16+
Иллюзия вторая

Бесплатный фрагмент - Иллюзия вторая

Перелом

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 556 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

1

Мои руки сжимали ручку зонта в виде головы дракона, отчаянно пытаясь нащупать в ней хоть какие-то признаки жизни, а ноги, повинуясь другой команде весело перебирали ступеньки лестницы, изо всех сил стараясь как можно быстрее вынести моё, всё ещё человеческое тело на улицу, залитую жёлтым солнечным светом.

Что-то неуловимое, но простое; что-то трудно осязаемое и, возможно, именно поэтому до конца неосознанное; что-то иррациональное, называемое человечеством интуицией или предчувствием; что-то неописуемое незримо витало в воздухе и прокладывало мой сегодняшний путь…


Куда я двигался?

Конечно же, в счастье.

Зачем?

И здесь всё просто…

Если ты хочешь куда-то попасть — единственное, что необходимо делать — это идти. Молча перебирать ногами. «Молча» здесь не лишнее слово. Ещё Пифагору было известно о волшебной силе слова и о том, что реальность, какой бы она ни была, воспринимает единожды высказанное слово как проявленную материю, как свершившийся и уже реализовавшийся факт и она — реальность — более не заботится об осуществлении сказанного.

Она, реальность — не заботится.

Вы же сами можете заботиться сколько угодно.

Однако, и результат будет строго пропорционален именно вашим усилиям и возможностям — усечённым, но никак не природным — широчайшим.

Пифагор, например, заставлял своих учеников молчать, иногда даже месяцами, но не заставлял их сидеть обездвижено, ибо «перебирать ногами» можно и нужно не только внутри себя — мысленно, но и обязательно снаружи — телесно…


Куда я двигался?

Конечно же, в счастье.

Ведь другой дороги, кроме как в счастье, у природы просто не существует, что бы там нам не казалось в каждом из пройденных и нелепо потраченных временных мгновений, и даже — в каждой из прожитых жизней.

Человек всегда движется в сторону своего счастья, какой бы извилистой ни была его дорога, сколь непростым и отвесно-горным не случился бы его путь.

Даже самоубийца, стоящий на самом краю человеческой жизни уверен что его последний шаг в пропасть принесёт ему не что иное как успокоение, а значит — лишит его горестей и тревог, избавит от унылости бытия и одним, последним ударом истребит все существующие несчастья, оставив нетронутым лишь его личное, уже им где-то отобранное или у кого-то завоёванное — его персональное, ни с кем неделимое счастье.

И в его понимании этот последний удар пусть и болезненен, но мгновенен, пусть и горестен для окружающих, но нисколько не обременителен для него самого. Ибо достаточно часто можно решиться на одно болезненное мгновение ради спокойной и счастливой вечности.

Потому что таков его собственный путь в его собственное вневременное счастье…

Иначе, зачем этот последний шаг?


Зачем я сегодня вышел из дома? Зачем я делаю это каждый день? Зачем я бегу навстречу времени?

Зачем? Зачем? Зачем?


Стоит ли вообще задаваться этим заведомо ложным вопросом?

Стоит ли искать на него ответ?

Стоит ли требовать этот ответ у природы, которая выражает себя через доступные нам мысли и воплощает себя же в уже произнесённых словах и ставших видимыми реальностях?

Ведь нельзя найти выбор там, где его нет, а искренне спросить себя «зачем» можно лишь тогда, когда выбор всё-таки есть.

Когда выбор наличествует и пребывает.

Когда выбор бытует.

Когда он бурлит, водится.

Когда выбор живёт и клокочет…

Когда выбор главенствует!

Спросить себя «зачем» можно только тогда, когда выбор уже покинул своё прошлое, когда он уже стал настоящим, но ещё не успел достичь своего будущего, ведь будущее у любого выбора — лишь его упразднение и разрешение — его принятие, его конец, его гибель…

Будущее выбора — его смерть…


Вопрос «зачем» имеет лишь только одно право — право возникнуть, и это право не твоё — это право самого вопроса и, соответственно, не тебе решать когда это право будет использовано. Но, кроме права возникнуть, вопрос имеет ещё и обязанность, и тоже единственную — обязанность быть отвеченным или разрешённым. И эта обязанность самого вопроса становится уже твоим личным правом — правом вникнуть и разобраться, правом понять, правом ответить — правом выбрать…

Твоим правом, но никак не обязанностью.

Но возникающее время от времени восклицание — «зачем?» — часто так и остается не отвеченным, и вопрос, использовав своё право на возникновение, с твоей помощью получает абсолютную свободу, которую ты ему даришь, полностью игнорируя своё исключительно человеческое право раскинуть мозгами, задуматься, найти ответ. Это ведь всего лишь право, но никак не обязанность… Зачем же тогда размышлять?

К тому же, пока выбор не сделан — всё возможно.

И рождённый, а потом и взрослеющий вопрос так и витает в голове воскликнувшего, забываясь со временем, стираясь из человеческой памяти. В конце концов, он умирает, не выполнив своё жизненное предназначение быть отвеченным, а значит — умирает, прожив совершенно никчемную жизнь.

Прямо как оголтелое большинство людей, которое после использования своих прав не всегда с тем же самым рвением желает выполнить и свои обязанности — а одно из нерушимых обязательств человека перед природой — легко принять не только свою жизнь, полную правами, но и неизбежную за ней смерть, успев между ними открыться, ответиться самому себе, а значит — и миру…

Прав у человека сотни; мыслей, как реализовать эти права — десятки; идей — единицы; обязанность — всего одна…

И любой вопрос, по своей сути, ничем и не отличается от усредненного человека — будучи рождённым — он капризничает, противится неподвластным ему вещам, мучается в своём выдуманном несчастье и, в конце концов, умирает, так и не выполнив своё предназначение, так и не наполнив себя смыслом и ответами.

Вопрос, как и человек, запутывает сам себя — он избегает своих обязанностей, он глубоко зарывается носом даже не в поиски первопричины своего возникновения, не в поиски причин того ЗАЧЕМ он рождён и почему необходимо двигаться вперёд в своём разрешении — он отвлекается от своей вопросной сути, он игнорирует насущную необходимость действовать, он занимается поисками совершенно новой структуры — возможности.

И нащупав её, из всего бесчисленного многообразия существующих возможностей он старается изыскать и использовать всего лишь одну — чисто человеческую, ленивую возможность — как ему оставаться на месте, как заморозить своё существование, как оттянуть свою смерть?

И главное — как при этом ровным счетом ничего не делать?

Как оставаться в том сладком миге, когда твоё право на рождение уже использовано, а жизненной обязанностью ещё можно пренебречь? Как оставаться в младенчестве, в детстве, в юности? Как затормозить ход времени и избежать взросления, старения, смерти?


Но если право родиться не подлежит никакому человеческому контролю, ведь на то оно и право — эта безусловная и неоспоримая данность, то единственную обязанность любого вопроса и человека — обязанность быть разрешённым — просто необходимо поставить под контроль — под свой собственный, человеческий контроль — под контроль своего разума и жёсткой логики всего существования.

Но человек ленится, он отступает от своего призвания, он отбивается от своего смысла. Отступает, чтобы в сотый или в миллионный раз воскликнуть — зачем это всё?! Зачем я живу, в чём смысл моего существования, в чём смысл жизни?

Воскликнуть, выплеснув наружу своё негодование и сожаление от несправедливости бытия, а через некоторое время успокоиться, вернуться к привычным вещам и, в конце концов, забыть о своём восклицании. И так до следующего мгновения просветления души, до следующей попытки постижения нового, до следующего возникшего словно ниоткуда вопроса…

Но если человек остановится на одно мгновение, если он попробует погрузиться в своё восклицание, попробует задуматься, попробует найти ответ, а вместе с ответом и смысл своего существования — он автоматически поднимется на одну ступеньку вверх.

А вверх — это всегда к Солнцу, с какой стороны Земли вы бы не находились.

Вот и получается, что всплывающие из ниоткуда вопросы контролируют мыслящего человека, развивают и направляют его, ведут его вперед. Ибо их личное, неконтролируемое человеком право возникать становится обязанностью думающего человека — обязанностью разрешить непонятно откуда возникшее, неизбежно и мощно донимающее и свободно витающее в голове…

Ведь любой вопрос, попавший в пытливый ум будет требовать свой собственный смысл, будет настаивать на своём разрешении, будет искать свою волю, будет требовать своей собственной смерти!


Таким образом, единственная обязанность любого вопроса — разрешиться, разродиться ответом на самого себя — становится человеческим правом, человеческой данностью, и всё, что необходимо для реализации этого права — это неспешно перебирать своими человеческими ногами — мысленными и телесными, неторопливо продвигаясь вперёд.

Продвигаясь шаг за шагом, мысль за мыслью, учитывая, что выбора-то особо и нет, а есть лишь возникающие непонятно откуда вопросы, которые, как и люди обязаны быть осмыслены и отвечены, и которые всей своей жизнью и даже своей смертью делегируют человеку его право быть человеком.

Но только в мыслящей голове Право превращается в Обязанность — обязанность думать, сопоставлять и находить решения, а значит, и определять свой смысл.

И времени на это — одна только жизнь, один только миг, одно мгновение.


Возможно, лучше и логичнее потратить это мгновение, отмерянное не вами, но вам, на счастливое созерцание протекающих изменений, полностью осознавая каждый счастливый миг бытия? Возможно, это созерцание и предоставит такие необходимые, но совсем не обязательные ответы?


Сомнения, сопровождающие любое «зачем» возникают, как правило, ровно в тот самый момент, когда всё твоё человеческое естество противится простирающейся впереди дороге и словно вопрошает себя самое — а не проще ли мне остаться там, где я есть?

Не проще ли мне здесь, не спокойнее?

Не слишком ли крупными и неровными камнями вымощена простирающаяся вперед мостовая? Не сверх ли всякой меры тревожен этот путь, не избыточно ли опасна дорога?


Значит ли это что право на возникновение сомнения, пусть не твоё право — право чужое, абстрактное — право самого сомнения; и уже лично твоё собственное противление своему движению вперёд — тесно и неразрывно связаны?

Значит ли это что они сплетены в одну общую нить — с общим началом и общим концом?

Нет!!!

Тысячу раз нет!!!

Первично лишь твоё сопротивление собственному движению вперёд и возникает оно, пусть за одно лишь мгновение, но ДО самого вопроса, как раз перед самым первым, ещё не сделанным шагом. И возникший словно ниоткуда вопрос — всего лишь следствие собственного нежелания развиваться, а значит, и возникает он не из ниоткуда, а из человеческого страха, из боязни неизвестного, из присущей всем без исключения лени, и много ещё из чего. И всё перечисленное всегда сопровождает любое уклонение от своих обязанностей. Так что первично — само уклонение и программная человеческая ошибка — в нежелании, в страхе, в заблуждении.

В невежестве.

Но и на этом этапе честный ответ приведёт к такому же честному ответу, и родившийся из человеческого невежества и страха вопрос поведёт в бой, несмотря на маячащую впереди темноту и неизвестность. А ответ нечестный с большим удовольствием предоставит человеку подходящее оправдание и усыпит его ум, превратит абстрактное человеческое мышление в мышление животное, инстинктивное. Превратит свободу в рабство.

Неосознанное, непроработанное сомнение, как и неотвеченный вопрос будоражат, а неверно или нечестно разрешенные — успокаивают и расслабляют, оправдывают. Они снимают с человека его умственную ответственность и скидывают его на ступеньку вниз — к бессознательному, к животному.

И только правильно направленное внимание и игнорирование неизбежно возникающего страха — постоянного спутника углубления в неизведанное, приводят человека к верному ответу — они зовут, зная что будут отвечены, они указывают ему ту единственную, его личную дорогу, которая обязательно ведёт человека к своей мечте и увлекает в незабываемое приключение.

К той самой мечте, сформулировать которую сам человек наверняка ещё не в состоянии, но именно эта дорога и предоставит ему как лаконичную формулировку желаемого, так и путь к воплощению оного…


И только правильно отвеченный вопрос умирает счастливым — использовав своё право и выполнив свою обязанность.

Только дисциплинированный человек умирает с желанием, потому что использовав свои права и выполнив свою единственную обязанность он распознает смысл своего существования — вдумчиво жить, передвигаясь от одного вопроса к другому, жить по своей совести, жить честно…

И сам этот путь и есть счастье.

Самое обыкновенное, избыточно наполняющее, простое и ясное человеческое счастье.

Всё остальное — лишь эрзац, суррогат, подделка, всего лишь искусственный заменитель, мошенничество и враньё.


Возникающий здесь конфликт разнесённых в противоположные концы мироздания прав и обязанностей чётко описывает и утверждает их природную неразрывность, их сплоченность и их единство, ибо конфликт тоже может соединять, более того — он обязательно это делает.

Есть право — значит есть и обязанность. По другому не бывает.


Человек всегда использует своё право на возникновение, и неизбежно, в течение своей человеческой жизни, соблазняется возникать из небытия вновь и вновь — он прельщается возможностью вновь рождаться и жить, продолжая игнорировать свои прямые обязанности и, тем самым, он — человек, лишь поддаётся инстинкту самосохранения, а точнее — инстинкту сохранения тела, другими словами — подчиняется своей внутренней химии, отрицает свою свободу принимать собственные решения, отрицает своё предназначение и отвергает свою волю.

Человек, всеми доступными ему способами, отсрочивает свою окончательную гибель, отсрочивает свою обязанность быть разгаданным и отработанным.

Ведь полное и честное исполнение всех своих обязанностей есть не что иное, как окончательное осознание своей сути, то есть, получение правильных ответов на любые существующие вопросы. Окончательное осознание — это обретение высшего знания.

Но это также и окончательная смерть человека, это конец его пути, это упразднение его человеческой сути. И это всегда упразднение за НЕНАДОБНОСТЬЮ… И высший человеческий пилотаж, высшая милость человеческого существования — это самоупразднение, это самовычеркивание, это самоликвидация. Тут речь не о самоубийстве, речь о саморождении…

Полнота знаний — это всегда перерождение человека в совершенно новое качество. И полнота знаний предоставляет перерождённому новые возможности уже нечеловеческого бытия. Или человеческого небытия, это уж как угодно.

И это небытие всего лишь бытие наизнанку, всего лишь бытие другого вида, возможно, более развитого, и потому — невидимого человеческими глазами.

Или специально сокрытого от них. Ибо неподготовленные глаза могут навредить даже одним взглядом…

Не навреди!


Лишь только свободные умы способны пренебречь внутренней химией существующего человеческого тела, лишь свободные умы способны переступить через свой собственный предел и вырваться на волю — вырваться из своего круга смертей и рождений — вырваться, чтобы погибнуть окончательно, чтобы раствориться без всякого следа в зелено-голубой природе, а значит — стать этой самой природой — бессмертной, бесстрастной и всеобъемлющей.

Вот почему благо — лишь окончательная смерть, благо — лишь свой окончательный ответ. Ибо только окончательное, как ясно следует из самого слова, отвергает даже время, оно не замечает его и презирает как несуществующее.

Ибо окончательно — это всегда навечно.


Окончательная смерть человека не имеет ничего общего со смертью телесной, со смертью физической. Только она, только бесповоротная, только вечная, и от этого — благая смерть, с поклоном возвращает человеку то, что принадлежит ему по его человеческому праву — возвращает ему его истинное бессмертие.

Бессмертие другого порядка, бессмертие другой химии и физики, бессмертие без циклов и повторений, бессмертие бога, бессмертие великого замысла homo sapiens…


Обязанность — на то и обязанность, чтобы, в конце концов, каким-то образом, реализоваться, исполниться, осуществиться.

Ведь даже самая длинная, самая кривая, самая крутая дорога, пусть и отвесная — когда-нибудь, куда-нибудь, да выведет. И выведет неизбежно.

Куда?

Конечно же, в счастье… В обретение смысла человеческого существования, в переход из этого существования в существование уже нечеловеческое — в существование бога.

Да и нет других дорог у природы, просто нет…


— Зачем я бегу? — повторил я сам себе вслух и тут же услышал знакомый голос.

— Зачем? — вкрадчиво проговорил он, — зачем? Лучше спроси себя — куда? Куда ты так торопишься? — знакомый голос внезапно проник в мою голову и раскатисто там рассмеялся, — куда ты? Стой! — он поменял интонацию, словно предупреждал меня о чём-то надвигающемся, — стой же! — вдруг что было силы рявкнул голос, — стой, кому говорят! Стооооой–ой–ой!

От неожиданности, вздрогнув всем телом, я споткнулся на последней ступеньке заключительного пролета лестницы, и растянулся, размазавшись по бетонному полу. Можно даже сказать что я успел запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда, ибо споткнуться дальше было просто негде — за этим лестничным пролётом был яркий и солнечный летний день.

Моя нога неуклюже подвернулась и не в силах выдержать мгновением позже опустившийся на неё вес всего остального тела, как бы извиняясь за свою несостоятельность, с лёгким и негромким, но очень отчетливым и многозначительным хрустом, вывернулась в сторону, не предусмотренную природой при создании человеческого тела.

В сторону, совсем не предусмотренную. Нисколечко не предусмотренную.

При падении, острый осколок малой берцовой кости попытался пробить прочную и надежную, как оболочка космического корабля, кожу, раздирая её изнутри и одновременно разрывая под ней проводку моего корабля.

Авария в конструкции проявилась яркими и красочными гематомами по всей поверхности повреждённого отсека. Однако, мой корабль был выстроен качественно и с любовью, и кожа с лёгкостью выдержала не только натиск обломков малой берцовой кости, но и напор освобожденной от сосудистых оков красной и живой жидкости, правда, погрузив меня — всего и сразу — в пронзительную боль, к которой тут же добавилась не менее пронзительная гордость за прочность моего корабля… Ведь повреждения на первый взгляд выглядели незначительными — кожа-то была цела!

Изумление от быстроты всего произошедшего, уже с изрядной долей уныния от осознания того, что мой корабль требовал ремонта и, возможно, даже капитального, сами собой добавились к общей картине маслом и только сейчас я услышал эхо, гуляющее в моей голове.

— Стооооой–ой–ой! — наконец-то отзвучало эхо знакомым голосом и замолкло.

— Хрусь, — в тот же момент ответила голосу нога и поспешила отключиться от внешнего, чтобы не заразить своей болью весь остальной организм, который эту боль тут же перестал ощущать.

— Наверное, шок, — видимо, разговаривая с болью, вслух сказал я, а голос внутри моей головы тут же согласился:

— Конечно, шок! Так растянуться! Тебе не помешала бы таблетка анальгина. А лучше — ампула.

— Анальгин? Зачем? — я отвечал своему невидимому собеседнику мысленно, но радость уже заполняла меня целиком…


Я узнал бы этот голос из миллионов других голосов.


— Твоя нога не сможет долгое время удержать боль внутри и должна будет выпустить её наружу. Вот тогда ты её и почувствуешь. Анальгин помог бы тебе сохранить ясность мышления, чтобы не отвлекаться на боль.

— Ты думаешь что сейчас мне прежде всего необходим ясный и незатуманенный болью ум?

— Конечно. Ясный и незамутнённый болью ум необходим всегда! Ведь по какой-то причине ты вышел из дома, ведь так? А путешествовать, пусть и с выдающимся, но перегруженным болью мозгом — не самое приятное из существующих занятий, даже если твоё путешествие обещает быть совсем недолгим.

— Ты прав… — все внутри меня ликовало, и несмотря на сломанную ногу, я был полон радости и счастья — полон как стакан, в котором вода держится только за счёт поверхностного натяжения самой жидкости, выпирая из этого стакана и колышась в такт малейшему к нему прикосновению, — ты прав, прав, тысячу раз прав…

Я так боялся расплескать эту воду и в тот момент более всего на свете хотел сохранить эту радость в себе.


Некоторое время, продолжая лежать неподвижно на прохладном бетоне, я с интересом наблюдал за своей конечностью, которая увеличивалась прямо на глазах.

Бетон был холоден и тверд. Холоден так, как бывает холодна лишь затхлая погребная сырость, когда ты быстро спускаешься в глубокий подвал за банкой соленых огурцов, и тверд, как эта самая банка.

Последний лестничный пролет, отделявший меня от солнечного и живого дня стал моим погребом, стал моей добровольной, и надеюсь, недолгой тюрьмой на пути к моему же счастью, а я сам на мгновение превратился в солёный огурец, потому что, как и огурец — я был мягкий и живой, а бетонный пол — как стеклянная банка — был твёрдый и искусственный, если хотите — был мёртвый. И чувствовал я себя именно так, как и должен был себя чувствовать солёный огурец в закрытой банке — тюремно, закрыто, замурованно. Ведь огурцу, для того чтобы покинуть банку, а мне, чтобы покинуть подъезд, была необходима всего лишь помощь чьей-то руки. Помощь простой человеческой руки. Однако, руки, находящейся внутри банки не было, как не было и руки, способной достать меня из моего каменного заточения.

Человеческие руки, способные помочь, сами по себе редко выходят гулять, а их обладатели предпочитают пользоваться лифтом, и мысленно прикинув что помощи ждать особо неоткуда, собравшись с силами, я предпринял героическую попытку встать. Мой голеностопный сустав, верой и правдой служивший мне всю жизнь, сейчас более всего напоминал яркий воздушный шарик, неторопливо, но безостановочно надуваемый чьими-то невидимыми, но сильными губами.

Шарик, превращавшийся в огромный воздушный шар. В огромный сине-красный, местами даже лиловый шар с натянутой, как на барабане, резиновой кожей.

— Ахахаха, — притихший было в моей голове голос опять засмеялся, — думаешь не дождешься помощи?

— Думаю да, — мне удалось немного привстать и я опирался на стену и на здоровую ногу, — точнее, думаю нет, — я окончательно запутался, — думаю, не дождусь. Люди редко ходят пешком, — хоть и через силу, но я улыбнулся искренне и дружелюбно, адресуя свою улыбку окружающему меня пустому и гулкому, наполненному эхом пространству.

— Помощь уже в пути, — голос, казалось, знал о чем говорит.

— Если бы ты предупредил меня немного раньше, — совершенно без грусти и без упрёка произнёс я, — тогда бы я успел…

— Ни слова больше! — голос раскатисто засмеялся, — ни слова больше! — повторил он, — я предупредил тебя ровно тогда, когда это было необходимо. Да и могло ли быть по-другому?

— Но ты предупредил меня когда я уже падал, и я даже не успел воспользоваться твоим предупреждением — и вот — результат, — одними глазами я указал на пышущий полнотой, раздувшийся и пульсирующий голеностоп.

— Всё и всегда происходит вовремя, — голос продолжал гнуть свою линию, — не бывает ничего что происходило бы ранее или позднее намеченного срока.

— Хорошо, значит, это должно было произойти, — легко согласился я.

— А вот это уже совсем другой вопрос, — голос произнёс эти слова со смехом, словно предоставляя мне возможность самому подумать над случившимся.

— Постой, постой, — бросив беглый взгляд внутрь себя, я поймал внезапную мысль, — уж не хочешь ли ты сказать, что…

— Нет, — отрезал голос, — я ничего не хочу сказать. Ничего, кроме того, что ты хочешь сказать сам.

— Так ты сделал это специально?

— Но разве ты бежал не слишком быстро? — в голосе зазвучали вопросительно-оправдательные нотки.

— Возможно. Но я мог бы добежать и без травмы…

— Ну, наверное. Наверное, мог бы. Даже наверняка мог бы. Точнее, конечно, это возможно, — словно нехотя согласился голос, а потом немного помолчав, добавил:

— Да, да, ты мог бы добежать и без травмы. Только куда?

— Куда? — недоуменно повторил я.

— Да, — голос окончательно согласился со мной, — ты мог бы добежать и без травмы, но туда ли, куда бежал — вот в чём вопрос.

— Ага, — я кивнул головой, невольно задумавшись, — ты хочешь сказать, что…

— А может быть и нет, — голос пошёл на попятную, — откуда мне знать?

— Но…

— Никаких но! Что ты за человек такой если тебя смог остановить простой перелом! И если тебя ещё интересует твой конечный пункт — счастье, то спроси сам себя — зависит ли этот конечный пункт и изменилась ли дорога, по которой ты должен двигаться к нему из-за твоего падения?

— Зависит ли конечный пункт? Осталась ли дорога? — я растерялся ещё больше, — дорога, конечно, не изменилась, да и ведёт она туда же, но…

— Что за дурацкая привычка возражать! — голос стал строже, — раз ничего не изменилось, то я не вижу никакого, даже самого маленького повода расстраиваться, — и он рассмеялся, — тоже мне проблема — сломал ногу! Тьфу! — голос сплюнул и замолчал.


Я закрыл глаза и вдруг услышал свой собственный смех, гулко отскакивающий от жёлтых стен подъезда. Значит, смеялся всё-таки я сам.

Но, может быть, это вовсе и не мой смех разливался бьющимся и гулким, жёлтым эхом…


Этот голос я бы узнал из тысяч других голосов.

Да что там из тысячи…

Этот голос я не смог бы спутать ни с каким другим. Были у него какие-то особые интонации, была в нём никем ещё не написанная музыка, однако, позволявшая мне без ошибки определить его принадлежность.

Да что там интонации, что музыка! Были у этого голоса признаки, настолько индивидуальные и неповторимые, что ориентируясь только на них, я мог чётко и безошибочно, а главное — абсолютно однозначно определить его обладателя.

Во-первых — этот голос мог звучать только в полной тишине.

Во-вторых — этот голос был лишен всех известных мне страхов и волнений.

В-третьих, и так далее, в-четвертых, в-пятых — этот голос никогда не боялся, не завидовал, не сравнивал, не корил себя за проступки, никогда не чувствовал себя ничтожным и слабым, и ещё, пожалуй самое главное — этот голос никогда не ошибался…

Это был он…

Мой внутренний голос…

Мой дракон…

Моя мысль…

Мой Артак…

Мой ветер, уносящий меня вдаль и моя луна, которая своим солнечным отблеском освещала землю в непроглядном мраке ночи…


В этот самый момент дверь на улицу распахнулась и какая-то женщина в длинном сером плаще на грузном теле и в цветастом платке, покрывающим её голову, пятясь задом и загораживая собой уличный свет вместе с тёплым, солнечным ветром, протиснулась внутрь. Она что-то ворчала себе под нос, прикрывая за собой входную дверь и пытаясь совладать с вечно заедающим замком.

Какое-то необъяснимое оцепенение тут же навалилось на меня, словно мешок с песком. Навалилось и придавило своей тяжестью к холодному бетону.

Я, как будто попал под гидравлический пресс, словно из меня, как из металла, выдавливали весь лишний кислород, для того чтобы получить новую — чистую и сверкающую, плотную и однородную монету. Больно было даже вдохнуть, что вполне логично объяснялось этой самой тяжестью, но ещё больнее было выдохнуть — а это уже не поддавалось никакой логике.

Словно выжимаемый из моего тела воздух трансформировал меня самое в нечто другое, в нечто совершенно новое — в нечто плотное и сконцентрированное, в нечто однородное, равномерное, размеренное и ритмичное, в нечто ровное и жёсткое, в нечто цельное — сжатое и упорядоченное.

Тогда мне казалось — выпустив из себя весь воздух, моё тело тут же сморщится и скукожится, как спущенный воздушный шар. Поэтому тело и противилось выдыханию всеми своими силами, противилось, как могло. А как оно могло? Только одним способом — включив единственный доступный телу механизм контроля разума — и этот механизм — боль.

Боль, обычно сопровождаемая страхом, сегодня пришла одна, без попутчиков, точно так же, как эта незнакомая женщина с улицы, которая всё ещё стояла ко мне спиной и продолжала возиться с непослушным замком на входной двери…


Хотя, вполне возможно, что именно повреждённая нога, не в силах более сдерживать свою боль внутри себя самой, потихоньку освобождала её на волю, частями выпуская её из себя наружу — нога делилась болью с остальным организмом. Разделяла боль на малые, терпимые части. Ибо сама, одна, являясь всего лишь частью целого организма, она уже не могла терпеть целую и неделимую боль.

И организм поддерживал ногу как мог — взамен отданной ему боли, которую он распределил по всему телу, уменьшив таким образом её концентрацию в каждой отдельно взятой точке, он делился с попавшей в беду конечностью всей своей силой, всей своей мощью, вложив её в поток свежей крови — неспешно, но неотвратимо поступающей к травмированной ноге. И, конечно же, для того чтобы вложить в ногу свою свежую и морозную силу, организму пришлось таки предварительно освободить там для неё место и изъять оттуда часть боли, просто выплеснув её наружу, вынеся её вне, вышвырнув её вон. С этой задачей моё туловище, наученное эволюцией, прекрасно справилось. Исцеляющим бальзамом покрыло оно место разлома кости и разрыва связок, и теперь выглядел совершенно логичным тот факт, что чем сильнее была травма — тем больше лечебного бальзама требовалось и, следовательно — тем шире раздувалась моя нога.

