Бесплатный фрагмент - Интерпретация

ЧАСТЬ 1

— 1 —

Май 2012

Оберстдорф, Баварские Альпы

Накануне старта категории «бронза-1» (от 28 до 38 лет) на чемпионате по фигурному катанию среди взрослых спортсменов-любителей

На краю обрыва я резко остановилась. В сердце защемило — тревожно и сладко. Я замерла. Окинула взглядом величественную ширь ущелья. Из-под туфли вниз покатился камушек. Тёмными пирамидками в долину убегали ёлки. Где-то вдали, за поворотами петлистой дороги, бурлил и готовился к завтрашнему дню Оберстдорф. Даже отсюда я чувствовала, как тревожно бьётся это огромное сердце спортивного счастья. Завтра на сверкающем льду для каждой из нас наступит момент истины. На мгновение у меня перехватило дыхание. Если я прокатаю программу как утром на тренировке, буду в десятке на мировом первенстве — это ли не счастье для меня, невезучей, неопытной?

Солнце спряталось за гору, цветущая лужайка задышала вечером. Я ещё раз осмотрелась, не бежит ли за мной Алиса, но никого не увидела. Дёрнул же её черт искать удобную тропинку для спуска! Меж ёлочек бы прекрасно спустились, как пришли! Я села в траву. Подожду её здесь, как условились. С досадой погладила потухший экран телефона. От тысячи фоток он разрядился. Впрочем, в горах всё равно почти не поймать сигнал.

В воздухе вдруг сделалось очень тихо. Мысли отхлынули. Я порадовалась, что накануне старта мы с Алисой придумали уйти подальше от предстартового нервяка, подколок и провокаций. В этом году именно в нашей категории всё очень нервно.

С Алисой мы столкнулись утром у льда. В её янтарных глазах плескалось солнце: до семи вечера её отпустили. Редкая удача, накануне старта спортивный врач нарасхват. Алису тянуло к живописному озеру в горах. А я увязалась за ней.

Ее друзья подбросили нас к тропинке, обещав забрать по первому зову, как только мы спустимся и связь вернётся. Мы бойко потопали в горку. По спинам постукивали рюкзачки с лососёвыми сэндвичами из «Нордзее», яблоками и водой. Со смотровой площадки на полпути мы свернули куда-то не туда, но я не расстроилась. После двух часов блужданий по склону меж деревьев мы вышли на лужайку и устроили привал. Тут-то и выяснилось, что Алиса грустит из-за озера, а ещё ей невмоготу и дальше плутать среди ёлок. Она вызвалась поискать приличную тропинку для обратной дороги. В горах их полно. Не слишком ли она заискалась? Я глянула на запястье: её нет уже час. Странно. С Алисиной невозмутимостью и вечным дзеном врача-китаиста её не заподозришь в розыгрыше. Куда же она пропала?

Душу кольнуло беспокойство. По привычке рука схватилась за телефон, но он лишь блеснул чёрным зеркалом. Я покричала, но без толку. Где-то со скалы снялась и полетела птица.

Я вскочила, заметалась по краю обрыва. А если с ней что-то случилось? Как мне её спасать? Как её хотя бы найти?

У самой горы я заметила широкую тропинку. Она ныряла вниз по склону и десятью метрами ниже двоилась. Бегом я спустилась до развилки и резко остановилась. Уйти Алиса могла лишь по одной из них. Но куда? И зачем? В голове вдруг мелькнула странная расплывчатая картинка и тут же исчезла. Я потопталась и вернулась на условленное место. Алиса наверняка вот-вот появится. Иначе как мне спуститься самой? Всю дорогу я шла за Алисой; про озеро знала она, и рисованная карта друзей на листочке тоже осталась у неё в кармане.

Вдруг налетел ветер и сорвал с моей шеи косынку. Через острый клык горы перевалила чернильная туча и быстро покатилась вниз. Сразу же стало темнее. По высокой траве, как по морю, побежали волны ряби. Вот чёрт! У меня ни зонта, ни штормовки. Лишь плотная ветровка поверх платья, а на ногах — туфли. Сердце гулко забилось, как колокол в ущелье.

На нос упала тяжёлая капля. Ветер сорвал капюшон с головы. Туча лопнула, будто её вспороли. Ветер и вода заплясали вихрями вокруг. Я кинулась прятаться под ёлки. Нога поехала, но мне удалось уцепиться за смолистую ветку и не упасть. Земля мигом превратилась в вязкую жижу. Осторожно я влезла на сук могучей ели в полуметре от земли, обхватила руками ствол и сцепила руки в замок. Вовремя: поток мутной воды поволок вниз по склону иголки, листья, сучки. Казалось, под ногами ползёт густой суп, а ветер силится оторвать меня от дерева. Я чувствовала, как скользят и цепляются друг за друга мокрые пальцы. Зажмурилась. Вдруг перед глазами отчётливо всплыла та картинка, что промелькнула и спряталась на развилке. Я увидела, как Алиса замирает на краю лужка, а над цветущими колокольчиками плывёт тонкий, мелодичный звук. Её рука взлетает к уху. На открытом месте её телефон поймал сеть! Кто ей звонил — и куда зазвал?

Меня вдруг ослепила такая страшная догадка, что я чуть не свалилась с дерева. Без целительных рук Алисы травмированную фаворитку к завтрашнему старту не соберёт и волшебник. Ради золота в Оберстдорфе можно пойти на многое. Рано я радовалась, что мы спрятались от провокаций. Я стиснула ёлку и чуть не заплакала. Алисе подстроили западню. Ей так хотелось найти то озеро, что заманить её в капкан ничего не стоило. А я угодила в него вместе с ней.

Я запряталась глубже в еловые ветки и зажмурилась. Мне хотелось ущипнуть себя: я точно не сплю? Сейчас я открою глаза, Алиса меня окликнет, мы посмеёмся, спустимся, зайдём угоститься супом к Зорану или в «Бистро Релакс».

По рукаву ветровки чиркнула ветка, на макушку закапало. Внутри стало растекаться отчаяние. В ушах издевательски зазвучали предстартовые фанфары. Теперь я их вряд ли услышу. Как мне вернуться в Оберстдорф к старту — в такую грозу, одной, не зная дороги, с трупиком телефона? Без него на помощь не позвать. За мной никто не приедет. Сколько тут километров — десять? Пятнадцать? Как не сломать шею во тьме на обрывистых склонах, когда не видно ни зги?

Из-под плотно сжатых век заструились слёзы. Я стёрла их и измазала щеку в смоле. В бессилии стукнулась лбом о шершавый ствол, больно оцарапалась и вдруг разозлилась. Неужто я сдамся без боя?

Я приоткрыла глаза. Ветер тут же швырнул мне в ресницы шелуху с деревьев. Как только пляска воды чуть замедлилась, я шагнула в грязевой суп. Цепляясь за ветки, добралась до ёлки чуть ниже по склону. Потом ещё до одной. И ещё. Мешали слёзы; накипали и скатывались по щекам.

Я уже почти дотянулась до еловой лапы, когда нога вдруг поехала. Поток грязи поволок меня вниз. Я катилась всё быстрее, пока не врубилась на скорости в толстый ствол. Лишь чудом не выбила глаз. Недавно залеченный локоть стрельнул болью. Я открыла глаза и ахнула: прямо за деревом склон круто обрывался. Сердце запрыгало во рту. Нет, так нельзя. Так я сгину на этом откосе.

У спасительного дерева я приметила толстый сук в метре от земли и вскарабкалась. Чуть отдышалась и вдруг с удивлением заметила, с какой силой руки цепляются за кору. Пока я катилась по склону и выбиралась из грязи, мышцы ожили. Тело не поддалось панике там, где пугливое сердце сдалось. По рукам разбегались искорки, будто кто новогоднюю гирлянду зажёг. Мускулам нравились мокрые прятки в лесу. В душе вспыхнула надежда. Моё умное тело спустит меня с горы, если голова не натворит дел. А сейчас хорошо бы унять слёзы. Сочтём это за квалификационный отбор. Значит, нельзя опозориться. Тогда хорошо бы найти укрытие и переждать бурю: долго ли я выдержу верхом на ёлке?

Я вперилась в сплошную стену воды, силясь разглядеть хоть что-то. Через пару минут глаза стали различать растрёпанные метёлки деревьев на обрывистом склоне. Ни хижины, ни тропинки, ни столика для горных туристов, под который можно бы спрятаться. Я была уже готова снова пасть духом, когда пелена воды вдруг на миг расступилась, и мне померещилось чёрное пятно на мокрых камнях горы за деревьями. Пещера? Расщелина? Это годится! Локоть снова заныл. Рискну.

Осторожно я слезла и стала пробираться к провалу в скале, пробуя каждый шаг. А что, если мне показалось? Но нет. Пятно оставалось на месте. Пару тысячелетий спустя я уткнулась одной рукой в шершавый ствол, другой — в замшелый валун, за которым чернело углубление размером с детский шалаш. Я присела на корточки, заглянула внутрь. А если это нора и хозяин на месте? Всмотрелась и вслушалась. Ни звука, лишь дождь. Осторожно сунула руку, готовая быстро её отдёрнуть; пальцы уткнулись в ковёр из опавших иголок. Кажется, всё-таки пусто. Я мигом залезла внутрь. В душе всё запело: я спряталась, спряталась, спряталась!

Укрытие было так себе, даже ног не вытянуть, но я всё равно ликовала. Интересно, сколько мне тут сидеть? Сколько бушуют альпийские грозы? Есть ли у меня хоть крошечный шанс успеть к старту?

Постепенно дыхание стало успокаиваться. За ёлкой у входа мерно лупил дождь. Я слушала его минуту, две, десять: шелест неумолимый, ровный, безжалостный.

Стоило адреналину отхлынуть, как я стала мёрзнуть и чуть не расплакалась снова. Спохватилась в последний момент. Лучше уж злиться. А для начала устроиться поудобнее и хоть немного согреться.

Я расстегнула куртку и удивилась: под ней было сухо. Я быстро сдёрнула мокрое платье, зацепила его за корягу у входа; обхватила себя за коленки и натянула ветровку поверх. Сразу же стало теплее. Зато захотелось есть. Высунув руку на холод, я прошерстила рюкзак. Нащупала недогрызенное яблоко и съела его целиком, с косточками. Кислый сок защипал нёбо. Выплюнула лишь веточку.

Сбившись в комок под курткой, я сидела и слушала дождь. Делать было совсем нечего. Лишь таращиться в темноту и недоумевать, как же всё так обернулось. Под мерный шелест воды мысли сбавили бег, и я вдруг почувствовала, что не ошиблась: мы угодили в ловушку. А значит… Охотиться могли лишь на Алису: на пьедестал я не мечу, судьбу медалей решать не мне. Тратить целую западню на второй эшелон? Глупо и расточительно. Зато Алиса — единственная, кто в силах собрать фаворитку на завтрашний старт и изменить расклад. В этом году помимо триумфа победительницу ждёт редкий приз — чудесный рекламный контракт. Ценный куш, ради такого можно и повертеться.

Кто звонил Алисе там, на краю склона? Я смотрела невидящими глазами в струи воды и хотела надавать себе оплеух. Ведь эта ловушка не первая! Кому, как не мне, о них знать?

На мгновение перед глазами всплыла картинка совсем другая: неяркий свет, уютный столик кафе, пылающий кофе в бокастой чашке. Первая встреча с Сергеем. Журналист, вот уже год он появляется на наших соревнованиях подозрительно часто. Тогда, в кафе, он накрыл мои ладони своими и остро спросил: что, если утренняя катастрофа на старте была подстроена? Вывалил целый ворох фантастических подозрений: в спортивном райке завелась-де змея. Я подняла его на смех. Кому в жаркой, вечно спешащей Москве есть дело до взрослых спортсменок?

Под тёплой курткой по телу забегали морозные мурашки. С октября на каждом старте как бы случайно травмировались фаворитки. Одна за одной. Вплоть до апреля, когда волна вдруг отхлынула. Я обрадовалась: не надо ломать голову. Вдруг всё распутается само, как запуталось? Стала просто готовиться к старту. Оберстдорф — раз в году, а правду искать и потом можно.

Я закрыла лицо руками. А если Сергей прав и в другом? Он толковал мне, что взрослая «фигурка» сродни вирусу гриппа-испанки. Кто не катается — вне этой магии. Нормальному нас не понять. Ради чего мы рискуем, ради чего сливаем зарплату на тренировки и платья? Пропадаем на катке, раздражая родных. А значит, наблюдая за нами из-за борта, этот орешек не кракнешь. Нужен инсайдер. Я.

В голове замелькали его слова, как слайды. Сергей меня уговаривал. Прицепился как клещ: к соревновательной когорте я примкнула последней, торчала на всех тренировках и стартах, смотрела на нынешних соперниц, как на иконы чудотворные, вслушивалась в каждое слово как в истину. Сергея послушать, так лишь я в силах вспомнить: может, кто-то что-то сболтнул? Годом раньше все говорили, что думали. Могло что-то вырваться. А мы бы поняли, кто из нас мутит воду. Всё дело в интерпретации, повторял он как автоответчик, капая на мозги. Мало вспомнить, надо истолковать.

Слово «интерпретация» ужалило меня под лопатку. Так называется и программа, которую мне завтра катать в половине третьего. Интерпретация, artistic skating. Где главное не техника, не элементы, а трактовка музыки и замысла. Преследует меня, что ли, повинность трактовать придуманное не мною?

Мысль о программе сыграла со мной злую шутку. В ушах зазвучал любимый трек, из глаз невольно брызнули слезы. Ради завтрашнего дня я рискнула работой, здоровьем, миром с родными. Я разозлилась, задёргалась, молния затрещала. Не порвать бы куртку. За валуном лупил дождь. Всё тело заныло от страстного желания на лёд. В ушах издевалась музыка.

Вдруг в голове смолк последний аккорд. Осталась одна мысль: я в укрытии. Пока я цела. У меня есть шанс вернуться, но ход лишь один. Иначе улетишь в овраг — и привет. Надо не промахнуться. Не порвать сглупу куртку, подскакивая от запоздалых озарений. Для спуска нужна ясная голова. А значит, долой отчаяние! Нечего делать? А может, пора поразмыслить и вычислить, кто это? А коли так, не лучше ли начать с соревнований в Ярославле, где я впервые увидела тех, с кем вот уже второй год делю эйфорию и отчаяние?

Нет… с дня накануне. Не сложись он так погано, ничего бы, глядишь, не случилось. А главное: это ещё не конец. Как должен сложиться завтрашний старт? Как в потемках чужой игры мне спуститься и вырвать своё?

— 2 —

Сентябрь 2010

Москва

В тот день мне никак было нельзя опаздывать на работу. Я бы нипочем не проспала будильник, не снись мне под утро яркий тревожный сон. Столбы света с неба прорезали тьму; где-то впереди, за пучками лучей, высоко, на скале высилась гордая фигура молодой женщины в изумрудном платье; голова была гордо вскинута, светлые волосы трепал ветер, на плече горел драгоценный камень. Сквозь темные пространства на грани яви я сначала бежала, потом летела, будто за спиной развернулись крылья. То ли к ней, то ли от нее. Ветер трепал шелк алого платья. В теле всё пело и кричало от восторга. Вдруг яркая вспышка — я остановилась и прикрыла глаза ладонью. Слепило невыносимо, глазам было больно, лопатки свело, в затылок стукнуло. Мне стало страшно и холодно. Внезапно крепкая мужская рука — я четко видела узкое запястье, длинные пальцы, родимое пятно во весь мизинец — взяла меня за плечи и вывела из слепящего света. Я помнила эти жаркие пальцы на коже. Нос уткнулся в ямочку на его подбородке.

Вскрикнув, я села в кровати. Веки дрожали, сердце стучало. Я опустила ладони на сатиновое белье и роскошный матрас и со всей отчетливостью поняла: это был сон. Я у себя дома, отпуск закончился, и мне пора на работу. Это моя собственная удобнейшая кровать и пустынная неприбранная квартира, где, кроме меня, никого не водится. Только мухи, и те голодные. Крепкие мужские руки мне уже лет пять только снятся. Невольно я глянула на плечо; сон был таким явным, что я была уверена, что увижу след от пальцев.

Я спустила ноги на теплый золотистый паркет, встала, залезла под душ. Горячие струи смывали дорожную пыль; вчера я приехала за полночь и упала в постель, устало стоптав джинсы на пол. Ничего, хоть я и проспала, у меня еще было время, чтобы неспешно собраться. Я специально поставила будильник на ранний час, чтоб хоть немного насладиться свободой — перед первым офисным днем в новом авральном забеге до следующего отпуска. Час с хвостиком, когда можно еще побыть собой, пока не замотает в вихре круговерть чужих дел.

Я обернула голову полотенцем, поставила на огонь кофеварку-моку, выложила на тонкую тарелочку настоящие итальянские круассаны. Из Сорренто я довезла их в целости и сохранности. Накрыла изящный завтрак на узком столе у окна. Утро — мое, лишь мое. Об остальном я подумаю потом. А сейчас за домами встает осеннее солнце, двадцать восьмое сентября, под окном раскачиваются ладошки каштана, еще зеленые. И мне страшно не хочется на работу.

В глаза мне бросились засохшие букеты на серванте. Их надарили мне коллеги на тридцатипятилетие в последний день перед отпуском. Пора бы уже их и выбросить, пока не мумифицировались. Со мной вместе. Я поднялась, собрала букеты, смела засохшие лепестки. Сразу же стало уютнее. Решено: вечером приду, уберусь, и дом снова станет теплым. Приготовлю хороший ужин, побалую себя, устроюсь на диване, налью бокал вина и посмотрю хороший фильм. Снова обживу пространство, чтобы квартира не казалась ночлежкой. Какой же ей быть еще, если я прихожу за полночь и падаю, а утром, наспех пригладив волосы, убегаю? Нет, так больше нельзя. Иначе работа сожрет всю жизнь, как проглотила уже десять лет. Сегодня я спущусь в лобби с первым лифтом в восемнадцать ноль-ноль, и ни минутой позже. Я придумаю, как выбираться куда-то хоть пару раз в месяц, как встретить новых людей. Иначе крепкие мужские руки мне и дальше будут лишь сниться как запоздалое сожаление.

Утро казалось почти летним. Верная намерению прожить по полной каждую секундочку, я взялась за телефон и написала далекой подруге про солнце в каштановых листьях и золотую пыль на паркетном лаке. Когда Лера перебралась в Америку шесть лет назад, мы клятвенно обещали писать друг другу каждый день о какой-нибудь ерунде, чтобы по-прежнему чувствовать, что мы рядом. Уговор соблюдали как штык. Я знала все о ее афроамериканских соседях и их вечеринках до утра, о прожекторе во дворе, который все время ломался, да об оленях, которые иногда совали нос во французское окно. Она — об унылом семилетнем пианисте из девятого подъезда, из-за которого у меня желудок переворачивается, о мусоре, который приходится таскать за тридевять земель, да о моем новом кафеле, как розоватый песок, с бордюром в виде камышей на краю озера. В первые годы после ее отъезда мне было страшно одиноко, но дружбу мы сохранили. Она и сейчас будто рядом; ближе была только мама, пока не переключилась на собственные хвори и эзотерические вопросы, в которых мне вовек не разобраться.

Я сжала ладонями костяной фарфор и вдохнула аромат кофе. Телефон на серванте задергался. Я глянула на часы — на работу еще не пора — и вновь отхлебнула из чашки. Издалека я видела, как на проснувшемся экране сыплются белые прямоугольнички сообщений, одно за другим, как письма из Хогвартса. Придется прочесть. Наверняка что-то срочное. В желудке неприятно заныло. Неужели даже до восьми подождать не могли?

Я увидела на экране имя Елены Чернокот и мысленно чертыхнулась. Кадровая директриса! Ей-то зачем я понадобилась в эту рань?

Я живо пролистала весь ворох сообщений. Елена извинялась, но вчера я-де ей не ответила, а встреча, на которую мой начальник отпустил меня попереводить для них, — я с ужасом глянула на циферблат на стене — уже в половине десятого! Так скоро! «Встреча важная, Марко не хотел никого, кроме тебя. Маттео пошел ему навстречу. Увидимся на Кожевнической, у их офиса, в 9:20 у входа. Если задержимся, жди. Я тоже буду!»

Час от часу не легче! Похоже, в попытке спасти московское отделение снова продаем что-то неведомое. В последние месяцы Елену частенько приглашали рассказывать про команду, которую мы выделим на проект. Ведь кто, кроме нее, знал спецов, которых она уже приметила для отлова на рынке труда, но еще не купила, пока под них не дали проект? Ох, как я это не люблю! Теперь не придешь на работу в обычном платье. О чем пойдет речь, она, конечно же, не сказала ни слова.

Шустрым торнадо я досушила волосы, прошлась рукой по блузкам в шкафу, сдернула самую свежую. Ее затейливый плиссированный воротник-стоечка еще хранил напряг совещания в последний день перед отпуском; почему я ее не постирала? Уже с лестницы я бегом вернулась в квартиру, подхватила кулек с сувенирами, лекарствами и сладостями для коллег и помчалась к метро.

На «Каховской» поезд стоял целую вечность; по всем эскалаторам пришлось мчаться через ступеньку. На Павелецкой площади начал накрапывать дождик. Минута в минуту я, задыхаясь, взбежала на ступеньки бизнес-центра на Кожевнической — пустые. Неужто уже ушли? Я спряталась под козырек и взялась за телефон, но Чернокот почему-то не ответила. Козырек защищал слабо; за пару минут я вся вымокла. Легкий плащик неприятно потяжелел. На ресепшене незнакомый голос сказал мне, что про отмены им не писали, такси за Марко выслали, как заказано. Наверное, все состоится. Значит, придется ждать, как велено. В туфлях уже хлюпало. Через полчаса звонков всем подряд с досады я набрала Лену, правую руку Марко и восходящую звезду в нашем руководстве. Она очень удивилась.

— Встреча? Ты там?! Мы ж писали! Перенесли. Не жди. Возвращайся.

Лена всегда говорит в телеграфном стиле.

В туфлях зачавкало, когда я осторожно пошла вниз по скользким гранитным ступенькам. Внутри все заклокотало. Отменили и не сказали? Подспудно мне думалось: откуда Чернокошка знала, что я выхожу из отпуска в пятницу? Просто так это не выяснишь, надо лезть в систему и делать запрос. Все ждали меня в понедельник. Признаться, я очень рассчитывала, что прокрадусь незамеченной в укромный уголок, займусь долгоиграющими брошюрками, которые болтаются непереведенными с весны; день пройдет без гонок и встрясок. Подарки коллегам раздам в конце дня, сюрпризом. Напишу только Окси. Не буду светиться. Теперь об этом придется забыть: раз отпустили на встречу, значит, Чернокошка оповестила всех, что я уже вернулась. Вот ёлки! На этом огорчения не заканчивались: у нас свободная рассадка, после десяти стола не найти. С проектами нынче не густо; консультанты сидят не «на клиенте», а в офисе. Я быстро шагала по мостовой вдоль вокзала. Дождь кончился, из-за тучи выглянул краешек солнца. Ничего, зато теперь им будет неловко меня закидывать сверхурочными в пятницу, и я уйду вовремя. Я поежилась в сыром плаще. Уйду вовремя, устрою приятный вечер, все в порядке.

Зеркальный лифт с негромкой музыкой вознес меня на десятый этаж. За стоечкой мне улыбнулись две незнакомые брюнетки. Новенькие. Почему они так часто меняются?

Я направилась к личному шкафчику, по дороге высматривая свободное место. Конечно же, все оказалось занято. Наш офис занимает в башне целый этаж и по форме похож на ребристую гайку: в самом центре, как болт, на который вся гайка навинчена, — лестницы и лифты. Внутри — круговая тропинка. По левую руку от нее — стеклянные кабинеты начальства и переговорки. По правую — как лепестки у ромашки — тянутся ряды столов для офисного планктона. До самых окон.

С ноутбуком и ворохом брошюр под мышкой я тихонько пошла вперед, высматривая свободное место. Поворот, еще поворот. Отовсюду доносилось клацанье клавиш, негромкие телефонные разговоры, чирканье ручек по бумаге. Наконец у окна я заметила свободный уголок стола. Досадно! Такие места — элитарные, заметные. С них могли и согнать.

Я поздоровалась со знакомой за соседним столом; она едва оторвала от компьютера красные глаза и устало кивнула. В почте не обнаружилось ничего важного, лишь напоминалка о взносе по двухлимонному ремонтному кредиту. Я быстро внесла платеж; денег на счету осталось кот наплакал. Разложила брошюрки. После двухнедельного отдыха слова стали приходить сами. Я не заметила, как закончила одну. Распрямилась и огляделась. Вокруг тихо копошились коллеги, как пчелки на цветущем поле. Я вдруг заметила, что блузка подсохла, но сырая юбка противно липнет к колготкам, а еще страшно хочется горячего. Самое время для кофе!

Мое случайное место оказалось напротив закутка запасной кухни. Здесь стояла лишь маленькая капсульная кофеварка, поэтому разборчивые консультанты сюда ходили редко.

Я забрала из-под носика кофемашины горячую красную кружку и сжала ее ладонями. Странное дело — от ее жара мне будто стало еще холоднее. Мокрый пояс юбки бесил нестерпимо. Не схватить бы насморк, еще не хватало чихать на маму и бабушку. Они просили помочь в саду; что-то затеяли к зиме. Что бы такое придумать, чтоб не разболеться?

Уже издалека я приметила рядом со своим стулом пепельную блондинку с точеной фигурой. Невозмутимо, будто не она меня вытащила из дому спозаранку и заманила на отмененную встречу, Елена Чернокот напомнила:

— Ксения, места у окна у нас для старших менеджеров, ты ведь помнишь.

Мои глаза уткнулись в ее жемчужно-серое кашемировое платье и туфельки без единой капельки. Она никуда не ходила! Знала и продержала меня под дождем полчаса. Зачем?

— Даже после сорвавшихся встреч, когда все другие места уже заняты? — я села и снова ощутила холод мокрой юбки. Если б не отпуск, у меня вряд ли нашелся бы порох огрызаться.

На лице ее вспыхнуло притворное участие.

— В последний момент поменялось, прости! Ксения… — Чернокошкин голос стал бархатным. — Раз уж Маттео разрешил нам к тебе обратиться, и раз у тебя срочных заданий нет — пока нет, — ее цепкие серые глаза пробежались по брошюрам на столе, — я попрошу тебя сделать для нас один короткий буклет. Всего четыре странички. Срочно, сегодня. Не хочу отдавать другим, — ее голос ушел на низкие ноты.

