Иллюзии
Чемодан был тяжеленный.
Женщина казалась хрупкой — рядом с этим величественным багажом. Стройная, юная, темноволосая, кареглазая, кокетливая, с точеной фигурой, трогательно изящная. Японка.
Вполне логично, что она сразу же тронула его сердце. С первого взгляда от нее как будто повеяло духом юности, теплым дыханием той ситуации, которую он уже однажды испытывал тридцать лет назад и которую не надеялся испытать вновь.
Что Он вообще-то делал здесь, в зале ожидания Орли? Он, Паскаль Лоренс, известный беллетрист, выдающийся лингвист, автор многочисленных романов и новелл, известных во всем мире, член Академии, а с другой стороны, член Комитета УЭА и многих других важных ассоциаций. Неизменно элегантный, разумеется; но на три четверти седой, и со взглядом, порой полным разочарования, порой снисходительным, что было результатом слишком большого жизненного опыта. Им тогда владел каприз; каприз, к которому примешивалась некоторая доля бесцельного одиночества, немного меланхолии, немного тоски по «чему-то новому».
Он находился с друзьями в офисе парижской Ассоциации, когда секретарь объявила:
— На днях прибудет несколько коллег из разных стран. Есть среди вас добровольцы, которые согласились бы принимать их у себя или выполнять роль гидов?
Фактически, она обращалась к молодым людям, которые больше подходили для этой миссии и были то ли самоотверженны, то ли счастливы получить возможность реализовать таким образом одну из целей изучения эсперанто. Он сам удивился своему голосу, когда услышал произнесенные им слова:
— Кого бы вы порекомендовали мне?
Даже секретарь удивилась:
— Господин Лоренс? Вы действительно хотите взять на себя роль чичероне?
— А почему бы нет? Я буду чувствовать себя моложе.
— Хорошо. Итак, у меня есть пара из Югославии, одна бразильянка, одна японка, один немец…
— Из самой далекой страны.
— Так значит японка?
— Решено.
В результате, в тот солнечный августовский день он дежурил в парижском аэропорту в ожидании госпожи Китаогитсуми из Иокогамы, почти сожалея о своем импульсивном решении («за каким чертом я потащусь на Эйфелеву башню, в Нотр-Дам, Версаль, Лувр или Сакре-Кер) и отмеряя своими шагами скептицизм вынужденного безделья.
Но когда появился хрупко-грациозный силуэт, он почувствовал, что как будто начал таять, благодаря постоянно обновляющемуся чуду эсперанто.
— Вот достойный любви человечек, к которому я бы никогда не имел никакого отношения, с которым я бы даже никогда не решился заговорить. Но благодаря эсперанто, она приезжает с обратной стороны планеты, как мне кажется, с единственной целью — чтобы я встретил ее. Единственную. Только я. Полностью доверившись мне. Чтобы я открыл ей парижский мир. Как будто под знаком зеленой судьбы.
С распирающим грудь сердцем он мысленно послал благодарность памяти Заменгофа.
— Добро пожаловать в Париж! … госпожа Китаогитсуми.
Такими были слова банального приветствия, которые стали началом невообразимого приключения Паскаля Лоренса и которые должны были характеризовать всю его оставшуюся жизнь. Когда он подхватил чудовищно пухлый чемодан, закрыл за Ней дверцу своего автомобиля, припаркованного поблизости, и включил мотор, он уже мчался в другом мире…
Она приехала не прямо из Иокогамы. Она только что побывала на конгрессе в Штутгарте и приехала в Париж, чтобы провести здесь четыре дня перед длительным путешествием по Европе в многонациональной среде эсперантистов. Это был грандиозный вояж в ее жизни: большой, первый и, возможно, неповторимый. На протяжении многих лет супруги Китаогитсуми откладывали деньги на этот проект. Все было обустроено, тщательно организовано, все билеты куплены, места зарезервированы, взносы за конгрессы уплачены, когда… жестокий приступ подагры атаковал беднягу-мужа Китаогитсуми.
Суровой стала и ситуация. Что делать? Все отменить? Это предложила она. Это отверг он. Великодушно он отменил свою поездку:
— Езжай одна. Моя болезнь причиняет не столько боли, сколько неудобств, и не так страшна. Воспользуйся запланированной возможностью, не раздумывая. Я побываю в Европе в другой раз. Да хранит тебя бог!
Так она пересекла половину земного шара, хранимая богом в отсутствии мужа, чтобы посетить разные страны, города, музеи, гастрономические заведения, дворцы, замки, церкви, театры, единомышленников и заседания — в таком огромном количестве, из которого нормальный человеческий мозг не мог бы запомнить и десятой доли.
Поэтому она тоже отдыхала в «Ягуаре», убаюкиваемая быстрой ездой, рядом с Паскалем Лоренсом. Преображенным Паскалем Лоренсом. Уже много лет его международные связи больше завязывались в среде уважаемых знаменитостей, не обязательно людей строгих нравов, но, в общем, слишком поглощенных в свои правила, чтобы заставлять биться сердце ради посторонних дел, или абсолютных спиритуалистов. Со своей юношеской поры он помнил и другие, более теплые чувства окружающих его людей, но это было во времена, если не забытые, то, по крайней мере, безвозвратно ушедшие.
А сегодня у него было задание повозить эту восхитительную восточную куколку, искоса рассматривая ее фарфоровые щечки, и приятную полуулыбку, и подвижные гагатовые зрачки, и маленькие ручки — все настолько волнующе экзотичное, несмотря на европейский крой костюма. Интересно, сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять? Она выглядела на двадцать пять. Он решился спросить:
— Как тебя зовут?
— Нэнси.
— Но это не японское имя!
— Нет! Моя мама была до некоторого снобизма американизированной, и она захотела назвать меня американским именем.
— Надо же! Но она отчасти ошибалась, потому что имя Нэнси было заимствовано американцами. На самом деле, так называлась столица французской провинции Лоррен. У тебя французское имя.
— Правда?
Она не рассмеялась. Но как будто послышалась протяжная трель, которая хрустальным звоном зазвучала в его ушах, как гимн радости, и переросла в его сознании (Бог знает какими путями) в финал Девятой симфонии Бетховена. Автомобиль мчался вперед.
*
Три дня пронеслись, как во сне.
Но во сне, наполненном движением, на фоне циклона. Вихрь, который смел все сознание, кроме чувственного, все мысли, кроме тех, которые присущи только что повзрослевшему человеку; Паскаль не чувствовал себя помолодевшим; он «был» молод. Ему казались черными его волосы, упругими его мускулы, острыми его рефлексы. Он беззаботно бегал на цыпочках, взбегал по лестнице через две ступеньки, забыл про неприятности ревматизма. Идеи лились нескончаемым потоком, но ясные и светлые, как майский рассвет. Он чувствовал себя поэтом и сочинял стихи; певцом — и пел; остроумным — и острил; эрудированным — и демонстрировал эрудицию; блестящим — и сиял.