Будучи одной, отделённой от тела — она уже погибла бы, не в силах совладать с травмой, и если бы не ресурсы остального организма, готового её поддержать — ей пришлось бы совсем туго, если не сказать — пришлось бы невыносимо, несносно, запредельно тяжело.

Несмотря на прохладу в подъезде, внезапно меня бросило в пот, и так же внезапно, вдруг, я ощутил, что и само оцепенение, и даже пот, ручьями стекающий по моей спине, были не следствием травмы, а совсем наоборот — они были предвестниками чего-то, они пророчили нечто такое, что должно было произойти, нечто такое, что должно было вот-вот случиться.

И это что-то — не перелом ноги.

Ибо он уже случился.

Это что-то — произойдёт вот-вот. Произойдёт сейчас. В это самое мгновение. В этот самый миг. Произойдёт без задержки и без промедления, ибо время этого чего-то пришло.

Время пришло и стало диктовать пространству и событиям в нём свои необходимости…


Женщина, наконец разобравшись с замком, почему-то продолжала стоять ко мне спиной, словно скрывая своё лицо — можно было подумать, что ещё некоторое время она желает оставаться инкогнито.

Однако, спустя одно лишь мгновение, женщина сначала резким движением сорвала с головы свою цветную, цветастую косынку, и только после этого, немного покачнувшись, словно юла, теряющая свою скорость, резко повернулась на 180 градусов.


Серая и гладкая кожа, черные глаза-пуговки, острый акулий нос и три ряда белоснежных зубов, растянутых в доброжелательной улыбке — передо мной стояла Агафья Тихоновна — самая добрая и знающая из всех известных мне белых акул.

— Я же говорил — помощь в пути, — голос Артака появился, как обычно, ниоткуда и прозвучал в моей голове ангельской музыкой, — а я никогда не вру. И никогда не ошибаюсь, — после небольшой паузы добавил он.

Моё тело медленно сползло по стенке, на которую до этого опиралось, перегруженное счастьем и радостью, а насколько мне известно — это одна из самых тяжелых человеческих нош (если, конечно, относиться к этому серьезно) — оно, судорожно открывая и закрывая рот, только и смогло произнести:

— Агафья Тихоновна… Вы… Артак… И вы… Здравствуйте… Здравствуйте…

Более всего сам себе я напоминал рыбу, выброшенную на сухой берег и конвульсивно, надрывисто, надсадно, беспокойно и нервически алчущую мокрой, живой воды.

— Конечно, а кто же ещё, — голос выпрыгнул из моей головы и материализовался в дракона — совсем небольшого, размером всего лишь в один лестничный пролет.

Он ласково дул на мою ногу, сдувая оставшуюся там боль, а акула уже держала в плавнике шприц, наполненный прозрачной жидкостью.

— Здравствуйте, здравствуйте! — весело произнесла она, одновременно проверяя все ли в порядке с иглой.

— Здравствуй, — тихо произнёс Артак и посмотрел мне прямо в глаза своим пристальным и немигающим взглядом рептилии, развеивая в пространстве остатки моей боли, — здравствуй, конечно же, здравствуй, — его глаза с вертикальным зрачком цвета Солнца проникали внутрь моего тела и щедро одаривали столь необходимой мне сейчас силой.

Кроме силы, взгляд дракона нёс какую-то волшебную, непостижимую человеческим умом, а значит — чудесную, магическую, колдовскую уверенность.

В сладостном и счастливом, но, все-таки, недоумении, в изрядной доле смешанном с восторгом от созерцания столь дорогих мне персонажей я крутил головой не в силах решить на ком остановить свой взгляд и кого обласкать вначале.

Совершенно случайно, зацепившись глазами за часы на своей руке, я отметил, что часы, казалось, ожили, и большая стрелка застыла за мгновение до того как показать двенадцать, а маленькая — почти приклеившись к большой — прыгнула на десятку.

Часы показывали последнее мгновение до десяти часов утра — не минуту, не секунду, а одно лишь мгновение до…

Часы зафиксировали его в пространстве и уже они оба застыли в неподвижности — и часы, с их мгновениями, и пространство — с событиями в нём…


Чувствуя себя совсем сумасшедшим, я перевел взгляд на шприц, который держала в своих плавниках Агафья Тихоновна.

— Метамизол натрия, — сказала она улыбаясь, — всего лишь метамизол натрия! Ну или анальгин — это одно и то же. И он вам поможет. По крайней мере, должен помочь, — добавила она хитро прищурившись и рассмеялась, — хотя и всего лишь на какое-то время, конечно.


Я покорно кивнул головой и перед тем как окончательно потерять сознание, всё-таки успел заметить что зонт, с которым я вышел из дома, лишился своей ручки.

На месте деревянной головы дракона торчала лишь блестящая и сияющая металлом, сверкающая стальным зеркалом алюминиевая рейка.

Дракон вновь ожил.

2

Темнота.

Единственное что было вокруг — темнота.

Хотя, пожалуй, кроме темноты было еще немного тьмы.

Тьмы и невежества.


Дракон опомнился первый:

— Он без сознания, — Агафья Тихоновна услышала драконью мысль внутри своей головы, — именно поэтому тут так темно. Но это не отсутствие света — это отсутствие мысли, а значит, и отсутствие самой жизни. Впрочем, выходит что это также и отсутствие всяческих иллюзий.

— Возможно, — в отличие от дракона она проговорила слово вслух, хотя в этом не было никакой необходимости.

Артак слышал её и так, бестелесно. Без участия органов физического тела. И, конечно же, без всяческих слов.

Акула широко распахнула глаза, надеясь на своё более совершенное, чем у человека зрение, но так и не смогла ничего увидеть. Она осторожно протянула вперед один из грудных плавников, стараясь нащупать что-то вблизи, но, опять-таки, бесполезно. Плавник легко и беспрепятственно уходил вдаль.

Это значило что на расстоянии вытянутого плавника было пусто. Или, скорее всего — была пустота. Пусто и пустота — совсем не одно и тоже. Пусто — это когда ничего нет. Нет даже пустоты, куда можно было бы протянуть плавник.

Пустота же, сама по себе, уже есть наполнение. Пустое место — это место, пустое от всего, пустое даже от пустоты.

И любое пустое место вначале должно быть наполнено этой самой пустотой, то есть наполнено небытием, из которого может родиться привычное нам бытие — может родиться само физическое пространство.

И уже потом, в этой пустоте, в этом только что зародившемся, прозрачном и ничем не заполненном пространстве возникает и всё остальное — видимое глазу и столь привычное и доступное человеку, животному, дереву — их взглядам, их ощущениям.

Доступное не только зрению, но и всем остальным органам чувств.

Много ли их? Чувств? Пять или больше?

Антон Павлович Чехов, в своё время, писал:

— Что значит умирать? Быть может, у человека сто чувств, и со смертью погибают лишь только пять известных нам, а последние девяносто пять остаются живы…


Кто знает…

Самому же человеку — человеку, а не его чувствам — и вовсе не может быть доступно ровным счетом ничего в существующем мире, ибо он сам и есть это всё — всё, что его окружает; всё, что внутри и снаружи; всё, что чувствуют его чувства; всё, что думают его мысли; всё, что осязает его тело, всё, всё, всё…


Может ли быть так, что сам ты совершенно вдруг, внезапно, без предупреждения и без вложенного труда становишься доступным сам себе?

Может ли быть так, что небытие из которого ты себя достал, крепко рванув за волосы, так быстро отступило и предоставило тебе в полное, безраздельное понимание, а значит, и пользование с исключительными правами, тебя же самого?

Может ли быть так, что ты, сотворив себя кем-то, доступным себе самому, осознал эту доступность сразу — без задержек, без проволочек и без временного контроля?

Может ли быть так, что познавая всего лишь часть — часть мира — себя, ведь ты когда-то считал себя всего лишь частью — может ли быть такое, что познавая себя самого ты безрассудно и беззастенчиво делаешь доступным себе и всё остальное?

Ведь на самом деле ты был, есть и будешь доступен себе всегда, но в большей степени эта доступность проявляется в небытие, в запредельном зрению мире, чем здесь — в воплощённой материи.

Чтобы получить эту доступность тут — придётся хорошо потрудиться. Ведь небытие уже ушло, оно отстало от тебя, отлипло, но всё ещё тянется, волочится, тащится, устремляется, жаждет… И эту незримую связь ты продолжаешь ощущать всё это долгое мгновение бытия, называемое жизнью, и именно это мгновение необходимо создавать и обустраивать — для этого ты и тут.

И создавать придётся самому, а не ждать непонятно чего или кого. И создавать необходимо с любовью и радостью…


Следующий важный вопрос, полностью уравновешивающий все предыдущие — осознаёшь ли ты эту необходимость?

Быть в бытие и осознавать это бытие — две одинаковых, равновесных гири. Гиря «быть» уравновешивает гирю «осознавать». А гиря «не быть» равняет стрелки весов с «видеть». Только с таким грузом замирают общемировые весы в срединной точке — в точке коромысла, в точке отсчета — в точке, за которой начинается самая что ни на есть настоящая жизнь.

Только самая настоящая жизнь сравнивает и сверяет, сопоставляет, равняет, уподобляет эти понятия — «быть» и «не быть», она балансирует на грани и одного и второго — она соединяет, сцепляет, связывает. Она сосредотачивает, спаивает всё существующее, делая из него монолит. И там, где есть одно — обязательно есть и другое. И любое зависит от любого.

Жизнь, уже в бытие, но жизнь питающаяся небытием; жизнь, отрицающая как бытие, так и небытие; жизнь зовущая и то и другое; жизнь, отторгающая это зыбкое равновесие; жизнь, привлекающая его; жизнь, впитывающая содержимое его посудин; жизнь, создающая необыкновенные весовые гири; жизнь, выжимающая себя из себя самой.

Жизнь, выбрасывающая свой смысл так далеко, что не всякий глаз поймает этот далёкий свет, не всякое ухо услышит его звонкий гул и не всякий нос учует этот разноцветный запах — запах несущий, запах предупреждающий, запах созидающий.

Только в одном случае и свет, и гул, и запах становятся лично твоими и тебе понятными — если ты сам их создал, если в этот краткий миг бытия, если в это короткое мгновение всеобщего, но доступного тебе лично творения, если только ты успел создать свой собственный смысл, если только ты успел создать сам себя.

И если ты продолжаешь творить себя самое каждый новый, отпущенный тебе момент, продолжаешь несмотря на то, что тебе кажется что ты уже на месте, что ты уже пришёл.

Если ты продолжаешь продвигаться вперёд, и не во времени или в пространстве, ибо они ничего не значат, а в знаниях, в умениях и навыках, в мастерстве и уникальности.

Тогда всё существующее поступит к тебе в услужение, когда ты, словно художник, пишешь свою собственную картину. Когда ты скульптор, безостановочно высекающий свою скульптуру.

Тогда твои новые, приобретённые уже в бытие черты обязательно станут доступными тебе спустя всего лишь какое-то время — станут доступными автоматически, а время это необходимо только на осознание и принятие своих новых качеств, а значит — и принятие нового себя.

И точно так же, как ребёнку необходимо время, чтобы встать на ноги — тебе необходимо точно такое же время на осознание своей мощи, на принятие своей безграничной силы.

Тебе необходима энергия знания и принятия.

Тебе необходима энергия понимания — энергия самого времени…


И только один процесс творения — единый процесс, неразрывный — он доступен тебе всегда!

Он, но не его результат!

Результат просуществует всего лишь миг, тогда как сам процесс сможет питать тебя вечно. И эта вечность будет не человеческая, не ограниченная временными рамками жизни человеческого тела, эта вечность будет вселенская, где по необъятному закону творения и накопления опыта — вечно — значит — вечно, и нет в этом слове никакого намёка на временность, а есть только одно утверждение — вневременности, бессменности, бессрочности — утверждение бесконечности и необозримости.

Зачем тогда тебе глаза? Важны ли они на этом этапе? Так ли уж они необходимы?

Нет!

Один лишь опыт, один процесс, одно искусство!

Безрукое и безглазое, безухое, безносое искусство!

Не сама картина, не сама скульптура — они так и остаются доступными всего лишь твоему взору, твоему такту и твоему восприятию, но процесс их создания — вот что определяет саму вечность.


Да и сам человек, в принципе, не в состоянии обладать ничем, не в состоянии ничего присвоить. Ничего, что бы не являлось им самим!

Таков его дар и его же проклятие — творить и отпускать, отрезая от себя по частям и распространяясь этими частями по всему миру; творить, распыляя себя в пустом пока ещё пространстве и заполняя это пространство своей собственной плотью; творить, заливая отпущенное ему время своими действиями и наполняя своей кровью все существующие пустоты и впадины — как временные, так и пространственные; творить, сглаживая их остро сшитые края и затупляя опасные, колючие вершины…

Ведь затупить торчащий, острый камень на своём пути нельзя ничем другим, кроме как своей плотью, а заполнить ущелья и впадины получится только лишь с помощью собственной крови.

И натыкаясь на острое, ты неизбежно оставляешь на нём куски своего тела — но лишь для того чтобы тут же обрасти новым мясом — ярко-красным, свежим и вкусным, дерзким, сильным, выносливым.

И наполняя своею кровью ущелья и впадины ты растекаешься по всем вершинам, чтобы на одной из них, громче всех тебя зовущей, наконец-то скинуть с себя нелепые одежды, оставив в пришитых карманах все свои надежды и чаяния.

И тогда, освободившись от ненужного тебе более балласта, став нагим и свободным, ты поднимешься ещё выше — поднимешься прямо по воздуху, не по камню — по воздуху, который уже не может тебя ранить, и поднявшись даже выше него, выше воздуха, ты поймешь, что выжить — не самое главное.

Самое главное — сохранить.

И сохранить себя — это одно, а выжить — иногда совсем противоположное.


Так и получается, что «ничего» и «пустота» — это слова-антонимы. Ничего — это ничто, пусто, но пустота — совсем наоборот — это уже что-то, это уже какое-то вмещение внутрь. Это уже начинка.

Пустота олицетворяет собой подготовленное к привычной нам жизни бытие, а пусто — воплощает его изнанку, его обратную сторону — небытие. Впрочем, и то и другое — лишь часть общего процесса. И то и другое — лишь полосы на шкуре зебры, и не имеют они ни начала ни конца.

Бытие. Небытие.

Материя. Антиматерия.

Время. Время вспять.

В окончательной сумме всего со всем всегда будет ноль и в этом нуле будет заключен смысл, который так алчно ищет мыслящий человек.

Смысл, который так бережно хранит философ.


— Бесполезно, — Артак был спокоен, и казалось, чего-то ждал, — бесполезно. Зрение здесь бесполезно. Только чувства. Чувства и действия. Только они здесь что-то значат. Только они способны осветить хоть немного этого пространства и, кто знает, возможно, тогда глазам станет светло и ясно. Или, хотя бы, станет немного яснее чем сейчас. Нам подходит любой вариант.

— Я не могу понять что вокруг, — Агафья Тихоновна говорила прямо в темноту, не зная где находится дракон, — пустота или ничего нет?

— Вы считаете это важным?

— Конечно, я считаю это важным. Ничего нет — это ничего нет, это ничто, абсолютный вакуум, это смерть всего материального. Если хотите — даже не смерть, а противоположность всего материального, ничто — это физика наоборот, это анти физика и удаляющийся цифровой ряд, бегущий в обратном направлении. А пустота — это уже закладка, это уже заполненное и готовое к употреблению ничто, пустота — это поле, на котором может произрастать нечто физическое и осязаемое человеком, нечто привычное для людей и их глаз, — акула вертела головой, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, — понимаете разницу?

— Да, я понимаю, — Артак шумно и мысленно вздохнул, — как раз я и понимаю.

На одно мгновение Агафье Тихоновне показалось что он немного разочарован или даже раздавлен навалившейся на него тьмой.

— Где он сам? Его нет тут, с нами?

— Он без сознания, — дракон повторил свои же слова, — и именно поэтому так темно. А мы с вами всего лишь жильцы в здании, выстроенном его сознанием. Его сознание, его мысли, его собственный мир и есть наш дом. И в нашем доме сейчас выключили свет. Или даже не так, — Артак на мгновение задумался, — не просто выключили свет! В нашем, полностью электрифицированном доме сейчас полностью исчезло само электричество. Исчезло как факт, исчезло как материя, исчезло как физическая величина.

— Но разве мы сами не являемся чётким и недвусмысленным указанием на наличие этого самого сознания? Ведь вы сами, Артак — не что иное как его мысли — и вы есть, вы существуете, не так ли? А раз вы никуда не пропали, то существует и основа этого самого сознания — вы — ведь мысль — это прежде всего способность этого самого сознания выражать себя, мысль — это его способность вывернуть себя наизнанку. А наизнанку можно вывернуть лишь только реальные вещи, не так ли? — Агафья Тихоновна немного помолчала и закончила:

— И я — его речь — точно такая же способность того же самого сознания, но уже в вербальной, и поэтому, иногда в несколько искажённой, по отношению к мыслям, форме. Я правильно всё понимаю? — Агафья Тихоновна говорила размеренно, в полной и непроглядной темноте, и от этого её голос звучал несколько зловеще.

— Правильно, всё правильно, — Артак усмехнулся, — вы всё говорите правильно, но только его физическое тело об этом не знает, — дракон тихонько засмеялся, и вместе со смехом тьма, самым что ни на есть волшебным образом, немного отступила, — нам с вами, в отличие от его тела, нет надобности ни в каком электричестве. Электричество необходимо лишь материи, электричество необходимо лишь телу, которое способно чувствовать боль. Электричество необходимо лишь телу, которое способно умирать, в конце концов.

— И что?

— Мы же с вами есть порождение другого уровня. Вы — порождение культуры, плод буквенной абстракции, созданной многими поколениями человечества, и ваша сила заключена в энергии времени всех этих поколений, а уж это много больше чем энергия времени одного лишь человека, я же… — Артак внезапно замолчал, — я же… Впрочем, неважно… Мы вернемся к этой теме, когда достигнем квантового уровня. Сейчас нам важно одно — ни вам, ни мне недоступно ни ощущение боли человеческого тела, ни ощущение даже его смерти. Ведь ни слова, ни мысли не способны ощущать. Они способны создавать то, что порождает ощущения, понимаете? Мы с вами — порождение и проявление более тонкого уровня — уровня создающих, в уровне более плотном — в уровне создаваемых, то есть в уровне телесных воплощений.

— Поэтому мы остались в темноте?

— Поэтому мы остались. Разве это непонятно? Поэтому мы просто остались. Мы остались там же где и были, мы — есть, а его — нет. Точнее, нет его тела. Темнота лишь показывает нам состояние этого тела, но мы от него не зависим. Ведь, повторюсь, нам с вами нет никакой необходимости в электричестве, питающем материю, а у его тела такая необходимость есть. Мы — даже наоборот — мы даже способны некоторым образом производить это самое электричество, — Артак усмехнулся.

— Хм… — пробормотала про себя Агафья Тихоновна, — хм… Производить то, что питает тело? — она выдержала вопросительную интонацию, хотя по всему было видно, что вопрос гипотетический и в ответе нет никакой необходимости, — чем дальше — тем темнее, — акула глубоко вздохнула, а Артак, тем временем, продолжал:

— В мире, где живут люди, а точнее — в мире, где они предпочитают жить, — дракон думал неторопливо, подбирая слова, — всё еще продолжают существовать объекты, которые выполняют строго определенные действия. Так, например, существует человек, который спит, как и существует собака, бегущая по дороге, или птица, летящая в небе. А в следующем витке мироздания, на следующей его ступеньке, — Артак на мгновение задумался и замолчал, но встряхнул головой, и спустя всего лишь пару мгновений продолжил:

— Даже не так. Не в следующем витке и не на следующей ступеньке. Просто, с ростом понимания сознанием некоторых элементарных вещей, сам мир, освобождаясь от никому ненужной материальной шелухи, начинает открывать своё истинное, своё чистое и честное лицо. И на этом лице нет места ничему что можно было бы назвать именем существительным. Сам объект пропадает. Любой объект просто пропадает. Нет его. И судя по всему — никогда и не было. Остается одно лишь действие. Остаётся лишь глагол без имени существительного, и этот глагол определяет и необходимость наличия самого объекта, производящего действие. Объект становится вторичен, он становится словно порождением действия, понимаете? А в мире людей и предметов вторично само действие, но первичен объект, производящий оное. Ведь на самом деле — голое, ничем не обременённое, и поэтому безупречное и безошибочное действие — основа вещей. И здесь, — Артак оглянулся вокруг, — здесь темно именно потому что нет никаких действий, а предметы не в состоянии осветить ни этот, ни какой-либо другой мир.

— Вы сказали — глагол определяет объект?

— В настоящем, в действительном мире — да. В настоящем мире действие определяет сам предмет и обязывает его выполнить себя самое, а в вымышленном — наоборот — предмет выбирает себе действие и выполняет его. В настоящем мире действие — есть основа, фундамент и, если хотите, только это действие, только эта основа и существует. Всё остальное, включая предметы и тела, кажущиеся важными там и абсолютно неважные здесь — они лишь подтягиваются под необходимость выживания жителя этого мира, подтягиваются под необходимость того, что определённое действие должно быть выполнено, а поступок совершён. И всё это лишь для того, чтобы объект мог считаться живым, хоть и иллюзорно живым, но живым! Среди точно таких же иллюзорно живых и в действительности мёртвых объектов.

— А что тогда тут, в этом настоящем мире, делают объекты?

— Объекты важны, но важны примерно так, как человеческие руки важны в мире людей, — Артак кивнул головой в кромешной темноте, — ведь именно объекты становятся инструментами для выполнения каких-либо действий. Объекты всегда вторичны, действия же постоянно на шаг впереди. И необходимость в лидере, необходимость в первичном и определяет то, что именно из вторичного будет воплощено в физическом, в материально-иллюзорном мире людей. Ну, или другими словами, в том мире, в котором люди предпочитают жить только потому, что они его якобы «видят». Видят своими собственными глазами и «видя» даже не сомневаются в реальности того что им удается разглядеть своим, специально усеченным природой, взором.

— То есть?

— То есть, нет и никогда не было, например, спящего человека — но всегда был и есть его сон, есть его дыхание и сердцебиение. Однако человеческий взгляд способен увидеть лишь спящего человека, но не растянутый во времени процесс. Нет бегущей собаки — но есть её бег, есть перемещение её лап и только, хотя глаза способны различить только движущиеся лапы бегущей собаки и её колышущийся хвост, а человеческий мозг тут же наделяет их правом производить эти действия. И делегируют им ещё одно право — право первопричинности, право быть источником, основанием этого действия — бега. Но, на самом деле — всё с точностью до наоборот. Есть бег, а собака появляется лишь для того чтобы удовлетворить возникшую природную НЕОБХОДИМОСТЬ в этом самом беге, — Артак говорил задумчиво и тихо, — подумайте тогда, реальна ли сама собака? Реальна ли, целостна ли эта совокупность соединенных между собой молекул, которую человеческая речь, полностью полагающаяся на человеческий взгляд, определяет как собаку? Я вам отвечу, — Артак хмыкнул в темноте, — нет, не реальна. Её попросту не существует. Нет никакой собаки. Есть просто бег. И нет никакого человека. Есть просто его сон. Да что там «его». Нет никаких притяжательный местоимений. Если бы мы с вами были людьми, то я мог бы сказать что нет ничего в мире, что можно было бы назвать моим или вашим. Потому что нет никого, кто мог бы что-то иметь. А есть только действие, есть процесс. И есть инструменты, необходимые для его производства и завершения. Без принадлежности к кому бы то ни было.

— И нет птицы в небе? — Агафья Тихоновна, хоть и находилась в кромешной тьме, зажмурилась, представляя новую для неё реальность. Ей было так удобнее фантазировать. Представлять.

— Нет, конечно, нет. Но есть полёт. Он более важен. А если быть точным — то только он и важен.

— И мы сейчас именно там где нет того, кто потерял сознание?

— Да, совершенно верно.

— А что же есть?

— Мы есть. Мысли и разговор. Рассуждения. Процесс. Ведь мы с вами не объекты, намертво привязанные к чьему-то телу, мы с вами и есть этот самый процесс, ради которого это тело, — Артак неопределенно кивнул головой, словно указывая направление, — это тело и было воплощено в видимой иллюзии. И есть природная НЕОБХОДИМОСТЬ в этих процессах — необходимость, которая удовлетворяется, используя его, — дракон ещё раз обвёл глазами пространство, — используя его тело как инструмент, а нас с вами — как необходимые процессы, которые и определили возникновение этого самого тела. И где-то здесь, наверное, должно быть и его потерянное сознание. Где-то рядом с нами. Потому как сознание — это прежде всего процесс и он может, даже должен существовать где-нибудь отдельно от тела или тел, как бы человеческий мозг не старался их соединить в единую суть. И если оно, сознание, потеряно — его можно и нужно отыскать. Его можно даже пощупать руками, если вдруг появится такое желание.

— Я поняла. Где-то есть потерянное сознание, но нигде нет ни мыслящего, ни говорящего, ни осознающего. Нет никого, кто осознавал бы, что сознание потерялось, что его необходимо найти…

— Вы совершенно правы, в осознающем просто нет никакой необходимости. А вот необходимость осознавать есть — и она существует в полном объёме, — дракон кивнул головой, и хоть Агафья Тихоновна не смогла этого заметить в полной темноте, но она в полной мере прочувствовала драконий кивок.

Кивок был, и он был понят и принят, а вот кивающего не было — его скрывала темнота. Куда ни посмотри — того, кто кивнул нигде не было. И, возможно, не только не было нигде в пространстве, но и не было никогда во времени.

— А кроме нас тут есть кто-то ещё? Ну или хотя бы что-то?

— Есть.

— Что же это?

— Дыхание.

— И где оно?

— Отсюда и не видно, — Артак тихонько подул на Агафью Тихоновну, а точнее, выдохнул в ту сторону, откуда раздавался её голос, — отсюда не видно, но оно есть. Чувствуете?

— Да, чувствую.

— Дыхание питает не только человеческий мир — мир физических, материальных тел и объектов, но и подпитывает мир этот, — дракон оглянулся вокруг, и выдыхаемым воздухом обозначил свое местоположение, — мир действий. Мир действий и поступков. Потому что дыхание — это тоже процесс. Причем процесс, совершенно независимый от его участника. И неподвластный его воле, ибо дыхание, как я уже сказал — проявление следующего витка понимания, дыхание — это лестница, ведущая в небо.

— А если дыхание пропадет? Уйдет, устанет, испарится?

— Физическое тело погибнет.

— А мы? Что будет с нами? Мы останемся?

— Конечно, останемся. Для нас ничего не изменится, ибо с телом физическим мы связаны очень и очень слабо. Точнее — это оно связано с нами, это мы питаем его — мы даже даём ему необходимое для его существования электричество, но нам самим нет никакой насущной надобности в этом теле, кроме как… — Артак запнулся.

— Но если тело пропадёт, то пропадут и слова, которые оно может высказать, а значит — пропаду и я!

— Нет, нет, — Артак запротестовал, — вы не пропадёте. К тому времени, как тело обратится в прах, у вас может появиться новое воплощение. Так что особо переживать не стоит.

— Новое воплощение? Но какое? — акула была явно заинтересована сказанным и её чёрный лакированный глаз поблескивал любопытством.

— Мало ли какое, — загадочно ответил дракон, — да хоть чистый лист бумаги. Много ли нужно словам, чтобы существовать?

— Ах, — вскрикнула Агафья Тихоновна, — а ведь верно… А вы?

— Я тоже не пропаду. Мысли — как состриженные и отделённые от тела волосы. Например, решил человек подстричься. Волосы упадут на пол и продолжат своё существование отдельно, тогда как голова этого человека, наполненная мыслями свежими и не очень, мыслями вечными и проходящими, своими и чужими — голова останется на своём месте и, кто знает, возможно, потом отрастит новые волосы. А, может быть, и не отрастит.

— И от чего это зависит?

— От её готовности жить без волос.

— А если упадёт голова? — не без иронии спросила Агафья Тихоновна.

— Тогда вы поможете мне найти новый дом, — быстро ответил дракон.

— Я? — удивленно воскликнула акула.

— Именно вы, — подтвердил дракон.

— Но как?

— К тому времени вы уже будете существовать на простом листе бумаги, — напомнил он многозначительно, — а я поселюсь где-то рядом и всегда буду витать вокруг этого исписанного словами и смыслом листа.