Я досчитала до трех и выдохнула. Отказаться равнялось открытому вызову. Я неохотно кивнула. Уголки ее губ чуть дрогнули. Плавно развернувшись, Чернокошка отправилась к себе в кабинет. Невольно мой взгляд зацепился за ее по-скандинавски светлые, идеально прямые и глянцевые волосы до лопаток, изящную спину и фигуру как у античной статуи. Ей отдал бы яблоко любой Парис. Ее можно было не любить, но не восхищаться ею было невозможно. Как корабль, она ровно плыла на высоких каблуках.

— Что, озадачили уже? Только вышла, и уже нарасхват? — прогундосила красноглазая соседка. Тоже попала под дождь и простыла?

Я молча кивнула и сердито уставилась в экран. Чернокошкина брошюра была многословной, путаной и косноязычной. Почему у нас все тяп-ляп? Почему гоняют на отмененные встречи? Почему продаем проект, а у самих нет обещанной команды? Вместо радости от хорошей работы — усталость и страх: лишь бы заказчик не нашел явных косяков и не ткнул нас в них носом, как котенка в проказу. Я закрыла глаза. Выдохнула, открыла. Застучала по клавишам. По тексту в проклятой брошюрке не четыре страницы, а все семь. Если хочу вписаться в рабочее время, лучше поторопиться.

Я так погрузилась в работу, что не заметила округлую тень за спиной.

— Совсем ты, подруга, заработалась! — недовольно буркнула Окси, моя единственная офисная приятельница. — Зову-зову, ты даже не откликаешься!

— Окси! Прости! Не могу! Пару часиков! Чернокошка осчастливила.

Мой взгляд виновато уперся в переплетение ниток на ее джемпере. Окси любит ходить на обед пораньше, пока блюд в столовой много, а едоков мало.

— Значит, в два? — разочарованно протянула Окси. — Н-н-ну… давай. Но ведь в два там почти ничего не останется. А ты на желудок жалуешься. А мне на проект снова ехать. Я ведь и в офис-то заглянула лишь ради тебя.

Она права! В отличие от нас, Окси всегда на проектах.

— Окси, ну часик! Час с четвертью!

Окси улыбнулась мне, как мама глупенькому ребенку, и ушла. Как назло, в желудке заныло. Есть и вправду хотелось. Я пересчитала страницы: оставалось уже немного. Не выношу недоделанных заданий. Управлюсь за час, а желудок усмирю пока кофе. На это уйдет лишь минута.

Решение оказалось опрометчивым. У кухни меня заловил Юра Буркин, правая рука Маттео. Он выскочил из одной из стеклянных переговорок, как чертик из табакерки:

— Ксения! Вот повезло!

Юра красив и похож на Роналдо, но почему-то из-за его суетных указаний в нем мигом начинаешь замечать одни недостатки. На секунду Юра замер, будто жалея о несолидном выкрике, одернул пиджак и жестом пригласил войти в переговорку.

— Вот фарт так фарт! Я и забыл, что ты выходишь сегодня! Как славно!

За два-три года Юра сделал стремительную карьеру, через ступеньку проскочив путь от рядового консультанта до старшего менеджера. Сейчас для заветной партнерской должности ему был нужен лишь еще один успешный проект, и Юра вертелся как волчок, чтобы что-нибудь запродать и на скорую руку сварганить. На проектном безрыбье и рак рыба. Юра любил сидеть в переговорках, делая вид, что теперь у него свой кабинет, а мы втихую над этим посмеивались.

— Ты в курсе про пропозёл? — скороговоркой выдохнул Юра. — С тебя пояснительная записка.

— Коммерческое предложение? Когда сдаем? Уже готово?

— Сдаем в пять, а сейчас всё ваяем.

— В пять? Ты с ума сошел? Что за тема?

В глазах Юры вспыхнуло предвкушение. Он молча протянул мне листок презентации. Я так и застыла:

— Но мы же такого ни в жизни не делали?! У нас и людей таких нет?

Лукаво подняв одну бровь, Юра чуть заметно кивнул в сторону коридора. Рядом с младшими консультантками Инной и Хельгой, которые явно шли к Юре, я приметила тень Чернокошки. Ах вот оно как, опять будем спешно скрести по сусекам кадровых агентств?

— Ксения, ты ли это? — раздалось у меня за спиной. С ворохом исчерканных листочков под мышкой в дверях возник Маттео, руководитель отдела. Помятый вельветовый костюм, сутулые плечи, расстегнутый ворот рубашки — на вид Маттео похож на жулика-гондольера, а не на главу отдела высоких технологий и новейших разработок. В глазах его плясали пиратские бесенята, как и у Юры. Ему тоже кровь из носу нужно продать хоть один новый проект, ведь нашу единственную долгоиграющую программу в М-Телеком продал еще его предшественник, а ее финальные этапы уже неспособны прокормить наш разросшийся отдел. Иначе прощай командировки в Россию, прощай огромные бонусы и быстрые повышения.

— В кои-то веки тебе пришла хорошая идея выйти в пятницу! Юра, срочно кидай ей что есть. Как ничего нету? Когда будет? Через час? Ну кидай через час. Ксения, и пожалуйста, давай без твоих красивостей и наворотов. Быстрее и проще. Все надо сделать быстро и качественно. Понятно?

Он указал мне глазами в сторону двери.

Оглушенная, я оказалась в коридоре. На меня тут же налетел кто-то с кружкой, облив кипятком и без того влажную юбку. Я вскрикнула. Мне кинули торопливое: «извини, кто ж выходит без предупрежденья!» Как я должна предупреждать?

Одна посреди ковролиновой тропинки, с сумбуром в голове, дымящимися разводами на юбке и обожженной коленкой, я разозлилась. Они сговорились все, что ли? Ногу ощутимо жгло. Если б не это, я нипочем бы не вспомнила, что в гардеробе, за рядами плащей и курток у меня с лета висит запасное фланелевое платье. Не очень-то офисное, но лучше, чем строгая юбка в кофейных потеках. В августе, в разгаре решающей фазы проекта для М-Телеком, мы просто жили на работе. Тогда я и принесла в офис домашнее платье. Часов в девять, когда все, кроме нас, благополучно разъезжались по дачам, я переодевалась в удобное и заступала на вторую смену. В платье было уютно встречать рассветы и залезать на стул с ногами.

Радостная, я нырнула в огромные шкафы, разыскала чехол и счистила с себя мокрую кожуру. Я уже застегивала пуговицы на шее, когда за спиной раздался вкрадчивый голос:

— Ну стоит ли так спешить?

Рука на пуговицах замерла — неужели мне советуют ходить с воротом нараспашку? Этот бархатный голос с нотками меда и стали мог принадлежать лишь Чернокошке. Я обернулась, но в гардеробной было пусто. Говорили в переговорке за гипсокартоновой стенкой. Невольно я вслушалась:

— Стоит ли всё бросать? Зов души — это важно, я понимаю. Но уходить с такого проекта, в критичный момент — умно ли? Вам ведь сколько осталось?

Недовольный голос буркнул:

— До февраля.

Кто это с ней? Интересно. Пока не распознала.

— Всего-то четыре месяца! …Решать все равно тебе, но подумай: доработаешь проект и уйдешь честь честью, с огромными бонусами. А то подожди и до марта: в марте могут повысить.

— Весомые аргументы. Подумаю.

За гипсокартонкой послышался какой-то шум, стеклянная дверь открылась и закрылась, послышались удаляющиеся шаги. Я услышала довольный смешок Чернокошки. Интересно, часто она смеется, когда одна?

Меж тем в переговорку снова вошли. На сей раз я сразу узнала голос Лены, заместительницы Марко, что сняла меня четыре часа назад с мокрого поста:

— Ну… как?

— В порядке, не сомневайся. Вот только чего это стоило! — за перегородкой воцарилось непонятное молчание.

Я уже хотела было идти на свое место, как вдруг услышала, что берутся за ручку переговорки, и решила еще переждать. Не знаю почему.

— Я вот что тебе скажу, Лена. Ты хотела его оставить — и я его уломала. До марта даю вам зеленый свет. Проект вы сдадите, надеюсь. И с шиком. А в марте… — голос Чернокошки стал холодным и колючим, — ставь ему новые задачи, нереальные КПЭ, все привилегии долой. Никаких повышений!

— Думаешь? — протянула Лена с сомнением.

— Уверена. Кто раз заговорил о заветных мечтах — поверь мне, отрезанный ломоть. Где сокровища ваши, там и сердце ваше. Его сердце уже не здесь. А значит, зачем нам расходы на высокую менеджерскую ставку после проекта? Да отчитываться за них перед Европой. Поэтому лишь до марта. Потом пусть попляшет, если хочет остаться на трубе. Не нравится — уберем по статье. Поверь мне, диагноз финальный. Узнал — подстели соломки.

— Наверное…

В голосе Лены мне послышалось сомнение.

Я чуть приоткрыла дверь гардеробной и увидела, как они выходят и поворачивают за угол. Уф! На всякий случай сама я повернула в противоположную сторону. Еще не хватало, чтобы Чернокошка меня заподозрила в том, что я ее подслушиваю. Ясно одно: если я хочу уложиться с работой к шести, остаться живой и ни с кем не поссориться, сейчас надо быстро закончить Чернокошку, перекусить с Окси, а потом вгрызаться в Юрину бумажную лапшу. Через час Окси силком выволокла меня вниз, в столовую. На опустевших полках красовались пятна от донышек тарелок. На двоих нам достались лишь полторы порции гречки, да компот.

— В офисе явно что-то наклевывается, — настороженно заметила Окси. — На вид все, как прежде, только это не так.

Тоже что-то услышала? Левой рукой Окси черпала гречку, правой набирала сообщение дочке на телефоне. Я заметила, с какой улыбкой она тюкает в буквы, болтая с дочкой, и меня вдруг кольнуло одиночество. Окси подняла на меня глаза:

— Странно, всё странно. Возьмем твою утреннюю историю. Чернокошка не из тех, кто может забыть о встрече. Если бы это был детектив, я бы подумала, что она хочет тебя оставить без проектного кода на целое утро. Вот только зачем это ей?

Я ахнула. С недавних пор на каждый рабочий час от нас требовалось вводить в табель коды конкретных задач. Сегодняшнее утро мне придется записать на статус «в простое», кода на отменившуюся встречу команда Марко не даст.

Окси заметила мое огорчение и подбодрила меня улыбкой. Десять лет назад нас обеих наняли под огромный проект в М-Телеком. Мы вместе засиживались вечерами в офисе; выручали друг друга, помогали, поддерживали. Было весело и интересно. А потом первые этапы мы сдали, сплоченная команда распалась. Окси вдруг решила родить «для себя» ребенка и переключилась на мамские заботы; дружба перекочевала в телефон. После декрета Окси первой стала отпрашиваться у Маттео на проекты в другие отраслевые группы. Я глянула на подругу: после родов она округлилась, а бороться за форму не стала. Другие отделы любили привлекать ее для этапов диагностики у заказчиков: клиентские сотрудники всегда попадались на ее уютном облике, не в силах разглядеть под мамской мягкостью железную хватку, и выбалтывали ей, как все есть на самом деле, а не как им хотелось представить, лакируя собственные огрехи.

Доев гречку, Окси отложила телефон, облокотилась руками на стол и подалась вперед:

— А отдохнуть тебе удалось?

Я потупилась.

— Все ясно — на западном фронте без перемен! Скоропалительные романы не для тебя, а в офисе…

— …женщина-консультант не консультант, а мужчина-консультант не мужчина, — быстро перебила ее я и сунула ей в руки пакетик с подарками. Ни слова про больной вопрос!

Окси расцвела — и глянула на часы:

— Спасибо! Пора по ступам? Земля, прощай, в добрый путь?

У стула меня уже ожидал Юра:

— Ксения, где ты ходишь? Пропозёл сам себя не переведет. Держи, я принес, — он сунул мне в руки стопку исчирканных красными и синими маркерами листков.

— И это ты хочешь к пяти?! — возопила я. — Ты же хотел передоговориться на понедельник!

— Не получилось! — сказал Юра бодро. — Значит, смотри сюда! Делаем так, — он зашелестел страницами, — сначала ты переводишь вот это. И сразу пришли мне. Потом пояснительную записку для руководства. Ее тоже мне. Потом — всё вот это, и можешь даже не проверять, доверяю.

Я задохнулась. Да тут работы на два цельных дня!

— Никаких твоих «тщательно»! — прочел Юра мои мысли. — Сделать нужно быстро, но качественно. Ну, погнали! — и он исчез, как привидение.

Я откинула крышку ноута; краем глаза увидела сообщение от Чернокошки: еще две странички, кровь из носу, но сегодня. Я не успела даже расстроиться. First things first. Юру с Маттео с их титаническими объемами не подвинешь.

Часам к четырем мне уже казалось, что отпуска моего и не было. «В пять сверстанная версия уже идет на печать, ты учти!» — торопил меня в корпоративном мессенджере Юра. В пятом часу темной тенью за спиной возник Маттео. «Ты уже сделала краткое описание? Выбрось! Там все изменилось, я тебе новое принес». В дикой гонке у меня не нашлось ни секунды, чтобы пожелать кар небесных ему на голову. К тому же разнылся желудок, он всегда у меня болит, когда я нервничаю и спешу, а полпорции гречки лишь раздразнили аппетит. Я быстро загнала мысль о еде подальше: раз Маттео остался в Москве в пятницу и не улетел в Рим на выходные, как делал обычно, значит, ловим большую рыбу. А значит, еда подождет.

К половине пятого шесть страниц таинственным образом превратились в тринадцать. За лучший принтер мы подрались с соседним отделом. По счастью, победа осталась за нами. Хельга, младшая сотрудница и Юрина помощница, подтаскивала мне на листочках обновления для вставки. С ноутом на коленках я допечатывала последние строчки в копируме, чтоб принтер не достался врагу. Уже полстранички, еще чуть-чуть. А там я отставлю ноут и съем булочку; сжалившись, у турникета мне ее сунула Окси. Предвидела, чем дело кончится. Как бешеная я стучала по клавишам, но что-то мешало сосредоточиться. Я вслушалась: кто-то меня зовет? Мне что-то подсказывают? Я подняла голову и отчетливо расслышала негромкие слова:

— За июнь, июль и август — семь представительских обедов с Кузнецовым в «Пушкине»…

Чернокошка! Снова кого-то песочит за стенкой. Ее голос звучал доверительно и вкрадчиво, как на исповеди:

— Должен же быть какой-то выхлоп?

За стенкой кто-то неловко завозился. От ее горячего шепота мне стало не по себе. От Чернокошки только и жди подвохов. Не к добру она мне сегодня весь день встречается, хотя до этого десять лет мы с ней виделись лишь на корпоративах.

— Иначе же… Представительские расходы по корпоративной карточке… в таком объеме… вы понимаете, чем попахивает? Да и международная корпоративная политика информирования о нарушениях…

Невольно я навострила уши. Блин, Ксения, что ты делаешь! Мы горим, а ты уши развесила. Кажется, за стенкой что-то упало. Елки! И все же любопытно. Кого она жарит и зачем?

Чернокошкина дверь щелкнула, мимо копирума пронесся высокий мужчина с пышной русой челкой. Кто-то из руководства отдела проектов в сфере природных ресурсов, кажется? Я осторожно выглянула в коридор. Никого. Грозовая тишина. Где-то еле слышно тикали часы. Конкурирующий отдел заглянул в копирум и отступил.

В 16:45 у меня было все готово, в 16:55 на распечатке заковыристых схем многоэтажный лазерный монстр подавился бумагой. Краем уха я слышала, как Юра с жаром расписывает клиенту, в какой пробке мы застряли вмертвую. Тут, видите ли, авария. Авария налицо, это правда. В 16:59 клиент бросил в трубку: «Хорошо, ждем. Если успеете до шести». О вычитке не было и речи. В 17:13 вредный принтер сдался, в 17:25 всё распихали по коробкам, еле сумели закрыть. Два взмыленных менеджера (ей-богу, у них промокли даже галстуки!) поволокли их к стеклянной двери, ожесточенно споря — машина или метро? Зачем мы работаем в деловых костюмах, подумалось мне не к месту, набедренные повязки были бы куда сподручнее.

В 17:40 с чашкой кофе я наконец скользнула за свой стол. После безумной гонки все тело обмякло. В голове звенела пустота. На столе лежали свежие странички, на них идеальным почерком Чернокот было приписано «Всего только две!». Я закрыла лицо руками. Спиной почувствовала взгляд Чернокот из стекляшки. Я огляделась: офис стремительно пустел. С радостными улыбками коллеги бежали к входной двери, как и я собиралась. В серых сотах вдоль тонированных стекол остались лишь я да Чернокот в стеклянном кабинете.

Я обещала закончить сегодня. Впрочем, какая разница? Брыкаться сил не осталось, проще сделать. Я быстро ввела пароль и застучала по клавишам.

— 3 —

Без четверти восемь я захлопнула ноут и поднялась. На ресепшене было пусто. Я огляделась и вздрогнула: в стеклянном кубике кабинета Чернокот было темно. Лишь мерцали загадочно две стеклянные игрушки — на столе и на невысоком стеллаже у стены, да бесшумно скользили чёрные вуалехвостые рыбки в круглом аквариуме. Она меня торопила и даже не дождалась? У меня внутри всё бы рухнуло, не устань я так сильно.

В просторной гардеробной одиноко раскачивались две вешалки — с моим плащом и с моим же костюмом. Вещи высохли и покоробились. Я молча переоделась. Пустой лифт бесшумно скользнул вниз. Я попрощалась с охранником и прокрутила вертушку.

За порогом на меня набросилась осень. За десять часов офисной гонки лето безвозвратно ушло. Утром дождик был ласковым, тёплым. Сейчас с высоких ступенек крыльца я видела, как по глянцевому блеску студёных луж запоздавшие белые воротнички бегут к узкой, жаркой и жёлтой двери метро. Под цветными зонтиками, как пёстрые жуки, будто к метро их тянут невидимые паутинные ниточки.

Конечно, я снова оказалась без зонта. В моём шкафчике десятью этажами выше он лежал, но я бы не вернулась за ним ни за какие коврижки.

Из двери метро на меня пахнуло жаром. Внезапно мне не захотелось спускаться в горячее брюхо подземки. Пройдусь до «Новокузнецкой».

Я шагнула в фиолетовую темноту. За спиной осталась тёмная и молчаливая старообрядческая церковь; в саду у особняка раскачивались на ветру изломанные угловатые ветки. Навстречу мне ручейками стекались люди, одинаковые в предвкушении праздника. Сегодня же пятница! А значит, всего час, полтора, два, и их ждут накрытый стол, улыбающиеся лица, кино, свидания, планы на выходные. Внезапно я встала столбом среди лужи. А куда спешу я?

На меня тут же налетел молодой мужчина; в одной руке у него был зонт, под мышкой детские книжки, плечом он прижимал к уху телефон и что-то быстро и радостно говорил. Он рассеянно извинился, телефон выскользнул; я поймала его, отдала, улыбнулась и медленно зашагала дальше. Куда я бегу, куда живу? Битву за человеческую жизнь, в которой со временем могло бы появиться ещё что-то, кроме работы, я проиграла в первый же день. Всухую. Беда не в том, что сегодня случился аврал. А в том, что такие у нас постоянно. А я — рохля, которая собирается гнуть свою линию, а потом прогибается под каждого. Вот и стою без сил посреди улицы, как сдувшийся шарик. Будто в насмешку мне вспомнился утренний сон, и стало совсем печально.

А кстати, куда я так бодро иду? Внезапно я поняла, что ноги сами несли меня к квартире моего детства, и в глазах зачесалось. Бессмысленно! Там уже второй год ремонт, высосавший все мои деньги, а в пятницу нет даже рабочих. Наверняка разбежались по домам с радостными лицами. Пожалуй, и хорошо: меня ждут новые счета, а до зарплаты рассчитаться без шансов. Я снова застыла как вкопанная посреди улицы. Настроение упало ниже плинтуса. Впрочем, не один ремонт виноват, мамины медицинские счета поучаствовали в моём печальном балансе. Не стоило мне ездить в отпуск. Я грустно подумала, что всё ещё должна банку пару цитрусовых. Когда я смогу расплатиться?

Я вдруг заметила, как изморось стекает по шее, и накинула на голову капюшон. Туфли и колготки снова промокли, но мне было наплевать. Чего я там утром хотела, вернуться, прибраться и устроить уютный вечер? В пустой квартире, где меня ждёт лишь пыль да нестираные блузки?

Впереди засверкала огнями площадь у «Новокузнецкой». Неожиданно взгляд упал на открытую веранду итальянского ресторана; почему-то её ещё не убрали. Что ж, я в долгах, но уж на любой ресторан у меня денег достанет. Раз меня никто не ждёт, почему бы и нет? Решительно я шагнула внутрь.

Несмотря на непогоду, все столики были заняты; лишь в самом углу, где с тента летели большие капли в ящики с петуньей, чернело свободное местечко. Я тут же туда протиснулась. Вино появилось передо мной в мгновение ока. Я пробежалась по меню и заказала всё, что душа попросит. Заранее расстегнула пуговицу на юбке. Зачем мне стройность? Красота? Меня всё равно никто раздевать не собирается.

Я подняла бокал, раскрутила воронку. Сквозь насыщенный красный цвет глянула на струи дождя за верандой. Ненавижу возвращаться из отпуска. Ненавижу за эти секунды предельной честности, когда от себя никуда не деться. Я для всех хороша, только не для себя. Я вытащила из волос уже ненужную заколку, и они рассыпались по плечам. Вино приятно согрело язык. Куда я приплыла к своим тридцати пяти?

Когда я устраивалась в консалтинг десять лет назад, меня жаждали перекупить три компании. Вокруг меня крутились поклонники, жизнь громыхала как праздничный поезд. Не было только денег. Зато страшно хотелось взять от жизни всё. Вот и взяла. Когда я устраивалась, в отделе были две переводческие ставки. Вторую через месяц закрыли: зачем она, если Ксюша задержится до одиннадцати, а то и до утра? Зато через полгода я купила вымечтанную машину. Вот только ездить на ней стало некогда. И не с кем. Один за одним с горизонта исчезали заказчики и поклонники. Из желанной конфетки я превратилась в пустой фантик. Личная жизнь сошла на нет. На неё попросту не оставалось сил. Романтические порывы запрятались далеко среди цинизма коллег. На любовь им было плевать, а если её вдруг хотелось, то они будто машину выбирали: оценивали ходовые качества, износостойкость и лакокрасочное покрытие. Ковыряли пальцем, залезали в салон, выбирались и снова садились, и так сотни раз. Измены, враньё и свары — разве об этом я мечтала? Раз в пару недель Юра вместе с Маттео утягивался в «Парижскую жизнь» прогулять мужскую доблесть, а мне приходилось успокаивать его бедную жену, звонившую в офис в половине двенадцатого ночи, врать ей и чувствовать себя преотвратно. Раз или два я отваживалась на любовь, но обожглась так больно, что дверь эту прочно закрыла. Зачем себя мучить?

Пару лет назад я попробовала соскочить с беличьего колеса, но в других местах предлагали такую же кутерьму, да за меньшие деньги. А потом начался ремонт. А потом разболелась мама. Я говорила себе: ремонт же когда-то закончится, и с кредитами расплачусь, может, тогда?

Я глянула на своё отражение в стекле. Кому я нужна с потухшими глазами? Я уже не перспективный молодой специалист, которого рвут на части. Не красивая девушка. Я выжатый лимон, и дожать нечего — ни соку, ни цедры.

Я закрыла лицо руками. Зачем себе врать? Я боюсь. Каждый раз, когда я пыталась хоть что-то поменять, всё разваливалось; потом я из шкуры выпрыгивала, чтобы вернуться к привычным бедкам. Я снова подняла бокал; посмотрела сквозь бордовую завесу вина на огни круглого здания метро, сказала себе без слов: заветные желания у тебя не сбываются, Ксю. Мелкие — иногда, но не заветные. Любимого нет и не будет. Интересной работы не будет. Ты вечно должна всем вокруг. Только тебе — никто. Сегодня попробовала рулить лодкой — что получилось? Ты как бабочка, наколотая булавкой на пенопласт. Хлопаешь крыльями, но с булавки не сорваться. Какой толк себя обманывать?

Бесшумно у самого локтя возник официант и подлил мне вина. Стол разукрасился закусками. Креветки попались дивные, ароматные, сочные. Я нацепила одну на вилку, снова глянула через бордовую пелену вина в бокале на вечернюю улицу, и тут моё внимание что-то привлекло.

Я прищурилась. Неужто я напилась с двух бокалов? Нет, вот оно, не мерещится. В конце улицы, средь последних прохожих, появилась юркая фигурка в вишнёвом плаще и с оранжевым зонтиком. Она не шла, она явно танцевала. Вот прыгнула вбок. Вот, кружась, поскакала вперёд. Прохожие шарахались от её зонта. В ночи он полыхал, как шаровая молния. Я не могла оторвать от неё глаз. Вот кто-то влетел в неё, чертыхнулся. Но танец не оборвался. Я восхитилась. Высокие лаковые сапожки. Она подтянула плечо к подбородку и вскинула голову. Что-то в этом жесте мне показалось знакомым. Я высунулась из-под тента, холодные струи потекли мне за шиворот. Она была уже совсем близко, когда я вспомнила.

— Элла!

Дерзкая дама в вишнёвом плаще замотала головой, словно её разбудили. Я выскочила под дождь в одном пиджаке и схватила её за рукав.

— Я — Ксения, помнишь меня? — быстро напомнила ей я, испугавшись, что она меня вовсе забыла. — Угощаю хорошим вином! Заходи?

Её брови взлетели, глаза мельком взвесили дорогой офисный пиджак, и она произнесла что-то загадочное:

— Была не была, передумаю! Пока доберусь, полчаса останется. В воскресенье, может, и лучше будет. Заодно душу какую спасу?

Я удивлённо уставилась на неё. Десять лет назад, в короткие месяцы нашего знакомства, я тоже понимала её через раз. Меж тем Элла вошла за мной на веранду, устроилась за столом как у себя дома, расправила на коленях салфетку. В моей памяти она оставалась вёрткой, досадливой, невзрачной; сейчас у неё стильная асимметричная стрижка, глаза блестят, плечи расправлены, энергия бьёт через край. Как по волшебству, перед ней возникли тарелка и бокал. Элла нацепила оливку на шпажку.

— Программу себе придумывала! И знаешь, почти придумала! — доверительно шепнула она, будто я в теме. — Начну сама, со спецами доделаю! Ну что ты так смотришь? — Элла выпрямилась. — Программу. Произвольную. Я ещё десять лет назад хотела. Забыла?

С открытым ртом я уставилась на неё, а сердце запрыгало быстро-быстро.