Он посетил с ней все, что можно, с восторгом исследователя неизведанного континента: Эйфелеву башню, Нотр-Дам, Версаль, Триумфальную арку, Мону Лизу, Фоли-Берже, Булонский лес. Вечерний круиз по Сене впечатлил его, как двойное освещение, изнутри и снаружи. Только по поводу могилы Наполеона его фундаментальные принципы пробовали тихо сопротивляться:
— Если бы существовала могила Гитлера, ты тоже пошла бы?
Но умильное выражение ее лица было обезоруживающим:
— Но мне бы так хотелось…
И они посетили могилу Наполеона.
Осознавала ли она, какое пламя она всколыхнула? Вероятно, нет. Тем более, что ее, наверняка, предупреждали о любвеобильных манерах французов, и она была подготовлена к тому, чтобы считать такое поведение нормальным, привычным в их среде. Разумеется, ее вины в этом не было, кроме непреднамеренной, заключавшейся в ее молодости, ее обаянии и привлекательности ее иностранного происхождения. Раза два-три она брала его за руку, но было бы неправильно придавать этому дружескому жесту провокационное значение, которого в нем не было. И как отказаться от приятной роли балуемой девочки рядом с пажом, предупредительно готовым исполнять каждое твое желание! Она обосновалась без лицемерных протестов в этом гнездышке заботливости и с нескончаемым удивлением сопровождала упоенным взглядом все объекты.
Одним из объектов часто было лицо Паскаля, когда он сообщал более-менее достоверную информацию о чем-то, и тогда удивленные глаза над безупречно ровной улыбкой — возможно, ироничной — делали его таким бледным, как будто вся кровь из его сосудов перетекала в сердце. Особенно, когда он путался, пытаясь отвечать на застигнувшие его врасплох вопросы, как этот:
— Почему в парижских барах телефонные кабинки соседствуют с туалетом?
В такие моменты возникало сомнение:
— Она доверяет моему мнению или издевается надо мной?
Она задавала много вопросов; говорила на эсперанто, как на родном языке; имела ясное представление обо всем, что мы посещали, точные знания об эсперантском движении. Ее умозаключения были скорыми и разумными, приправленными странноватым голосом, напоминавшим звуки клавесина. И Паскаль, у которого было право опасаться за какую-нибудь несчастную оппонентку, радовался случаю вести диалог на своем уровне.
Третий день завершился апофеозом. Монмартр. Ужин рядом с Мулен-Руж. Ночное созерцание панорамы Парижа с террасы на холме, россыпь отблесков на окнах под вращающимся сигнальным огнем Эйфелевой башни, скользящим по крышам. Кофе, ликеры, Плас дю Тертр… В полночь они спустились с холма, рука в руке, как жених с невестой, вслух считая ступеньки и споря, если результаты не совпадали. Они не смогли найти машину. Пришли к философскому решению, что ее украли. Продолжили путь пешком.
В два часа ночи, у крыльца своего отеля, она попросила дрожащим голосом, боязливо, чуть ли не стыдливо:
— Вы поцелуете меня?
Возможно, она верила в неизбежный французский ритуал. Либо восточная вежливость не терпела отказа. А может быть, что более вероятно, вино, ликеры, теплая августовская ночь вскружили ей голову.
Она подставила свои губы.
На один миг земля ушла из-под ног Паскаля Лоренса. В его венах забурлил поток кипящей лавы. Все колокола мира, собранные вместе, зазвонили в его голове в неописуемом хаосе. Его слух не воспринимал больше никаких звуков. Его закрытые глаза не помогли ему уединиться в космическом оазисе световых лет, раскинувшемся над парижским тротуаром. С этого момента Паскаль Лоренс, неотступный атеист, начал приобретать представление о сверхчеловеческом счастье и о Всемогущем…
Он едва заметил, как она с трудом высвободилась из его объятий и исчезла за дверью отеля. Словно во сне, он вернулся домой.
Ранним утром он позвонил:
— Спокойной ночи? — и, не дожидаясь ответа: — Во сколько тебя забрать?
Ее голос отозвался, смущенный, полный замешательства, не очень внятный:
— Нет… лучше не…
— Лучше что? Что не?
— Нет… будет лучше, если не…
Казалось, она не в состоянии привести в порядок свои мысли. И ее словарный запас странным образом ограничивался двумя словами: «лучше» и «не».
— Подожди! Я сейчас приеду!
Лоренс положил трубку. Через четверть часа он был в холле отеля:
— Можно госпожу Китаогитсуми?
— Она только что уехала.
— Ненадолго?
— Нет. Совсем. Она уехала из страны.
— Куда? У вас есть адрес для отправки писем?
— Да. Но, разумеется, мы не вправе сообщать его.
*
На этом опустился занавес, по завершению первого акта. С предстоящим периодом Страданий. На целых три дня Они прятались за кулисами. Это он предвидел, и это он должен был принять. Однако, несмотря на то, что он был готов к такому испытанию, оно разрушило все запруды его душевных сил. Словно раненый зверь, он испытывал бездонную печаль…
Но не это является темой нашего рассказа. С этого дня началась самая бредовая, самая безумная, самая причудливая переписка, о которой, возможно, слышали в эсперантском мире.
В день катастрофы Паскаль Лоренс сел за стол и потопил свои страдания в литературе. В его мозгу настойчиво вертелось стихотворение Ламартена: «O temps, suspend ton vol…», которое ему нравилось в такой форме: «Останови полет свой, о! время, останови его!…»
Но тогда он сдержал свой соблазн продолжить его. Хотя ситуация по духу была очень похожей, строки из Ламартена были слишком чужими. С другой стороны, в восьмидесятые «Озеро» уже было переведено. Возможно, не один раз. «Давай, не будем начинать сначала»! В конце концов, он считал, что Она заслуживает большего, нежели перевод; и прежде чем к нему пришло поэтическое вдохновение, он написал три трогающие за душу страницы, крик безнадежности, итогом которого могли стать приблизительно такие слова:
«Нэнси! Нэнси! Где ты сейчас?»
После чего он пошел в кино, где три раза подряд посмотрел японский фильм, абсолютно непонятный.
На следующий день родилось еще четыре страницы. На третий — шесть.
Это не решило почтовой проблемы. В какие страны она поедет? Вопрос был простой: достаточно было отбросить три или четыре страны, куда она не собиралась ехать. Однако, какой адрес следовало указать? Отправить на местные эсперанто-ассоциации? Возможно, но в каком порядке? В конечном счете, он решил отправить все в Иокогаму.