— Я понимаю, — акула кивнула, и опять материализовался именно кивок — этот самый что ни на есть реальный житель столь необыкновенного, и пока ещё непонятного акуле мира, — я понимаю.


На некоторое время воцарилось мысленное и словесное молчание. Оно было необходимо для того чтобы Понимание — ещё один невидимый житель этого необыкновенного мира, смогло родиться на свет.

Молчание было, но не было тех, кто молчит.

Не дракон молчал и не акула, а само Молчание выражало себя через дракона.

Само Молчание выражало себя и через акулу.

Существовал лишь процесс, растянутый над множеством объектов, а вот самих молчавших не было нигде, хоть глаз выколи…


Тут вообще не было ничего такого, что не являлось бы действием или поступком. Это был мир глаголов. Мир без имен существительных. И скорее всего, без прилагательных, ибо прилагательные способны только прилагаться к чему-то или к кому-то, то есть прилагаться к имени существительному. Или к местоимению. Прилагательные и должны прилагаться, как ясно видно из названия. Именно прилагаться к чему-то предметному. А здесь прилагаться было не к чему. Были только действия и всё.


— Что же нам делать? — Агафья Тихоновна беспомощно развела плавники в сторону.

— Наблюдать. Пока мы существуем, и более того, пока мы есть, пусть даже в этой кромешной темноте — можете считать, что он в безопасности.

— Как же это?

— Если темнота исчезнет сама собой, — Артак глубоко вдохнул, — это может означать только одно — его физическое тело ушло, и эти тёмные, телесные, материальные границы, загораживающие нам с вами весь существующий свет и невидимую сейчас даль, рухнули.

— А если темнота исчезнет, но не сама собой? — Агафья Тихоновна явно что-то задумала, однако не торопилась поделиться своими мыслями с драконом.

— Что вы имеете в виду? — Артак наморщил лоб, пытаясь предугадать её мысли.

— Ну если темнота исчезнет не сама собой, а с чьей-то помощью?

— Я думаю что в этом случае мы с вами покинем мир действий и вернёмся в более привычную людям вселенную — в мир предметов — в мир, где предметы пытаются главенствовать над поступками. И, конечно же, — Артак немного подумал, — конечно же, сознание вернётся к своему хозяину. Однако, оно вернется вместе с болью и непониманием, которые всегда сопровождают тела на их предметном, физическом уровне.

— Вы предлагаете…

— Я предлагаю просто наблюдать. И что бы ни произошло — именно это действие будет верным и правильным.

— А я предлагаю нечто иное.

— Что же? — в мыслях Артака звучала заинтересованность.

— Я предлагаю действовать! И раз мы в мире действий, то давайте этим воспользуемся! Давайте разведём огонь. Я, например, смогла бы достать дрова и спички. И мы вместе смогли бы развести большой и яркий костёр. Ведь это действие вполне в наших силах… Возможно, это поможет… Костёр смог бы дать свет, столь необходимый ему чтобы проснуться.

Дракон, одновременно удивлённо, и с изрядной долей восхищения повернулся к Агафье Тихоновне и прошептал уже не мысленно, но вслух:

— В наших. Вполне. Конечно, поможет. Действительно, как я сам не подумал… Да если и просто наблюдать… При свете-то виднее…

— Ну конечно! При свете от костра мы наконец-то сможем увидеть всё то, что нас окружает.

— Вы правы, — только и произнес дракон, — но ведь самого костра здесь не будет. Будет лишь горение. Процесс. Будет лишь действие, дающее нам свет и тепло.

— Ах не все ли равно, ­– возразила акула, одновременно кивнув головой, — будет костёр или нет, лишь бы был свет, который он даёт.

— Вы правы. Если возникла необходимость в свете, то костёр — лишь инструмент, которым эта необходимость пользуется, да и мы с вами — тоже. Всегда надо учитывать то, в какой из реальностей ты находишься, — Артак усмехнулся, — и если необходимость возникла, то не нам с вами с нею спорить. Тем более, что нас-то тут и нет. Здесь существуют только лишь наши действия и поступки.


Агафья Тихоновна, не мешкая более ни мгновения, как всегда, используя свою способность доставать всё что угодно прямиком из ниоткуда, начала с того что достала из-за спины мощный электрический фонарь. Она крепко держала его в плавниках и направленным лучом освещала пространство вокруг себя. Судя по всему, акула искала место для костра. Правда, было непонятно — могло ли быть в этом мире какое-либо место, ведь само место — это предмет, а даже если не предмет, то уж никак и не действие.

В какой-то момент луч фонаря выхватил из темноты драконью голову, повернутую в направлении светового луча.

Артак с интересом наблюдал за действиями Агафьи Тихоновны, однако не вмешивался и сохранял полное молчание. Не только словесное, но и мысленное. А его морда время от времени принимала насмешливое, но совсем не злое выражение. Да, да, выражение морды было, и оно было ироничным, может быть даже немного ехидным, а вот самого выражающего — того, кто выражал эту насмешку и иронию — нет. Не было его, да и не могло быть. Никак не могло. Такова была физика данного мира.

— Смотрите, — акула поднесла к глазам какой-то осколок, валяющийся в ногах, и случайно попавший в луч фонаря, — смотрите, — она протянула его дракону, — зеркало.

— Да, зеркало, — дракон внимательно рассмотрел осколок и вдруг улыбнулся, как-то широко и по-доброму, — а вы знаете, — он замешкался, словно споткнулся о какую-то мысль, — знаете, это ведь очень хорошо.

— Хорошо, что зеркало?

— Хорошо, что есть хоть что-то.

— ???

— Если бы не было совсем ничего, боюсь, это бы означало, что мы его потеряли.

— Да? Тогда, конечно, хорошо! Хорошо, что есть хотя бы зеркало, — Агафья Тихоновна шумно и с облегчением вздохнула, однако, так до конца и не осознав сказанное.

— Зеркала нет, — Артак задумчиво всматривался в остроугольный кусок покрашенного стекла, от которого отскакивал электрический свет фонаря, — но есть его способность отражать. И знаете, этого вполне достаточно.

— Ах, да, я и забыла, — акула повторила про себя, как хорошо заученный урок, — зеркало существует только в наших умах, привыкших к объектам. Здесь же существует только его способность — и эта способность — отражать свет, — она повторила, словно заучивая и покрутила в плавнике ещё один зеркальный кусок. Таких кусков и кусочков здесь было разбросано огромное количество. — Но откуда здесь эти осколки?

— Это может означать только одно, — Артак отстраненно рассматривал битое стекло, — только одно. Одно и ничего кроме этого.

— Что же?

— Кроме нас с вами где-то здесь должно существовать и его потерянное сознание, не так ли?

— Да, ­– Агафья Тихоновна все ещё не понимала куда клонит дракон, — но сознание, как объект, здесь существовать не может, не так ли?

— Как объект — нет, но шутка в том, что все эти действия и процессы, которые вполне и с комфортом могут здесь разместиться, — Артак обвел взглядом темное пространство, — должны существовать именно где-то, понимаете? И сознание, как ничто другое, идеально подходит на роль большого и доброго дома для всех этих процессов. Дома для всех этих процессов и действий, которые реально существуют здесь, — он немного помолчал и неуверенно добавил:

— Здесь, в сознании. И похоже на то, что мы нашли это здесь. Похоже на то, что мы нашли его сознание. Правда немного разбитым, — Артак запнулся.

— То есть…

— То есть, его сознание и этот дом, выстроенный из зеркальных, а сейчас — разрушенных стен — суть одно и то же.

— Зеркало? — Агафья Тихоновна запнулась на полуслове и вдруг с удивленным вскриком прикрыла пасть передними плавниками, — я поняла! Я поняла! Дом с зеркальными стенами!

Дракон усмехнулся и немного грустно продолжил:

— Я думаю, именно так оно и есть. И этот мир, являющийся всего лишь нашим домом, и человеческое сознание, и эти разбитые зеркальные стены — всё одно и тоже. Это дом для мыслей и слов. И сейчас этот дом, в котором мы с вами и живем, внезапно, и по независящим от нас причинам, был некоторым образом разрушен, — Артак продолжал крутить в лапах зеркальный осколок, — а если дом разрушен, то от дома остаются развалины, не так ли? А что здесь? Здесь осколки зеркала. Насколько я могу понять никаких других развалин тут нет. Значит, именно эти осколки и были нашим общим домом.

— Дом-то разрушен, — задумчиво проговорила Агафья Тихоновна, — но мир-то остался.

Артак посмотрел на неё многозначительно.

— Остался, — кивок не замедлил себя ждать, — остался, — повторил он и усмехнулся, — и это лишний раз доказывает некоторую несущественность одного дома на застроенной улице. Или даже в застроенном домами городе. Или на планете. Мир продолжает существовать в любом случае.

— А осколки зеркала?

— Не беспокойтесь о них, — дракон помедлил всего лишь одно мгновение, — как видите, они никуда не делись, и каждый проходящий мимо и имеющий глаза может заглянуть в любой приглянувшийся ему осколок, и кто знает, возможно, внимательно смотрящий сможет разглядеть там что-либо интересное…

— Вы думаете…

— Я думаю, что даже в случае физической, телесной смерти человека, эти зеркальные осколки растворятся в общей картине существующего мира. Они впадут в общее мироздание так, словно река впадает в море. И, соответственно, они немного изменят это море, немного изменят это общее, реально существующее. Если, конечно, к тому времени будет чему впадать и будет чему растворяться… Ведь многие люди так и живут даже не имея этого зеркального дома! И несмотря на это, они иногда чувствуют себя счастливыми… Но живут ли они? Вот в чём вопрос?

— Да, да, — акула о чём-то сосредоточено думала, — я понимаю. А все процессы, происходящие тут лишь наполняли этот дом жизнью, так?

— Похоже на то, — согласился Артак, — но не все процессы можно назвать этим громким словом, которое так любят повторять люди. Я имею в виду слово «жизнь».

— Но ведь мы с вами остались!

— Да, но это совсем не меняет сути. Мы никуда и не можем деться. Не забывайте, что мы с вами отнюдь не бесплатное приложение к любому жилищу, сродни выдуманного и прикрепленного к дому кобольда или домового, мы с вами — самостоятельная и очень мощная сила — сила творящая, созидающая, формирующая. И вовсе не человек пользуется нами, а наоборот — это мы управляем человеком, мы и создаём его. И если управление — наше с вами дело, то это, — дракон повертел в лапах зеркальный осколок, — то это и наш дом, а значит — нам тут и убираться. Ведь в любом доме всегда должно быть чисто, не так ли? — Артак засмеялся, — и кроме того — и мысли, и слова, точно так же, как и бесконечно отражающие зеркала — всё это может уже быть или только ещё стать родным и близким, вожделенным и долгожданным, желаемым домом для человеческого сознания. И это значит что у нас с вами всего несколько вариантов — мы должны прибраться или в уже давным-давно существующем — в нашем собственном, общем доме, или восстановить дом разрушенный, понимаете? Или ещё один, последний вариант, не сильно благоприятный для него, — Артак посмотрел куда-то вверх, неопределённо, — мы с вами должны найти себе новый дом, ну или стать домом для кого-то ещё, — дракон мелко и безостановочно закивал головой, как будто сам Кивок — абориген этого мира — задержался в гостях и не торопился уходить, — или блуждать в темноте, пока наш новый дом сам не отыщет нас, что, конечно же, тоже является одним из возможных вариантов.

— Но ведь это зеркало разбито, а не потеряно! — акула повысила голос, — разбито — значит уничтожено, не так ли? Наш дом разрушен, да, согласна. Разрушен, но не потерян. И значит, наш дом можно восстановить, пусть даже если из мельчайших осколков. А его, — Агафья Тихоновна показала плавником куда-то вверх, показала неопределённо, словно кружась в танце разговора, — его сознание всего лишь потеряно, не так ли? Потеряно, но цело? А если так, то его можно найти с помощью самого простого луча света, созданием которого мы с вами сейчас и озабочены. Но если с его помощью мы находим лишь мелкие осколки зеркала… — Агафья Тихоновна помолчала всего лишь одно мгновение, — это значит что зеркало было не только потеряно — оно было разбито… Но тогда… Тогда он стал бы безумен, ведь так? Осколочное сознание… — акула говорила невпопад, — и у каждого осколка свой собственный луч. И каждый луч светит в своём собственном направлении. Получается что некогда цельное сознание раздробилось на миллионы частей. Продолжает ли оно в таком случае существовать? Может ли оно принести своему хозяину что-то полезное? Или, кроме безумства, нам ничего более ждать не приходится?

— Безумен? Вы думаете, он стал безумен? — дракон рассмеялся, — нет, нет, что вы. Безумие — то самое безумие, которое вы имеете в виду — одно из редких, можно сказать — редчайших проявлений человеческой многогранности. Такое безумие — точно такой же инструмент эволюции, как и любая другая мутация — мутация физиологическая, телесная. По сути своей, как общепринятое безумие, так и общепринятая нормальность — это одно и тоже, это плоды одного дерева, и даже плоды всего лишь одной его ветки — ведь и там и там сознание присутствует в полном объеме. Запомните это, — дракон поднял лапу, — в полном объеме! Ведь вы же не будете отрицать, что здесь, в этом месте, сознание, хоть и разбито, но сохранено? И что при большом желании мы смогли бы восстановить зеркальные стены нашего общего дома и продолжить бесконечно отражаться от них? Или смогли бы мы, например, создать единое и цельное зеркальное полотно из тех самых осколков что разбросаны перед нами? — Артак вдруг запнулся, внимательно посмотрел на Агафью Тихоновну и повторил:

— И продолжить бесконечно отражаться от стен нашего общего дома.

Он замолчал, и в этом молчании было больше смысла чем во всех валяющихся то тут то там разбитых зеркальных стенах.

— Нет, — вдруг произнёс дракон, — нет и ещё раз нет, — он протянул лапу к акуле и мощно схватил её за плавник, — знаете что я вам скажу? — Артак не стал ждать ответа и продолжил:

— Я вам скажу что разбитое зеркало — это прежде всего свобода. Это освобождение, которое рано или поздно должно было произойти. Это разрушение иллюзий тысячи взаимных отражений, это потеря не дома — это потеря искажений, которые несут эти разноугольные отражения. Это потеря старой, тесной будки с маленькими подслеповатыми окнами в мир. Это обретение новой и современной крыши над головой — безначальной и бесконечной — как сам мир, в котором мы оказались. Это постоянная и ничем не ограниченная защита. Это — благо.

— Разрушение нашего дома — благо?

— Конечно, — Артак был в самом что ни на есть замечательном расположении духа, — разрушение зеркальных и отражающих друг друга стен — самое высшее благо. Это начало познавания и обретения бесконечности.

— Вы хотите сказать что он умер?

— Я хочу сказать что он освободился, — поправил Агафью Тихоновну Артак, — освободился, понимаете? Да, вы правы, некоторые люди получают столь долгожданное освобождение только с физической смертью своего тела — это то несчастное большинство, которому предстоит ещё очень долгий путь; а количественно незначительное — то думающее меньшинство, и более того, только некоторые из них — получают свободу при жизни, и тогда у них нет иного пути, кроме как отражать падающий на них отовсюду свет — и отражать его в бесконечность. И нет у них другого предназначения, кроме как светить другим, кроме как…

— Отражать свет в бесконечность? — даже в полной темноте было видно как Агафья Тихоновна широко открыла глаза.

— Да, да, да! И значит, наша задача — собрать все до единого осколки, но не для постройки новых старых стен, а для строительства ровного, гладкого и, следовательно — правдивого и всего лишь ОДНОГО зеркала, которое отныне и будет нашим домом. Отныне — мы с вами странники этой зеркальной поверхности, странники, чьей крышей является одно лишь небо, а стенами — весь мир.

— А сможет ли эта поверхность укрыть нас от непогоды так, как это делали бывшие стены? — Агафья Тихоновна кивнула на зеркальные осколки.

— Нет, — Артак крикнул так громко, что зеркало в его лапе завибрировало, сначала тонко, потом гуще, нарастая, — непогода отныне — наша стихия, и более того — она — наша единственная стихия. И нет нам никакой нужды от неё укрываться, ибо она — и есть мы, она — есть наша суть. Бунтарство ради порядка… Укрыться от себя? Стоит ли? Нужно ли?

— Мы слились с вечным?

— Мы создали его.

— А то, что было до нас? До нашего созидания?

— И это были мы.

— Единое сознание?

— Тоже мы.

— Единое?

— Одно-единственное, цельное и нерушимое.

— И это не сумасшествие?

— Выражение единого сознания и его трактовка, его интерпретация — одним словом, человек — конечно, может считаться безумным, по безоговорочному праву большинства, ибо это право незыблемо в человеческом обществе, но только у этого самого большинства. У большинства, которое само определило себя нормальным, понимаете? Ведь, когда дело касается человека, ещё никто не смог определить это понятие — понятие нормы. Никто не смог определить и никто никогда не сможет его определить. Потому как нет его, нет этого понятия, да и быть не может. Для того чтобы определить внутреннее надо быть глубоко снаружи. Для того чтобы увидеть правду — необходимо стать вне её, необходимо покинуть её — следовательно, необходимо стать ложью. И поэтому так необходимо в любом из существующих миров наличие и того и другого, ибо одно бессмысленно без своей противоположности, бессмысленно и даже противно. Вся природная правда теряет свой высший смысл в отсутствии лжи, — Артак мягко отпустил акулий плавник, — так что абсолютно всё, что существует в природе — нормально. Всё что существует — норма. И только человеческое общество считает что норма — это качества, присущие большинству его членов. Однако, это не норма. Это голосование. И при таком голосовании все остальные качества, могущие быть полезными, и более того — полезными этому самому обществу, считаются отличными от нормы, то есть ненормальными. И всё. Точка. В любом обществе принято так считать, и принято так считать, к слову будет сказано, этим самым большинством, — дракон ещё раз заливисто рассмеялся, — и знаете что я вам скажу по этому поводу? — не дожидаясь ответа, он быстро продолжил:

— Бойтесь большинства, как огня. Даже более того — как только вы отнесете себя к большинству, к любому большинству — знайте — с вами уже что-то не так. Большинство, как бы оно ни выглядело изнутри этого самого большинства, или снаружи него — всегда ошибается. Но ошибаясь, оно, к моему большому сожалению, продолжает диктовать правила этой игры, называемой жизнью, и к моему большому счастью — диктует лишь в той её части, где игра — всего лишь игра. Большинство диктует всем — и себе, и незаметному в его тени меньшинству. Большинство диктует правила, которые каждый может принять, опутав себя ими как лианами, ограничивающими свои собственные действия; или отказаться принимать, легко разорвав этим своим отказом стягивающие их движения веревки. И отказавшись, стать, хоть на самую малость, но более свободными. Кстати, впоследствии, только эти отказники смогут назвать игру жизнью — полной и всеохватывающей. Ибо лианы уже не сковывают рук играющих, но всё-таки продолжают висеть на их руках, как вожжи, — Артак замолк на мгновение, — а вожжи, как известно, даны кучеру для того чтобы лошадь избрала нужное ему направление. И общественная лошадь послушно семенит по избранной кучером дороге, иногда переходя на аллюр или галоп, опять-таки, по желанию возницы. И направление самой дороги, как и правила дорожного движения — а значит, и правила самой жизни определяет и устанавливает тот, кто распутался; тот, кто свободен от марионеточного мышления; тот, кто может танцевать не боясь падения; тот, кто продолжает держать веревки, спутывающие пляшущих в своём беге лошадей уже в своих руках, и более того — диктующих им эту пляску. И эти люди как раз и есть то меньшинство, которое отказалось принимать правила игры, общие для всех, отказалось принимать и поддерживать мысли и действия большинства.

— А если выкинуть веревки? — акула невольно подалась чуточку вперед, словно хотела услышать ответ дракона хоть немного, но раньше.

— Если выкинуть веревки… — глаза Артака блеснули жёлтым… — Тот кто выкинул верёвки из своих рук может по праву считаться меньшинством из меньшинства, — он захохотал, — ибо и в меньшинстве всегда будет своё большинство, и по сравнению с меньшинством меньшинства оно тоже будет ошибаться. И полностью отказаться от управления, полученного хоть и по праву, пустить повозку по воле ветра могут совсем немногие.

— Но почему большинство всегда ошибается? — акула внимательно слушала, и чувствовалось что эта тема ей интересна.

— Потому что природа не заинтересована в мыслящем большинстве, — серьёзно ответил дракон, — потому что природе необходимы исполнители её необходимостей, а никак не их инициаторы. И именно поэтому любое большинство всегда будет использоваться самим обществом для наиболее неквалифицированной работы — несложной умственно, но сложной физически. Природе нет НЕОБХОДИМОСТИ в более чем паре-тройке одарённых людей на сотню-две. Если же речь заходит о гениях, то можно говорить и об одном на миллион, а то и на миллионы, — Артак откашлялся и закончил:

— А если у природы нет такой необходимости, то соответственно, она и не будет реализована тем самым сознанием, о котором мы говорили — сознанием цельным и неделимым, сознанием всеобщем. Ибо реализовываются только необходимости, но никак не желания, кому бы они ни принадлежали.

— Но кто определяет эти самые необходимости? — Агафья Тихоновна вся превратилась во слух, — тот, кто держит верёвки в своих руках?

— Нет, — дракон невесело усмехнулся, — тот, кто держит верёвки лишь руководит. А тот кто нашёл в себе мужество их бросить — тот и определяет действия тех, кто руководит. Потому что имеющий столь поразительное мужество сам превращается в природу, и следовательно — сам определяет эти природные необходимости, которые неизменно реализуются через держащих, а уж потом — через скованных.

— Но кто же это?

— Кто? — Артак громко рассмеялся, — я не знаю кто. Но одно я точно знаю — каждый ДУМАЮЩИЙ участвует в процессе.

— Каждый?

— Без исключения.

— Вы говорите серьёзно? — Агафья Тихоновна внимательно смотрела прямо в глаза Артака, которые вновь осветились жёлтым солнечным светом.

— Как никогда серьезно. Но сейчас это не главное, к этому вопросу мы с вами вернемся в своё время. Сейчас речь не об этом.

— Да, да, — словно опомнившись от сна, акула встрепенулась, — сейчас есть вещи и поважнее. Итак, насколько я поняла, мы нашли разбитое человеческое сознание, так ведь? Разбитое, но не потерянное, да?

— Всё так, всё так, — Артак продолжал мелко и часто кивать головой, держа в лапах зеркальный осколок, — всё так, хотя может быть и совсем наоборот. Разрушенный, а не потерянный дом, как и разрушенное сознание, может говорить нам лишь о глубине возникшего вопроса, но отнюдь не о невозможности его решения, — дракон подобрал ещё один осколок и попытался совместить их, держа в передних лапах, и вдруг улыбнулся так чисто и искренне, что от одной его улыбки вокруг стало светлее, а мысли прояснились сами собой, — милая Агафья Тихоновна, ну конечно же, сознание не только разбито! Оно совершенно однозначно потеряно! Совершенно однозначно! Потеряно! — дракон громко и весело рассмеялся, — Потеряно! Потеряно! Никаких сомнений более!

— Но почему?

— Ответ, как всегда, кроется в самом вопросе! — Артак пришёл в замечательное расположение духа, — ведь вы только что сами сказали что мы его нашли, правильно?

— Да! Нашли! И что?

— А то что найти можно только что-то утерянное, ну или брошенное, что в данном случае одно и тоже, — Артак опять улыбнулся, — вы знаете, мне кажется, я наконец-то понял.

— Что поняли?

— В этом мире нет предметов, но есть действия. Однако и сами предметы тут все-таки сохраняют свою сущность, сохраняют энергию материи, из которой они состоят, просто в этом мире они становятся невидимы точно так же, как, например, в материальном, в человеческом мире мы с вами не в состоянии увидеть эти самые действия или процессы. Там мы способны разглядеть только их следствия — предметы. Но и действия, и процессы, и предметы физического мира — все они сохраняют свою сущность в любом из миров, однако видимы и осязаемы, ощущаемы они становятся только в своих родных пространствах. Ну, например, мы видим лопату и можем копать, но само «копание», которое можно было бы каким-либо образом зафиксировать в едином моменте, да хоть на фотографии — в человеческом мире предметов и вещей отсутствует. А если быть точнее, то оно есть, но просто-напросто растянуто во времени и мы не можем взять его, зафиксировать, вырвать из бытия, не можем положить в карман. А лопату, как предмет — вполне себе можем. Пока понятно?

— Да, да, — Агафья Тихоновна сосредоточено кивнула, — понятно, продолжайте.

— Здесь же всё с точностью до наоборот. Процессы — вот они, бери и пользуйся, хочешь — в карман клади, хочешь — в кладовку спрячь, тогда как зафиксировать и положить в карман какой-либо предмет не удастся. Не потому что их здесь нет, а потому что они тут невидимы, и возможно, растянуты, если не во времени, то в чём-то другом, и поэтому не подлежат никакой мгновенной фиксации. Понятно?

Агафья Тихоновна недоверчиво усмехнулась и взяв осколок зеркала молча положила его в карман пальто.

— Ну как же нет, когда вот он — предмет. И вот он уже в моем кармане, — акула мерзко захихикала, чувствуя свое превосходство, но быстро осеклась, глядя на серьёзное выражение морды Артака.

— Ах, почему так часто слова опережают мысли? — воскликнул дракон, потом глубоко, но не тяжело вздохнул и продолжил:

— Этот предмет виден вам, ибо вы сами по себе представитель совершенно другого мира. Вы можете его видеть точно так же, как видите меня или себя, понимаете? Однако, вас здесь нет, по крайней мере для жителей этого мира мы невидимы и бестелесны. Вы, с их точки зрения — лишь невидимое действие, как, например, с вашей точки зрения невидим в застывшем мгновении сам процесс копания. А видимы для них, и более того — мгновенны и подлежат фиксации лишь наши действия и наши поступки. Нас же самих здесь нет. И точно так же, живущие тут аборигены неразличимы для наших органов восприятия. Вполне возможно, что этот мир и сейчас полон различных событий, однако мы с вами, как и раньше, в состоянии увидеть глазами только сами предметы, которые вызывают эти события, ну или наоборот — предметы, которые являются следствием этих событий, понимаете? Ну а сами по себе — физические, материальные предметы, к которым все так привыкли в мире людей, для местных жителей они невидимы! Как невидимы для них и мы с вами.

— Так здесь есть кто-то ещё? — акула быстро осмотрелась, держа в плавнике фонарь, и совершенно внезапно, вдруг поняв то, что ей втолковывал дракон, опустила плавник. На её морде было выражение изумления и восторга, — я поняла! Здесь нет, да и быть не может никого, кого бы мы могли увидеть, но тем не менее этот мир, как и любой другой, полон жизни, которую наши органы чувств просто-напросто не способны заметить и зафиксировать! Эти состояния, действия, поступки и движения, которые мы с вами просто-напросто не расцениваем как проявление жизни, а расцениваем как её следствие, так?

— Ну наконец-то! — Артак кивнул и замолчал.

— И что же нам делать?

— Для того, чтобы вернуть сознание его хозяину, если он его просто потерял, нам с вами было бы вполне достаточно найти его в этой кромешной тьме, что мы уже сделали. И для этого вполне сгодился ваш фонарь, — Артак глубоко вздохнул, — но ситуация серьёзнее. Сознание не только потеряно, но и разбито. Это может говорить о многом. И в большинстве своём — о неприятном. Впрочем, в меньшинстве своём — об очень даже приятном, — Артак засмеялся высоко поднимая голову и освещая жёлтым небосвод этого удивительного мира.

— Например? — быстро отреагировала Агафья Тихоновна.

— Мы не знаем как выглядело сознание ДО того как оно было потеряно. Если оно было целым — одно, а что если оно было разбитым изначально? — Артак немного повысил голос, — что, если собрать сознание в единый цельный кусок и есть задача этой игры, которые люди называют человеческой жизнью? Что, если только сам человек в состоянии собрать из осколков целое? Что, если каждому при рождении даны лишь осколки целого зеркала, но именно те осколки, из которых можно, и даже жизненно необходимо сложить это серебряное полотно в полном его размере и в полной же его красе? В ровной и неискажённой красе? Что, если у каждого новорождённого внутри есть все необходимые осколки от этого зеркала, и только собрав, соединив их воедино станет возможен переход ребёнка в человека, и уже человека — далее, на новый уровень? Что, если целое и цельное зеркало всеобщего сознания было разбито изначально, возможно даже специально — разбито и разъединено непосредственно перед рождением тела? Что, если каждое тело и есть отдельно взятый осколок, и лишь осознание цельности бытия, осознание цельности всего живого на земле способно соединить разъединенное? Что, если собрать эту головоломку, познать отражённую сознанием картину целого и есть та единственная цель и тот одинокий смысл человеческой жизни? Что, если так? — Артак понизил голос до шёпота, — тогда мы не то что не должны, мы просто не имеем права вмешиваться в этот процесс. Тогда, если мы хотим действительно помочь — мы с вами должны лишь найти потерянные осколки, найти и вернуть их хозяину, что мы уже и сделали. И всё… Лишь одно мы можем знать точно…

— Что же? — встрепенулась Агафья Тихоновна.