Десять лет назад мы познакомились с Эллой на залитых дорожках катка в парке Горького. На лёд меня привели друзья. Им померещилось, что кататься легко, и у меня быстро получится. Через два часа они расшатали забор, но меня так и не отцепили. Им надоело, и они слиняли в кино. А я почему-то осталась. Отпустила дрожащую рабицу и тут же грохнулась. Попыталась подняться — и снова. Разозлилась. Неужто я так и уйду, не проехав ни шагу? Поднялась. Если не двигаться, вроде не падаю. Где-то в глубине аллейки я приметила ладную фигурку. Надо же, как красиво вращается на льду! Будто ветер пёстрый лист кружит. Я засмотрелась, ноги выскользнули вперёд. Села, как кукла, пребольно ударившись копчиком. Внезапно фигурка возникла рядом и подбодрила:

— Всё очень просто! Вперёд и назад не наклоняйся. Иначе полетишь — либо рыбкой вперёд, либо копчиком назад. Второе. На прямых ногах не поедешь, поверь мне! — склонив голову набок, она критично оглядела меня: — В дублёнке кататься не очень. Короче, сядь в ноги, а руки держи в стороны — смотри!

В два размашистых шага она исчезла в конце аллеи.

Дрожа, я поднялась. Меня шатало. Сядь в ноги, легко сказать… в дублёнке всё же не так больно падать. Я закрыла глаза, мысленно повторила все советы. Сесть пониже. Руки в стороны. И… поехала. Пришла в себя на втором круге и в ужасе схватилась за забор. Что я делаю — я же еду! До чего же всё просто! Минут через пять она снова вынырнула из-под локтя: вот видишь!

К вечеру я уже могла нарезать любое количество кругов, не шатаясь. Дублёнка отправилась в гардероб. Не чуя ног под собой, я радостно плелась к метро, когда меня догнала моя нежданная наставница; должно быть, почуяла близкую душу. Мы проболтали все сорок минут по пути. От неё я узнала, что и для взрослых начинашек теперь появились группы. Два месяца я с восторгом и трепетом каталась в тени вдоль борта, пока она царила в софитах по центру; её мне было не догнать, я и не рыпалась, но многое всё же освоила. Научилась сносно ездить спиной вперёд и даже чуть-чуть вращаться. Элла по-доброму шефствовала надо мной. На лёд я летела на крыльях, со льда я выпархивала в эйфории. Жизнь расцвела. А потом в моей жизни случился консалтинг.

— Совсем как тогда! — довольно заявила Элла и захрустела салатом. — Ты чемпионка недоумённых взглядов, тебе бы в кино сниматься.

— Элла, так ты не бросила?!

Элла философски вздёрнула бровку. И макияж у неё теперь превосходный, и кожа сияет.

— Мечта есть мечта, от неё не отвяжешься. Сына подняла — пора и собой заняться. Кто проживёт мою жизнь за меня? Хочу вот программу поставить. И вперёд, на старт.

Я ахнула:

— Да разве так можно? Чтоб нам, взрослым неумехам, да программы, соревнования, платья?

— Ну дети с чего-то же начинают, не? И мы точно так же, — Элла задумчиво захрустела маринованным огурцом. Оранжевые отблески фонаря сверкали в каплях на её асимметричном каштаново-красном каре. Я ждала её слов, затаив дыхание. В спине что-то задёргалось: всё ярче мне вспоминалось, как счастлива я была в те короткие зимние месяцы на льду.

— Понятное дело, что профи уже ты не станешь. Но красиво скользить, делать шаги, вращаться — всё это можем и мы. Тройных и двойных не дождаться. А всё остальное зависит лишь от тебя.

Я открыла рот и снова закрыла. Ещё раз её оглядела. Глаза горят, не то что у меня. Фигура ладная, подтянутая, даже на стуле всё время пританцовывает.

— Денег, конечно, изрядно надо, — Элла вздохнула так, что салфетки на столе взметнулись. — А ты, значит, бросила? У тебя же шло лучше всех, да с нуля! А вообще… мне не хотелось об этом говорить, я пока даже в ту сторону не смотрю. Разве что самую чуточку… Завтра… — она понизила голос до таинственного шёпота, — открывается взрослый сезон в Ярославле. Я еду! Смотреть и приглядываться. Надо же оценить свои шансы. Да посмотреть, что и как люди ставят. Вдруг я придумала муть? Приеду и прогу доделаю. А в декабре — на старт.

Она довольно откинулась на стуле. Отпихнула от себя тарелку. Допила вино.

Телефон под локтем зажужжал. «Заказчик прислал уточнения по сегодняшнему предложению. Кинул тебе на почту, жду срочно-срочно», — писал Маттео. Неужели даже вечером не отбыл в свой Рим? По пятницам итальянцы улетали с обеда, и в офисе разом становилось спокойнее. Я быстро перевернула телефон экраном вниз, не отрывая взгляда от Эллы.

— Ты мне до сих пор не веришь? Соревнования для взрослых любителей организуют уже почти десять лет как, даже на сайте ISU они в сетке стоят. Зайди посмотри. Всё уж сто лет как возможно. Поезд ушёл, но вернулся. Не веришь? Айда в Ярик завтра!

Телефон жужжал и жужжал, а я лишь смотрела на неё, открывая и закрывая рот. Как вуалехвостая рыбка в аквариуме Чернокот.

— 4 —

Прыгая через две ступеньки, взбежала я на свою площадку. Влетела домой, не разуваясь, скинула плащ на пол, откинула крышку ноута. Квартира уже не казалась мне пустой и заброшенной. На волне предвкушения протокол для Маттео я отмахала за половину обычного времени («Быстро, но качественно!»). Набрала ванну и залезла в неё другим человеком. Внутри шевельнулась еле слышная радость, как у ребёнка в канун Рождества. Смутное предчувствие чуда. На секунду мне стало совестно; мама и бабушка ждут меня уже завтра; прорву еды наготовили, верно, и будут меня упрекать. Я быстро выкинула из головы эту мысль, пока она меня не загрызла. Набрала им путаное сообщение, что у меня непредвиденный аврал, буду лишь в воскресенье. Даже мимолётное чувство вины не погасило пламя где-то глубоко в груди.

— А я ведь знала, что ты придёшь! — довольно сказала Элла, когда я плюхнулась на сиденье рядом с ней за минуту до отправления ярославской электрички.

— Откуда?

Я задыхалась от бега, в боку кололо. Вопрос прозвучал как карканье.

Элла хитро подмигнула. Улыбнулась и стала отвинчивать крышку термоса. Из бумажного пакета заманчиво высунул свой загорелый нос пирожок.

— Элла, какое чудо! Как ты додумалась?

— Сына вырастишь, ещё не до такого додумаешься.

Красноватый завиток над ухом качнулся вперёд, когда она нагнулась над пластиковыми чашками. Множество оттенков красного и дерзкая асимметрия, в этом вся Элла, вдруг подумалось мне. Элла невозмутимо разливала чай по стаканчикам.

— Нам повезло! Как раз посмотрим всю «бронзу», успеем. Пока ты ешь, проведу тебе быстрый ликбез, — быстро сказала она и протянула мне стаканчик. — Все делятся по категориям — по тем элементам, которые могут заявить, и по возрастам. Один прыжок и одно вращение должны быть даже в «бронзе». В «серебро» уже надо либелу. А по уму, так и аксель. На «золото» нам пока плевать с большой колокольни, там в основном катавшиеся в детстве, то есть бывшие разрядники. С ними соревноваться без толку. До их уровня нам всё равно не дорасти. В любом случае, чем сильнее элементы, тем выше категории.

— А по возрастам? — с набитым ртом поинтересовалась я.

— С двадцати восьми до тридцати восьми — первый класс, с тридцати восьми до сорока восьми — второй. И так далее. Мы были бы в первом.

Доев пирожок, Элла довольно улыбнулась, кивнула мне, будто отпускала меня, и занырнула поглубже в ворот своего свитера. Тогда я заметила у неё этот жест впервые. Когда ей хочется закончить разговор, она прячется в свитере по уши:

— После бешеного утреца неплохо бы и поспать!

Как можно спать?! За стеклом проносились смазанные осенние пейзажи; я смотрела на них и думала: как бы сложилась жизнь, если б в детстве меня не выгнали из группы через месяц после начала занятий? Всем велели сделать на оценку пистолетик, а я отказалась. Правильно сделала, я его не выучила. Не научилась даже ёлочкой ездить и висела всегда на борту. Вредная тренерша меня находила и отцепляла, но учить и не думала. Я закрыла глаза. Поезд мерно покачивал нас, как лодка. Я не заметила, как задремала. Передо мной вдруг всплыли заснеженные Лужники, огромный плакат у Дворца спорта — чемпионка страны Людмила Макарова, в изумрудном платье «с брильянтами», прекрасная и недосягаемая. «Бабушка, как я хочу такое платье!» — еле слышно выдохнула я. Кто же знал, что вредная тренерша неслышно подошла и стояла за спиной? «А кататься так ты не хочешь?» — прорычала она. Я честно взглянула на неё снизу вверх: «Нет, только платье!» Через две недели меня с треском выгнали.

С треском! Как этот тяжёлый скрежет, что разбудил весь вагон. Что-то басовито прогрохотало над головой и закончило тонким визгом. В воздухе повис вопрос. Поезд дрогнул и встал. Меня швырнуло вперёд, на другое кресло. В недоумении я уставилась на Эллу.

Все, кто был в вагоне, замерли и прислушались. А потом разом загалдели.

— Поезд явно сломался, — спокойно сказала дама с корзинкой через проход от нас. — Это теперь надолго.

Я ахнула. Что за проклятье?! Отбиться от родственников на субботу, нестись с рассветом на вокзал, выискивать Эллу, чтобы застрять где-то в поле и не увидеть главного? Ксюня, если до тебя не доходит, тебе говорят прямым текстом: сиди и не рыпайся. По жизни тебе не везёт.

У меня внутри всё вскипело. Неужели вселенной не лень было разнести железную дорогу, лишь бы я не нашла отдушину?

— Уже скуксилась? Ты не меняешься, только портишься, — Элла толкнула меня локтем в бок, заметив, как у меня вытянулось лицо. — Ещё не вечер. Что, в спину вступило? Ещё бы, столько торчать в офисе. Я тоже такая была, уж поверь.

Она энергично вскочила; я глянула на неё с завистью. Над входом ожил громкоговоритель:

— Уважаемые пассажиры, мы просим вас сохранять спокойствие. У поезда оторвался пантограф. Мы в часе езды от Ярославля. Движение до города прервано. Сейчас ожидаем другой локомотив, он нас дотянет. Просим всех оставаться на своих местах.

Как по команде все подскочили и заметались. Связь захрипела и прервалась, утонув в общем гомоне. Вдруг за чёрной сеточкой динамика зазвучал бархатный женский голос; все снова застыли, как в детской игре «морская фигура, замри».

— Отдельное объявление для всех, кто едет на «Осенние узоры». Не волнуйтесь! Мы всем дадим выступить. С руководством ледового дворца мы созвонились, и лёд нам продлят. Всех участников просим подойти в вагон-ресторан и отметиться. Сейчас будем переделывать расписание.

Казалось, Элла только этого и ждала:

— Ну! Что я говорила? — Быстрым движением застегнув курточку, она ввинтилась в толпу и стала протискиваться к дверям. Я еле успела нырнуть за ней.

— Элла, куда ты? Мы ж разве участники?

— Почти! Разве нет? А значит — в вагон-ресторан!

Как ртуть, Элла просачивалась вперед через плотный людской ручеек, что тек из вагона в вагон. Стараясь не потеряться, я отчаянно лезла за ней. Как ртуть, Элла просачивалась вперёд через плотный людской ручеёк, что тёк из вагона в вагон. Стараясь не потеряться, я отчаянно лезла за ней. Дыхание тут же сбилось, в боку закололо. Права Элла, ой как права. В офисе я превратилась в развалину. Элла же протискивалась вперёд, как капля воды сквозь песок, изредка оборачиваясь ко мне:

— Посмотрим заодно и на местных звёзд. Будут держать удар — или посыплются?

Невольно я стала присматриваться к людям вокруг. Среди простецких баб с авоськами, метавшихся как всполошённые куры, я вдруг заметила подтянутых девушек в спортивном, с собранными лицами. Как ладные кораблики, они спокойно лавировали в этом кудахтающем море, пробираясь к двери впереди. Спортсменки!

— Осталось лишь этот вагон пройти, и мы на месте, — шепнула мне радостно Элла.

Я вытянула шею и поверх голов разглядела высокую барную стойку в вагоне-ресторане. Туда ещё предстояло попасть: в проходе все встали намертво. Я стала присматриваться к девушкам в этой толпе. Сколько в них грации и силы! Их будто не повыкидывало из кресел, когда развалился поезд. У них не свело ни шеи, ни спины. Меня кольнула зависть.

Некоторые из них выделялись, как белые ромашки в ночном саду. Не ростом, совсем нет. Чем-то совсем другим. Самым важным — умением управлять своей лодкой.

Через окно блеснул луч солнца, и у высокой блондинки, одной коленкой опиравшейся на кресло слева от прохода, вспыхнули стразы на воротнике. Я до сих пор как сорока. Вижу платье, и всё вылетает из головы. Перед глазами снова засверкали камни с плаката Людмилы Макаровой. Луч быстро вспыхнул и исчез, но по вспышкам на бусинах я поняла, что некоторые уже в костюмах для выступлений. Раз уж мы здесь застряли, я стала всматриваться в попутчиц. Интересно, какие у них программы? О чём могут катать взрослые любительницы?

Солнце выглядывало и пряталось. Заиграло на тяжёлых сережках-монисто у кряжистой девчонки ростом с гнома — первой из напирающего клина. Она была уже на пороге вагона-ресторана. Как таран пробивалась сквозь толпу, а мы лишь ползли за ней. Наклонив лоб как бычок, она сметала всех в стороны. Кулаки плотно стиснуты, крепкая, коренастая — ни дать ни взять Атаманша из «Бременских музыкантов». В одном шаге за ней осторожно ступала изящная девушка в приталенном жаккардовом пальто — неспешно и томно. Весь её вид говорил: я просто иду за ней, я не с ней. Изящная, как балерина с прямой спинкой; величественная, как королева. Красивое точёное лицо, чёрная бархатная сетка на пучке, угольные стразы вкруг шеи — что-то испанское? Или Одиллия? Спокойная, небрежная, она тем не менее никому не давала влезть перед собой.

— А ну-ка, айда за ними! — Элла потащила меня за собой.

Мы чуть не налетели на ту самую блондинку с лицом усталой Мадонны и бирюзовыми стразами, но она успела нырнуть в поток перед нами. Я так и уткнулась носом в её глянцевые и прямые волосы и в искры на вороте из волнистых полос разных оттенков аквамарина. Царица морская!

— Это спорт, тут дорогу уступать не будут! — с восхищением выдохнула Элла, а я подумала, что у неё скоро устанет шея, если она будет поминутно оборачиваться и что-то шептать. Моё запястье уже взмокло под её сильными пальцами.

Я выглянула из-за спины Царицы морской и заметила, что Атаманша, а за ней и Одиллия каким-то чудом уже пробились в вагон-ресторан и растаяли в толпе. Мы же застряли прочно.

— План-кинжал, дуй за мной! — скомандовала Элла, присела, поднырнула под локоть Царице морской, будто мы играли в ручеёк, протиснулась на карачках в дверь и шмыгнула по стенке вправо. Она волокла меня за собой как ядро, и на нас зашипели. В мгновение ока Элла забилась в самый дальний угол, а с нею и я. Мы обе споткнулись о какой-то железный ящик, а потом украдкой влезли на него, чтобы видеть получше.

Атмосфера в вагоне-ресторане буквально искрила. На синих велюровых диванчиках вокруг столиков спортсменки сидели как опята на пне. А новые все подсаживались. В воздухе висело напряжение. Я даже удивилась, насколько сильное. Казалось, оно сожжёт потрёпанный вагон. Каждая прижимала к животу рюкзак с коньками.

Атаманша с монисто вынырнула из толпы у организаторского столика:

— И что же, вот так — нам сорвали старт? Вся подготовка, весь настрой — вот так, в унитаз, да?

Она шипела так страшно, что я услышала даже через гомон толпы. Красивая дама со списками в руке не успела и рта раскрыть, как у Царицы морской насмешливо дрогнула бровь. Я не расслышала слов, но Атаманшу подбросило. Лицо зарделось, глаза вспыхнули. Атаманша вскинула голову и плюхнулась на диванчик в первом ряду, подвинув бедром сидевших. Те жалобно заверещали.

Эти девушки были так непохожи на моих офисных коллег, что я невольно стала всматриваться в их лица. За спиной у красивой дамы со списками выстроился целый кордон из ярких дам. С краю — Одиллия; из-за её плеча сверкала глазами девчонка, на удивление светлая, невысокая, лицо как застиранный лоскут — такое можно раскрасить как угодно, и не узнаешь. За ней — дама уже в годах, очень стройная, броско накрашенная, в чёрном спортивном костюме, украшенном аппликациями в форме синих и красных ножниц из страз. Из пучка с вуалькой у неё тоже торчали раскрытые ножницы. Настоящие или картонные? А если она упадёт, то вонзятся? Из-за её плеча выглядывала добродушная пухлая дама, похожая на Винни-Пуха, в светло-коричневом. Интересно, здесь всё по парам? Мы с Эллой впишемся!

— Неизвестно, за кем интереснее наблюдать, за ними или за тобой, — вторгся в мои размышления насмешливый голос Эллы. Я смутилась.

Атаманша с Царицей морской все пикировались, но я вдруг заметила нечто, чего никогда не слышала в офисе: уважение равной соперницы.

— Видишь ли, Оля, — выдохнула Атаманша, — в свою подготовку к стартам я вкладываю всё, что могу. Считаю, мы вправе требовать, чтобы нам дали выступить как положено. Не с корабля на бал, а с тренировкой и дельной разминкой. Разве наша вина, что мы в поле застряли?

Опята вокруг тревожно зашелестели.

— Смотри-ка, — шепнула я Элле. — Досада у всех, а возбухают лишь некоторые. Остальные молчат и ждут.

— Эти — местные звёзды!

За столиками стали шушукаться; слова Атаманши всех раззадорили. Будто рябь пошла по воде. Внезапно мне бросилась в глаза одна головка. Неподвижно она сидела у окна и читала книгу. Изящный завиток за ухом, как у фарфоровой пастушки, синяя ленточка в волосах. Мой взгляд стал поминутно возвращаться к ней, так непохожа она была на всех своей выдержкой. Изящный брюнет рядом с ней поправил на её плечах тёплый платок, и к ним тут же устремились взгляды, внимательные, снисходительные — и завистливые. На мгновение мне показалось, что она их видит и вот-вот улыбнётся, но нет. Ей не было дела до бури вокруг. На неё явно поглядывала не я одна. Она подчиняла себе пространство; сильней, чем крикливая Атаманша.

Наконец дама со списками откашлялась. Все разом смолкли и в ожидании уставились на неё. Одна лишь фарфоровая головка спокойно перевернула страницу.

— Милая, может, вызовем такси и не будем ждать? — шепнул ей на ушко спутник.

Дрезденская пастушка лишь сдвинула брови.

Красивая дама со списками обвела всех глазами. Её голос был низким и хриплым. Красивым. Между короткими фразами она делала заметные паузы:

— Первое! Мы со всем справимся. Мы вместе. Впервые наш спортивный праздник омрачён такой неудачей, но мы выстоим. Что ж, это спорт. Мы учимся выступать в любых обстоятельствах. Верно? Сегодня всё идёт не по плану. Мы в часе езды от Ярославля. За нами уже выслан тягач, он нас дотянет. Это примерно два часа задержки. Те, кто приехал накануне, вышли на лёд уже сейчас… да! — Она глянула на телефон. — Для остальных мы сейчас пересоберём группы. Для этого мне нужно, чтобы вы назвали свои фамилии, а я отмечу вас в сп…

— Влада Громова! — Атаманша не дала ей закончить.

— В списках! — красивая дама поставила галку возле фамилии неугомонной Влады.

— Мария Дементьева! — оживился вдруг Застиранный лоскут за Одиллией. — И Снежану Вершинину отметьте! — Лоскут указал на тёмную балеринку. Одиллия сдержанно кивнула.

Зашелестели фамилии. Дрезденская пастушка вдруг захлопнула книгу, и все разом смолкли.

— Марина Мейлис! — сказала она негромко.

Около неё по стеклу запрыгала большая басовитая муха.

— «Бронза-1»! Наша категория! Мы будем в ней! С ними! — завороженно шепнула Элла, будто это решённое дело.

Дрезденская пастушка снова открыла книгу, и снова вокруг зашептались, словно звук у телевизора прорезался.

— К нашему прибытию новое расписание будет готово, — объявила красивая дама со списками. — А сейчас берегите силы. Не нервничайте, готовьтесь. Теперь я хотела бы отметить другие категории.

Элла потянула меня к выходу. В дверях мгновенно сбилась толпа. Я оглянулась: перекличка шла среди «бронзы-3».

— Тамара Осокина! — выкрикнула Леди-ножницы из-за спины у красивой дамы, и та вздрогнула. — И Тина Швед со мной, — она указала на Винни-Пуха.

Интересно, какими они окажутся на льду?

Мы вышли из вагона-ресторана, и воздух снова стал сквознячным и разреженным. На секунду мне показалось, что всю жизнь я искала именно тот маленький мир, что остался за спиной, в ресторане за столиками — вдохновенный и страстный.

Внезапно поезд вздрогнул всем корпусом — это пристыковался тягач.

Холодное чрево катка. Кроме нас, все были укутаны в пледы. Спортсменки, тренеры и друзья толклись у борта. Нам страшно хотелось стоять там, с ними, слушать их разговоры, но мы не решились незваными. Вскарабкались на пустые трибуны.

Я оглядела арену. С летучки в вагоне-ресторане у меня появилось ощущение, будто в душе запустилась невидимая камера. Она всматривается и вслушивается во что-то для меня важное, фиксирует каждый вздох для вечности; я слышу, как крутятся в ней шестерёнки. Неужели я вижу этих людей? Они живут чем-то бо́льшим, не одним лишь желанием урвать бонус посерьёзнее или вскарабкаться на следующую карьерную ступеньку. В их глазах горит неведомый мне смысл. У меня вдруг затеплилось чувство, будто я вернулась домой, что мне здесь и место. Хоть всё и в новинку.

Ослепительный прямоугольник льда светился как экран в кино. Вокруг — серый мрак. По льду бесконечно кружила заливочная машина. На узком помосте вдоль борта толпились причёсанные головки. Мужчин я заметила лишь троих. В сверкающей стразами стайке они выделялись, как чёрные скалы в бликующем море: изящный спутник Дрезденской пастушки, коренастый рыжий мужчина средних лет — как потерявшийся эрдельтерьер, он безуспешно метался по краю толпы, а все от него отмахивались. У борта как хлыст торчал высокий парень с камерой на плече, в зелёной кепке с арбузными полосками, как у Волка в «Ну, погоди!». Трое. На секунду мне вдруг подумалось, что остальных амазонки ликвидировали. Мужчинам не место в женском царстве.

Оранжевый пластик сиденья холодил через джинсы. От предвкушения мне не сиделось на месте. На пустых трибунах, помимо нас, я заметила лишь две узкие спины в чёрных куртках двумя рядами ниже. Заливочная машина с чавканьем выехала со льда. Серьёзная дама отворила калитку в борту. Сердце провалилось в желудок. Забыв о себе, я смотрела на лёд.

— Начинают они с произволки, — не отрывая глаз ото льда, шепнула мне Элла. — Потом небольшой перерыв, а следом интерпретация. В перерыв отогреемся.

Нет, они не были идеальны.

На лед пригласили «бронзу-3». Первой каталась Леди-ножницы. Поначалу я даже расстроилась: на шестиминутной раскатке она казалась лёгкой и быстрой. Сейчас же её трясло и коробило. Казалось, ножницы вот-вот развалятся на половинки. Программа оказалась совсем короткой — всего две минуты. К концу мне внезапно понравилось. К выходу уютной дамы, похожей на Винни-Пуха, я уже совершенно пропала.

— Разрешена разминка следующей группе участниц, — донеслось из динамика под высокой крышей. — На льду находятся… Мария Дементьева, Влада Громова, Снежана Вершинина, Ольга Воскресенская.

Девушки из поезда! Я с трудом их узнала. Не бойкие скандалистки, а райские птицы. Первой на лёд протиснулась Атаманша, погнала вперёд с силой и напором. Монисто в ушах и на платье, вокруг бёдер завязан платок. Табачница из Кармен! Ей подходит. Изящно шагнула на лёд Одиллия; лениво, в три шага догнала Атаманшу, обогнала и исчезла впереди. Мелькнуло её чёрное платье с открытой спиной. Сердце билось, будто мне самой выступать. Неужели сейчас я увижу, что поезд догнать можно? Яркими птицами закружились они по периметру катка, а у меня зарябило в глазах.

— Разминка окончена, просьба покинуть лёд, — сообщил динамик.

Софиты, стартовая поза, секунды тишины. Я дышала так, будто сейчас сама оттолкнусь и поеду. Изящная стартовая поза. Первой на лёд вышла бесцветная девочка, что в поезде выглядывала из-за плеча у Одиллии. Застиранный лоскут. Дементьева, как объявили в рупор. Аккорды разорвали тёмную коробку катка, Дементьева ловко сделала шаги на зубцах, разбежалась на ласточку, встала — нога её некрасиво качнулась. В моём пустом желудке снова ёкнуло разочарование — и тут она вышла на дорожку шагов по диагонали, заводную и радостную. Стены катка растаяли, все захлопали в такт шагам и музыке.

Следом каталась Атаманша-табачница. Казалось, вся она соткана из пучка корабельных канатов, завязанных узлами, а кулаки у неё не разжимаются никогда. Элла зарылась в распечатки:

— Влада Громова, вот это кто. Ого, она заявляет даже «старшие» прыжки, флип и лутц.

На Владе я выдохнула. Каталась она мощно, напористо — и некрасиво. У Эллы вырвался уважительный вздох, а я оживилась, лишь когда на льду появилась красивая и быстрая Одиллия. Я заглянула в программу. Снежана Вершинина. Мне страшно хотелось запомнить их по именам, будто так я могла к ним приблизиться хоть на шажок.

Неожиданно Элла выдохнула, будто ей дали под дых:

— Либела! На такой скорости! В нашей «бронзе»! И как с ними рядом кататься? — Элла зарылась в программку. — Над либелой бьюсь уже год, и никак.

На разминку вышла следующая группа. Завороженно я следила за красными, синими, зелёными штрихами на льду, будто кто-то чиркал фломастером. Замёрзла, обхватила себя руками, но не отрывала глаз ото льда.

— Сколько лет они занимаются?

— Все по-разному, — в голосе Эллы мне почудилась нотка досады. — Кофе хочешь? Поднадоело! Я всё уже поняла. Что ставить, чего не ставить, что ценят судьи. Зуб на зуб не попадает. Так как насчёт кофе?

— Элла… а как же интерпретация?

— Хочешь — сиди. Сейчас всё равно перезаливать будут. Я иду греться, а ты как знаешь.

Не успела я и рта раскрыть, как её уже не было.

До перерыва оставалось всего две программы. Я видела, как внизу Элла остановилась около райских птиц, спросила о чём-то. Я сбилась в комок от холода, но в шумное жаркое фойе не хотелось. Здесь, в темноте и в холоде, легче переварить потрясение. Я думала, поезд ушёл навсегда. Неужто и мне, которой не отвесили в этой жизни любви, удастся черпануть не меньшего счастья, но из другого источника?

Рупор объявил последние оценки. Пёстрая толпа потянулась в коридор. Я сидела одна, в тёмной пустой коробке спортцентра. По льду плавно скользила заливочная машина. За ней, как за улиткой на белом рояле, тянулся влажный блестящий след. Внутри всё затихло: и мысли, и чувства. Очнулась я, когда от холода разнылась поясница. Охнув, я поднялась и пошла искать кофе. Эллы нигде было не видно.

В автомате у льда обнаружился лишь странный химический компот под названием чай. Ладно. Грея руки о картонный стакан, по полутёмному коридору я зашагала к фойе в поисках Эллы. Вдруг прямо передо мной распахнулась дверь, и на влажный резиновый коврик упал жёлтый квадрат света. В коридор вывалилась чёрная фигура Эрдельтерьера, будто кто подтолкнул, вослед зазвенел разноголосый девичий смех.

— Мы ещё не раздеваемся! Как разденемся — позовём. Чего красоту таить? И интервью дадим. Но потом! — крикнул высокий голос.

Вихрастый мужчина виновато и досадливо заоглядывался, а я быстро спряталась в тень двери. Его чёрный силуэт растаял в светлом пятне в конце коридора. Я прислушалась к разговорам внутри.

— А я, представляете… — незнакомый голос перешёл на шёпот. — Вы только представьте — совсем сбилась с ног, по всему городу искала силикон на косточку…

— Что ж не сказала? Мы мигом прислали б.

— … и только потом из Москвы передали. Я чуть не спятила, две недели была безо льда. У меня началась ломка.

Кто-то сочувственно поцокал.

— Я без силикона и шагу ступить не могу. Перетянула как-то коньки, снимаю, а косточка вовсе посинела, да нога вся опухла. С тех пор всегда перестраховываюсь, беру с собой запасной.

В дверях вновь возник Эрдельтерьер:

— Девчата, скажите по чесноку, льда нет, силикона нет, ну как вы справляетесь? — На месте девчонок меня бы взбесила такая прилипчивость. Из двери снова раздался залп смеха, будто кто колокольчики затряс.

— Снова вы? За чесноком — это к Женечке. Геркулесовые печеньки с чесноком у тебя с собой? Человеку тут позарез.

Я осторожно заглянула в раздевалку из-за двери. Посреди комнаты тонкая девочка с прямой спинкой и скульптурной грудью выдёргивала шпильки из пучка-ракушки; ореховые пряди одна за одной падали на плечи. У левого уха я заметила следы разноцветного мелирования. В поезде её точно не было.

— В меню геркулесовый суп с плавленым сыром и специями, — невозмутимо сказала девушка. Наверное, Женя. На льду я её не запомнила.

— Не удивляйтесь, у неё желудок особенный, лишь геркулес принимает. Да чеснок. Сами чеснока захотели.

Явно ища сочувствия, мужчина кинул мне тоскливый взгляд, хотел о чём-то спросить, но позорно сбежал. Я снова заглянула внутрь. Весёлые, тоненькие, красивые, такие уверенные в себе — они мне казались небожительницами. Кто-то из них захлопнул дверь, и я осталась в темноте.

Нащупала стенку. В конце коридора светилось фойе, слышалась болтовня, стук ложек по тарелкам. Несло кислой столовской капустой, как в детском садике. Геркулесовый суп аппетитнее, но его предлагали не мне. Со льда донёсся какой-то шум, и я решила вернуться. Довольно! Согрелась, и хватит. Не хочу упустить ни минутки. А в рюкзаке у меня завалялись три сушки.

С остывшим чаем в руках я шустро взобралась по острым бетонным ступенькам к нашему походному бивуаку. У борта приседали участницы следующей группы в ожидании раскатки.

Я уже почти раскопала баранки, когда в куртке задёргался телефон. Спешно сунула сушку в рот и запустила руку в карман, но телефон выскользнул из холодных пальцев и улетел куда-то под сиденья рядом ниже. Беспомощно я глянула на лёд — спортсменки уже поехали. Как бы достать телефон, причём быстро? Я его даже не вижу, лишь слышу, как вибрирует пластик сидений. Чертыхнулась, кинула шарф на бетонный пол, опустилась на четвереньки и наконец увидела, где он застрял: экран светился между железной опорой стула и бетоном ступеньки. Сквозь щель между пластиковых спинок в глаза мне вдруг бросилось голубое пятно на льду. Яркое и манящее. Я потянулась за телефоном и чуть не шлёпнулась, когда где-то рядом раздался негромкий, но внятный шёпот:

— Ну что, горизонт чист? Можно пробовать?

Шелковый голос, чуть с присвистом. Сглазил меня, что ли, кто? В последнее время я то и дело невольно подслушиваю постороннюю ерунду. Я было подняла голову посмотреть, кто это, но рука застряла между сиденьями, и не вышло. Я лишь заметила две узкие спины двумя рядами ниже. Они, больше некому. Сама не знаю, почему я всё же вслушалась. Наверное, сработала офисная привычка — там многое узнаёшь из обрывков случайных слов.

— Всё ещё сомневаешься? Уговор дороже денег.

— А не боишься, что засекут?

Я почти уже дотянулась до телефона и замерла в очень неудобной позе. Меня поразили не слова, а то, как это было сказано.

— Я всё продумала. Не засекут. Ты ведь не думаешь слиться?

Угроза, неявная; всё как в офисе. В ответ донеслось невнятное бормотание. Фигуры зашевелились, должно быть, услышали придушенные трели телефона над головами. Я наконец дотянулась до него и сжала рукой, убирая звук. Хорошо бы меня не заметили. В неприглядной позе, за неприглядным делом.

— Да? Хм-м… тогда давай договорим в машине. Жду тебя после этой раскатки. Я стою за углом, справа.

Я услышала шаги по бетону — они явно поднялись с мест. На всякий случай решила дождаться, пока уйдут. Проклиная их на все корки: на полу было холодно. У перил шаги замерли. Зашелестела ткань, будто кого-то схватили за куртку:

— Тебе нужен знак с небес? Так сегодня ведь был! Пол-электрички развалило. Что же ещё тебе нужно? Чем не…

Я не расслышала дальше. На работе загадки, здесь загадки. Страшно хотелось подняться, пока я не простудилась. Я чуть не вывихнула плечо, когда над ухом раздался голос Эллы:

— Что за акробатические этюды?

Рывком я выдернула руку из-под сидений и чуть не выбила головой у неё из рук дымящийся кофейный стаканчик.

— Ах, вот почему ты не отвечаешь! А я-то звоню, звоню… Я принесла тебе кофе. Пропадёшь без меня. Поднимайся! И поешь — вот, держи.

После бетона пластик сиденья уже не казался холодным. Элла сунула мне в руки стакан и плюшку. Замечательная подруга! Никаких пирожков с капустой!

— Ешь, пей, да поехали!

— Как это?!

Элла бросила на лёд равнодушный взгляд.

— Сейчас ведь интерпретация. Ин-тер-пре-та-ци-я! Артистическая программа, никаких элементов, оценивают лишь скольжение да этот балаган на льду. Чего на неё смотреть? Всё, что нужно, мы уже увидели. Как ставить, я поняла. На общий уровень посмотрели. Ешь и пошли! Ты же не хочешь здесь ночевать? Электричку дают лишь одну. Я и билеты взяла. Не дури.

Упрямо Элла стала собирать наше становище в рюкзак. Я было насупилась, но что скажут мои, если я не приеду и завтра?

— Допивай и идём. Раз так хочешь, давай посмотрим одну программу — у льда. И бегом! Пока карета не превратилась в тыкву.

Понуро я потащилась за Эллой. Не в силах оторвать глаз ото льда, вдруг оступилась. Элла взвизгнула, но чьи-то влажные ладони подхватили меня и поставили на ноги. Секундой позже Элла решительно выдернула меня из рук Эрдельтерьера.

— Верните её! Я уж думала, её спортивная карьера оборвётся не начавшись, — Элла отпихнула меня к борту.

Ото льда обернулась Атаманша. Свирепо бросила:

— Сергей таки нашёл добычу по клюву. С публикой толковать для прессы — самое то.

Я вспыхнула, а Элла поволокла меня к дверям. С несвойственной мне решительностью я вывернулась из её хватки.

— Разминка закончена, просьба покинуть лёд, — объявили в динамик. — Для исполнения интерпретативной программы на лёд приглашается Марина Мейлис.

Я сделала два шага ко льду — и услышала это. Песню Пьеро из мюзикла «Буратино». Прыжком оказалась у самого борта. Замерла, вцепившись в него до белых костяшек. Под нежные мандолины изящная девочка с голубыми волосами парила надо льдом — в красивой ласточке, в изящных вращениях. Дрезденская пастушка из поезда. Самая красивая кукла, сбежавшая из театра. Её, несомненно, ждёт любящий Пьеро, подумала я и заметила изящного брюнета у ледовой калитки. Он кутал её в платок в поезде.

Музыка взмыла и стихла. Зрители разорвались от крика.

На удивление, Элла ждала меня тихо, не сказала ни слова.

Мальвина замерла в финальной позе, на лице вспыхнула улыбка, каштановый завиток вокруг уха чуть дрогнул. Я стояла с открытым ртом. Этот танец один стоил всех предыдущих. Интерпретация!

Мальвинин спутник через борт бросил к её ногам на исчирканный лёд влажную красную розу. Калитка открылась; со всех сторон все кинулись Мальвине навстречу.

Элла развернула меня за плечи и вытолкнула в коридор:

— Из-за тебя нам придётся нестись галопом. Только попробуй теперь не добежать!

— 5 —

В шелковой ночнушке я лежала на кровати поверх любимого одеяла в крупных пионах и колокольчиках. Сон не шёл.

Мокрая и продрогшая, я ворвалась в свою «квартирку-перчатку» за полночь. Я жаворонок, но меня так и распирало от энергии.

В приливе чувств я приготовила себе шикарный ужин и даже свечку зажгла. В сверкающем хрустале запенилось игристое; с восторгом я следила, как ровными дорожками бегут вверх волшебные пузырьки, как вспыхивает в пламени стекло, а за окном разливается тьма, шумит дождь и танцуют степ круглые ладошки каштана.

Стараясь неслышно ступать босиком по паркету, я ходила из угла в угол. Наполнила ванну, залезла в пену прямо с бокалом. Волшебные пузырьки всё ещё стремительно бежали. Могу я раз в жизни не следить за временем?

Пузырьки немного замедлили свой бег. Интересно, как бы я выглядела на льду? Вся в пене, я вылезла из ванны и, не вытираясь, завертелась перед зеркалом.

Что ж, я прекрасно сложена. Это я знала всегда. Когда-то меня даже звали в модели, на мне на единственной в классе шикарно смотрелось мини; на школьных линейках я всегда стояла первой и ненавидела это. С огорчением пришлось отметить, что восемь лет сидячей работы не прошли даром, и талия боле не модельная. На работе-то 48-й размер — милое дело, а вот на льду? Я отвернулась, надела халат, спустила воду в ванне и выключила свет.

Не выдержала, набрала сообщение Лере. Вдруг стёрла, испугавшись собственных слов. А если мне не хватит решимости влезть в эту воду? Или я снова потерплю неудачу и окончательно уверюсь в собственной никчёмности?

Я лежала поверх одеяла. В голове — ни одной мысли. И ни намёка на сон. Руки гладили пионы и колокольчики на одеяле. По потолку пробегали полоски света от фар. Как в детстве. Что-то призрачное на грани между сном и явью. Коньки! Надо найти коньки! Сердце глухо стукнуло, будто сказало: найди, но лучше пока помалкивай. Мигом отговорят иначе.

Под утро меня выбросило из обрывистых снов, в которых мешались музыка, сломавшийся поезд, холодные сиденья и яркие платья. Я скинула тёплое одеяло на пол и вскочила. На секунду мне показалось, что лёд, «Буратино», музыка, непривычные разговоры — всё это было во сне, вот сейчас, этой ночью. А счастливые девушки на льду — не приснились ли мне и они?

Сонная, со слипшимися ото сна глазами, я распахнула ноут. Интернет знает всё. Я хорошо запомнила имена и вбила в поисковик. Воскресенская Ольга. Дементьева Маша. Громова Влада. И — пшик! Похожие лица, но на корпоративах, всё чинно-благородно. На тему фигурки нашёлся лишь сайт прошлогодних «Осенних узоров». Одну за одной я перебирала закладки, пока не была вознаграждена. Заметка! Мне вспомнился неприкаянный Эрдельтерьер.

Я нажала на ссылку. Голубые кудри, завиток над ухом — девочка с голубыми волосами!

Портрет в движении: Марина Мейлис

Секрет успеха? Найти своё.

Я мечтаю запомниться именно в этом образе! Наверное, всё дело в том, что мне всегда хотелось красиво двигаться и чувствовать себя Девочкой с голубыми волосами. Всегда. Поэтому мне и поставили эту программу.

Я счастлива, что эта роль у меня так убедительно получается. Я чувствую, я знаю, мой триумф — уже на пороге. Мой собственный, выстраданный. Это — лишь я и никто другой.

Мне хорошо знакомо это чувство: вот только подумаешь, и всё начинает складываться, как ты хотела, будто по волшебству. Но знаете что? В фигурке так не бывает. Непрошеный фарт не приносит счастья. А эти часы упорства и отчаяния — приносят. Кому-то покажется, что минута сорок — что это, сто секунд каких-то? Неправда, это целая жизнь. Это минимум месяц работы, от старта до старта.

Ради них стоит жить — до и после.

Такого я не чувствовала нигде — ни прыгая с парашютом, ни на краю обзорной площадки на небоскрёбе, когда под ногами раскинулся город весь в огнях. Ни на вершине горы, когда весь мир лежит у твоих ног в тумане, — я до сих пор помню, как гиды изворачивались мелким бесом, чтоб только мы нигде не оступились и никуда не свалились. Но эти последние метры до вершины я прошла одна. Да, помню их испуганные серые лица у тропинки внизу. И нерешительность на лице Адама. Он всё-таки тогда поднялся за мною.

Мне не нужно, чтоб мир был у моих ног. Мне нужно, чтобы этот самый мир, затаив дыхание, ждал меня у борта и на трибунах.

Недавно мне стукнул тридцатник. Папа хотел закатить пир на весь мир, но я сбежала на несколько дней вместе с мужем. Это мой день, разве нет? Хотя теперь, думаю, мы все же отпразднуем. Глупо лишать родителей праздника. Возраст — всего лишь цифра. Правда, скатать Мальвину на «ах» теперь хочется ещё больше. Ушло время, когда можно откладывать жизнь на потом, я так чувствую. На льду я два года, и я постоянно тороплю время.

В прошлом году на своём первом международном старте во Франции я стала двадцатой из сорока. В этом хотелось бы оказаться в десятке. Когда надеешься не на внезапное везение, а на плод долгих усилий, в успех лучше верится.

На плод долгих усилий… Мне не приснилось, ура! Я и вправду видела этих девушек, я восхищалась их мастерством и смелостью. С меня мигом слетели остатки сна. Ещё две минуты, и я нашла всё, что было, про эту Мальвину в сети. Она не спортсменка, и вправду. Так значит, и у меня есть шанс?

Я поискала, нет ли других историй, но под заметкой про Мальвину нашла лишь короткую цитату из разговора с её спутником.

Портрет в движении: те, кто нас ждёт у борта.

Адам Мейлис

Как я отношусь к тому, что жена пропадает на катке? Я жду её в раздевалке, всегда или почти всегда. Работать ведь можно откуда угодно, верно? Верю в неё больше, чем она сама. Смотрю на два шага вперёд. Вытираю слёзы

Моя жена — лучшая. Я всегда это знал. Мне повезло, что эта женщина рядом со мной. И я могу за ней тянуться… Многое из того, о чём я мечтал, она умеет как нечего делать.

Я верю в неё. Я верю, что, раз Марина задалась этой целью, она не просто выиграет — всем запомнится лишь она. Я давно приметил: фотографиями на пьедестале все делятся активно, а чтобы своё видео выложить — сильвупле, увольте. А почему, не в курсах? Правда глаза колет! Чтобы выиграть, достаточно просто быть лучше соседа. А то даже проще — чтобы тебе благоволили судьи. А выложить-то людям толком и нечего. Потому что красивым такое катание не назовёшь, даже если все элементы на месте.

Марина не такая. Возьмётся, так сделает. Если надо стоять у станка, ставить руки — будет стоять у станка, ставить руки. Она королева, и я ею восхищаюсь. Поэтому и люблю её поддерживать и на тренировках, и на соревнованиях. Каждое её достижение, каждый её прорыв много значат для меня. В этом есть и мои пять копеек. А победы ещё непременно будут. Только вперёд, шажок за шажком. Иначе и быть не может. Скоро у неё будет лучший в мире тренер — Павлина Ясень. У сбежавшей Мальвины ещё будет своя труппа счастливых кукол. Победы все будут её. Я верю в неё безгранично.

Сердце кольнула зависть. Дано же кому-то на свете — и дивное скольжение, и любовь как в романах! Мальвиной мне уже не стать. Но хоть бы одной из кукол?

Я подпёрла подбородок кулаками, уставилась в редеющую тьму. Под заметкой значилось мелким шрифтом: Сергей Шторх. Я улыбнулась, вспомнив его незадачливый вид и влажные руки. Неприкаянный, а вызвал на разговор самую загадочную спортсменку!

За окном сквозь тучи пробивалось утро. Загнав на антресоли сознания дикую смесь надежд, страхов и усталости, я оделась, собрала дачную сумку, выпила крепкого кофе. На секунду закрыла глаза… и заснула, сидя на стуле.

— 6 —

На на всех четырёх конфорках бабушкиной плиты булькали кастрюльки. В духовке тоже что-то пыхтело. Я брякнула тяжёлый пакет с едой на пол, смущённо затормозила и робко её окликнула. Я проспала всё утро! Сейчас мне достанется. В гостиной старинные часы пробили полдень.

К воротам нашего подмосковного дома я подъехала полторы минуты назад, влетела в кухню через распахнутые двери с веранды. Длинный стол на ней уже был заставлен салатами и закусками под изящными крышками. Из-под крыши за всем великолепием наблюдал большой полосатый кот. Сердце виновато ёкнуло.

— Моей внучке тридцать пять, значит, впору всё проспать!

Вытирая руки о крахмальный передник, из чулана вышла бабушка.

— Извини, вчера вернулась в ночи, еле встала.

С бабушкой так всегда: чувствуешь себя нашкодившим ребёнком. В окно я уставилась на сарай: не там ли мои коньки? Они могут быть только в доме или в сарае, если никто их не выбросил или не отдал. Перед ремонтом я перевезла сюда всё, что ещё оставалось в родительской квартире.

— Да? А я вот уже в пять лет вставала в четыре утра кормить скотину, топить печь да кашу на всех варить, — бабушка лукаво глянула на меня. Кажется, пронесло! — Раз в жизни ведь можно же постараться, не каждый день твоя мать уезжает за границу лечиться. Гости будут уже в час!

По кухонному островку, где недавно что-то готовилось, брела муха. Молниеносным движением бабушка смела её в кулак и в ведро. Сунула мне в руку банку с щавелем и сито.

— Так, только суп осталось доделать. Овощи уже сварились. Щавель протрёшь? Сумеешь добавить и размешать? Супницу я достала, перельём в последний момент.

Я прислушалась. Где же мама? Щавель протирался медленно и с трудом. Интересно, подумалось мне, каково маме снова жить с бабушкой? В наш загородный дом мама с бабушкой перебралась полтора года назад, когда начался ремонт века. В первую же зиму на природе маму вдруг разбили хвори. С тех пор мы живём у врачей; бабушка — у руля, я — у кассы. Никто не умеет выхаживать лучше неё, но в остальном с ней непросто. За ней никогда не угнаться. Она до сих пор встаёт в пять и не имеет слабостей. В её семьдесят восемь энергии у неё втрое больше, чем у меня. Я приподняла жестяное, ещё прабабушкино ситечко с большой ячеей. Горка протёртого щавеля на дне ковшика казалась ничтожно малой. Страшно хотелось скорее искать коньки. Желательно незаметно, а то бабушка засмеёт; в этом она мастерица.

Воровато оглянувшись, я сунула щавель в блендер, да плохо закрыла крышку. На стену брызнуло сочной зеленью. Когда появилась бабушка, я уже почти оттёрла импрессионизм с розовых обоев. Бабушка нахмурилась, глянула на щавель, на стенку, на меня, отобрала дуршлаг и погнала из кухни.

С веранды доносились оживлённые голоса; пришли первые гости. Отлично, значит, бабушка уйдёт к ним.

Через окно в гостевой комнате я спрыгнула в сад. Нашла на притолоке ключ. Шагнула в скрипучую пыль сарая. Сквозь щели в досках падали полоски света. Коньки обнаружились сразу, на верхней полке. Я влезла на табуретку, сорвала головой паутину и прижала коробку к груди. Никому не скажу, пока не добьюсь хоть чего-то. Не проболтаюсь, как стонет душа по сказке. Должно же сбыться в жизни хоть одно желание?

Коньки я забросила сразу в багажник. На веранде уже веселились соседи.

— Ой, Ксюшенька, где же ты прячешься? — воскликнула бабушкина подруга, обнимая меня. С моих волос ей на плечо перебрался паучок.

Бабушка нахмурилась, смахнула его и услала меня встречать последних гостей у калитки. Бездумно смотрела я на закрытый багажник. Что меня ждёт на льду? Внезапно меня обняли за плечи — задумавшись, я не заметила маму. Она заглянула мне в лицо, что-то прочла и ободряюще улыбнулась. На секунду она показалась мне прежней: молодой, сильной, радостной. Все мысли о катании разом вылетели у меня из головы. Неужели вот сейчас она уедет лечиться, и я не увижу её ещё три месяца?

С веранды донеслось мелодичное позвякивание фарфора. Встретив последнего гостя, мы пошли к столу, держась за руки, как подружки. Я вдруг почувствовала, что в горле стоит ком.

— 7 —

В понедельник я пришла на работу с коньками. Завёрнутые в пакет, они ловко прятались в рюкзаке для компьютера.

У Чернокот нашлась для меня новая брошюра. Вторую неделю я сидела напротив чернокошкиной стекляшки и частенько ловила на себе начальственный взгляд. К чему бы всё это? Но после субботней вылазки думать хотелось совсем не о ней. По дороге на работу я выведала у Эллы и про того журналиста, и про «портреты в движении», и про катки поблизости. В перерывах я читала про шаги и вспоминала, какие из них мне давались: беговые выходили с лету, зато моухок — красивый разворот, когда нужно переступить на ход назад — не получался вовсе. Ещё я учила кросс-роллы — глубокие наружные дуги со скрещиванием, и они получались, а чоктау не шли даже у Эллы.

Начальства в офисе не было: Юра с Маттео уехали на конференцию окучивать заказчика. Я отмахала две страницы текста, чтобы было что предъявить, если придёт Чернокошка, и снова полезла в сеть за профайлами спортсменок. Ни строчки, ни буквы. Куда бы ни выкладывал свои заметки Сергей Шторх, найти их — нелёгкое дело.

Чернокошка принесла ещё один буклет, и я поневоле свернула окно. Текст оказался страшно занудным. Мысли то и дело сбега́ли на лёд. Рука погладила рюкзак под столом. Сегодня. Пан или пропал.

Пальцы неловко потянули шнурки, затягивая ботинок. Тяжёлый день отзывался нытьём в каждой клеточке. Придерживаясь рукой за кафельную стену, я зашагала к выходу на лёд. Элла на работе, и хорошо — про мой позор не узнает.

У турникета при выходе на лёд сердце застучало как колокол, надтреснуто и мелко. Я чуть не налетела на двух мужчин в комбинезонах — один показывал другому пальцем на три погасшие лампы. Из-за них лёд стал похож на шахматную доску. Почему-то на нём было пусто.

Турникет промигал зелёным; я ступила на изрезанную снежную крошку и чуть не грохнулась сразу же. Вцепилась в борт и поковыляла к спасительной тени. Буду играть чёрными. Ноги упорно пытались выскользнуть из-под меня, как десять лет назад на дорожках парка. В руках у меня силы нет, вот-вот я бесславно шлёпнусь, если отпущу борт.

За спиной пискнуло. На лёд впорхнула Леди-ножницы в чёрном трико, я сразу её узнала. За ней — тоненькая, удивительно юркая девушка в розовом трикотажном костюме, с пепельными волосами по плечам. Леди-ножницы окинула меня насмешливым взглядом, но розовая девушка вдруг улыбнулась. Догнала Леди-ножницы, что-то мягко поправила ей в плечах, и беговые у Ножниц вдруг стали изящнее. Неужели эта милая девушка — тренер? Вредная тётка, что отогнала меня от плаката с Людмилой Макаровой, напоминала разбуженную медведицу средь зимы. А эта похожа на добрую принцессу. С завистью я посмотрела им вслед.

На всякий случай цепляясь за борт, я несколько раз присела. Сначала тело не слушалось. На пятый раз вдруг заболело разом везде. Заныли плечи, затёкшая поясница. Была не была. Я зажмурилась и отцепилась от борта. Что мне тогда говорила Элла? Сесть в ноги, держать руки. Встать в третью позицию и толкнуться. О божечки, еду! В голове быстро прокручивались старые слайды. Вперёд не наклоняться, иначе наткнёшься на зубец и полетишь. Шататься назад ещё хуже. Я выныривала из тени под белые снопы света ламп и снова скрывалась в бархатных провалах темноты, как в зазеркалье. Минут через десять растренированные ноги стали дрожать. Круг, ещё круг. Внезапно меня осенило: я их чувствую! Мышцы в ногах, в пояснице, в спине. Тело как будто проснулось — будто внутри кто включил лампочку. Я ахнула, слишком сильно качнулась вперёд, воткнулась зубцом в лёд и шлёпнулась на колено. Ладони упёрлись во влажное крошево.