«Увы, неприятно то, что есть муж. Буду надеяться, что он не читает корреспонденцию жены. Но я не вижу никакого другого решения». И с легким неведением влюбленного он бросил все письма в почтовый ящик.
Когда, спустя месяц, госпожа Китаогитсуми вернулась домой, муж, после обмена взаимными неотложными комплиментами и приветствиями по поводу встречи, обратил ее внимание на странную деталь:
— Представляешь, какие необычные письма я получил на твое имя из Парижа во время твоего отсутствия? Почти в два килограмма весом! Посмотри сама.
Она открыла наугад первый конверт и тут же поняла, твердо заявив:
— Я не буду их читать, дорогой. И, не откладывая, все тебе расскажу. Тем более, что я ни в чем не виновата. Я хочу, чтобы ты знал, что во время моего трехдневного пребывания в Париже меня постоянно осаждал какой-то ненормальный, который настолько влюбился в меня, что я не нашла другого спасения, кроме бегства. Пожалуйста, отправь обратно этот поток страсти, сопроводив его строгим выговором, которого он заслуживает.
— Что, серьезно? А как его зовут?
— Ха! Только не упади! Паскаль Лоренс.
— Известный писатель?
— Он самый.
— Боже мой!
— Я то же самое думала, что и ты.
— Что было между вами?
— О! Ничего особенного. В конце третьего дня он выманил у меня поцелуйчик и этим заставил меня бежать. Этот ненормальный заставил меня сменить отель, и из-за него у меня был испорчен последний день в Париже.
— Вот умная жена.
— На твое счастье! Свяжи упаковку и — хей! Обратной дорогой во Францию. Авиапочтой.
Катаогитсуми не был импульсивным человеком. Прежде, чем что-то сделать, он обдумывал это. Профессор по западным языкам, он был искусным грамматистом, рафинированным дилетантом и охотно демонстрировал искреннее восхищение Паскалем Лоренсом. Ему ситуация не показалась такой простой. Подумать только! Два килограмма сочинений Лоренса, оригинальных, написанных его рукой… Здесь! На столе.
Осторожно, очень бережно он высунул второе письмо, осмотрел его спереди, сзади. Открыл конверт. «Гром небесный! Оригинальное стихотворение!»
Каждый час нашей разлуки
Причиняет сердцу муки…
В час закатный и рассветный
Безнадежно, безответно
Эхо ускользнувших дней
Слышится в душе моей.
Хмель любви не отпускает
И в сознании мелькают
Ночи, дни, корабль, вода,
Поцелуй, кусты, губа;
Искушенье губ твоих,
Снов орнамент неземных…
Он долго насвистывал — чуть слышно. Про себя перечитывал, медленно, ритмично, качая в такт головой… как вдруг очнулся, и вскочил:
— Нэнси! А что произошло под кустами? А на корабле?
— Ничего, дорогой. Ничего. Могу поклясться. Разве что в его голове.
— А что тут говорится про губы?
— Ну же! Не настаивай. Я уже сама сказала тебе. Будь снисходительнее. Давай больше не будем говорить об этом.
Смятение в его мозгу было велико. Окончательное решение он предпочел отложить на потом.
Три последующих дня он изучал сокровище, с почти религиозным трепетом. Всякий раз испытывая восторг. Разумеется, это были самые настоящие произведения Лоренса. Вдохновение его было высоким и многогранным. То оно растекалось по страницам идиллической поэзией, то резко напрягалось, словно от взрыва вулкана, то оба аспекта перемешивались по воле фантазии, присущей только высокому стилю. Часто Китаогитсуми не мог сдерживать молчание. Своей жене, очень обеспокоенной, но не терявшей самообладания, он не мог не процитировать:
— … твоя осиная талия…
— Банально.
— Волосы цвета черного дерева.
— Сухо.
— Послушай! … журчащий ручей твоих коралловых губ… Ручей! Какая тонкая аллегория…
— Хм!
После недели раздумий (во время которой пришло двадцать семь новых страниц) Китаогитсуми, мучимый противоречивыми чувствами, не смог сдержать своего внутреннего желания.
— Жена. Я считаю, что ты должна ответить.
— У тебя с головой плохо?
— Нет. Вовсе нет. На самом деле, я убежден, что как цивилизованные люди мы не можем препятствовать этим литературным излияниям.
— Беллетристика тебя развратила?
— Не утрируй! Нашему браку это не угрожает. «Он» находится в 19 000 километрах отсюда. И десятки раз в своих посланиях он говорит о «нематериальном единении». Это не может быть чем-то иным, кроме гармонии высоких душ. Из которой, возможно, вырастет луч света.
— Так это или не так, но я абсолютно не согласна делать этого.
— Без всяких сожалений?
— Без всяких сожалений.
— Ну, хорошо. Тогда я сам сделаю это.
— Зачем? После твоего первого ответа фабрика писем перестанет функционировать.
— Ты не понимаешь. Я буду писать вместо тебя, от твоего имени. Поставлю себя на твое место.
Ее как будто огрели обухом:
— Заменгоф! Мой муж сошел с ума!..
Установилась абсурдная ситуация. Китаогитсуми посылал письма, очень сдержанные, с краткими выражениями, выверенными фразами, но которые в то же время не закрывали дверей.
К сожалению, когда Лоренс приобрел уверенность в том, что Нэнси вернулась домой, что его письма доходят до нее, а не лежат бесконечно в каком-нибудь неизвестном ящике, это подстегнуло его энтузиазм, и он оставил общие чувства, чтобы углубиться в более подробные детали.
Две страницы он посвятил их необыкновенному поцелую, с обилием объяснений, ужасных для несчастного мужа. Он говорил об искушенности ее сладострастных уст, о вселенской глубине их встречающихся взглядов, об аромате ее волос, о мягком соприкосновении щек, об учащенном дыхании…
Китаогитсуми проглотил эту пилюлю и все же решился ответить:
— Давайте, забудем об этом… Это перевернутая страница… Целуйте других женщин, а мне только присылайте стихи…
К сожалению, для большей достоверности, он посчитал полезным добавить:
— Будьте благоразумны, Паскаль!