— Мы знаем что собрать можно лишь разрушенное. А это значит, что когда-то из этого зеркала был выстроен дом.

— Когда?

— Это неважно. В этой человеческой жизни или в прошлой, человеческой ли — неизвестно, — Артак задумчиво перебирал осколки, — но дом-то был, одно это точно…

— Но как мы это узнаем?

— А никак, — Артак неопределённо махнул головой, — никак не узнаем.

— Никак?

Артак молча покачал головой из стороны в сторону.


Отрицание — этот местный житель, этот абориген, тут же обрёл своё телесное воплощение. Не было отрицающего, не было никого, кто смог бы сказать «нет», но само отрицание было, оно уже обрело материальную телесность и осязаемость.

Удивительный, удивительный мир поступков и действий!


Дракон, тем временем, продолжал:

— Одно лишь тело способно ощущать. Самое обыкновенное физическое тело способно изведывать свой мир, подбираясь, тем самым, к миру следующему. И в этом его уникальная, ничем не заменимая роль — вести своего обладателя к знаниям и к ответам. И на ваш вопрос тоже, — дракон рассмеялся, — так что мы с вами никак не узнаем, мы можем лишь предполагать умозрительно, мы можем лишь догадываться, понимаете? И только человеческое тело, состоящее из привычных и видимых людям атомов и молекул, одно лишь тело, облепленное способностями чувствовать, точно так же, как бетонный пирс испещрён и исстелен ракушками, только эта единая совокупность материи способна, благодаря своим внутренним, материальным ощущениям, дать правильный ответ на любой уже существующий или ещё только возникающий вопрос.

— А мы? — Агафья Тихоновна внимательно слушала и иногда кивала головой, словно в знак поклонения местным жителям, в знак понимания.


И точно так же, как минутой ранее Отрицание материализовалось и заполнило собой существующее тут пространство — как только акула кивнула головой в знак понимания — вдогонку отрицанию появилось и оно — это самое Понимание — пришло как хозяин, смешалось с отрицанием — но не умаляя, а поддерживая; не урезая пространство первому, а разделив его с ним. Не угнетая, но помогая отрицанию раскрыться.

И это лишний раз подтверждало лишь то, что понимание и отрицание — и не враги вовсе, а добрые, закадычные друзья, всегда идущие рука об руку, и вполне себе способные существовать в едином мире, и даже более того — не способные существовать одно без другого.

Да и бывают ли враги? Скорее нет — бывают лишь учителя, бывают зеркала, бывают отражения, но враги? Нет, не существуют они ни в одном из миров, ибо равновесие всего со всем — универсальная схема построения любого мира.


Вполне насладившись появлением нового гостя, Агафья Тихоновна повторила вопрос:

— А мы? На что способны мы с вами?

— Мы? — Артак мягко и как-то округло засмеялся, — мы с вами способны на всё остальное, — он добавил немного резкости в свой смех, и круглое тут же обрело углы, — мысли способны СОЗДАВАТЬ то, что тело смогло бы ощущать впоследствии. Мысли, в отличие от привычной людям материи безотносительны, мысли абсолютны, они способны только творить, но они не способны чувствовать. И уже потом, нечто телесное, сотворённое этим мысленным потоком, может как чувствовать, так и быть прочувствованным. Мысли же навсегда остаются в мире поступков и действий и не покидают его ни на одно мгновение. Мысли сходятся в уровне НАД предметами, ибо именно они их и сотворили.

— Значит вы живёте здесь? — Агафья Тихоновна покрутила головой осматриваясь, — но как тогда вы появились там? — она имела в виду человеческий мир.

— По зову мыслящего, — просто ответил Артак, — никак по-другому мне не попасть туда.

— Я понимаю, — акула кивнула и на мгновение задумалась.

— Что могут мысли я поняла, но речь? Что я могу? На что способна?

— Речь способна выражать мысли и описывать ощущения, — Артак задумался на мгновение и замолчал, но тут же продолжил:

— Речь, точно так же, как и мысль не в состоянии чувствовать, но в состоянии описать эти чувства, она не в состоянии творить, но она способна описать любое из творений. Речь — как наскальная живопись человечества, речь — как связующее звено между творящей мыслью и творимым предметом. Речь — клей, их скрепляющий; речь — их общая смола, речь — это цемент всей стройки, раствор для всего строительства.

Акула кивнула, словно поклоняясь пониманию, и просто спросила:

— Что же нам делать? Что же нам делать?…

Она в растерянности водила фонарем из стороны в сторону, и осколочные отражения электрического света окружили собеседников со всех сторон, как светлячки.

— Я думаю, — в который раз дракон повторил это словосочетание, — я думаю, мы должны собрать и соединить все осколки воедино. Вернуть им целостность и вместе с ней и их способность отражать. Ведь только целое способно отражать безошибочно.

— Но… — акула слабо запротестовала, — ведь вы только что сами говорили что не наше это дело! Как же так?

— Да очень просто, — всё ещё круглый, но пока плоский смех дракона приобрёл объём и шаровидную форму, — если его сознание разбито недавно, то мы с вами просто исправим это, собрав и склеив все осколочки до единого.

— А если… — акула не успела договорить, дракон перебил её, уже отвечая.

— А если сознание было разбито изначально, — он хитро улыбнулся, и Отрицание с Пониманием потеснились, пуская нового гостя, — если сознание разбито изначально, и собрать его — цель человеческой жизни, то как вы думаете, он поступит очнувшись?

— Я… Я не знаю…

— Мы можем предположить что он и будет выполнять своё предназначение, не так ли?

— Возможно, — Агафья Тихоновна впустила нового гостя, и Сомнение уселось рядом с Радостью, которая появилась здесь вместе с улыбкой Артака.

— Не возможно, а именно так, — Уверенность потеснила Сомнение, но не убрала его целиком, — потому что любое действие — неважно — считается оно хорошим или плохим, абсолютно любое человеческое действие приводит к накоплению опыта, а опыт ведёт к знанию, а знание — к единству. И поэтому любой человеческий шаг, любой поступок — всегда ступенька вверх, а выбора, как такового, и вовсе не существует.

— Допустим, — согласилась акула и Принятие подвинуло Сомнение.

— А это значит что и наши действия, если мы, конечно, сможем что-либо сделать — смогут привести его только в то же самое место, куда бы он и так двигался, даже без нашего с вами участия, понимаете? Поэтому, ЕСЛИ МЫ МОЖЕМ — ТО МЫ ДОЛЖНЫ! Эта простая формула годится для всего и для всех. Если ты можешь — то должен. Сознание просто необходимо собрать воедино, ибо это именно то, чем занялся бы он сам, имея такую возможность. А мы с вами её имеем. Значит — мы должны. Мы просто не имеем права поступить по-другому.

— Ах, вот оно что! — Агафья Тихоновна наконец поняла что имел в виду Артак, и Понимание тут же залезло на плечи Принятию и Сомнению.

Отрицание собралось и вовсе уходить, а Радость, которая всегда сопровождает Понимание весело оглядывалась уже со своей новой высоты, — конечно, конечно. Это же так просто! Как я сама не догадалась, — она тут же вскочила, демонстрируя свою готовность к действиям.

— Для того чтобы вернуть сознание его владельцу нам нужно не только собрать все до одного осколки и осколочки, включая даже стеклянную пыль, не только соединить их в абсолютно правильном порядке, не перепутав ни одного, даже самого незначительного элемента зеркальной мозаики, но и скрепить между собой, чтобы никакой порыв ветра не смог разбросать их снова, — Артак неуверенно покачал головой, — и это очень кропотливый труд, ибо отсутствие даже крошечной зеркальной пылинки будет давать искажение изображения. И вот этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Более того, мы с вами должны будем вернуть этому зеркалу его способность отражать.

— Скрепить их между собой… — задумчиво повторила Агафья Тихоновна, — но чем?

— Чем? — Артак в который раз рассмеялся, — конечно же, знаниями, которые неизбежно вытекают из рассуждений и наших попыток понять пока ещё непонятное.

Акула кивнула. Она была полностью согласна с такой постановкой задачи. Возможность скрепить зеркало сознания знаниями её совсем не удивляла.

— А как мы вернем ему способность отражать?

— Для этого вашего фонаря мало, — дракон кивнул на акулий плавник, в котором был зажат направленный пучок электрического света, — для этого как раз и понадобится костёр, о котором вы говорили. Зеркало и свет — все что нужно чтобы способность отражать вернулась сама собой. И эта способность, как действие, как процесс, сможет органично вписаться в этот мир — она заработает именно здесь, и заработает в правильном ритме, а значит и вернет недостающую часть себя самой туда, откуда мы пришли. А пока что здесь ничего и нет, ведь и мы с вами, как и другие предметы не в счет. Да, да, мир действий — он такой, — Артак с улыбкой посмотрел прямо в глаза Агафье Тихоновне и её окатило жёлтым драконьим взглядом.


Кивок. Согласие обняло Понимание и уселось рядом с Радостью, ещё немного потеснив Сомнение.


— Приступим? — акула была готова действовать прямо сейчас, — наполним этот мир смыслом?

Артак, казалось, не расслышал её и продолжал говорить:

— Для того, чтобы вновь собранное сознание смогло отражать реальность целиком, а реальность — опять-таки, целиком отражать сознание, кроме самого сознания или проще говоря — зеркала — это уж как вам будет угодно — нам необходим, как мы уже не раз говорили — свет. Единственное, что нам действительно необходимо — свет. Много света. Очень много света. Очень-очень много света. Ведь если хоть один уголок пространства останется неосвещенным, а, следовательно, и неотраженным — что-то из общего будет упущено и картина будет частичной, неполной.

— И что это значит?

— Вот тут вы были бы совершенно правы. Он придет в себя и сойдет с ума, — дракон усмехнулся, — или сначала сойдет с ума, а потом придет в себя. Ведь если быть точным, то безумие, по сути и есть потеря целостности. Потеря соединения себя, своей части с целым. Только в этом случае безумие становится реальным, только так!

Агафья Тихоновна тихонько вскрикнула, но промолчала, и только глаза-бусинки выдавали её волнение. Дракон, тем временем, продолжал:

— Ну или не сойдёт с ума, а скатится на уровень существования ограниченного человека, или овоща, что впрочем одно и тоже, — Артак немного подумал и добавил:

— Для него — одно и тоже.

— Я понимаю, понимаю, — акула произнесла эти слова медленно, напряжённо о чем-то думая.

Артак внимательно посмотрел на Агафью Тихоновну. Теперь промолчал уже он, ожидая пока процесс мышления выйдет вне и усядется рядом с пониманием.

— Скажите, Артак, а если предположить, — акула усмехнулась своим мыслям, — ведь единственное что мы с вами можем — это только предполагать, так вот, если предположить что его сознание не было дано ему разбитым от рождения, а было разбито потом, то как вы думаете — что случилось раньше? Он потерял своё целое сознание и оно разбилось при падении; или он разбил его, например, споткнувшись обо что-то, и только потом оно потерялось?

— Вы считаете это важным?

— Конечно. Если сначала сознание было потеряно, но не разбито — это одно, а если разбито, а уж потом потеряно — совсем другое, вы так не думаете?

Акула держала фонарь точно посередине между говорящими.

Дракон внимательно посмотрел ей в глаза и немного подумав, кивнул.

— Вы опять совершенно правы. Если сознание было разбито не изначально — не с самого момента рождения тела, а уже после, в течение человеческой жизни, то есть просто немного ранее, чем потеряно — всё становится ещё сложнее. В этом случае никто не может гарантировать что даже собрав воедино все осколки, мы получим какой-то результат.

— Но что же нам тогда делать?

— Действовать. Действовать, не смотря ни на что. Это мир действий, и он ждет от нас именно поступков, — Артак улыбнулся. — Всегда необходимо использовать язык, доступный собеседнику. А в данном случае — нашим собеседником выступает этот необычный, но от этого, не менее реальный мир. Более того — в этом мире только этот язык и существует и, следовательно, только он и может быть понятен. И говоря на понятном ему языке, мы сможем прийти к согласию, мы можем договориться. Мы сможем даже, если угодно, получить необходимый нам результат…

Артак замолчал, задумавшись, а Агафья Тихоновна уже раскладывала огромные поленища, которые доставала в пространстве, словно фокусник из-за спины, и мастерила из них гигантский костер, призванный из ниоткуда в попытке осветить окружающий их, и пока ещё непонятный им — мир дел, но не изделий…


Мир действий и поступков…

Мир следующего витка…

Мир после…

Мир НАД…

3

Костёр, подпаленный сразу с нескольких сторон, вспыхнул в одно мгновение. Он загорелся как-то сразу и мощно, и моментально — целиком.

Загорелся ярко, неотвратимо, загорелся наверняка.

Сотни, если не сказать — тысячи, может быть, и миллионы или миллиарды зеркальных осколков в тот же момент проявились из темноты — выступили из неё, пересекли границу тени и вступили в свет, отразив в себе самих источник этого света — трескучие и горящие поленища. Этот отраженный, хоть и осколочный, но жаркий и жгучий свет забегал вокруг, дрожа и подпрыгивая.

Свет кружил поземкой — яркий и голубой, словно снег в тихий, предрассветный час. Его лучи рвано освещали пространство, создавая и моделируя причудливые по своей форме и не вообразимые человеческим сознанием тени. Не вообразимые сознанием человека, но очень даже вообразимые сознанием общим, природным, ибо они были его неотъемлемой частью.

Уже отраженный, а значит и немного искаженный свет, внезапно пропадал и попадал, горя и искрясь, но уже на другую зеркальную поверхность этого вдребезги разбитого стекла — он отскакивал от неё, отдергивался, словно рука, прикоснувшаяся к раскаленному металлу и кузнечиком перепрыгивал на следующий осколок и снова отражался.

Свет без устали и без перерыва копировал сам себя. Копии была предельно похожи, однако не абсолютно точны, не совершенны. Ведь любая копия всегда лишена самого главного — Абсолюта, ибо абсолютным может быть только одно — сам Источник, и ни в коем случае не его описание, коим по сути и являлся уже отраженный световой поток.

Свет, как навьюченная, но быстроногая лошадь, нёс информацию об Источнике, он был его световым отпечатком, был его фотоснимком. Его лучи были как пальцы, указывающие на Солнце.

Палец ещё не есть само Солнце, он всего лишь указывает на него. Указывает, но не является. Так и свет, несущий изображение, являлся чётким и определённым указателем — и указателем, максимально приближенным к правде.

Указателем со стрелкой, как на автомобильной дороге.

Более того, сам свет, после череды отражений, приобретал свой собственный, свойственный каждому осколку субъективизм; он впитывал его, растворял, и продолжал своё нескончаемое путешествие уже в новом и немного измененном качестве. Количество света оставалось неизменным, но качество его менялось с каждым новым отражением, добавляя к информации об Источнике чуточку своей собственной, уже осколочной сути.

Эти вновь приобретенные характеристики светового потока накладывались на Источник, покрывали его и точно таким же образом, как одежда покрывает тело, прятали самое важное что он хранил — возможность разглядеть его сердцевину, его суть, возможность хоть взглядом, но прикоснуться к его телу.

Эта возможность прикоснуться, разобраться, увидеть не пропадала насовсем, да и не могла пропасть — с увеличением числа отражений она лишь пряталась поглубже — она скрывалась, она становилась труднодоступнее.

Что значит труднодоступнее? Это прежде всего значит, что она была сохранена ещё надежней прежнего. Ещё вернее. Ещё покойней и безопасней. Примерно так, как были сохранены некоторые святыни в средние века. Покрытые завесой тайны, доступной лишь избранным. И ещё это значило то, что сама возможность узреть Источник хранится бережно, и самое главное — она доступна, но через труд. Она ТРУДНОДОСТУПНА. Необходимо хорошо потрудиться чтобы снять с Источника все одежды, включая даже самые интимные, снять и насладиться наготой истины горящего костра знаний.

Трудно и труд — однокоренные слова.

Точно так же как работа и раб.


Для того чтобы найти, чтобы отыскать свою собственную возможность видеть, не только отыскать, но и воспользоваться ей, суметь достать её из какого-то природного кармана, приблизить её к глазам, докопаться до самой её сути — соискателю придётся приложить ещё больше усилий, стать ещё более старательным, ему придётся максимально обострить своё внимание и восприятие, ему станет необходимым потратить ещё больше своего труда и усердия.

Конечно же, затраченные усилия с лихвой окупятся результатом, ибо в этом случае и результат будет более значимый.

Ведь достать яблоко с верхушки высокого дерева и подобрать его же на земле — совершенно разные вещи. Первое — запомнится на всю жизнь, тогда как второе сотрется из памяти в следующее за действием мгновение.

А важным может быть только то, что помнится само собой. Без напоминания и усилий.

Следовательно, всё важное — труднодоступно.

Но «труднодоступно» ещё никогда и нигде не означало, да и не могло означать «невозможно». Труднодоступно — это трудно, но возможно. Это возможно, но через труд. Через СВОЙ труд.

Конечно, можно сесть верхом на чужую лошадь и со своей хромой ногой. Но даже на спине этой лошади твоя хромая нога скачет вместе с тобой, и соскочив на землю — ты неизбежно упадёшь лицом в свою собственную грязь невежества.

Труд чужой лошади не поможет тебе твёрдо стоять на своих ногах…


Так и отражение света, как и любой человек, пропускающий сквозь себя целую Вселенную, и именно этим пропусканием изменяющий эту самую целую и цельную Вселенную — отражение несло в себе немного искажённую, но все ещё живую и трепетную картинку настоящего и правдивого.

Картинку истины — картинку того, что было, а если выражаться точнее — того что есть.

И если не лениться, если приложить немного усилий, если потратить определённое количество труда, если копнуть поглубже — то обязательно докопаешься до самого изначального, докопаешься до того полотна, на которое умелым художником по имени природа нанесены все краски человеческого восприятия.

Докопаешься и до пресловутого Источника, который присутствует в каждом из нас. В каждом из нас, как в каждом зеркальном осколке, способном отразить самый простой, но от этого не менее волшебный луч света.


Волшебство так близко. Руку протяни и схватишь. Глаза раскрой и заметишь. Хорошенько подумай и найдёшь.

Найдёшь его прямо в себе. Никуда и ходить не надо.


Дракон на мгновение закрыл глаза и вдруг недовольно зарычал и схватился лапами за голову.

— Что? Что случилось? Что с вами? — Агафья Тихоновна замерла с фонарём в плавнике и с испугом наблюдала за Артаком.

— Мысли… Мои мысли… Всё смешалось… — дракон замотал головой, но спустя мгновение открыл глаза и без признаков даже самого малейшего страха посмотрел прямо на акулу, — я думаю что свет от костра, отразившись от осколков, вернул ему, — Артак показал лапой куда-то вверх, — вернул ему часть сознания, и это неизбежно отразилось на его собственных мыслях, а значит — отразилось и на мне. Да, да, — дракон кивнул в подтверждение, — разбитое и потерянное, но всё ещё живое и трепетное сознание — не самое лучшее место для драконов.

Артак попробовал улыбнуться, но улыбка ему не вполне удалась.

Осколочный свет при этом, как бы освещенный улыбкой дракона, приобрел какую-то общую направленность, и на один маленький, на один малюсенький шаг, но приблизился к порядку. Это не прошло незамеченным для Артака, и он, улыбаясь, всё ещё с трудом, но уже шире, живее, превозмогая головную и мысленную боль, вскочил на лапы и громко, в голос, засмеялся. Свет, словно споткнувшись об его смех и радость, тут же изменил направление своих лучей, и они радостно, копируя смех Артака, ринулись в одном, общем для них направлении, в мгновение ока осветив при этом самую тёмную и дальнюю часть пустоты, наполнявшей пространство.

Только сейчас дракон смог разглядеть то, что там было сложено. Разглядеть то, что скрывала темнота бессознательности. То, что она прятала по своим сумрачным углам, то, что скрывала, чего боялась и чего так хотела избежать.

Это были огромные и пыльные тюки с человеческим вниманием. На серовато запыленных мешках так и было написано «Внимание или способность внимать».

Мешки были аккуратно сложены и затеряны в том непонятном, тёмном и бесчувственном состоянии бездействия, которое сейчас превалировало. В состоянии, которое можно было назвать процессом бессознательного существования. Конечно же, если существуешь неосознанно, то и внимание вам совершенно ни к чему. Мудрая природа мгновенно подстроилась под новые реалии и убрала всё ненужное человеку в этом новом и непознанном для него, но совершенно обыкновенном для самой природы мире.

Эти события разворачивались за спиной у Агафьи Тихоновны, и она не могла видеть развернувшуюся перед глазами дракона картину. Её глаза с испугом наблюдали за искренне, радостно смеющимся Артаком, но причины его смеха были сокрыты от её взора и понимания. Процесс понимания — живой субъект этого мира — его абориген, его коренной житель — процесс понимания, двигаясь прямо к дракону, обогнул Агафью Тихоновну и вклинился в тело Артака, не принеся ему никакого вреда и просто включив его в список тех, кто участвует.

Тех, кто понимает. Тот, кто живёт.

Процесс включил его тело в список сознательных, осознающих.

Действие поглотило предмет.

Ведь суть любого тела, даже драконьего — всего лишь объект из мира предметов.

Мир НАД, как обычно, главенствовал. По незыблемому праву силы тяжести, всегда направленной вниз.

Акула тревожно произнесла:

— Вы смеётесь? Для этого есть какая-то причина?

— Да, да! — Артак продолжал громко хохотать, — я смеюсь! Я смеюсь, — повторил он взахлёб, — я смеюсь!

Дракон внезапно умолк и щурясь от яркого света, внимательно посмотрел на Агафью Тихоновну.

— Вы считаете что для того чтобы смеяться необходима причина? Мне кажется что причина скорее требуется чтобы быть грустным, а для смеха причины не нужны! Ибо смех — естественное и гармоничное состояние любого мыслящего существа.

— Но что же делать? Вам стало хуже? — Агафья Тихоновна была в недоумении, — может быть, потушить костер?

— Нет, нет! — Артак продолжал смеяться, — что вы! Наоборот, всё как раз наоборот! Подбросьте дров! Подбросьте ещё дров! Больше, больше! — дракон говорил взахлёб, словно его лихорадило, — со своими мыслями и их самочувствием я как-нибудь разберусь, а это, — он многозначительно прищурил глаза, — только что открытое, новое для меня их свойство, очень даже нам поможет. По крайней мере должно помочь. Я так думаю. Точнее, я так знаю…

— Но какое свойство??? Что я упустила?

— Всё очень просто, — дракон ещё раз всхлипнул смехом, — всё предельно просто. Если присутствие света в его, — Артак неопределённо пожал плечами, словно намекая на того, чьё это было сознание, — в его осколочном сознании, а точнее — в этом его сознании, разбитом в зеркальную пыль, если присутствие света так влияет на мою собственную способность мыслить, то и моя способность мыслить точно в той же самой степени влияет на его сознание. На его сознание, которое мы хотим собрать воедино. Понимаете?

— Продолжайте, — акула была вся во внимании.

— И если я смогу справиться со своим состоянием, то это неизбежно повлияет и на целостность его, — Артак посмотрел вокруг, как бы снова намекая на то, где они находились, — на целостность его сознания, а значит, и на его способность мыслить. Мыслить, а значит и жить. И живя, в конце концов, вернуться назад, в свой привычный мир — мир трехмерных объектов, мир имен существительных и местоимений.

— То есть…

— То есть формируя свой мысленный процесс я неизбежно буду влиять на происходящее здесь, в этом мире — мире действий. И чем светлее и собраннее будут мои мысли, тем быстрее пойдет сам процесс выздоровления и возвращения. Теперь вы меня понимаете?

— Да, да, конечно, — Агафья Тихоновна радостно закивала головой, — теперь понимаю. Но не совсем, — внешние уголки ее глаз опустились, и казалось, она была готова вот-вот разрыдаться, — или даже совсем не понимаю.

— Это мир действий. И выздоровление — это действие, выздоровление — можно сказать, глагол. Здоровье — имя существительное, а выздоровление — процесс, то есть уже глагол. И оно может присутствовать где-то рядом, тогда как самому здоровью здесь просто нет места. А что лечит лучше всего? Что способствует появлению этого процесса? Появлению выздоровления? — дракон опять засмеялся и не дожидаясь ответа акулы, сказал:

— Лучше всего излечивает хорошее настроение! Лучше всего лечит смех и ясные, позитивные мысли. Теперь-то вы меня понимаете?

Агафья Тихоновна кивнула головой, но было видно что понимание ещё не посетило ее так, как оно уже посетило дракона. Не наполнило её до краёв.

Она кивнула и тихо спросила:

— Так что же нам делать?

— Собирать осколки, отражать существующий свет, производить новый, в конце концов. И, конечно же, прогонять прочь свои собственные мысли, если только они будут нагнетать тьму. А такие мысли неизбежно будут возникать в процессе сбора осколков, — Артак ещё раз засмеялся, — и возникать они будут совершенно внезапно, словно из ниоткуда — это я теперь точно знаю. Они будут возникать исходя из того, какое действие поселится рядом. И наша с вами задача — схватить позитив, поймать процесс созидания и понимания. Или даже процесс веселья. Смех, как мы уже выяснили, тоже лечит, смех здоровит, смех исцеляет, — дракон продолжал смеяться, — и вот тогда у нас всё получится. Мы будем наступать по всем фронтам. Мы будем лечить как материю сознанием — смеясь и веселясь, так и сознание материей — собирая воедино зеркальные осколки, включая даже самую мелкую зеркальную пыль. Мы будем продвигаться вперед… Смотрите, — дракон показал лапой на пыльные мешки за акульей спиной, — смотрите, смотрите.

— Что это? — акула обернулась и широко раскрыла глаза от удивления, — «Внимание или способность внимать», — прочитала она вслух и повернулась к дракону, словно прося объяснений.

— Да, да. Это его внимание и бдительность, его душевность и чувствительность, его сосредоточенность и устремленность. Да мало ли что это. Для нас главное то что оно сложено, как в кладовке. Сложено и спрятано за ненадобностью.

— Кем сложено?

— Этого нам знать не дано, — Артак усмехнулся, — может быть, самой природой.

— Так может просто развязать мешки?

— Не думаю что это будет верно, — дракон немного насупился, — для этого действия ещё рановато. Время ещё не пришло. А вот когда оно придёт, когда правильное и нужное время само наступит на эти мешки своей тяжёлой поступью — тогда они развяжутся сами. Наша с вами задача — собрать зеркало, а наши мысли в этом помогут нам. Конечно, если мы хотим действительно ему помочь.

— Помочь кому? Времени?

— Ну можно сказать и так. Пусть будет времени. Мы с вами вполне в состоянии расчистить для времени дорогу и, тем самым, ускорить процесс.

— Но как? Как?

— Когда разбивается глиняный горшок, — Артак подмигнул Агафье Тихоновне, — собрать его воедино поможет самая простая, мягкая глина, то есть именно то, из чего горшок сделан, а когда разбивается сознание — только мысли в состоянии его соединить, только глубокое, как скрытые залежи глины, мышление способно его склеить, продлив его старую или предоставив ему новую жизнь — жизнь после травмы.

— Да, да, я поняла, — акула радостно закивала головой, и потоки света окружили её со всех сторон.


Процесс понимания, невидимый ни человеческому, ни акульему глазу, как бы нехотя, развернулся и быстро направился к Агафье Тихоновне, по пути освещая всё новые и новые нюансы устройства данного мироздания, — да, да, я понимаю, понимаю! — акула уже безудержно хохотала, а свет, выстраиваясь в четко направленные линии, корректировал расположение осколков, разбросанных на полу. Они, словно по волшебству, двигались, направлялись к друг другу, и каждый осколок искал своего соседа — искал то стеклышко, которое точно бы подходило к нему самому. И всё это делал сам свет…


Человеческому глазу показалось бы — следствие меняло причину. Человеческий мозг подумал бы — будущее формировало прошлое. Но на то и было само человеческое тело ложью, а взгляд его — вымышленным и искажённым, чтобы находясь вне истинных причин и следствий, выворачивать реальность наизнанку.


Агафья Тихоновна, не переставая смеяться, подобрала один из крупных осколков и приставила его вплотную к другому, лежащему рядом. Их границы полностью совпали и с легким шипением соединились в один целый, в один цельный — они соединились в прочный, неделимый кусок.