Рядом со мной ловко затормозила на одной ножке девушка в розовом и протянула мне руку:

— С почином. Упасть иногда и полезно, сразу же легче пойдёт.

Мне было странно, что она надо мной не смеётся. Не потешалась и Леди-ножницы. Я молча кивнула, поднялась и поехала дальше. Осмелев, села «в саночки». Сделала три фонарика. Отважилась на беговой. Внезапно мне захотелось закричать и побежать. Откуда-то вынырнула прежняя я, не пыльная, не уставшая! Я уже не боялась грохнуться. Сначала робко, потом смелее, набирая ход, я сделала круг беговыми вокруг кафе в центре шахматного поля. В глазах Леди-ножниц я вдруг прочла одобрение. Откатилась в тень и попробовала, получится ли поехать спиной вперёд. Гладкий, неизрезанный лёд плавно катил, прекрасно держал меня. Унялась даже четырёхглавая мышца.

Я сделала круг беговыми на ход назад. Меня будто расколдовали. На каждом шаге от старой капусты отлетали засохшие листья, пока не осталась одна сочная кочерыжка. В каждой клеточке вспыхнул свет, ниточками разбежались искорки, завелись моторчики ликования. Живот, руки, плечи. Это была ровно та я, которую я мечтала встретить.

За выходные я вспомнила всё. Тело нещадно развопилось, но в этой боли мне чувствовалась сладость.

Недалеко от дачи я нашла малолюдный лёд и вспомнила весь прежний арсенал. Я и не знала, что в теле у меня так много мышц. Левый ботинок стал заламываться, и голень слегка припухла. Но ощущение на льду не сравнить ни с чем. Мне будто приделали крылья. Внутри взорвалась весна, тело стало оттаивать и просыпаться. Лукавая бабушка предрекала мне все тридцать три несчастья — в первый же вечер, вернувшись с катка, я не сдержала песнь, рвавшуюся изнутри. «Ты себе что-нибудь застудишь или отобьёшь! — пророчила она. — Где это видано, чтоб электрички разваливались?» Я рассмеялась и смела всё, что стояло на столе. На крыльях счастья домчалась в Москву за сорок минут. Теперь после пахоты буду бегать на лёд.

Тогда я ещё не знала, что на катке окажусь нескоро.

— 8 —

Маттео сошёл с ума: на конференции обещал заказчику ещё до контракта провести пилотный проект. А попутно и доработать коммерческое предложение. Конкуренты отстали на милю.

Вот уже неделю мы дорабатывали сырое предложение, наспех сколоченное в ту самую пятницу, когда я вернулась из отпуска. О вечерах и выходных всему отделу пришлось позабыть. Даже бабушка смирилась с тем, что подпол к зиме ей придётся готовить самой. С работы я уходила в предрассветной серой дымке. Грело меня лишь одно: финальная дата есть, значит, придёт и она. Тонны бумаг будут распиханы по коробкам. В двенадцать, в четверг, они уедут к клиенту. Я выдохну, я закрою компьютер, но это не главное. Ровно в этот день в Москве полдня будет Лера проездом! Из Эмиратов она летит в свой Нью-Йорк через Москву, и мы наконец-то увидимся. Я лишь сейчас поняла, как меня распирает от желания поделиться своим новым счастьем. Лера поймёт и поддержит. Бабушке это и в голову не придёт, маме не до меня, а на работе каждое лишнее слово может быть использовано против тебя. От Леры я получу на орехи за вечные сомнения и нерешительность, зато почувствую, что в меня верят. На пару часов провалюсь в золотое детство 6-го «Б». С этой мыслью я ставила будильник на пять и к девяти утра подчищала накопившиеся завалы. Впервые за мной не тянулся хвост недоделанных заданий.

Мысль о встрече грела меня неотступно. Ради неё я вела себя тише воды ниже травы и даже не пыталась отлучиться на лёд.

Наконец великий день настал. К девяти я привычно отправила последнюю версию Юре Буркину.

В первое же утро гонки Юра принёс на работу две запасные рубашки и два галстука, повесил их в шкафу у Маттео и переодевался по мере необходимости. За этим я Юру и застала, когда появилась в офисе.

— Ты всё проверила? Всё в порядке?

На меня уставились бойкие красные глаза. Я лишь кивнула. На лице Юры мелькнула усталая улыбка.

— Ок, скажешь Инне и Хельге, чтоб печатали и раскладывали?

В четверть десятого красноглазые зомби выставили оборону у лучшего принтера. Я вернулась на место. Странное чувство, когда в кои-то веки делать нечего. Побарабанила пальцами по столу. Увидела на ковролиновой тропинке Чернокошку и сбежала на кухню за кофе. Пряталась от Чернокошки, но разыскала меня не она, а Окси.

— Есть разговор. Кофе выпьем? — Окси кивнула в сторону лифтов и столовой.

Она вгляделась мне в лицо чуть пристальнее обычного. Вдвоём мы спустились в подвальное кафе. До обеда оставалось часа два, и столики пустовали.

— Как шумно у вас да как суетно, — Окси подняла глаза от кофе. Всё та же уютная мама, всё та же гроза сбора данных. — Жаль портить радость в приятный момент. Но ты… большую новость знаешь?

Я потрясла головой.

— Понятно, не знаешь. Об этом лишь в менеджерской рассылке писали. Команда Маттео вылетела из проекта «М-Телеком». У Маттео и Юры уши теперь горят, как оправдаться за это перед Европой. Отсюда и весь ваш пилот, и авралы.

Я смотрела на неё с открытым ртом. «М-Телеком», наш главный проект, огромный, многолетний. Незыблемый, как название компании. Мы любили шутить, что заканчивать его придётся нашим внукам. По спине побежали неприятные мурашки.

— Поэтому с костровским запросом такой отчаянный нервяк, — грустно вздохнула Окси. Это у нас общее: мы тосковали по прежним временам. — Если с Костровым дело выгорит, Маттео удастся спасти свою шею.

— А если нет?

— Тогда и не знаю. Трындец. Отдел с большими зарплатами и без доходов.

Окси ложкой стала выуживать пенку от капучино со дна чашки:

— Я сегодня приношу лишь дурные вести. О тебе меня расспрашивала Чернокот. Не знаешь, с чего это она тобой заинтересовалась?

Я упёрлась подбородком в ладони. Буквально вчера я забегала к Чернокошке в кабинет с какой-то бумажкой и краем глаза заметила на столе отчёты по броням такси за наш отдел. В верхней строчке светилась моя фамилия. А среди открытых окон у неё на компьютере я заметила уголок своей страницы в одной из соцсетей. Я помотала головой:

— Ума не приложу. Корпоративной карточки у меня нет, финансы компании мне не растратить. Десять лет я с ней только здоровалась. А теперь у неё для меня задания, замечания, пожелания.

— Это ж-ж-ж неспроста. Помяни моё слово. Я бы узнала, да мне издалека несподручно. Так что держи лучше ушки на макушке. Ну, уж и третье. Внизу я сейчас столкнулась с этим… как его? — Окси нерешительно глянула на меня, а у меня всё похолодело. — Азат?

— Азаль. Чур меня, чур!

— Похоже, его возвращают с проекта в офис.

Я аж подскочила. Пару лет назад с соседним отделом я ездила в Милан в командировку. Азаль, старший менеджер из команды Марко, развлекал нас вечером рассказами о семье, а потом предложил мне развлечения продолжить уже наедине («никто не узнает, мы быстро забудем»). Я постаралась тактично сбежать и долго ломала голову, как нам теперь работать бок о бок. По счастью, Азаль вскоре отбыл на крупный проект. И вот — возвратился. Меня от него до сих пор мутило. К тому же при намёках на служебные романы всегда увольняли младшего по служебной лестнице, а это ведь я.

— А может, на безрыбье и Азаль рыба? — робко предположила Окси.

Я даже не рассердилась. Ладони погладили плюшевую обивку диванчика. Я вдруг поняла, как мне спокойно. Лёд отвечает мне взаимностью. В постели не бывает столь же острых ощущений, как на коньках. Лёд не обманет и не предаст. «Есть лёд — можно жить без мужчин», — я уже открыла рот, чтобы сказать это Окси, как вдруг передумала. Неважно, не нужно. Сегодня лучший день: вечером встреча с Лерой. Завтра — со льдом.

У своего стула я застала Юру Буркина. Он задумчиво крутил в пальцах кубик с картинками.

— Ксения, собирайся! Такси уже ждёт. Кому-то из нас надо ехать со всеми коробками. Инна и Хельга сейчас мне нужны. Ты ведь ничем не занята?

Я так и уставилась на него. Сотрудников поддержки никогда не отправляли с ценными грузами. Для этого были курьеры и личные менеджерские авто. Успею ли я обернуться? Лера уже написала мне, что часа через три будет ждать меня в кафе поблизости.

— Но зачем?

— Мир не без добрых людей, вот зачем. — Юра поставил кубик на стол и глянул мне в глаза. — Секретарь их комиссии топит за другого кандидата. Ты же не хочешь, чтобы наше предложение потеряли, засунули или заныкали под шумок?

Его тон не подразумевал отказа. Он даже не дал мне сесть.

— Езжай прямо сейчас. Пообедаешь потом, — Юра взял меня за локоть. — Зайдём к Маттео, он тебе пояснит, что нужно сказать и кому.

Я едва успела подхватить телефон и сумку. Из Москвы Лере вылетать лишь к полуночи. Мы всё же должны успеть.

Маттео стоял у огромного окна во всю стену. За стеклом пульсировало неумолчное Садовое кольцо.

— Ксенья, едешь? Спасибо, Юра, спасибо! Ксенья, передашь вот ему… — Маттео сунул мне в руки визитку, — и быстренько возвращайся в офис. А теперь слушай внимательно. К двум мы с Юрой поедем на конференцию в «Балчуг», там будут главные люди из команды Кострова. Мы с ними переговорим, и я тебе пришлю кое-что на перевод. Пару страничек, не больше. Ты к тому времени точно вернёшься. Учти, это срочно и секретно. Как приедешь, садись с компьютером сразу ко мне, — широким жестом он указал на свой стол.

У меня внутри всё упало. Маттео заметил, как я набычилась.

— Ксенья, капризы потом. А сейчас поспеши! Вручи и скорее назад. И жди указаний. Потом ты свободна.

Три часа, пять, шесть. За коричневыми тонированными стёклами село тусклое ноябрьское солнце. Уже час назад Лера отписалась мне, что взяла на двоих столик в том самом кафе на «Новокузнецкой», где я топила своё горе после отпуска, когда встретила Эллу. Лера ждёт меня, и скоро ей в аэропорт. А я всё торчу здесь. Инна и Хельга уже ушли. Из наших я осталась одна. В шесть радостный рой офисных пчёлок устремился в гардероб. Всплеск смеха, хлопок двери — и на офис упала мягкая непривычная тишина, как пуховое одеяло. Лишь где-то громко тикали часы. Я огляделась.

В кабинете Елены Чернокот было темно. Рядом с компьютером стояли настольные часы под большим стеклянным колпаком. Под циферблатом крутились четыре шарика, раз вправо, раз влево. Как зачарованная, с минуту я смотрела на них. Потом перевела взгляд на круглый аквариум с тёмными вуалехвостыми рыбками. Елены в комнате не было, но кабинет её жил. Часы работали красиво и точно, рыбки плавали медленно и неустанно.

Я снова схватилась за телефон. Последнее сообщение от Маттео промигало в корпоративном мессенджере ещё в четыре. Да-да, скоро пришлю, капельку терпения. Не вздумай уходить, пока не отпущу! Не в силах звонить, я отправила слёзную эсэмэску Лере. После этого я трижды писала ему. Последний вопрос стоял в статусе «прочитано». Неотвеченным.

Понуро я потащилась на пустую кухню. Некстати подумалось, что потому и вытоптана тропинка в ковролине — в этом офисе не работают, а живут. Сегодня я встала как обычно, в пять, и голова уже плыла. Я налила сотую чашку чаю. Ответила на звонок, успокоила Юрину жену, стараясь говорить бодрым голосом.

Боковая дверь хлопнула. В холле раздались гулкие шаги. Я вскочила.

— А ты что тут делаешь? — изумился Юра.

— Твоя жена звонила, искала! — с запинкой сказала я.

Мне показалось, что Юра подшофе, у уха — след от помады. Юра заметил мой взгляд и поднял воротник.

— Маттео? — Юру скрючило от хохота. — Да он с другими итальянцами уже час как в «Парижской жизни»!

Я вдруг почувствовала, что мне не хватает воздуха. В «Парижской жизни»?! Вот как выглядит желание убивать.

Юра усмехнулся моему возмущению как хорошей шутке.

— Ксенья, а ты хоть на что-то решиться сама способна? — кольнул он меня, имитируя говор Маттео.

Точно навеселе.

Я бросила чашку недопитой. Как тень, метнулась за плащом. Натянув один рукав, набрала Леру:

— Алло, ты уже в такси? Ты можешь ещё свернуть? Хотя бы обнимемся!

Не застегнувшись, я вылетела из лифта, пронеслась через турникет как вихрь. Выскочила на крыльцо. В переход, скорее! В глубине переулка замаячили огни. У бордюра медленно и неохотно прижалось такси. Встало на аварийку. Секунду спустя мы уже обнимались с Лерой, танцуя на тротуаре.

— Хоть так! — радостно сказала она, отстраняя меня от себя и заглядывая в лицо.

В её глазах на миллисекунду что-то промелькнуло — удивление, потом сочувствие — и снова разлилось прежнее тепло. Я вздрогнула, будто глянув на себя её глазами. Мятая, потухшая, на боках одеяло предательских сантиметров. Она меня помнит прежней! Мне вдруг стало очень больно.

— Ну ладно тебе, понимаю, день тяжёлый! Что-то серьёзное случилось? — сочувственно спросила она.

Голос теплей, чем у мамы. Для неё я человек, а не функция. Не плакать, не плакать! Внезапно я выпалила:

— Я заплачу за такси и отпустим его, давай? Отвезу тебя в аэропорт сама, моя машина рядом. Хоть по дороге наговоримся!

Слёзы, объятья, разговор за ночным кофе в Шереметьево. За стеклом тускло светились огни рулёжных дорожек. Устроив голову на покатом Лерином плече, я рассказала ей всё, что осталось между строк за эти шесть лет. Всё, о чём не говорила никому. На какие темы я болтала два часа? События моей жизни можно изложить и за пятнадцать минут, так их мало. Из сердца выпал осколок зеркала. На обратном пути мне вспомнилось, что за своими рассказами я даже не спросила, как дела у неё самой. А она мне позволила изливать душу без конца. Напишу завтра утром, покаюсь.

По ночным улицам я стремительно долетела домой и из машины отбила сообщение Маттео, что буду назавтра к обеду. Дома недрогнувшей рукой записала в системе все часы ожидания на личный код Маттео и рухнула в постель. Проснулась к семи заведённой и полной решимости. Я вернусь на лёд, я стану такой же, как эти райские птицы. Иначе консалтинг сожрёт всё, не подавится. Безжалостно я вырвала Эллу из объятий Морфея в начале восьмого.

— Тебе на работу сегодня к двенадцати, так? Вставай! Встретимся в десять у «Фигуриста». От тебя близко, сама говорила.

Из трубки донеслось сонное бормотание. Жалости я не знала:

— Кто кашу заварил? Расхлёбывать собираешься?

В трубке послышался смешок и гудки.

К открытию я уже ждала у дверей. Засов отодвинули, и я оказалась в святая святых всей фигурки. Здесь продавали все: ботинки, чехлы, лезвия. Со стен на меня смотрели выцветшие плакаты с автографами звёзд. В углу я заметила выцветший постер с Людмилой Макаровой в изумрудном платье. Я застыла перед ним, как в детстве; даже не заметила Эллу, пока она не налетела на меня.

— У старых коньков совсем заломался ботинок, чуть ногу себе не свернула, — сказала я вместо приветствия и добавила, скосив на неё глаза: — Глупо на что-то покушаться в ломаном ботинке, верно?

С открытым ртом Элла уставилась на меня. В глазах её прыгали невысказанные вопросы. Во мне бушевала такая энергия, что она, такая бойкая, лишь молча шагала за мной.

В поисках удобной колодки я перемеряла гору разных пар и выбрала наконец одну. Белоснежные ботинки ловко сунули в печку для термоформовки.

— Бери их размер в размер! — проснулась вдруг Элла. — И силикон не забудь!

Мне вспомнились разговоры в ярославской раздевалке. В коробку от ботинок полетело нечто похожее на силиконовый рукав.

— Разрежешь напополам. А ещё советую надевать под носок, а не поверх. Без защиты ты в момент сотрёшь ногу в мясо, — нетерпеливо пояснила Элла. — У профессионалов силикон из ботинка высовывается, посмотри любые соревнования. А нужны ли тебе силиконовые накладки на пальцы и на подушечки, решишь потом. Где намнёшь, на то и докупишь. А может, тебе они и не понадобятся, ноги у всех ведь разные.

Разогретые в печке ботинки плотно зашнуровали на ногах. Голени здорово припекало. С колючим жаром злость стала выходить; внутри воцарилась тишина — на смену пришло предчувствие нового, удивительного.

— Сколько ещё сидеть?

Рука потянулась за глянцевой обложкой на стоечке рядом. Журнал раскрылся на последней странице. Реклама сумок для коньков, реклама колготок «Мондор». Маленькая заметка под ними: «Захотела и смогла».

«Штурм ледовых вершин Евгения Савицкая, адвокат по гражданским делам, начала уже взрослой. На лёд вышла четыре года назад. Сегодня за её плечами сотни побед — и переход в долгожданное „серебро“». Под ней — фотография. Я узнала лёд в Ярославле. Прыжок. Высокий прыжок. Мечта! На фотографии была девочка с мелированной прядью — та самая, с геркулесовым супом и чесночным печеньем. Фамилия под статейкой стояла мужская, знакомая. Сергей Шторх.

— О, твой ловец на трибунах в Ярике! О ком-то ещё написал? — Элла бросила взгляд на текст и вздохнула. — Эх, если б дело измерялось в одних лишь годах… Нет. У Жени чудесные тренеры! А тренеров для любителей мало, к хорошим не попадёшь. Да и дорого очень.

Элла вздохнула и уставилась в угол невидящим взглядом, а я поймала себя на том, что и понятия не имею, о чём она сейчас думает. Мне стало неловко, будто Элла залезла под душ, а я тут подглядываю, и я снова взялась за журнал. Женина фотография была лёгкой, воздушной, красивой. Что, если когда-нибудь и обо мне так напишут? Бездумно я листала страницы одну за другой. Вот и последний разворот. Не сразу я поняла, на что смотрю.

Знакомое изумрудное платье «в брильянтах», то самое. Коротенький текст под ним: Людмила Макарова набирает группу взрослых любителей, с нуля и катавшихся. Элла положила мне подбородок на плечо и тоже замерла. Начало занятий через неделю. Мы глянули друг на друга и вдруг обнялись как сёстры.

Какие же они были удобные, эти новые коньки! Умные и своенравные. Из магазина мы поспешили на лёд, в «Европейский». Жёсткий ботинок держал щиколотку нежно, но цепко. Я пошевелила пальцами и впервые почувствовала зубец. Хищную опору под подушечками. Скользили новые лезвия не в пример шустрее прежних. У них будто были свои мозги.

Страшно. Весело. Удивительно. Как никогда раньше.

Через сорок минут Элла вырвала меня со льда — как редиску вытянула из влажной земли.

— Лучше уйди-ка немного голодной. Голодной до льда, не до супа, — она невольно бросила взгляд на столики кафе за стеклом. Сегодня в её словах нет подковырок и издёвок. — Вот супом бы можно и угоститься, раз с завтраком не срослось. Мне ещё вечером отдуваться за утро.

Выуживая ложкой рисинки из пиалы, Элла вдруг наклонилась вперёд и подняла на меня глаза.

— Я заявилась на первый старт! Уже через месяц. Страшно-страшно. Но это ещё семечки. Наши мелкие старты — ерундистика, — она перешла на шёпот. — Я замахнулась на Оберстдорф!

— Что это — Оберстдорф? — спросила я тоже шёпотом. Где-то я слышала это слово. Или читала?

Элла уронила ложку и стала промокать суп со скатерти. Возмущению не было предела:

— Неофициальный чемпионат мира для взрослых любителей! Это же наша Мекка! Судьи все те же, что на Олимпиаде, да и вообще, всё как в реальном спорте. Сын бредит Индией, но я твёрдо решила — Оберстдорф, и никаких гвоздей. А он остаётся с собакой.

Я вздохнула. В сердце тоскливо потянуло холодком. Я вдруг почувствовала, какая пропасть меня отделяет от связной программы на льду, что бы я себе ни рисовала в воображении. Отдельные элементы — как нарезанная картошка и свёкла; они и рядом не винегрет. Элла положила ложку, откинулась на стул и посыпала солью царапину:

— Красоты там нереальные! Горы, Альпы, цветы, пиво, сыр и пряничные домики. Все взрослые, кто катается, мечтают выступить именно там. Но там надо реально катить, не шагать по льду. — Элла снова понизила голос: — А прога у меня уже почти получается, ещё б шлифануть — и тип-топ. Теперь, с этой группой, все шансы повысятся. — Элла проверила, ушли ли наши заявки. — В любом случае я решила, что пора нарабатывать чувство старта. Выйти пред светлые очи судей — не жук начхал, душа в лезвия провалится. Буду заявляться везде, где могу. Страшно — сил нет. Придёшь за меня болеть?

— Как я могу пропустить?

Я уставилась в суп. Альпы, цветы, сыр, пиво… Где-то в глубине души, куда сознание не заглядывает, мне страшно захотелось, чтобы международные фанфары вдруг раздались — для меня.

— 9 —

В тот хмурый декабрьский день я едва досидела до вечера. Коллеги бросали на меня заинтригованные взгляды. Пусть думают, что я собралась на свидание. Тяжёлый рюкзак с коньками я предусмотрительно запрятала в дальнем углу гардероба, чтоб не портить легенду. За минуту до всеобщего исхода подхватила его и кинулась к метро. Меня ждала первая личная тренировка с Милой — легендарная чемпионка сама предложила называть её так. За три месяца её незаметные подсказки помогли мне нагнать катавшихся, а неделю назад Мила сама перевела меня в старшую группу. Сегодня я впервые отважилась попросить личной встречи.

Зеркальный лифт взмыл на верхний этаж «Европейского».

Мимо раздевалки я промчалась к скамейке у льда, лишь на секундочку задержавшись у распахнутой двери. Из неё неслись весёлые голоса, шутки, смех. Снежана показывала Маше Дементьевой, как массировать ногу, если её свело. Я не решалась вклиниваться в их междусобойчик и переодевалась все эти месяцы на лавке у льда, заранее поддевая спортивное под деловой костюм. «Райских птиц» явно сплачивало нечто неведомое; в их мирок можно было просочиться, лишь когда позовут. Мне страшно хотелось стать одной из них, и я терпеливо ждала. Меня восхищало, как ловко они сдвигали работу, любимых, детей ради любви ко льду. Как говорили про лёд. Я вышла из транса и побежала к скамейке. К Миле нельзя опаздывать.

Мигом счистив с себя деловую кожуру, я села шнуроваться; туго, но в меру, чтоб не перешнуровываться лишний раз. Взялась за второй ботинок, но вдруг замерла — рука не нащупала силиконовой защитной манжетки. За эти недели я оценила ее пользу по полной. Чёрт, вот беда! За секунду я перерыла рюкзак. Нет как нет! Ладно. Иначе опоздаю. Через минуту Мила будет здесь. Я стала шнуроваться на чулок, без защиты. Буду кататься осторожно.

Я как раз затягивала узел, когда рядом с моим носом остановились бежевые, потёртые, израненные ботинки. У профессионалов всегда такие. У меня запорхали бабочки в животе. Я глянула на Милу снизу, как тогда, в пять лет. Несколько ламп привычно не горели, на её скульптурное лицо ложились красивые тени. Оно будто высечено из мрамора. Её энергия заполняла пространство — и мою усталую душу.

— Раскатывайся потихоньку. Ты уже размялась?

Как всегда рядом с Милой, тело пробудилось за минуту. Правую щиколотку натирало, но я быстро забыла об осторожности, так ловко всё получалось под её взглядом. Я даже не заметила, что чулок покраснел. Мила вдруг задумчиво склонила голову набок:

— А получится у тебя сделать две перетяжки на левой, кросс-ролл с правой, затем с левой и из него тройку?

Получилось.

— О, так мы уже можем учить связки. Сейчас придумаю что-нибудь поинтереснее.

Мила потёрла подбородок. Я смотрела на неё с восторгом и ужасом. Связки ведь можно соединить в программу.

— Связки? Уже?

— А кто нам запретит?

Уже к полуночи круговая ссадина, венком опоясавшая голень, дала о себе знать. Я долго ворочалась в кровати, пытаясь устроить ногу. Она липла к простыне и текла. Устав метаться, я устроила её поверх скользкой синтетики покрывала с пионами и наконец провалилась в сон. Заснула в итоге так крепко, что наутро не услышала будильник.

Не знаю уж, что меня разбудило, но я глянула на часы и перепугалась. Проспала! И не когда-нибудь, а сегодня, когда к нам в офис приезжает сам Костров обсуждать наше многострадальное предложение.

Я заметалась по квартире. Завтракать некогда, успеть бы одеться. Села на угол кровати и стала натягивать колготки. И сразу же вскрикнула. К ссадине было не прикоснуться. К тому же она снова стала липнуть. Я мысленно выругалась. Что теперь делать?

Я прошлась по серванту, но аптечки не обнаружила. Последние ссадины я получала в далёком детстве. Ни бинтов, ни мазей. Закрою брюками. Надела их и сразу сняла: плотная ткань болезненно касалась стёртой кожи на каждом шагу. Чертыхаясь, я вернулась в спальную нишу. Кое-как приладив вместо повязки тёмный носовой платок и прилепив его единственным пластырем, я стала натягивать чёрные колготки. Присохнет — потом отмочу. Какое счастье, что на презентациях ноги под столом. Я надела мягкие осенние туфли, не достававшие до стёсанной косточки.

По дороге меня застиг дождь. А с ним и предчувствие катастрофы. Вселенная будто пустила меня порезвиться, да сейчас грозит кулаком. Мила никогда бы не попала впросак, как я, подумалось мне на прыжке через лужу. Когда я взлетала на ступеньки бизнес-центра, в туфлях уже хлюпала вода.