Увы! Нэнси никогда не называла его «Паскаль», а только «господин Лоренс». Обращение к нему по имени вовсе не прибавило благоразумия Паскалю, а наоборот, подхлестнуло его чувства. Дорогостоящая телеграмма, состоящая всего из двух слов, молнией полетела в Японию:
— О! Нэнси…
А в последовавшем за ней письме говорилось:
«Ты рядом со мной сидишь на скамейке. Лучи вечерних сумерек облачают в пасторальный наряд Люксембургский парк. Листва величественных каштанов, словно соучастник, скрывает нашу близость. Один за другим я перебираю твои кукольные пальчики: один, два, три, четыре… Снова и снова… Бесконечно… Провожу ими по своим усам, касаюсь игриво твоими острыми, как у котенка, ноготками своих зубов. Теперь я целую прохладную впадину твоей ладони, поднимаюсь вверх к запястью, глажу щекой бархатную кожу, достигая внутренней части локтя, где я теряю ощущение времени…»
«Корреспондент» удивился. Ему было трудно дышать от богатства словарного запаса, вызывающей силы предстающих перед глазами картин. Его собственная литературная жилка затрепетала и вопреки его воле втягивала его в игру:
— Замолчите, Паскаль! Вы туманите мой разум! Прекратите свои ласки! Вы сводите меня с ума. Остановитесь!
Какая тактическая ошибка! Через неделю Паскаль Лоренс перешел от пальцев рук к пальцам ног. От локтевой впадины к «пьянящему аромату, источаемому ее подмышечной розой».
Через две недели его поцелуи уже достигли ее чувственного затылка, ее лебединой шеи, блуждали по атласным дорожкам вокруг округлости оголенного плеча, спешили к самой крайней линии ее декольте, взбирались с изящных лодыжек на хрупкие коленки.
Через три недели она спала на его полуобнаженной груди, обвитая своими, как у феи, волосами, чей шелк укрывал их общие сны.
Месяц спустя, их единение было таким, что для читателя, который не отслеживал в строгой последовательности эволюцию писем Лоренса, последние страницы выглядели, как высший образец беллетристики в манере «Тайных сонетов».
Когда он полностью ее раздел, Китаогитсуми внезапно спустился на землю. Он позвал жену и с полной свирепостью интеллигента, только что ставшего разнузданным грубияном, залепил ей две сокрушительные пощечины, объяснение которым ей пришлось долго ждать.
*
Это наказание было тем более чрезмерным, что в течение последующих недель письма больше не приходили. У Паскаля Лоренса случился первый апоплексический удар.
*
К счастью, он выздоровел. И после необходимого для восстановления перерыва переписка возобновилась. Более спокойно. Более пространно. Очевидно, Лоренс осознал тщетность своих грез, отсутствие возможного выхода. Его письма стали более дозированными, более сдержанными, может быть, несколько более отполированными и отшлифованными. Но новый дух, с менее страстным фоном, был на таком же высоком уровне, продолжал восхищать Китаогитсуми, который теперь мог отвечать с более легким сердцем, без напряжения нервов.
Фактически, его приключение с Нэнси, последняя искорка жизни на пороге ее осени, ознаменовало поворот в карьере Лоренса. Болезнь не только не ослабила его, но, наоборот, стимулировала его творческие способности. К этому периоду относятся его наиболее значимые и известные произведения. А также наиболее утонченные, наиболее богатые оттенками.
«Ее» письма в большой степени способствовали такому потоку. Он рассказывал «Ей» обо всех своих намерениях, решениях, надеждах. Сообщал «Ей» о своих работах, занятиях, документах, рукописях. С нетерпением ждал «ее» замечаний, комментариев.
Когда началась кампания в защиту старых неологизмов, борьба была жесткой, но их союз, хотя и под его именем, послужил во благо языка. Во время серьезного спора вокруг ata/ota (суть которого состояла в том, какое действие в будущем выражает суффикс страдательного залога ota — продолженное или простое?) «Она» удивляла его точностью и обоснованностью аргументов, приводимых по поводу его статей. Разумеется, вопрос был глупым; но чем глупее проблема, тем более умным должен быть ответ, чтобы звучать убедительно. Единство в эсперантском движении во многом обязано никому неизвестной Нэнси Китаогитсуми.
Годы шли и шли. Переписка продолжалась, регулярно, в многообразии форм, с вечерним спокойствием стареющей тихой пары. Несколько раз пламя возгоралось, без продолжения, без завтрашнего дня, очевидно, от каких-то внезапно проснувшихся воспоминаний. Как-то он послал телеграмму:
— О, Нэнси! Наше дитя…
На что «Она» ответила — слово в слово:
— Не жалей об этом. Мне самой жаль, что произошел выкидыш.
Он больше не упоминал об этом. Вероятно, отвлеченный другой проблемой. Возможно, именно в этот период у него зародилась идея его главного произведения, бесконечной поэмы, настоящего французского эпоса, в которой он переживал и оплакивал остроту своей дальневосточной любовной страсти:
«Страсть, как грезы о тебе…»
*
Французская поговорка гласит, что только горы не могут встретиться. Было начертано на небесах, что судьба должна еще раз подтвердить это. Год выхода на пенсию профессора Китаогитсуми совпал с годом проведения Универсального конгресса в Версале. И ему не хотелось закончить свою жизнь, не ощутив духа этого события. На этот раз он поехал в путешествие по Франции.
Без малейших сомнений, он был намерен встретиться с Паскалем Лоренсом. За такой долгий период он настолько привык общаться с ним, их духовное причастие было настолько полным и глубоким, что он почти забыл о полном подозрений начале их переписки. По правде говоря, гармония двух таких высоких душ была намного выше чувства ревности или глупых людских сплетен.
К сожалению, когда он спрашивал о нем, ответы вызывали некоторые трудности:
— А, Лоренс! До сих пор талантлив, энергичен, любит полемизировать, спорить, хотя ему уже лет семьдесят пять — восемьдесят. Но его сейчас не так просто увидеть. Его уже давным-давно не видно. Он ретировался в маленькую деревушку Центрального горного хребта, которую едва можно найти среди лесов, и ни у кого не хватало ни времени, ни смелости ехать туда, чтобы гоняться за ним.
У профессора Китаогитсуми хватило и времени, и смелости. С другой стороны, после того, как было преодолено 18 000 километров, 500 километров больше или меньше — не имело значения. Он доехал на поезде до Тулле и там спросил, как добраться до деревни Шамейра. До нее было далеко, но не требовалось геройства, чтобы туда добраться; всего лишь дождаться невероятно антикварного вида автобуса, который высадил его посередине между десятью-двенадцатью расположенными там домами.
На фронтоне третьего дома он прочел:
«Сладкие воспоминания об ушедшем времени.
Целестин Руссо.
А вот и цель. На мгновенье он подумал о своей Нэнси, расположенной по вертикали на расстоянии 12 000 километров под ним, головой вниз, в опасно неустойчивом положении — «Нет, я ошибаюсь, она спит, в Японии сейчас ночь» — но он отогнал этот неуместный призыв. И постучал в дверь.
В дверях появилась женщина, не очень молодая, с морщинками, немногочисленными, но аккуратно начерченными, с уставшими глазами, опущенными уголками рта. Она подняла рукой упавшую прядь седых волос, устремила свой обеспокоенный взгляд на его восточную внешность и значок с зеленой звездой. Промолвила: «Входите» с ухмылкой, вовсе не гостеприимной. К счастью, она говорила на эсперанто.
В доме она указала ему на стул, и оба сели. Прошло какое-то время. Чтобы нарушить напряженную атмосферу, он представился:
— Профессор Китаогитсуми, из Иокогамы.
— Я знаю.
После некоторой паузы:
— Я сразу догадалась. Я Его жена.
Снова молчание. Снова напряженная пауза. Она:
— Очевидно, вы приехали, чтобы увидеть Его?
— Хм!… да…
— Да… да… — она говорила как будто сама с собой. — Это неизбежно, рано или поздно это должно было случиться. Но я даже не предполагала, что тот, кому суждено узнать эту запутанную историю, приедет из Иокогамы. И что это будете ВЫ!
Она подняла на него глаза, и в ее взгляде, на мгновение посветлевшем, он как будто почувствовал волну симпатии. Которая тут же исчезла. Она встала:
— Пойдемте!
Он последовал за ней. Прошел в дверь. В зловонной комнате, куда они вошли, стоял полумрак. Однако, у единственного окна, частично заставленного цветочными горшками, можно было различить человеческий силуэт, скрученный в странной позе в большом кресле на колесах. Раздался монотонный голос женщины:
— Вот Паскаль Лоренс…
В хаотичном возбуждении японец приблизился к неподвижной массе. В двух шагах от неприбранной, плохо пахнущей постели сидел Паскаль Лоренс, одетый в большое запятнанное нижнее белье, с застывшим взглядом, с кривым слюнявым ртом. Жизнь, казалось, сохранилась только в его трясущихся морщинистых кистях рук. Ужасающая встреча!
Китаогитсуми как будто отупел от удивления. Он оставался неподвижным, вероятно, насыщая свой мозг полным драматизма видением. Выйдя из задумчивости, от которой забилось сердце, обратил блуждающий неуверенный взгляд на женщину:
— … с каких пор?
— Почти пятнадцать лет.
Оба снова замолчали. Как на похоронах. Затем:
— Так… что, уже пятнадцать лет он не пишет?
— Двадцать. Первый удар не сразу парализовал его, но значительно повредил его умственные способности. После этого болезнь только прогрессировала…
Мысли японца мало-помалу начали выстраиваться. Вдруг он сухо повернул к ней голову:
— Но… в течение двадцати лет… кто?…
Не было необходимости заканчивать вопрос.
Опустив веки, она вполголоса ответила, стыдливо, виновато:
— Я.
Он подошел к ней. Положил руку ей на плечо. Пальцем поднял ее подбородок, заставил ее посмотреть ему в лицо:
— Вы? Статьи, романы, поэмы, словарь?…
Ей не нужно было отвечать. Пламя метнулось в ее глазах, щеки покрылись румянцем, губы почти улыбались, зубы блестели, словно жемчуг. В момент вспышки она стала прекрасной.
Кивая головой в сторону человеческой руины:
— Разве я могла допустить, чтобы весь мир узнал об этом?
Профессор Китаогитсуми чувствовал себя ослепленным светом, который исходил от женщины. В этом жалком домишке, по соседству с грубым народом, среди материальных проблем и изматывающего ухода за больным, блистали двадцать лет самой чистой интеллектуальной жизни. Только письменной. Посвященной памяти когда-то знаменитого человека! Она казалась великолепной. Он едва сдержал желание поклониться ей в ноги.
Срывающимся голосом, он не мог не спросить:
— А письма к моей жене…
Она слушала это как человек, который уже ничему не удивляется:
— Так вы знали! Ну да! И письма к вашей жене тоже…
— Постойте! А телеграмма о «нашем ребенке»…
— Чтобы не нарушать атмосферы…
При таком «ведении счета» как он мог не раскрыть своей собственной правды! И он сделал это. Она выслушала его с выражением лица пожилого священника, принимающего тысячную исповедь:
— Жизнь — это кошмар или непредсказуемая игра?
Шаг за шагом, они приблизились к выходу, размышляя. На пороге он взял ее за руку. Несколько неуверенно, негромко, он спросил:
— Что нам теперь делать?
Она изобразила плутовскую усмешку невесты, которая соглашается на первый поцелуй:
— Лицемер! Будем продолжать.
— Огромное спасибо! Я и не ждал другого ответа.
— Но послушайте! Мы не будем продолжать эту дурацкую вывернутую на изнанку ситуацию… Не имеет смысла…
Он смотрел на нее. Долго. Контур рта был чисто рафаэлевским, нос кокетливый и остренький, глаза шаловливые и дружелюбные, бывшие морщинки стали ямочками на щеках; седые волосы создавали нимб. Она прошептала:
— Как Вас зовут?
Выстрел
Мсье Пион размышлял.
С грустью. Стоя под электрической лампой в своем небольшом офисе, куда никогда не проникал дневной свет, в подвале магазина, притом, что магазин сам был темным, так как он был закрыт на августовские каникулы, он размышлял в пучине безнадежности.
Как человек, совершающий харакири, тщательно готовит свой коврик перед роковым жестом, так и он освобождал свой письменный стол, на котором сейчас, кроме телефона, лежал только лист промокательной бумаги розового цвета. На бумаге лежал его левый локоть; поверх локтя — ладонь; а на ладони — его лоб. Тяжелый. Глядя затуманенным взглядом в пустоту, он тяжело вздыхал. Очень тяжело.
Через щель в двери и сквозь опущенные металлические жалюзи магазина тишину нарушали лишь звуки редких автомобилей, осторожные, как будто приглушенные летней жарой. Но мсье Пион не слышал шума, не чувствовал он и жары, не обращал внимания на жемчужины пота, которые скатывались ему на кончик носа и падали, капля за каплей, на промокательную бумагу. Вместе с несколькими не сдержанными слезами.
Однако, выражение «глядеть в пустоту» — это, на самом деле, лишь стилистическая форма. В действительности смотрят в каком-то направлении. И в случае с мсье Пионом это направление было занято конвертом, который он сам недавно подписал.
«Почему я сделал это».
Но если у кого-то, даже если он ювелир, есть склонность к грамматике, инстинктивная потребность выбрать наиболее точное слово может обернуться парадоксом в самые экстремальные моменты. Думая, мсье Пион в замешательстве повторял:
«Почему… Почему… почему я написал „почему“?»
— Разумеется, «почему» является утверждением. Но чаще всего это вопросительное слово. Моя фраза может звучать не очень твердо. Вызвать неверные сомнения. Дать повод думать (разве это невозможно?), что я забыл поставить знак вопроса в конце (Почему я сделал это?). Тогда это может повлиять на значение фразы…
Следуя логике, вопреки остальным своим проблемам, мсье Пион полуосознанно снял колпачок со своей перьевой ручки, зачеркнул двусмысленное «почему», чтобы сверху добавить: «То, из-за чего». И еще несколько раз пробормотал, как будто для большей убедительности:
«То, из-за чего… то, из-за чего…»
Пока не решил твердо: «Нет!»
И почти энергично повторил:
«Нет! Если я уйду из жизни из-за того, что Каролина сбежала со своим любовником, я не могу заявлять «из-за чего» я сделал это. А, очевидно, «из-за КОГО».
Однако, поскольку новое уточнение придало конверту вид беспорядочной писульки, мсье Пион счел нужным открыть его, вытащить вложенное письмо, которое он сунул в новый конверт, только что взятый из соседнего выдвижного ящика. После чего, выбросив скомканный старый конверт в мусорную корзину, он аккуратно, более красивым почерком, почти каллиграфически вывел на новом конверте:
«Тот, из-за кого я сделал это».
И он снова ушел в свои грустные размышления. Размышления, которые спустя долгие минуты, вернули его к тексту:
«Тот, из-за кого»… Тот, из-за кого»… Понятно, что ее измена была последним ударом судьбы, который толкнул меня на окончательное решение. Но… разве не она была последней каплей, переполнившей сосуд? Последним звеном из цепочки других предательств, которые вместе сделали мою жизнь невыносимой? Тупой налоговый инспектор, безжалостный полицейский, который не разрешает парковаться моим клиентам, сами клиенты, которые постоянно задерживают оплату, стадо административных служащих с диктаторскими замашками, которые терзают меня, невообразимое разочарование, которое может стать результатом псевдодружбы?… Да, она нанесла мне жестокую рану, но я хочу быть справедливым».
И вместо «тот» он поставил «те». «Те, из-за кого я сделал это». Но, еще не закончив исправление, несмотря на драматическую атмосферу, он не смог сдержать саркастическую улыбку:
«Какой я глупый! Никто никогда не согласится, что я смог покончить с собой из-за налогового инспектора. Или меня сочтут ненормальным. С другой стороны, я не имею права уверять, что сделал это из-за „друзей“, которые на самом деле были просто приятелями. Это незаслуженно повысит их значимость. Не говоря уже о зловредных тупицах, которые почувствуют себя польщенными. Кроме того, обо всем этом я указываю в самом письме. Значит, моя первая формулировка, может быть менее проясняющая, но более подходящая для заголовка, лучше, не считая того маленького нюанса, который смутил меня…»
Неспешно мсье Пион порвал второй конверт, взял третий и начал вкладывать в него письмо, как вдруг его осенило. Чтобы окончательно покончить с этой внутренней борьбой, он быстро и энергично написал, без всякого желания что-либо еще исправлять:
«То, почему я сделал это».
После этого, удовлетворенно взглянув на эту решающую фразу, ювелир переключился на другой предмет, который лежал на розовой промокательной бумаге. Это был револьвер. Старый револьвер. Револьвер с барабаном. Почти столетний. Возможно, антиквариат времен американской раскольнической войны. Подернутый ржавчиной. Но все-таки угрожающего вида. Тяжеленный по своей значимости. Небольшой по размеру, он занимал все пространство комнаты. Оттого, что человеческая жизнь, годы взросления, деятельности, постоянного учения, нагромождающихся чувств, растущей осведомленности, радостей и печалей, надежд и разочарований могли зависеть от его срабатывания, от легкого нажатия на его курок, его присутствие становилось гигантским.
Внешние разобщенные звуки, тиканье невидимых часов в углу комнаты, тяжелое дыхание мужчины, удушающая жара, белое пятно конверта на кружке света от лампы — все стало маленьким, по сравнению с ощущением вторжения, производимым этим черным механизмом, беременным всеми вулканами преисподней. Словно под гипнозом, мсье Пион изучал его — приклад с бороздками, решающий судьбу спусковой механизм, черное отверстие дула, которое выплюнет в него смерть. Инстинктивно он гладил его дрожащей рукой, почти с уважением, а его мысли, теперь разрешившие все грамматические проблемы, потекли в другом направлении:
«Ну вот, все в порядке. Оружие заряжено. Письмо, ясно разъясняющее мои мотивы, расположено на видном месте для того, кто обнаружит меня».
Бессознательно он повторял про себя:
«Того! Кто? Каким образом? И когда?»
— Сейчас август. Все знакомые уехали — кто в горы, кто на море. Мой магазин закрыт: официально — табличкой «закрыт на летние каникулы», фактически — опущенными металлическими жалюзи. Ни один клиент не появится. Почтальон сует письма под дверь. Все думают, что я провожу свой отпуск где-нибудь вдали от дома. Никто не откроет мою дверь раньше, чем через месяц. Может и больше. В сентябре в течение одной-двух недель будут думать, что я продлил свой отпуск, прежде чем начнут волноваться…
Его мысли бежали, как в смертельной агонии:
«Каким станет труп через четыре-пять недель? В такую жару! Это должно выглядеть ужасно! Может быть, только смрад от моего трупа уже слишком поздно вызовет недоумение у соседей, прежде чем они взломают мою дверь? Какой спектакль! Разлагающийся ювелир среди крыс, сбежавшихся на пиршество! Фу! Невыносимо! Я бы хотел быть мертвым, но выглядеть прилично, презентабельно, не вызывая отвращения у зрителей. Что делать?
Его взгляд упал на телефонный аппарат:
«Может быть, воспользоваться телефоном? Позвонить кому-нибудь: „Мсье, меня зовут Оноре Пион, ювелир, улица Грабовски, 354. Не пытайтесь понять, не пытайтесь помешать. Только выслушайте. Знайте, что я совершаю самоубийство“. И после этого „Паф!…“ Вот как! А почему бы нет?»
А почему бы нет?»
Не очень уверенным движением, слегка дрожа, он правой рукой взял револьвер, прижал его к виску, а левой рукой неловко стал набирать случайный номер. Он ждал, все его мышцы были напряжены, глаза плотно закрыты… Пока не услышал:
«Номер вашего абонента изменился. Обратитесь к новому телефонному справочнику. Номер вашего абонента…»
Мсье Пион почувствовал, что сходит с ума. Он лихорадочно прервал соединение, нервно набрал другой номер:
«Пи… пи… пи… пи… пи… пи…
Ответа не было. Он положил трубку:
«Понятно. Снова — кто путешествует по морю, кто карабкается по горам…
Не успел он закончить свой долгий вздох безнадежности, как зазвонил телефон. Он взял трубку:
«Алло?»
— Алло! Это номер 272—64—65?
— Нет, мсье. Это 64—64. Каждый день по несколько раз происходит одна и та же ошибка.
Но он не смог сдержать язвительного комментария:
«Не теряйте времени. Он или она наверняка уехали в отпуск… Но подождите, не кладите трубку!»
Внезапное вдохновение овладело им. Энергичным жестом он снова приложил револьвер к голове:
«Мсье! Мсье! Не отсоединяйтесь! Послушайте! Мне нужно сказать вам что-то очень важное…»
Увы! На другом конце уже положили трубку.
Не спеша, мсье Пион положил оружие на промокательную бумагу и впал в раздумье. Сказанные им слова крутились в голове:
«Каждый день по несколько раз происходит одна и та же ошибка…»
— Сколько раз я протестовал против этих нарушителей покоя. Однако, это говорит о том, что я не совсем оторван от внешнего мира. Следовательно, я могу сделать так, как задумал, но при условии, что я дождусь случайного абонента, который ошибся номером. Сколько времени понадобится? Может быть, несколько часов? Сейчас я напряжен, полон решимости, готов действовать. Задержка на неопределенное время расстроит мои нервы и, возможно, вызовет у меня депрессивное желание жить, чего я не могу даже представить…
Пока он развивал эту мысль, глядя на телефонный аппарат, который оставался главной зацепкой возможного решения, такое решение мало-помалу созрело в его голове:
«Почему бы не использовать автоответчик?»
Его телефон поддерживал эту функцию, которая не раз служила ему. Благодаря ей, он мог более уверенно закрывать магазин на время, чтобы пойти купить сигареты или пропустить стаканчик в соседнем кафе. Ему только надо было записать сообщение:
«Добрый день. Извините, что пришлось ненадолго отлучиться. Пожалуйста, позвоните через четверть часа».
Или:
«Магазин сегодня закрыт. Будьте любезны звонить завтра с 9 утра. Спасибо!»
После записи таких сообщений мсье Пион нажимал кнопку и мог свободно разгуливать, не вызывая недоумения у звонивших. Он часто хвалил этот аппарат, который в очередной раз оказался удобным для осуществления его плана. Однако, не без проблем:
«Значит так: я нажимаю кнопку „запись“. Говорю: „Меня зовут Оноре Пион, ювелир, улица Грабовски, и так далее…“ И стреляю. До вечера хотя бы один человек, который ошибся номером, услышит мое самое последнее сообщение…»
Но появилось новое обстоятельство.
«К сожалению, не получится. Потому что система не сработает. После записи сообщения необходимо нажать кнопку „автоответчик“. А этого я не смогу сделать, потому что я буду уже мертв. Это неразрешимая проблема…»
Со странной икотой, которая была возможной формой самонасмешки, мсье Пион подумал, что рождение является более простым событием, нежели конец жизни. По крайней мере, в первом случае не встает вопрос ни о личной ответственности, ни о выборе средств. К счастью, большинство людей отдается воле судьбы, но те, кто хочет продемонстрировать инициативу, должны решить непростую задачу.
Однако, ювелир был весьма изобретательным. Шаг за шагом, сначала смутно, затем все более проясняясь, необычный сценарий созрел в его голове. В этой острой ситуации, перед лицом окончательного решения, наедине со своими мыслями в пустом доме, поскольку он говорил сам с собой, это могло заслуживать снисхождения. Он продолжал свой монолог:
«Вот решение. Я сделаю так, как будто… я говорю: повтор. Запишу: «Меня зовут Оноре Пион и т.д…» Выстрелю в потолок. Затем я включу автоответчик. И дело решено. Уф! Затем я смогу спокойно, не спеша, позаботиться о своих последних минутах. Настоящих.
В жизни человека могут происходить странные несуразности. У своей последней черты, в нескольких шагах от смерти, которую он сам пожелал, мсье Пион, довольный самим собой, потер ладони. Он почти радовался, отмечая свою находчивость. И лихорадочно, без промедления, начал реализовывать свою идею. Он поднял микрофон к своим губам и, произнося очень четко, записал:
«Меня зовут Оноре Пион, ювелир, улица Грабовски, 354. Не пытайтесь помешать мне. Впрочем, вы не сможете сделать этого. Только знайте, что, когда вы положите трубку, я буду мертв. Выслушайте и сообщите в полицию. Проявите внимание!»
Для большего эффекта он взял револьвер в другую руку, поднес его к микрофону и выстрелил. В небольшой комнате, в нескольких сантиметрах от его лица, выстрел был ужасающим. Ювелир, который ни разу в жизни не пользовался оружием, стоял, словно контуженный, оглушенный, в облаке дыма и запаха пороха. Прошла долгая пауза, прежде чем, приходя в себя, с еще дрожавшими веками, он нажал кнопку «автоответчик». И, держась обеими руками за письменный стол, он прижался к спинке своего стула, чтобы привести в порядок свои мысли.
Его мысли еще не пришли в полный порядок, когда какой-то шум коснулся его уха. Заинтригованный, он повернул голову в сторону не плотно закрытой двери. Сомнения не было: кто-то находился в магазине. Он поднялся на не очень твердые ноги, шатаясь, дошел до соседнего помещения, все еще держа револьвер в руке. Какое же удивление он испытал, когда столкнулся лицом к лицу с худым мужчиной, бледным от страха. Мсье Пион пролепетал:
«Что ты здесь делаешь?»
Ответа не последовало, впрочем, это и не помогло бы. Очевидно, перед ним стоял вор-взломщик. Вор, хотевший воспользоваться временем отпусков, но испугавшийся выстрела, который он посчитал предупреждающим, что подтверждал револьвер, нацеленный ему в живот.
Способ его проникновения не вызывал проблем: вокруг отверстия, ведущего, вероятно, в подвал, были разбросаны обрезки распиленных половиц. Не столько разгневанно, сколько философски, ювелир пожал плечами:
«Глупец! Что ты надеялся украсть? Неужели ты думал, что на время месячного отпуска я оставлю здесь ценные вещи? Не сомневайся, они находятся в сейфе моего банка. Те драгоценности, которые я не счел нужным спрятать, дешевка. Все под маркой «Кокос и Ко.» Это и определяет их ценность: бесценные или фальшивые. Ни один скупщик краденого не согласится даже взглянуть на них. Ты потерял время. Что еще важнее, ты теряешь мое время, тогда как у меня есть дела поважнее. Убирайся!
Худой каналья был до того удивлен, что казался парализованным. Мсье Пиону пришлось проявить настойчивость:
«Ты что, не понял? Убирайся! Немедленно!»
И поскольку мужчина недоверчиво сделал неуверенный шаг к дыре в полу, он снова пожал плечами:
«Не занимайся акробатикой. Просто воспользуйся дверью в коридор. Я провожу тебя».
Но, не успели они дойти до двери, как ряд событий со скоростью смены кадров на кинопленке обрушился на них лавиной. Снаружи — извержение сирен, многотональных сигнальных приборов, скрипа тормозов. Почти одновременно с этим дверь как будто взорвалась, разбитая топором пожарника, который появился в ее проеме и тут же отскочил в сторону, чтобы освободить путь энергичному мужчине, одетому в габардиновый костюм и мягкую шляпу, который бросился на вора и сцепил его запястья наручниками. Все это произошло в мгновение ока. И мсье Пион, обескураженный не меньше своего «пленника», едва переводил дыхание.
«Комиссар Мартен. Поздравляю! Вы гражданин, который может защитить себя!»
Однако, он казался озадаченным. С любопытством оглядел ювелира:
«Но какая сложная у вас натура! Иногда жертвы звонят в полицию и просят о помощи, но никогда таким странным способом. С такой формулировкой. Согласитесь, что ей не хватало некоторой точности. Возможно, из-за волнения!»
Сказав это, он сделал небрежный жест и добавил:
«Вам повезло, что жена позвонила вам и услышала сообщение на автоответчике. Мадам Пион, подойти, поцелуйте его!
И комиссар уступил место невзрачной брюнетке с глазами, немного косившими, вероятно, из-за бородавки на носу, которая испуганно, стыдливо приближалась в ниагаре слез:
«Оноре! Оноре! Прости! В последний момент я не решилась ехать с „ним“. Я люблю только тебя. И больше, чем когда-либо, с того момента, когда я так испугалась за тебя! Так испугалась! Прости! Я клянусь, что никогда больше не оставлю тебя…»
Не говоря ни слова, Оноре Пион обеими руками взял ее голову и прижал ее к своей груди. Так они продолжали стоять долго, молча — не считая ее спазматической икоты — пока доносившийся издалека треск не привлек их внимание. Он тут же понял: кто-то звонит по телефону. Одним прыжком он бросился в свой офис и в последний момент отключил автоответчик. По пути он спрятал ненужное уже письмо в карман.
И с сияющим лицом подвергшегося бомбардировке моряка-подводника, чудом выплывшего на поверхность воды, он раскрыл объятия раскаивающейся жене, на ходу обдумывая планы на августовский побег из города.
Тик-Так
Эта предательская шутка разыгралась в Ножен-сюр-Марн, курортном городке недалеко от Парижа. Ночью. Точнее, утром, в два часа, когда они незаметно покинули шумный ресторан. Они — это он и она. Он — брюнет. Она — блондинка. Ему — 22 года. Ей — 19. И вот уже несколько часов — муж и жена.
Как воры, они молча поспешили к маленькому Ситроену, который ждал их у реки. За их спинами эхом доносились джазовые ритмы, а за светящимися окнами папуасские силуэты, извивающиеся, словно в эпилепсии, тени, демонстративно игнорировали только что сбежавшую парочку. Тем лучше. Никто не слышал ни звука захлопывающейся двери, ни шума заведенного мотора.
Проехав километр, он остановил машину. Расправил грудную клетку. Отпустил руль и повернулся к ней:
— Я должен сказать традиционное: «Наконец-то, мы одни»?…
Она не ответила. Наклонилась. Положила голову на плечо мужа. Через некоторое время отозвалась:
— Дорогой! Моя мечта сбывается…
Теперь он молчал. Во-первых, потому что не считал ее слова слишком оригинальными; во-вторых, что умного могло прийти в голову в ночь его свадьбы, рядом со своей собственной блондинкой, склонившей голову на его левое плечо, под летним звездным небом, после свадебного застолья, в конце дня, уже насыщенного многочисленными речами?
Вместо ответа он стал искать в темноте ее губы, что не составило особого труда, тем более что они сами искали встречи. Их соитие длилось долго. Однако, в ее легких осталось еще достаточно воздуха, чтобы через некоторое время засмеяться:
— Мне интересно, обнаружили ли гости и родители наш побег…
— Не утруждай себя догадками. Ничего стихийного не было. Твоя мама сама сказала мне: «Я попытаюсь отвлечь всеобщее внимание. Убегайте!»
— Бедная мамочка!
— Да, бедная! Мне кажется, она украдкой вытирала слезы. По материнскому обычаю в таких случаях.
Он нерешительно продолжил:
— Раз уж мы заговорили об обычаях… она дала тебе «традиционный совет» сбегающим дочерям?
Сбежавшая дочь не сразу поняла, а потом засмеялась:
— Она не решилась. По крайней мере, на словах. Да. На днях он подошла ко мне, очень смущенная: «Елена, отныне твоя жизнь подчинена жизни мужа, твоего мужа, и днем, и ночью. Я не уверена, вполне ли ты, несмотря на эволюцию нравов, осознаешь, что тебя ждет. И я не знаю, смогу ли и решусь ли я объяснить тебе это. Лучше я дам тебе книгу; я здесь ничего не понимаю, потому что она на английском, но ты учила язык, а я слышала, что книга очень полезная». И она предложила мне доклад Кинси. Я, кажется, озадачила ее, сказав: «Но, дорогая мамочка, я его уже почти наизусть знаю. Мне было тринадцать лет, когда я начала учить по ней английский язык. В лицее ученики передавали ее друг другу украдкой под партой. Не буду жаловаться; эта книга побудила меня на глубокое изучение шекспировского языка, причем, словами, которые Шекспир сам никогда не использовал».
С улыбкой, они сочувственно пожали плечами, затем он снова включил мотор и продолжил движение на прогулочной скорости. В эту августовскую ночь, смягченную ласковым дуновением ветерка, погода была идеальной, улицы, разделяющие спящие дома, были пустынны и тихи. Под гирляндой современных уличных фонарей они ехали от одного пятна света к другому, как в театральных декорациях, выполненных для прогулок влюбленных. Оба не хотели спешить, наслаждаясь сладким очарованием мгновения, которое, увы! скоро пройдет.
Они проезжали Винсенский лес, когда она сказала:
— Странно! Мы получили столько комплиментов и поздравлений, трогательных писем, дорогих подарков. Но ничего от Агаты. Я удивлена, потому что она всегда казалась верной и любящей подругой.
— Может быть, она сделает его позже. Калифорния ведь так далеко.
— Ну не настолько! Письма авиапочтой доходят быстро. Она часто присылает мне азалии, сорванные в ее саду в Дали Сити, которые потом оживают в вазе с водой. Как-то она отправила мне кусок хлеба, чтобы спросить, действительно ли это французский хлеб; он пришел абсолютно свежий, и, попробовав его, я смогла подтвердить ей, что это настоящий французский хлеб. В самом деле, ее нынешнее молчание довольно странно…
— Очень жаль, если она заболела. Нужно узнать.