Чистые мысли и смех изменяли уже прожитое прошлое с той же легкостью, как и формировали ещё непознанное будущее. Отличие было лишь в одном — прошлое этого мира являлось будущим для всех остальных миров. Ведь прошлое у мира действий и есть тот самый настоящий момент, в котором находятся все и всё. Или момент грядущий, уже обусловленный и зажатый в рамки совершённых поступков и действий. Других моментов, кроме настоящего, и наступающего каждый момент будущего, переходящего в настоящее, в человеческой, да и в любой другой жизни просто не существует.

Их не бывает и в пустой, но одновременно такой полной природе.


Мешки с вниманием в углу немного затряслись, будто с них сбивали пыль, однако продолжали хранить свои секреты. Как выглядело то, что было под мешковиной? Выглядело ли оно хоть как-нибудь?

На самом деле это не имело ни малейшего значения. Как бы оно ни выглядело — оно будет выпущено на свободу и растворено в окружающем пространстве. В своё, предназначенное именно для этого время.

Внимание и способность внимать, как действие, останется тут навсегда, в своей родной Вселенной — в мире поступков и действий. В человеческий мир вернётся лишь тело, способное внимать и чувствовать — вернутся глаза, способные видеть и познавать; вернутся уши, способные слышать; вернётся нос, наделённый обонянием; вернётся кожа, осязающая даже то, что не в состоянии увидеть глаза, а именно — тепло света и жар человеческих сердец.

Костер ярко пылал, а осколки, подгоняемые смехом и отличным настроением, сами собирались в свой пазл, формируя единое, огромное, бесконечное, неделимое зеркало.


Вновь собираемое зеркало было абсолютно без швов. Единое и цельное, как только что сорванное с ветки румяное, спелое, ароматное яблоко.

Зеркало номер один.

Первое и единственное.

Изначальное.

Зеркало ПРА…

Зеркало НАД…

4

В какой-то момент, наверное, в то время, когда все до единого, даже самые мелкие зеркальные осколки соединились в одно ровное, абсолютно всё отражающее полотно — оно, это полотно, каким-то непостижимым для ума и зрения образом и стало полом, стало основанием, стало поддержкой для этого мира.

Оно стало надёжной опорой для Артака и Агафьи Тихоновны.

Стало тем, на чём твердо стоят наши ноги, когда мы передвигаемся в пространстве. Тем, что ограничивает любую реальность, любой мир, любую Вселенную — тем, что поддерживает все существующие мироздания снизу.

Стало землей, но не в смысле планеты, а в смысле материи — точно такой же материи как огонь, вода или воздух. Стало поддержкой для пустоты, стало поддержкой для всего материально-предметного мира.

Зеркало стало той самой точкой опоры, о которой, видимо, и говорил Архимед, утверждающий что повернуть Землю возможно.

Землю, теперь уже планету.

Зеркало стало точкой опоры и новой точкой отсчета для вновь собранной человеческой реальности.

Зеркало стало числом ноль.

Ноль, который вроде и ничего не значит, но без него никак…

Зеркальный пол, простиравшийся сколько хватало глаз, был самой настоящей сценой для всех существующих процессов и действий, удобно расположившихся тут же в мешках. Словно звери на цирковой арене стояли они — то готовые к прыжку, то уже после него; то ожидающие поощрения, то уже получив свою награду.

И под необъятным куполом этого цирка ровно горел костёр, от которого во все стороны распространялись тепло и свет, а значит — распространялась сама жизнь, в её понятном человечеству — органическом, углеродном восприятии.

Было ли что-нибудь в мире кроме этой арены? Были ли где-то само здание этого цирка?

Возможно. Пока еще не разглядеть.

Пока ещё…


Жизнь пробиралась вверх, сначала медленно и неуверенно, но подгоняемая светом от огня, она карабкалась всё с большей скоростью по невидимой пустоте, до краёв заполнявшей это непонятное пространство.

Жизнь, как процесс, как действие, взбиралась в гору словно по скрытым от взора бетонным ступенькам — она выплескивалась вертикально вверх, напором. Выплескивалась, пока не достигла какой-то определенной, видимо чем-то или кем-то заранее заданной высоты, где с оглушительным, как рвущийся брезент треском проделала брешь в ранее недоступном зрению куполе здания.

Это был именно купол, а не крыша.

Архитектура здания была такова, что круглый и почти отвесно выпирающий вверх купол стремительно уносился ввысь, возвышая и вытягивая вслед за собой само пространство. А если существовал купол, пусть и немного необычный, то где-то должны быть и стены, на которые он опирался, значит где-то должно быть и само здание.

Пространство внутри получило своё последнее, окончательное и бесповоротное сходство с цирком. С тем самым цирком, каким он бывает прямо перед началом представления. Перед тем, как зрителей, согласно купленным билетам, начнут пускать в зал, который ещё пуст и молчалив, но гул человеческих голосов, как жужжание роя пчёл, уже можно различить вдали, за закрытыми дверями.

Скорее всего люди пока ещё толпились в фойе, заедая ожидание чем-то буфетным — дорогим и не всегда вкусным и свежим.

Эта привычка — набивать желудок всегда, когда появляется только такая возможность, но никак не насущная в этом необходимость — эта привычка прочно укоренилась в множестве человеческих голов.

— Так мы на самом деле в цирке? — Агафья Тихоновна в изумлении оглядывалась, и хоть стен помещения было не разглядеть, но видимый глазу купол придавал достаточно для уверенности сходства.

— Как видите, — Артак утвердительно кивнул и глянул вверх, — Вселенная никогда не будет спорить с вами.


Теперь уже внешний, яркий и жёлтый солнечный свет неторопливо отогнул край брезента, робко и медленно заглянул внутрь, как бы оценивая плацдарм действий, и встретившись взглядом со светом от костра, понимающе кивнул и приступил к работе. Работа у света всегда одна — принести энергию туда, где был её недостаток и, тем самым, вдохнуть жизнь в любое действие, в любой уже существующий и задыхающийся от нехватки энергии процесс.

Пустота — живая, трепещущая на солнечном ветру, не торопясь и как бы нехотя, теряла свою пустотность и медленно изменяла свою суть — она заполнялась светом и его неизменным спутником — ещё одним полноправным жителем этого мира — она заполнялась процессом под громким названием Жизнь…

Именно тем процессом, которому в данный момент так не хватало свежей и солнечной энергии.

Всё это происходило как будто в очень и очень замедленной съемке, и даже сам свет распространялся настолько медленно, что были видны все его раздумья, все присматривания, все его повороты головы.

Легко угадывались его решения и предсказывались перемещения.

Жёлто-белый, яркий, обжигающий роговицу глаза, сияющий солнечный свет, прорвавшийся в помещение сквозь разорванный купол, спустя какое-то время достиг зеркала, отразился от него и смешался с чистым, жёлтым и мягким, немного искусственным, словно вышедшим из-под абажура домашней лампы, но по своей сути — точно таким же светом.

Они еще долго переливались разными оттенками жёлто-белого, перемешивались, как в миксере, словно насыщаясь кислородом или другими необходимыми для жизни элементами, они внедрялись друг в друга пока полностью не растворились один в другом. Но даже растворившись, излучения продолжали хранить каждый свою собственную суть. Хранить информацию. Хранить основу всего.

Каждый отдельный фотон, каждая отдельная частичка света продолжала нести в себе сведения обо всем, к чему она прикасалась ранее, обо всем, что видела, что освещала…


Свет, на самом деле, всегда несет лишь прошлое, замечали?

Свет, зародившийся многие миллионы лет назад в недрах какой-то из звезд, как следствие ядерного синтеза элементов, нёс в себе информацию о своей матери-звезде и обо всем, что ему встречалось по пути сюда. Совсем как нефть или газ, которые, конечно, были более приземлёнными энергетическими субстанциями, а потому и более понятными человеку — они могли рассказать о тех деревьях и животных, из которых они выдавились под длительным воздействием давления и температуры. Информация ведь никогда и никуда не девается, она продолжает храниться, бережно упакованная и запечатанная самой природой, спрятанная от несведущих глаз, но сразу открывающая все свои тайны пытливому уму. И не-уму, так как человеческий ум — это, все-таки, прежде всего обусловленность.

Хочешь выучить язык света?

Язык нефти и газа?

Язык деревьев и птиц?

Язык камней и минералов?

Язык ветра и дождя?

Хочешь понять природу?

Просто смотри и слушай.

Держи глаза и уши открытыми, а рот на замке, но помни что нет ничего хуже, чем знание, попавшее в неподготовленный ум.


Агафья Тихоновна изумленно посмотрела на дракона.

— Что происходит? Почему свет так странно себя ведёт?

— Всё в порядке, — дракон улыбался, — просто наше время ещё не синхронизировалось, — он кивнул куда-то ввысь, — и там успел пройти лишь миг, тогда как тут — столетие.

— У нас прошло сто лет? — Агафья Тихоновна округлила глаза от удивления и так и застыла в ожидании ответа.

— Нет, нет, что вы. У нас прошел один миг, — Артак засмеялся, — всего лишь один миг, если он, конечно, уже прошёл. По-моему, ещё нет. Мне кажется, он ещё в пути.

— Что нет?

— Миг ещё не прошел. Он еще длится.

— Но как может мгновение быть таким долгим?

Акула протянула плавник и прикоснулась к вполне осязаемому солнечному лучу. Световой луч распространялся потоком — медленно, неторопливо — он тянулся как жевательная резинка, скручивался в жёлто-белые спирали, тёк и струился в так нужном ему и необходимом нам направлении. Он двигался мягко, на цыпочках, однако, не замечал на своем пути никаких препятствий. Не замечал он ни мешков с надписями, сложенных на зеркальном полу, ни дракона с акулой.

Свет как бы изливался внутрь себя — капающим, тягучим, масляным дождем; достигнув пола, он расплескивался по нему морем брызг, отталкивался от него. И оттолкнувшись, свет приобретал уже другое, противоположное первоначальному направление — оттолкнувшись, свет убегал прочь.

Убегал, неся в себе высокий и священный код — новую, только что полученную новым прикосновением информацию.


Свет возвращался к породившему его источнику.

К костру.

Или к Солнцу.

А может быть и туда и туда. Это было абсолютно неважно.

Важно было другое.

Солнечная — белая и жгучая составляющая света, обогатившись жёлтым и мягким свечением рукотворного костра, на своем обратном пути вверх проходила сквозь пыль от мешков, и сквозь сами мешки, не замечая их и не останавливаясь ни на мгновение, и если бы не это странное свойство времени, замедлившее всё вокруг — всё, кроме скорости восприятия действительности Артака и Агафьи Тихоновны. Если бы не это растянутое в пространстве время — акула никогда бы и не заметила одну странную, и показавшуюся ей очень важной особенность света — проходя через мешки и осевшую на них пыль, свет немного изменялся, он искажался, искривлялся, он приобретал новые качества.

Свет продолжал свой путь, но был он уже немного другим.

Свет начинал выражать некую новую для себя самого суть.

Свет становился богаче на оттенки, на интонации.

Свет вступал в родство с пылью и действиями — в родство кровное, нераздельное, в вечное родство.


Родство, кстати, и может быть только вечным.

Родственники могут умирать, но их родство сохраняется единожды и навечно, родство скрепляется мукой и крахмалом с бесконечным сроком годности…


Свет продолжал свой путь.

Теперь в его безграничной, безмерной, в его энергетической кладовке хранился ещё один фотоснимок, ещё один моментальный кадр. Кадр с информацией о владельце зеркала и костра. И этот фотоснимок, этот мгновенный отпечаток реальности, в своё время точно так же изменит источник самого света, к которому он, безусловно, вернётся. Изменит, как уже все существующие в нём и доставленные нам отпечатки, пусть немного, но изменили этот, так ждавший света — мир поступков и действий.

Важно было то, что абсолютно всё вокруг влияет на себя самое — влияет на это самое всё, абсолютно всё существующее — влияет и изменяет свои же внутренности и устои. И изменяет без исключений, без опусканий и отпусканий, изменяет без изъянов, без ошибок. Изменяет без усталости, без выходных и перерывов на обед. Изменяет безупречно, безукоризненно, совершенно. Изменяет бесконечно.

— Свет… — Агафья Тихоновна показывала плавником на световые лучи.

— Ничего не напоминает? — дракон тоже с интересом наблюдал за происходящим.

— Не знаю, — акула повернулась к Артаку, и в первый раз в этом мире, смогла рассмотреть его при нормальном освещении, — а должно напоминать?

— По-моему, когда что-то рождается из ничего — это всегда может напоминать только одно, — Артак усмехнулся, — но не важно. Не будем об этом.

— Рождается из ничего? — эхом повторила Агафья Тихоновна.

— Да, да, рождается из ничего. Или формируется из пустоты, которая, как вы правильно заметили, тоже является наполнением.

— Да, да… — акула задумчиво наблюдала за игрой света, — да, да, да… По-моему, я понимаю о чём вы говорите…


Кроме мешка с вниманием, или со способностью внимать, вокруг было еще масса самых различных, но невостребованных возможностей и способностей — и милосердие, стоявшее сбоку и опустошенное лишь наполовину, и сострадание — почему-то грязный, развязанный мешок с большим пластмассовым совком внутри, которым, видимо, его иногда и отсыпали — щедрою или не очень рукой.

Была тут и доброта — мягкий и бесформенный, открытый мешок, распространявший вокруг себя аромат живых, ещё не срезанных цветов. Особенностью этого мешка была его неисчерпаемость. Сколько бы кто ни взял. Мешок с добротой был всегда наполнен, хоть и наполнен всего лишь наполовину. А значит — он был и наполовину пуст. Можно и взять и добавить, а если не добавлять, то и доброте когда-нибудь может прийти конец.

Была тут и любовь — единственный абсолютно пустой мешок, к тому же ещё и вывернутый наизнанку. Наверное, она была вокруг всего, наверное, она существовала в растворённом виде в этом изумительном пространстве. А может быть она сама и была этим пространством. Поэтому мешок с любовью и был вывернут наизнанку. Он как бы продолжал ее хранить, но уже снаружи. Своей вывернутостью он не допускал возможности закрыть её, завязать, упрятать.

Мешок с сердечностью был раскрыт и полон. Подходи и пользуйся. Кто как хочет. Кому сколько нужно. Кто сколько может унести. Всем хватит.

А вот приветливость робко выглядывала из полуоткрытой котомки, не торопясь выйти наружу. Перед ней стояли мешки с неприятием, отторжением и боязнью. Они загораживали приветливости свет, и прятали её улыбку, иногда показывающуюся из небольшого прочного мешка. Эта улыбка обладала одним волшебным качеством — увидевший её обязательно к ней возвращался.

Честность и принципиальность грустно ютились сбоку, рядом с порядочностью, хотя в самом центре для них было выделено особое место. Оно, это место, даже было подписано. Честно подписано. Однако насущная необходимость, стоявшая неподалеку, сделала небольшую рокировку, и оттащила мешок с честностью в сторону, поставив на его место неуемную жажду. Жажду чего бы то ни было — власти и влияния, привилегий, авторитета, могущества, денег в разных валютах. Чего угодно, кроме одного, что действительно может вызывать жажду — и это что-то — отсутствие воды.

Тут же, совсем рядом, были достоинство и благородство, искренность и верность, неподкупность и прямодушие. Все они стояли прижавшись к друг дружке, открытые, но не востребованные полностью, и с завистью поглядывали на мешок с любовью — пустой и свободный. Наверное, им тоже хотелось точно так же как и она, раствориться в пространстве, слиться с ним воедино, наполниться его светом и теплом — а значит — наполниться и самой жизнью.

Мешок с жадностью и скупостью был закрыт и туго завязан, а рядом с ним стояла бережливость, которая охраняла подступы к этому мешку, но одновременно с этим пыталась проделать дырочку в прочной, ладно сшитой мешковине чтобы выпустить жадность наружу. Мелочность и прижимистость, корыстолюбие и меркантильность, крохоборство, как могли, спустя свои рукава, помогали бережливости, однако, пока безуспешно. Они были маленькие, слабые, они тянули мешок с жадностью в разные стороны и никак не могли его развязать. Их приспущенные рукава также не способствовали процессу. Однако, их было много и, кто знает, если им удастся объединить усилия, возможно, когда-нибудь жадность будет выпущена наружу.

Кроме них мешок с жадностью окружали небольшие, но полные мешочки с трусостью и предательством, с малодушием, с робостью и нерешительностью, с ложью и вероломством, с хитростью и коварством. С подлостью, которая всегда где-то рядом и только и ждёт своего часа чтоб выстрелить на поражение. И если оставить её бесконтрольной — ей это вполне удастся.


Агафья Тихоновна вопросительно посмотрела на Артака.

— Что они тут делают?

Артак едва заметно кивнул.

— Стоят. Ждут своего часа.

— Но это же не действия! А если и действия, то вредные и никому не нужные.

— Вы так думаете? — дракон усмехнулся чему-то про себя.


Агафья Тихоновна, заметив, что свет направился в эту сторону тьмы, вскочила на хвост, намереваясь оттащить ненужные и даже вредные по её мнению мешки в сторону, спрятать их от световых лучей. Акула думала что, тем самым, она избавит владельца этого мира от того, что они хранили, защитит его от их темного содержания.

Дракон, не поворачивая головы, остановил её одним движением лапы.

— Не надо, — только и произнес он, — не надо этого делать…

— Но почему? — акула вновь округлила глаза.

— Потому что без них мир станет неполным, — Артак щурился от яркого и уже достигшего его света, — неполным, понимаете? А неполное всегда теряет смысл, а если и не обязательно теряет его полностью, то уж искажает его до неузнаваемости — в обязательном порядке.

— Смысл чего? — Агафья Тихоновна остановилась и в недоумении разглядывала залитого светом дракона.

— Смысл существования.

— Как это?

— Очень просто.

— ???

— Это зеркало. И оно не может быть номером один. Номер один подразумевает что есть и номер два и три… Номер этого зеркала — «не-два». Оно цельное и неделимое и оно должно отразить всё, что тут есть — это его прямая и единственная обязанность, иначе…

— Иначе что? — Агафья Тихоновна была нетерпелива и слова часто забегали вперед мысли.

— Иначе он, — дракон показал когтем куда-то вверх, — он не сможет себя познать полностью. Не сможет познать себя — не сможет познать и всё остальное, всё то, что отражает это зеркало. И вот этого просто не может быть. Не может случиться. Это обязательно должно произойти. Обязательно.

— А что отражает это зеркало?

— Существование всего со всем. Единое и цельное существование.

Агафья Тихоновна в изумлении округлила глаза.

— Но это же значит…

— Что? — Артак усмехнулся, уже зная что скажет его спутница.

— Но это значит что и само существование отражает всё это! И нас, и эти мешки, и его, — акула кивнула куда-то наверх, к свету, — его самого!

— Именно так, — дракон облегченно вздохнул, — все мы живем между двух зеркал, а если быть точнее, то между двух отражений этих двух зеркал. Своего собственного зеркала, отражающего всё сущее и одного общего, одного на всех, зеркала номер «не-два»…

Дракон поднял голову и посмотрел на ослепительный свет, медленно спускавшийся вниз.

— А если быть ещё точнее, то и не между двух отражений…

— А где же тогда?

— Мы все живем в свете, который несёт эту информацию о существующих зеркалах. Мы — всего лишь информация в общем информационном поле, не более того. Мы — палец, показывающий на Солнце, но отнюдь не само светило. Мы — лишь возможность познать этот свет, которым являемся и ни капелькой больше. И знаете что?

— Что? — акула слушала затаив дыхание.

— Нет никакого второго зеркала. Есть только одно — общее. Зеркало номер «не-два».

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Это относится и к людям?

— Говоря «мы» я имею в виду именно людей, — дракон тихонько засмеялся.

— Значит человек — всего лишь возможность?

— Да! Быть человеком — как стоять на перекрестке всех дорог. И любая дорога доступна. Но найдешь ли ты в себе силы идти — вот в чём вопрос, — Артак продолжал улыбаться, — так что, просто родиться человеком не вполне достаточно. Человеком необходимо ещё стать. Человек — это возможность, это вероятность, это сжатый в пружину потенциал, но никак не завершённое, развёрнутое произведение.

Акула присела рядом с драконом и к её телу тоже прикоснулся луч света. Прикоснулся, пощупал кожу и проскользнул внутрь.

— Да, да, — она кивнула головой и в её глазах мелькнуло озарение, — вы совершенно правы.

— И знаете что ещё? — Артак повернулся к Агафье Тихоновне.

— Что? — тихо произнесла она.

— Человек — это ещё и надежда.

— Чья?

— В данном случае наша. Наша с вами…


Так они и сидели в ожидании конца этого бесконечного мига. Мига пробуждения.

5

Свет, хоть и медленно, но не останавливаясь ни на одно мгновение, заполнял собой всё существующее пространство.

Густой и вязкий, с неторопливым, но и ничем непреодолимым усердием, он флегматично продвигался вперед с неотвратимостью дождя, способного проникнуть в любую, даже самую тонкую щель. Точно так же, как вода была способна намочить всё, к чему она прикасалась, так и свет освещал каждый закуток, каждую расщелину, каждый выступ и впадину, каждый, даже самый труднодоступный участок пустоты.

А абсолютная тишина на арене действий лишь усиливала, нагнетала чувство неотвратимости.

— Что будем делать? — Агафья Тихоновна повернулась к дракону, и показала плавником на световой луч, подобравшийся к ним ближе всех остальных.

Луч как раз огибал мешок с жадностью, и бережливость, под воздействием света, вместе с мелочностью и прижимистостью, бросились наутек, наконец-то оставив попытки развязать мешок. Спущенными рукавами они закрывали свои тела, пытаясь спастись от яркого, ослепляющего света, а меркантильность, крохоборство и корыстолюбие, не имея своих рукавов, которые можно было бы спустить, пытались спрятаться за спинами своих более крупных товарищей.

— Ждать, — Артак улыбнулся, наблюдая за этой сценой, но не сдвинулся с места, — будем ждать, тем более что ничего другого нам и не остается.

— Нам ничего не угрожает?

— Нам? — дракон рассмеялся сильно, в голос, и от его хохота, кажется, даже световые потоки перешли в лавинное, нарастающее движение. Словно камни в горах при камнепаде. Такой себе световой ураган. Всё вокруг содрогнулось, но выстояло, — нам? — повторил дракон сквозь смех, и наконец ответил:

— Нам ничего не угрожает, — он смеялся и смеялся, но Агафье Тихоновне показалось, что его радость была немного искусственной, насильной, почти натужной.

Дракон, в свою очередь, смеялся и внимательно наблюдал за светом, судя по всему, смеялся он лишь для того, чтобы посмотреть за реакцией света на его смех.

— Но свет растворяет всё, что здесь есть… — неуверенно произнесла Агафья Тихоновна.

— Я бы не смог отказаться, если бы свет захотел растворить и меня, — дракон говорил отрешённо, словно ему в голову пришла какая-то интересная мысль, — но, боюсь, что этого не случится, — он замолчал, прислушиваясь, — хотя, это было бы совсем неплохо. Так что не переживайте, нам ничего не угрожает. Свет не растворяет — он освещает, он питает. Возможно, когда-нибудь он что-нибудь и растворит, — дракон подмигнул акуле жёлтым глазом с вертикальным зрачком.

Агафья Тихоновна молча кивнула и подмигнула в ответ.


Артак, как собака, приподнял уши и вслушался в абсолютную тишину, царящую на зеркальной арене. Скользнув взглядом по темным, ещё не затронутых светом, участкам пустоты, дракон, казалось, сам превратился во внимание. Или в способность внимать.

— Что вы делаете?

— Ничего особенного. Слушаю. Пытаюсь понять, — Артак полностью погрузился в процесс созерцания.

Казалось, не было ни одного звука, способного пройти мимо чуткого драконьего уха, не было ни одного лучика света, который был бы в состоянии обойти драконий глаз. Артак сейчас олицетворял собой всё внимание, которое было в его распоряжении. Он воплощал собой весь мешок, он растворял в себе их — бездонные мешки возможностей, открывающихся при созерцании.

Артак просто внимал. И был внимателен…


В это же мгновение мешок с вниманием что-то затрясло изнутри, его словно залихорадило, как это бывает при высокой температуре, но тут же отпустило, покинуло, оставило в неподвижности. С негромким шелестом веревка, стягивающая мешок за горло и перекрывающая ему кислород, даже не дождавшись своего светового луча, ослабла и с лёгким шелестом соскочив вниз, упала на зеркальный пол. Мешок глубоко вдохнул и раскрылся.


— И как? Получается? — акула улыбнулась с небольшой долей иронии.

— Получается, — Артак утвердительно кивнул головой, и в его глазах сверкали какие-то искорки, — конечно, получается, — он опять засмеялся, теперь уже искренне и бесхитростно.

Напряжение покинуло его полностью.

Агафья Тихоновна ничего не могла понять и поэтому продолжала молча смотреть на громко смеющегося дракона в ожидании.

— А знаете, что? Давайте посмеемся с вами вместе! — дракон схватил акулу за плавник и вскочил на лапы, — только смеяться надо громко и как можно более проникновенно, смеяться надо тем смехом, про который говорят — от всего сердца!

— Вы сейчас говорите серьёзно?

— Абсолютно! Абсолютно серьёзно! — Артак подпрыгнул и раскаты драконьего смеха заполнили всё существующее пространство.

Казалось, смех разделил со светом всю существующую пустоту и теперь они мирно сосуществовали вместе.

Смех, как и свет, обладал своей собственной, яркой и постоянной энергией, но она была немного тоньше, можно сказать, неуловимее, она была даже менее осязаема, чем энергия света. Похоже, смех со светом стали не разлей вода. Стали друзьями. Почему нет? Ведь по своей структуре они были очень похожи.

Агафья Тихоновна неуверенно прокашлялась, прочистив горло и посмотрела на Артака.

— Я боюсь что у меня не получится, — она ещё раз покашляла, — трудно смеяться, когда совсем не смешно.

— Получится, получится! Для того чтобы получилось надо не так уж и много, — Артак продолжал смеяться, изредка прерываясь на речь, — надо просто делать то, что вы хотите чтоб получилось. На самом деле это очень просто!

— Но я совсем не хочу смеяться, — акула продолжала слабо возражать.

— Это и необязательно. Чтобы получить нужный результат, надо просто делать то, что вы хотите чтоб получилось, — повторил Артак и подмигнул Агафье Тихоновне жёлтым глазом, — даже если вам кажется, что у вас ничего не получается. Надо просто действовать и всё.

— И всё?

— И всё!

— А если не выйдет?

— Не бывает так! Обязательно выйдет!

— Ну хорошо, — акула набрала в легкие побольше воздуха и её смех точно таким же образом прокатился волной по зеркальному полу.

Он смешался с драконьим смехом, и два хороших настроения, этих две теплых энергии, взявшись за руки, потихоньку заполняли пустотное пространство.

Агафья Тихоновна, словно начав кое-что понимать, смеялась и смеялась — без остановки, без устали, изредка переглядываясь с точно так же смеющимся драконом. Так они и продолжали смеяться какое-то время, пока не произошло нечто совсем неожиданное.

Смех, как самостоятельная величина, ощутил двойную подпитку, двойное вливание, двойной заряд.

Он стал вдвое мощнее, и сам свет уже был не в состоянии его игнорировать, так, как это происходило мгновением ранее.

Свет в недоумении остановился, прислушиваясь. Он словно споткнулся о второй голос. Наверное, только сейчас свет смог различить два голоса там, где ранее был один. Только сейчас вместо одного драконьего рыка — два голоса, как два дорожных указателя, направляли его туда, где он был необходим. Немного постояв на месте, видимо, размышляя, свет кивнул и продолжил свой неторопливый шаг, однако направление его несколько поменялось.

Вмешались указатели.

И эти указатели направляли его в счастье, в хорошее настроение, в блеск, в блаженство, в освещённое им же, освещённое светом будущее. Теперь свет распространялся не во все стороны, как раздувающийся шар, а двигался направленно, векторно, словно по стрелке.


Мешок со способностью внимать, совершенно вдруг, и как-то резко, неожиданно, обмяк и свалился на зеркальный пол, подняв небольшой столб пыли.

Внимание тут же распространилось вокруг, оставив на полу, в пыли, уже никому ненужную мешковину. Ненужную ли?

— Наверное, он приходит в себя! — Артак подмигнул Агафье Тихоновне жёлтым глазом, ­– я бы сказал даже так — наверняка он приходит в себя!

