахичевани продают… ну, и в других местах тоже, конечно, но там больше… — Ведель понял, куда клонит шеф. — Вы думаете, что эту колбасу будут продавать?

— Скорее всего, так, — кивнул Тим. — Иначе зачем, вообще, нападать на полевую кухню? Еще и выслеживать для этого ее маршрут… румынский батальон не перемрет от голода, если ему завтрак не вовремя подвезти. Поэтому и хлеб не взяли: хлеб надо в течение суток, самое большее — двух реализовать, иначе он зачерствеет… Герр майор!

— Да? — рассматривавший чуть в стороне стреляные гильзы на асфальте майор Крету шагнул к немецким офицерам.

— Вам известно, откуда была колбаса, которую похитили бандиты?

— Конечно. С нашего продовольственного склада. Дивизионного.

— А на склад она откуда поступает?

— Из запасов Третьей армии, а туда — из Украины, по указанию рейхскомиссариата. Там же она и производится… на какой фабрике, я сейчас сказать не могу, но наши снабженцы знают.

— А на ней какая-нибудь марка есть? Значок с названием или с указанием производителя?

— Есть, — сказал майор Крету. — но я не могу вам сказать сейчас, что именно на этой наклейке написано, поскольку я не из отдела снабжения. Я сейчас же поеду и распоряжусь, чтобы вам выдали всю информацию…

— Мы будем вам очень признательны, — кивнул Тим. — А сейчас, пожалуйста, может быть, вы вспомните хотя бы что-нибудь из того, что написано на марке?

— Все, что могу вспомнить: «рейхскомиссариат Украина», — майор развел руками.

— Очень хорошо! — проговорил Тим. — Ведель, — обратился он к старшему секретарю. — давай-ка бери Динберга, а то он уже заждался нас, наверное, тоже спать хочет, и езжай в управление. Организуй тайную полицейскую проверку всех мест, где могут стихийно сбывать продукты. Никакого шума, никаких облав — сам понимаешь, пусть ходят хипо без оружия и повязок и прицениваются к колбасам, которые увидят. Пусть до самого вечера ходят — пока все торгаши не разойдутся. Если найдут колбасу с маркой «рейхскомиссариат Украина» — пусть спокойно отойдут в сторону, не привлекая внимания, и вызывают наряд. Всех торгашей, у кого найдется украинская колбаса с маркой — хватать и к нам под замок. Мы разберемся, откуда у них такой товар в голодном городе. Все понял?

— Так точно, комиссар! — кивнул Ведель.

— Давай, не теряй времени, езжай. Мы со Шрайбером позже приедем… с жандармами, наверное.

— Есть! — Ведель, развернувшись, зашагал в ту сторону, где их дожидался у «Фольксвагена» шофер Динберг.

Быстрый рассвет южного лета разогнал ночную темноту. Взору открылась пыльная улица с рядом низких беленых домиков с высокими пирамидальными крышами, выгоревшая на солнце трава, плодовые деревья. При солнечном свете место нападения уже не выглядело таким зловещим, как среди предутреннего мрака в свете автомобильных фар. Тим объявил, что осмотр места закончен и сам приказал русским санитарам из хиви забирать трупы. Санитары в белых халатах стали перекладывать тела румын на носилки и тащить в немецкий госпитальный автомобиль. Майор Крету среди собравшихся румынских солдат отобрал нескольких, в том числе парня, умеющего править лошадьми, и отправил их везти полевую кухню с продуктами дальше за Дон, чтобы дислоцировавшийся там батальон смог, хотя запоздало, но позавтракать. Повозка укатила по асфальту, на котором на месте происшествия остались лишь несколько небольших пятен крови (к ним уже начали слетаться чуткие мухи) и рассыпанные гильзы.

В мотоциклах фельджандармерии двух лишних мест, чтобы доставить Тима и Шрайбера в управление, не нашлось, и Тим попросил подбросить их к месту службы офицеров румынского штаба, но позже. Те охотно согласились, а пока Тим, Шрайбер, майор Крету и второй румынский офицер капитан Станеску решили осмотреть узкий проезд между двумя пустыми зданиями неизвестного назначения, через который, как сообщил допрошенный Райфшнайдером и Брандштеттером выживший повар, налетчики скрылись с места нападения. Теперь, когда стало светло, проезд прекрасно просматривался с улицы: он уходил куда-то вглубь, за ним виднелись еще какие-то большие здания, явно сильно поврежденные бомбардировками или артобстрелами. На крашеной белым кирпичной стене здания рядом с проездом чернели выведенные углем оставленные, вероятно, озорными подростками рисунки и русские надписи. Пятиконечная звезда, человеческий череп, еще что-то непонятное и слова: «БОНЯ БИРЮК», «АЛЕКСАНДРОВСКАЯ», «КТО НЕ БЫЛ ПАБУДЕТ КТО БЫЛ НИЗАБУДЕТ».

Офицеры осторожно вошли в проезд. У здания слева не было торцевых окон вообще, однако справа на втором этаже чернели оконные проемы без стекол: оттуда кто-нибудь мог и пальнуть. Проезд был длинный и пустой, стук сапог и хруст мусора под подошвами раздавались в нем хорошо. Но офицеры благополучно дошли до конца, вышли с другой стороны проезда и все почти разом замерли, остолбенев: такая жуткая панорама открылась перед ними. Раньше здесь явно находился заводской комплекс, который во время боев как стратегический объект особенно усиленно бомбила немецкая авиация. Теперь тут громоздились руины: похожие на торчащие обломки гнилых зубов полуразрушенные массивные здания цехов и служебных корпусов с пустыми чернеющими или насквозь просвечивающими окнами, осыпавшимися кирпичными кладками, обнажившимися бетонными перекрытиями и лестницами, стальными монтировками. Сохранившиеся куски стен, перекрытия и все остальное были темны от покрывших их слоев гари. Различались и щербатые выбоины от осколков. Между зданиями находилось то, что когда-то было заводским двором, теперь же двор был всюду завален такими высокими кучами битого кирпича, обломков бетона, горелых балок, шифера, что мало отличался от застроенного массива. Под ногами хрустело крошево из кирпича, бетона, штукатурки, золы и стекла, шуршал всяческий раскиданный взрывными волнами мусор, и пыль вилась клубами из-под ног. Деревянный столб, сшибленный взрывом авиабомбы и присыпанный обвалившимся сверху строительными ломом, валялся возле воронки, окруженной неровным серо-желтым валом вывороченной земли. Из скрывшей его верхний конец кучи обломков расходились неровно вьющиеся, запыленные обесточенные провода. Куда ни падал взор — всюду резко кидались в глаза наглядные свидетельства колоссальной разрушительной мощи современного оружия: обломки, трещины, гарь, выбросы грунта и прочее.

Вид бывшего завода напоминал теперь картину какого-нибудь средневекового художника, изобразившего вымерший от чумы город. Не было видно ни души, не звучало ни одного человеческого голоса, и вообще, трудно было представить, что еще недавно здесь кипела жизнь, суетились занятые своим делом рабочие, что-то: продукция или отходы, вывозилось по этому проезду, а может быть, наоборот, завозились производственное сырье или пища для персонала. Только пара зеленевших, несмотря ни на что, и не переломившихся во время бомбардировок деревьев да не смущавшиеся ничем птицы, с чириканьем порхавшие среди завалов, хоть как-то оживляли этот зловещий вид.

— Да здесь укрыться немудрено! — воскликнул Шрайбер, оглядывая развалины и завалы обломков.

— Все равно вряд ли они тут надолго оставались, — заметил Тим. — Я думаю, при свете дня эти руины прочесать ничего не стоит. Достаточно роты солдат, — взгляд его упал на опрокинутую деревянную телегу без одного колеса, с зияющей в опаленном днище крупной осколочной пробоиной.

— Как бы сейчас из какого-нибудь окошка в нас не пальнули, герр комиссар! — с мрачной усмешкой произнес Шрайбер, запрокинув голову и глядя на зиявшие вокруг окна и дыры в стенах полуразрушенных зданий.

— Такова солдатская служба, — Тим сделал несколько шагов по рельсовой колее, видневшейся из-под слоя пыли, комков земли и строительного крошева. — убивать и умирать, — добавил он после паузы. — рельсы скрылись под грудой обломков. Но Тим уже понял, что они шли в бывшее здание заводского цеха, от которого остались теперь три неполные кирпичные стены и провалившаяся между ними шиферная крыша: все покрытые черной копотью. Тим, хрустя сапогами по пыльному крошеву, обошел завал; за ним последовали остальные офицеры. Дальше открылась еще одна желтая воронка от авиабомбы, а также рухнувшие блоки бетонного забора, который, как видно, до бомбардировки отделял от двора цеховое здание. В нос вдруг ударил отвратительный трупный смрад. От неожиданности поморщившись, Тим остановился перед воронкой у кучи вывороченного взрывом грунта и окинул взглядом покрывавшие землю завалы впереди, пытаясь найти источник запаха. Сначала ничего не увидел, но затем его взгляд упал на что-то синее, хотя и покрытое слоем серой пыли, видневшееся у груды кирпича, образовавшейся в результате обрушения передней стены здания. Этот синий оттенок непонятного предмета что-то ему напомнил. Тим напряг зрение, и тут, хотя его уже было не удивить этим, по спине от внезапности открытия прошли мурашки. Синим был рабочий халат, надетый на лежавшее на земле и полузасыпанное кирпичом и бетоном человеческое тело. Тим заметил, что труп лежал на боку, завалившись на грудь и живот, выкинув вперед полусогнутую руку. Затем различились сползшая с головы, поверх которой торчал погнутый арматурный прут, серая косынка, обнажившиеся из-под нее светло-русые волосы, на которых тоже виднелись — даже с такого расстояния, частицы мусора. Стало понятно, что это — тело погибшей при бомбардировке работницы завода, которую, вероятно, завалило рухнувшей стеной. Оно и источало тошнотворный запах. С момента последней бомбардировки города прошло уже несколько недель, значит, от самого трупа при такой жаре уже мало что должно было остаться, просто мешковатая рабочая одежда издалека скрывала результаты разложения. Тим предположил, что после той бомбардировки рабочие окончательно покинули завод, а тело погибшей коллеги не сумели или не пожелали отыскать. Наверное, она жила в Ростове без родственников, а может быть, приехала сюда из другой части огромной России: Тиму уже хорошо было известно, что работать на советские заводы направляют большое количество людей из районов со слабой индустрией. Приближаться к разлагающемуся трупу вовсе не было желания и особой необходимости тоже. Тим развернулся и сказал своим спутникам:

— Едем в управление.

Все пошли по хрустящему под ногами крошеву обратно. Перед входом в проезд внимание Тима привлекла валявшаяся среди прочего сора придавленная какой-то обломанной дощечкой газета — некое количество мятых и пожелтевших листов, сложенных в несколько раз. Тим приостановился и взглянул сверху на ее передовицу с крупным титульным заголовком: «Молот», напечатанным строгими квадратными буквами. О чем там было? О том, как надо уничтожать подлого фашистского врага? Хмуро ухмыльнувшись, Тим прошел дальше.

Выйдя из проезда на улицу, офицеры разместились в открытом румынском автомобиле. Пока шофер-румын заводил его, Тим сказал Шрайберу:

— Я сейчас пойду к директору и попрошу разрешения на организацию прочесывания этих развалин: даже если бандиты ушли сразу, кто-нибудь из них или их… как это назвать… коллег, может там сейчас затаиться где-нибудь. Например, чтобы припрятать что-то или увильнуть от работы. Хотя больше надежды я возлагаю на эту долбаную украинскую колбасу. Если директор разрешит — проинспектируешь дело, а мне надо поговорить со вчерашним нашим клиентом.

— Вас понял, герр комиссар! — с готовностью кивнул Шрайбер. Автомобиль тронулся и стал выруливать на середину улицы…

Поскольку машина румынского штаба не была приписана к гаражу немецкого полицейского управления, а заезжать в полицейский двор румынам не было смысла, шофер затормозил перед контрольно-пропускным пунктом на въезде. Тим со Шрайбером, поблагодарив штабистов дружественной армии и попрощавшись, вышли, после чего пешком направились на уже ставшую как бы родной служебную территорию. Автомобиль же с офицерами-союзниками, взревев мотором, укатил по улице.

Под приветственные голоса вскидывавших ладони фельджандармов на посту Тим и Шрайбер прошли во двор, затем, не обращая внимания на суетливо ходивших тут и там полицейских вспомогательных служащих и русских хозяйственной обслуги, проследовали ко входу в здание. Там несколько жандармских офицеров оживленно беседовали с несколькими хипо. Один из старших хипо, фамилии которого Тим все не мог запомнить, разговаривал с фельджандармами по-немецки — с сильным русским акцентом, но вполне понятно, а затем переводил своим коллегам на русский то, что ему говорили немцы. Тим сразу сообразил, что они обсуждают еще какое-то происшествие, случившееся только что.

— Хайль Гитлер! — поздоровался Тим, подойдя вместе со Шрайбером к ним.

— Хайль Гитлер! — отвечали жандармы.

— Здравия желаем, господа офицеры! — поприветствовали Тима и Шрайбера хипо.

— Что случилось? — поинтересовался Тим.

— А вы еще не в курсе, герр комиссар? — удивился обер-лейтенант фельджандармерии Юлиус Шлитте.

— Мы были на выезде. Так что случилось?

— Возле Ясной Поляны нападение на мотоцикл с инженерами, которые возвращались из Александровской, — сообщил Шлитте. — Открыли огонь из пистолет-пулемета и обычного пистолета. Оба убиты, водитель тяжело ранен. Больше пока ничего не известно.

— А вы откуда узнали?

— Водитель смог добраться до ближайшего поста пешком, оттуда позвонили дежурному. Сейчас там работает команда Хунке.

— Когда это было? — спросил Шрайбер.

— Около часа назад.

— В это время мы работали с румынской кухней, — проговорил Тим. — Ладно, Шрайбер, пойдем!

Пока они поднимались по лестнице на свой этаж, Тим прикинул, не могла ли нападение на румын и нападение на немецких военных инженеров совершить одна и та же банда. И пришел к выводу, что нет: при покушении на румынскую полевую кухню пистолет-пулемет не использовался, и само оно выглядело скорее как корыстное, чем как партизанское. У инженеров в мотоцикле вряд ли можно было взять что-либо ценное. Скорее всего, на инженеров действительно напали партизаны.

— Я сейчас к директору, — сказал Тим Шрайберу, когда они мимо приветствовавшего их у лестницы дежурного поднялись в коридор к своему кабинету. — а ты меня в кабинете подожди. Если директор даст добро — возглавишь прочесывание.

— Есть, герр комиссар! — ответил Шрайбер.

Поскольку еще было раннее утро, других посетителей в данный момент у директора не было. Тот, когда Тим вошел, прежде всего пригласил его присесть и, зная, что Тим только что приехал с места происшествия, по телефону распорядился принести кофе и бутерброд. Директор выслушал донесение Тима и признал логичными выводы о том, что нападение на румын совершили, вероятнее всего, обыкновенные грабители. А также согласился с тем, что стоит организовать прочесывание развалин завода рядом. Он снова сняв трубку телефона, отдал команду о немедленном подъеме по тревоге взвода фельджандармерии и взвода вспомогательной полиции, приказав тем поступить в распоряжение секретаря полевой полиции Шрайбера. Затем, пока Тим завтракал принесенным молодым русским разносчиком из кухни кофе с бутербродом, директор рассказал ему о нападении на инженеров и о том, что коллегам из абвера поступает информация о планируемой координации деятельности партизанского подполья в Ростове-на-Дону. Она подтверждается данными о погрузке взрывчатки на советские самолеты, вылетающими за линию фронта в соответствующем направлении. Тим пообещал приложить все усилия к эффективной ликвидации подполья, заметив также, что в координации действий партизанских групп есть и свой плюс для полиции: большую организованную подпольную структуру, умело «расколов» в ней слабое звено, можно разгромить, выходя от одного ее участника на других. Когда же подполье состоит из многих мелких самостоятельных групп, никак не связанных между собой, его деятельность, хотя она хаотична и не способна принести слишком крупный ущерб, нельзя подавить двумя — тремя ударами: каждую группу приходится ловить по отдельности.

Закончив запоздалый завтрак и попрощавшись с директором, Тим, наконец, добрался до своего кабинета, где был радостно встречен Веделем и Зибахом. Шрайбер уже уехал с фельджандармами и хипо на облаву к развалинам завода, где скрылись напавшие на румын. Ведель тут же доложил Тиму, что отдал все необходимые распоряжения, и похищенную у союзников украинскую колбасу уже ищут на всех рынках. А Зибах передал ему рапорт дежурной команды.

— Отлично! — произнес Тим, проходя к своему рабочему столу.

— А вы уже знаете, герр комиссар, о том, что произошло у Ясной Поляны? — поинтересовался Зибах.

— Да, — кивнул Тим, усаживаясь за стол. Быстро, но внимательно он просмотрел содержание отчета, затем спросил Веделя:

— Ведель, ты забрал сообщения у дежурных?

— Я сейчас как раз их читаю, — ответил Ведель, шурша распечатанными бумагами, которые держал в руках.

— А, хорошо! Есть что-то интересное?

— Пока нет.

— Ну, ладно, — Тим снял трубку телефона. Связавшись с дежурным, он распорядился привести к нему сторожа водопровода, задержанного вчера за смелые речи о Гитлере.

Вскоре раздался стук в дверь, и двое хипо ввели в кабинет держащего руки за спиной лысоватого мужичка в возрасте, с полуседой-полурыжей бородкой. Поздоровавшись, один из вспомогательных полицейских шагнул вперед и, обратившись к Тиму, доложил по-русски:

— Господин офицер! Вот… доставили…

— Hier! — Тим указал на стул сбоку своего стола. Хипо, подтолкнув арестованного мужичка, уже хотели посадить того на стул, но Тим жестом остановил их и указал на место перед столом.

— Вас понял! — произнес старший хипо и, переставив стул, надавил мужичку ладонью на плечо, принуждая его сесть. Тот покорно опустился на стул и с тревогой стал глядеть на Тима. Хипо же положил перед Тимом распечатанный лист бумаги: это был переведенный на немецкий язык протокол допроса. В нем сторож уверял, что любит Гитлера и ненавидит Сталина, а сказал, что не боится Гитлера именно потому, что Гитлер — его любимый вождь и защитник от большевизма, разве же своих защитников боятся?

— Ви Воро-бйоф Степан Род-йонович? — Тим сурово посмотрел на сторожа — в его исходящие страхом светло-голубые глаза.

— Они самые, господин! — ответил мужичок, нервно шевеля челюстью.

— Ви сторош с водопровот?

— Да, господин!

— Ви казау плёхóй реч о Führer? Да?

— Ей Богу, господин, не это я хотел сказать! — залепетал мужичок торопливо. Так, что Тим еле стал понимать, о чем он говорит. — Баба сказала: «Сталин тебе покажет, лысый черт», а я сказал: «Не боюсь я Сталина, у меня теперь Гитлер вождь». Она сказала: «Гитлера боишься, лысый черт», а я сказал: «Не боюсь: Гитлер мой заступник нынче, кто ж своих заступников боится? Гитлера пусть боятся злодеи всякие, а я честный человек»…

— Ви говорит, што любиш unser Führer? — Тим откинулся на спинку своего кресла, заложив руки за голову и продолжая недоверчивым взглядом сверлить сжавшегося на стуле по ту сторону стола просидевшего ночь в камере сторожа водопровода.

— Ей-богу, свой он мне человек! Вот тебе крест, господин! — подняв дрожащую руку, тот осенил себя крестным знамением — справа налево, не так, как делают католики. Ведель и Зибах сидели за своими столами над бумагами и делали вид, что происходящее у стола шефа их не касается. Хипо стояли чуть позади стула с мужичком, опустив руки и с высоты своего роста глядя на арестованного холодным взглядом.

— Ви казау так… — проговорил Тим. — э-э… ви бойаца тюрма. Ви… Э! — он, не сумев подобрать достаточно выразительных слов на русском языке, ткнул пальцем в сторону старшего хипо и спросил:

— Sprechen Sie Deutsch?

— Виноват, господин офицер! — ответил тот. — Зэр шлехт.

«Тупые славянские рожи!» — в сердцах подумал Тим. Положив руки на стол и подавшись корпусом в сторону испуганного сторожа, который инстинктивно дернулся, чтобы отстраниться, но затем, видимо, боясь вызвать гнев немца, замер в прежнем положении. Тим проговорил, отчеканивая слова:

— Ви говори прáуда! Ви глупо казау што не бойаца Hietler ни Сталин поневаш шауэм сердит шеншина. Ми не russische Polizisten, ми немецки войенни полицийа… особенни войенни полицийа… нам не говорит прáуда очен плёхо. Это опасни.

— Ей-богу! Правду я говорю! — испуганно моргал глазами мужичок. — Не губите меня, ваше благородие!..

— Хм… — снова откинувшись на спинку кресла, Тим смерил сторожа пристальным взглядом. Затем спросил:

— Вас беспокойт эти russische Polizisten? — и небрежно указал рукой на стоявших позади арестованного хипо.

— Что? — сторож оглянулся, затем неуверенно проговорил: — Да нет… ничего…

— Види! — взглянув на вспомогательных, Тим указал рукой на дверь.

— Слушаемся, господин офицер! — ответил старший хипо. Оба, загрохотав сапогами по полу, направились к выходу и покинули кабинет.

— Всйо! — сказал Тим уже с более доверительной интонацией и снова, облокотившись на стол, подался к бледному от страха сторожу. — Это нэмци, — сказал он, махнув рукой в сторону работавших за своими столами Веделя и Зибаха. — они свой… Ви говорит, што люби́т unser Führer, да?

— Ей-богу! — повторил сторож. — Очень люблю!

— А многа ли люди в город, — медленно выговорил Тим, чтобы русскому было понятнее. — нэ… э-э… имет плёхóй отношенийэ до Führer?

— Что? — не понял сторож.

— Сколько люди нэ люби́т Hietler?

— Как?.. А-а… ей-богу, не знаю, господин! — воскликнул сторож. — Разные люди ж есть… кто-то любит это… Гитлера, а кто-то не любит…

— Вот ви… Стэпан Родйо-нович… — выговорил Тим имя и отчество сторожа, заглянув в протокол допроса. — работат сторош in водопровот. А брат вода ходи́т разни люди, да? Разний?

— Э-э… — сторож с непониманием в голубых глазах посмотрел на Тима, затем неуверенно произнес:

— Разных людей вижу, конечно…

— И они, — сказал Тим. — коли брат вода, разни слёво говорит, да?

— Всё говорят, — сказал сторож, пожав плечами.

— И слёво протиф Germania и йево Soldaten, да? Или протиф Führer?

— Да много чего гуторят! — сторож неопределенно махнул рукой. — Я разве слушаю?..

— А ви дольшен слюшат! — многозначительно произнес Тим. — Ви казау… Зарас казау! Што ви любит Führer…

— Ей-богу, люблю!.. — усердно закивал головой сторож.

— Ви доказат это! –Тим снова пристально посмотрел ему в глаза. — Ви кохач вода — ви доказат ваш любов до люди… до город. Ви слюшат, што плёхой слёво говорит о Führer или Germania, и ви это казат нам — ви доказат ваш любов до Führer. А казат нам, кто хотит делат злё для нэмецки армийа… делат «Па! Па!», — выразительно покрутив пальцем как пистолетом, Тим изобразил звук выстрелов. — oder «Bumm!», — он изобразил взрыв. — oder писат на лист, што нада войеват против Germania — ми вам дават хороший награда, — Тим выпрямился в кресле. — Идйот? — Тим непринужденно рассмеялся, пытаясь изобразить доверительное отношение к запуганному мужичку.

Арестованный задумался, то ли пытаясь понять, что хочет от него Тим, то ли решая, соглашаться ли на предложение того. Тим не сомневался, что легко его завербует: такой тип, давно забывший о молодом гоноре, явно недалекий и живущий ради вкусной еды да выпивки, после казавшейся ему вечностью ночи в подвальной камере, возможно, уже прощавшийся с жизнью, кинется к спасению как лягушка в воду, только покажи ему путь из могильной ямы в золотой дворец. А регулярный паек с небольшой денежной приплатой и гарантии безопасности от немцев ему сейчас точно покажутся золотым дворцом!

— Доносить на шалунов всяких, что ли, изволите предлагать? — сторож посмотрел на Тима.

— Что? — не понял тот.

— Хотите, чтобы я вам говорил, кто чего злого на это… Гитлера скажет?

— Да, — кивнул Тим. — Или протиф Germania. Или што хотит убит нэмецки Soldat.

— Боюсь я, господин!.. Большевики уж злые люди…

— Ви делат это тихо, — успокоил Тим мужичка. — Никто знат нэ дольшен. А ми вас зашитит. Потом ми убит большевики. И ви шит хорошо и богатий. Друг Germania! — подчеркнуто произнес он.

Мужичок вздохнул. Видно было, что не знает, как справиться с таким поручением. Но возвращаться в камеру несчастному не хотелось. Ничего страшного, через надежного переводчика ему будут даны все необходимые инструкции. Тем более, делать ему ничего особенно не придется: только слушать и запоминать, кто о чем говорит у водоотстойника. Работа пустяковая, зато сколько результата! Тим был уверен, что у главного городского водоисточника непременно будут ходить слухи, отражающие важнейшие скрытые от немецких глаз события в городе. В том числе о планах и действиях подпольщиков, о том, куда ведут нити от партизанских акций.

— Ох, не знаю… — вздохнул сторож. — Ну давайте, что ли, попробую…

— Ви грамотни? — спросил Тим.

— А то как же! — кивнул сторож. — При прежнем режиме ошибок много оставлял, не скрою, а большевики как пришли — сделали письмо проще намного…

Тим, не торопясь, достал из ящика стола напечатанный на немецком языке бланк расписки о сотрудничестве и положил на стол перед сторожем. Послюнил химический карандаш и протянул мужичку. Затем ткнул пальцем в пробел среди текста.

— Ви писат этот место ваш имйа, э-э… очества, Familie.

Помедлив, сторож вывел на бумаге плохо разборчивые русские буквы.

— Роспис! — Тим ткнул пальцем вниз текста. Сторож расписался под текстом листка. Убрав готовую расписку обратно в ящик стола, Тим стал выписывать сторожу пропуск на выход. Между делом сказал:

— Всйо! Вас отвести до виход. Иди работат. Я скора вийти на свйаз с ви. Ви пока работат и шдат.

Позвав дожидавшихся в коридоре хипо, Тим вручил, похоже, еще не до конца осознавшему, что его отпускают, сторожу пропуск и распорядился:

— Он свободен! Ви проводит йево до виход.

— Слушаемся, господин офицер! — кивнул старший хипо. — Эй! — окликнул он сжимавшегося на стуле мужичка. — Пошли!

Сторож неловко встал, загрохотав стулом, и сделал несколько неуверенных шагов навстречу полицейским, на ходу заложив назад руки, в одной из которых нервно сжимал пропуск.

— Да опусти ты руки! — сказал старший хипо. — Господин офицер отпускает тебя!

Русские покинули кабинет, дверь закрылась. Тим расслабленно откинулся на спинку кресла.

— Уфф! — произнес он. — Вот, еще один агент созрел!

— Такого большевики будут пытать — он все им выдаст! — заметил Ведель, тоже откидываясь в своем кресле.

— Разумеется, — кивнул Тим. — Поэтому дел больше, чем на кусок колбасы, у него не будет.

— Украинской колбасы? — переспросил Ведель.

— Такой, какую будут выдавать, — рассмеялся Тим шутке помощника…

На сообщения осведомителей сегодня вышел неурожай: пересмотрев все, что пришло за вчерашний день, Ведель не нашел ничего существенного. В одном сообщении даже говорилось, что некая жительница слишком вульгарно одевается. Офицеры посмеялись, Зибах беззлобно выругался: «Ах, славянская шлюшка!». К обеду же, когда стало жарко, вернулся Шрайбер в пыльных сапогах и доложил Тиму почти от двери:

— Герр комиссар, прочесывание завершено! Задержаны четыре молодых человека… лет по шестнадцать — восемнадцать, играли в карты в пустом цеху, пытались скрыться. Больше ничего и никого подозрительного не обнаружено.

— Что за молодые люди? — спросил Тим.

— Шпана, — пренебрежительно выдохнул Шрайбер. — Говорят, что на сегодня у них нет работы. Пришли отдохнуть и поиграть в карты, пока старшие не видят.

— В каком смысле шпана?

— Не слишком благополучные ребята. Но на большее, чем отобрать что-то у ребенка или обокрасть склад со списанными велосипедами, явно не способны.

— Но ты их задержал?

— Конечно, — кивнул Шрайбер. — мало ли, каким-нибудь боком…

— Правильно рассуждаешь, секретарь! — Тим, поняв, не дал ему договорить. — Сейчас скоро обед, но после него… Кто руководил хипо, которые были с тобой?

— Топилин, — ответил Шрайбер.

— А! — воскликнул обрадованно Тим. — Очень хорошо! Вот с ним вместе и допроси этих картежников как следует… Что хочешь с ними делай, но чтобы до ужина они тебе выложили всю правду: кто они, что делали на этом заводе и кого видели. Понял?

— Так точно, герр комиссар!

На обед в столовой подали вкусный суп с так называемыми маульташенами — комками острого фарша в тесте. То ли забыв обо всем от наслаждения, то ли поглощенные мыслями о загрузивших сегодняшний день сверх меры служебных делах, офицеры команды Тима продолжительное время ели молча, усердно стуча ложками о тарелки. Тим и сам сильно задумался, даже не обратил внимания, голос какого певца сегодня звучит из патефона. Он думал, что обстановка с каждым днем становится все напряженнее: враги Рейха, оставленные большевиками при отступлении в городе тайные агитаторы и диверсанты оценили происходящее, освоились при новых порядках и теперь ведут планомерную подпольную борьбу. Так происходило всегда, в любом занятом городе: после короткого периода относительной тишины партизаны начинали действовать все более часто и дерзко, пока после нескольких успешных акций не притупляли бдительность, и полиция не выходила на них по оставленным ими с самого начала различным следам, по донесениям агентов, тоже освоившихся в подпольной среде. Теперь команду могли внезапно поднять в связи с очередным нападением партизан или в помощь расследующим другие акции коллегам.

Тим надеялся, что введенные в его подчинение молодые офицеры быстро привыкнут и разберутся, как действовать в прифронтовой местности. Зибах имел еще мало опыта: это была его первая командировка в район, только недавно занятый немецкой армией, да и вообще, вряд ли когда-либо раньше он занимался поимкой банд. Поэтому Тим пока не доверял ему допросы арестованных и подозреваемых: еще не зная особенностей подхода к идейному противнику, а не мелкому жулику, он мог допустить усложняющие расследование ошибки. У Шрайбера же было достаточно опыта в уголовной полиции, но опять-таки в штатских районах, а не прифронтовых.

Из размышлений Тима вывел неожиданно прозвучавший рядом вопрос Зибаха:

— Герр комиссар, а почему вы не пожелали остаться в «Рейхе»?

— Что? — переспросил Тим. — Потому что война идет, товарищ соплеменник!..

— Я про дивизию, — пояснил Зибах.

— Какую? А, ты имеешь в виду части усиления!..

— Да. Они теперь называются дивизия «Рейх».

— Так бы сразу и сказал… Меня попросили. Руководство СС.

— Уйти в полицию?

— Да, потому что в Генерал-губернаторстве не хватало немецких полицейских кадров, и мне, как ранее уже служившему в уголовной полиции, дали соответствующее направление.

— А почему вы оказались в дивизии? — поинтересовался Зибах.

— Как и все, добровольцем, — ответил Тим. — хотел пройти по военной тропе, как когда-то мой отец.

— Тим принялся торопливо доедать суп. — Вот, потому в конце концов и был направлен в ГФП… для совмещения одного с другим, — он улыбнулся и, отодвинув опустевшую тарелку, придвинул к себе второе блюдо с горячим бифштексом и кислой капустой.

— Ваш отец погиб на войне? — спросил Зибах.

— Нет, — вздохнул Тим. — Война закончилась в восемнадцатом году, а погиб он в двадцатом. Отца убили уголовники… я был еще мал, мне немногое рассказывали, но насколько я узнал после, они его перепутали с неким зажиточным действующим офицером и попытались ограбить возле пивной. А он был простой солдат, из армии сразу после войны его уволили во исполнение гарантий перед теми, за кем осталось поле боя. Когда грабители напали, он, понятно, стал защищаться. Преступники знали, что идут на человека военного, поэтому были готовы к сопротивлению, и сразу пустили в ход нож…

— Простите, герр комиссар, наверное, вам не хочется об этом вспоминать, — извинился Зибах.

— Не надо извинений, — ответил Тим, пожав плечами, и принялся за еду. — Я от прошлого не убегаю. Да и незачем: я в те годы, вообще, был еще ребенком.

— Вы откуда родом, если это не тайна?

Тим усмехнулся:

— Какая тайна? Я из Вюртемберга, шваб. Не только родом, я там и жил до ухода в армию, и официально до сих пор там зарегистрирован.

— В Штутгарте?

— Да, — кивнул Тим. — Хотя детство мое прошло в деревне и потом на ферме недалеко от Штутгарта, то есть, не в самом городе. В городе я уже служил в СА, СС, полиции.

— А в Берлине бывали?

— Конечно. Оттуда же мы и выступали на Польшу… И до вступления в части усиления тоже несколько раз приходилось бывать.

— Видели Фюрера?

— Как и все, — ответил Тим. — на парадах.

Шрайбер, закончивший с едой быстрее всех, вдруг откинулся на спинку стула и затянул «Стражу на Рейне»:

Раскатом грома клич звучит,

Волнами бьет, мечом звенит:

«На Рейн, на Рейн! Кто хочет взять

Долг реку немцев защищать?»

Не доев своего бифштекса, ему стал негромко подпевать и Ведель:

Любимое Отечество,

Ты на замкé, ты на замкé!

Покой твой стража бдит на Рейн-реке!

Покой твой стража бдит на Рейн-реке!..

Решив пошутить, Тим подпел по-своему:

— На Дон-реке!..

Его товарищи довольно шумно рассмеялись.

— Сегодня наша стража уже не на Дону! — проговорил Ведель. — Скоро будет уже на Тереке и Волге…

После обеда все поднялись в кабинет. Там, Шрайбер, взяв бумаги для протокола и химический карандаш, ушел в подвал допрашивать задержанных на разбомбленном заводе парней. А Ведель, переодевшись в штатское, отправился разыскивать переводчика Шмидта, чтобы вместе с ним снова ехать якобы продавать картофель и под видом этого наблюдать за квартирой, в которой, по вчерашнему сообщению, собирались подозрительные люди с важным коммунистом в их числе. Тим и Зибах остались в кабинете вдвоем. Срочных дел тоже не было. Тим удобнее устроился в кресле и принялся обмахиваться листом бумаги с ненужной уже пометкой, как веером: южное солнце опять поднялось в зенит, и горячий летний воздух наполнил помещение. Прибавлял внутреннего жара и съеденный горячий сытный обед. Зибах за своим столом принялся что-то рисовать.

— Надо же, — произнес Тим. — выдались свободные минуты! Не к добру это, не к добру! — улыбнувшись, он покачал головой.

— Почему не к добру? — спросил Зибах. — Наоборот, радоваться надо…

— Вдруг это затишье перед бурей! — усмехнулся Тим. — Да дела, конечно, есть, просто некому ими заниматься. Все разошлись.

— Они, наверное, и сейчас и занимаются делами.

— Да, — кивнул Тим. — ты прав.

Помолчав, он повторил:

— Ты прав, товарищ соплеменник! — и бесцельно оглядел стены кабинета, взглянул за окно, где сиял знойный день, переливаясь солнечными бликами по зеленой листве городских деревьев.

— Вы верующий, герр комиссар? — поинтересовался Зибах.

— Хм… — произнес Тим. — Церкви я точно мало верю, — ответил он. — церковь — изобретение евреев.

— И вы не бываете в церкви?

— Уже лет пятнадцать — двадцать не бывал.

— Вы католик? Или были католиком?

— Был… — кивнул Тим. — католиком. И был у нас священник отец Бенеке. Сладкоголосый… звал к терпению, братству и добродетели, а сам водил… — Тим нервно сглотнул: неприятное чувство у него вызывало собственное упоминание о похождениях Бенеке. — разных девиц в свою квартиру в Штутгарте. Евреями была придумана эта система, и все, кто к ней присоединяется, становятся лицемерными как евреи. Вот так и сейчас они в своих храмах зовут к послушанию власти и говорят, что кесарю — кесарево, а на своих квартирах проповедуют ненависть к делу Партии, к единству Нации и труду на национальное благо.

— Да уж… — Зибах кивнул. — И русские священники такие же, как думаетет, герр комиссар?

— У русской и римской церкви одни корни, — ответил Тим. — Какая тут может быть разница? Вот, по эту линию фронта русские «батйушка» говорят народу: немцы теперь власть, всякая власть от Бога, благодарите немцев за то, что они разрешили вести службу в храмах, которые закрыли большевики. А большевики — безбожники, на них проклятие лежит. А по ту линию фронта русские священники благословляют красноармейцев на войну.

— Всё же большевики преследовали священников, — заметил Зибах.

— Это было раньше. А теперь по-другому. Их комиссары уже начали договариваться с ними: говорите в храмах, что христианский долг — искоренять фашизм, и мы не будем притеснять ни вас, ни вашу паству. Это не раз открывалось, когда наши занимали территорию, и данные СД это подтверждают.

— А как вы относитесь к Немецким христианам?

— Ты про организацию Мюллера? — проговорил Тим и пожал плечами. — Это их воззрение, и пока оно не противоречит указаниям Партии, я не собираюсь его оспаривать. Честно признаться, я со школьных лет человек нерелигиозный, и мало знаком с их идеями. Но мне они кажутся обыкновенным фантазерством и попыткой совместить несовместимое.

— Совместить несовместимое?

— Да. Как можно соединить в одну симфонию объективную науку, общественный рационализм и церковную романтику? Утверждать, что предком змей был Дьявол, тогда как змеи являются родственниками безвинных ящериц и черепах. Добровольно отдавать грабителю последнюю рубашку, когда закон самой природы гласит, что выживает сильнейший, а слабые исчезают с лица земли.

Зибах засмеялся.

— Но заметьте, герр комиссар, — сказал он. — что есть в Библии и справедливая мораль. Даже четко изложены десять правил, которые нельзя нарушать хотя бы ради порядка в обществе.

— Ну, так и у евреев должны быть какие-то правила, которые обеспечивают их выживание как биологической общности, — ответил Тим. — Иначе они вымерли бы. И уж точно не смогли бы захватывать руководящие должности в государствах. Даже у животных есть определенные социальные инстинкты, позволяющие им выиграть борьбу с природой. А евреи… все-таки люди…

Зазвонил телефон. Тим снял трубку. Дежурный сообщил, что с рынка в районе Нахичевань привезли задержанного торговца, при котором была найдена палка колбасы украинского производства.

— О, так быстро! — воскликнул Тим. — Агента, нашедшего продукт, и командира наряда ко мне на доклад! — и, положив трубку, проговорил:

— Вот это удача! Колбасу нашли, Зибах!

— Уже?! — удивился тот.

— Просто я сразу понял, где искать, — усмехнулся Тим…

Вскоре в кабинет вошли усатый хипо в темно-сером пиджаке и выцветших оливково-зеленых галифе от русской военной формы и лысоватый мужичок в серой сорочке и черных брюках. Почтительно поздоровавшись, лысоватый представился фамилией, которую Тим не смог разобрать, положил перед Тимом на стол палку колбасы, и затем стал докладывать. Плохо знавший русский язык Тим, однако, понял, что агент ходил по рынку и спрашивал цену на товар, потом некий торговец продал ему колбасу по большой цене, а на марке было написано: «Рейхскомиссариат Украина». Агент, как ему было указано, ушел с рынка и вызвал полицейский наряд. Тим покрутил в руках колбасную палку. Да, на ней красовалась та самая марка. Усатый старший наряда тоже вслед за агентом доложил Тиму о том, как он с подручными задержал торговца, привез в управление и поместил в арестный блок. Тим поблагодарил обоих за службу, пожав им руки, и отпустил, затем достал из ящика стола листы для записи протокола допроса.

— Ну, сейчас, думаю, мы все выясним! — довольным тоном сказал он Зибаху и направился к двери, в одной руке держа и бумагу, и колбасу. — Я на допрос. Остаешься пока за старшего!

— Вас понял, герр комиссар! — кивнул Зибах и принялся что-то искать в ящике своего стола.

Закрыв за собой дверь кабинета, Тим спустился вниз — в расположенный в подвале арестный блок. Как обычно, хипо, дежурившие у входа в коридор с камерами для местного населения, встали и громко поприветствовали его по-русски. Поздоровавшись в ответ, Тим приказал выдать ему документы на только что задержанного на рынке торговца. Прочитав имя, фамилию и адрес, он тут же, со стоявшего на столе охраны телефона, позвонил в штаб вспомогательной полиции и распорядился немедленно организовать обыск в доме арестованного, особенно указав на то, что дóлжно искать колбасу, изготовленную на Украине, а также задержать любых подозрительных лиц, которые окажутся в доме. Затем, положив трубку, приказал привести к нему торговца. Из-за решетки коридора доносились отчаянные страдальческие вопли, и Тим понял, что это Шрайбер и Топилин ведут допрос задержанных на бывшем заводе молодчиков. А старший охраны — с длинными черными усами, в меховой казачьей шапке, смущенно сказал, что допросная комната сейчас занята.

— Ест свободни камера? — спросил Тим.

— Одна.

— Веди туда! — приказал Тим.

— Кудинов, проводи комиссара в четвертую! — велел старший хипо подручному. — И доставь к нему этого торгаша!

Загремела и затем скрипнула, отворяясь, решетчатая дверь. Вслед за одним из охранявших блок хипо Тим прошел по освещенному потолочными лампами гулкому коридору между стальными дверями камер. Из-за двери допросной комнаты все еще раздавались крики, и когда Тим проходил мимо, то различил и хлесткие будто выстрелы звуки плети. Хипо отворил дверь одной из камер, за номером 4, включил в ней свет, нажав на темневший у двери выключатель, и посторонился, пропуская Тима. Тим прошел в узкое помещение с зарешеченным окошком у потолка, под которым внизу серел маленький столик, по обеим сторонам которого тянулись низкие дощатые нары. Шагнув вглубь, Тим присел на нары справа за столик, положил на него листы бумаги, химический карандаш и колбасу. Из коридора донесся грохот другой открываемой двери, затем послышались гулкие шаги, и в камеру вошел мужчина лет сорока пяти с всклокоченными рыжими волосами, одетый в серые пиджак и брюки, руки он держал за спиной.

— Сидет! — произнес Тим, указав ему на нары напротив. — Закриват die Tür! — распорядился он ожидавшему в дверях конвоиру хипо. Тот затворил металлическую дверь с глазком и закрытым окошком для подачи еды; было слышно, как он отошел в сторону. Задержанный торговец же присел на нары, противоположные тем, на которых сидел Тим, но не за столик, а чуть сбоку. Он смотрел то в пол, то на стену напротив, но не на Тима.

— Смотрет сйуда! — приказал Тим. Торговец повернул голову к нему и заморгал серыми глазами. Было уже видно, что задержанный хочет прикинуться невинным простолюдином, не знающим, за что его доставили в камеру, но надеющимся, что скоро все выяснится, и можно будет вернуться к своим делам. Однако Тим, имевший весьма богатый опыт работы с уголовниками и околоуголовными элементами, по взгляду, осанке, движениям безошибочно определил хитрого и алчного обывателя, главным приоритетом в жизни для которого было сытно поесть и крепко попить, ради чего тот был готов на всякие авантюры.

— Die Wurst твой ли? — подняв со столика колбасу, Тим покрутил ею перед задержанным.

— Да! — тот изобразил радостную улыбку. — Пожалуйста, верните мне мой товар! Я бедный человек, время нынче тяжелое… Торговля — все, чем я прокормить-то себя могу!.. А ваши взяли — и отобрали…

— А ти у кого отобрат? — угрожающе проговорил Тим и положил колбасу обратно на столик. Торговец округлил глаза. Дрогнула его нижняя челюсть: то ли в самом деле от волнения, то ли он так пытался изобразить потрясение, что его, дескать, неизвестно в чем обвиняют.

— Что вы, господин! — воскликнул он. — Да я честный человек… какой, вообще, из меня бандит-то. У меня и прыти нет такой…

— А почему Bandit? — спросил Тим, пронизывающе вглядевшись в серые глаза задержанного. Тот, не выдержав, потупил взгляд.

— Что? — как будто не понял тот. — Я порядочный человек, господин… даже не обвеши…

Тим прервал его:

— Почему ти сразу думат о Bandit, а?

— Да вы говорите, господин, что я колбасу проклятую отобрал у кого-то!.. Ей-богу, не делал я никому зла…

— Ти уже знат, о чом ми думат на тебйа! — сурово сказал Тим. — Потому ти говорит «Bandit». Кто тебе дават этот Wurst? — снова схватив со столика колбасу, Тим потряс ею перед торговцем — на случай, ели тот не поймет слова «Wurst».

— Да откуда же мне знать! — взволновался торговец. — Вечером постучали мне в дом два парня каких-то, я им открыл, они сказали: «Дядя, не хочешь колбасы? Дешево отдадим». Я посмотрел: свежая… Ну, как я в такое время от хорошего товара откажусь? Утром, как обычно, повез ее продавать, две палки ушло… продукт-то сытный, спросом пользуется… А потом эти… ну… полицаи пришли и меня вот — в кутузку…

Тим, усмехнувшись, снова положил колбасу на столик:

— Тфой Wurst быт взйат от Rumänen, которий убит. Ти понйат… какой дéлё зайти?

— Вот это я попал!.. — сокрушенно произнес торговец, опустив голову и закрыв лицо руками, а затем принялся теребить рыжие волосы. В коридоре раздались шаги, окрики конвойных хипо: кого-то выводили с допроса. — Не губите, господин! Я бедный человек, не знаю ничего… Ей-богу, не знаю я этих проклятых, которые ко мне с этой окаянной колбасой приходили! Не открою больше никому чужому свою калитку!..

Тиму стало очевидно, что торговец пытается хитро играть комедию. Пока в коридоре не стихли топот и голоса, он спросил:

— Ти слюшат — там, — он указал на дверь. — кричат один человек? Когда ти ити сйуда — ти слюшат этот крик?

— Кто-то там кричал, господин! — кивнув, ответил торговец.

— Это тфой друк, — Тим недобро ухмыльнулся.

— Кто? — переспросил задержанный, подняв голову.

— Кто помогат дават тебе die Wurst! Ми ловит нэктоши з нихь. Ти нэ мошеш се отсйуда ити!

— Ей-богу, не знаю я ничего! — заголосил торговец, и теперь Тим отметил, что он в самом деле испуган. Но пытается все отрицать, надеясь, что Тим блефует. Тим, конечно, и правда, пока не знал, имеют ли задержанные на заводе парни какое-то отношение к нападению на румын. Но с его стороны это была лишь подготовка для использования более весомых аргументов: чтобы торговец сначала почувствовал себя одиноким и обреченным в этих застенках и хорошо уяснил, что церемониться с ним не будут.

— Йа всегда работат уголовни Polizei, — многозначительно сказал Тим, переведя взгляд на лежащую на столике колбасу. — Йа знат, што ви — кто купит скрацйони, ви всегда знат, кто длйа вас продат. И ти знат, кто дат тебе этот Wurst.

— Хоть убейте, — произнес торговец. — Хоть в самом деле убейте, не знаю я их!

Тим неторопливо выпрямился за столиком и развернулся к задержанному вполоборота, после чего спокойно произнес:

— Этот времйа — войени. А ти — преступник. Йа моге тебйа — «Па!», — он пальцем изобразил нацеленный в голову торговца пистолет. — Тут… этот Moment… И мой Direktor тилько плёхóй слёво говорит мнэ — Tribunal мнэ нэт. Ти понимат? — Тим как будто с недосягаемой высоты глядел на задержанного, холодно улыбаясь.

— Не надо меня убивать! — торговец вскинул руки на уровень груди. — Нет вины на мне, господин… — и всхлипнул, будто собираясь зарыдать от отчаяния.

— А мнэ, — Тим ткнул себя пальцем в грудь. — твой шисе и тфой смерт всйо рауно. Мнйе надо знат, кто дават тйебе die Wurst. Тйебе сод нэт. Ти казат, кто дават тебе die Wurst — тебе ехат Люблин. Понйеваш ти вспольник. Ти нэ казат, кто дат тйебе die Wurst — ти умират.

По коридору провели еще кого-то — наверное, следующего молодчика на допрос.

— Но я не знаю… помилуйте, господин…

— Мнйе всйо рауно, — Тим придал голосу злобные нотки. — Ти — нишни челёвéк, от кого польза нет. Krämerseele… Даше ти нэ казат, понйеваш ти нэ знат — ти умират. Но будеш говорит, кто дат die Wurst — ти шит. Люблин… Lager, но шит, — отвернувшись от допрашиваемого, он послюнил химический карандаш, склонился над листом бумаги и принялся писать по-немецки всё, что придет в голову: «Комиссар полевой полиции Шёнфельд родился в зеленом Вюртемберге, у него не было жены, только была подруга, с которой он расстался перед войной…». Тим рассчитывал, что торговец подумает, будто он пишет постановление о казни или заключении. А тот замолчал будто находясь в ступоре. Сидел на нарах, растерянно глядя то на строчащего карандашом по бумаге Тима, то на стальную дверь камеры. И, вероятно, не знал, что делать дальше: упорно все отрицать, надеясь, что полиция не сможет ничего доказать и отпустит, или же в самом деле лучше выдать своих сообщников, а то вдруг и вправду расстреляют без разбирательства. Но в случае выдачи тех, кто снабдил его кровавым товаром, если и сохранят жизнь, отправят в тюрьму и лагерь. А Тим поставил в сочиненном им сходу тексте точку и, выжидающе посмотрев на задержанного, сказал:

— Ти говорит — но! Йесли ти мольчат, йа делат приказ тебе бит — этот Moment! Йесли тоше мольчат — йа казат тебе стрелат! Но! Кто дават die Wurst? — невысоко приподняв колбасу, Тим бросил ее обратно на столик.

И трусливый торговец сломался: из тюрьмы он питал надежду найти способ выбраться, но мысль о возможной неотвратимой смерти явно леденила ему душу.

— А вы не дадите им обидеть меня, господин? — спросил он дрогнувшим голосом. — Они страшные люди — перережут мне горло и утопят в реке… никто не найдет.

— Што? — не понял Тим.

— Я их боюсь, господин! Это настоящие бандиты — им человека убить как муху ухлопать… Не выдавайте меня этим людям.

Тим, понявший речь задержанного очень смутно, встал, прошел к тяжелой стальной двери, приоткрыл ее и позвал прохаживавшегося недалеко хипо. Тот вошел в камеру.

— Говори йему! — сказал Тим, ткнув в сторону вспомогательного полицейского пальцем, а сам сел обратно на нары за столик. Торговец сказал хипо, и тот на ломаном немецком объяснил Тиму:

— Он… боится… Эти люди могут его убить.

— Скажи, что мы повесим этих людей сразу, как поймаем, — ответил Тим. Хипо перевел задержанному.

— Хорошо, я расскажу! — кивнул тот.

— Идите к начальнику вашей смены, — велел Тим хипо. — пусть он вызовет сюда переводчика.

— Слушаюсь! — полицейский, развернувшись, вышел и затворил дверь камеры.

Пока не пришел переводчик, Тим решил начать писать письмо матери в Штутгарт, благо под рукой были и бумага, и химический карандаш. Поглядывая лишь краем глаза на арестованного, который сидел на нарах напротив, опустив голову и сокрушенно потирая ее руками, Тим достал из-под верхнего, на котором уже темнели строчки пустословного текста про расставшегося с подругой комиссара Шёнфельда, чистый лист бумаги и принялся быстро — как привык среди нескончаемой суеты военных будней, писать строки послания на родину. А торговец, скорее всего, думал, что Тим пишет что-то, касающееся его: может быть, постановление о заключении в тюрьму, или ходатайство о снисхождении за согласие сотрудничать со следствием, или же наоборот, коварно составляет текст смертного приговора. Тим же ничего не говорил и делал вид, что даже не смотрит в его сторону.

Он написал дежурные первые строки письма: «Здравствуй, дорогая матушка! Второй раз пишу тебе из Ростова-на-Дону, рад снова сообщить, что я жив и здоров, хорошо питаюсь, только работы столько, что некогда даже скучать о родных краях. И надеюсь, что ты тоже здорова и ни в чем не нуждаешься, так как мы под руководством нашего великого Фюрера совершили, казалось бы, невозможное и навсегда покончили с теми бесправием и нищетой, в которых ты и я прожили столько лет». Немного подумав, он продолжил описывать теперь общую обстановку: «Наша армия уверенно продолжает продвижение на Волгу и по Кавказу, тысячи немецких солдат отдают свои жизни за то, чтобы счастье, которого мы достигли, продолжало сопровождать и наших потомков, но никто не унывает, каждый немецкий воин только рад умереть достойно, как его предки. Ты, наверное, знаешь, что германцы считали позорной смерть не в бою и жаждали отдать жизнь за счастье своего народа. Теперь мы чувствуем, что стали достойными своих далеких предков. Они в свое время сокрушили Рим, когда тот погряз в разврате и пресыщенности. Мы же скоро сокрушим Москву, которая стала мировым оплотом марксизма и еврейства. Перед тем как меня командировали на Украину, у нас в СС было организационное собрание, и наш штурмбаннфюрер говорил, что когда-то Москва называла себя „новым Римом“. Похоже, что „новый Рим“ скоро вернется к своей старой судьбе…».

Может быть, матери не понравились бы слова о «новом Риме», так как она была глубоко религиозной католичкой. Но Тим ведь не о современном Риме писал, а о Древнем. Как раз в Древнем Риме притесняли и жестоко умерщвляли ранних христиан. Еще Тим хотел написать, что, хотя борьба с тыловым врагом — большевистским подпольем и организованными бандами, и борьба с врагом внутренним — подтачивающими армию изнутри антинемецкими агентами и пораженцами, не менее важна, чем сражение с врагом внешним, ему морально тяжело от того, что на его службе вероятность пасть геройской смертью гораздо меньше, чем на передовой. И что он, тем не менее, как истинный немец должен исполнять то, что приказано предводителями Нации и находиться в соответствующем месте. Но Тим этого не написал: все-таки мать надеется на то, что он вернется живым. Где ей, воспитанной вдалеке от политики и одурманенной старыми церковными проповедями, переступить через сильные человеческие инстинкты. К тому же, как это ни горестно было Тиму однажды признать, она никогда не отличалась сильным характером — даже по-женски. Но какой бы она ни была, Тим больше не испытывал желания кому-либо писать письма, тем более, в такое напряженное время, когда дня не хватает на выполнение служебных дел. В конце концов, она его вскормила и дала первичное воспитание, она добывала для него пропитание, как могла, пока он не был самостоятелен, и искала способы дать ему возможность устроиться в жизни. И она его любила, просто так, за само его существование, поэтому, собственно, и пошла на такие поступки, которые, хотя сделали детство и раннюю юность Тима более сложными, чем у бóльшей половины его ровесников, но позволили не стать им еще сложнее. Больше ведь никто не будет любить его просто так… Тим от «нового Рима» сразу перешел к вопросам о здоровье и делах знакомых, о жизни в родном Вюртемберге.

Закончить письмо он не успел: заскрипев стальными петлями, снова отворилась дверь камеры, и хипо пропустил в нее переводчика Козырева — того самого, которого вчера Тим тряс за воротник за то что тот пытался сам вести допрос арестованного.

Козырев после вчерашнего эпизода на лестнице выглядел подобострастно: учтиво поздоровался и спросил, где ему следует присесть.

— Сюда, — Тим указал на те же нары, на которых сидел сам. Козырев расположился на почтительном расстоянии от Тима.

— Мне остаться, герр офицер? — спросил хипо.

— Нет, вы выйдите!

— Есть! — полицейский вышел в коридор и снова затворил скрипучую стальную дверь.

Тим положил другой — чистый, лист уже поверх письма и стал задавать торговцу вопросы по-немецки, а Козырев — переводить их. Теперь Козырев не порывался сам давить на задержанного, хотя, впрочем, этого и не требовалось: сломленный торговец и так рассказывал все или почти все, что интересовало Тима.

Согласно его показаниям, колбасу украинского производства ему привезли двое городских жуликов, которых он знал достаточно хорошо, но только по прозвищам: «Стёпа Дикий» и «Гимназист». Прозвище «Гимназист» Тиму было уже знакомо: вместе с перешедшим на немецкую службу офицером русской милиции он вскоре после своего прибытия в Ростов-на-Дону просматривал документы городского управления НКВД, которые большевики не успели уничтожить при отступлении. Тогда ему и попалось советское досье на бандита Митрофана Яковенко, четыре раза отбывшего срок заключения в разных большевистских лагерях, при последнем аресте вступившего в перестрелку с милиционерами, правда, никого, по имеющимся материалам дела, не убившего. В уголовной среде он носил прозвище «Гимназист», которое получил из-за того, что его, ребенка, вскоре после русской революции осиротевшего, вырастил бывший учитель гимназии, около пяти лет назад тоже осужденный к заключению в трудовых лагерях.

Тиму было понятно, что Яковенко-Гимназист жил со злобой на советскую власть, поэтому так дерзко вступал с той в конфликт, даже отважившись стрелять в большевистскую милицию. Однако, будучи воспитанным, скорее всего, улицей в голодном послереволюционном городе, он привык к вольной жизни и добыче пропитания самым простым, хотя и рискованным, способом: разбоями и кражами. Такого было бесполезно вербовать на регулярную службу, польза немецкому Рейху от него могла быть разве что в лагере для заключенных в качестве капо — заключенного-надзирателя. Такой отчаянный преступник, конечно, в удобном месте отважился бы и на нападение на небольшой военный конвой, и скорее всего, он непосредственно участвовал в разгроме румынской полевой кухни. Вот только найти его сейчас было нелегко: Тим еще тогда, когда прочел на него досье, выслал наряд полиции по указанному в советском документе адресу его зарегистрированного местожительства, чтобы сразу арестовать как потенциально опасную личность, но оказалось, что на том месте находятся только развалины нескольких домов, которые доблестные люфтваффе старательно разровняли с землей. Впрочем, скорее всего, бандит и не жил по постоянному месту прописки, а обретался в тайных притонах в каких угодно частях города. Впоследствии Тим, хотя знал, что это бесполезно, несколько раз давал для порядка указание перепроверить составленные уже немецкой комендатурой списки жителей города и окрестных поселков, но ни Гимназиста, ни других опасных уголовников, данные на которых обнаружил в документах НКВД, так и не нашлось.

Бандит по-прозвищу «Стёпа Дикий» Тиму не был известен. Торговец сообщил, что тот с Гимназистом и еще неким «Серёнком-Октябрёнком» — молодым парнем, имеющем на тыльной стороне правой ладони вытатуированное слово «барс», уже больше года привозили ему на телеге разный товар. Это были ценная одежда, часы, мыло, в последние месяцы стали часто возить продукты (что, собственно, и было сейчас главной ценностью для подавляющего большинства городских жителей).

Тим спросил арестованного, знает ли тот, где найти этих бандитов и их подручных. Тот снова задрожал от страха и сказал, что пресловутый Гимназист часто прогуливается по рынку в Нахичевани, никого не боясь, и даже приятельствует с охраняющими рынок полицейскими. А затем допрашиваемый понизил голос и сообщил тихо, будто боялся, что даже отсюда — из-за стен подвального арестного блока военно-полицейского управления, его могут услышать эти страшные люди:

— Они все водят дружбу с Ванькой-Муромцем.

Прозвище «Ванька-Муромец» Тим тоже слышал от того же русского полицейского, с которым разбирал досье на городских уголовников. На самого «Ваньку-Муромца» документов не нашлось: вероятно, сотрудники НКВД успели вывезти его личное дело или уничтожить. Однако русский помощник Тима сообщил, что этого Ваньку, точнее, Ивана Муромцова 1899 года рождения, давно искали по всему Советскому Союзу как особо опасного бандита и рецидивиста, которого ничего, кроме расстрела, не ждало, и в связи с этим вышло даже указание при любой попытке бегства или сопротивлении сразу его уничтожить. Муромцов был налетчиком-гастролером, колесившим по всему российскому югу и в компании то с одними, то с другими бандитами грабившим сберкассы — так в коммунистической России назывался банк, магазины и склады с ценными товарами. На преступный путь он встал еще до революции, был арестован императорскими властями, но революция на свою же голову его освободила. Потом Ванька побывал в рядах так называемых «зеленых» — воинствующих русских анархистов, оттуда перешел в молодую еще Красную Армию, затем дезертировал и создал свою банду, был арестован уже советской властью, приговорен к смертной казни, но помилован. Вскоре после окончания в России гражданской войны вышел на свободу и взялся опять за разбойничий промысел. Еще не раз его ловили и отправляли в тюрьму, затем — в трудовой лагерь. Два раза он из лагерей бежал. Совершая преступления в разных городах, он всякий раз стабильно возвращался в Ростов-на-Дону. О его возвращении местная советская милиция узнавала от агентуры в преступном мире, но организовать операцию по его поимке не успевала, поскольку он, совершив где-нибудь в городе новое дерзкое нападение, грабеж, ухищрялся очень быстро и скрытно уехать. Один раз он убил женщину-кассира, не пожелавшую отдать ему деньги, в другой — застрелил прибывшего по тревоге к месту очередного налета милиционера.

Тим теперь не сомневался, что нападение на румын организовал именно этот жестокий налетчик «Ванька-Муромец», однако торговец уверял, что сам лично он никогда с Муромцовым не встречался, да и не хочет. Он только слышал, как привозившие ему товар на продажу уголовники постоянно разговаривали между собой об этом страшном преступном вожаке, которому, как вообще утверждалось в маргинальных слоях населения, «родного брата зарезать легче, чем высморкаться». Но, по словам Гимназиста, Стёпы Дикого и Серёнка-Октябрёнка выходило, что они хорошо знают Муромцова и имеют с тем какие-то общие дела.

Больше арестованный ничего существенного не сообщил: уверял, что и правда рассказал все, что знает. Хотя Тим, имевший достаточно богатый опыт раскрытия преступлений, связанных с кражами и разбоями, ему не верил. Из сбытчиков краденого, однако, всегда получались хорошие осведомители. Тим мог бы передать этого рыночного жулика на суд высшего начальства, после чего ему, скорее всего, светил бы лагерь в Люблине, где надо было еще хорошо постараться, чтобы выжить. Однако теперь, когда торговец оказался плотно прихваченным с обеих сторон: как соучастник банды для немецких властей и как предатель для бандитов, Тим решил его завербовать. Позже: когда все лица, причастные к нападению на румын, будут схвачены, и его можно будет выпустить обратно на рынок, не опасаясь ни того, что он предупредит преступников о действиях полиции, ни того, что преступники убьют его самого. А пока Тим распорядился отвести торговца обратно в камеру.

Допрос его утомил. Не глядя на топтавшегося позади Козырева, Тим вышел в коридор. Навстречу из допросной камеры двое полицейских-казаков тащили обвисшего на их руках, еле переставлявшего ноги, полуобнаженного молодого человека в сползавших расстегнутых брюках. За ними вышел Шрайбер и, увидев Тима, радостно помахал ему рукой.

— Halt! — скомандовал Тим тащившим избитого парня полицейским, когда те поравнялись с ним.

— Здравия желаю, господин офицер! — поздоровались казаки один за другим, остановившись и продолжая удерживать под руки сползавшего на пол юношу. Тим крепко взял того рукой за нижнюю челюсть и резко поднял его бессильно падающую на грудь голову. Это был совсем юнец лет шестнадцати — семнадцати из схваченных при облаве на разбомбленном заводе. Мутными тоскливо-равнодушными глазами серого цвета он посмотрел на Тима.

— Ну что, этот юноша причастен к чему-нибудь? — поинтересовался Тим, обернувшись к Шрайберу. Вслед за Шрайбером из допросной камеры вышел, поигрывая в руках казачьей плетью с крупным плоским расширением на конце, командир полицейского взвода Андрей Топилин.

— К увиливанию от работы, — усмехнулся Шрайбер.

— И все?

— Больше ни в чем не сознается, — Шрайбер пожал плечами. — Но думаю, кроме того, что сказал, ему не в чем признаваться. Разве что в каком-нибудь чулане мышь башмаком пристукнул.

Тим посмотрел на Козырева:

— Спросите арестованного, не желает ли он, чтобы я освободил его… не сейчас, но дня через два, когда закончится наша операция. И даже за уклонение от обязательной работы его наказывать не будут, если, конечно, он снова не вздумает прятаться от своих обязанностей по пустым заводам.

Козырев стал переводить слова Тима измученному парню, удерживаемому полицейскими. Тот, с трудом ворочая челюстью, зажатой в пальцах Тима, промычал:

— Хочу…

— Он хочет, господин офицер, — перевел Тиму на немецкий Козырев. Тим и без переводчика понял ответ юнца. Снова всмотревшись в глаза арестованному, он спросил:

— Ти знат, кто йест Серйонок-Октйабронок?

Парень молчал. Тим повторил вопрос:

— Кто йест Серйонок-Октйабрёнок. Ти понимат менйа? — Тим отпустил челюсть парня, и голова того снова упала на грудь, хотя он все же пытался ее приподнять.

— Но? — Тим повысил голос. — Кто он?

— Я таких… я такого не знаю… — промычал арестованный.

— Хорошо, — сказал Тим. — Кто йест Стйопа Дикий?

— Урка он какой-то… — проговорил парень. — не знаю я его… сам… Дядя Толик его знает… дядю Толика спросите…

— Дйадйа Толик?… — переспросил Тим.

— Да, герр комиссар! — заговорил тут Шрайбер, кивнув. Тим вопросительно посмотрел на него. — Они показали, что к ним на завод часто приходил какой-то дядя Толик… как говорят, «жизни поучить». Взрослый мужчина, у которого не хватает нескольких зубов. Я могу сейчас протоколы вам отдать, они готовы. Нам осталось только еще одного допросить…

— Не надо мне сейчас протоколов, Шрайбер. Когда со всеми закончишь — тогда придешь с ними в кабинет, а я почитаю. Значит, ничего этот русский жульченок больше не может сообщить? — он кивнул на обвисшего на руках полицейских-казаков юношу.

— Нет, герр комиссар. Шпана есть шпана, куда им кидаться на румын!

— Понятно, — посмотрев на полицейских, Тим распорядился:

— В камеру!

Не глядя более на полуодетого и иссеченного плетью парня, которого полицейские потащили дальше по коридору, Тим подошел к курившему папиросу у приоткрытой двери допросной камеры Андрею Топилину. Тот опустил руку с дымящейся папиросой, пахнувшей противным дешевым табаком. В другой руке командир казачьей вспомогательной полиции продолжал держать сложенную окровавленную плеть. Так и стоял перед Тимом, опершись спиной о стену коридора, в форменной серо-зеленой сорочке со стоячим воротником и закатанными рукавами, широких синих брюках с красными кантами по швам, заправленными в высокие черные сапоги, в плоской фуражке с темно-синей тульей и красным околышем. Тим смотрел на него и даже удивлялся: этот казак внешне был похож на него самого, только еще совсем молодой, и нос на конце не заострен, а наоборот, как бы притуплен и немного по-славянски вздернут. И еще под этим носом небольшие тонкие усики. А в остальном… такие же сильные и довольно широкие плечи при среднем росте, такое же низкое и широкое, но не круглое, лицо… Топилина можно было бы принять за шваба или баварца. Не зря же Тим как-то слышал или читал, что в крови казаков высока доля от древнегерманских переселенцев на восток. Правда, внешность казака не походила на нордическую. Однако, древние германцы, прежде чем расселяться в восточном направлении по европейским степям, сначала же дошли до Альп, и там смешались с местными расами.

Более важным было, конечно, сохранение нордического характера, а не внешности. Нордических созидательности и воли к борьбе. Тим надеялся, что наука Рейха скоро изобретет способы точного определения доли арийских генов у людей, чтобы можно было быстро и безошибочно понимать, кто достоин быть равноправным представителем великой расы, с кем можно вести продуктивный диалог. Для удержания побежденных народов в покорности часто приходилось прибегать к резким и суровым мерам, без которых, как бы это ни казалось неприглядным, люди низшей категории, подобно животным, не способны научиться послушанию. Но среди покоренного населения всегда находились те, в ком было достаточно арийских генов, доставшихся им от предков — переселенцев. И обращение с ними как с людьми второй или третьей категории, во-первых, было бы бесчестным, во-вторых, озлобило бы их и заставило противостоять немецким властям, привлекая на свою сторону большое количество прочего подвластного люда.

Топилин был серьезный и разумный молодой человек и, в отличие от большинства хипо, не внушал Тиму пренебрежительного чувства. Он делал свою работу усердно и добросовестно, но при этом не стремился лезть из кожи вон ради одобрения начальства — хоть русского, хоть немецкого. Тим знал, что семья Топилина жестоко пострадала от политики большевиков, и молодой казак искренне ненавидит все коммунистическое. Он и пошел сотрудничать с немецкой военной властью потому, что отчаялся иным образом свергнуть власть советскую. И был из таких местных, которым требовалось доказать, что немцы не желают зла приносящему пользу Рейху населению, и, как представители высшей расы, всегда готовы защищать благополучие тех, кто служит здоровому человечеству.

— Вы уверены, что арестованные рассказали все, что им было известно? — поинтересовался Тим у Топилина на немецком языке.

— Да, герр офицер, — уверенно ответил молодой казак так же по-немецки. Как он говорил ранее, его отец имел неплохое образование, знал немецкий язык и недолгое время, пока немцы занимали Ростов-на -Дону во время первой войны, служил переводчиком. Основам немецкого языка Топилин-старший научил и сыновей, в том числе Андрея, поэтому тот впоследствии хорошо успевал на уроках немецкого в советской школе.

— Вы, командир взвода, мастер производить допросы! — усмехнулся Тим, кинув взгляд на окровавленную плеть в руке Топилина. Тот тоже усмехнулся.

— Таких мелких людишек, — сказал он. — допрашивать нетрудно. Это не партизаны. Они защищают только свою шкуру. Они всё расскажут, чтобы эту шкуру с них не содрали совсем, — Топилин качнул рукой с плетью.

— Понятно, — проговорил Тим и проследовал по коридору дальше к выходу…

Когда он, покинув арестантский блок в подвале, поднялся в свой кабинет, его бодро приветствовал, встав из-за стола навытяжку, остававшийся там Зибах.

— Что случилось, Зибах? — удивился Тим такому поведению молодого секретаря.

— Ведель звонил, — доложил тот. — В квартиру вошли три человека, они в доме, за которым следим, не проживают, судя по описанию — они из тех, кто проводил там время вместе с коммунистом. Сам коммунист не появился. Женщина во дворе сказала Шмидту, что эти люди часто ходят к Юзефову, но никто из жильцов их не знает. Я доложил директору, и он отправил туда людей Циммермана с командой стрелков. Сказал, что коммунисты будут сразу отправлены в тюрьму — там мы и будем проводить все допросы.

— Отлично! — воскликнул обрадовано Тим, проходя к своему столу. Поймать, наконец-то, людей из большевистского подполья было большой удачей. Директор, значит, решил, чтобы первый допрос провела, по устоявшейся схеме, команда Циммермана, а с завтрашнего дня по этому делу будет работать уже Тим с товарищами — те, кто и выследил данную большевистскую шайку. Жаль, что там не оказалось искомого высокопоставленного коммуниста, но может быть, удастся быстро разговорить его подручных, захваченных сегодня. Они и выдадут своего главаря и других участников шайки, а также каких-нибудь второстепенных подпольщиков, которых можно будет завербовать и впоследствии через них выйти на остальное подполье.

Пытаясь справиться с радостным возбуждением, мешавшим ясному ходу мыслей, Тим подошел к открытому окну и стал смотреть на улицу, вдыхая свежий, но сильно нагретый южным солнцем воздух. Внизу слышались голоса стоявших у парадного входа в управление полицейских: звучала речь на немецком и русском языках. Посередине улицы шли, растянувшись шеренгой, несколько русских мальчишек возрастом лет до четырнадцати, в бедной и пыльной одежде, громко и оживленно разговаривая о чем-то. Когда они поравнялись с тем местом, куда выходило окно кабинета, один из них — светло-русый, с загорелым лицом, поднял голову, заметил в окне Тима и прокричал: «Немец-перец!», после чего по группе ребят пробежал приглушенный смех. Отойдя дальше, они свернули с улицы и скрылись за осыпью громоздящихся обломков обрушившегося здания.

Тим услышал, как отворилась дверь кабинета и, оглянувшись, увидел вошедшего Шрайбера с документами в руках.

— Протоколы, герр комиссар! — довольно проговорил тот.

— Отлично! — Тим подошел к секретарю и взял у него бумаги. — А у нас радость: Ведель со Шмидтом выследили большевиков.

— Неужели?! — воскликнул Шрайбер.

— Расскажи ему, Зибах, — сказал Тим, направляясь с бумагами к своему столу. — Ты побольше меня знаешь.

Пока Зибах рассказывал Шрайберу о звонке Веделя и своем разговоре с директором, Тим бегло просматривал протоколы допросов юнцов, задержанных на развалинах фабрики возле места нападения на румынскую полевую кухню. Выходило, что парни, уклонившись от обязательных работ по расчистке города, отправились, по своему обыкновению, на разрушенную фабрику играть в карты и там попали под организованную в связи с нападением на румын облаву. Все они утверждали, что никогда никаких подозрительных людей там не видели. Двое показали, что иногда к ним присоединялся некий дядя Толик, который сам в карты не играл, но рассказывал, как следует вести себя, какие поступки честные, а какие — нет. Они его описывали как взрослого мужчину в кепке, у которого не хватало во рту зубов, похожего на бывшего заключенного, однако, тот не рассказывал ничего ни о своем прошлом, ни о своей сегодняшней жизни. По словам задержанных, когда они только присоединились к компании, дядя Толик уже водил с той дружбу, и хорошо его знают лишь четверо ребят, которые первыми завели обыкновение отдыхать с картами и выпивкой на фабрике. В день облавы ни один из этих ребят на посиделки не пришел, поэтому среди задержанных их не было. Дядя Толик часто приносил туда самогон в бутылке, а однажды — бутылку заводской водки, и пил вместе с пацанами.

Тиму было понятно, что этот дядя Толик, скорее всего, какой-то мелкий уголовник, набивающий себе авторитет общением с наивными и беспутными юнцами. Гипотетически он мог иметь какое-нибудь отношение к нападению на румын: нападавшие явно хорошо знали разрушенный завод, раз уходили с места разбоя в темноте именно через него, а задержанные юноши утверждали, что, кроме дяди Толика, никаких сомнительных лиц никогда там не видели. Не такого уровня были эти разгульные балбесы, чтобы врать на жестком допросе. Ведь дядя Толик, по словам парня, с которым Тим говорил в коридоре арестного блока, знал некоего Степу Дикого, передавшего похищенную с румынской кухни колбасу рыночному торговцу для продажи. Возможно, дядя Толик и навел банду на это удобное для организации засады место и показал подельникам путь к скрытному отступлению.

Следовало бы еще раз допросить схваченных при облаве юнцов и выяснить у них имена и адреса членов их компании, которые хорошо знали этого дядю Толика. Но на новый допрос ребят, потом на задержание и допрос их приятелей потребуется еще время. А покончить с бандой надо было как можно скорее, чтобы вплотную заниматься партизанами и перешедшими на нелегальное положение коммунистами города. Хотя детективные кадры ГФП формировались преимущественно из служащих уголовной полиции, борьба с разбоем не входила в ее прямые обязанности: бандитами занималась вспомогательная полиция. Однако поскольку произошло нападение на солдат союзной армии, дело приобретало политическую важность: если уголовники почувствуют, что солдат можно грабить так же, как городских теток в подворотне, армии придется воевать с ними, а не с коммунистами.

— Вы тут беседуйте и работайте, — сказал Тим, поднимаясь с бумагами из-за стола. — а я пока поговорю с нашим главным помощником по сыску. Может быть, он, прочитав это, — Тим потряс протоколами. — что-нибудь интересное добавит.

— С Мазовским? — спросил Шрайбер.

— Именно, — Тим направился к двери. Он решил показать протоколы допроса главному детективу сыскного отдела хипо Александру Мазовскому, надеясь, что тот узнает в описании дяди Толика какого-нибудь уголовника.

На выходе из кабинета Тим столкнулся с бодро улыбавшимся Веделем в советском штатском костюме.

— О, Ведель! — они пожали друг другу руки. — Прими поздравления с успехом операции!

— Благодарю, герр комиссар! — ответил старший секретарь. — Зибах доложил вам?

— Да, и мне, и директору.

— Мы со Шмидтом дождались прибытия жандармов. А когда приехал автомобиль с ними, и начался захват, уехали, будто испугались.

— Все правильно! — кивнул Тим. — Директор распорядился сразу отправить их в тюрьму, сейчас с ними работает команда Циммермана, а дальше, вероятно, дело перейдет к нам. Зибах был здесь за старшего, когда ты звонил, так что, он тебе больше расскажет. Можешь пока похвастаться перед ребятами, а я сейчас иду навестить Мазовского: у нас появились кое-какие сведения по утреннему происшествию.

— Удачи, герр комиссар!

— Спасибо! — ответил Тим. — Всё для Германии!

Ведель зашел в кабинет, а Тим направился по коридору дальше — в крыло, где располагалось управление вспомогательной полиции.

Напротив приемной старшего вспомогательного сыщика сидели на мягких стульях, видимо, дожидаясь своей очереди, два одетых в штатское русских детектива, которые при появлении Тима встали навытяжку и поздоровались.

— Guten Tag! — кивнул он в ответ. — Йа прошу прошат… очен большой пильнэ дéлё…

— Вас поняли, господин офицер! — ответил один из русских. Тим пару раз небрежно стукнул кулаком в деревянную дверь, сразу же открыл ее и вошел в небольшой, но весьма аккуратно и уютно обставленный кабинет. Мазовский сидел за своим рабочим столом, заваленным бумагами и заставленным канцелярскими принадлежностями, а напротив него сидел его заместитель Сапожников в бежевом костюме, надетом на темно-коричневую сорочку.

— Добрый день! — сказал Тим по-немецки, поскольку Мазовский владел немецким языком свободно, почти без признаков славянского выговора, поэтому и был назначен на такую ответственную должность. — Мне нужна ваша срочная консультация, коллега!

— Подожди в коридоре! — сказал Мазовский по-русски Сапожникову. Тот поднялся со стула и с акцентом сказал по-немецки Тиму:

— Присаживайтесь, пожалуйста, господин!

— Благодарю! — Тим сел на освободившийся стул и сразу положил на стол перед Мазовским протоколы допроса юношей с фабрики. Учтиво склонив голову, Сапожников развернулся и вышел из кабинета, затворив за собой дверь. Мазовский внимательно стал читать протоколы.

Главный русский сыщик был по возрасту примерно ровесником Тима или чуть старше. Этот человек принадлежал, вероятно, к тем славянам, которые сохранили большой процент арийской крови. Довольно высокого роста, широкоплечий, он свои густые орехового цвета волосы всегда тщательно зачесывал на пробор. Гладко выбритое, кроме весьма пышных светлых усов, треугольное лицо с прямым носом слабо было тронуто летним загаром. Мазовский происходил из русских дворян и тщательно следил за тем, чтобы иметь соответствующий аристократу внешний вид. Он носил немецкую униформу, которая всегда была выглажена и вычищена даже лучше, чем у самих немецких офицеров, и новые очки в тонкой блестящей оправе. К тому же главный помощник по сыску отличался очень проницательным умом, и многие немцы в полицейском руководстве ценили его как профессионала и опытного сотрудника из местных.

До прихода немецкой армии Мазовский служил в уголовном сыске местного управления НКВД, но не стал отступать со своими прежними коллегами, а сдался немецкой комендатуре и добровольно предложил свои услуги детектива. Он объяснил, что больше не может и не имеет морального права служить в советской полиции, преследующей людей, пытающихся только выжить из-за разорения самой советской властью. От него было получено немало ценной информации и для ГФП, и для абвера. О себе Мазовский рассказал, что является потомственным русским дворянином, имеет советское правовое образование, служил в Москве на производственном предприятии, но несколько лет назад его с братьями, сестрами и пожилой матерью принудительно выселили на Урал без всякой вины, просто как «классово опасный элемент». В ссылке его мать вскоре умерла. Через какого-то влиятельного знакомого незадолго до начала войны Германии с СССР Мазовский, его братья и сестры добились снятия этого нелепого статуса, и его даже приняли на службу в НКВД, где для проверки лояльности советской власти заставили участвовать в разработке уголовного дела против нескольких как-то противодействовавших большевистской политике также бывших дворян. После чего командировали в уголовный сыск НКВД в Ростов-на-Дону, где его и застал приход немцев.

Многие немецкие полицейские, в том числе Тим, доверия к Мазовскому не испытывали. Слишком подозрительным было его рвение к службе под немецким началом. Сведения о нем, обнаруженные в сохранившейся в городе документации НКВД, указывали лишь на то, что он, как и рассказывал сам, поступил на службу в уголовный отдел в начале 1941 года. О том, что он находился под каким-либо подозрением, о готовящихся против него каких-то репрессиях ничего обнаружить не удалось. Тяжело верилось, что этот сам по себе достаточно замкнутый и хладнокровный, никогда не церемонившийся с арестованными преступниками русский дворянин в самом деле перешел на немецкую сторону из-за угрызений совести. Он больше походил на человека, которому все равно было, кого преследовать, кого допрашивать, кого сажать в тюрьму или казнить, лишь бы за это соответствующе поощряли. Тим, и не только он, уже обращали внимание, что Мазовский всегда противится использованию служащих его отдела в розыскных мероприятиях против партизан, главным образом, ссылаясь на их плохую подготовленность для этого. Боялся ли он, что русские могут снова вернуть себе Ростов, как уже случилось однажды, или все было серьезнее: он был русским агентом? Уголовники, с которыми боролось его ведомство, и у коммунистов считались врагами, и те, конечно, не собирались брать в расчет преступников, и если это было им выгодно, сами помогли бы немцам их истребить.

Однако сейчас Тим пришел к Мазовскому именно за помощью в розыске бандитов-уголовников, а не партизан, поэтому подробно поведал ему все, что надо было, о нападении на румынскую полевую кухню, о захваченной при этом украинской колбасе, о торговце, который пытался сбыть эту колбасу на рынке в городском районе Нахичевань. А также о том, что привезли ее торговцу уже известный Тиму бандит Митрофан Яковенко по-прозвищу Гимназист и некий «Степа Дикий». И, что в компании тех имеется еще некто «Серёнок-Октябрёнок», и что все трое водят дружбу с особо опасным бандитом Иваном Муромцовым — «Ванькой-Муромцем». Тим сказал, что на территории разрушенной фабрики, где скрылись напавшие на румынскую кухню бандиты, были задержаны несколько юнцов, уклонявшихся от обязательных работ, которые показали, что их знакомый — некий дядя Толик, знает неизвестного пока полиции «Степу Дикого».

— Вот это протоколы их допроса, — проговорил Тим. — Меня больше всего интересует сейчас, кто этот «дядя Толик», как на него можно выйти.

Просмотрев протоколы, Мазовский кивнув, произнес:

— Я понял, о ком идет речь.

— Да? — Тим был обрадован такому скорому успеху.

— Правда, зовут его не Толиком. Это Сергей Тольский, мелкий мошенник, которого, однако, часто тянет к кровавым бандюгам. С лысиной, без нескольких зубов. Он работает на угольном складе вокзала. Сейчас, — русский сыщик взглянул на висевшие на стене часы в позолоченной оправе. — он, наверное, еще на работе. Если не прогуливает где-нибудь.

— А тех, кого зовут «Степа Дикий» и «Серёнок-Октябрёнок», вы не знаете?

Мазовский отрицательно покачал головой:

— О том, что в городе есть жулик по-прозвищу Степа Дикий, мне известно. Но больше ничего. Им занималась другая бригада, не моя. В документах НКВД мне никаких упоминаний о нем не попадалось: наверное, их уничтожили или вывезли. О «Серёнке-Октябрёнке», вообще, слышу впервые. Имя «Серёнок» может указывать на Сергея… или Серафима. «Октябрёнок»… возможно, родился в год революции… или просто в октябре. Можно попробовать проверить всех жителей, родившихся в период после момента большевистской революции до начала 1918 года.

— Я думаю, быстрее будет арестовать этого… Тольского, — сказал Тим. — и выяснить у него хотя бы, кто такой Степа Дикий. А от Степы Дикого мы уж точно выйдем на всю эту шайку… если сам Тольский в ней не состоит. Я обсужу с нашим директором, как это можно будет сделать осторожнее, чтобы не вспугнуть остальных подельников…

Вернувшись в свой кабинет, где Ведель, уже переодевшийся в униформу, возбужденно рассказывал Шрайберу и Зибаху о том, как они со Шмидтом выследили троих подозреваемых в связях с коммунистами в городском дворе, Тим дал указание Зибаху напечатать запрос в регистрирующий гражданское население отдел комендатуры города. Все-таки было бы не лишним получить список жителей с именами Сергей или Серафим, родившихся в октябре или в период с ноября 1917 года по 1 января 1918 года. Тут как раз позвонил директор, попросивший Тима явиться к нему.

Когда Тим пришел в директорский кабинет и расположился на стуле напротив директора, тот внимательно выслушал доклад о ходе расследования нападения на румынскую полевую кухню. Затем сказал:

— Ну, жулики — это же ваш профиль, Шёнфельд, — и улыбнулся. — Делайте, как вам лучше известно, арестовывайте и допрашивайте этого угольщика, главное, чтобы все бандиты были там, где им и полагается быть — в тюрьме и на виселице.

— Дело в том, что у этих банд конспирация такая, что может иногда позавидовать разведка, — промолвил Тим. — Я думаю, как бы лучше арестовать этого жулика, чтобы не прознали остальные. Иначе они забьются по щелям, откуда их не выкурить. Сначала хотел взять его на рабочем месте, пока не закончился рабочий день, потом подумал, что тогда в любом случае на вокзале начнутся сплетни, которые быстро могут дойти до бандитов. Такие своры обычно заранее предусматривают пути отхода: в случае попадания в руки полиции им не жить… Даже НКВД не сумел их поймать! А мелкий жулик вроде этого Тольского может и не знать толком ничего о местах сборищ своих приятелей. И если мы сразу же не добьемся от него правдивых показаний, а бандиты узнают от кого-нибудь, что он арестован, то в короткие сроки их уже не поймаешь.

— Вот, что сделаем! — директор, одной рукой снимая трубку телефона внешней связи, другой принялся перебирать лежавшие у него на столе бумаги. — Я сейчас позвоню коменданту вокзала… где-то был его номер… и скажу, чтобы он прислал нам на кухню угольных рабочих… якобы для помощи… в том числе обязательно этого… Тольского… Прямо здесь, в управлении, и арестуем его незаметно, а остальных отпустим по домам. Думаю, от немецкого офицера слухи среди русских расползутся нескоро! — директор усмехнулся.

Телефонный звонок коменданту вокзала прошел благополучно. Тот быстро понял, что от него требуется, и пообещал распорядиться отправить в полицейское управление работников угольного склада, в том числе негласно приказать непременно включить в эту группу Сергея Тольского. Еще следовало бы проследить за самим угольным складом: вдруг на его территории, раз там работал Тольский, бандиты прячут что-нибудь из награбленного или оружие, и, заподозрив все-таки, что Тольского отправили в полицейское управление неспроста, попытаются перепрятать. У Тима не было своей агентуры на вокзале, и директор по внутреннему телефону связался с кабинетом команды Хунке. Переговорив, он положил трубку и сказал Тиму:

— Все! Хунке сейчас направит на вокзал своего человека, даже пообещал переодеть его в штатское, чтобы русские вдруг не догадались, и там у них есть своя агентура, которая проследит за складом.

Снова подняв трубку телефона внутренней связи, он велел дежурному соединить его с кухней. Когда на том конце провода трубку взял комендант полицейской кухни, директор предупредил о том, что скоро туда явятся угольщики с вокзала, которых следует занять чем-нибудь в разных местах — так, чтобы они друг друга не видели, и доложить об их прибытии в кабинет команды Тима.

Закончив отдавать распоряжения о подготовке к аресту предполагаемого участника банды, директор проговорил:

— Ну, теперь перейдем к тому, что нас интересует особенно! — и положил перед Тимом несколько распечатанных листов бумаги. Тим просмотрел их. Это были протоколы допросов четырех человек, арестованных по результатам наблюдения Веделя и Шмидта: хозяина городской квартиры Владимира Юзефова, его жены Маргариты Юзефовой и явившихся сегодня к ним трех человек, оказавшихся бывшими рабочими машиностроительного завода, как и сам Юзефов. Также на нескольких листах был список с именами, фамилиями и конкретными адресами всех людей, проживающих в том же доме, что и чета Юзефовых, и родственников Юзефовых, живущих в городе и ближайших населенных пунктах. Директор, как видно, пока еще только шла операция по захвату, успел оперативно подсуетиться с адресным отделом комендатуры.

Как и следовало ожидать, арестованные, допрошенные поодиночке в тюрьме ребятами Циммермана, утверждали, что ни с каким коммунистическим подпольем связи не имеют, что все большевики уехали из города еще до его захвата немцами. Трое пришедших к Юзефовым мужчин говорили, что они — обычные городские жители, работали вместе с Юзефовым на одном заводе, который сейчас разбомблен, и просто заходили к нему в гости. Сам Юзефов и его жена подтвердили их слова. Но секретарь из команды Циммермана Вольф — молодой парень-тюрингинец, опросил местных жителей, наблюдавших арест этой компании, и двое из них — женщина и мужчина, сообщили, что Юзефов ранее говорил им, будто эти люди не из Ростова, а его давние знакомые, переехавшие в город, потому что их дома там, где они жили, были разрушены во время боев. Протокол опроса Вольфа тоже был среди прочих листов по делу. А Тим знал, что машиностроительный завод, на котором работали раньше Юзефов и эти его друзья, был разрушен одним из первых в городе. Значит, если бы эти люди в самом деле были не местные, а переехавшие в город, работать вместе с Юзефовым на заводе никак не могли. Получалось, они лгали. И директор это подтвердил:

— Все эти трое — жители Ростова, я уже выяснил. И они, действительно, работали на том заводе. Родственников у них ни в городе, ни поблизости нет, то есть, они, наверное, переехали в город откуда-то издалека, но давно. А не уехали из-за того, что их дома разрушились, как они навешали лапши на уши соседям Юзефова.

— Интересно, зачем они придумали такую легенду? Соседям говорили одно, а нам — другое, тут и подлавливать их не надо: с потрохами себя выдают, — задумчиво произнес Тим, опустив листы с протоколами и адресами жителей себе на колени.

— Были какие-то причины, — пожав плечами в блестящих погонах, сказал директор. — Может быть, подумали, что соседи так быстрее поверят, что ничего особенного в этой квартире не происходит. А что делать, если мы их схватим, не продумали как следует. И такое бывает среди импровизированных подпольщиков.

— Ну, они не такие уж импровизированные! — заметил Тим. — Важный коммунист к ним ходил.

— Важный, но вряд ли имевший опыт подпольной работы, — ответил директор. — Впрочем, не будем гадать. Теперь ваша задача — выудить из этих людей как можно больше верной информации, особенно о местонахождении этого высокопоставленного… когда-то… коммуниста. И что, вообще, они делали, зачем собирались на квартире, что планировали на будущее.

— Вас понял, герр директор!..

С протоколами и адресами в руках возвращаясь от директора в свой кабинет, Тим думал, как ему эффективнее разговорить этих выслеженных Веделем и арестованных Циммерманом большевистских пособников. Партизаны — это не уголовники, думающие лишь о сладостях жизни, партизаны воевали за идею. Поэтому «расколоть» их было гораздо труднее где угодно: хоть в Генерал-губернаторстве, хоть в Украине, хоть здесь. И при жестких методах допроса полностью «ломалась» лишь сравнительно небольшая их часть, другие врали или рассказывали только частичную правду, которой было недостаточно для быстрого раскрытия подполья, а третьи вообще ничего не говорили, хоть и знали, что им грозит смерть.

Здесь, где сравнительно недалеко проходил фронт, не было времени на долгое расследование: коммунисты продолжали засылать за линию фронта свою агентуру, подпольные сети разрастались и налаживали организацию. Пока полиция работала с одними арестованными подпольщиками, появлялись десятки новых. Чтобы своевременно громить тайные большевистские организации, надо было как можно быстрее получать от арестованных необходимую информацию, поэтому, если в первые день — два не выходило добиться от них сотрудничества, из них грубо выбивали сведения. А если в течение еще трех — четырех дней ничего не удавалось узнать, уничтожали: так хотя бы сокращалось число идейных сторонников большевизма.

Глубже в тылу: на Украине или в Генерал-губернаторстве, можно было держать партизан и их пособников в тюрьме подольше, дожидаясь охлаждения их энтузиазма и постепенно ломая их стойкость, но здесь, где в нескольких сотнях километров грохотали ожесточенные бои, на долгую «обработку» не хватало времени.

Тиму же сейчас еще предстояло одновременно думать о скорейшей ликвидации банды Муромцова. Он уже решил, что сегодня после ужина допросит Сергея Тольского — «дядю Толика», которого вот-вот должны были привести с вокзала и здесь незаметно для его товарищей-угольщиков арестовать, а завтра с утра поедет в тюрьму — разговаривать с арестованными большевистскими пособниками. И может быть, заодно с тем же Тольским, если сегодня тот всего, что надо, не сообщит.

Уже почти три года Тим был завален горой тяжелых, мрачных и кропотливых, но не терпящих отлагательства дел, однако он был слугой своего народа, Отечества и Вождя. В этом заключалась его жизнь. Оставалось еще немного поднатужиться — и должно было, наконец, наступить желанное успокоение, которого так ждали все немцы. Должна была быть достигнута великая цель, ради которой они проливали свою кровь, а Тим недосыпал ночами и не имел минуты свободной днем. Немецкий Рейх поднимался на ту непоколебимую высоту, с которой его уже никому нельзя будет свергнуть. Вот, тогда, когда уже никто не будет осмеливаться всерьез грозить немецкому народу, и никто не сможет отобрать его спокойствие и счастье, как случалось в прошлые времена, можно будет сполна отдохнуть и насладиться плодами своих трудов, тревог, боевых страданий и бессонницы.

3

Вернувшись в свой кабинет и сев за стол, Тим принялся обдумывать и записывать на листе вопросы, которые ему завтра следовало задать арестованным большевистским пособникам.

Вскоре зазвонил телефон внутренней связи. Тим снял трубку. На проводе был комендант кухни, доложивший, что угольщики с вокзала прибыли и, согласно указаниям, рассредоточены на работу поодиночке по разным участкам двора и помещения. Тим предупредил его, что сейчас одного из них заберут сотрудники ГФП, и это должно пройти незаметно. А затем остальных угольщиков следует под благовидными предлогами распустить по домам, но не всех сразу, а поочередно. Комендант кухни пообещал выполнить все, как положено. Положив трубку, Тим посмотрел на Зибаха и сказал:

— Зибах! Для тебя очень ответственное дело сейчас.

— Да, герр комиссар? — молодой секретарь выпрямился за своим столом и посмотрел на Тима.

— Угольщики пришли с вокзала. Спустись в нашу вспомогательную часть… Нашу, не русскую! Возьми человека три и с ними иди на кухню. Там узнай, где этот Тольский, и отведи его в подвал. Только как можно тише, чтобы ни другие угольщики, ни русские хипо ничего не заподозрили… Угольщики чтобы вообще этого не видели… если кто-то из них окажется на пути, сначала позаботься, чтобы того отозвали куда-нибудь.

— Есть, герр комиссар! — Зибах, азартно блеснув глазами, поднялся из-за стола.

— Давай, вперед!

Выйдя из-за рабочего стола, Зибах подошел к трюмо, поправил на себе униформу, затем развернулся, быстрым шагом покинул кабинет и затворил за собой дверь. Тим, не слушая оживленного обсуждения ситуации Веделем и Шрайбером, возобновил изучение протоколов команды Циммермана и составление по ним вопросов. Из протоколов первичного допроса выходило, что гости Юзефова и даже его его жена прочно сохраняли самообладание: настаивали на одном и том же, то есть, на безобидных дружеских посиделках в квартире, отсутствие знакомства с высокопоставленными коммунистами, и ничего другого не сообщали. Сам же Юзефов несколько раз «уточнял», а фактически менял отдельные детали своих показаний. Сначала говорил о том, что к нему не приходили чужие люди, затем сказал, что бывали у него дома и просто случайные знакомые, среди которых мог оказаться какой-нибудь тайный большевик: мол, он ни у кого документы не проверял и подробности личной жизни не выяснял. Хозяину квартиры явно внушал страх тот факт, что он попал в руки немецкой военной полиции, и Тим решил, что во всей этой компании он — «слабое звено». Если бы его удалось склонить дать хотя бы частично правдивые показания, было бы легче затем «раскрутить» и остальных. Тим сосредоточился на варианте разговорить именно самого Юзефова.

Через некоторое время вернулся радостный Зибах и доложил, что Тольский арестован и доставлен в арестный блок, никто из русских: ни пришедших с ним других угольщиков, ни работников кухни, ни даже посторонних хипо, ничего не заметил.

— Он сопротивлялся? — поинтересовался Тим.

— Нет, герр комиссар, — ответил Зибах. — Только пытался что-то возражать, но я, к сожалению, не понял, что именно он говорит: еще не настолько владею русским языком. Вид, у него, конечно, уголовный, — молодой секретарь усмехнулся.

— После ужина взгляну на него, — сказал Тим. — Спасибо, Зибах, садись, работай дальше. Пусть этот русский паразит пока отдохнет в камере.

— Есть, герр комиссар! — Зибах, развернувшись по-военному, прошел к своему столу, сел за него и принялся рассматривать какие-то деловые бумаги. Тим тоже продолжил обдумывать вопросы к арестованным большевикам.

Вскоре подошло время ужина. Офицеры спустились в столовую, как и десятки их коллег из разных команд и отделов, гомонивших вокруг и с грохотом двигавших стулья, заняли привычные места за своим столиком. На ужин было подано жареное рыбное филе с грибным соусом.

— Грибной вкус мне нравится, товарищи! — проговорил Ведель, обмакивая в соус наколотый на вилку кусок рыбной мякоти.

— Рыба — тоже вкусно! — заметил Зибах.

Тим, мысли которого были еще заняты предстоявшим назавтра допросом коммунистических пособников, сначала ел молча и не слушал, о чем разговаривали между собой сослуживцы. Но через какое-то время все же решил присоединиться к беседе, хотя не знал, что именно сейчас обсуждается. Он выдвинул свою тему для разговора:

— Мне в Генерал-губернаторстве доводилось участвовать в расследовании дела об убийстве с помощью грибов.

— Боже, герр комиссар, вы намекаете, что нам небезопасно есть это блюдо? — проговорил Ведель.

Шрайбер, шумно сглотнув пищу, захохотал.

— Нет, я не считаю, что наши повара неправильно готовят грибы, — улыбнулся Тим. — Просто вспомнилось… Довольно оригинальное было дело.

— Расскажите, герр комиссар! — попросил Зибах.

— Однажды из деревни не очень далекой от Кракова привезли в больницу поляка с напрочь отказавшей печенью, — стал рассказывать Тим. — Фермера. Он был трезв и, вообще, хмельным не злоупотреблял. Врачи предположили пищевую интоксикацию, но поляк клялся, что не ел ни в тот день, ни ранее ничего, кроме чистейших продуктов со своей фермы. Хотя вспомнил, что ранее у него было что-то похожее на отравление едой: рвота, недомогание… На другой день мужчина умер. Ничего криминального в этом не усмотрели, но в день его смерти в ту же больницу привезли бездомного из той же деревни с идентичными симптомами глубокого поражения печени. Человек тоже умер, но успел сказать, что ему стало плохо за несколько дней до того, как он поступил в больницу, после того как он забрался в подсобный домик возле полей, нашел там кружку кем-то недопитого пива и выпил его…

— Хорошая находка! — проговорил Шрайбер.

— Кому как! — мрачно усмехнулся Тим, и продолжал:

— Туда послали местного полицейского для проверки. Он нашел в домике только пустую кружку, которую забрал для экспертизы, но разузнал, что строение, оказывается, принадлежит тому самому фермеру, который умер за день до бездомного. Тогда орпо провела более тщательную проверку, и было установлено, что в домике у поля данный фермер часто уединялся со своей любовницей из соседней деревни, замужней женщиной…

— Крестьянский бордель! — презрительно произнес Ведель.

— Ты не знаешь, что там дальше выяснилось!.. — усмехнулся Тим.

— Я слушаю вас, герр комиссар!

— Любовницу нашли — это была жена местного лесника, она очень испугалась, когда к ней пришли полицейские, но подтвердила, что пила пиво с фермером, и сказала, что с ней ничего плохого не случилось. Польские полицейские поинтересовались у нее, откуда было то пиво, она ответила, что пиво принес сам любовник в ведерке. Поговорили с сыном фермера, который, как оказалось, унаследовал все отцовское имущество — весьма значительное… Покойный фермер был вдовцом, других детей у него не было. Сын сказал, что пиво у них дома — собственное, домашнее, он сам его пьет, и ничего не случается. Но что-то показалось или орпо, или польским полицейским подозрительным… Удачно этот молодой фермер заполучил отцовское состояние, и еще поступило сообщение, что сразу же к нему перебралась жить девушка из другой деревни. Копнули еще глубже — и оказалось, что эта девушка — дочь той самой любовницы, пившей пиво с умершим фермером…

— Вот так заморочки!.. — приподнял бровь Шрайбер.

— Содом и Гоморра, а не деревни! — хмыкнул Ведель.

— Получалось, — сказал Тим. — что две семьи из двух деревень поддерживали вот такую… так сказать… дружескую связь…

Товарищи Тима рассмеялись. Он же продолжал рассказывать:

— Прямых улик, что смерть фермера была неслучайной, конечно, не имелось, но польская полиция на всякий случай взяла дело под пристальный контроль. И когда сын фермера и эта девушка… дочь любовницы умершего и лесника из соседней деревни, меньше, чем через неделю после похорон пошли в церковь и обручились, к ним приставили местного тайного соглядатая. Еще выяснилось, что сын фермера, оказывается, давно дружил с ней, и все соседи его жалели, говоря, что девушка эта гулящая, легко обольщает парней, а потом бросает. И об ее отце — леснике, отзывались плохо, утверждали, что тот знает о любовных похождениях собственной жены, но почему-то ничего не делает, хотя по характеру он отнюдь не был тряпкой. А покойный фермер на дух не переносил… ну, это и понятно, его дочь и даже грозил сыну, что отпишет наследство церковному приходу, если сын не прогонит эту потаскушку за километр от их фермы.

И вот, агент услышал, как лесник кому-то из своих друзей хвалился, что знание лесной науки приносит ему безбедную жизнь. Тот… его друг засмеялся и сказал: «Ты живешь на гроши от немцев, ездишь на казенной лошади — это ты называешь „безбедной жизнью“?». Лесник ответил: «На какие гроши? У меня целая ферма почти в руках». Тут, конечно, в орпо уже ни у кого сомнений не осталось, что семья лесника каким-то образом сгубила несчастного фермера, чтобы выдать свою дочь замуж за его сына и таким способом заполучить его состояние. — Тим после короткой паузы стал рассказывать дальше:

— Данные передали нам в крипо, наш директор сначала не хотел браться за это дело, говоря, что улик слишком мало, в основном все построено на домыслах… ну, это понятно: мы и без того были загружены делами о разбоях, к тому же, нас постоянно поднимали на помощь гестапо. Но все-таки вмешался наш штандартенфюрер Кристоф Леман, который настоял на проведении полноценного расследования… сказал, что мы, немцы, восстановив свою власть над Польшей, должны показать ее жителям нашу заботу, доказать, что мы здесь хозяева, а не бандиты вроде людей Соснковского. Я тогда был старшим полицейским секретарем, мы с моим комиссаром Хойсгеном и переводчиком… из местных немцев, поехали вместе разбираться во всех обстоятельствах дела. Еще походили по этим деревням, поспрашивали людей, кто что знает, кто о чем догадывается. Да, косвенно все указывало на то, что семья лесника постаралась этого фермера устранить, а бездомный случайно стал жертвой, выпив его пиво. Значит, вывод напрашивается, если, действительно, имело место преступление, то устранили фермера, добавив ему отраву в пиво. Химический анализ там, в Генерал-губернаторстве, было невозможно провести, следовало искать сам яд, если тот еще оставался у отравителей. Но кто именно мог отравить фермера? Либо сын, либо любовница: сын мог добавить яд ему в пиво дома, когда он собирался идти в свой домик-бордель, любовница — в самом домике во время свидания… дождаться, когда он отвлечется — и подсыпать в кружку с пивом. Мы над этой версией поразмышляли, и пришли к выводу: более вероятно, что любовница. Говорил же ее муж — лесник, что заполучить ферму ему поможет его знание лесной науки, значит, он, наверное, и приготовил отраву из грибов или ягод. Удобнее было бы, если бы яд в пиво подложил кто-то из окружения фермера, кто непосредственно с ним общался, значит, любовница — жена лесника. И не потому ли он и закрывал глаза на измены жены, что хотел с ее помощью отправить на тот свет отца избранника своей ветреной дочери? Мы стали думать, как заставить эту блудливую женщину заговорить… лесники — не партизаны, хотя тоже сидят в лесу, — при этих словах Тима товарищи снова рассмеялись.

— Мы — не гестапо, у нас строгие ограничения в методах допроса. Ну, решили ее просто взять на испуг… — Тим поспешно стал доедать рыбу, так как рассиживаться в столовой времени не было. Затем, запив ее чаем, продолжил рассказывать:

— Подстерегли женщину, когда она, выйдя из дома, пешком направилась в соседнюю деревню, мы догнали ее на машине и пригласили сесть в салон. Она испугалась, но села, мы отвезли ее в местный участок, и там мой комиссар прямо спросил: «Фрау, за что вы отравили несчастного, ни в чем не повинного бродягу, и без того всего в жизни лишенного?». Она задрожала, голос у нее сразу сиплым стал, сначала попыталась что-то отрицать, потом поняла, что страхом сама себя выдает и призналась, что муж дал ей какой-то порошок, чтобы она подсыпала в пиво своему любовнику. Будто бы тот распространял гадкие слухи об их дочери, и этот порошок, как якобы объяснил ей муж, был сильным слабительным средством… то есть, всего лишь мелкую пакость хотела она сделать любовнику и не знала, что это на самом деле смертельная отрава. Мы тут же поехали и арестовали и лесника, и их дочь, допросили порознь. Я как раз допрашивал девушку… потаскушку эту юную. Она расплакалась и рассказала такую необыкновенную историю… В общем, ее отец, лесник, узнал, что мать изменяет ему с фермером. Был сначала, как и всякий добропорядочный супруг, вне себя от ярости, избил неверную жену, хотел выгнать, но затем в нем проснулась черная обывательская корысть. Он позвал к себе дочку и прямо приказал ей соблазнить сына фермера, сразу же поставил условие: или она идет под венец с парнем, или идет в немецкий бордель, потому что ему надоел тот позор, который она своим поведением на него навлекает. Девушка сначала не поняла, что отец задумал, но парня соблазнила. Фермер, конечно, устроил скандал сыну, но лесник и не ждал, что тот даст согласие на брак, потому что сразу наметил, что отравит его через жену. Дождался, когда парень потерял голову от любви к юной шлюшке, и поставил условие уже своей гулящей жене: или та пусть убирается из дома к своему любовнику, или сделает то, что прикажет муж. Фермеру-то она, конечно, была нужна лишь для утех в дальнем домике, содержать ее все время, еще и в своем собственном доме, он не собирался, она это понимала, поэтому взяла у мужа порошок, приготовленный им из бледной поганки, для фермера. Отправилась на свидание с любовником и, когда тот, не допив пиво, отлучился из домика по нужде, подсыпала ему. Тот вернулся, ничего не заподозрив, попил еще пива, потом отправился домой, оставив кружку недопитой. Так бы и не заинтересовалась полиция, отчего он умер, если бы в домик не забрался переночевать несчастный бродяга, нашедший там кружку с остатками пива и допивший отраву.

— Да, интересная история! — проговорил Ведель.

— И этот лесник признался? — спросил Зибах.

— Когда против него дали показания и жена, и дочь — пришлось признаться, — ответил Тим. — Все втроем поехали в лагерь… там как раз большой спрос на шлюх…

Товарищи снова расхохотались.

— Ну, так и есть же! — сказал Тим. — А если бы мы не вывели эту семейку на чистую воду, скорее всего, через некоторое время они избавились бы и от несчастного влюбленного парня… после свадьбы. Тогда вся ферма отошла бы к ним, как они и хотели. Вот, такая история с грибами…

— И борделем! — добавил Ведель. — Я бы сейчас сказал, какие низкие нравы у этих славян, но, к своему стыду и омерзению, за то время, сколько служу в крипо, не одну историю с подобными мотивами встречал и в Отечестве.

— Мораль хромает после хозяйничанья ноябрьских наглецов, — констатировал Шрайбер.

— Мораль, товарищи соплеменники, — произнес Тим, допивая чай. — у каждой человеческой особи своя. И конченые преступники находят оправдание любым своим преступлениям, даже убийству своих матерей и совращению своих малолетних дочерей. Поэтому, чтобы не наступили хаос и всеобщее страдание из-за того, что каждый живет по своей морали, надо следовать морали одного, избранного и мудрого человека. Когда индивидуум перестроит свою мораль в соответствии с единым для всех образцом, наступит полный порядок и взаимопонимание. И нам, немцам, к счастью, есть, на кого равняться!

— Да, верно говорите, герр комиссар! — согласно кивнул Ведель.

— В какой лагерь отправили этих польских шлюх, герр комиссар? — поинтересовался Зибах. А Ведель и Шрайбер рассмеялись его вопросу.

— Зибах, будь порядочнее! — Шрайбер приобнял молодого коллегу за плечи.

— Я не знаю, в какой именно, — пожал плечами Тим.

— Ты решил перейти на работу в лагерь? — спросил у Зибаха Ведель, усмехнувшись.

— Нет, я с фронта не бегу, — ответил Зибах. — Тем более, работать там, где полно воров и тупых садистов — это не по мне.

— Зибах, ты бы с такими выражениями поосторожнее, — предупредил Тим. — В лагерях тоже работают наши товарищи, эсэсовцы. И не они сами решают, там им служить или на фронте. Среди них много людей, которые мечтали бы быть сейчас на нашем месте, отдавать свои силы на более сложном поприще. И в рядах военной полиции есть люди с отвратительными качествами, просто в прифронтовых районах их проявлять труднее: здесь всем надо выживать, здесь нечем особо поживиться, так как везде пока еще разруха.

— Ну, так я лучше буду служить там, где алчности и низости проявляться труднее, — сказал Зибах.

— Если все пойдут на фронт — кто будет поддерживать порядок в тылу? И потом, бороться с искушениями для души — это, по-моему, тоже героизм, — Тим слегка улыбнулся.

— Вы заговорили по-церковному, герр комиссар! — произнес Шрайбер.

— Я разве отрицал когда-либо, что в Библии есть большая мораль? — сказал Тим. — Я против того, что священники добавляют в библейское учение от себя… Ладно, товарищи соплеменники, если закончили ужинать, нам лучше вернуться в кабинет и продолжить свою работу. Уже вечер, скоро надо будет ехать на квартиры…

Когда команда вернулась в кабинет, и все расселись снова по своим рабочим местам, Тим взялся за изучение списка жителей дома, в котором Ведель со Шмидтом выследил, а группа Циммермана с фельджандармерией арестовала коммунистических пособников. Пока офицеры поднимались на свой этаж из столовой, Тиму пришла в голову мысль попытаться разговорить Юзефова и его жену, убедив кого-нибудь из их знакомых взять вину на себя: возможно, тогда кто-нибудь из супругов и выдаст подпольные секреты, не желая, чтобы вместо них пострадал невиновный человек. Разыскивать всех друзей четы Юзефовых времени не было, поэтому Тим решил остановиться на соседях. И теперь, снова сидя за своим рабочим столом, он изучал список жильцов, в первую очередь, того же подъезда, прикидывая, кого из них будет легче заставить написать фальшивое признание в сотрудничестве с большевиками, чтобы выгородить Юзефовых. В конце концов Тим остановил выбор на некой Анне Резниченко, жившей в том же подъезде с четырехлетней дочерью. В списке значилось, что это была молодая женщина, и каких-либо людей мужского пола с ней не проживало. Но от кого-то же была у нее маленькая дочь. И Тим предположил, что ее муж, скорее всего, находится в рядах Красной Армии, то есть данный факт можно было использовать для давления на нее. Молодая одинокая мать, наверняка живущая сейчас тяжело и бедственно в разоренном войной городе, на уговоры (мягкие или жесткие) поддастся легко.

Закончив с разработкой тактики допроса подпольщиков на завтра, Тим выдвинул ящик стола и извлек оттуда пару чистых листов бумаги, а также свое недописанное письмо матери на родину. Затем встал из-за стола, прошел к шкафу в начале кабинета — тому самому, в котором висел штатский костюм для наблюдения, открыл дверцу, но достал из шкафа не костюм, а стоявшую на верхней полке неполную бутылку молдавского бренди, на этикетке которой было гордо написано по-русски: «Коньяк», и стакан. Зубами вынув пробку из бутылки, Тим налил в стакан блестящей коричневой жидкости, наклонив голову, вставил пробку обратно в бутылочное горлышко, вернул ее обратно на полку, закрыл шкаф и, пройдя к своему столу, поставил на него стакан с бренди.

— У нас какое-то знаковое событие, герр комиссар? — удивился Ведель.

— Нет, — ответил Тим. — Это выпивка для русского бандита. Чтобы запил горечь своего… как это… окончания своего паразитического пути… — он снял трубку телефона внутренней связи.

— А я уже думал, что у нас торжество! — разочарованно вздохнул Шрайбер.

— Зачем бандиту столько вина? — спросил Зибах.

— Сколько надо, — неопределенно промолвил Тим и заговорил с поднявшим трубку на другом конце провода дежурным:

— Это Шёнфельд из ГФП. У меня сейчас допрос. Сообщите в наш вспомогательный отдел, чтобы сейчас же прислали в арестный блок переводчика, а в русский вспомогательный отдел сообщите, чтобы отправили двух полицейских, снаряженных для ведения допроса.

— Есть, герр комиссар! — отчеканил дежурный.

— Все! Конец связи, — Тим повесил трубку телефона, взял стакан с бренди, поднес его к губам и отхлебнул три глотка крепкой сладковатой алкогольной жидкости. Поморщился от резкого жжения в горле, отдышался, затем, когда жжение улеглось и перешло в мягкое тепло, взяв приготовленные бумаги и стакан, он направился к двери.

— Удачи вам, герр комиссар! — произнес вслед Шрайбер.

— Спасибо! — Тим вышел из кабинета.

Пока он спускался с бумагами и стаканом бренди в подвал, выпитое им спиртное начало действовать: схлынула накопившаяся за этот особенно напряженный день усталость, тяжесть в натруженной голове сменилась легкой и приятной одурью, происходящее вокруг отчасти стало похоже на просто рассказываемые кем-то события или кинофильм. Тим отнюдь не был слаб нервами, но все же крики подследственных, которые приходилось слушать на каждом жестком допросе, сильно надоедали и в конце концов мешали сосредотачиваться на деле. Поэтому у него, как и у многих его коллег, появилось обыкновение перед жесткими допросами принимать алкоголь, чтобы чуть снизить реалистичность восприятия происходящего. Небольшая доза адекватно вести допрос не мешала, хотя некоторые слабовольные детективы напивались крепко, вплоть до того, что не могли потом разобрать занесенные в протокол ни собственные вопросы, ни ответы допрашиваемых.

Тим спустился в арестный блок, и навстречу ему сразу выступили, отойдя от стола, у которого они разговаривали с охраной, два казака с плетками местного кустарного изготовления в руках. Одним из них снова оказался Андрей Топилин, другим — командир группы в составе подчиненного Топилину взвода, коренастый смуглый парень с черными усиками. И Топилин с помощником, и русские охранники, вставшие от стола, поприветствовали Тима. Тим ответил им, и тут сзади послышались шаги, — обернувшись, Тим увидел переводчика Шмидта.

— Шмидт, вы снова с нами в деле! — проговорил, улыбаясь, Тим. Они пожали друг другу руки.

— Всё для Германии! — ответил Шмидт, тоже улыбнувшись.

Охранник, лязгая ключами, отпер решетчатую дверь коридора.

— Тольски мне приводи́т! — выговорил Тим по-русски распоряжение командиру охранной смены. Тот дал указание двоим охранникам. Тим, Шмидт и вооруженные нагайками Топилин и его помощник прошли в комнату для допросов. Тим сначала положил на стол бумаги, потом поставил стакан с бренди, сел за стол и, достав из кармана кителя химический карандаш, небрежно бросил его поверх стопки бумаг. Шмидт присел на скамейку у стены ближе к столу. Топилин и его помощник, поигрывая сложенными плетьми, стояли, о чем-то негромко беседуя, возле двери.

Вскоре в коридоре раздались гулкие шаги, и два охранника ввели в комнату человека в запачканных углем рубахе и брюках серого цвета. Тим сразу понял, что это и есть тот самый «дядя Толик», о котором говорили задержанные на территории разрушенного завода юнцы, отлынивавшие от работы и жестко допрошенные Шрайбером. Походка, взгляд беспокойных серых глаз, то, как сидела на нем одежда, сразу выдали в задержанном бывалого уголовника опытному в борьбе с преступностью Тиму. Охранники провели арестанта через узкую комнату и усадили на привинченный к полу табурет с внешней стороны стола, после чего отошли обратно к двери. Тольский, стараясь держать на своем небритом и в нескольких мелких шрамах лице выражение недоумения, уставился широко раскрытыми глазами на смотрящего на него в упор Тима. В глазах «дяди Толика» читались напряжение и тревога. Убрать эмоции в своем взгляде преступнику было не под силу, и Тим тут окончательно убедился, что Тольский опасается, как бы его не начали спрашивать о чем-то, раскрытия чего он страшно боялся.

— Зергей Тольский? — уточнил Тим, в упор глядя на подследственного.

— Он самый… — с робостью ответил Тольский, и Тим увидел, что у него во рту не хватает нескольких передних зубов. — Гражданин… господин… как вас там… начальник, растолкуйте же мне, наконец, за что меня закрыли сюда! Я ничего не делал злого… меня прислали со всей бригадой к вам… помогать… а пришли вот… парни в погонах и меня увели сюда, под замок… За что?!..

— Как ти сказат? — усмехнулся Тим. — Начальник?

— Ну… я еще не очень хорошо знаю, как звать-то вас…

— Твой начальник ist Kommandant des Bahnhofes! — Тим посмотрел на Шмидта и сказал по-немецки:

— Объясните арестованному, кто я для него.

Сидевший на скамейке у стены Шмидт чуть подался корпусом вперед — в сторону сидевшего на стуле Тольского, и заговорил по-русски:

— Немецких офицеров называть «господин офицер». И не задавать им вопросов. Здесь вопросы задают они. Ваше дело — только отвечать. Вам понятно?

— Понятно! — ответил Тольский и слегка развел руками. — Но… обидно, ей-богу!.. За что?! Какая вина на мне?! Ничего не растолковали, закрыли в камеру… Сколько я еще буду там сидеть?! Меня жена ждет дома…

Хотя Тольский говорил по-русски, Тим понял его и, не выдержав, засмеялся: ему уже было известно из личного дела Тольского, хранившегося во вспомогательном отделе, что Тольский никогда не был женат, а проживал к этому времени в одной квартире с любовницей — женщиной сомнительной репутации.

— Ти ступи́т… ступи́т брак когда? — произнес Тим. — Этот ден? После твой ограблениэ на rumänische Küche?

Тим заметил, как сквозь загар на коже Тольского проступила бледность, и тело уголовника начало мелко дрожать, а на его лице выступил пот. Жулик понял: случилось то, чего он боялся больше всего; немецкая полиция станет ему задавать вопросы о нападении на румынскую кухню. Тем не менее, Тольский пытался играть в невинного случайного арестанта и проговорил:

— Я что-то плохо вас понял… э-э… господин офицер…

— Спросите его, где колбаса с ограбленной сегодня утром румынской полевой кухни, — сказал Тим Шмидту по-немецки. — Часть мы конфисковали у торговца в Нахичевани. Где остальная часть?

Тим, на самом деле, не знал, вся ли колбаса была конфискована у сидевшего сейчас в другой камере рыночного торговца, или, действительно, только часть, но это было не особо важно. Главное, надо показать Тольскому, что полиция уже практически полностью осведомлена о его делах с остальной бандой, и следствию осталось уточнить лишь некоторые детали.

Шмидт перевел слова Тима арестованному. Тольский вскинул руки, словно отгораживаясь от пронизывающего взгляда Тима черноватыми от угольной пыли ладонями.

— Господин!.. — воскликнул он. — Век воли не видать, не брал я такого греха себе на душу! Были грешки за мной при собаках-большевиках: приворовывал чуть-чуть… мелочь разную… но чтобы грабить кого-то!.. Да и завязал я после того как ваши поганых большевиков прогнали к фене лесной!.. Честно живу теперь, ей-богу!..

По бурной реакции Тольского было ясно, что он понимает, какие вменяют ему обвинения, хотя Тим еще ничего не сказал о подробностях нападения на румынскую кухню, об убийстве сопровождавших ее румынских солдат. Тим с невозмутимым видом откинулся на спинку стула и обратился к Шмидту:

— Скажите ему, что его юные друзья… которых он учил жизни недалеко от места нападения на солдат, уже все рассказали. И что знают они про него даже больше, чем он думает. И скажите также: блефовать перед ним у меня нет времени. Или он правдиво ответит мне на все вопросы, которые я ему задаю, или будет казнен в самые короткие сроки… в первый же расстрельный день на этой неделе.