Исповедь
Я открыл глаза. Потолок был мокрого серого цвета. Бледно мигала вольфрамовая лампа с оголенными проводами, торчащими в разные стороны. Под ними начиналась трещина, долгой нитью тянущаяся к одной из стен, где мощным корневищем развивалась по всей ее высоте. Я приподнялся, потер глаза. Очень сильно болел затылок, а когда попытался встать, закружилась голова. Воздух был холодный и немного сырой. Где-то в стенах текла вода, ее журчание и всплески эхом слышались из щелей между кирпичами, выложенными в контур когда-то существовавшего окна, с железной, покрытой ржавчиной решеткой. Комната была узкая и длинная. Как-то искусственно сжатая. Темные ее углы с отваливающейся штукатуркой создавали ощущение ее округлости и подвешенности. Я закрыл ладонями лицо и согнулся к коленям. Ноги не доставали пола.
Кроме меня в комнате стояла кровать, деревянный со всех сторон стол и табуретка, со стершейся на ножках краской. На столе круглая чашка и деревянная ложка, кувшин из глины, потрескавшейся у основания, пара кусков ссохшегося черного с тмином хлеба. Я дотянулся, не вставая, и отломил горбушку. Вкус был пустой, сухой, несуществующий. Посидев еще минут пятнадцать, я начал медленно перемещаться по периметру комнаты, изучая каждый ровный и надломившийся кусочек стены, ромбики оконной решетки, древесину табуретки.
Все было как всегда, ни одной изменившейся детали. Лишь чуть глубже стали видны трещины кирпичной стены, и чуть выше стала горка слетевшей с нее штукатурки. Думаю, прошло два года. Хотя, уже кажется бессмысленным вести какой-то счет дням. Из-за постоянства обстановки, отсутствия каких бы-то ни было событий, течение времени стало незаметным и каким-то просто остановившимся.
Я не знал, что мне нужно было сделать. Уже стало трудно и просто невозможно вести какой-то анализ пребывания в этой камере. Первое мое пробуждение в ней было для меня пара минутным шоком, перетекшим потом в чувство игры, эксперимента, какого-то опыта. Первое, что я начал придумывать — это шутка друзей. Злая шутка. Я кричал, что я все понял, но не понял, для чего они все это придумали. Я прыгал в пустой комнате, кричал в пустоту, окруженную четырьмя стенами, стучал, а потом и неистово колотил в них кулаками, сдирая кожу в кровь. Просил выдвинуть условия, обещал всем все просить, вернуть долги и был готов на все, лишь бы это, в тот момент незначительное, «все» освободило меня из этого странного плена. Но никто не приходил, а стены оставались безмолвны.
И тогда, измученный утомлением и голодом я упал на холодный каменный пол, неровно выложенный булыжниками разной формы. Мое бессознательное состояние длилось несколько дней. Я успел обрасти бородой и потерять в весе. Но за это время изменилась и комната. В ней появился стол, стул и кровать. Все вещи были деревянные. К
Кровать застелена разодранным с одного края пледом, в разлохматившуюся клетку, изъеденную местами молью; из подушки с разодранным уголком вываливались измусоленные перья. Стол был очень высоким, достающим мне почти до груди. Из светлого облупившегося дерева, со срезанными краями и выковырянными впадинами. Лака не было на нем изначально. Отдельные щепки торчали из толстых ножек. Стул на одной, широкого диаметра круглой ножке, с высокой спинкой, до самого затылка, вырезанный из цельного куска древесины. И все. Как выглядел к этому времени я, мне приходилось только догадываться. Ни одного другого материала, отражающих образ предметов хоть как-то, в комнате не было.
Мучила головная боль, все тело ломило, очень хотелось есть. Я помню, на столе стояла чашка с непонятной мутной жидкостью. Не обращая внимания на скверный запах, исходивший то ли от меня, то ли от кушанья, я набросился на него со звериным голодом. Голод был неутолимый, вечный, а процесс поглощения пищи оказался очень мгновенным. Так что, в первые двадцать минут мой мозг еще не понимал, что получил подпитку и может теперь рассуждать, не мысля голодными категориями.
Думать получалось только о себе. Со страхом и ненавистью. Через некоторое время мне начало казаться, что все произошедшее со мной дело рук инопланетян. Что это как раз в их духе, извлечь человека из повседневной и привычной ему жизни, без известной ему цели, в неизвестное ему место. Место мало того вряд ли существующее. Я не знал способа, которым можно попасть в эту комнату, очертания окна, заложенного кирпичами, появилось только пару дней назад. Не было дверей, вентиляционных окошек, я был в месте, выход из которого мне никаким образом не виделся.
Версия с инопланетянами казавшаяся наиболее вероятной, не подтверждала себя больше никакими явлениями. Все было бесчеловечно, но все было совсем обычно и жестоко реально. Я просыпался и обнаруживал на столе порцию завтрака. Съедал его бродил по комнате, сидел, лежал, снова спал, снова просыпался. По началу мне снились сны, мои друзья, мой дом. Иногда снились так реально, что, проснувшись, я все еще оставался там. Но, проснувшись, я оставался все еще здесь, в этом «нигде», с этими «ни с кем». В другой раз я, проснувшись, не смел открыть глаз несколько часов подряд, все представляя, что вот-вот зазвонит телефон, откуда-то с улицы будет долететь будничный шум. Не услышав скрежета трамваев о железные рельсы, возгласов соседей, по поводу нечищеного крыльца, стуков, скрипов, щебетания, обнаружив полную тишину, я думал, что сегодня один из выходных дней. Не праздничных, было бы слышно шествие колон; субботний или воскресный день, когда часть людей спит, упиваясь леностью, беззаботно мечтая о сокровенном.
Я тоже мечтал, в эти мгновения лишь о том, что продолжу свою работу, что увижу всех друзей и врагов, что даже не буду думать, что одни из них мне враги, а другие близкие люди. Все будут равны, мы будем болтать, смеяться, радоваться и улыбаться. У нас будут возникать ссоры, будем сердиться и гневаться друг на друга, а потом мириться, забывая все обиды, и снова кутить, а вечером возвращаться домой. Где камин, где обещает быть любимая женщина, любимые дети. Тут я все же открывал глаза, потому что вспоминать о том, что у тебя когда-то было это одно, а думать, что хотел, но так и не получил это другое. Такое другое, что сердце сжимает в тиски, сдавливая так сильно, что не можешь вытерпеть собой же выдуманную жалость к себе.
Вскочив с кровати, отгоняя от себя не дюжие мысли, я с усердием принимался за работу, которую пришлось придумывать себе, чтобы не сойти с ума. Я заправлял кровать, сначала поправлял матрац, чтобы он ровно, не сдвигаясь к краям, лежал, соприкасаясь со стеной. Застилал его простынкой, которую подгибал под нее, чтобы ее углы лишь чуть скрывали жухлое дерево. Сверху застилал покрывало и на него ставил подушку клином. Потом брался сметать пыль со стола, стен и стула. Разодрав свою рубашку, я ее остатками протирал пол, заметая мусор в угол. Через несколько недель его там скопилась небольшая горка. Споласкивал остатками чая чашку и кружку, ровно расставляя их в середине стола на выдуманную из платка салфетку. Строгим взглядом оценив проделанную работу, я принимался за следующее дело.
Чтобы дни хоть как-то скоро протекали, я решил заниматься физическими упражнениями. Подпрыгивания, приседания, потягивания, растяжки рук, ног. Через несколько месяцев я уже был в отличной форме. Я бы сошел за бойца, вот только не было видимого врага, а предмет обороны — моя жизнь — не имела ценности даже для ее обладателя.