Смех и свет, помогая друг другу, переплётшись в одну общую и светлую сущность, немного ускорились и продолжили свой путь. Оно и неудивительно, ведь вдвоём идти и легче, и быстрее. Свет приобрел какую-то желтоватую теплоту и душевность, словно из него вышла бессердечность и безучастие, словно его безвозвратно покинули безразличие и ослепляющая жестокость, которая просматривалась в ярко-белом и чистом, почти в операционном сиянии. Свет стал направленным, он стал избирательным, выборочным. Другими словами — свет стал поляризованным, он целеустремленно и уверенно продвигался в единственно верном направлении — в направлении, подсказанном ему Его Величеством смехом.

Смех же, в свою очередь обрёл крепость и яркость, заиграл разными красками и оттенками в ослепительно-белом сиянии чистого света. Он обзавелся каким-то особым, выразительным красноречием, велеречивостью — он приобрёл мощь. Смех стал сильным и честным. И в этой светлой честности смех продолжал черпать какую-то фундаментальную жизненную силу — незаурядную, изысканную, уникальную, редчайшую силу. Смех добавил в свой багаж Энергию самого света.

— Смотрите, — дракон глазами показал акуле на место встречи смеха со светом, — смотрите, смотрите…


Артак поддерживал Агафью Тихоновну за плавник, и они, изредка посматривая друг на друга, продолжали смеяться, только теперь уже совершенно свободно и непринужденно. Единственная вещь, которую они не могли бы сейчас сделать — это просто взять и резко остановиться.

Тормозной путь был бы слишком долог. Да и тормозить совсем не хотелось.

Хорошее дело — искренний и беззаботный смех.

Хорошее дело и хороший путь.

Верная дорога.


Ведь правда же, если хочешь что-то сделать — делай. И что бы это ни было — оно сделается само собой.

Это единственный, и к тому же беспроигрышный вариант добиться желаемого.

Просто делай.


Потихоньку, нисколько не спеша, теперь уже единая сущность состоящая из света и смеха, заполнила собой всё видимое глазу пространство и погрузила акулу с драконом в какое-то перманентное сияние.

Оно освещало, но не слепило.

Поддерживало, но не нагружало.

Заполняло, но без отягощения.

Питало, но не слишком. Не закармливало, не пичкало. Но насыщало, охватывало.

— Да, — дракон кивнул головой, захлебываясь очередной порцией смеха, — да, да, да! Вот такой это мир! Мой мир! Мир действий!


Дракон и акула в данный момент выполняли роль двух маленьких заводов по производству хорошего настроения. И им это очень нравилось. Было по нраву, по сердцу.

Каким-то шестым или даже седьмым чувством они ощущали отдачу, и процесс понимания, который уже был внутри каждого из них не оставлял никакого сомнения в том, что они поступают правильно. Именно так как надо. Так, как должно было поступать.


И ещё, наверное — да, даже наверняка — смех излечивал, смех окрылял, он указывал сознанию обратный путь — смех приводил сознание к своему хозяину.

Смех возвращал осознанности её главную роль.

Мешки на арене вскрывались и лопались как мыльные пузыри, один за одним — они наполняли этот чудесный мир новыми красками, новыми запахами и новыми ощущениями. Процесс был запущен. И, конечно же, может и не скоро, но совершенно неизбежно, когда-нибудь он подойдет к концу.

И конец этого длительного и необходимого процесса будет означать только одно — возвращение хозяину его сознания. Со всеми его чувствами и предчувствиями, со всеми предрассудками, со всеми действиями и поступками — с его собственной, хозяйской реальностью и её собственным, уникальным и неповторимым искривлением.

С её выгибанием в сторону бесконечности, с её округлыми нулевыми боками.

Иначе, зачем эти мешки на полу? Зачем эта пыль?

Возможно, симбиоз их содержимого и формировал то самое, что человечество называет индивидуальностью. Формировал ту самую единичность и неповторимость, являющуюся всего лишь частью ещё более массивной единицы — частью единицы всеобщей, неохватной для усечённой человеческой индивидуальности.


Агафья Тихоновна продолжала смеяться, почти забывшись, она на мгновение погрузилась в хорошее настроение с головой и, видимо, решив его поддержать и даже улучшить — для того чтобы подняться ещё выше, стать ещё чище, ещё звонче, ещё быстрее — она зачем-то достала из-за своей спины, прямо из пустоты, веник с совком и уже почти приступила к уборке, когда Артак остановил её едва уловимым движением своего хвоста.

Акула в недоумении остановилась и показывая на валяющиеся везде пустые, открытые мешки, произнесла:

— Я думала подмести пыль на зеркале и убрать мешковину…

— Не надо, — дракон отрицательно покачал головой, — не надо…

— Но почему? Ведь будет чище и светлее, не так ли?

— Это не мешковина, — Артак приподнял когтистую лапу, — точнее, это не простая мешковина. Это слепые пятна. Как на сетчатке человеческого глаза. И, мне кажется, что будет правильно оставить всё как есть чтобы дать владельцу этого мира возможность видеть то, что он хочет видеть, и закрывать глаза на то, что его раздражает, нервирует, злит.

— Как это?

— Двигая эти мешки по зеркальному полу он сможет сознательно закрывать какие-то участки своего восприятия, тем самым…

— Проявлять свои чувства избирательно? — Агафья Тихоновна подхватила, как всегда, опережая мысли.

— Ну можно сказать и так, — Артак снисходительно улыбнулся, — можно и так. Я бы добавил только одно. Используя эту мешковину, он сможет формировать свою собственную реальность, закрыв части реальности истинной.

— Но тогда его реальность не будет истинной?

— Нет ничего хуже внезапно открывшейся истины, особенно, когда ты в своих мыслях и ощущениях всё ещё ограничен контурами человеческого тела. Поэтому, давайте оставим ему эту возможность выбирать. Всё-таки, ничто и никто не в силах помешать человеку, твердо решившему покончить с иллюзиями и окунуться в реальный мир. Но это должно быть именно его решение. Лично его. Его собственное решение. Можно даже сказать — вынужденное. И вынужденное им же, вынужденное самим собой.

— Но почему именно вынужденное?

— Потому что когда-нибудь, рано или поздно, но совершенно неизбежно, настаёт момент, когда жить по-старому становится невозможно.

— И что тогда?

— Если речь идёт о социумах — происходят революции, а если о людях — приходит время поиска истины.

— Или новой иллюзии?

— Или новой иллюзии, — дракон рассмеялся, — но иллюзии, раньше или позже, исчерпают себя, а истина — никогда. Поэтому, в конце всех возможных концов, всё равно останется одна истина. И более ничего. Все иллюзии пройдены, все обманы раскрыты, все дороги исхожены.

— Да, я понимаю.

— Так что не будем принимать такие важные, я бы сказал даже — судьбоносные шаги самостоятельно. Это большая ответственность.

— Но, может, хотя бы пыль подмести? — акула указала взглядом на зеркальный пол.

— И пыль подметать не надо, — дракон счастливо засмеялся, — пыль сможет придать истине необходимое человеку искажение без которого она сама не сможет получить ни одного шанса быть понятой. Пыль — как воздух, который делает небо синим, и понятным для всех. Ведь синий — видим людьми, — Артак тоже кивнул на пыль, — и пусть немного этой пыли, пусть это слабое, но всё же искажение — пусть оно останется на своем месте.

— Да, да, — Агафья Тихоновна быстро выкинула веник за спину, где он растворился в пустоте, — вы правы. Вы совершенно правы. Это как с крещением новорожденных.

Дракон в изумлении приподнял бровь.

— С крещением?

— Ну да. Родители любят крестить своих, ещё ничего не понимающих детей совсем маленькими, тем самым отбирая у них выбор, не так ли?

— Ах, вот оно что! — дракон улыбнулся, — да, да, именно так.

— И если любая из существующих религий со временем могла бы стать сознательным выбором самого ребенка — то много позже, когда он сможет сам осознать что, зачем и к чему. Но никак не в первые годы жизни. Вот так и получается, что любая религия — всего лишь выбор родителей этого ребёнка, тогда как сам ребенок, вполне возможно, выбрал бы нечто совершенно другое, а может быть и выбрал бы атеизм.

— Родители лишают своего ребенка права выбора, тут вы совершенно правы. Причём делают они это сознательно и искренне радуются своему невежеству, — Артак усмехнулся, — да, да, вы правы, правы. Это и есть огромная сила невежества. Темноты и невежества. Вот давайте и мы с вами не будем такими родителями, а предоставим возможность хозяину этого всего, — дракон обвёл взглядом пространство, — самому разгрести свои завалы и убрать свою пыль, самому понять свои личные искажения, и самому разобраться со своими со слепыми пятнами.

— Я с вами согласна, — Агафья Тихоновна задумчиво кивнула головой.

— Знаете что? — дракон хитро посмотрел на акулу.

— Что?

— Вы не задумывались о том, что если один верующий человек скажет другому, также верующему, что видел бога — тот, другой, ему совершенно не поверит…

Агафья Тихоновна широко раскрыла глаза, но в ответ не проронила ни слова.

Артак, дав ей некоторое время на размышление, широко усмехнулся и добавил, вроде совсем не к месту:

— Если не секрет, а куда вы собирались убрать мешковину? Ну или куда выкинуть пыль?

— Ну куда-нибудь, — акула осмотрелась вокруг и вдруг поняла что места, куда бы можно было что-то выкинуть, просто не существовало.

Она открыла глаза ещё шире и повернулась к дракону. Артак рассмеялся.

— Ну что? Теперь вы поняли?

— Кажется, да, — глаза Агафьи Тихоновны приобрели немного отрешённое выражение.

Казалось, она рассматривала что-то внутри себя.

— Ничто и никуда убрать нельзя. Ибо всё существует постоянно и неизменно. А вот позволить всему существовать, так сказать — иметь и не пользоваться — сколько угодно, — дракон на мгновение закрыл глаза, — или даже не так! Иметь и не пользоваться — это безусловно очень хорошо, но иметь и использовать — всё-таки ещё лучше. Использовать так, как тебе необходимо, — дракон продолжал сидеть с закрытыми глазами и не видел как акула повернулась к нему.

Но он услышал её слова.

— Ибо всё, что есть в мире — есть и в тебе. Абсолютно всё, что есть в мире, понимаете? Всё это есть в каждом. Потому как каждый и есть весь мир. Полноценный и настоящий. Без недостач и недовесов. Без дефицита и избытка. Без исключений и без вариантов.

— Да, — дракон приоткрыл один глаз и внимательно посмотрел на акулу, — ничто и никуда убрать нельзя. Но, согласитесь, приятно осознавать что где-то за спиной у большой белой акулы есть веник и совок, а также и другие приспособления, и если ничего и никуда убрать все-таки нельзя и некуда, то попытаться всегда можно. А если есть что-то что можно сделать — то и сделать это необходимо обязательно. Необходимо! Обязательно! Хотя бы для того, чтобы убедиться в бесполезности этих действий.

— Но зачем?

— Перемещая пыль и мешковину — мы также перемещаем и слепые пятна, а значит — начинаем видеть по-другому, — дракон подмигнул акуле, — так, например, проявляются новые, не замеченные ранее, отражения, однако, старые, хоть раз уже увиденные, забываться не спешат. Вот таким образом, шаг за шагом, когда-нибудь, можно будет сформировать всю картинку целиком. И она, эта картинка, уже и будет более-менее полноценной реальностью. Ну или максимально возможным для данного человека приближением к ней. Точнее, не самой реальностью, а её отражением.

Агафья Тихоновна махнула плавником, доставая из-за своей спины веник с совком и аккуратно положила их на мешок с трудолюбием:

— Пусть здесь полежит, вы как думаете?

— Пусть полежит, — дракон одобрительно кивнул, — пусть подождёт своего часа. Да и место как раз подходящее…


Свет постепенно, медленно, никуда не торопясь и никого не обгоняя — никого и ничего — не обгоняя даже мысль обыкновенного человека — залил, заполнил собой всё существующее пространство.

Некоторые мешки развязались и стояли распахнутыми настежь; некоторые раскрылись сами собой; некоторые упали на бок и с легким шипением сдувались как воздушные шары, из которых быстро выпускали воздух. Были и те, которые так и остались туго завязанными. Всё происходило словно само собой, без видимого внешнего воздействия и, казалось, даже не требовало этого вмешательства ниоткуда — особенно извне.

Зеркальный пол исправно отражал верхний поток света, обогащал его какими-то невидимыми глазу, но обязательно существующими нюансами, он возвращал уже обогащённый свет обратно, поворачивал его вспять, делал процесс обратимым. Всё ладилось, кроилось, кружилось в слаженном танце и, возможно, сама вечность была готова снизойти сюда и накрыть всё своей окончательной неподвижностью, когда совершенно вдруг, неожиданно, что-то красное — крупное и круглое, немного сплюснутое — словно на воздушный шар сверху положили увесистый том — внезапно это что-то упало на пол прямо в центре зеркального пола.

Зеркало с лёгкостью выдержало удар. Вслед за первым неопознанным диском вниз полетели точно такие же, красные и сплюснутые, практически невесомые, словно сделанные из поролона, диски. Их было много и они были очень большими. Даже не так — их было не просто много, их было очень много. Они падали на пол, отскакивали и быстро уносились в одном и том же направлении, не изменяя и не ломая ничего вокруг несмотря на свои большие размеры. Видимо, благодаря своему небольшому весу.

— Что это? — Агафья Тихоновна ловко уворачивалась от лёгких, но крупных, размером с неё саму, сплюснутых красных шаров.

Одновременно она пыталась держать в поле зрения дракона, который спокойно наблюдал за происходящим. Он даже не пытался увернуться, и сплюснутые шары обходили его сами собой, как река огибает камень, лежащий посередине потока.

— Это? — в глазах дракона искрился смех, — что это? Вы действительно хотите знать?

— Конечно!

— Это кровь. Самая что ни на есть обыкновенная человеческая кровь. Ну а конкретно, — он толкнул лапой один из дисков, — та её часть, которая переносит кислород, а именно — гемоглобин. Думаю, нам необходимо приготовиться к возвращению в более привычные вам миры. Ибо, — Артак приподнял когтистую лапу, — ибо возобновлен кровоток, а с ним и питание, и, это значит — тело скоро оживет! Следовательно, оставаться нам тут уже недолго.

— Это кровь? — Агафья Тихоновна округлила глаза, уже в который раз за сегодня, — кровь? Человеческая кровь?

— Да, да, — Артак оставался невозмутим, с улыбкой наблюдая её неподдельное изумление, — это самая обыкновенная человеческая кровь.

В этот момент сверху, словно с бомбардировщика, получившего команду бомбить, посыпались красные и белые, иногда сероватые, иногда желтоватые, иногда полупрозрачные шары и диски. Все они двигались в одном, строго заданном направлении, и каждая частичка была на своем собственном, никем и ничем другим не занятом, месте.

— Нас не затопит? — акула опасливо смотрела вверх, то есть туда, откуда велась эта необычная бомбардировка.

— Вам ли беспокоиться? — дракон бестактно рассмеялся, но тут же осёкся, — я лишь хотел сказать что рыбе, даже такой необыкновенной как вы, не стоит бояться того что её могут утопить, не так ли? — вопрос был риторическим, и поэтому не требовал ответа.

В какой-то момент к общему потоку присоединились небольшие и бесцветные капли. Они выделялись среди других составляющих человеческой крови немного другой структурой, а точнее — отсутствием таковой. Похоже, это была просто чистая вода.

— Нет, нет, — дракон повернулся к акуле. Он, как обычно, мог слышать, да и слушал каждую мысль, — нет, это не вода.

— А что же?

— Ну если вам о чем-то это скажет, то я отвечу, — Артак хитро улыбнулся, — это метамизол натрия.

— Как вы сказали?

— Метамизол натрия, а говоря другими словами — простой и самый обыкновенный анальгин, который вы так мастерски вкололи ему, — он показал куда-то вверх, — прямо перед тем как он потерял сознание, — дракон весело рассмеялся, — всего лишь анальгин. И, как видите, он сработал.

Агафья Тихоновна некоторое время молча смотрела на кровяной поток, но по всему было видно что мысли её витают в очень далеком месте.

Немного спустя она произнесла:

— Как хорошо что мы живем в цветном и ярком мире!

— Чем хорошо? — Артак в недоумении приподнял одну бровь.

— Краски дают нам возможность отличить одно от другого, не так ли?

— Краски? — Артак усмехнулся, — все краски существуют лишь в вашей голове. Наукой давно доказано, что цвет любого материала ­ — миф. Атомы, из которых состоит то или другое вещество колеблются с различной частотой, и как следствие, отражают волны света разной длины, предварительно поглощая все остальные волны. Вот эти отраженные волны впоследствии и воспринимаются глазом как цвет. Так что цвет чего бы то ни было — это электромагнитное излучение именно той длины волны, которое это «что бы то ни было» отторгает, а никак не принимает, и, значит, цвет который мы видим — это как раз единственная окраска, совершенно не присущая наблюдаемому предмету. Я же говорил вам, что люди живут в мире иллюзий, а не реальностей, — дракон рассмеялся, — но и реальность доступна их пониманию. Правда, только тому, кто начинает думать и размышлять. Ничто не сокрыто ни в одном из миров, и путь к любым знаниям — простая внимательность.

— То есть, красный цвет на самом деле какой угодно, но не красный? — Агафья Тихоновна вытаращила глаза.

— Да, — подтвердил Артак, — то, что люди видят красным на самом деле обладает всеми поглощёнными им цветами, кроме этого самого красного, — он опять засмеялся, — для каждой длины волны человеческий мозг выбрал определенный цвет, который характеризует лишь наполненность луча энергией, и с радостью демонстрирует его каждый раз своему хозяину, когда он видит эти отражённые волны. Конечно, освещение должно быть достаточным, — дракон опять усмехнулся, — да это и так ясно, ибо отражается свет и ничто другое. С тем же успехом люди могли бы различать радиоволны и микроволновое излучение, да и любое другое, если бы природа посчитала необходимым предоставить им определенные органы чувств.

— Я знаю, знаю, — Агафья Тихоновна улыбнулась, — таким образом мудрая природа наделила людей дополнительной способностью познавать мир. Она дала людям цвет и многие из них даже превратили его в искусство — они смогли прикоснуться к вечному, смогли познать сам свет. Ведь посредством восприятия цвета, многие люди притронулись к истине, не так ли?

— Так, так, — дракон усмехнулся и добавил, — но многие из людей, даже находясь в мире двух цветов, даже в черно-белом мире, не смогли бы отличить один цвет от другого, не смогли бы отличить чёрное от белого, уж вы мне поверьте.

— Не смогли бы или не захотели бы смочь?

Артак внимательно посмотрел на Агафью Тихоновну.

— Скажем так — они были бы не прочь. Но…

— И в чем тогда дело? — акула нетерпеливо перебила дракона.

— В лени. Для того чтобы научиться видеть ясно и без искажений — без искажений даже от этой самой пыли, — дракон кивнул на разбросанные то тут, то там мешки, ­– необходимо вложить в себя очень много труда. А люди, в большинстве своём, совсем не любят трудиться. Люди предпочитают работать.

— А в чем разница?

— Разница в смысле. Трудиться — от слова «труд», а работать — от слова «раб».

— Откуда вы это знаете?

— Я смотрел и, следовательно, я видел. Причем видел своими собственными глазами и работу и труд.

— Наверное, вы много повидали, — Агафья Тихоновна задумчиво разглядывала Артака.

— Много.

— Вам было трудно?

— Нет, что вы, — Артак покачал головой из стороны в сторону, — мне было легко.

— Почему?

— Я смотрел, видел, познавал, учился, находил новое, и каждый раз прощался с этим новым, предвидя ещё более новое. И каждый раз прощал. Это всегда придавало мне силы.

— Как же это? Я что-то не пойму. Прощался и прощал — это какая-то игра слов? — Агафья Тихоновна на мгновение зажмурилась, как будто это помогало ей думать.

— Человеческий язык, а можно сказать — это вы сами и есть, — дракон рассмеялся, — единственный неподкупный свидетель.

Артак говорил медленно и внятно, словно давая понять, что повторять не будет.

— И если историю можно переписать хоть тысячу раз в угоду одному или другому событию, человеку или правительству, то язык… — он щёлкнул пальцами когтистой лапы, словно подбирая необходимое слово, — язык всегда развивался, развивается и будет развиваться в строгом соответствии с самим человечеством. Он формировался и формируется созвучно и сообразно реальному течению событий. И, именно поэтому, изучая процесс формирования новых слов — как песчинок одного большого и целого организма под именем «речь», мы всегда и с колоссальной, с потрясающей точностью можем определить то, что было в той или иной эпохе. Да мне ли вам рассказывать? — Артак явно намекал на прямую причастность самой Агафьи Тихоновны к человеческой речи, — вы, столь искусно владея этим инструментом, сами по себе являетесь безукоризненным и безупречным, бесхитростным и безгрешным, честным и благородным и самым что ни на есть порядочным, правдивым и прямодушным учебником по всей человеческой истории.

Агафья Тихоновна молча и внимательно слушала.

— Да разве вы сами не замечали, что люди, когда прощаются и говорят «прощайте», тем самым, словно дают совет — прощайте, прощайте, обязательно прощайте. Прощайте всех без разбора. Прощайте быстро. Прощайте искренне. Прощайте честно, неподдельно, без затей и церемоний. Прощайте, прощайте и ещё раз прощайте. Особенно, — дракон оглянулся, словно их мог кто-то подслушивать, — особенно, когда прощаетесь.

— Прощаетесь с кем?

— С кем угодно и с чем угодно.

— И как все это связано со светом? Ну или с цветом?

— Свет всегда двигается только вперед, без сожаления оставляя позади себя всё прошедшее. Свет, будучи энергией в чистом виде, если бы обладал интеллектом, сродни человеческому, обязательно бы прощал всех и за всё, иначе трудно бы ему пришлось путешествовать, не так ли? — Артак подмигнул Агафье Тихоновне, — ведь ему пришлось бы таскать с собой такую тяжесть.

— Что ему пришлось бы таскать с собой? — акула окончательно запуталась.

Казалось, на её лице живыми остались только глаза, которыми она автоматически и совершенно бездумно следила за бушующим потоком кровяных частиц.

— Что? — Артак удивленно приподнял брови, — конечно же, непрощённое.

— Непрощённое? И что бы тогда было?

— Что бы было — я не знаю, но нашей Вселенной бы точно не было, ибо она вся и целиком построена на одном общем принципе — на способности света преодолевать огромные расстояния, принося с собой необходимую энергию, которая и позволяет всему сущему… — дракон внезапно замолчал и пристально посмотрел на акулу.

— Которая позволяет всему сущему… — Агафья Тихоновна повторила заключительные слова Артака, словно подталкивая его мысли и замолчала, позволяя самому дракону закончить свою же фразу.

— … позволяет всему сущему быть. Существовать. Присутствовать. Происходить. Случаться. Одним словом — просто быть.

— Вы хотите сказать что мы существуем только потому что свет в состоянии забыть всё то, что он видит и простить всех за всё происходящее?

— «Простить» — совсем не значит «забыть», — Артак рассмеялся, — даже совсем наоборот. Свет никогда и ничего не забывает. Он несёт картинки, изображения, несёт любую доступную человеку информацию сквозь всё существующее пространство и время, несёт, ничего не привирая и не приукрашая, даже на самую малую йоту, и уж поверьте мне — свет точно никогда и ничего не забывает. Но он, как бы это сказать, — дракон схватил луч верхнего света и притянул к себе, — как бы это сказать, — он отпустил его и свет тут же, вальяжно и неторопливо продолжил своё путешествие вниз, к зеркальному полу, — как бы это сказать, — повторял дракон снова и снова, любуясь своим отражением в зеркале между своих лап, — свет не забывает. Никогда и ничего. Он просто не участвует, не участвует даже в том что помнит и знает точно. Он как такси, которое с одинаковой легкостью может везти и убийцу и мудреца, понимаете? Но он никогда не нагружает себя тем, что несёт, будь то хорошее или плохое, будь то необходимое или нет. Он всегда отдельно от всего.

— Но как же тогда «прощайте и прощайтесь»? Вы только что говорили что свету трудно было бы путешествовать, если бы он всё это таскал с собой, или я что-то не так поняла?

— Всё так, всё именно так. Но вы пропустили одну важную вещь, — дракон усмехнулся, — я сказал, что это было бы так, если бы свет обладал человеческим интеллектом. А человеческий интеллект, как правило, очень и очень искажает суть любой вещи, любого понятия. Кровь, по понятиям людей, можно смыть только кровью, хотя никому в здравом уме не придёт в голову смывать, например, чернильное пятно такими же точно чернилами. Правда, ведь? Чернильные пятна легче отмываются водой — чистой, прозрачной водой. Так что только ключевая, незамутнённая вода отмоет человечество! Только яркий и неискажённый свет!

— Ах вот оно что! Человеческий интеллект!

— Да, да! Если бы свет обладал мышлением человека — тогда бы он радовался, неся людям тепло, и огорчался, когда это тепло превращалось бы в нестерпимый жар. Или совсем наоборот. И в том, и в обратном случае часть, если не вся существующая энергия уходила бы на поддержание эмоций, и свету было бы достаточно сложно, если не сказать — совершенно невозможно — выполнить свою основную функцию — беспристрастно переносить энергию в нужном, в необходимом на данный момент направлении по пространству и времени.

— Вы, наверное, хотели сказать «в пространстве и во времени»? — Агафья Тихоновна трепетно относилась к любому искажению языка, ибо это искажало её собственную суть.

— Нет, нет, — Артак засмеялся, — именно по пространству и по времени.

— Но это выражение немного неверно лингвистически, не так ли?

— Если представить что пространство — это туго натянутый холст, к которому всё существующее приколото какими-то специальными булавками, удерживающими все предметы на этом холсте, то фраза «по пространству» уже не кажется неверной, правда?

— Хм, — акула на мгновение задумалась, — да, в таком случае, конечно… — она покачала головой, как бы сомневаясь, — в таком случае, всё верно. А пространство действительно похоже на холст?

— Можно и так сказать. Пространство — это и есть холст, только трехмерный. Холст, имеющий три измерения — длину, высоту и ширину. И именно поэтому — пусто и пустота — совершенно разные вещи. Помните, мы говорили об этом?

— Да, я, конечно, помню, — Агафья Тихоновна судорожно вспоминала недавний разговор, — пусто — это когда ничего нет, а пустота — это уже наполнение, да?

— Именно, — Артак утвердительно кивнул, — пусто — это когда ничего нет, пусто — это когда нет даже самого холста, — и он счастливо засмеялся.

— А пустота?

— А пустота, соответственно, когда холст есть! Но на нём ничего нет. Понимаете разницу?

— Теперь понимаю. Но постойте, — акула резко обернулась к дракону, — но постойте, — а люди это понимают?

— Почти, — Артак равнодушно кивнул, — почти понимают, — он презрительно фыркнул — судьба человечества, судя по всему, его мало волновала.

— И что для них является холстом? Как они его называют?

— Они называют его, — Артак прищурился, словно сдерживая внутри себя жёлтый свет, струящийся из его глаз, — они называют его — ни много, ни мало — тёмная материя, конечно, совсем не понимая при этом сути самого пространства. То есть, не понимая сути и концепции холста, на котором вырисовывается сама картина.

— Вот это да! — Агафья Тихоновна от удивления привстала, — вот это номер! Тёмная материя!

— Тёмная — не потому что страшная, потусторонняя или злая, — дракон с улыбкой наблюдал за медленно движущимся светом, — а потому что невидимая, неразличимая для органов чувств человека. Но со временем люди поймут что пространство — это не пустота в чемодане, в которую помещается все существующее на свете, да и сами люди тоже, пространство — это сам чемодан и есть, а точнее — чемодан-матрешка, чемодан в чемодане, и так до бесконечности. И в структуру этих чемоданов вплетено всё сущее, понимаете?

— Кажется, да, — Агафья Тихоновна кивнула, — а почему чемоданов много?

— Ну я бы сказал — сколько чемоданов, столько и пространств, — дракон был невозмутим и безразличен к происходящему, или хотел казаться таковым, — однако, это не будет полностью отражать истину, — достаточно просто понять одно — пространство — точно такая же материя, как мы с вами. Пространство — точно такое же наполнение, как например, вот эта мешковина, — Артак кивнул на мешок, лежащий около его лапы, ­– оно точно такое же содержание космического вакуума, как и всё остальное.

— А что такое космический вакуум? — Агафья Тихоновна продолжала таращить глаза, даже не скрывая своего изумления.