К важным совещаниям, когда нервничаю не я, а начальство, я стараюсь готовиться заранее и настраиваться на главную тему хотя бы за два часа. Сегодня этого времени не было. В гардеробе я отыскала сменку — туфли-танго с ремешком вокруг щиколотки — и мысленно выругала себя в сотый раз. Жаль, что я не могу остаться в мокром, мигом начну чихать.

— Все ваши уже в переговорке, пробуют оборудование, — приветливо сообщила секретарша на ресепшене. Из-за её спины вынырнула её коллега со столиком на колёсах, фарфоровыми чашками, канапе, печеньем и конфетами. У меня глаза полезли на лоб. Угощения на клиентских встречах были редкостью. Что такого особенного в этой встрече, если ради Кострова отступают от правил?

— Решающий раунд, верно? — раздалось у меня за спиной.

Я быстро опустила сумку так, чтоб она закрывала голень, и обернулась. В улыбке Елены Чернокот я прочла охотничье нетерпение. Безупречный пиджак цвета августовской ночи подчёркивал тонкую талию и изящно спускался на поясницу небольшим хвостом. Значит, гостей встречает она, первая леди королевства? Я вдруг поняла, что никто, кроме неё, не выкрутится, если нас спросят о специалистах, которых ещё предстоит нанять. Елена чуть заметно кивнула, отпуская меня.

За круглым столом переговорки я обнаружила Юру и Маттео. Маттео поминутно вскакивал, откидывал чистые листы на флипчарте, что-то дописывал на самом нижнем и возвращал верхние листы на место. Напротив стеклянных дверей на глухой стене полукругом висели три огромных плазменных телевизора. В этой переговорке мы назначали встречи, когда без видеосвязи с римскими экспертами было не обойтись. Экраны были развешены так, что казалось, эксперты сидят рядом с нами, а не у себя в Италии. Все уже были на месте. Особенно нервничал один, в клетчатой рубашке, с кудряшками, которые будто взбили миксером. Наш единственный реальный знаток, поняла я. Не из сейлзов, наверное, из айти.

Четверть двенадцатого, половина, без четверти. Костров запаздывал. А что, если он не придёт? Маттео сел, расстегнул ворот рубашки. Наконец в коридоре послышались шаги и бархатный голос Елены:

— Конечно, сегодня такие пробки, такой ливень!

Широкие стеклянные двери заслонила массивная фигура Кострова. Тяжёлым в нём было всё: фигура, голова, взгляд. Как только Костров возник на пороге, огромная переговорка враз показалась тесной. Оглядевшись вокруг, он направился к креслу прямо по центру, где уже сидела наша команда. Юра было рыпнулся предложить ему «царскую ложу», но вовремя осёкся и лишь стремительно разогнал команду в стороны.

— От чаю не откажусь! Особенно если хороший держите! — пробасил Костров с улыбкой, пытаясь умостить своё могучее тело в кожаном офисном креслице. — Ну, что вы нам сегодня предложите?

— Сейчас я приглашу наших экспертов, и мы вам расскажем о том, как внедряли решение, которое вам предлагаем, — засуетился Юра. — Не секрет, что сейчас многие делают ставку на эту технологию. За нею будущее. Отмечу сразу: решение новое, экспертов по его внедрению пока крайне мало, и…

Мне показалось, или в глазах у Кострова промелькнуло что-то неуловимое? Могучей ладонью он остановил Юру.

— Про то, как космические корабли бороздят и так далее — не надо. Знаем. Не первый год замужем. Вы лучше сразу расскажите, что для нас выгодно именно в вашем предложении! Чего ради мы мыкались ради вас по пробкам?

Маттео потёр нос.

— Об этом расскажет наш эксперт Джанлука, — Маттео развернулся к клетчатому на экране и страшным взглядом уставился на него. — Джанлука, по две фразы, не больше, Ксении нужно переводить.

Джанлука набрал воздуху — хватило бы переплыть Ла-Манш.

— Все-верно, мы-внедрили-это-решение-и-буквально-за-три-месяца-оно-уже-окупилось, — выстрелил он на бодром итало-английском и без остановки продолжил: — Наши-наработки-мы-собрали-в-базу-знаний…

Конца и краю этой слитной речи не предвиделось. Пора бы уже и перевести хоть что-то. Краем глаза я поглядывала на Кострова. В руках он вертел ручку с нашим логотипом; из его позы пропала императорская ленца. Тревожный знак. Не должен эксперт трещать, как сорока. Всё ясно, Джанлуке непривычно выступать на таких совещаниях. Вот только Костров разбираться не станет. Ручка в его пальцах крутилась всё быстрее. Сейчас сочтёт, что мы ни бельмеса не смыслим, да и вообще жулики. Надо что-то срочно придумать.

Джанлука остановился перевести дух, и я ловко вклинилась. Обвела гостей глазами и стала переводить подчёркнуто медленно и размеренно, стирая эффект от его сбивчивой речи. Гости немного расслабились. По ту сторону экрана Джанлука заёрзал, не в силах понять, что происходит. Глазами дала понять: спокойнее, не так быстро! Джанлука моргнул, мигнул и неуверенно продолжил:

— Так вот, сопоставив результаты диагностики с нашими данными по другим операторам на рынке…

— Минутку! — прервал его Костров, снова откидываясь в кресле. Ручка легла на стол. Кажется, сработало! — Откуда вы знали, как обстоят дела у других операторов на рынке? Или вы с ними тоже работали и попросту воспользовались инсайдерской информацией?

Костров прищурился. Джанлука сделался пунцовым, затараторил, глянул на меня, осёкся и снова замедлился.

— Никакой-инсайдерской-информации, у-нашей-компании… в… Риме… работает исследовательский центр, занимается исключительно разработками и исследованиями.

— А вот с этого момента попрошу поподробнее, — Костров снова откинулся, и вся наша команда выдохнула. Костров обернулся ко мне: — А может быть, сделаем так — вся наша команда английский понимает, а вы просто сядете поближе и будете переводить только мне?

Юра мигом придвинул мне кресло за спиной у Кострова. Я вскочила, ремешок впился в ссадину. Маттео тревожно глянул в моё исказившееся лицо. Надеюсь, мне удалось улыбнуться. Я быстро пересела, запрятав несчастную ногу под сиденье, и тут же стала переводить Кострову на ухо. Между фразами расстегнула ремешок и скинула туфлю. Сначала нервничала, но успокоилась, когда он откинулся и сцепил толстые пальцы на животе. Даже улыбнулся, когда мы закончили:

— Спасибо! Я почерпнул для себя много нового, — голос Кострова звучал так тепло и сердечно, будто это мы у него в гостях, а не он у нас. — Пожалуй, это и вправду хорошая идея — посетить ваши лаборатории в Риме, всё потрогать пальчиками. Ну, потолкуем об этом через пару дней, — его мясистые руки забарабанили по столу, он обернулся ко мне. — И вам спасибо — я будто слушал сам. А можно попросить у вас стаканчик минералочки с газом?

Окрылённая похвалой, я вскочила. Маттео беспомощно оглянулся, но вся минералка вышла.

— Я принесу, две секунды!

В два шага я оказалась в дверях и буквально столкнулась с Еленой Чернокот. Медленно её взгляд спустился на мои необутые ноги, сбившийся носовой платок и жуткий кровоподтёк на голени. Охотнее всего в этот момент я провалилась бы сквозь землю. Чернокошка картинно подняла бровь, как в кино, и ровно произнесла:

— Я позабочусь, возвращайся к гостям!

Голос её звучал так непривычно, что я невольно всмотрелась в её полуприкрытые глаза. Я думала, мне знакомы все её модуляции, но вдруг в её лице я заметила незнакомое. Тревога кольнула сердце. Чернокошка явно что-то надумала, а я не могла понять, в чём дело.

— 10 —

За пару месяцев я привыкла кататься три раза в неделю. Пробовать новое в группе, а доучивать отдельно, одной, когда никто не смотрит. Ошибайся — не хочу. На льду мне было так хорошо, что все мысли о провальной личной жизни улетучились. Так же лучше! Какое же это счастье — жить без мужчин, без извечных тревог и волнений. На те короткие вечерние часы, что я проводила на льду, весь остальной мир, включая бабушку и работу, проваливался в тартарары.

Когда стёртая лодыжка зажила, и я вернулась к занятиям в Милиной группе, мне пришлось перебраться в раздевалку. Переодевалась я теперь дольше, осторожнее, пробуя всё, чтоб нигде не намяло. В первый же вечер перед тренировкой я рассказала Элле про жуткую незадачу с потерянным силиконом. На лавочках стягивали коньки «райские птицы», они занимались на массовом перед нами. Говорила я довольно громко, а краем глаза поглядывала на них: не треснет ли лёд незнакомства? Не даст ли мне кто совет? Но нет. Царица морская лишь подняла бровку, Дементьева хмыкнула, Мальвина оторвалась от шнуровки и улыбнулась супругу. Почти невидимый за экраном большого ноутбука, он запойно что-то строчил и не заметил её ласкового взгляда. Царица морская вышла с вещами на середину комнаты и стала подчёркнуто медленно стягивать плотный комбинезон, попутно рассуждая о тонкостях флипа и лутца. Элла села рядом, отгородив меня от «райских птиц».

— Тебе ещё повезло, ты носишь лишь самую простую защиту, на голень. А если б ещё и на косточку или на пальцы? Жуть. Лучше об этом не думать, — закончила тему вполголоса Элла и вытолкнула меня в коридор. — Береги голеностоп, я бы каталась без фанатизма сегодня.

Милина группа уже разминалась. Я аккуратно пристроилась в хвост.

— А связки-то никуда не ушли, — Мила подъехала ко мне бесшумно; в её голосе звучало удивление. Я вздрогнула и чуть не упала. — Не соединить ли нам их?

— В программу? — еле слышно выдохнула я, а сердце провалилось в желудок. Сзади кто-то резко затормозил. Я не решалась даже спрашивать об этом.

— Программу хочешь? А кто нам запретит?

Мила поехала рядом со мной и даже чуть обогнала:

— А есть ли идеи по музыке? Требования известны? К какому старту программа?

Теперь уже я ехала вслед за Милой. Казалось, в голове она перебирает варианты, скользя взглядом по краю борта. Идея её захватила. Ей явно нравилось, когда её ученицы дерзали рисковать и соревноваться.

— Элла ставила одну прогу под внутренние старты и Оберстдорф, — несмело отважилась я.

— Оберстдорф? У вас есть старт в Оберстдорфе?!

Мила развернулась ко мне.

— Да, и в сезоне последний. В мае.

— В Оберстдорф нужно ехать, конечно. Вот там выступать хорошо. А горы! А домики расписные! Повсюду цветы. А уж пиво пшеничное… — Мила закрыла глаза и чуть не облизнулась. — Weissbier они его называют — белое. На Небельхорне, на верхушке канатки, есть ресторан, мы всегда туда поднимались пить пиво и есть колбаски. Туда все катаются, когда есть что отпраздновать.

Милу потянули за рукав. Она встряхнулась и вернулась из горного ресторана на лёд:

— А к маю успеем и поставить, и вкатать. Что-то совсем простое — но оно у тебя будет.

— В Оберстдорф — первым стартом? — У меня онемели губы. — Но это же неофициальный чемпионат мира. Что я смогу там представить?

Мила уже отъехала, но обернулась:

— Всё, что ты выучишь. Зависит уже от тебя. А оценки — да что ты за них цепляешься? — Мила окинула меня оценивающим взглядом. — Музыка при тебе? После тренировки можем глянуть. А платье ты уже придумала?

К той ночи мы с Милой набросали программу. А кто нам запретит?

А через три недели появилось и платье.

Оно было бирюзовое! Почти как у Милы на плакате. Плавно облегало грудь и плечи, милосердно свободнело к талии и немного клешилось книзу. Сердце так и стучало, пока я мчалась к «Новокузнецкой», прижимая к груди чехол на вешалке. Мне не хотелось убирать его в сумку, хоть меня и заверили, что оно не мнётся.

Дома я бросила офисную сумку на пол в прихожей, стоптала с себя костюм и ввинтилась в новый наряд. Высокое зеркало стояло на полу, у стены. Из его тёмных глубин на меня полыхнуло счастье. Я стянула волосы в пучок. Чего-то ещё не хватает. Надела на лезвия чехлы и обулась в коньки. Не загреметь бы на кафеле в прихожей. Я зачарованно вертелась перед зеркалом. Напудрилась, накрасилась.

Неужели это я?

Из зеркала на меня смотрели незнакомые глаза.

— 11 —

За эти месяцы, следуя как тень, за Милой — на льду и в раздевалке, — я постепенно привыкла к мысли, что новое — получается. Сначала эта мысль посещала меня редко. Потом я немного попривыкла. Меня перестало шатать во все стороны на льду. С Милой рядом всё почему-то складывалась само.

В то утро я сидела и дозванивалась маме в закутке в углу «гранёного стакана» офиса. Вот уже три дня она не писала и не звонила, и я нервничала. Даже хозяйка дома, где мама сняла апартаменты, не брала трубку. Под локтем замигал мессенджер. Элла! Я обрадовалась. Наконец-то! Уже пару недель Элла дулась: из-за корпоратива, где Чернокошка включила меня в свою команду в дурацких играх, я опоздала на её первый старт. Увидев имя Эллы на экране, я мигом схватила телефон и тут же застыла, прочитав: «Мила уезжает в турне. Если ты ещё не в курсе, на следующей тренировке она тебе непременно скажет». Как так? Сейчас? Почему? Когда мы не доучили программу к Оберстдорфу! Мне вдруг стало холодно. «А что ты хотела? Она и так долго в Москве проторчала, травму залечивала. Там деньги совсем другие, да и вообще — народная любовь, деньги, слава».

У меня перехватило дыхание. Две последние тренировки с Милой мне пришлось пропустить — я сильно расшибла коленку. За эти месяцы я привыкла, что болит то одно, то другое. Коленки болели особо. Они будто взбесились; казалось, они живут собственной жизнью и хотят увести меня со льда. Я была непреклонна: два раза в неделю ходила в группу, а в субботу каталась с Милой один на один. За это время я влюбилась в лёд и тосковала, когда мы не виделись. Но на сей раз я приложилась изрядно, и даже Мила предложила чуть-чуть переждать. Мы к Оберстдорфу успеем, убеждала меня она, когда я паниковала. И вот вам сюрприз!

«Хотела предупредить. Ну, бывай!» — и в мессенджере воцарилась тишина.

Из головы разом вылетели все мысли о работе. Без Милы я — ноль без палочки. По инерции, не понимая, что делаю, я снова набрала мамину квартиру в венгерском Хевизе. Внезапно трубку сняли.

— Кого вам, простите? — по-английски квартирная хозяйка говорила еле-еле.

— Сафонову.

— Они экскурсия ехать, три дня. Не переживайт, она не один. Друзья.

С друзьями? С какими друзьями? Мама поехала одна, языки она знает плохо, откуда взялись друзья? Я положила трубку и лишь тогда заметила, что рядом стоит Чернокот.

— У вас с мамой разные фамилии? Похоже, лечение благотворно? — её голова по-птичьи наклонилась. — Ксения, ты поможешь нам с материалами к выставке? С Маттео я договорилась. Вот, смотри.

Рассеянно я взяла у неё листки. Должно быть, она ожидала, что я буду задавать вопросы или возражать, но я лишь сунула её работу под папку у компьютера и согласно кивнула. Секунду выждав, Чернокошка ушла. Семь страниц. В плюс к пилотной части костровского проекта, единственной, которую нам пока поручили, это удержит меня в офисе до ночи.

Я ввела пароль, напечатала одну фразу и вдруг поняла, что ни слова не понимаю в собственном тексте. Интересно, зачем Элла писала — подстелить соломки или огорошить? Я подхватила кружку и отправилась на самую дальнюю кухню. К счастью, там было пусто. Кофемашина заворчала, в кружку потекла успокоительная тёмная струйка.

На какую такую экскурсию уехала мама, не сказав мне? С кем? Почему Чернокот вот уже четвёртый месяц возникает рядом со мной по три раза на неделе? Откуда ей известно, что у меня мама где-то лечится? Об этом знает лишь Окси; но Окси — стреляный воробей, не проболтается. А главное, как я поеду в Оберстдорф с недоученной программой? Я страшно опаздываю в музыку, все шаги делаю, но слишком медленно. «Мы все успеем» — как же!

На маму я напущу бабушку, пусть только проявится. Пока же не буду обеих пугать. Теперь Чернокот. Мне вспомнился разговор, который я невольно подслушала из копирума. Она поддевала хорошего менеджера, а через день он уволился. Внезапно я вспомнила, что слышала, как она задушевно беседует ещё с одним экспертом, и он тоже вскоре ушёл. Зачем ей разгонять лучших сотрудников? Как понимать её интерес ко мне? Ёж — птица гордая, пока не пнёшь, не полетит?

Бред. Чтобы уволить сотрудника поддержки, таких усилий не требуется. Значит, ей нужно что-то ещё. Вот только что?

Я закрыла лицо руками. Проснулось моё фирменное невезение. А вдруг все мои успехи — лишь потому, что рядом скалой стояла Мила? Вот и ответ. Я просто попала в спектр её излучения и удачливости. Рядом с ней всё всегда получается, и даже парковочное место находится. А Мила исчезнет, и всё насмарку. Даже в жилетку поплакаться некому. Я предвкушала свой Оберстдорф, а сейчас меня от одной мысли трясёт. Не в силах работать, я подхватила куртку и отправилась пройтись вокруг офисного здания. Мне всегда лучше думается на ходу. На работе я привычно торчала с семи утра, имела полное право и отлучиться.

— Ксения, где ты ходишь? — возопил Юра Буркин из моего кресла, когда прямо в сырой куртке я вернулась на рабочее место.

Я чуть подняла бровь. На льду Мила учила меня во время связок ехать вперёд и не уступать дорогу; усталая и злая, и на работе я поступила так же. Повесила куртку на спинку кресла, замочив Юре воротник, и молча ждала, что он скажет. Юра вскочил.

— Да мы же теперь за каждый этап проекта вот так в купальниках скакать будем, — пояснил примирительно он, подцепив пальцами фалды пиджака как юбочку и повиляв плечами и бёдрами. Я заметила, что он без галстука и без ботинок, в одних носках, и улыбнулась. Юра посерьёзнел: — Сегодня сдаём первый док из всей пачки, я принёс изменения.

Я яростно набросилась на документ, будто хотела выместить на нём своё отчаяние. Юра молча поглядел, как стремительно потекли строчки, и тихо ушёл в темноту коридора без лампочек.

Девять, одиннадцать, два ночи. Юра приносил и приносил все новые листочки, а я и не возражала. Лишь бы не думать о своей кошмарной невезучести. Быть в одном шаге от цели — и так обломиться!

В пустынной ночи моя машинка апельсиновой тенью катилась по чернильным улицам, оранжевыми боками сверкая в лужах. С тех пор как костровский проект стал для нашего отдела последней соломинкой, я перестала ездить на работу на метро — когда мы заканчиваем, оно давно закрыто. Усталыми глазами я смотрела на своё отражение в зеркале — разбитая, поверженная.

Стоило Миле уехать, на льду всё пошло враскосяк. Неделя шла за неделей; я всё больше отчаивалась. Иногда на денёк-другой Мила приезжала в Москву в перерывах между шоу. Стоило ей появиться, как всё возвращалось, и мне хотелось рыдать от собственного бессилия.

Элла разом оттаяла, заметив моё отчаяние. «Райские птицы» катали собственные программы шикарно и чуточку вызывающе, а надо мной посмеивались в кулачок. Я так и не стала им своей. Друг друга они поддерживали так тепло, что становилось особенно грустно. По вечерам после провальных тренировок, когда я последней снимала коньки, дожидаясь, пока все уйдут, Элла меня утешала. Да толку? Ей хорошо говорить, у неё за плечами три старта. Программа вкатана, худшее позади.

Мила появлялась, как ноябрьское солнце, редко и ненадолго, но я ждала этих встреч как манны небесной. В суете и беготне я не заметила, как наступил апрель.

На сей раз Мила приехала на целых два дня, предупредив, что вернётся теперь лишь осенью. Стиснув зубы, я ничего не сказала. На Милу я не сердилась — лишь на себя. Возомнила — расплачивайся.

На нашей последней тренировке перед её летним турне я каталась, будто перед расстрелом. Запаздывала чуточку меньше. Но даже при Миле не попадала в финальный аккорд. За пять минут до конца Мила заставила меня прогнать программу дважды без остановки. Казалась довольной.

— Почти! — сказала она скорее себе, чем мне, когда мы ехали к выходу. — Перед судьями в аккорд ты успеешь, конечно. Но мы с тобой до осени не увидимся, поэтому прямо сейчас расскажу тебе, что делать. Катать, как через пять минут после выхода на лёд, как Оля Воскресенская, тебе пока не по силам. Зато сейчас, когда мы основательно размялись, всё вышло прилично. Тебе обязательно — слышишь, обязательно — нужно договориться об утренней тренировке в день старта. Тогда у тебя будут все шансы. Вот и весь секрет. Ты запомнила?

Тяжело дыша, я смотрела на неё. Все шансы? Я молча кивнула, чуть не выплёвывая сердце через рот.

Мила похлопала меня по плечу и исчезла, а на следующей тренировке успехов как не было. «Мила, я снимаюсь со старта», — написала я ей в ночи. Телефон промигал: «Ни в коем случае!»

Почему я её послушалась? Сейчас мне кажется, что, снимись я тогда, ничего бы и не случилось. Но я не привыкла ей перечить.

— 12 —

До Оберстдорфа оставалось всего несколько дней. Программу собрать мне так и не удалось. Работа неслась как бешеная. С Костровым почти согласовали следующий этап. Не дожидаясь контракта, Юра вгрызся в обследование костровского бизнеса, и мы поселились на работе. Даже Маттео больше не улетал на выходные и ночевал с нами в офисе. В золотистые рассветные часы я спускалась по гранитным ступенькам из пустой башни на Садовое кольцо. Даже Чернокошка отступила со своими извечными брошюрами. Мне казалось, что тянется один непрерывный одинаковый день с короткими остановками на сон.

— Если к майским не сдюжим, никому никакого отпуска, — бубнил Юра устало, подгоняя нас. В ботинках и галстуке я не видела его уже давно, всё в носках да с рубашкой навыпуск.

На обед я больше не уходила, зато вечерами на час-полтора отлучалась на лёд. Зачем — мне самой невдомёк. От постоянной усталости у меня ушли даже самые простые элементы.

На последний сеанс в «Локомотив» я тащилась, уныло думая: зачем я туда иду? Сидела бы лучше в офисе. Мне на роду написано всего хотеть и ничего не добиться.

Уже на раскатке дело шло так хреново, что я вместо тренировки стала тоскливо ездить по кругу вдоль бортов. Я не попадаю в акценты, я еду поперёк музыки. О чём тут можно говорить? Я не успела сдать билет на самолёт, я не решилась сняться с соревнований, а теперь уже неприлично, разве что только по травме. Иначе все поймут, что попросту сдрейфила. Я еду к полному самоуничтожению.

В крохотные окошки ледового дворца настойчиво лезла ночь. Большие лампы высоко под округлым потолком казались искусственно-жёлтыми. Я слышала, как в сумке на лавке у входа на лёд жужжит телефон, и знала, что это эсэмэски от Юры с пинками. Уйти, что ли? Пожалуй. Я горестно усмехнулась, поехала ещё на один круг и не заметила, как налетела на девочку-спортсменку. Мы удержались на ногах и уставились друг на друга. Я очнулась, будто меня разбудили. На льду оставались лишь я, эта девочка и её тренер, и всё равно мы умудрились столкнуться.

— Что же ты, Катя, не смотришь? У профи глаза на макушке, даже в прыжке, — вдруг высказал ей наставник, а я чуть не ахнула, ведь виновата была я.

Девочка замерла с открытым ртом. Секунда неловкости прошла, и обе мы кинулись извиняться. Почему-то она не обиделась.

— Вы только что программу учили, я видел? Почти как у профи, ещё совсем немного — и всё получится, — внезапно обратился он ко мне. В его голосе было что-то, что я вдруг поверила. Лишь тогда я подняла взгляд. Передо мной стоял пожилой мужчина в синей советской олимпийке и в ярко-красной бейсболке. Глаза одобрительно смотрели на меня, будто видели, какой я смогу стать в следующую секунду. Когда-то на меня так смотрела Лера.

Я горестно вздохнула. С лавки у выхода со льда раздались голоса — это уходили последние участники. До конца тренировки оставалось десять минут.

— Вы не запустите мне музыку? — вдруг попросила я робко: мало кто любит тратить последние минуты на помощь другим.

— А можно я? Я! — оживилась внезапно девочка.

Я протянула им диск.

— Поставим! Вставайте в стартовую позу, — сказал мне внезапный помощник. — Как будете готовы — кивните.

Я разбежалась, поклонилась, встала одной ногой на ребро, второй на зубец. Кивнула спасителям у бортика. В огромном ангаре зазвучала первая нота, из ботинка разбежались мурашки, тело автоматически нырнуло в выученные движения — впервые в жизни я успевала в музыку. Циркуль, дуги, разбег. «Почти как у профи». Тройка, сальхов. Обычно к выходу на дорожку шагов у меня уже мелькали огненные мухи перед глазами, настолько кружилась голова. Но тут обошлось всего одной искрой. Впервые в жизни я вступила в дорожку в нужный акцент. Растанцовка, аттитюд, ласточка. Я вдруг поняла, что я еду — и испугалась. Но не остановилась. Кросс-роллы, вращение — я успеваю. Я сделала всё. Под высокими сводами стих последний аккорд, я замерла в финальной позе. Отсчитала три секунды, как советовала Мила. А сердце стучало, как бешеное. Я успела, успела, успела! Впервые в жизни я сделала всё и успела в музыку. Будто невидимая рука подхватила меня, и я заскакала на месте. Оглянулась — где же они, этот тренер и девочка, побегу к ним, пусть и им заплеснёт моего счастья. Если б не случайные слова «почти как у профи», я б нипочём не успела в музыку.

Но на льду их уже не было. Мой спаситель с седыми висками ушёл, а я даже не успела его поблагодарить.

— 13 —

Май 2011

Оберстдорф, Бавария

Ночные бдения в офисе, последние спешные правки, Юрины сердитые взгляды, погоня за аэроэкспрессом, сорок минут неверия до самого Домодедово — неужели всё это было лишь утром? В Оберстдорфе время течёт иначе, величественно и неспешно. Опускается вечер, отсекая московскую суету и привычную гонку.

В серо-розовых сумерках я стояла посреди узкой баварской улочки с пряничными шале за живыми изгородями и вертела головой во все стороны. Воздух был вкуса влажной сирени. За говорливой речкой синела величественная гора, за заборчиками светились закатные тюльпаны в любовно ухоженных палисадниках. Коровник вносил пикантную нотку в ароматы цветения. На секунду мне даже захотелось, чтобы кто-то держал меня за руку. Счастье разлито в воздухе — собирай ложкой.

Я впитывала каждую секунду, запоминая всё: звуки, запахи, стук вилок по фаянсу на летних верандах, кивки влажных анютиных глазок в вазонах. На шее, поверх толстовки, болталась аккредитация. В рюкзаке за спиной — расписание тренировок, именной справочник участников и купоны на разные скидки. Повсюду — прекрасная английская и немецкая речь, бальзам на мою душу после неряшливого языка наших консультантов. Когда я переключаюсь на английский, московские проблемы уходят спать.

Я бродила по узким нарядным улочкам, таким непохожим на шумные московские проспекты, и думала: неужели ещё вчера была эта гонка со сдачей финального отчёта, а позавчера в ночи — тот судьбоносный прокат на катке? После него я дрогнула и всё же поехала. Неужели всего час назад, с тяжёлым чемоданом, с пересадками, уставшая и поникшая, я вышла из вокзала — и всё будто рукой сняло? Я провалилась в другое измерение.

Бросив вещи нераспакованными, я отправилась на каток — за аккредитацией. Впервые в жизни на соревах я не гость.

У катка мне то и дело встречались подтянутые люди разных возрастов с такими же бейджами на шеях, с таким же предвкушением на лицах, с пёстрыми флагами на куртках. Улыбались мне при встрече. Мы все одна семья, светилось у них в глазах, мы первые порадуемся твоему успеху, если ты честно выиграешь. Здоровались и улыбались. С блаженством в глазах сворачивала я из улочки в улочку, впитывая красоту и настроение.

Каток оказался в альпийском стиле: светлые стены и тонированные деревянные балки, нарядно и небанально. Фахверковый дворец. Аккредитацию мне выдали мигом. Нервными пальцами я вскрыла конверт из плотной коричневой бумаги, выудила бейдж, брошюрки и быстро сунула обратно. Неужели athlete и competition participant — всё это про меня, такую неловкую и неуклюжую? Бросила один взгляд на главный лёд, на высокий деревянный потолок в стиле шале, на флаги под деревянными балками, на настоящий уголок слёз и поцелуев и кинулась прочь. Душа не вмещала. Как всегда в таких случаях, я отправилась гулять. Через пару часов бесцельных прогулок мы и столкнулись с Эллой и пошли к ней ужинать.

— Не верится? — спросила добродушно Элла, когда я уселась за стол на уютном балконе. — Мне тоже пока не очень.

Я задумчиво уставилась на синюю линию гор вдалеке за деревней. Как же всё изменилось с нашей судьбоносной встречи в конце сентября на «Новокузнецкой»!

На бело-красную клетчатую скатерть столика Элла водрузила кастрюльку с гречкой, а секунду спустя вынырнула со шкворчащей сковородкой в руках.

— Колбасок купила на всю неделю, — радовалась она, — а гречка и рис у меня всегда с собой. Всего-то два евро за целую пачку колбасок, и вуаля — дома обед как в ресторане! Говорили же мне — тут можно кайфовать очень дёшево.

За горами сгущалась синева. Тарелки мгновенно опустели. Убрав их в раковину, Элла насыпала в вазочку с курабье и принялась листать большую брошюру с расписанием стартов и тренировок.

— Ах ты ж блин! — ойкнула она.

Я с трудом оторвалась от гор и вопросительно глянула на неё.

— У меня завтра ни одной тренировки на основном льду, вот засада. А у тебя целых две! А потом главный лёд уже не попробуешь, на нём уже пойдут соревнования.

— Бери одну? — предложила я.

— Зато в день старта у тебя ни одной!

Я выдернула у неё из рук распечатку. Так и есть! Чудесное настроение испортилось. В ушах зазвучали наказы Милы: тренировку в день старта найти непременно. Я и заказывала, но её почему-то не дали. Я поперхнулась от возмущения. Они же спросили даты, я заплатила им деньги.

— Сходи завтра в оргкомитет, поговори, — осторожно посоветовала Элла. — Осокина сегодня ходила, её втиснули в расписание. …Ну что, одну из твоих я тогда беру?

— Бери!…Осокина, Леди-ножницы? Она куда угодно без мыла влезет!

Перед Тамарой Осокиной, той самой, что каталась с ножницами в волосах в категории «Бронза-3», отступают все, точно гуси перед овчаркой. Редко ледовый образ настолько подходит к характеру.

Элла поставила локти на стол, оперлась подбородком на руки и в утешение сказала:

— Вообще-то, они отдельно писали, что тренировок в день старта по умолчанию никому не дают. Некоторым повезло, ну вот чисто случайно. Чего так расстроилась? Программа уже в ногах, ну, сходишь на утреннюю раскатку.

— Пятнадцать минут! В шесть утра! А выступать только в десять. Всё уйдёт!

Стоит ли ей объяснять, что без долгой раскатки я пока не могу скатать программу? Мила не может ошибиться. Я б и тогда, на ночном льду не справилась, если б не долгая разминка. Я страшно расстроилась.

— Откуда такая трагедия? — опешила Элла.

— Сейчас меня даже спортсменкой не назвать. У тебя уже были старты, а у меня не было. Мне так хотелось хорошо выступить! Пока же всем кажется, что я просто играю в фигурку, — у меня даже голос охрип от досады.

— Это спорт, — мудро сказала Элла. — Воскресенская вот говорила, что ей тут всегда везёт с расписанием. И даже с погодой. Бывает и так. Говорят, надо учиться катать в любых обстоятельствах, и без главного льда.

— Я же сказала — бери из моих одну!

— А если утреннюю? В девять? — оживилась Элла. — Скажу, что я — это ты, нас тут ещё не знают. А потом верну бейдж и приду помогать тебе в два да пасти твой диск в очереди. Программу обязательно нужно хоть раз, да скатать под музыку на соревновательном льду. Заодно и разметишь, против какой рекламы тебе вставать в стартовую позу, у какого баннера выходить на дорожку.

Мы разом подались друг к другу через узкий столик, соприкоснулись лбами и вдруг засмеялись. Злость отступила. Тусклая лампа под скатом крыши бросала на красные клетки стола желтоватый купол света — надежду с вопросительным знаком. Как мало ещё мы знали мир взрослого спорта!

— 14 —

В оргкомитет я постучалась ни свет ни заря.

— Простите, в чём дело? Вы что-то хотели? — с досадой спросили на английском из-за метровых стопок документов на столе, когда я робко замерла в дверях.

Я сделала шаг назад и споткнулась о порожек. Вся комната была заставлена коробками. Как сталагмиты они тянулись к невысокому потолку. В дальний угол, где стоял стол и сидел невидимый некто, вела узенькая тропинка.

Из-за горки папок вынырнула голова миловидного брюнета с неприятным выражением на лице. Его длинные пальцы, залепленные пластырями, нежно сжимали коробку с буклетами.

Аккуратно лавируя, чтобы ничего не задеть, я стала протискиваться к столу. Брюнет резко поставил коробку на стол, подпихнув ещё одну, и она полетела мне на коленку, пребольно вонзившись над чашечкой. Я вскрикнула, его рука молниеносно выстрелила, подхватывая офисное имущество, а глаза неприязненно вбуравились мне в лицо.

— Вот, уже уронили! Вы так и не сказали, чего хотели, — буркнул он с досадой.

Начало не предвещало ничего хорошего.

— Я стучала, простите за беспокойство. Всё дело в том, что я заказывала тренировку на десятое.

— Тренировки уже все свёрстаны, — поспешно оборвал меня он. — Вы хотите ещё одну? Вряд ли смогу вам помочь. Это против правил.

Мысленно проклиная и Эллу, и Леди-ножницы, с запинкой я стала объясняться.

— Включить вас в эту группу, в семь? Но это же смешанная группа, «золото» и «серебро». — Он метнул взгляд на мой бейдж. — Я не могу включить туда «бронзу»!

— А если хотя бы вдоль борта, я буду у всех уходить с пути! Я не стану катать программу.

Я вдруг почувствовала, что вот-вот расплачусь. Без получаса на льду мне не скатать ничего. Я еле выбила этот отпуск, предусмотрела всё, дома и в группе меня непременно станут расспрашивать про мои успехи, а я всё провалю из-за чьей-то ошибки.

В его глазах вспыхнуло нетерпение.

— Сожалею!

Слово упало на пол как железное. Он больше не смотрел на меня, его пальцы снова ловко перебирали бумаги.

— В любом случае расписание уже составлено, и не мне его менять, — недовольно добавил он. — Ничего больше не сбросьте по пути к двери, ладно?

Из ледового дворца я вылетела как ошпаренная. Ноги сами понесли меня искать утешения в магазинах.

На Небельхорнштрассе царила красота и уют. Это раздражало. Так и смела бы эти вазочки со столиков кафе прямо на тротуар. Катастрофа, катастрофа! Я прорастаю корнями в лёд, я ещё чужак на нём. Мои ноги не умеют сразу включиться — и в бой. Я пребольно налетела всё той же коленкой, что ещё ныла от удара коробкой, на вазон с анютиными глазками. Потёрла ушибленное место и поневоле замедлилась.

Взгляд упал на плотную алую ветровку на стойке у большого спортивного магазина. Подхватив её на локоть, я скрылась внутри. И тут же остановилась: где-то за стойкой с куртками негромко спорили на русском. Я мигом смахнула слёзы.

— Любимая, одумайся! У тебя дома почти такая же куртка, даже на балконе шкаф пристроили! — убеждал кого-то приятный тенор.

— А я хочу! Если тебе денег жалко, у меня и своя карточка есть… и папина, — капризно отрезал звонкий голосок.

— При чём же тут деньги? У тебя всего одна спина для сорока курток. Выбросишь ещё одну — мировой океан выйдет из берегов.

— Отвали! Ты же знаешь, когда у меня псих, меня только шопинг разблокирует. У меня уже руки дрожат от нервов!

Девичий голос внезапно стал испуганным и детским, и спутник её жарко шепнул:

— У меня есть идея получше!

Я стала перебирать ветровки на вешалках — яркие, плотные, авантюрные — и тут вдруг с другой стороны их отдёрнули, и мы столкнулись нос к носу с Мальвиной. Она вдруг зарделась, как в школе. Её супруг вежливо мне кивнул, обнял её за плечи и увлёк к выходу. Его пальцы едва заметно погладили кожу у ворота, и я заметила, как по шее у неё побежали мурашки. Я как-то сразу подумала, что дома верный Пьеро быстро утешит Мальвину. Он повёл её к кассе, а секунду спустя магазинная дверь хлопнула. Я ещё смотрела им вслед, застёгивая серебристую молнию на алой ветровке, когда меня чуть не сбила с ног Элла. В руках её постукивали коньки, с незачехленных лезвий капало, на шее развевались две аккредитации.

— Была уверена, что найду тебя здесь. Где ж ещё? — Она заглянула мне в глаза. — Дело ясно, тебе отказали!

Я быстро заморгала. Сейчас ведь выпытает у меня, что к непреклонному типу я возвращалась дважды в надежде на милосердие, и я почувствую себя полной идиоткой. Меня спас ценник на воротнике: Элла бросила на него короткий взгляд и поволокла меня прочь.

— Главный лёд — дивный! Я так счастлива. — Её распирало от энергии. — Так, примерка уже помогла поправить настроение? Покупать ведь не обязательно.

На кассе я вырвалась у Эллы из рук, росчерком банковской карты заполучила дерзкую курточку. С покупкой в руках досада чуть отпустила.

— Как дети, чесслово, что ты, что Мальвина! — Элла повесила мне на шею мой бейдж. — У нас ещё час до твоей тренировки, нет лучше лекарства, чем кофе. А после тренировки — гулять. Надо же впитать эти дивные красоты и остыть от эмоций. Кто б мог подумать, что будет так хлопотно. В любом случае мы здесь. А это уже победа!

Элла потянула меня за столик; я виновато воззрилась на вазочку, которую двадцать минут назад хотела смести со стола.

— Так-то лучше! — Элла мигом вернулась с дымящимися чашками. Она смотрела на меня, как на домашнюю кошку, которая вдруг стала дичиться как уличная. — Знай: тренировку в день старта по правилам не дают. А если кому повезло, это редкость. Кукситься поздно, пора выкручиваться. Пей, а потом вместе позвоним Миле.

Мила! Мила придумает, что делать. В любой ситуации. Кофе обжёг нёбо. По мышцам вдруг пробежался огонёк спортивной злости. От раздражения не осталось и следа, всё оно перетекло в острое нетерпение — выйти и скатать. Наверное, так чувствует себя капуста, когда ей отрывают верхние, заскорузлые листки. Через боль на свет пробивается сладкая кочерыжка.

— 15 —

Полосы ослепительного солнца на ещё влажном льду, сумрак деревянного потолка, скорость.

Баварский лёд оказался таким катучим, что я с одного толчка уезжаю дальше, чем в Москве. Хочется просто поездить кругами, примериться. Некогда. Хочется смотреть на других, а про себя кричать от радости: я здесь, это не сон! Нельзя. Мила велела основательно разминаться. Не смотреть на других, не сравнивать. Мне надо делать привычное и надеяться, что Элла выпасет в очереди мой диск и я успею скатать под музыку. Только что я совершила очередную глупость — заболталась с Милой и прибежала на лёд одной из последних, когда у музыкального центра уже вытянулась вереница из двадцати двух дисков с чужой музыкой. Сорок четыре минуты чужих программ да секунды на смену дисков, а тренировка — всего пятьдесят минут. Я сама себе ставлю подножки.

Усилием воли я заставила себя сосредоточиться на раскатке. На непривычном льду элементы получались непредсказуемо. Придётся умерить скорость. С опаской я сделала первую связку; вышло так себе. Но я не успела расстроиться, меня отвлекли крики у борта. На резиновом коврике у калитки Мальвина дубасила кулачком Пьеро.

— Всё ты со своим утешением! «Зайдём домой, ах, любимая!» Мы же взяли не ту музыку! Как я пройду программу? Катайте теперь, кто хочет! — С третьего места в очереди она выхватила пластиковый футлярчик, швырнула его за спину и понеслась прямо в коньках к выходу. За ней потянулся расстроенный Пьеро.

Молниеносно Элла всунула мой диск на освободившееся место. От радости у меня запорхали бабочки в животе. Я понеслась к музыкальному центру, и тут у Эллы из-за плеча выросла чёрная тень вредного парня из оргкомитета.

— Простите, что это вы тут делаете? Вы нарушаете правила!

— Брысь отсюда! — одними губами шепнула мне Элла, и я попятилась.

— Даже если вам уступили, вы просто должны были подвинуться на одно место, — услышала я, отъезжая. Неужели не даст прокатать?

В дальнем углу катка я стала нарезать круги, поглядывая издали на свару у борта. Я как раз размялась как нужно. Скатать хотелось нестерпимо. Завязав на талии оранжевый жилет — по нему узнают тех, кто катает, и уступают дорогу, — поехала Оля Воскресенская. В тревоге я ездила кругами. Передо мной ещё две программы. Четыре минуты. Даст или не даст?

Я видела, как он наступает, а Элла всё пятится. Рука её всё больше и больше соскальзывала с диска. И тут случилось неожиданное. Ловко затормозив на одной ножке, со льда выскочила молодая женщина, ладная, как чёрная пантера. Наверное, тренер, любители на такой скорости не летают. Вся в чёрных тонах, лишь из русого пучка выпала округлая прядь, как платиновый полумесяц. Элла вдруг шлёпнулась на скамейку, в последний момент подвинув мой диск вперёд. От пантеры попятился уже вредный зануда. Попятился, но не сдался. Мне не было слышно слов, я лишь бросала на Эллу отчаянные взгляды.

Музыка смолкла. Оля Воскресенская передала оранжевый жилет незнакомой блондинке. Элла украдкой ещё подтолкнула мой диск. Теперь он лежал первым. Если не прогонят, то следом катать мне. Две минуты. Но крики всё громче.

И тут вдруг случилось чудо. Из-под трибун вынырнула пепельная головка, и я вдруг узнала девушку в розовом костюме — тренера Леди-ножниц из «Европейского». Спокойно, чуть улыбнувшись, она без единого слова положила руку зануде из оргкомитета на рукав, и буря вдруг стихла. Не веря своим глазам, я покатила к музыкальному центру. Розовая фея что-то тихо сказала, и он послушно пошёл за ней. Чёрная пантера странно смотрела им вслед. Элла перевесилась через борт и замахала мне. Незнакомая блондинка протянула мне оранжевый жилет. А дальше были лишь лёд да музыка.

Без сил сидели мы с Эллой на лавочке под сиренью на краю деревни, баюкали на коленях коньки и слушали тишину. Ни Элле, ни мне говорить не хотелось. Мы молча смотрели на цветущий луг в закатном солнце, на шмелей над лиловыми колокольчиками. Посреди луга у сарая грелись на скамейке фермеры. Вдалеке темнела лесистая подошва горы. На горизонте сурово серели горы. Над нашими головами раскачивались тяжёлые лиловые кисти сирени. Вечернее солнце ласкало руки на рюкзаках. Вдали тренькал колокол. В тишине я услышала вдруг, как стучит сердце. Я решительно не умела жить на таких оборотах.

— Эти красоты просто обязаны привести нас в чувство. А то от эмоций мы лопнем! — откликнулась Элла на мои мысли. — Сегодня ещё жеребьёвка и церемония открытия, а мы с тобой как проколотые надувные лодки. Но я бы и дохлая их нипочём не пропустила. В первый раз мы на этой ёлке.

Я улыбнулась и положила подбородок на рюкзак. На лепестках анютиных глазок в вазоне у лавки сверкало солнце, отражаясь в каплях как в стразах ледовых платьев. Дожди в Оберстдорфе налетали откуда ни возьмись, даже когда светило солнце, и анютины глазки всегда светились. Вдалеке прошуршала машина, и снова воцарилась тишина.

— А кто была та чёрная пантера с платиновым локоном? — вдруг спросила я Эллу.

Рюкзак аж подпрыгнул у Эллы на коленях, глаза сверкнули.

— Павлина Ясень! Ты правда не знаешь её? Лучший тренер. У неё даже оглобли прыгают и скользят. А чего они раскричались, сама не воткну. Я ж не ты, я ж не шпарю на инглише, как на родном. Павлину не знать, это ж надо!

В голосе Эллы мне почудилась обречённая нотка. Вот, значит, к кому ей так хотелось попасть, а не взяли. И явно ещё болит. Интересно почему? Спрашивать не стоило: я скосила глаза и заметила, как Элла нахохлилась. Секундой спустя она резко вскочила.

— Вставай, насиделись! До жеребьёвки всего сорок минут, мы как раз успеем чуть прогуляться, а то впереди дело нервное. Вдруг плохой стартовый номер вытащим? Первый или последний.

Я улыбнулась и послушно поднялась. Сама виновата, случайно задела подругу. А Элла уже решительно шагала через поля по тропинке. Я ухватила её за рукав:

— Эта тропинка ведёт от катка! Зачем, Элла?

— Там повернём, у сарая. Не хочу возвращаться тем же путём, — бросила она через плечо. Должно быть, ещё злилась.

Я молча пошла позади. Рюкзак мерно постукивал по спине в такт шагам. Мысли вдруг отхлынули, будто выключили назойливое радио. Шагать по утоптанной тропинке меж высокой цветущей травы было здорово. На тренировке мне повезло. Может, и на старте я как-то выкручусь?

Вдруг Элла остановилась как вкопанная. Я налетела на неё и проследила за её взглядом. На краю тропинки перед нами сидела угольно-чёрная кошечка с хитрыми бледно-лимонными глазами. Сажа с платиной — совсем как Павлина Ясень.

Элла ахнула, отпрянула, отдавила мне ногу и схватила за руку.

— Сейчас она нам всё испортит! Чёрная кошка на соревах — точно к беде! — Эллин голос суеверно дрожал. — Вперёд нам теперь нельзя. Назад — тоже дурная примета…

Я не успела и слова сказать про обилие примет, как Элла дёрнула меня в мокрый бурьян и потащила через поле. Фермеры у сарая вскочили с лавки и что-то ей закричали, но Элла как паровоз продиралась сквозь густую траву и волокла меня за собой. Кошка осталась позади. Я обернулась: с тропинки сверкали её бесстыжие глаза. Нам вслед неслись неразборчивые крики. На большую дорогу мы вывалились насквозь мокрые, в разводах пыльцы и в листьях. Уже у тротуара я зацепилась ногой за какой-то корень и прокатилась по траве рядом с мусоркой. Поднялась и увидела, что Элла смеётся. Должно быть, её отпустило.

— Мы похожи на пьяных русалок с праздника Нептуна. Но легче ведь стало? А теперь бегом марш!

На жеребьёвку мы влетели последними, в мыле и в пятнах. По счастью, на нас никто не обернулся. Церемония проходила в спортзале над трибунами, с огромными окнами на тренировочный лёд. Перед организаторским столом уже стояла первая группа на завтрашний день. Обнявшись, как футболисты перед матчем.

Элла протиснулась к окну.

— Чего там торчать? Тянуть нам ещё не сейчас. Посмотрим пока, как другие катаются. Кстати… а это не твой ли крендель из оргкомитета? Недурненько он так скользит, по мастерам катается. Не по «бронзе», как мы.

За хорошее скольжение Элла простит всё, даже убийство и кражу. Я вскипела. Чванный индюк! Быть в состоянии и не помочь — не обстоятельства, а личный выбор.

— На жеребьёвку приглашается следующая группа. Женщины, «бронза-1»!

Нас позвали! Неужели это я, рядом с настоящими спортсменками, сейчас вытащу заветный шарик из мешка?

Перед нами к столу протиснулись Царица морская Оля Воскресенская и Балеринка Снежана. Следом за ними назвали меня. Я запустила руку в фиолетовый бархатный мешочек и протянула девушке в баварском костюме деревянный шарик, не решаясь посмотреть на цифру.

— Пе-ре-пе-лит-са — первый стартовый! — провозгласила девушка в национальном баварском костюме. Толпа облегчённо выдохнула: худший номер забрали. Девушка вызвала Эллу. — Ши-ра-э-ва — тридцать третий! Дорогие спортсмены, жеребьёвка закончена! Удачи на стартах! Через пятнадцать минут мы ждём всех на церемонии открытия, на втором льду.

По залу пронёсся всеобщий вздох. Как тёплая кока-кола из бутылки, когда её встряхнёшь, толпа вспенилась, поднялась, потекла к выходу и стала порциями вытекать из узких дверей. Спортзал стремительно пустел, с тренировочного льда внизу тоже выходили спортсмены.

— Вот ведь зараза, мы вымокли и перепачкались зря! — Элла тоскливо бросила взгляд на тренировочный лёд. — Вытащили худшие номера, первый и последний. Найду и убью эту кошку! Съедим её с гречкой на ужин.

На льду далеко внизу оставался лишь зануда из оргкомитета. В борту распахнулись дверцы, замигал ледовый комбайн, и вредный тип сорвал вращение. Поделом ему, подумала мстительно я. Мне уже не хотелось на церемонию открытия. Я устала. Бездумно я смотрела, как за ледовым комбайном тянется влажный блестящий шлейф. Элла потянула меня за рукав.

— Пойдём, — мягко шепнула она. — Когда-нибудь ты пожалеешь, что в свой первый раз — самый важный, самый праздничный — не прожила всё до последней капли. Второй лёд всё равно по пути к выходу.

Опустевший спортзал был загадочным и тихим — как школьный класс в каникулы. Кто-то заботливо выключил свет. Мы вышли на бетонную лестницу, спустились меж разноцветных пластиковых кресел ко главному льду. Высоко под потолком ярко подрагивали флаги. На льду отрабатывала пируэты незнакомая группа.

— Завтра, — шепнула Элла. Взяла меня за руку и вытянула в фойе, после огромной махины катка показавшееся тёмным, жарким и шумным.

Я тряхнула головой, прогоняя наваждение. Из мира спорта за стеклянными дверьми главного льда мы нырнули в весёлую ярмарку, как в реку. Она закружила нас и понесла.

В фойе стояли лотки со значками, майками с логотипом соревнований, чехлами и прочими финтифлюшками. Около них толкались спортсмены и спортсменки. Я подняла голову: в двери тренировочного льда слева аккуратно тянулась следующая группа на тренировку. У распахнутых же дверей второго льда — ровно напротив — уже собралась небольшая толпа. Всего десять минут назад, наверху, все были деловыми и собранными. За это короткое время половина девчонок успела снять спортивные кофты, остаться в нарядных платьях, примарафетиться и даже глотнуть веселина.

Мы остановились поодаль, не решаясь протиснуться внутрь. Поверх голов я видела, как за стеклянной стеной второго льда разливаются розовые краски заката. На льду, уже в коньках, приплясывали команды в форменных куртках с флагами. Вопреки усталости я подошла поближе и вытянула шею, чтобы увидеть побольше. Я слышала, как Элла тихонько смеётся, наблюдая за мной.

В обычной жизни второй лёд был ареной для кёрлинга, без бортов. На него нужно было спускаться на полшага вниз, а не шагать через калитку. Каждого спустившегося приветствовали громкими криками. Над стройными фужерами шампанского плыл взволнованный говор. Я повертела головой в поисках знакомых лиц. Российских курток нигде не было видно. Зато атмосфера праздника так и искрила.

Слева, вдоль короткой стороны льда, красовался помост. На нём уже рассаживался оркестр. Инструменты красиво отражались в огромном зеркале на противоположной стене. За окном набирал силу закат. Невольно я шагнула ко входу на праздник.

У дверей вредный парень из оргкомитета улыбался входящим и изящным жестом приглашал внутрь. В идеально отглаженной рубашке, с затянутыми в хвост волосами, будто не он только что выполз взмыленным с тренировки.

Я было попятилась, но бдительная Элла подтолкнула меня вперёд, и мы очутились нос к носу. Его взгляд скользнул по моей голове и олимпийке в желтоватых разводах пыльцы, и в глазах сверкнула насмешка. Элла спешно выдернула у меня из волос фантик и стряхнула с груди пожухлый лист. Чёрт, я даже не отряхнулась после того, как прокатилась по земле у мусорки.

— Приветствую вас!

Издевательски-вежливо он подобрал кончиками ухоженных пальцев фантик и листик и бросил в урну у себя за спиной.

Сгорая от стыда, я нырнула в толпу. Лишь сейчас я заметила, что Элла уже протолкалась ко льду и шнурует коньки у кромки. Силясь не потерять в толпе её вишнёвый затылок, я присела на край сиденья, переобулась, спешно шагнула на лёд, и он тут же выскользнул из-под ног. Я полетела бы вверх тормашками, если бы кто-то не подхватил меня и не вытянул на резиновый коврик.

— Чехлы не забывайте снимать, — устало сказал вредный парень из оргкомитета, не выпуская мой локоть. Как в школе, как маленькой. — Вы не поверите, как трудно отмывается кровь со льда. Снимите, пока я вас держу. А то через секунду снова забудете.

Пунцовая, я сдёрнула чехлы и вырвала руку. Почему мне встречаются люди, рядом с которыми я выгляжу клинической идиоткой? Зануда кивнул и исчез.

У зеркала в дальнем конце льда я приметила Эллины красные кудри. С фужером в руках она что-то весело обсуждала с Мальвиной и её спутником. Они замахали мне.

С чехлами в руках я протиснулась к ним. Мальвинин спутник галантно подставил мне локоть; я оперлась и осторожно спустилась на лёд, будто он заминирован. На этот раз обошлось без сюрпризов. Я открыла рот, чтобы сказать спасибо, и вдруг сообразила, что мы не знакомились.

— Это мой муж Адам. А я Марина. Правда, теперь мне больше нравится, чтоб меня называли Мальвиной. Мальвине везёт куда чаще, чем Марине. Я даже думаю, не сменить ли имя и в паспорте? Мы виделись раз сто-пятьсот, но толком не говорили, — вставила вежливая Мальвина, заметив моё замешательство.

— А вас мы прозвали Пьеро, — ляпнула я, осеклась, но было уже поздно. Почему я сегодня как носорог на балу?

— Я привык! — улыбнулся Адам, совсем не обидевшись. Похож на биолога или географа, подумалось мне; должно быть, из-за того, что из нагрудного кармана рубашки торчали очки. Тёмные глаза ласково глядели на жену. Похоже, его простили за прокол с диском. — Шампанское будете?

Пьеро растворился в толпе, а Мальвина застенчиво призналась:

— Я тут впервые и всё время попадаю впросак. Вот и сегодня на тренировку принесла не тот диск. Так огорчилась! А вы здесь со всеми знакомы? Я знаю лишь Олю Воскресенскую — говорят, у неё реальные шансы выиграть в нашей категории, — и Тамару Осокину, вон ту, в бирюзово-малиновой куртке.

Без Пьеро Мальвина держалась не как капризная светская львица, а как школьная подружка на переменке.

— Дамы, шампанское!

Из толпы вынырнула изящная фигура Пьеро с фужерами. Мальвина и Элла ловко подхватили свои; я же схватилась за стеклянную ножку так неуклюже, что фужер полетел вниз и непременно бы разбился, если б Пьеро не поймал его у самого льда. Я подняла голову и заметила, что с помоста на меня неодобрительно смотрит вредный парень из оргкомитета.

— Этот тип мне приносит несчастья, — проворчала я еле слышно.

— Он и вас оставил без тренировки в день сорев? — оживилась Мальвина.

Оркестр рядом со сценой заиграл весёлую тирольскую мелодию. С помоста понеслись речи.

— Со школы ненавижу линейки и речёвки, — шепнула мне доверительно Мальвина, пока невысокая элегантная дама с жеребьёвки рассыпалась в благодарностях к властям и спонсорам.

— Отдельно хочу поблагодарить нашу волонтёрскую команду, — вдруг сказала она в завершение и сделала шаг с помоста. Рядом нарисовался зануда из оргкомитета и галантно подал ей руку. Дама обернулась к толпе.

— Знакомьтесь: Нери Уайт. Со всеми проблемами, сомнениями, недоумениями вы можете теперь обращаться к нему!

— С проблемами, как же! — выдохнули мы с Мальвиной.

— Нери Фарфалла! — поправил организаторшу зануда. — Дорогие друзья, от лица нашей команды приветствую вас на соревнованиях! А прежде, чем спортивный праздник начнётся, позвольте несколько напоминаний. Бросать подарки на лёд в этом году запрещается! Я понимаю ваше огорчение. Но это выбивает нас из графика, и собирать их в этом году некому. К тому же, любой предмет на льду — потенциальная травма. Для вашего удобства вдоль трибун будут ходить волонтёры с корзинками.

— У некоторых дома целые витрины из тосси! А нам теперь, видите ли, нельзя, — разочарованно буркнула Элла. — Помешались на этих правилах. У нас всем кидают!

— А ещё… — зануда у помоста взял паузу, — прежде чем мы перейдём к неофициальной части и танцам, — толпа в предвкушении загалдела, — позвольте злоупотребить официальным положением и выразить благодарность моей самой лучшей в мире команде, которая приехала меня поддержать! Это мои мама и бабушка. — И он подъехал к двум полноватым женщинам у борта. Та, что постарше, набросила ему на плечи тёмно-синюю толстовку с вышитой бабочкой на плече. Он рассыпался в благодарностях за подарок. Кажется, тренировку надо было просить у его бабушки, тогда б я её получила.

— Только итальянец в тридцатник способен приехать на старт с мамой и с бабушкой! — презрительно сказала Мальвина, а я, глядя на блестящие нитки мулине на вышитых крыльях, вдруг брякнула:

— Стрекозел! Не просто козёл, а Стрекозел!

— Зато катается классно. Не нам чета! — отрезала неожиданно Элла.

— Стрекозел! — упрямо повторила я, разозлившись на неё. — Что ему стоило? Быть в силах помочь и отказать — это выбор.

Мальвина потянула меня в сторону, пока мы с Эллой не сцепились.

— Главные женщины в жизни любого итальянца — это мама и бабушка, — заявил в микрофон этот несуразный тип, а подвыпившие гости загалдели ещё громче, предчувствуя скорый конец официальной части. — А сейчас — танцы!

Оркестр грянул плясовую. Надо льдом полетели вальсы, марши, польки.

— А теперь — ламбада! Танцуют все! — выкрикнул с помоста скрипач.

Бойкие канадцы и итальянцы тут же с хохотом выстроились змейкой. Звонче всех распевал один, с зелено-бело-красным триколором на рукаве и с тугими маслянистыми кудряшками. В его глазах, карих с можжевеловым оттенком, плескалось солнце. «Джино!» — окликнула его Леди-ножницы и уцепилась одной рукой ему за талию, а он на секунду оторвавшись, локтем притянул её к себе, но тут же выпустил. Второй рукой Леди-ножницы сдёрнула с места Мальвину, Мальвина — меня. Огромный дракон из танцующих фигур в разноцветных куртках с флагами уже извивался по всему льду. Через два затылка от меня плясали красивые кудряшки Джино.

Танцующие все прибывали. Ещё немного, и места на льду не хватит. А музыка нарастала, влекла и закручивала пёструю змею. Оркестр взял последнюю ноту. Змея резко остановилась, и все посыпались на лёд. Со смехом поднимаясь, весело цокая языками, танцоры потянулись со льда.

Красные отблески заката померкли, и через десять минут на втором льду стало пусто и тихо. По стеклянной стене поползли мелкие капли дождя. Завтра в девять торжественно раздадутся фанфары, и соревнования начнутся. Мои первые настоящие соревнования. Завтра я докажу всему миру, что несбыточное сбывается. Я почувствовала холодок в желудке. А может, это было предчувствие?

— 16 —

Сегодня.

Внутренняя заноза подняла меня в шесть утра. Солнце как раз вываливалось из-за гор. В его первых лучах ослепительно заблестела роса на лужайке — будто по траве рассыпали сверкающие остренькие нотки.

Я мигом оделась. Есть не хотелось. Хотелось на улицу, впитывать каждой клеточкой волшебное утро, когда даже воздух особенный, как в день рожденья. Память фиксировала каждый миг, каждый вздох, каждый звук. Тихо, едва слышно захлопнулась дверь. Тонко скрипнула деревянная ступенька. Солнце блеснуло огненной каплей на кончике голубой сосновой иголки. Мир прекрасен, а я сегодня не на его задворках.

На улицах не было ни души. Мне ласково кивали герани на подоконниках, уютно покачивались белые вязаные занавески. Рифлёные подошвы горных ботинок бесшумно ступали по асфальту. Я вдруг почувствовала, какими сильными и ловкими стали ноги за эти месяцы, как легко они меня несут.

Дома отступили от дороги, вдоль тротуара потянулись низкие стриженые изгороди и ладные палисаднички. Zimmer frei — есть свободные комнаты — прочла я на одном из них. Интересно, каково это — жить тут, на краю деревни, на краю цивилизации, у мизинца горы?

Солнце с тучей играли в прятки. Я остановилась у ограды небольшой фермы. На метровом постаменте стоял керамический вазон с анютиными глазками. Огромные, желто-лиловые, они поворачивали головки вверх, к солнцу. Их бархатные лепестки в тяжёлых каплях трепетали на ветру. Через их брильянтовую россыпь я глянула на луга. Золотистые, они еле заметно колыхались в такт дыханию утра. На краю гор, у тёмного лесистого склона лежало длинное узкое облако, как ветхое ватное одеяло с прорехами. Дорога огибала холм и поворачивала куда-то в глубь гор. Хотелось бежать по ней без конца. Бывают же в жизни такие мгновения единения с собой и с миром? Разве это не стоит усилий?

Однако стоп! Я сунула нос во влажный цветок, бросила взгляд на луга и горы, будто в глазах у меня камера, мысленно сохранила картинку и побежала домой. Иначе весь пар уйдёт в свисток. Выпила крепкого чаю. Рюкзак — на спину, чехол с платьем — на локоть, аккредитацию — на шею. Захлопнула дверь и замерла, вслушиваясь в звонкий хлопок. Глаза ещё цеплялись за белую сирень в росе, но сердце уже билось иначе. Мысленно я уже была на катке. Прокручивала, как разминаюсь, одеваюсь, выхожу на раскатку. Я встала как вкопанная посреди узкой дорожки меж заборов: а знаю ли я, как подвести себя к старту? Долго ли разминаться? За сколько до раскатки прекратить? И, ёлки-палки, я ж без тренировки на льду! Злость пробежалась по нервам, будто ёлочная гирлянда вспыхнула. Ненавижу нераскатанное тело; в нём не проснулся ещё его непостижимый ум. Пока я не стала кататься, я и не подозревала, что тело так здорово соображает. Через стеклянную стену я видела, как скользят по тренировочному льду лёгкие тени. На том самом сеансе, куда мне не удалось попасть. Я сбросила вещи на скамью, отвернулась спиной к стеклянной стене и стала разминаться прямо на улице.

Двадцать минут девятого. Наша группа выступает в начале сегодняшних соревнований. Пожалуй, размялась достаточно. Ну почему, почему у Эллы тренировка ровно сейчас, кто составлял это уродское расписание? Она тоже где-то здесь. Наверное, в спортзале. Но не рядом. На старт ей часа через три — в «бронзе-1» в этом году шесть разминок, а у неё последний стартовый. Мысли стали разбегаться; куда угодно, подальше от старта.

Колготки, причёска, платье. Я вынырнула из жаркой раздевалки под трибунами, и просторная пасть катка показалась мне сырой и сумрачной. На трибуны, ласково зевая, взбирались друзья спортсменок. У закрытой калитки в коротком борту уже выстроились гуськом пять участниц нашей разминки. В воздухе висел азарт. Я пристроилась в конец.

— Мы тебя выведем, ты не одна!

Из-за плеча вынырнули Воскресенская и Осокина. В глазах у меня зарябило от розового и оранжевого. Наперебой они затрещали:

— Чехлы с лезвий сняла? Я однажды так в них и вышла — кровищи было! Прямо из темечка!

— А я…

Я бросила в потолок умоляющий взгляд. И не сбежишь от них никуда в крохотном закутке у борта.

— Девчонки, не отвлекайте её! — приятная тренера в розовом из «Европейского» остановила лавину катастрофических картинок.

Твёрдо и нежно она обняла Осокину за плечи и увлекла за собой. Какое счастье! Краем глаза я видела, как при их приближении у трибуны застыла мужская фигура. Кто бы это мог быть? И тут вышли судьи. Я подняла голову. В потолок унеслись звуки фанфар, а по телу под платьем побежали прохладные мурашки. Из динамика донеслось:

— Начинаем соревнования в категории «Бронза-1», произвольная программа, женщины! Разрешена разминка первой группе участниц!

— Ну… удачи! — шепнула Воскресенская. Впервые уважительно, не насмешливо.

Я благодарно кивнула. Остальные уже умчались.

Открытая калитка. Порожек. Осторожно я ступила на лёд.

Первое ощущение — лёд мне чужой. Привычно толкаюсь, но он не едет. С утра у меня была такая сила в мышцах, куда всё девалось? Делаю круг, второй; надо же сесть в ноги!

Я чувствую зрителей на трибуне. Чувствую судей у борта. Чувствую, что я в непривычном платье, накрашена, причёсана — лопушок среди напористых спортсменок.

Я не умею раскатываться за шесть минут. До конца разминки всего три минуты, а я ещё на базовых шагах. В эти шесть минут Мила велела непременно пройти программу целиком — тогда на повторном прогоне я меньше сыплюсь. Минуту надо оставить — вернуть дыхание. Когда у тебя первый стартовый, раскатка на минуту короче. Пора.

Я перебросила толстовку через борт у абрикосового диванчика кисс-энд-край и сразу почувствовала себя голой и беззащитной. Встала в стартовую позу; циркуль, дуги, разбег, прыжок у короткого борта, над ним неясно маячат лица, я их не узнаю. Дорожка. Растанцовка. Сейчас будет моухок и выход на ласточку…

Трибуны подбросило на ноги. Все разом взлетели, слившись в едином крике — и кричат они мне.

Перед глазами замелькало — смазанные трибуны, балки потолка, флаги — будто кто-то неровно размазал их кисточкой.

Вихрь, сумерки. Сколько прошло времени? Минуты, секунды? Я открыла глаза и увидела перед носом зубцы чьих-то лезвий и ободранные ботинки. Приподнялась на локте.

— Are you all right?

В голосе — раздражение и досада. Надо мной высилась незнакомая полная блондинка с финским флагом на рукаве. На льняных волосах чернели заколки-невидимки как гусеницы. Смотрела нетерпеливо и пристально.

Я молча кивнула, и она тут же исчезла. Быстро и ловко, не чета мне.

Сознание потихоньку возвращалось. Трибуны по-прежнему кричали мне и хлопали стоя. Шатаясь, я встала. Вроде бы двигаюсь. Взгляд упал на ногу — под коленкой расползалось красное пятно. Лучше не смотреть. Руки слушались, но ощущение странное, будто я не держусь ни за лёд, ни за воздух.

У короткого борта Воскресенская выскочила на лёд и схватила меня за руку.

— Эй, жива?

— Что… что это было?

— Да Эмми, блин, Эмми! Она в тебя выпрыгнула, попала лезвием под коленку, ты летела кувырком полкатка.

Ах вот оно что.

— До окончания разминки — одна минута!

Голос доносится будто из другой галактики. Значит, прошло две минуты. Воскресенская хлопнула меня по плечу. В каком-то полусне я поехала программу с того места, где мы столкнулись. Нет, стоп. Пора к борту, отдышаться.

Трибуны в далёком мареве, все звуки — будто издалека. Раз в четыре секунды меня будто пробивало током, и я всем телом вздрагивала. Где-то вдали в микрофон сообщили:

— Your warm-up is over. Would you please leave the ice?

Разминка закончена. Просим спортсменок покинуть лёд.

Шорох лезвий — это девчонки выходят со льда. Я одна на ледовой поляне.

— On the ice — representing Russia — Ksenia Perepelitsa!

Бирюзовое. Красное. Белое.

Как в тумане я разбегаюсь и выхожу на старт. Кланяюсь, как учили. Трибуны ревут и скандируют стоя. Кое-как встаю в стартовую позу. Ребро-зубец. Шатает. Откуда-то издалека звучит музыка. Тело делает то же, что и всегда. Очень мешает электрический разряд, что встряхивает меня каждые секунды четыре.

Передо мной из тумана выныривают цветы. Это кисс-энд-край, значит, я уже у короткого борта. Прыжок. Выезд. Выход на хореопоследовательность. На полсекунды фиксирую позу, чтобы дать старт дорожке. На трибуне справа пускают волну. Слева — орут «давай!» на всех мыслимых языках.

Подхожу к растанцовке. Вот здесь мы и столкнулись. Какого лешего она в меня въехала, если я танцевала на месте? Не увидеть человека за полтора метра до прыжка нельзя. Моухок, разбег, ласточка. Ворона, а не ласточка. Внезапно из марева выныривают лица судей, прямо над кромкой борта. Всматриваются очень внимательно, я отчётливо вижу.

Сейчас вступит оркестр. Судьбоносные такты, где я всегда догоняю музыку. Значит, доеду и сегодня. Даже если вижу всё хуже. Разбег, каскад, кросс-роллы, вращение, выезд. Музыка закончилась. Я стою в финальной позе.

Трибуны подбросило. Вдоль трибун заметались волонтёры под шквалом конфет и игрушек. А я вдруг поняла, что не в силах сделать реверанс. Выехала в центр и аккуратно наклонила голову. На одну трибуну, на вторую. Обнаружила выход. Воскресенская усадила меня на диванчик. Я аккуратно отодвинула порезанное колено, не запачкать бы кровью абрикосовый плюш. Текло уже сильно.

Диванчик тут же окружила толпа. Меня хлопали по плечу, обнимали, подбадривали. Обступили вокруг, сели рядом.

Я обхватила себя за коленки. Рука тут же вляпалась в красное и липкое. Вытерла её о чулок. Тупо смотрела я на табло. Техническая оценка — одни нули. Я же проехала — прошаталась — всю программу, почему ничего не зачли? Хотя бы хорпоследовательность, уж она-то была. Всего три балла, и те за компоненты. С такими оценками я буду последней. Это ясно уже сейчас. Мне будто бы двинули под дых. Кувырки на льду показались семечками. Все чаяния, все надежды, вся радость этого утра поднялись волной до небес и рухнули, рассыпавшись. Всё заполнила чернота. Глухая, бездонная. Мимо, всё мимо. Быть рядом — и не поймать. В этом вся я. Поднимаюсь, как во сне. Где-то здесь валяются мои чехлы и куртка. Я ищу их глазами. У моих ног стоит мешок с конфетами и игрушками. Оля Воскресенская легко нагибается — сквозь туман её движения кажутся мне непростительно лёгкими и быстрыми — прячет мои чехлы и олимпийку в пакет, тревожно кидает кому-то взгляд и на секунду приобнимает меня за плечи.

— Мне надо бежать, ты справишься?

Молча киваю. Шаг, ещё шаг. Меня обступают французы и австралийцы, их участливые вопросы доносятся как из-за стены воды. Сквозь дымку сознания я вижу, что мешок с игрушками и кофту за мной несёт девочка в британской курточке. Внезапно чьи-то пальцы берут меня за плечо, крепко и больно.

— К врачу и без разговоров!

Голова не вертится, но я вижу сощуренные тёмные глаза и косую чёлку. Из головы вдруг выскакивает моё вчерашнее имя для него — Стрекозел. Пытаюсь высвободиться, но куда там. С колготки кровь капает на резиновый коврик. Кажется, Стрекозел заставляет меня натянуть чехлы. Держит меня за локоть, пока я их прилаживаю; слишком крепко, мне больно. Даже в такой момент он считает нужным в первую очередь защитить лезвия. От железной хватки на руке останутся синяки, но рот не открывается спорить, я лишь мотаю головой. Меня отбирают австралийки:

— Мы отведём, отведём.

Стальная рука разжимается. Сразу становится легче. Незнакомые спортсменки наперебой рассказывают врачу, что случилось, помогают мне снять колготки. В голове не остаётся мыслей, лишь пустота и радость, что локоть наконец на свободе.

Час, два. Не помню, сколько я здесь сижу, на лавке у косой дорожки к катку. Возможно, намного дольше. Сквозь туман вижу его белую стену и тёмно-коричневые балкончики, вазоны размытых анютиных глазок у края сиденья. Время от времени, когда порез под коленом начинает пульсировать сильнее, рука тянется к заплатке, накрывает ладонью, и рана чуть успокаивается.

По аллейке к катку бегут спортсмены, знакомые и незнакомые. То один, то другой замедляет шаг, смотрит внимательней на меня. Несётся дальше. Мне не холодно и не жарко, есть не хочется. Темнота. Не снаружи — внутри. Будто всё умерло. Я провалила старт. Всё сделала, выучила, выкатала, пусть шатко, а мне ничего не зачли. Вообще ничего. Смели в мусор.

Ксения, ты ни на что в этой жизни не способна. Ни в одном деле тебе ничего не светит. Сколько к мечте ни приближайся, в последний миг всё исчезнет. Над тобой могут смеяться, тебе могут сочувствовать. Но признавать — никогда. Точка.

ЧАСТЬ 2

— 1 —

Май 2012

Ночь накануне соревнований, Оберстдорф

На этой мысли я невольно схватилась рукой за рану под коленкой, ударилась локтем о холодный камень пещерки и очнулась в дыре на горе. Секунду назад мне жгли ноги горячие доски сиденья на лавке у катка и две огненные царапины. Сейчас под ладонью запульсировали два тонких белых шрама — наследство двух рёбер от лезвия Эмми. Я пошевелила плечами: всё тело склеилось, будто слипшееся монпансье в банке.

Из-за валуна у входа в пещерку на меня уставилась непроглядная тьма. Чёрная завеса и шум дождя. Такой ровный, что хоть кричи, и больше ни звука.

Я усмехнулась. В первый час пряталок в пещерке я исподволь надеялась на чудо. Алиса уже спасала меня. Вдруг она выберется из ловушки и пошлет кого-то на поиски? Увы!

С вычисленями тоже не слишком урожайно. Я перебрала все, что помнила. Что это мне дало? Не так уж и много. К концу первого сезона я уже прекрасно знала, что Влада Громова — прямолинейна, но чаще лает, чем кусает. Оля Воскресенская — как котёнок: то ластится нежно, то царапает больно. Под снежной шапкой Мальвининого спокойствия булькает вулкан потаённых страстей, но через ледяные оковы не пробивается. Женя Савицкая дипломатична и находчива; кто ещё бы додумался варить супы из геркулеса при капризном желудке? Леди-ножницы любит расхламлять жизнь, лучше чужую. Снежанка — целеустремлённая как оса-разведчица над вареньем. Что это мне даёт? Ничего. Кто из них мог подстроить нам эту ловушку? Мистика! Я прислушалась к ощущениям внутри: почему мне до сих пор хочется верить, что змея приползла в наш раёк из стороннего сада?

Я скинула куртку, вылезла под еловые лапы и размялась. Кровь весело разбежалась по спине и ногам. На удивление, от осознания, что на сей раз с судьбой я один на один, стало спокойней. Я на дне, дальше тонуть некуда. Можно только всплывать — если воздуху хватит.

Две белые нитки шрамов под коленкой снова задёргались, будто хотели о чём-то напомнить. А ведь верно! В день моего провального проката в нашем мирке что-то чуть сдвинулось. На взгляд — всё как надо. На деле же нет. Мне вспомнилось, как я вышла от врача с перемотанной ногой. От меня все отхлынули, будто я могла заразить их невезением. Воскресенская клюнула меня в щеку и унеслась прочь. Девчонки из русской группы замерли поодаль — и отвернулись. Я думала, это саднит рваная кожа, а это болел привкус фальши.

От этой мысли мне почему-то страшно захотелось пить. Я выгребла из рюкзака пустую пластиковую бутылку и поставила её под ветку. Смотрела, как ручейком бегут капли, и знала без слов: в событиях прошлого года разгадки нет. Каша заварилась в два скоротечных дня до финального празднества в биргартене. В голове было на удивление ясно. Есть не хотелось. Хотелось пить — и драться. Наверное, так чувствует себя пресловутая крыса, когда её загоняют в угол. Разит отважно. Неужели это я, податливая, нерешительная Ксю?

Бутылка набралась до половины. Вода сладко потекла в горло. Я снова устроила измятое пластиковое горлышко под дождик и вернулась в пещерку. Итак, что мы имеем? Задача первая: спуститься и выступить. Задача вторая: найти виновную и размазать по стенке. Но сначала порвать всех на льду. А значит… пришло время спланировать кампанию. На раскатку нашей разминке выходить в половину третьего. На старте лучше появляться хотя бы за час, а это половина второго. Через долину до Оберстдорфа километров десять пути. Или пятнадцать? Скорее десять. Столько я точно пройду. Здесь все дороги ведут в Оберстдорф; наверняка попадутся указатели. Заложим на это четыре часа. Мало ли что. Значит, в половине десятого я должна быть в долине. Считаем дальше. По склону мы проплутали часа три, но мы поднимались на кручу. Спускаться быстрее, даже если я снова собьюсь с дороги. Ладно, пусть будут все те же три. А значит, в путь можно трогаться около шести. Отлично, уже рассветёт!

А пока моё дело — беречь силы и думать. Разгонять усталость и панику, чтоб не взяли верх. Мне предстоит схватка всей моей жизни. Все свои тридцать шесть лет я жила, лишь чтобы спуститься и разбить чей-то замысел.

Я снова втянула коленки под куртку и застегнулась. Буду беречь тепло. Кажется, я нащупала что-то важное. Именно после шести разминок «бронзы-1» в каждой из милых девчонок что-то взыграло; тайное, неприглядное. В глазах появился ревнивый и хищный блеск; я часто видела такой у коллег в офисе. Почему?

Наш муравьиный плот дрогнул и стал распадаться.

Я плотней обняла себя за коленки и стала думать дальше. Горестно усмехнулась: мне бы сейчас Алисину травяную капсулу, что отключает все лишние мысли и пробуждает резервы хотя бы на час.

Я будто снова почувствовала Алисины сухие тёплые пальцы на своём запястье, как в тот день, у катка на скамейке. Когда она взяла меня за руку, пощупала пульс, заглянула в апатичные глаза — и спасла в первый раз.

— 2 —

Май 2011

Оберстдорф

Два дня после двухминутной катастрофы на льду слились в моей памяти в одни тягостные, бесконечные сутки.

Когда мы вышли от врача, австралийки стали меня тормошить и подбадривать. Я молча ждала, когда появится шанс удрать. В душе было черно. Я не справилась. Я не только не в первой десятке и не во второй — я последняя. С нулями за технику. Все те, кто во мне сомневался, — они были правы.

Бабочки в животе сдохли. Я выдавила улыбку и выскользнула на улицу. За спиной захлопнулась стеклянная дверь катка. Я потрогала марлевую блямбу под коленкой. Высоко в небе ёрзало солнце, за деревьями журчала говорливая речка. Я кинула взгляд на деревню. Куда я пойду, зачем? Бездумно я дошла до лавки чуть поодаль, села и уставилась невидящим взглядом в пространство.

Не знаю, сколько я так сидела. Голова кружилась и гудела. Кажется, я приложилась ко льду и затылком.