Так моя камера всегда была в чистоте и примерном порядке. Содержать ее в таком виде стало ежедневной обязанностью моей совести. Чтобы содержать в таком же порядке мои мысли требовалось много терпения и сдержанности. Дабы все так же не сойти с ума, я стал решать проблемы ее обустройства. Передвигать ту немногочисленную мебель, что в ней имелась, хоть и было довольно сложно, но приносило мне удовлетворение на несколько дней.
Так, стол сначала стоявший у левой стены, побывал в центре комнаты, у стены противоположной, был развернут боком и стоял в углу комнаты, то в одном, то в другом. Остальная мебель следовала в какой-нибудь последовательности, складывая фигуру полукруга, замкнутого круга, выкладываясь в сплошную линию, строго или беспорядочно располагаясь вдоль стен.
Не владея достаточными материалами, вся чудесная обстановка вырисовывалась лишь в моих мыслях, дополненная шторами, люстрами, книжными шкафами, коврами, в зависимости от того, каким интерьером мне хотелось себя окружить. Со временем мне хотелось окружить себя не только предметами быта, как-то бы украсившие это скудное место, расширившие его, придавшие образ настоящего человеческого жилья, мне очень хотелось, чтобы в нем появились хоть какие-нибудь обитатели.
Сначала я был не против домашнего, а ныне комнатного животного. Лучше бы, наверное, кошки или кота, но в еще детском возрасте, позволяющем вырастить и воспитать из него достойного соседства существо. Я придумывал для него разные имена, выбирал окрас и породу. Даже проигрывал в мыслях процесс его приобретения с кошачьей выставки. Должно быть, я все-таки сходил потихоньку с ума, потому как расширять границы моего понимания и мыслей вообще больше не представлялось возможным. С каждым днем все сложнее становилось придумать занятие своему телу и воображению. Безграничные мысли в ограниченном пространстве все же находили свои рамки, дальше которых не имели способности к рациональному существованию.
Я устал думать о будущем, которое никак не наступало, и был измучен прошлым, поскуливающим где-то уже за пределами воспоминаний. Я раскис, поник. Если все это время мне удавалось подбадривать себя, уверяя, что изменилось только окружение, что я то остался прежним, и раз я жив, я должен жить. Жить хоть чем-то, хоть как-то. Что именно сейчас я свободен, хоть и заперт. Что именно здесь, я могу посвятить себя себе, не становясь чей-то волей, чьим-то желанием.
Но как я сам мог здесь что-то пожелать! Пожелать что-то — значит захотеть владеть этим, и, значит, в конце концов, получить. Я же мог получить только чашку несоленой похлебки. Я не мог приблизить исполнение моих желаний какими-то своими действиями. Я не мог что-то сделать, чтобы потом за это что-то что-то получить.
Но ведь до этого весь мир был построен на такой вот работе. Чтобы ощущать себя частью этого мира, нужно было что-то для него делать, и тогда он отвечал мне взаимностью, позволяя выбирать из двух, из трех вариантов или из огромного их количества, смотря сколько я их видел, и сколько хотел проверить, мне предоставлялись возможности или просто не было запретов. Ведь запрет возникал тогда, когда желал получить все сразу или избегая каких-то неважных моментов.
Когда-то, что мне казалось единственно нужным не могло быть возможным без какой-то детали, тогда вырастала стена, по которой приходилось карабкаться или огибать ее еще длиннейшим путем, пока не понимал еще раз, нужно ли это вообще, или пока не улавливал ту малость, приняв в очевидное которую, быть может, чуть возвратившись назад, все удавалось. Я мучился всеми этими мыслями, вновь и вновь обращаясь к ним. Днем и ночью, не давая покоя своему рассудку, я искал какой-нибудь итог этим рассуждениям. Хотя, настоящего дня и ночи у меня все же не было, лишь только электрический, поскрипывающий свет, растворяющий все тени и разбавляющий всякую мистическую мысль одинаковой четырехстенной реальностью. Я умирал.
Тремя ударами суповой чашки мне удалось разбить лампу, и я лежал на кровати и умирал. Я больше не ел, больше не пил, и свет больше не включался. Включился он в следующий раз, когда я открыл глаза. И светился не из под потока, а откуда-то из середины стены, слева.
Я лежал лицом к противоположной стене и наблюдал, как поднимается и опускается на ней моя тень. Я остановил дыхание, тень не исчезала. Я приготовился к глубокому вздоху и стал смотреть на словно глыбой вырастающую серую массу, на фоне желтых обоев.
Когда я достиг пика и не мог больше расширить свои легкие, я замер в восторге, забыв выдохнуть. Была не просто тень, была тень на обоях. Желтых, с рисунком темного золота в виде ветвящегося растения с бутонами то ли хризантем, то ли гвоздик. Я с шумом начал кашлять, хватая воздух руками, наконец-то начав дышать. Приподнявшись, отбросив покрывало, потянувшись, махая руками в разные стороны, я улыбался и все это время не отводил глаз со стены, наблюдая за движениями двойника моего тела. Я устроил танец каких-то дикарей прямо на постели. Прыгал, кувыркался, отделывал поклоны, роняя себя на подушку, обнимая ее, строя из нее разные фигурки зверей с ушами и хвостами, так, что полетели взбившиеся перья, и я начал чихать. А потом вдруг остановился и посмотрел на противоположную стену, откуда шел свет, так возрадовавший меня своей игрой.
Свет исходил от небольшой лампы, стоящей на углу стола на высокой плетеной черным шнуром ножке, плафон был металлический темно-зеленого цвета. Я прошел на середину комнаты и заметил, как-то она даже расширилась: чтобы дойти до стола уже требовалось не шаг как раньше, а почти три. Это обстоятельство меня насторожило. Стол оказался накрыт светло-коричневой скатертью, с бахромой в виде веревочных кисточек. Изменилось вообще все. Куда бы я ни посмотрел, это уже было не то, что раньше.
Я провел рукой по бахроме скатерти, а кисточки, чуть отклоняясь назад, вновь возвращались на прежнее место, лишь немного колышась. Я глубоко вздохнул. Моя инфантильность куда-то испарилась, не оставив после себя ни капли радости и чудаковатости. Я снова спрятал голову в ладони, будто пытаясь опять уснуть.
Мне предстояло пройти какой-то путь, прийти к сознанию чего-то. Но я понял одно, чтоб что-то здесь получить, нужно что-то делать. По-прежнему нужно стараться что-то делать. Выжимать из последней фантазии самые сухие капли реальности. Моя теперешняя реальность преобразилась, я должен радоваться. Или по крайней мере надеяться. Нужно снова получить представление о новой камере. Узнать все ее несовершенства и слабости, в которых мне удастся найти силы для размышлений и хоть каких-то действий.
И вот. Все начало повторяться. Я изучал предмет за предметом, с такой щепетильностью запоминая детали цвета и формы, что, закрыв глаза, мог без труда восстановить все подробности моей обстановки.
На полу появилась красная дорожка, с уже примятыми ворсинками, будто по ней не один год ходили. Над столом висела полочка, на ней в ряд были составлены книги вперед совершено одинаковыми корешками. Я поборол желание тут же в них заглянуть, обещая сделать это незамедлительно после осмотра камеры. На верхней части полочки стояла карандашница в форме сапога на подобии тех, в какие Санта-Клаус в рождественскую ночь складывает сотворенные за год подарки. На столе как обычно еда, только вот в сервировки стола появилась посуда, украшенная орнаментом.
Например, ложку с вилкой украшал небольшой орнамент из цветов, между лепестками которых витиевато тянулись к ложечной части волнистые спирали, а кувшин был украшен гроздьями винограда, то вдавленными в деревянную поверхность, то наоборот выступающие из нее. Справа от стола, в углу, я даже поверить не мог, стояла ванна. Чугунная ванна с тремя винтиками крана в форме длинных, переплетенных в середине концов. Оба были одинаково поржавевшими, но из обоих текла вода. Горячая била струей, обжигающей, пускающей пар, вихрящийся вокруг моей склоненной головы, вызывая мурашки на коже, неприятным холодком пронизывающие все тело.
Комната теперь больше напоминала квадрат. Еще пока не совершенный, но вот-вот четко вырисовывающийся. Под ванной стоял небольшой деревянный приступок высотой в три сложенных пальца, сверху к нему был прибит кусок рифленой резины. Я принял это за «коврик для душа» и выдвинул вперед на столько, чтобы с него было удобно забраться в ванну.
Исследуя дальше по периметру комнату, по-прежнему обнаруживал изменения, реакция на которые меня пугала. Я уже не прыгал от восторга и не огорчался, лишь оценивал, как будто бы полученное по заказу, выполненное чьей-то рукой творение, требующее толкового взгляда.
Вместо решеток, на казалось бы когда-то существовавшем окне, были ставни. Точнее одна ставня, никуда не открывающаяся, но имеющая в своей середке не настоящее, лишь отмеченное для прорези на двое деление. Орнамент присутствовал и на ней: два квадрата вверху и два прямоугольника внизу, так или иначе символизирующие окно за собой. Работы была как бы недоделанная или сделанная в спешке. Края не отшлифованы, не покрыты лаком. Квадраты имели неровности, а впадины от них были различной глубины, что создавало ощущение неряшливости.
Был мной обнаружен и небольшой подоконник, выходящий ровно на половину моей ладошки за края ставней. Это была вторая, исследуемая мной стена. Окно на ней располагалось точно в центре и что я заметил, слева от ставень, на ней выделялся выцветший круг обоев, положенному быть на противоположной стене, если бы окно когда-то пропускало солнечный свет.
Вдоль третей стены стоял шкаф, такой высокий, что до его верхнего конца я не мог дотянуться даже привстав на цыпочки. Дверцы его тоскливо поскрипывали, но все же открывшись обнаружили за собой два отделения. В первом вешалки и на одной из них длинный из зеленого вельвета халат, во втором три полочки. На одной кусок хозяйственного мыла, который я тут же перенес на уголок ванны, на второй постельное белье и махровое полотенце, а на третьей, я долго не мог поверить, деревянный ящик с токарными инструментами, отвертками, молотком, правда ржавыми, но гвоздями, наждачной бумагой и сапожным ножом. Кровать моя не изменила местоположения. И четвертая стена по-прежнему оставалась пустой, настоящей стеной, огораживающей, загораживающей, скрывающей что-то за своим холодным камнем, терпеливым стражником моей темницы. Я никогда к ней не подходил, не ощупывал, не стучал по ней.
Я ставил стул на середину комнаты, садился в него и просто смотрел. Сначала за направлением линий рисунка обоев, потом проводя взглядом диагонали из угла в угол и чуть ниже точки их пересечения пытался представить ручку двери. Я сидел перед голой стеной и выстругивал из части срезанной спинки стула шахматные фигурки, думая начать вести дневник.
Тогда я добрался до книг. Каждая следующая, вынимаемая мной с полочки книга, оказывалась совершенно чистой, сияющей белизной своих ровных, не обозначенных даже номером страниц. Ни корешок, ни титульный лист, ни один другой не были отмечены прикосновением пера или краской печатного станка, это были тетради, только что принесенные из типографии, никем кроме меня еще не раскрывавшиеся.
Мне очень не хватало собеседника, все мысли, которые рождались в моей голове после недолгого в ней блуждания забывались или просто застывали, оформляясь в какие-то постулаты, аксиомы, ведь никто не требовал особых доказательств, а чтобы себя успокоить или чтобы на что-то надеяться, или как чаще было, просто сидеть и жалеть, хватало одной выверенной и уравновешенной во всех смыслах мысли, к которой возвращаешься вновь и вновь, убеждаясь в ее справедливости и неоспоримости, ведь поведать-то ее некому, а без стороннего судьи мы сами себе короли.