— А космический вакуум — это именно то место, где абсолютно пусто… — Артак с интересом поглядывал на Агафью Тихоновну с тем выражением, с каким родители поглядывают на своих детей, и судя по всему, его забавляла её реакция, — но даже и это не совсем так. Понимаете, я не могу употребить слово «место», так как место появится только с появлением самого пространства. А там, где действительно пусто — нет абсолютно ничего — нет ни пространства, ни места в этом пространстве; нет ни времени, ни изменений во времени. Это трудно объяснить словами…

— Мне кажется, я всё-таки понимаю что вы имеете в виду, — глаза Агафьи Тихоновны приобрели своё обычное неторопливое выражение, и было видно, что жизнь процесса «Понимание» сейчас в самом разгаре, а сам процесс — в самом соку.

Некоторое время акула молчала, а потом, вздрогнула, словно прикоснувшись к чему-то горячему, и произнесла:

— Но если само пространство является материей, то… — она запнулась, словно боясь продолжить.

— То, как и любая материя, конечно же, ходит в паре с энергией, — дракон утвердительно кивнул, — ведь вы именно это хотели сказать, не так ли? — он усмехнулся одними глазами, — и я вам скажу больше, само пространство можно взвесить, то есть оно, как и любая материя имеет вполне реальный физический вес, а значит, обладает неизменным качеством любой из материй — гравитацией.

— Да, да, — акула вновь широко распахнула глаза и посмотрела вдаль, — да, да, именно это. Но что это за энергия такая? Тоже тёмная? — она задумчиво вертела головой, потом запнулась, словно только сейчас услышала последнюю фразу дракона и повернувшись к нему переспросила:

— Гравитацией?

— Ага, — Артак аппетитно зевнул, — самой простой, и уже немного изученной человечеством гравитацией, обладает ею, можно сказать даже — безраздельно владеет, как и все предметы, видимые человеческому глазу.

— И пространство притягивает всё что в нем есть?

— Ну да, — дракон хихикнул, — пространство само по себе притягивает всё, что обладает любой, даже самой незначительной массой. Вот вы, например, сидите рядом со мной, а не летите куда-то сломя голову.

— Но я думала что меня притягивает Земля…

— И Земля тоже… Хотя мне и непонятно, где вы тут видите Землю, — дракон рассмеялся громко и искренне.

— Внизу, наверное, где же ей быть ещё, — акула растеряно смотрела прямо в зеркальный пол, словно пыталась просмотреть в нём дырку и увидеть планету Земля, во всем её величии и многообразии.

— Я не сильно вас расстрою, если сообщу что нет тут никакой Земли, впрочем как нет и всего остального?

— Эээ… — Агафья Тихоновна только и смогла промычать в ответ.

— Вот тебе и эээ, — Артак наконец-то перестал смеяться и слёзы от смеха выступили из его глаз, — вот такой компот! — он потянулся всем телом и застыл в неподвижности, как это любят делать рептилии.

Живыми оставались лишь его глаза и мысли. Они были выразительными и ясными. Исключительными и уникальными. Простыми и сложными. Разными. Непохожими. Но они были его — его собственностью, которой он мог делиться или нет.

Акула, глубоко вздохнув, спросила:

— Но что за энергия сопровождает тёмную, невидимую глазу материю? Тоже тёмная?

— От того что мы её назовем тёмной или светлой, суть вопроса не изменится. А вы действительно ещё не догадываетесь?

— Пока что нет, — Агафья Тихоновна медленно покачала головой из стороны в сторону, — пока что нет, — она повторила это ещё раз и вновь крепко задумалась.

Дракон внимательно посмотрел на акулу и отвернулся, выдержав необходимую, для того чтобы Агафья Тихоновна спокойно подумала паузу, и несмотря на то что вокруг не было никого, кто мог бы их услышать, тихонько прошептал:

— Тёмная энергия — это самое что ни на есть обыкновенное, самое что ни на есть простое и заурядное, самое что ни на есть рядовое, типичное, всем привычное, стандартное и традиционное, неизученное и…

Он не успел закончить, так как Агафья Тихоновна закрыла ему пасть одним из своих плавников и, глядя на дракона широко открытыми глазами, так же тихонько прошептала:

— Время…

Он улыбнулся одними зрачками, и жёлтый цвет драконьего глаза на какое-то мгновение напомнил акуле Солнце.

— Да. Тысячу раз да. Время. Оно! Вот так просто.

— Сколько пространств — столько и чемоданов? Следовательно, и времён бесчисленное множество?

— Вполне может быть. Кстати, рассуждая таким образом, в конце концов, вы непременно выйдете на основной вопрос, занимающий человечество, — Артак рассмеялся, — а что было раньше? Яйцо или курица? Пространство или время?

— И что же?

— Мне приятнее считать неделимым и то и другое. Наличие одного автоматически подразумевает и наличие второго. И там где есть пространство — всегда будет время, так как само понятие пространства предполагает его физическую протяженность, не так ли? А познать, — дракон выразительно глянул на акулу, — да что там познать, хотя бы окинуть взглядом, увидеть нечто, имеющее, возможно, бесконечные размеры, не получится в одно мгновение — целиком и сразу, ибо размеры того кто познает, конечны. И время тут же выскакивает, оно возникает само собой, оно пробуждается и предстает перед нами как инструмент познания, как карандаш в руках у инженера, задумчиво склонившего голову над чистым листом белого ватмана.

— И само пространство — это белый лист?

— Ну или инженер, это уж, как вам будет угодно! — Артак откинулся на спину и захохотал.

Агафья Тихоновна опять застыла, и опять основным процессом, накрывшем её в этом мире действий, поступков и чувств было изумление, по своей интенсивности граничащее с ошеломлённостью, и даже со смятением. Немного переварив только что полученную информацию и, видимо, что-то придумав мгновение спустя, она хитро прищурилась и решив зайти с другой стороны произнесла:

— Вы хотите сказать также и то, что если где-то возник карандаш, то белый лист, на котором можно что-то начертить, да и сам инженер-чертежник также неизбежно появятся сами собой?

— А как же иначе? Для этого карандаш и нужен, — дракон опять засмеялся, — само понятие времени кричит нам об этом со всех сторон. Ведь что такое время? — он замолчал лишь на одно лишь мгновение, необходимое для того чтобы взглянуть ей прямо в глаза, не дал времени подумать и быстро закончил:

— Время — это её величество возможность. А возможности рано или поздно превращаются в реальность. И, если запас времени бесконечен…

— Тогда что-то в любом случае произойдёт! — Агафья Тихоновна весело подхватила нить беседы и размотала её на свой лад, — что-то обязательно произойдёт, иначе само существование времени, как такового, абсурдно.

— Совершенно верно! Для природы было бы бессмысленно создать необходимый инструмент, не создав при этом то место, где можно было бы этот инструмент использовать, не так ли? Я вам скажу больше, — Артак продолжал смеяться, — абсурдной была бы и ситуация, когда есть и место и инструмент, но нет того, кто может использовать этот инструмент в этом месте, а именно — нет самого инженера.

— Так значит инженер — это всё-таки человек, а не пространство?

— Не знаю, не знаю… Мы пришли к тому с чего начали, — Артак уже в который раз за сегодня с хитрецой глянул на свою собеседницу, — а именно — всё едино и неразрывно, и ещё неизвестно, человек ли исследует пространство с помощью времени, или совсем наоборот — пространство с помощью человека исследует само себя.

— Но время присутствует и в том и в другом случае?

— Конечно! Время — это энергия. А энергия — мать всего сущего. По крайней мере, в этом мире! И что немаловажно — энергия — это кормящая мать, мать питающая!


Агафья Тихоновна замолчала, закрыла глаза и постаралась представить то, о чём они говорили, а может быть и что-то совершенно другое, известное только ей одной.

Однако, мысли сворачивались, как молоко и перед её глазами то и дело возникали глаза Артака — жёлтые, как само Солнце, с вертикальным зрачком, пульсирующим как сама жизнь.

6

— Однако, мы отвлеклись, — дракон с улыбкой наблюдал за искренними попытками Агафьи Тихоновны схватить понимание за хвост, — и наш разговор, хоть и увлекательный, но привёл нас совсем в другую сторону, — он обнял акулу и притянув к своей пасти её ушное отверстие, расположенное, как и у любой акулы немного позади глаз, тихонько прошептал:

— А остановились мы на том, что свет, как транспорт для любых видов энергии, выполняет всего лишь роль такси, не вмешиваясь в содержание того, что он переносит. Он беспристрастен и объективен, он честен, прям и исполнителен. И никогда, — Артак немного повысил голос, — никогда и нигде свет не смешивает свою высшую природу с содержимым любого из этих мешков, — дракон показал взглядом вниз, туда, где лежали все существующие действия и поступки, где лежали все человеческие деяния.

В беспорядке они были разбросаны по зеркальному полу и прикрывали своими тканевыми телами, сотканными из прочной мешковины, часть отражающей поверхности.

— Только сам человек в состоянии исказить изображение, сделать его тяжёлым или даже совсем неподъемным, скажем, пропустив тот же самый свет через вот этот мешок с жадностью. Или через тот, со страхом. Или вот ещё лучше — через мешок со страстями. Правда, свет в состоянии легко вернуть себе невесомость, пройдя сквозь всего лишь одну пылинку, упавшую с мешка с любовью. Да что там пылинку, — Артак улыбнулся, обнажив белые, ровные, и достаточно крупные зубы, — одного атома вполне будет достаточно для того чтобы вернуть свету его абсолютную суть.

— Всего лишь одного атома? — переспросила Агафья Тихоновна.

— Да, — Артак усмехнулся, — всего лишь одного атома, а если быть до конца откровенным, то хватит даже безатомарной, безотносительной мысли, хватит бестелесной идеи, содержащей в себе истинную, и в этом смысле — святую любовь, — он мечтательно посмотрел вверх и быстро закончил:

— Любовь меняет восприятие сильнее всего.

— Но любовь нас и так окружает, где бы мы ни находились, не правда ли? — Агафья Тихоновна хорошо помнила вывернутый наизнанку мешок с этой самой любовью, который продолжал хранить своё содержимое снаружи себя самого.

— Хранить — в данном случае — оберегать, — Артак, как обычно, с легкостью читал мысли окружающих, — оберегать от того, что внутри, а именно ­– от содержимого этих мешков, — он опять заулыбался, демонстрируя белоснежно-кипенные зубы, и немного отодвинул куль с трусостью от себя, — тут, как обычно, всё просто. А просто — это практически всегда с точностью до наоборот.

— Не понимаю, — Агафья Тихоновна часто и мелко заморгала, пытаясь сосредоточиться.

— И понимать нечего. Всё, что здесь есть — находится внутри мешков, тогда как любовь — снаружи. И мешковина надежно сохраняет одно от другого, как если бы было совсем наоборот — если бы любовь пряталась за прочной тканью от выпущенных наружу кипящих вулканов, которые, несомненно содержат многие из этих мешков. Выпущенные и неконтролируемые, прежде всего они бы начали пожирать всё, что их окружает. Заливать всё существующее своей горячей и неконтролируемой лавой. Сжигать, испепелять, кремировать. И начали бы они именно с человеческого восприятия действительности. Изменили бы её до неузнаваемости и, в конце концов, пожрали бы всё то, что так ревностно пытается сберечь эта простая и прочная мешковина.

— Но почему?

— Потому что восприятие, состоящее из любви — это одно. А восприятие, созданное, например, из трусости и жадности — совсем другое. Может быть, даже прямо противоположное. И это необходимо четко понимать. И только понимая — различать.

— Я совсем запуталась, — Агафья Тихоновна растеряно смотрела на своего собеседника, не зная что сказать.

— Всё просто, — повторил Артак и усмехнулся, — свет никогда бы не принес достаточно энергии туда, где она необходима, если бы ему пришлось носить с собой ещё обиды и огорчения. Впрочем, не только обиды и огорчения, но и всё остальное. Носить свою собственную тяжесть всё-таки прерогатива самого человека. А подхватив всё это, — дракон опять окинул взглядом до отказа забитое мешками помещение, — подхватив всё это, свет перестал бы быть светом и приобрёл бы массу, которая мешала бы ему перемещаться, которая тормозила бы его, тянула назад, сдерживала. А знаете ли вы, сколько весит, например, жадность или трусость? — спросил дракон, но не дожидался ответа, — миллиарды миллиардов тонн. Поймав такую тяжесть, свет перестал бы быть невесомым и уже, как следствие, его скорость бы резко упала. Резко, вплоть до полной остановки, понимаете? Если обязать свет всегда брать с собой трусость и жадность, горечь и разочарования, которые тоже, безусловно, весят, ибо пригибают людей к земле, он тратил бы свой запас энергии на их перемещение и, в конце концов, израсходовался бы, не смог бы принести ровным счетом ничего и никуда, — Артак прокашлялся, — ведь чем больше нести свету — тем больше он тратит на это энергии, то есть, расходует себя самого — и, соответственно, тем меньшее расстояние он может пройти. Именно поэтому свет поступает совершенно по-другому — он никогда и ничего не берет с собой в дорогу. Как буддисты, всегда путешествующие налегке.

— Буддисты? — акула удивленно подняла глаза, — а при чем здесь они?

— Буддизм — единственная религия на Земле, из-за которой не началась ни одна из войн. И её последователи не берут с собой в путь даже столь необходимую им еду, твёрдо зная, что дорога даст им все необходимое.

— Но любая религия — это всё равно лишь средство, не так ли? Средство, направленное на подчинение человеческой воли и разума, на ограничение свободы его мышления, на преследование его действий, наконец, на унижение его достоинства.

— Да, вы правы, — Артак с уважением посмотрел на Агафью Тихоновну, — это совершенно очевидно, поскольку любая религия насаждает человеку слепую и абсолютно безосновательную веру в силы, которые, якобы и заведомо, выше и сильнее, нежели сам человек. Однако, буддизм — это скорее философия, а не религия, — дракон немного виновато улыбнулся, — прошу меня великодушно извинить за употребление этого слова, — он склонил голову перед акулой, — зная ваше трепетное отношение к языку, я должен был быть внимательнее.

— Ах, оставьте, сейчас это совсем неважно, — Агафья Тихоновна, казалось немного смущенной, ибо впервые Мысль извинялась перед Словом, — но почему буддизм является философией?

Артак с благодарностью кивнул и сказал:

— Как и большинство философских учений, буддизм пытается особым образом объяснить всю сложность человеческой жизни, указывая, что в основе её лежит некий вселенский порядок. Так, например, в «Четырех благородных истинах» Будда кратко объясняет положение человека в мире: вот есть страдание, а вот и причина этого страдания; вот прекращение страданий, а вот путь, ведущий к прекращению страданий. Учение о карме представляет собой полное и непротиворечивое объяснение природы причины и следствия. И даже буддийская космология на первый взгляд кажущаяся далёкой от реальной действительности, всего лишь является логическим продолжением закона кармы. Вот и получается, что в соответствии с учением Будды, в устройстве мира имеется глубокая и непоколебимая логика. Тогда как само понятие религии полностью отрицает наличие логики.

Агафья Тихоновна внимательно выслушала Артака, но продолжала молчать даже после того как тот кончил говорить. И дракон, откашлявшись, продолжил:

— Существенным отличием буддизма от всех остальных мировых религий является то, что в нём не фигурирует ни всевышний создатель или какое-либо высшее существо, ни святой дух, ни всесведущий любящий господь, к которому люди должны взывать о спасении. Вместо этого, буддизм призывает человека обрести мудрость собственными усилиями, то есть развить в самом человеке способность различать какие качества или процессы внутри него вредны, а какие — хороши и полезны. И даже сам Будда не может привести к достижению этой цели никого из людей — они сами, и только сами, должны сделать всё необходимое, чтобы пройти этот путь до конца.

Артак перевел дух и закончил:

— Именно поэтому я еще раз приношу свои извинения за то что поставил буддизм в один ряд с другими человеческими религиями.

— Перестаньте, — акула хитро улыбнулась, — прощение можно просить только первый и последний, он же — единственный раз. Позвольте и мне поблагодарить вас за столь подробный анализ, — Агафья Тихоновна старалась не отставать в любезности от Артака.

Дракон улыбнулся и, склонив голову набок, произнес:

— Но мы опять отошли от темы. Впрочем, как же нам ещё скоротать время, как не за интересной беседой. Ведь всё, что мы сейчас можем сделать — это ждать. Только ждать. Но, тем не менее, говорили мы о том, что свет никогда и ничего не берет с собой в дорогу.

— Я помню, — Агафья Тихоновна сосредоточено кивнула, — и, кажется, я теперь понимаю то, о чём вы говорите мне уже битый час.

— Это просто великолепно! Тогда я продолжу. С людьми тоже самое. Сколько бы энергии у тебя не было, какой силой бы ты не обладал — ты всё равно рискуешь потратить её впустую, если будешь таскать за собой обиды и разочарования. И именно это я и имел в виду говоря «прощайте и прощайтесь». Прощайте всё без разбора, не вникая даже в суть, будьте подобны свету. По крайней мере, старайтесь быть.

— А сам свет не весит ровным счетом ничего?

— Свет невесом и вот где настоящее чудо, мимо которого люди каждый день проходят мимо! Свет невесом абсолютно и именно благодаря этому уникальному свойству, перемещаясь в пространстве, он не тратит ни капли той энергии, которую он несёт на своих волнах объектам материальным — объектам, обладающим массой. И всё, в человеческом понимании нематериальное питает видимую материю точно так же, как мысль кормит тело. А это значит, ни много ни мало, что всё на свете создано из ничего, всё то, что люди привыкли считать важным и целесообразным на самом деле ничего не значит, ибо создано оно — ничем и из ничего. А свет — всего лишь мостик между реальностью, создавшей человеческий мир и иллюзией, которую люди считают реальностью. Свет — двигатель всего происходящего. В этом и есть тайна существования нашей Вселенной.

— Он совсем-совсем невесом?

— Абсолютно, — дракон утвердительно кивнул, — абсолютно невесом. И знаете, что?

— Что?

— Любая невесомая субстанция в этом мире тут же начнёт двигаться рядом со светом, с такой же скоростью и мощью.

Агафья Тихоновна округлила глаза.

— Вы уверены?

— Конечно!

— А что для этого необходимо сделать? Чтобы стать невесомой?

— Избавиться от груза, конечно, — Артак засмеялся, — избавиться от всего того, что связывает вас и угнетает. Избавиться от всего, что имеет массу.

— И от тела? — она немного скривилась.

— От тела в первую очередь. Но избавившись от тела вы должны быть точно уверены, что ничто более не удерживает вас от полёта. Точнее, вы должны быть уверены в том, что от полёта вас удерживало только само тело и ничто больше.

— Но как?

— Очень просто, — дракон глубоко вздохнул, — надо быть очень чистым. Конечно же, я имею в виду — внутренне чистым. И внимательно следить за тем, чтоб ни одна пылинка, — он кивнул на грязный зеркальный пол с разбросанными то тут, то там мешками, — ни одна пылинка не прицепилась к вашей сути. Надо стать светом. Невесомым, как само отражение.

— А как им стать?

— Чтобы им стать, надо просто им быть. Это много проще, чем кажется с первого взгляда.

— Но как?

— В сущности, постигшей истинное познание все жизненные волнения отражаются как образ в кристально чистой воде, нисколько не волнуя саму воду.

— А вода?…

— Сама сущность. Реальная и настоящая.


Агафья Тихоновна задумалась на какое-то время, и вдруг поняла что имел в виду Артак.

— Вы сказали что люди не хотят трудиться?

— Люди путают тот созидательный труд, который всегда направлен внутрь себя самого, который направлен внутрь своей собственной сути с трудом, который они привыкли принимать за труд. Они думают что таскать тяжести, строить дома, производить автомобили — это труд.

— А это не так?

— Конечно, нет! Это работа. Впрочем, для них это не имеет никакой разницы, ибо работать они тоже не любят, — дракон рассмеялся, — но работать их заставляют их собственные желания, на которые им нужны деньги, понимаете? А трудиться можно только над собой, и только бесплатно. Знаете, в чём парадокс?

— В чём же?

— Труд способен принести человеку абсолютно всё — всё без исключений. Тогда как работа — лишь то, что можно купить за заработанные деньги.

— А в чем же парадокс?

— Работая ради денег — тяжело, упорно и зачастую без удовольствия — никто и никогда не сможет получить их в достаточном количестве, тогда как трудясь для души, и получая от этого внутреннее удовлетворение, всё остальное — необходимое и желанное, и деньги в том числе, поторопятся занять свое место рядом с человеком, отказавшимся от них ради труда. Вот вам и парадокс.

— Я понимаю, — освещённая лучами света акула внимательно слушала дракона, — точнее, только теперь я начинаю понимать, — она сама поправила себя.

— И труд, в отличии от работы, совсем не утомляет. Но понимаешь это только тогда, когда без труда уже не можешь существовать. На первых порах трудиться много сложнее чем работать. Только потом всё меняется с точностью до наоборот. И на это нужно время, на это необходима энергия. Время необходимо чтобы понять неотвратимость необходимости развиваться. Время необходимо, чтобы разбить устои. Любые устои, навязанные извне — религиозные ли, социальные или ещё какие-то. Время необходимо, чтобы исключить проникновение снаружи и научиться слушать своё сердце, свой внутренний голос.

— А при чем же здесь прощать? Если вернуться к вашим словам — прощайте и прощайтесь?

— Прощение — это большой труд.

— А прощайтесь?

— Простив — необходимо забыть и проститься с тем, что вы уже и так простили. Это ещё более трудно. Трудно — от слова «труд», — дракон усмехнулся одними губами.

— А работа — от слова «раб», — эхом произнесла акула.


Агафья Тихоновна закрыла глаза, но как ни странно — продолжала видеть.

Точнее, она обрела зрение.

Она поняла.

— Благодарю тебя, Артак.

— И я тебя благодарю, Агафья Тихоновна…

Внезапно для самих себя, они перешли на ты, и это было вовремя, как и всё, что происходит в мире, содержащем хоть один джоуль этой непонятной для человека, и названной им темной — энергии — а именно — Его Величества Времени.


Кровь двигалась мощно, не останавливаясь ни на мгновение.

— Скажите, Артак, — Агафья Тихоновна приоткрыла один глаз, — а почему анальгин появился в крови только сейчас? Ведь я его вколола уже очень давно.

— Время, само по себе, очень относительно, — дракон зевнул, — здесь проходят столетия, а там, — Артак усмехнулся, кивнув головой вверх, — а там даже миг не успел, и не то что пройти, но даже начаться. Однако, — он кивнул головой на кровяные шарики, — кровоток ускоряется всё больше и больше, а значит — время начинает идти быстрее, а если быть ещё точнее — оно возвращается к привычному ему и нам размеренному бегу — время возвращается к своей человеческой шкале.

7

— Смотрите, смотрите, — Агафья Тихоновна резко схватила Артака за лапу и сжала её что было сил.

При этом, она подняла голову вверх, щурясь и высматривая там что-то пока ещё невидимое.

В самом верху, среди ярого, жёлтого, оттенком напоминающего глаза дракона света, появилось интенсивная и насыщенная, ослепительно-белая, слепящая точка.

Она не увеличивалась, но и не уменьшалась; она не разгоралась и не затухала; она не уплотнялась и не рассеивалась. Небольшая пульсация внутри белого шара как бы подсказывала, намекала на то, что где-то в глубине этого отчётливо-живого, палящего сияния происходят какие-то действия, что там течёт полноводная и неиссякаемая река. Даже не река с её пучинами и водоворотами, и не озеро с его тихими и глубокими омутами — но целое море или океан, во всём своём многообразии различных форм и проявлений.

А может и не океан вовсе.

Может — вакуум, может — ничто — да, да, может это было чистое и ничем незамутненное Ничто.

Но что бы ни было внутри белой точки — оно было.

И оно было вечно.

Оно подпитывало и кормило самое себя, оно утилизировало ненужное внутри самого себя, оно рождало новые рисунки, образы, очертания.

Каждое мгновение и каждый проходящий невесомый миг оно пульсировало, жило, существовало.


Понимание этой простой и необычной вещи охватило акулу сразу и целиком.

Понимание не доказывало, не убеждало, не спорило.

Оно не препиралось и не вступало в дискуссию.

Не соперничало и не соревновалось.

Не объясняло и не вразумляло.

Оно просто было.

Оно — понимание — просто констатировало факт — простой факт — этот пронзительный, пронизывающий всё белый свет был вечен. Он не мог родиться или умереть, он не мог возникнуть, он не мог появится из ниоткуда. Впрочем и появиться откуда-то от тоже не мог. Наоборот, этот свет — эта сверкающая, блистающая, эта сияющая звезда сама была в состоянии породить всё что угодно. И вот теперь она появилась здесь и просто была, присутствовала — робко, но негасимо дополняя жёлтое и тёплое свечение сознания своим белым, алебастрово-молочным излучением.

Дракон поднял голову.

Он заметил это необыкновенное огнище и отпечаток белого пламени коснулся его глаз. Жёлтый зрачок впитывал живое, неподвластное человеческому пониманию свечение, а сам дракон наполнялся какой-то диковинной, не поддающейся никакому человеко-разумному объяснению энергией. Именно благодаря этой диковинности, туманности и непостижимости, жемчужно-белое свечение становилось ещё более желанным, оно ясно демонстрировало свою чудесную природу, а спустя одно лишь мгновение, сияние белого света стало не только желанным, но и необходимым.

Стало.

Жизненно.

Необходимым.


Как летние каникулы в детстве.

Как вера в чудеса при чтении детских сказок.

Как глоток свежего воздуха при погружении на глубину.

Как родник посреди пустыни.

Как свеча на столе для чтения.

Как этот белый свет.


Единожды глянув и осознав природу пульсирующего и необъяснимого излучения, никто уже не мог устоять перед соблазном зачерпнуть из этого источника ещё и ещё — пусть взглядом, пусть умом, пусть чувствами.

Одно созерцание этого света давало силу. Силу и мощь. Созерцание предоставляло всесилие…


Этот свет не подпитывал — он именно питал. Питал качественно и авторитетно. Питал величественно, солидно и строго. Питал справедливо, добросовестно и свято.

Он не мог подвести. Не мог обмануть. Он был честен всегда, он был честен сейчас и он же — тот же самый свет — будет честен вечно.


Дракон улыбнулся, но промолчал.

— Что это? — акула смотрела наверх и её раздирало любопытство. Она была уверена — дракон точно знает природу этого явления…


Артак смотрел на горящую звезду и не мог оторваться от её созерцания. Спустя какое-то время он кивнул головой, словно сбрасывал с себя оцепенение, и повернувшись к Агафье Тихоновне, просто и внятно произнес всего лишь одно слово.

Одно только слово, которое смогло объяснить сразу и всё.

Целиком и полностью.

Не оставляя недомолвок и слепых пятен.

Одно только слово…


— Жизнь. — Дракон усмехнулся одними глазами и взгляд его приобрел какую-то мягкую отрешенность. — Это и есть жизнь, в её человеческом понимании. Она возвращается в тело. Сейчас он придёт в себя. Будьте готовы!

— Быть готовой к чему?

— Быть готовой вернуться в подъезд многоэтажки, — Артак засмеялся, окончательно теряя оцепенение — будьте готовы вернуться и помочь нашему хозяину справиться с его состоянием.


Чисто-белый и от этого — необычный, снежный, меловой рассвет возвращающейся жизни занимался над головами пораженных наблюдателей.

«Ничто» никогда не менялось, «Ничто» просто дало команду вернуться туда, откуда недавно, всего лишь на одно мгновение, оно выпрыгнуло, прячась от боли, сковывающей сломанную конечность.

Сама жизнь возвращалась в один из физических, материальных объектов, а если быть точным — жизнь возвращалась в самое обыкновенное человеческое тело со сломанной нижней конечностью.

— Это жизнь? — акула заворожено смотрела на пульсирующую точку.

— Да. Это и есть жизнь, — спокойно и уверенно подтвердил дракон.

— Она будет увеличиваться? Будет поглощать?

— Нет. Ей это незачем. Она и так везде.

— Но почему мы видим лишь одну светящуюся точку, почему она не наполняет собой всё остальное пространство?

— Наполняет, — Артак ухмыльнулся, — ещё как наполняет. — Просто для того чтобы оживить горстку молекул и частичку всеобщего разума нет необходимости занимать всё существующее место.

— Она может прийти и уйти?

— Конечно, может. И более того, она обязательно это сделает. И уйдёт и придёт. Как дыхание. Как вдох и выдох.

— И тогда человек умрёт?

— Ну что вы, это совсем необязательно. Ведь любое проявление сознания, и человек в том числе — вечно и постоянно. Тело может рождаться и умирать, но сам человек бессмертен. Конечно, если он смог стать человеком, — Артак улыбался одними глазами и их теплая, бархатная желтизна, уже смешанная со светящейся белой пульсирующей точкой, окатила Агафью Тихоновну какой-то целебной, живительной энергией, — ведь родиться человеком недостаточно для того чтобы им быть. Родиться и сразу быть можно камнем, растением, в конце концов, животным — но человеком — нет! Человеком необходимо становиться каждое прожитое мгновение и этот процесс, возможно, даже более болезненный, чем сами роды, — Артак рассмеялся, — кстати, а вы не задумывались, что роды болезненны не только для матери, но и для ребенка? — дракон, пошевелив ноздрями, медленно втянул в себя воздух и так же медленно выдохнул.

Немного помолчав, он продолжил рассуждения:

— От того, что кто-то вдохнул и переработал какое-то количество кислорода, этот кто-то не пропадает в небытие, а остается, не так ли? Конечно, мы сейчас говорим не о теле. И этот кто-то вполне в состоянии вдохнуть и выдохнуть не только воздух — впуская в себя питающий кислород и выпуская губительный для человеческого тела углекислый газ; но и вдыхая силы — чередуя в себе, тем самым, моменты бесконечной мощи и полного бессилия; и мысли — перемежая мозговые шторма с полным отсутствием самой способности мыслить. И точно таким же образом, как физическое тело вдыхает самый что ни на есть обыкновенный воздух — какое-то другое, невидимое человеческому глазу, но от этого не менее реальное тело, может вдохнуть и выдохнуть саму жизнь. И этот кто-то, то есть тот, кто обладает этими телами, не перестанет существовать от того что он её когда-нибудь выдохнет. Ведь жизнь не является чем-то постоянно пребывающем в человеке. Она входит и выходит подобно дыханию. Она не находится в нем постоянно. Но он, он — Человек! Человек — а не его тело! Он остаётся! И вот это уже навечно.

— Вы сказали — какое-то другое, невидимое человеческому глазу тело? — Агафья Тихоновна смотрела прямо на Артака, и по всему было видно что эта тема для нее крайне интересна, — невидимое человеческому глазу, ведь так? Но, если сам человек не в состоянии узреть свои многочисленные тела, то может кто-то другой смог бы их увидеть?

— Кто-то другой, возможно, и смог бы, — Артак склонил голову набок, словно прикидывая в уме, говорить или нет, — но зачем? Достаточно просто знать что они, эти другие, — дракон голосом акцентировал внимание на этом слове, — эти другие, неосязаемые для органов чувств человека тела, есть. И они не просто есть — они такие же живые и трепетные, как тело видимое, но они живут и трепещут в немного другой реальности. Может быть, в совсем другой реальности. Человеку не дано, да и нет необходимости этого знать. А вот прочувствовать свою бесконечность, познать её природу человек вполне в состоянии, но для этого необходимо очень хорошо потрудиться. Потрудиться, чтобы понять самому, ибо прочитать или просто услышать об этом малоэффективно. Ведь эти другие, метафизические по отношению к единственной осязаемой и наблюдаемой человеком реальности тела трудно описать словами, для этого не предназначенными.

— Почему не предназначенными? Разве словами возможно описать не всё вокруг? Как видимое, так и невидимое?

— Потому что любой человеческий язык формировался, формируется и будет формироваться под воздействием того, что сам человек мог, может или только будет в состоянии видеть, слышать или осязать каким-то другим образом. Нюхать в конце концов, или чувствовать вкус, ощупывать, понимаете? — дракон опять глубоко вдохнул, — вот, например, если я могу, если я в состоянии, прямо сейчас услышать запах гари, и если это будет нечто новое для меня, ещё не испытанное, ещё не названное, то слово «гарь» совершенно неизбежно, когда-нибудь, да появится в моём собственном языке, а потом и во всех языках всех народов человеческого мира, понимаете? Если я вижу свет, то и слово «свет» обретет своё собственное место в орфографическом словаре, и оно всегда будет описывать именно то, что его породило. В данном случае слово «свет» появилось только потому что человек, благодаря природе, его породившей, в состоянии видеть своими собственными глазами электромагнитное излучение определенной длины волны. Так, например, если бы кроты или летучие мыши создали свой язык, сходный с человеческим по своей функциональности, то в нём бы не было такого понятия как «свет», это слово бы никогда не родилось, потому что слепым животным видимый свет попросту не нужен и они даже не догадываются о его существовании.

— Но человек тоже, как и кроты или летучие мыши, не в состоянии увидеть многое. Например — ультрафиолет или радиацию, он не в состоянии их осязать никакими другими органами своих чувств, однако эти слова существуют, — Агафья Тихоновна, точно так же, как речь иногда забегает вперёд и обгоняет породившую её мысль, немного бесцеремонно перебила и обогнала Артака.

— Конечно, — дракон кивнул, — но кроме всех своих органов чувств, данных человеку самой природой, упомянутый вами биологический вид является обладателем самого важного и достаточно мощного органа всех чувств сразу — а именно — неплохо сконструированного полуторакилограммового мозга. И как следствие — ему, человеку, дана способность к мышлению, к развитию своего интеллекта, и эта способность, рано или поздно, но совершенно неизбежно выведет его к каким-то открытиям или озарениям, приведёт к каким-то новым, доселе неизведанным способностям — одна из которых — проникать в недоступные человеческим органам чувств участки природы. И ультрафиолет, и инфракрасный свет, гамма или микроволновое излучение, радиоволны — именно такие участки мира, неотъемлемые от целого, но неосязаемые людьми в прошлом, до совершения определенных открытий.

— То есть, человек придумал прибор, позволяющий ему каким-то образом видеть или фиксировать нечто, ранее недоступное, — Агафья Тихоновна подытожила сказанное Артаком, — и как только это нечто стало доступным к осязанию…

— Этому нечто необходимо было дать имя… — дракон закончил фразу вместо акулы, — и присвоенное ему имя становится новым, только что рождённым словом, со своей смысловой нагрузкой и со своим образом, возникающим в голове у каждого, кто его услышит. Да, да, процесс рождения слов именно такой. Люди находят что-то, невиданное ранее, и называют его каким-то определённым, новым, ранее не существующим словом, — и Артак повторил ещё раз, — именно так и рождаются слова.

— И никак иначе?

— Есть, конечно же, есть и другой путь, — дракон утвердительно кивнул головой, — иногда люди, как правило, это писатели-фантасты, придумывают в своих мыслях что-нибудь этакое, ещё не существующее в физической, материальной реальности, называют это каким-то выдуманным словом, и используют это слово в своих произведениях, тем самым давая этому самую что ни на есть настоящую жизнь. Потом уже, много позже, то что они придумали и назвали ­– воплощается в материальном мире — воплощается обязательно, ведь у Вселенной нет другого пути, кроме как материализовать фантазии людей — тогда этому чему-то дают уже готовое имя, придуманное ранее писателем-фантастом. Называют материальное воплощение самого слова им же — словом, придуманным много раньше. Так было, например, со словом «робот», которое придумал чешский писатель Карел Чапек и его брат Йозеф. Слово «робот» впервые использовано в 1920 году в пьесе Чапека «Р.У.Р.». Название этого произведения, эта аббревиатура — «Р.У.Р.» — расшифровывалась как «Россумские Универсальные Роботы», — Артак внимательно посмотрел на Агафью Тихоновну, незаметно улыбнулся и продолжил:

— Но если копнуть немного глубже, то мы увидим что даже самый гениальный писатель не может выдумать того, чего нет на самом деле, — Артак ещё раз посмотрел на Агафью Тихоновну, теперь уже с хитрецой, — ведь слово «робот» образовано от чешского слова «robota», которое в этом языке имеет вполне определенное значение, и значение это — «подневольный труд».

— Так работа и в русском языке обозначает тоже самое, и в украинском, и я уверена — в множестве других языков тоже, — акула утвердительно кивнула, соглашаясь.

— Да, — дракон опять улыбнулся, — но это лишь подтверждает уже сказанное, — более того, это еще одно доказательство того, что никакая работа не сможет сделать человека счастливым, так как сама работа — это труд поневоле. Подневольный, вынужденный, несвободный, принудительный, рабский, слепой труд. Вот что такое работа и это ясно видно из самого слова. Ведь счастливый — прежде всего значит свободный, мы об этом говорили, когда путешествовали к черной дыре в Мире Японского Зонта, а подневольный труд — это совсем другая дорога, и к счастью она не имеет никакого отношения.

— Да, да, — Агафья Тихоновна кивнула головой, — я помню этот разговор, мы действительно говорили об этом, и очень подробно, — акула опять кивнула головой, полностью соглашаясь с драконом.

— Но, как правило, процесс рождения слов, все-таки обратный, — дракон усмехнулся, — сначала человек начинает что-то видеть, или слышать, или чувствовать, и лишь потом называет то, что он смог узреть, каким-то новым, доселе неиспользованным словом. И это слово обретает жизнь. Самую настоящую, не выдуманную, не иллюзорную жизнь — жизнь фактическую, научную — жизнь вечную. Такова процедура рождения слова. И такова процедура формирования языка.

— Я понимаю, — Агафья Тихоновна ещё раз кивнула, — теперь я понимаю почему точно описать словами другие, невидимые человеческие тела, не представляется возможным. Все очень просто — ни в одном языке мира просто-напросто нет таких слов, так как ни один существующий народ не обладает возможностью увидеть эти другие, — теперь уже акула сделала акцент на слове «другие», — другие тела, и как следствие, таких слов, которые бы смогли объективно их описать просто не существует, правильно?

— Да, совершенно так, — Артак усмехнулся одними губами, ­– но мы с вами все-таки попробуем.

— Попробуем что? Описать то, что еще никому не удавалось описать словами?

— Описать? Возможно… Возможно, что и описать, — Артак задумался, — возможно, — повторил он задумчиво, — но скорее всего — почувствовать. Ведь каждое из слов воспринимается отдельно взятым человеком совершенно индивидуально, в полном соответствии со своим, полученным в течение всей своей жизни, опытом. И оттенков у восприятия очень много, если не сказать — невероятно много. Сколько людей — столько и восприятий, а значит, столько и разных, уже воплощенных в реальность самой природой, действительностей. Понимаете? Сколько людей — столько и индивидуальных миров. Столько и различных по своей сути Вселенных.

— Да, понимаю. Но как нам это поможет описать то, о чём мы сами не имеем никакого чёткого представления?

Артак кивнул в знак понимания и согласия, потом взял Агафью Тихоновну за плавник и продолжил, глядя прямо в её черные глаза-бусинки:

— Слово может подсказать, направить, натолкнуть человека, слово может указать на какие-то нестыковки, или наоборот, на совпадения того, о чём оно говорит — то есть, на совпадения своего собственного смысла со своим же собственным опытом, но уже определённого, отдельно взятого человека. А этот собственный опыт, эти личные переживания, это содержание уже прожитой и осмысленной жизни воспринимается каждым, без исключения, человеком как непререкаемая, неопровержимая, бесспорная и очевидная истина. Понимаете? Если наши слова, которые мы будем использовать в описании того, что мы никогда и не видели — не видели, но твёрдо знаем о его существовании; если наши слова затронут какую-то часть собственного и всезнающего чувственного мира определенного человека — тогда и только тогда эти слова смогут стать для него тем основным, чем каждый может стать для кого-то другого — а именно — светящимся маяком.

Дракон сделал небольшую паузу, перевел дыхание и продолжил:

— Ведь маяки не бегают по суше, отыскивая какой бы корабль спасти. Они просто стоят и светят, указывая верную дорогу. И уже сам человек, опираясь на источник этого света, в задумчивости бредёт дальше. И если он действительно человек, если он смог им стать, а не просто родился в человеческом теле — он начнет углубляться, вдумываться, вникать, и даже вязнуть в новом знании; он начнёт врезаться в него, как нож в масло, и кто знает, может ему самому, этому человеку, удастся прикоснуться к своим же, невидимым глазу телам каким-то новым, только что сформированным из наших слов, органов чувств…

— Вы сказали — только что сформированным? — Агафья Тихоновна в недоумении округлила глаза.

— Да, именно так я и сказал, — Артак твердо и уверенно кивнул головой, — только что сформированным.

— Но из чего природа может сделать новый орган восприятия каких-то неизведанных и пока ещё непонятных чувств и ощущений?

— Из того, что есть у неё под рукой, — дракон громко и раскатисто рассмеялся, — только из того что есть в реальности, — он немного успокоился и всё еще смеясь, закончил:

— А в данном случае у природы есть только человеческая уверенность в существовании чего-то невидимого, и эта уверенность, заметьте, сформирована не на пустом месте! Она сформирована на совпадении своего собственного, уже пережитого опыта с чем-то сказанным кем-то на словах, или прочитанным где-то на бумаге, или увиденным собственными глазами. Понимаете? В этой уверенности есть частичка собственного опыта человека. Частичка собственного опыта и уверенность другого человека, — Артак усмехнулся, — ведь ничто не способно так заразить, как чужая уверенность, — он отпустил акулий плавник и посмотрел вдаль, — в таких случаях говорят — я знаю что это именно так, но не могу понять где родилась моя уверенность, чем она питается, как выживает и почему растёт. А на самом деле всё очень просто — растёт внутреннее. Растут мысли. И питаются они своим собственным опытом. Питаются уже пережитым. Даже если до конца непонятым, но пережитым. Другим словом — питаются временем — этой необъяснимой для людей энергией из которой, собственно, и сделано всё сущее.

Артак задумался и на мгновение замолчал.

— Ведь, по сути своей, любое материальное сделано из одного и того же — и это что-то — время.

Агафья Тихоновна кивнула, но не сказала ни слова. Впрочем, дракон и не ждал никакого ответа. Он продолжал:

— И здесь уже любые слова бессильны, они были всего лишь внешним маяком, но переродившись, стали внутренним чувством. Они были ничем, но стали осязаемы телом — они стали чувством. Они были идеей, они были пальцем, указывающим на звезду, но стали самой звездой. Всё и всегда рождается из ничего, понимаете? И мы только что это ещё раз осознали, — дракон рассмеялся, — ну а природа… Природа лишь пользуется тем, что уже создано, и создано лично вами. Она мастерски выполняет ваш же заказ — изготовляет новый, совершенно неизвестный, ещё никем неиспробованный и неиспытанный, ваш собственный орган чувств, способный дотронуться до вашего же собственного, вашего внутреннего Я. Орган, способный прикоснуться к множеству ещё неизведанных тел и энергий. Орган, который в конце концов, сможет прикоснуться к матери всех энергий — прикоснуться к самому времени. Природа позволяет ощутить любую энергию, заслышать её, изведать и наконец-то испить. Испить до самого дна, ибо по-другому уже не может и быть.

— Вы так думаете?

— Конечно. Мыслью всё было создано, мыслью может и измениться.

— Хм, — Агафья Тихоновна достала блокнот и записала слова, показавшиеся ей важными, — «Мыслью всё было создано, мыслью может и измениться». И что же дальше?

— Дальше? — Артак ухмыльнулся, — а дальше просто. Дальше, тому, кто получил в своё распоряжение доселе неведомый человечеству орган чувств, тому кто научился им пользоваться, и пользоваться во благо, дальше такому человеку захочется поделиться новыми ощущениями с остальными, захочется доверить только что полученное знание всему миру, захочется вверить свои новые качества каждому алчущему, но ещё не достигшему, каждому, кто испытывает жажду, и жажду уже не тела, но жажду души…

— И что тогда? — Агафья Тихоновна слушала, затаив дыхание.

— Тогда он с прискорбием обнаруживает что ему не хватает слов, — Артак весело подмигнул Агафье Тихоновне, — не хватает слов, ибо сам язык не предназначен для того чтобы выражать то, чего смогли достигнуть единицы. Человеческий язык — орудие массовости, повальности и многочисленности. Язык — как пушка — оружие большинства. А большинство всегда ошибается.

— Но почему?

— Потому что свобода — удел избранных. Избранных не кем-то. Избранных самими собой. Само понятие свободы противоречит наличию какого-либо окружения, каких-либо границ, какой-либо толпы. Свобода отрицает любую возможность пребывания в стаде, — дракон помолчал одно лишь мгновение, — а стадо — это всегда большинство. Большинство одинаково мыслящих, двигающихся в одном направлении животных, ибо людьми их назвать было бы преждевременно.

— Но ведь каждый начинает жизнь в стаде?

— Да, — дракон поджал губы и кивнул головой, — начало у всех одинаковое. Исходные данные равновелики. Кто-то начинает бунтовать раньше, кто-то позже, а кто-то предпочитает оставить всё на своих местах, и, следовательно, сам остаться там же — на своём старом месте. Этим он высказывает свои предпочтения — и природа, внимательно прислушиваясь к ним, ограничивает развитие такого человека забором выбранного им загона, она вершит его судьбу исходя из его личного выбора — быть членом стада, быть большинством. И, в этом случае, единственный процесс, которому такой человек может быть интересен и даже полезен — это статистический учёт. Столько-то погибло и столько-то выжило. И ничего более. Среднестатистический человек по своей сути — мёртвый и недвижимый камень, всего лишь один из… Один из груды таких же точно камней. Один из большинства. Среднее между экстремумами. Белый, размытый чёрным. Серый. Неприметный. Шаблонный. Статистический, одним словом. Среднестатистический…

Агафья Тихоновна внимательно слушала, подперев голову плавником.

— Но можно же и остаться в стае?

— Стая — гордое слово, — Артак усмехнулся, — стая подразумевает полёт.

— Тогда в стаде?

— Да, можно. Это всего лишь вопрос личного выбора человека — стать избранным или остаться усреднённым.

— Я поняла, — акула склонила голову, — достигнуть свободы можно только выйдя за пределы стада. Только покинув серую массу, только расправившись со своим желанием быть как все.

— Выйдя? Ахаха! Вырвавшись, вырвавшись! — Артак немного повысил голос, тем самым указывая на важность данного уточнения, — только вырвавшись, только прорвавшись сквозь миллион запретов, только пробившись через миллиард соблазнов, только проломив стену своей головой, только наступив на горло своему страху! Именно вырвавшись, но никак не выйдя. Выйти — не выпустят. Для тех, кто хочет выйти существует дверь. Но она заперта на ключ. И этот ключ у тюремщика. А тюремщик с другой стороны двери.

— Но кто же он? Кто этот тюремщик?

— В большинстве случаев — вы сами, человек сам держит себя в тюрьме, но чтобы это понять необходимо покинуть камеру и найти свою дорогу. Надо пройти в прошибленный собственной головой пролом стены и увидеть дверь с другой стороны. Надо перетерпеть боль от синяков и ушибов. Иногда надо даже пережить смерть. Надо… Да много чего надо. И прежде всего — надо понимать неотвратимую НЕОБХОДИМОСТЬ этих изменений. Миром правят необходимости, а никак не желания. Докажи миру что тебе это необходимо — и пользуйся на здоровье. Получи и распишись. Ограничений тут нет никаких, да и быть не может.

— А можно сначала найти свою дорогу и не спеша идти по ней, собирая знания?

— Конечно, можно, — дракон кивнул головой, — бывает и такая последовательность. Редко, но бывает. Сначала определить свой путь, а потом выйти из стада. Но вскрыть в себе свой путь, выведать его у природы, находясь внутри стада, достаточно трудно, ибо у стада дорога одна. Одна на всех. И совсем не факт что она окажется именно ваша.

— Но все-таки это возможно?

— Возможно. Редко, но возможно. Тогда можете считать что вы нашли ключ от той самой двери. Нашли ключ и победили своего тюремщика.

— И, в этом случае, можно спокойно выйти?

— Да, в этом случае, да. Но обычно всё происходит с точностью до наоборот — сначала вы вырываетесь на свободу, и только потом с интересом и ужасом обнаруживаете, что кроме одной, стадной дороги большинства, существуют ещё миллионы миллиардов дорог. Только тогда вам станет это видно ясно. Только тогда глаза начинают видеть то, чего они не могли узреть внутри загона с забором выше человеческого роста.

— Я понимаю… — Агафья Тихоновна склонила голову в задумчивости. Её глаза подёрнулись красноватой поволокой.

— Свобода прекрасна, но она же и мучительна, ибо заставляет человека ставить собственные цели. Собственные, и никем до конца не разделяемые, но цели. Впрочем, они и не должны их разделять.

— Они? Кто это — они?

— Все остальные, — рассмеялся дракон, — стадо.

— Я понимаю, — повторила акула, — но этот процесс может занять достаточно длительное время?

— Ах, не все ли равно, — дракон искренне рассмеялся и из его глаз выскользнуло немного желтизны и тепла, — не все ли равно сколько времени это займет, если всего лишь один вдох и выдох одного из невидимых глазу человеческих тел составляет всю жизнь видимого глазу физического тела человека? Время пройдёт в любом случае.

Агафья Тихоновна в изумлении подняла голову и произнесла:

— А я уже и забыла с чего начался этот разговор…

— Я с удовольствием вам напомню, — дракон, словно в назидание, поднял когтистую лапу, — жизнь не является чем-то постоянно пребывающим в человеке. Она входит и выходит из него подобно дыханию. Собственно, она и есть дыхание одного из его тел, — лапа опустилась, словно сама собой, — вдох, выдох. Ещё вдох, ещё выдох. Жизнь не находится в нём постоянно, — немного грустно повторил дракон, — но он — человек — остается! Всегда. Постоянно. Безвременно. Навеки. Если, конечно, он — человек, а не член стада. В противном случае — остаётся лишь стадо, а человек умирает.

— Получается, что…

— Получается что время здесь, собственно, и ни при чем. У каждого его достаточно. Ровно столько, сколько нужно чтобы вырваться на свободу. Ну или выйти с гордо поднятой головой, победив своего собственного, внутреннего тюремщика, выйти, найдя свой собственный ключ от тюремной камеры, и увидев свою собственную дорогу.

— Каждый сможет?

— Рано или поздно, но каждый.

— И что произойдёт тогда?

— Если каждый покинет стадо, то стадо просто-напросто перестанет существовать, не так ли?

— Ах, точно! — Агафья Тихоновна изумленно, и с восхищением посмотрела прямо в глаза Артака, — как это точно подмечено!

— Но это еще не всё, — дракон снисходительно улыбнулся, — когда перестанет существовать стадо — перестанет существовать и тот, кто им управляет, не так ли? — он рассмеялся в голос, — ибо управлять будет нечем. И некем. Каждый нашел себя и каждый точно знает что ему необходимо делать. И уж в чём у этого новорождённого каждого нет никакой необходимости — так это в том, чтобы кто-то им управлял.

— Вы, наверное, правы… Но кто это? Кто? Кто управляет стадом? Кто этот человек?

— Человек? — дракон фыркнул, — вы сказали — человек? Помилуйте! Человеком управляют, прежде всего, его собственные, вскормленные самими людьми, человеческие иллюзии. Боги, например. Религии и верования. Все без исключения религии. И все, без исключения, верования. Суеверия. Предрассудки. Различные теории и учения — о необходимости церкви или государства, например. Человеком управляют общественные мнения и их мнимая важность. Этот список можно продолжать до бесконечности.

— Но тогда…

— Да, да, — дракон опять захохотал, — тогда исчезнут и страны, и национальности, а с их исчезновением — исчезнут и войны между этими странами и населяющими их народами. Исчезнут границы. Как внешние — территориальные, так и внутренние — раздирающие самого человека.

— И?

— Человек станет поистине свободным, а значит, человек станет счастливым. И только в этом смысл его бытия, только в этом его соль. Свобода — это отсутствие всяческих границ. А счастье — это умение собрать себя из осколков, на которые человек разделён этими границами. Счастье — это способность собрать себя из частей, счастье — это со-частие. Это прежде всего желание, и приходящее с этим желанием — умение. Счастье — это умение стать целым. Вот так и получается что счастье и свобода — это слова синонимы… Это слова, обозначающие одно и тоже. Слова-близнецы…

8

Чисто-белый, снежный, меловой рассвет возвращающейся жизни залил своим светом всё существующие пространство. На какое-то время всё сущее в нём замерло в каком-то едином, неделимом и монолитном мгновении. Весь мир словно остановился, застыл, как недвижимо застывает в апогее Солнце в самый жаркий июльский полдень…

И спустя один лишь неуловимый миг, залитое светом пространство свернулось в одну точку, поглотив внутри себя всё, что было вокруг — и зеркальный пол, и безбрежный, уходящий в бесконечность — несуществующий в реальности, мифический, мерещащийся человеческому уму и выдуманный им же потолок; поглотив всю ткань из которой были сшиты мешки, разбросанные то тут, то там; поглотив в себе так же и всё их наполнение; поглотив все мысли и действия, весь существующий свет, всю энергию этого необыкновенного места; поглотив всё без остатка — тотально, всеобъемлюще и до конца.

И в этом одном, нераздельном мгновении — наконец-то поглотив саму себя — мерцающую и внезапно замершую в неподвижности перехода в новое состояние, такую яркую и пульсирующую — жизнь.

Необыкновенный мир чувств и поступков, мир действий, мир сказуемых и глаголов исчез точно также, как и появился — в одночасье, внезапно, вдруг, нежданно и неожиданно.

Неожиданно, но предсказуемо.

Предсказуемо, ибо он — человек — приходил в сознание.

И если тогда, всего лишь одно мгновение, а может быть, целую жизнь назад, Артак и Агафья Тихоновна, покинув подъезд многоэтажки оказались в глухой, непроглядной, беспросветной темноте ещё нового для них мира действий, то сейчас они вернулись в то самое — обыкновенное и ничем не примечательное парадное одной из новостроек на окраине города.

И первым, кого они увидели, был хорошо знакомый им человек.

Человек, сломавший ногу и лежащий на бетонном полу, упёршись головой в такие же, как и пол, прохладные бетонные ступеньки, которые своей прохладой остужали донельзя распухшую, красно-синюю, горячую конечность.

— Фух, — выдохнула с облегчением акула, — вернулись… Мы вернулись…

— Мы? — дракон поддел острым как бритва ногтем нижнюю часть брючины лежащего человека, разорвав её и, тем самым, расслабив натяжение ткани для того, чтобы пустить кровь к сломанному суставу, — мы с вами никуда и не уходили, а вот он, — Артак кивнул на пол и лежащего там человека, — он вернулся. Хотя, вполне может оказаться, что всё, как обычно, с точностью до наоборот, и он никуда и не уходил, а вот мы с вами… — Артак явно что-то не договаривал.

Он подмигнул Агафья Тихоновне, и этим миганием предоставил ей право, пусть и мысленно, пусть хоть и на миг, но самостоятельно закончить свою фразу.


Послышавшись откуда-то издалека, потом всё ближе и ближе, сначала неразличимый гул голосов моих животных постепенно превращался в отдельные, понятные слова, и придя в сознание, расслышав их, разобрав их смысл, я с любопытством приоткрыл глаза.

Мне сразу бросился в глаза циферблат часов на моей, немного вывернутой руке, которую падая я придавил своим телом.

Высвободив её я посмотрел на часы. Они послушно отсчитывали секунды, и точно также, как и мгновение назад, то есть, ровно перед тем, как я потерял сознание, показывали 10 утра.

— А мне показалось что я какое-то время был без сознания, — несмотря на своё жалкое положение, улыбка не сходила с моего лица, ибо я уже знал, и знал точно — всё происходит так как надо, всё идет по какому-то плану — плану разработанному, утверждённому, подписанному и одобренному в самых «высоких» инстанциях.

Я был спокоен, ибо обладал уверенностью в том, что в самом конце, в конце всех существующих концов, после выполнения всех написанных и одобренных планов — всё неясное прояснится, несказанное — скажется, недодуманное — осмыслится, непонятное — станет очевидным, а невыполненное — сделанным.

Так стоит ли торопиться или переживать?


То, что случилось — уже произошло, а то что произойдёт — обязательно случится.


Моя твёрдая уверенность в том что во Вселенной ничто не случайно не покидала меня ни на мгновение и каждый раз очень помогала моему существованию. Ведь всё происходящее ни в коем случае не могло быть наказанием, впрочем, как не могло быть и наградой — в этом случае следовало бы принять как данность способность мира отслеживать действия каждого из людей.

Да что там отслеживать! Не только отслеживать, но и наблюдать, контролировать, оценивать эти действия, вершить суд и выносить свой приговор. И этот приговор, конечно же, должен быть абсолютно справедлив. Должен быть безусловно, безапелляционно справедлив.

Справедлив, как первый глоток воздуха, посланный новорождённому ребенку.

Справедлив как Солнце, согревающее всё вокруг.

Справедлив как ночь, следующая за днём. И как восходящий вслед за ночью день, опоясывающий своим светом всё скрытое непроглядной тьмой.

А для того чтобы судить именно так, конечно же, необходимо иметь какой-то свод законов и правил, необходимо обладать списком того что правильно и неправильно, необходимо владеть перечнем разрешённого и запрещённого, необходимо знать меру — меру эталонного добра и зла. И многое, многое другое.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее