18+
Игра

Бесплатный фрагмент - Игра

«Не спеши узнать чужие секреты...»

Объем: 468 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Воздух с канала доносился из окна. Тихонько поскрипывала открытая ставня, качаясь от порыва ветра туда-сюда. Сквозь мутное стекло окон в кольцевидной решетке виднелся канал c проезжающими по нему лодками и катерами, речными пароходиками. Недалеко от окна сидел седовласый мужчина, сосредоточенный на своей работе и совсем не обращающий внимание на шум. Сидел он за мольбертом, за которым всегда проводил долгие часы, и даже ночи, проводил с тех пор, как впервые взял в руки кисти. На его лице все время бороздились морщины. Мужчина то прищуривался, то хмурил лоб, что-то придумывал. Что-то критиковала вслух, делая внушения самому себе, и каждый раз как хищник на добычу кидался к мольберту рисовать еще что-то на своем холсте. На его лбу давно проступил пот, а спина затекла от многочасового сидения в одной позе. Вдалеке загремела дверь, кто-то заспешил к ней. Краем уха художник услышал, как дверь хлопнула.

По залу стали раздаваться шаги, голоса, потом звуки шагов стали отчетливее, и наконец, дверь в его творческую келью открылась. Художник поднял глаза, нахмурился и снова опустил глаза на картину. Его кисть стала безостановочно водить по холсту, желая только, чтобы его оставили в покое. Вот уже месяцев пять он отказывался принимать посетителей, а этот посетитель действовал ему на нервы больше других.

— Все рисуешь, — раздался грубый мужской голос с нотами негодования.

Со спины мужчина был высок, широко в плечах, темные волосы были коротко пострижены. Он подался вперед и встал напротив мольберта.

— Я тебя в богадельню сдам! Сколько можно ее рисовать, ты совсем уже из ума выжил!

— Она приедет, — тихо ответил художник не поднимая усталых глаз от работы.

Мужчина, стоявший позади художника так, что трудно было разглядеть его лицо, немного опешил.

— Как тебе удалось? — еле выговорил он.

На лице художника заиграла ухмылка. Кисть монотонно водила краской по холсту, раз за разом вырисовывая одну и ту же деталь.

— Если она приедет, то это очень хорошо, — начал говорить вслух посетитель, медленно передвигаясь к окну. — Здесь с ней можно будет сделать все, что угодно.

Художник резко посмотрел в сторону окна и увидел темную спину, остановившуюся и заслонившую собой свет.

— Что ты хочешь с ней сделать? — с тревогой в голосе произнес художник.

На его вопрос раздалась усмешка. Мужчина не повернулся, чтобы удостоить ответом художника в лицо.

— Поговорить, поговорить, — усмехнулся мужчина. — А ты о чем подумал?

Мужчина повел широкими плечами, и рука его приоткрыла шире окно.

— Мне очень интересно, куда ее муж дел сто сорок миллионов. Тебе нет? Если она будет умницей и все расскажет, то будет жить долго и счастливо, — проговорил голос, — возможно, даже с тобой.

Художник уже оставил кисти и стал ходить возле гостя кругами.

— Не делай ей ничего плохого, — тоскливо произнес голос.

— Господи, как ты мне надоел! — дернул плечами мужчина. — Ты что, всерьез надеешься, что она приедет и влюбится в тебя? Остаться здесь захочет? Ты себя в зеркало видел?

На грубые слова сердце старика задрожало. Художник замолчал, стал хмурить брови. Его усталые, затекшие мышцы почти не работали, он мало что мог сделать обидчику, ему лишь приходилось перемещаться неуклюже по мастерской. Молодой мужчина стоял к нему спиной, ни один мускул не дрогнул на его теле.

— Как бы там ни было, тебе потребуются деньги, чтобы содержать парижскую принцессу. Ты же знаешь, Поль жил на широкую ногу, так что советую поскорее бросить рисовать дурацкие картины, а заняться своим главным делом, который приносит всем нам хороший доход.

В дверях что-то шаркнуло, оба мужчины резко обернулись и отошли от окна. Солнце резко ослепило все пространство.

— Черт, — проговорил мужчина. — Опять подслушивает, старая ведьма!

— Она ничего не скажет, — пожал плечами художник, плотнее прикрывая дверь.

— Так или иначе, но чем меньше посвященных, тем лучше.

Широкая мужская спина вновь задвигалась по комнате, заложив руки.

— А ты не хочешь спросить у меня, как поживает другая твоя муза?

— Нет, — резко ответил художник. — Я не раз говорил тебе, что ничего не хочу знать о ней.

— А вот она о тебе спрашивает. Как здоровье, как дела? — усмехнулся мужчина.

— Если тебе больше нечего сказать, то дай мне продолжить работу.

— Мне есть что сказать! Когда ты закончишь картину? — раздался недовольный голос.

Художник нахмурил брови и стал водить тонкими пальцами по лбу.

— Не знаю, может через неделю.

— Раньше ты работал быстрее, — мужчина снова стал недовольным. — Что же тебе мешает?

— Отстань.

— Если не поторопишься, то мне придется устранить источник твоей плохой работы.

— Ты говори, да не заговаривайся, — вдруг повысил голос художник. — Я тебе не подневольный.

— Да ладно, ладно, — похлопала художника по спине чужая рука. — Это я так, шутя.

Мужские руки легли на поникшие узкие плечи старого художника, которому их было уже не расправить.

— Поторапливайся, — произнесли над самым ухом.

Мужчина заторопился и оставил художника, плотно закрыв за собой дверь. Одинокий мужчина, не имеющий семьи, и почти не имеющий знакомых, остался один. Он переместил свое усохшее, но длинное тело с узковатыми плечами за мольберт, взял кисть длинными, тонкими и очень аристократичными руками, немного повертел седой головой, провел все теми же пальцами другой руки по аккуратно подстриженной бороде, и перевел глаза на картину.

— Приезжай скорее, — произнес он и снова начал работу.

1

Серые волны плескались о белые бока старого катера, давно изъеденного морской солью. Ветер дул нещадно, принося тошнотворный водяной запах, который бил в нос и вызывал у горожан приступ дурноты и тошноты, ветер бегал по волнам, поднимая и опуская их своими сильными, невидимыми руками, бегал по волосам, раздувал их, тщательно уложенные с утра заботливыми руками, запутывал все больше, до бессмысленного, но вместе с тем, охлаждал кожу от жарких солнечных лучей. Ветер как бесплатный и не очень галантный проводник сопровождал во время путешествия то и дело напоминая о себе дуновением. Катер рассекал волны мутноватой воды, искрящейся на солнце как стекло, и шел прямым курсом на город, который многие, особенно мистики и любители истории, называют роковым. Белый нос шел вперед строго по курсу, разрезая волны, сзади оставлял след белой пены, расползавшейся друг от друга все дальше по морской глади.

Я невольно вздохнула. Первая боль, первые горькие слезы. Как давно разум и сердце желали стереть из памяти воспоминания, мучившие душу каленым железом уже который год. Но как это обычно бывает, память оказывалась потрясающе крепкой, до мельчайших подробностей хранила события прошлых лет и не желала расставаться даже с мелочами. Именно в этом городе все изменилось до неузнаваемости для меня, пошло по иному маршруту, чем тот, что я планировала, а последствия — моя сегодняшняя жизнь.

Спустя три года, он представал перед взором вновь, быстро приближался, слишком быстро, как мне казалось. Входил в мою жизнь, проглатывая меня и скрывая.

Глаза созерцали сначала очертания, розово-охряным кружевом встававшие над блестевшей водой и под лазурью неба, затем нутро города, такое же многоликое и переменчивое, такое же поблескивающие, что искорки воды в каналах, заглатывало катер, показывая прибывшим свои красоты. Они, словно дети, вертели головами, поднимали руки с фотокамерами на телефонах, указывали пальцами, не в силах оторваться от красоты. Венеция пожирала их глазами-окнами, ртами-арками, дверьми домов, пропускала по своей кровеносной системе каналов, обнимала невидимыми руками-улицами, переулками, площадями, заглатывая как бабочек пешеходов и передвигающихся по воде. Разноцветные здания, разукрашенные от коричневого до охры, от белого до грязно-серого становились все ближе. Они конкурировали как палатки на рынке, пытаясь выиграть, — отвоевать друг у друга клиентов-зевак, не осознавая, что все прекрасны по-своему, что с наступлением сумерек, когда город начнет медленно погружаться в ночную мглу, они сплетутся в необъяснимой и удивительной гармонии. Наступит глубокая ночь, укроет их своим черным покрывалом, уравняет как одно, и жалкие подсветки тусклых ламп не смогут возродить величие и красоту этих зданий. Они будут стоять как роскошные музейные полотна и скульптуры, подсвеченные тусклым светом карманного фонарика в залах-улицах. Что бы ни говорили, но самое красивое время суток в Венеции — это закат, окрашенный в золотые и красно-розовые краски. Именно их так любили использовать знаменитые мастера. Именно их так любил Тициан.

Город великих живописцев, интриганов, интеллектуалов, и туманов… Кто-то точно подметил однажды, что Венеция — идеальный приют для меланхоликов и романтиков, и те, и другие черпают в ней вдохновение, подпитывая свое существо. Зачарованные, плененные ее красотой, только ей они открывают свое сердце.

Катер остановил ход, и услужливый рабочий помог мне выкатить чемодан. Солнце золотило все вокруг невероятно красивым светом. Я ступила на каменный пьедестал, вдохнула воздух и поняла одну истину. Что бы ни было, плохое или не достаточно хорошее — все, что было, есть и будет — ты простишь Венеции все! Любую жестокость, любые страдания: разрушенные мечты, отравленную кровь, потревоженный разум. Эта красота сотрет все плохое, и ты снова влюбишься, растворяясь в пленительном очаровании места, голова закружится, твое сердце вновь начнет трепетать от восторга как при встрече с первой любовью. Венеция закружит тебя в узеньких улочках, у мостовых и на мостах, как опытная куртизанка, которая всегда умеет быть особенной для каждого. Она притянет своими украшениями на зданиях и необычными окнами, как драгоценными серьгами и ожерельями, что носят женщины. Они будут блистать и переливаться на солнце, как золото и жемчуга. Город будет шептать тебе на ухо едва понятные слова водами каналов, убаюкивая и расслабляя, как алые губы куртизанки шептали когда-то на ухо своим жертвам ласковые слова. Вода помнит эти слова, стены помнят смех городских жителей, город помнит музыку, звучавшую здесь, не только реальную, но и ту, что звучала в каждом из сердец.

Носы черных лебедей — самых узнаваемых извозчиков города на воде мерно покачивались, стоя в ряд пришвартованными у причала. Их кресла, потрепанные и выцветшие под палящим итальянским солнцем, ожидали очередного прохожего, желающего поберечь свои ноги и осмотреть достопримечательности. Вода, державшая их и легкостью, и изяществом, которая походила то на лазурь, то становилась изумрудной, шла мелкой рябью, от чего носы двигались не синхронно.

Нарушенная гармония и теплый ветер завораживали и заставляли смотреть неотрывно на воду. Временами она выходит из каменных берегов и заполняет собой все пространство прекраснейшей из площадей мира, медленно просачивается по камню с расчерченными знаками места старого базара и торговых лавок, занимает площадь летних кафе с плетеными стульями и маленькими круглыми столиками, где подают ароматный кофе в маленьких, чаще всего, белых чашечках, и цена которого варьируется от сорока до шестидесяти евро, что приводит в ужас туристов. Затем вода течет еще дальше, как опытный покоритель, который захватывает территории по два раза в год, до самого мрамора стен, чей цвет меняется от белого к сероватому и бежево-золотистому, в зависимости от времени суток и погоды, а бывает, зардеется как невинная девушка в розовом закате солнца. Вода подползает к дверям величественного собора. Вдруг остановка, всплески, шелест…

Как грозные стражники, четверо из которых закованы в бронзовые латы, созданные венецианским ювелиром Бертуччо, окольцованные архивольтами, с двумя ярусами колонн, словно копьями в руках, преграждают путь в собор огромные входные двери и пытаются не пустить страшного разрушителя в святая-святых христианской веры. Ровно пять стражников, пятый из которых — самый старый — «гладиатор» шестого века н.э, был привезен из Константинополя вместе с другими элементами фасада, чтобы охранять вход и показывать величие Венеции. На его голове как павлиний хвост раскинулись створки из поперечен бронзовых пластин и тридцать четыре ряда арочек — шапка, достойная головы императора. Затем над головами стражников возвышаются нимбы в виде прекрасных мозаик: «Процессия переноса мощей святого Марка в собор», «Дож и венецианская синьория встречают тело святого Марка», «Явление Христа Судии», «Прибытие мощей апостола святого Марка в Венецию», «Перенесение тела святого Марка на корабль». А дальше — снова арочное кружево.

Между арками входных порталов, над кружевной лоджией, расположены как нашивки или отличительные значки византийские плиты с парными барельефами — еще одна легендарная стража собора: изображения Дмитрия Солунского и Георгия Победоносца, Богородицы и архангела Гавриила в сцене благовещения, Геракл, запечатленный в своих подвигах — укрощение Эриманфского вепря и убийство Лернейской гидры. Затем ввысь — четверка коней, поразивших когда-то самого Наполеона. Сейчас уже копии этих прекрасных животных смотрят на людей, постоянно толпящихся на площади, а их предшественники спокойно стоят в музее базилики, расположенной в верхних помещениях нартекса собора. Сама квадрига является единственным образцом многофигурной конской античной скульптуры, автором которой называется Лисипп. Созданная примерно в четвертом веке до н.э. квадрига сначала украшала константинопольский ипподром, а в Венеции оказалась в 1204 году после четвертого крестового похода, когда Константинополь был разграблен войсками крестоносцев, а сокровища перевезены в Венецию. Как и люнеты, украшенные мозаикой изысканнее, чем глаза красавицы тенями. Разве возможно найти где-то оттенок «Снятие с креста», «Сошествие Иисуса во ад», «Воскресение Христово», «Вознесение Христово». Подобные краски создавались только для величественной Венеции, для ее тела. Красота люнет подчеркнута безупречным творением тосканских мастеров — готическим венцом, который ажурно и плавно бежит по окантовке, словно волна. И в завершении композиции — крыша с пятью куполами, расположенными в средокрестии и над ветвями греческого креста, форму которого имеет собор. Шапки, спроектированные под влиянием восточных церквей и мечетей оказались наилучшим дополнением христианскому собору, с маленькими окошками по периметру, с маковкой, увенчанной крестом с золотым шаром, они чем-то напоминают лакомство, что продаются в здешних кондитерских и ресторанах. Я как меняется облик и как блестит золото фресок в заходящих лучах солнца, сколько в этом поэтического и одухотворенной красоты, божественной, кажется, что не рукотворной. Я размеренно дышала полной грудью и ощущала, как музыка играет и в моем. И ждала.

— Катерина!

Услышала я голос позади себя, обернулась и зажмурилась, от того что солнце ударило в глаза. Солнце еще раз блеснуло, скрывая путника, после чего я приложила руку ко лбу, чтобы создать ширму. Мужчина приближался быстрой походкой, и с широкой открытой улыбкой, свойственной американцам. Ему было уже за пятьдесят, волосы давно побелели, а на коже поселился загар, которым славятся все итальянцы, въевшийся за двадцать лет жизни словно родной. Его звали Леонард. Он был американцем, но жил здесь, в Италии очень много лет и предпочитал, чтобы его называли на итальянский лад. По роду своей деятельности Леонардо был художником, но занимался и другими неразрешенными законом вещами. Как сказал кто-то, искусством занимаются либо сумасшедшие эстеты, готовые жить в нищете, либо умные, но насквозь пропитанные алчностью и жаждой сорвать куш люди. По Леонардо трудно было определить, к какому типу принадлежит он. Художник был весьма активным человеком, веселым, вдохновлялся всем и всеми, мало рассказывал о себе, часто философствовал, с ним было всегда интересно. Я знала его меньше года, виделась, только когда он приезжал в Париж, но уже в тот приезд он сумел произвести впечатление своими воззрениями на культуру, искусство и жизнь в целом.

— Здравствуйте, — я улыбнулась и протянула ему руку. Он схватил ее своими двумя и поцеловал.

— Я очень рад тебя видеть. Хорошо, что ты смогла приехать пораньше.

— В Венеции чудесная погода, — улыбнулась я, еще раз взглянув, как солнце играет в позолоте собора.

— Да, как всегда. Хотя день выдался очень жарким.

— Этот город всегда вызывает странные ощущения, в него нехотя влюбляешься, — продолжая улыбаться, я вертела головой по сторонам, пытаясь увидеть максимум возможного.

— Он как женщина, — поддержал меня Леонардо. — Незабываемая и восхитительная, — и произнес, глядя узкими, с профессиональным прищуром, глазами на меня, — Ты восхитительно выглядишь, Катерина.

— Может быть, пойдем? — улыбка заиграли на моем лице в благодарность за его слова.

— Да, конечно, — кивнул художник головой и сделал красивый жест рукой, указывая направление.

— Ты уладила все дела в Париже? — спросил он, шагая по горячему асфальту уже несколько минут.

— Большую часть, — произнесла я, медленно шагая следом за ним.

— Надеюсь, тебе здесь понравится, — улыбнулся он мне еще раз и посмотрел внимательно.

— Не сомневаюсь, — ответила я улыбкой на его улыбку.

— Рад, что ты согласилась на мое предложение, — продолжал Леонардо свой диалог, не заметив, что я с трудом могу сосредоточиться на его словах. — Нам будет гораздо интереснее и веселее вдвоем, — похлопал он меня по руке.

— Как ваши работы? — пришлось бросить мне фразу, для поддержания светской беседы.

— Так себе. Думаю, муза еще не пришла.

Я улыбнулась, хотя понимала, что это совсем не будет на пользу делу.

— Выставка уже запланирована.

— Да, на конец августа. Я помню, — кивнул Леонардо головой в подтверждение. — Только не знаю, как быть: картин недостаточно, а рисовать дребедень мне не позволяет совесть.

— Выставите старые работы, — внесла я предложение скорее просто, чтобы что-то сказать.

— Нет, не хочу, — замотал он головой. — Если художник не может создавать ничего нового, значит он уже мертв для искусства.

Я внимательно посмотрела на спутника и тоскливо вздохнула, в душе поселилась печаль от его слов, так как я не писала ничего уже года два. Единственное, для чего брала кисти — это сложить их поудобнее при уборке. Я снова завертела головой, осматривая здания, чтобы перестать волноваться. В последнее время я только и делала, что нервничала и переживала, любой пустяк способен был вызвать слезы. Не просто меланхолия, а глубочайшая депрессия накинула на меня свое покрывало, застилая глаза и не позволяя трезво оценивать вещи, потому то я и решилась уехать из Парижа на лето. Леонардо обещал поселить меня в принадлежавшем ему доме, который пустовал очень много лет, — единственная информация, которую он предоставил, ни его местонахождение, ни фотографий я не видела ранее, поэтому готова была ко всему. Мы сели на катер и поехали.

Леонардо оказался неназойливым попутчиком, позволил хранить молчание, только смотрел на меня и стоял рядом, будто это доставляло ему удовольствие. Я же всю дорогу смотрела на блестевшую золотом воду каналов и невольно восхищалась красотой природы и рукотворной красотой. От созерцания пейзажа в голове все острее возникал вопрос, на который сложно было найти ответ. Что лучше — нерукотворная красота или творение человека, природный шедевр или цивилизационный? Насколько человек имеет право вмешиваться в созданное природой, если его творения зачастую не уступают, а для некоторых субъективных взглядов, даже лучше творений природы. Что сильнее — божественное творение из хаотичной массы или творение ума высшего существа из созданного богом? Навряд ли человек стремится соперничать с Богом, однако хочет восхищения и памяти потомками. Насколько он имеет право вмешиваться в природное мироустройство, делая для самого себя обитание комфортным и красивым? Вопрос дискурса. Ведь не секрет, что изменяя природу даже в самой малой степени, человек изменяет свои условия обитания. Чем больше факторов влияет, чем выше их интенсивность, тем ниже выживаемость человека — оптимум благоприятных условий существования сужается. Зона нормальной жизнедеятельности становится все меньше, хотя прекрасные творения оставляют нам богатое культурное наследие и освобождают от тяжелого ручного труда. Что является благом, что злом?

Доехали мы до нужной остановки примерно минут за двадцать, высадились из вапаретто на маленькую площадь, потом прошли немного по старым улочкам, и я узрела мое новое пристанище воочию. Глаза расширились, сердце подпрыгнуло от страха.

— Боже! — в сердцах по-русски сказала я.

Дом был трехэтажный, довольно обшарпанный, и от его неухоженности бросало в дрожь. Странный цвет — среднее между малиновым и охряно-красным, тоже не придавал очарования, не смотря на то, что большинство домов имело подобный цвет. Окна высокие, но узковатые, дугообразные, с зелеными ставнями, наглухо закрытыми, смотрелись враждебно, словно здание не хотело никого в себя впускать. На верху виднелась мансарда, которой давно никто не пользовался, и скорее всего, не суждено было воспользоваться мне. Дверь дома выходила прямо на высокую старую стену и узенькую улочку, так что покидая дом, надо было поворачивать сразу направо, чтобы дойти до воде, и сесть в лодку, либо налево, тогда была возможность дойти до другой улочки, потом еще до одной, еще до одной, и выйти на площадь — маленькое, даже очень маленькое, но людное место. Подъезд к воде был со ступенек, продолжавшихся в узкую дорожку, которая проходила возле одной из стен дома, и выходила на улицу. Получалось, что дверь была как бы с боку, и к ней можно было подойти как со стороны суши, так и с воды. Но назвать эту тропинку улочкой язык не поворачивался. Шириной она была ровно в полтора человека, вся темная, мрачная, ее тускло подсвечивали с двух концов выходы.

Я встала перед тяжелой дверью, резной и необычно красивой. Она была вырезана из нескольких кусков разного металла, какие-то ее части были старше остальных. Леонардо начал искать ключи.

— Необычная ковка, — произнесла я, проводя пальцем по металлу.

— Да, старинная. Ей, наверное, уже многие сотни лет.

— А, что за мотив? — мои глаза разглядывали фигуры, пытаясь понять сюжет.

— Запретный плод, — ответил Леонардо и загремел ключами.

— Разве? Здесь в основном одни женщины, пляшущие, с распущенными волосами. И только один мужчина, с чашей вина. Больше похоже на Бахуса и пляски вакханок.

— Это аллегория передана через мужской образ. Видишь, — художник указал пальцем на мужчину с бородой и венком на голове, подносившего ко рту чашу, — он вкусил женщину, которая оплела его своими чарами, и ею же был отравлен. Это — и сладость, и вечный плен, поэтому он окружен таким большим количеством женщин. Ему некуда выбраться, он не может освободиться от пут. Женщин здесь так много, чтобы показать многоликость и коварство женской натуры.

— А, венок?

— Это лавр. Подразумевается, что даже самый мудрый мужчина не может устоять перед женскими чарами.

— Разве такие сюжеты изображают на дверях дома?

— Ну, это же не церковь, — он улыбнулся сквозь свою белую бороду и открыл дверь. — К тому же раньше никто не был таким моралистом, как сейчас. То была Венеция с абсолютно иной моралью и иными ценностями. Вспомни наших куртизанок! Или роскошные балы, стилизованные под вакханалии. Тогда все было по-другому!

Я ступила внутрь, в полную темноту. За спиной светила узкая полоска от открытой двери. Мурашки снова забегали по коже. Дышать здесь было невозможно: одна сплошная пыль и спертый воздух. Я закашляла.

— Я сейчас, только открою ставни, — произнес чужой голос глухо.

Шаги сначала отдалились. Мое тело замерло на несколько минут, прислушиваясь, как открываются с большим трудом ставни. Стал появляться свет. Глаза чуть прищурились и принялись разглядывать помещение.

— Странный, странный дом, — размышляла я, медленно ступая по старому мрамору.

Леонардо вернулся и захлопнул дверь за моей спиной. Я снова вздохнула и стала продвигаться по помещению, следуя за Леонардо из комнаты в комнату. Здесь все пахло сыростью и плесенью… и старостью, такой древней, будто могильной, словно в склепе, от этого запаха кружилась голова. Свет еле проникал через немытые окна. В этом тусклом освещении были видны пыль на деревянных полах, старая мебель в серых покрывалах. Белые одежды закрывали даже картины и другие вещи. Я повернулась к Леонардо. Он улыбнулся.

— Здесь все заброшено, и требуется ремонта, но…

— Здесь волшебно, — солгала я и улыбнулась.

— Я пришлю тебе Ванду. Она здесь уберет.

— Ванду? — переспросила я.

— Она живет со мной, ведет мой дом, — пояснил он. — Пойдем, я покажу все комнаты.

Комнат в этом доме было не много. Холл с лестницей на второй этаж, гостиная с мягкой мебелью и обеденным столом, небольшая кухня с плитой доисторического происхождения и роскошной старинной плиткой, местами отвалившейся, местами с отколотыми краями, на втором этаже был тоже небольшой зал и коридор с двумя спальнями и ванными. Радовало только, что ванны были в отличном состоянии, и в комнатах имелись балкончики. Чердак, точнее мансарда, закрытая наглухо, являла собой самое интересное.

— Там ничего интересного, так что не стоит ее открывать.

Леонардо сказал это немного нервно, увидев мой любопытный взгляд, и, помявшись, спустился вниз. Я последовала за ним. Осмотр продолжался. Самое страшное настало, когда я увидела щиток подачи электроэнергии. Он был поставлен в начале двадцатого века, и лишь слегка как-то модернизировался огромным количеством проводков, что походило на тарелку спагетти неаппетитного цвете. Я хлопала глазами и впадала в панику глядя на это несъедобное блюдо.

— Не волнуйтесь, — произнес хозяин. — Я включу, но если вдруг свет погаснет, просто позвони мне.

— Хорошо, — улыбнулась я, еще раз взглянув на блюдо.

Леонардо поднял чемодан на второй этаж, а потом попрощался со мной у дверей. Дверь захлопнулась как мышеловка, поглотив меня в своей некрасивой пасти. После ухода хозяина, глаза еще раз пробежались по обстановке, нагнетающей тоску и отчаяние. Я села на пыльную кровать, закашляла, взгрустнула и опять закашляла. Работы предстоит много! Глаза забегали по полу в бесполезной надежде выловить хоть что-то хорошее из всей этой ситуации. В голове крутились черные мысли. Не знаю, сколько я выдержу в этом доме? И стоило вообще сюда приезжать? Переезд показался мне наилучшим выходом, а теперь, я сомневалась. Глаза поднялись вверх. Балки так же угрожающе свисали с потолка, старые, но крепкие. Дерево было темным, кое-где покарябанным, единственной радостью для глаз оставались яркие венецианские люстры, искусные, нарядные, однако, сейчас все в пыли. Они моментально придавали яркости и пышности интерьеру и оправдывали свою славу. Красные в нижней гостиной, матовые на верхних этажах, в спальнях.

— Что будет? — думала я, рассматривая их внимательно и отрешенно.

2

Посидев в спальне, давая тем самым себе время привыкнуть, я перебирала в голове всевозможные мысли, действия. Глаза бегали по стенам и уставились на одну из фресок, которыми была украшена спальня. Странный сюжет: три женщины, разных возрастов, склоняют головы над каким-то непонятным сосудом, причем у каждой из них алчущий, ненасытный вид. Что молодая дева, что женщина в расцвете лет, что старуха — все были омерзительны, с искривленными ухмылкой губами, руками, цеплявшимися за сосуд словно за сокровище. Я еще раз присмотрелась, подошла поближе и дотронулась рукой до одной из них. Раздался неожиданный шум и грохот. Я отшатнулась от стены, резко обернула голову на шум и остолбенела. Медленно открывшись, дверь заскрипела, качнулась и показала в своем темном горле высокую старую женщину с безобразным лицом. Сердце учащенно забилось. Я сглотнула от страха. Женщина смотрела на меня в упор и молчала. Я еще раз сглотнула и хлопнула глазами.

— Я пришла, — сказала она.

Я подумала, что это — смерть. Неужели она так выглядит?

— Что смотришь? — опять произнесла старуха.

Только рот открылся, но ни звука не прозвучало.

— Что делать, то, говорю? — пробухтела старуха.

— Но я… — протянули мои губы.

— Ох, — вздохнула она.

Ее тело развернулось ко мне спиной и ушло в темноту коридора. Я не жива, не мертва рухнула на кровать. Как кукла сидела и ждала, не зная, чего. Рука приложилась к груди и чувствовала, как бешено колотится сердце. Время шло, я сидела. Внизу что-то снова зашумело. Сердце снова забилось от страха. Холодными руками я вцепилась в покрывало и ждала, когда старуха вернется обратно. Она не появлялась. Потом опять что-то зашумело. Несколько минут спустя, уж не в силах ждать, я решилась встать и выйти.

На трясущихся ногах вышла в коридор, прикрыла дверь и очень медленно стала спускаться вниз на шум. И опять обомлела. Старая женщина елозила по полу с тряпкой. От шока я села на ступеньки и тихо неврастенически засмеялась.

Уборка всей роскоши и красоты затянулась до глубокой ночи. Пришедшая женщина очень ускорила процесс, иначе я бы убиралась три дня. Было тошнотворно много пыли, которая изощренно разъедала глаза и нос, казалось, что этот садист не исчезнет никогда. Мои потуги в уборке усложнялись еще и тем, что я не могла отказать себе в удовольствии разглядывать все, что меня окружало: расписные стены с причудливыми сюжетами, рассыпанными всюду, незатейливыми, но со смыслом, полки с кучей ненужных бытовых предметов, измазанных пылью, что от каждого прикосновения становилась столбом, разъедала глаза, щекотала нос. Здесь была даже гигантская старая клетка для птиц, огромная ваза с цветами в человеческий рост, скорее всего, привезенная из Азии, но возможно, и имитация, несколько сундуков, пара из которых были расписаны многочисленными бабочками.

Голова кружилась от роскоши и старинной красоты. После мытья полов и окон сил у меня не осталось. За окном было совсем темно, и часы показывали за полночь. Возможно, почувствовав это, а возможно, устав, женщина, что мне помогала, решила остановить процесс. Она кинула тряпку и громогласно произнесла.

— Хватит на сегодня.

Моей помощнице оказалось лет шестьдесят. Звали ее Ванда. И выглядела она весьма странно. Высокая как мужчина, плотная, с сильными руками, рыжеволосая. Лицо, потрепанное временем было не очень красивым, кожа серой и помятой как бумага. Единственное, что выдавало в ней итальянку, как мне казалось, — это роскошная грудь, сохранившаяся до сих пор, и умение элегантно, хотя и совсем не дорого одеваться. Мы перестилали постельное белье на кроватях, когда я решилась спросить.

— Здесь давно никто не живет?

— Да, лет двадцать, наверное, — ответила она, взбив подушку.

— Красивый дом, только требует ремонта.

— Да, раньше здесь было красиво, — с придыханием произнесла Ванда.

— Почему его не сдавали, если он был свободен?

Она резко подняла на меня глаза и впилась в мое лицо.

— Маэстро говорил тебе, что это за дом? — со вздохом задала вопрос старуха.

Я улыбнулась, не понимая вопроса, в ответ — замотала головой.

— А, что это за дом?

Она поджала губы, впиваясь в меня глазами все пристальнее, и о чем-то думая, затем вздохнула, причем горестно и с надрывом.

— Пойдем ка, девочка! Кофе выпьем.

Мы застелили кровать и вышли из спальни. Спустились вместе по лестнице, миновали холл, прошли на кухню, Ванда засуетилась и заодно показала, как пользоваться плитой. Делала она это мастерски, как будто всегда только на ней и готовила. Плита была газовой. Чайник на ней закипел гораздо быстрее, чем обычно, но осознавая, что придется делать это постоянно, я решила срочно купить электрический. И кофеварку заодно. Наконец, мы расселись, и я поставила на стол принесенные ей пирожные — подарок Леонардо к новоселью, которые он лично выбирал в лучшей кондитерской.

Свет был очень слабый, желтоватый, весь дом был обделен им. Комнаты тускло освещались, скорее всего, из-за недостатка мощности. В тусклом свете на маленькой кухне стоял стол из резного черного дерева, три стула, и небольшой диванчик в красной обшивке. Тихо дымился чайник на зеленой скатерти, рядом стояли пирожные в вазе. Ветер играл зелеными занавесками. Ванда разгладила старыми руками изумрудного цвета скатерть на столе, повертела чашки в руках, и стала смотреть, как я разливаю чай. Растворимый кофе Ванда не признавала, а мне пить на ночь кофе совсем не хотелось. Я наполнила чашки, и села на один из стульев.

— Да, — с придыханием произнесла она, — не думала, что он когда-то откроет этот дом снова!

— Маэстро жил здесь раньше?

— Да, очень давно. До трагедии с его женой.

Я замерла ненадолго.

— И он тоже, — подумала про себя. — С его женой что-то случилось?

— Она умерла очень давно, — ответила Ванда.

— Она болела? — после недолгой паузы произнесла я.

— Нет, это произошло внезапно, — ответила сидевшая напротив женщина и нахмурилась.

— Он, наверно, очень переживал.

— Да, сильно, — снова вздохнула она. — Он до сих пор живет отшельником. У него есть только я да его живопись.

— Печально, — произнесла я и отпила из чашки.

— Твой муж, я слышала, тоже умер, — ее глаза смотрела на меня в упор словно два черных угля.

— Да, — я сглотнула.

— Вы официально были женаты, с документами?

— Разумеется.

— А они — нет. Жили во грехе, — с осуждением продолжила Ванда. — Она еще ему позировала всегда… голой — произнесла женщина последнее, перейдя на шепот. — За то и поплатилась, — и перекрестилась.

— Поплатилась? — недоуменно повторила я, пытаясь сдержать улыбку.

— Ну, она не совсем умерла. Руки на себя наложила, — после недолгой паузы, еще сильнее приглушив голос, произнесла Ванда.

— О Боже!

— Взяла нож, залезла в ванну и… — она помолчала, поглядывая в кружку. — Никогда не забуду, ведь это я ее нашла. Лежала бледная, в красной воде, и волосы ее тоже отливали краснотой.

— Как это? — удивилась я.

— Ну, она была брюнеткой, но при определенном свете они у нее всегда отливали красным, — ответила женщина, поглаживая себя по плечу рукой, словно пытаясь унять мурашки от нахлынувших воспоминаний.

— Сколько ей было?

— Лет тридцать, совсем молодая, красивая… Все этот дом, — с придыханием добавила женщина.

— Дом?

— Это он свел ее с ума.

— Дом свел ее с ума? — я подавила улыбку.

Она пожала плечами, помявшись.

— У него плохая репутация.

— Я думала, что в Венеции в каждом доме есть свое приведение. Вы уже не удивляетесь.

— Да! Но в этом доме жили самоубийцы. Я говорила маэстро, что ее надо увезти отсюда, а он не слушал. Все списывал на ее нервозность из-за того, что он не хотел оформлять брак.

— Может, она поэтому и покончила с собой?

— Может, — пожала Ванда снова плечами, не признавая правдивости этих слов. — Только она с такой красотой могла за кого угодно замуж выйти. Не ждать его.

— Возможно, она его любила.

— Кто ж теперь скажет, — снова вздохнула Ванда. — Он хороший, заботливый, но не любит обязательств. Весь в своем творчестве, — махнула собеседница рукой. — Иногда мог Анну неделями не замечать. Уж не знаю, что она с ним возилась.

— Она была итальянкой?

— Нет, тоже американка, как и он. Они вместе сюда приехали. У них было что-то вроде медового месяца, так они это называли, и он увлекся Венецией. Поселились в этом доме, хотя могли жить и в более роскошном месте, а остались здесь. Раньше он тоже часто так делал, приезжал и снимал дома. Я у него всегда убирала и готовила. В Тоскане рисовал, на Сицилии, на Комо, много где.

— Так вы тоже не итальянка?

— Нет. Я здесь замуж вышла. Мой муж тоже Леонардо помогал, мы ему и прислуга были, и семья.

— Были?

— Умер он, тогда же, когда и с его женой беда случилась.

Она кашлянула.

— Твой муж, он кем был?

— Он торговал живописью.

— Значит, ты из богатых? Не знаешь, что такое жить с бедным художником?

— Нет.

— Вы долго женаты были?

— Не очень.

— И что с ним случилось?

— Он утонул. Несчастный случай, — как всегда солгала я.

Ванда перекрестилась.

— А ты, верующая, я смотрю, — кивнула она, усмотрев на моей груди медальон.

— Да, — тихо ответила я, потеребив золотой кружок.

— Я тоже, и муж мой, — кивнула она. — Мы оба — католики.

Я притихла, понимая, на что намекает Ванда.

— Да, — протянула она, разглядывая меня. — В прежние времена никто бы не посмел выйти за иноверца.

— Поль не был религиозен, хоть и принадлежал к католической вере.

— Вот и я о том же. Истинные христиане сейчас — вымирающий вид. Вот откуда все беды! Люди совсем забыли Бога и его заповеди. Предают, убивают с изощренностью, изуверствуют. Их гуманность столько бед наделала, что невозможно понять, что есть добро, а что зло, кто человек, кто прав, и в чем правда! Боже, катится мир, катится…

Я отпила немного, чтобы не отвечать на вопросы, на которые в душе ответить себе не могла.

— Да, — протянула Ванда, после недолгих раздумий. — Это ужасно, когда молодые умирают, а старики, да еще больные мучаются и живут.

— Ну, жить всегда лучше, чем умирать, — решила я хоть что-то произнести.

— Ты не знаешь, что такое болезнь, девочка!

Я пожала плечами.

— У больных есть вера или надежда на исцеление. Мертвые не воскресают.

— У кого есть, а у кого и нет.

— У моего мужа ее нет, — тихо ответила я и отвела взгляд в сторону.

— Ну ничего, с первым не получилось, выйдешь еще раз, — произнесла Ванда, с прищуром взглянув на меня.

Я горько усмехнулась.

— Впрочем, я своего мужа так и не смогла забыть.

Собеседница помолчала, вглядываясь в меня и произнесла.

— Он, наверное, очень сильно тебя любил.

— Почему Вы так думаете? — посмотрела я на собеседницу внимательным взглядом. Эта женщина интересовала меня своей простотой и верностью суждений — редким даром для человека.

— С красавицами всегда так. Вас любят просто так, ни за что. У вас это в крови, всегда заставляете мужчин влюбляться в себя без памяти. Мужья вас на руках носят. Я права?

Я помолчала.

— Он был хорошим мужем.

Она улыбнулась.

— Значит, и впрямь на руках носил.

— А Ваш муж?

— Мой — нет, — тихо произнесла она с горечью.

— А дети у Вас есть?

— Нет, не получилось. Хотела, конечно, но видно — не судьба.

— Значит Вы постоянно живете с Леонардо?

— Да, в его квартире.

— Она — на Гранд Канале, верно.

— Да. Сейчас он может себе позволить так роскошно жить. Завтра придешь, все увидишь. Тебе понравится, там всем нравится, — тяжко вздохнула женщина. — Знали бы сколько уборки!

Я невольно улыбнулась от прозвучавшей фразы.

— К нему много народа приходит?

— Да, — ответила Ванда. — То заказчики, то из галерей кто-нибудь, то из городской верхушки. Маэстро знаменит. Его здесь все уважают.

— Давно Леонардо там живет?

— Больше двадцати лет.

— Я имею ввиду — на Гранд Канале?

— А там, — она задумалась. — Да лет пятнадцать. Он практически постоянно в Венеции прозябает, никуда не выезжает. В последние годы просто раком-отшельником стал.

— Поэтому все к нему сами приходят?

Она кивнула.

— Только для тебя исключение сделал, — женщина впилась в меня глазами.

— То есть? — не поняла я.

— В Париж сорвался ни с того, ни с сего. Я так удивилась тогда!

— У него дела с моим мужем были, он говорил.

Ванда усмехнулась.

— Ну да. Я то его дел не знаю.

— Он мне помог, когда мужа не стало.

— Впервые слышу, чтобы он вообще кому-то помогал, — фыркнула Ванда резко.

— Разве это плохо? Христианин должен помогать христианину, как брату своему?

— Это хорошо. Только он всегда был эгоцентристом, интересовался только самим собой. И такие перемены в характере!

— Он предложил мне сделать выставку его работ, — тихо произнесла я.

— И что ты будешь делать?

— Составлю каталоги его работ, организую само мероприятие.

— Что за каталоги? — не поняла она.

— Составлю список его картин, с датами создания и особыми пометками к каждой.

— Впервые о таком слышу.

— Леонардо сказал, что ему это необходимо.

Ванда поджала губы, после чего повисла долгая пауза в нашем разговоре.

— Над чем он сейчас работает? — перевела я разговор в другое русло.

— О, да разве я знаю, — нахмурила женщина старый лоб. — Он ни разу мне своих работ не показал. Я даже убираю в мастерской в его присутствии, он боится показывать незавершенные работы.

— Он суеверен?

— Да кто этих художников поймет, все с приветом!

Мы еще посидели немного, поговорив о пустяках, и она засобиралась домой. Я проводила гостью до дверей и, захлопнув за ней дверь, улыбнулась. Какая поэзия иногда рождается в головах людей, совсем ими не замечаемая. Интересно, если начать собирать странные истории по всей Венеции, какой толщины будет книга: в тысячи листов? Оторвав тело от двери, я еще раз прогулялась по первому этаже, потом поднялась по лестнице и вошла в спальню.

Было свежо от нового белья и вымытых полов, необычно тепло от немного спертого воздуха. Спальня представляла собой обычное жилое пространство, даже картины перестали пугать. Я подошла к окну и открыла его. Ветер пахнул в лицо, заколыхал занавески, забившие по рукам. Новая жизнь, подумала я, у дома и у меня. Пожалуй, это нужно обоим. Глаза забегали по стенам, ночной мглой превращенным из белых в темно-серые и синие. На одной из стен зияла часть старого слоя с фреской. Сквозь беж пробивался замысловатый сюжет, выполненный в основном зеленых тонах. Прячущаяся картина под верхним слоем, пробивавшаяся словно предупреждение или невольно вырвавшиеся слова, внушала опасение. Деревья, дом, внутренний двор, два всадника на лошадях, вставших на дыбы. Эти всадники дрались, выставив друг на друга пики. Причудливый сюжет, не подходивший для спальни абсолютно. От него веяло тревогой и предчувствием беды. Над камином, словно вторя ему, висел большой гобелен — Тэмпеста. Я вздрогнула, забралась под одеяло, подбила подушку, закрыла глаза. И началось…

— Ну, что там?

Спиной к окну, где все заволокло ночною мглой, стояла роскошно одетая женщина. Длинная юбка бежевого цвета сидела точно подогнанная по фигуре, рядом струился легкий палантин, нежно окутывавший ее плечи. Между ключиц поблескивало колье. Итальянке было уже много лет, но она все еще цвела красотой. Роскошные каштановые волосы до плеч, уложенные умелой рукой, блестели от света лампы, зажженной на письменном столе, тускло горевшей рядышком. Женщина куталась в бежевый палантин от ночного мокроватого ветра из окна и монотонно вздыхала.

— Приехала, — раздался голос.

Женщина резко обернулась. В ее глазах загорелась тревога, от чего лоб избороздился морщинками.

На стол, недалеко опустилась мужская рука и стала перебирать пальцами.

— Как молодой, подорвался ее встречать, — добавил мужчина с усмешкой.

— Хорошенькая? — спросила женщина, с тревогой ожидая ответа.

В ответ раздался смешок. Женщина повернулась, еще ровнее встала к свету и показала свое красивое лицо. Оказалось, ей лет пятьдесят, фигура немного поплыла, но все еще сохраняла форму, а главное, роскошную грудь, на которой тут же заблестели камни колье.

— Что смешного я спросила? — железным тоном произнесла она.

— Что? — рука еще раз отбила дробь. — Из-за нее мужчины глотки друг другу перегрызли, шлейф трупов тянется по Парижу и не только. Она не просто хорошенькая, она — объект мужских грез и фантазий, — еще раз хохотнул мужской голос.

— И как ты надеешься уговорить ее отдать деньги?

— Есть много способов, — вздохнул мужской голос.

— Шантаж? Травля? — женщина пошевелилась, и колье моментально заблестело в тусклом свете лампы.

— Ты в этом эксперт, не так ли? — ухмыльнулся мужчина.

Женщина от злости снова отвернулась к окну.

— Сильно сомневаюсь, что она так просто отдаст тебе сорок миллионов.

— Я не рассчитываю на легкую победу, тем интереснее, — снова раздался веселый мужской голос.

Женщина обернулась и посмотрела со злостью в ту сторону, где сидел ее собеседник. Руки на плечах ее сжали палантин. В углу все было темно, трудно разглядеть даже мужскую фигуру, не то что лицо. Одни только руки монотонно отбивали дробь по поверхности, на которые женщина вынуждена была перевести взгляд.

— Мне не нравятся такие разговоры, — грозно произнесла она, поправив палантин.

— Тогда не заводи их.

— Что конкретно ты намерен предпринять, скажи мне! — женщина рванула к столу и приняла позу львицы, пронзительно глядя в темный угол.

— Не рычи! — усмехнулся мужской голос в темноте. — Ты хоть и из Тосканы, но не Львица Романии. У тебя другой род.

— Если ты хоть пальцем ее тронешь… — зашипела женщина.

— Ты вырвешь мне сердце и иные органы своими когтями. Я помню твои угрозы, — ухмыльнулся голос. — А еще, я помню, как сказал, что не хочу слышать ни угроз, ни сцен ревности, — зазвенели жесткие металлические нотки, — никогда, — гаркнул голос.

Итальянка не в состоянии была сдержать комок чувств, рвавшихся из ее груди. От ярости, она резко обернулась к окну и сжала в кулак все силы, чтобы не наговорить лишнего. От ярости у нее темнело в глазах, от чего она секунды на три потеряла связь с реальностью. Она вздохнула, снова вздохнула, и только что-то сообразила. Раздался звук хлопнувшей двери, и женщина вздрогнула в своей позе. Ее руки все еще облокачивались о столик, но вид стал не яростный, а испуганный. Палантин давно упал на пол, обнажив ее открытые плечи и грудь ночному ветру из открытого окна. Она затряслась и заплакала, покинутая своим собеседником.

Я бродила по комнатам своего нового пристанища. Весь пол клубился туманом, но каждая дощечка ощущалась ногой до мельчайших выступов, глаза видели только белое молочное облако. Странное путешествие не вызывало ничего: ни дрожи, ни тревоги, ни удивления. Я проходила из одной комнаты в другую, кругом расплывалась темнота: ни окон, ни мебели, только стены и дверные проемы, перетекающие один в другой, до бесконечности длинной вереницей. И туман…

Густоватый туман, с примесью белизны, которая резала глаза. Обволакивающий, пугающий, затягивающий во внутрь себя, таящий что-то опасное, что-то, за что платят жизнь. Я ходила без остановки, казалось, комнат было нескончаемое количество, коридоры с тысячами дверей, которых становилось все больше, больше и больше! Тело снова вошло в один из проемов, и, неожиданно для себя я оказалась в своей спальне, отчетливо увидела свою кровать с бельем белого цвета, которое только сегодня перестелила, и темноту вокруг кровати, поглощавшую собой все вокруг, все остальные детали. Здесь оказалось так же темно, как в предыдущих комнатах. Густой туман, и моя белая постель, светившаяся в темноте как неон, белым пятном, так ярко, что это резало глаза и заставляло взгляд мутнеть. Заморгав, с трудом понимая как, голова отвернулась, отводя глаза от неприятной картинки, снова увидела только темноту. Глаза остановились, смотрели неотрывно, впиваясь во мрак, до бесконечности долго. Наконец, тонкая полоска света появилась как спасительный луч и начала становиться все шире. Из темноты возникла другая комната с золотисто оранжевым светом, как будто от свечей. Она влекла своей теплотой и красотой мерцания, как драгоценные камни, как расписные стены соборов эпохи Ренессанса, как золото собора Святого Марка. Комната все отчетливее появлялась из ниоткуда и звала светом. Невозможно было устоять, ноги сами понесли, я сделала пару шагов и увидела невообразимое.

В белой ванне, полной воды, лежала женщина. Вода была красноватой, что контрастировало с мраморной белизной каменного ложа, тела ее почти не было видно, все поглощала красная жидкость. Волосы женщины были огненно-рыжими, как пламя, сливались со светом свечей, ниспадали на ее белоснежное тело и на края ванны. Свечей как таковых видно не было, их свет лишь угадывался на стенах, на мраморе ванной, на коже женщины. Он плясал причудливым способом, крутился, вертелся, намекая о себе, словно пытался обратить внимание зрителя. На волосах он плясал особенно страстно, от чего волосы блестели и обжигали своим насыщенным цветом и проблесками вместо самого огня.

Женщина сидела ко мне в профиль, смотрела вперед себя, бездвижно, не оборачиваясь, и не дышала. Как мумия, словно приговоренная к такой позе, не имевшая не только возможности, но и права пошевелиться — идеальная модель для художника. Ее белое лицо было притягательно прекрасным — и это пугало. Она не шевелилась, только с ее свисающих безжизненных рук капала темно-алая кровь. Тонкая струйка стекала с изящной кисти на пол, образуя темно-красную лужицу, текла медленно-медленно, просто мучительно медленно, огибая каждый бугорок на кисти, проходя мимо множества линий на руке, пробегая по среднему пальцу, через ноготь прямо вниз. Капля, одна, вторая… И все кап-кап-кап…

— О Боже! — я подскочила на кровати.

Рука коснулась лба, который оказался мокрым, заскользила по шее и груди, осознавая, что все тело покрыто холодным потом. Я стала дышать как можно глубже, нащупывая медальон на груди и бегая глазами вокруг. Все было привычно, ничего нового или странного для себя я не видела.

— Ну и ужас! — подумалось. — Больше не буду слушать страшилки на ночь.

Я снова откинулась на подушку. Глаза застыли, глядя в потолок, грудь не переставала глубоко дышать. В комнате было совсем не темно, вся мебель и стены легко угадывались. Даже цвет, хоть и искаженный ночными красками, можно было увидеть и отделить один от другого. Я смотрела в потолок, и мысли сами собой понесли меня в ненужном направление, к воспоминаниям, причинявшим адскую боль.

Когда человек умирает по твоей вине, эта тяжесть ответственности просто невыносима. Нехотя, я снова вспомнила, как машина на огромной скорости несется по дороге, а я вжимаюсь в сидение и кричу.

— Поль, прекрати, останови сейчас же!

Он только поворачивает голову, и отводит глаза от дороги.

— Поль, мне страшно! Останови!

— Ты моя!

— Останови!

Я дергаю его руки, не в силах сдержать паники, он со злостью смотрит в стекло заднего вида, в которой отражается другой догоняющий автомобиль, и прибавляет газ.

— Мы разобьемся!

— Думаешь, я вожу хуже?

Тут один автомобиль ударяется о другой в очередной раз, нас отталкивает в сторону, муж снова жмет сцепление. Машина ходит из стороны в сторону, не давая другой приблизиться к себе, а у меня замирает сердце, когда она оказывается у самой обочины.

— Поль прошу, — я срываюсь на рыдания.

— Навсегда вместе, — произносит он вдруг с усмешкой, — ты и я! — его взгляд снова приковывается ко мне. — Мы поклялись перед Богом! Вместе и в жизни, и в смерти!

Я пугаюсь еще больше. Снова толчок сзади и жуткие зигзаги. Ногти уже практически порвали обшивку сидения, впиваясь в него от страха. Еще один резкий поворот, глаза раскрываются от ужаса, и тут машина как сумасшедшая срывается вниз. Муж наваливается своим телом, и все становится темно…

Я закрыла глаза рукой, пытаясь выкинуть эту картинку из головы, но, как всегда, не смогла. Вот уже много месяцев это преследовало во сне и наяву. Провертевшись полночи, отчетливо видя голубые глаза пере собой, я поспала часа четыре, не больше, и подскочила спозаранку. Лежать в кровати не хотелось, идти на так называемую работу было еще рано. Повертевшись на белых простынях, прогулявшись по дому как по заколдованному месту несколько раз, я решила заглянуть на третий этаж. От нечего делать и не такое взбредет в голову.

Потоптавшись, прикинув и так, и сяк, я подошла к началу лестницы. Ступеньки были в хорошем состоянии, возможно, ими редко пользовались, потому как верхнее покрытие казалось совсем свежим. Лак блестел и переливался, нигде не было и потертости от излишнего хождения или от воды, которой их мыли. Старая лестница, однако, была очень узкой и неудобной. Темный коридор не пропускал и луча света, так что подниматься пришлось в потемках, что придавала таинственности месту. Лестница привела к большой двери, которая оказалась не менее пугающей. Большая, деревянная, она была наглухо закрыта, но всем своим видом как будто приглашала заглянуть за порог, обещая другой мир, отличный от того, в котором ты сейчас. И как любая другая женщина, я поддалась любопытству. Подошла, схватилась за ручку… и ничего. Дверь имела старую ручку совсем без замка, без засовов, но все равно никак не поддавалась. Я дергала и дергала безрезультатно.

— Наверное, ссохлась от времени, — подумалось мне.

Подергала ее еще какое-то время, побила плечом и бросила это бесполезное занятие, посмотрела внимательно на дверь и подумала. — Почему, когда тебе говорят, что в какое-то место лучше не заходить, или с каким-то человеком лучше не иметь дела, ты начинаешь делать все с точностью до наоборот? Причем, это начинает тебя так интересовать и интриговать настолько, что нет сил сопротивляться. Хотя точно знаешь, если бы тебе не указали, ты бы не удостоил это ни вниманием, ни взглядом. Сказку о Синей Бороде читают всем девочкам, и ни одна из нас не следует вынесенному уроку в жизни.

Вздохнув, я стала спускаться вниз, и только подумала, что в такой темноте не долго и упасть, как нога подвернулась, и я сосчитала последние пять ступенек спиной. Локоть моментально заныл.

— В следующий раз непременно возьму фонарик или свечку, — тут же мелькнула мысль.

Что следующему разу быть, я не сомневалась. Меня заботило только одно, как открыть дверь? Я снова спустилась вниз, позавтракала и вышла на улицу, одевая солнечные очки.

3

Солнце уже пекло, хотя было всего десять. Шла я медленно. Леонардо ждал меня в своей мастерской только к полудню, спешить было не к кому. Мне требовалось пропитаться новыми впечатлениями, чтобы забыться, и я находила их в зданиях Венеции, в его воздухе, в атмосфере. Шла по улочкам, мимо церквей, смотрела на небо, светившееся насыщенной лазурью, позволяла солнцу согревать кожу, и уноситься всем плохим мыслям из головы. Вода в каналах поблескивала как богатая сеньора драгоценностями, играла маленькими волнами. Они подпрыгивали то в одном месте, то в другом. Все жило и дышало летом и светом, а главное, радостью. Я добрела до площади и присела на лавочку. А усевшись, задумалась. Смотрела на церковь Santa Maria dei Miracoli и вспоминала себя несколько лет назад. Я так же сидела внутри, и меня трясло мелкой дрожью от душевной и физической боли, которую мне безжалостно причинили. Как я ненавидела саму себя, за то, что со мной сделали, как тщетно пыталась тогда заставить себя не думать, не вспоминать, а слезы градом текли по щекам. Какой разбитой и униженной я тогда ощущала себя. Как заламывала холодные руки и сдерживалась, чтобы не разреветься белугой! Как сидела с красными от слез глазами, глядя на алтарь, и не было никакой возможности освободиться от черных мыслей. Мне тогда это место казалось склепом: разноцветный мрамор, придающий месту основательность, делающий интерьер похожим на драгоценную камею какой-нибудь красотки, мне казался слишком тяжеловесным, давящим, как гробовая плита, роскошно исполненный арковидный потолок не позволял увидеть ни лучика голубого неба и угнетал, словно над тобой висит пол, заставлял еще больше верить в то, что я в аду, и мне не выбраться. Свет, льющийся из окон, был неестественно ясен, даже пошловат, в моих глазах лицемерил, сообщая прихожанам, что на воле все будет прекрасно. Балясины около алтаря казались оградой могилы. Именно тогда я представила впервые сцену похорон. Своих. И не умерла, хотя столько раз могла бы. Тот, кто меня обижал и истязал, защищал ото всех. Причудливая прихоть судьбы: ты — игрушка в чужих руках, но другим тебя трогать нельзя. Интересно, он любит и ненавидит, что так сильно любит, или ненавидит и, как в насмешку, любит?

Молчание. Серая масса людей во всем темном, где каждый человек не отделим от другого, не индивидуален, ни примечателен, не останавливает на себе взгляд, а заставляет как бы проскальзывать по нему. От массы веет чем-то зловеще тоскливым, и заставляет отторгать это внутри. И очень много белых цветов, как будто в перевес серой массе, претендующих на внимание смотрящего мгновенно. Горят свечи, сутки на пролет, потрескивая, и перемешивают свой восковой запах с густым до приторности ароматом белых лилий. Подвядшие белые розы кричат о скорби, боли утраты счастья, об умирании жизни и девственной чистоты, увядания молодости и наивности. Хотя, кто бы это оценил? Только художник или режиссер.

— Простите, время не подскажете? — раздалось над моим ухом.

Передо мной стоял мужчина, очень пожилой, в легкой футболке-поло и белой фетровой шляпе.

— Половина двенадцатого.

— Благодарю, синьорина! — он приподнял шляпу и пошел дальше.

Мужчина отвлек меня от воспоминания, и я стала разглядывать окружающее пространство. Все казалось спокойным, невозмутимым, залитым утренним солнцем. «Умиротворение», так бы я назвала картину, если бы взялась писать. Даже сама церковь не внушала никаких грустных мыслей, выглядела приветливой и нарядной, как девочка в платье, с лентой в волосах, собирающаяся на воскресную мессу. Я еще раз все оглядела и встала. Как вдруг из окон одного дама послышался жуткий крик, мужской и женский голос раскатились по улицам. Перебранка была сильной и яростной, проистекала без всякого стеснения: прямо из открытых окон доносились ругательства, обвинения. И вскоре полетели вещи. Я замерла, охваченная любопытством.

Глаза наблюдали, что произойдет дальше. Крики немного поутихли, а потом из дома недалеко от места, где стояла я, выскочил мужчина. Мои глаза с любопытством следили за ним. Средних лет, среднего роста, ничем не примечательный мужчина засуетился возле выброшенных из окна вещей. Пухлые руки пытались поудобнее схватить их. Крикнув подруге еще пару ласковых, и подняв вещи, быстро заспешил вдоль домов и исчез в одной из улочек. Я стояла как вкопанная и не знала, что делать дальше. Эмоциональная сцена захватила целиком. Когда его спина совсем скрылась за углом переулка, я подождала еще пару минут, давая себе прийти в себя, и зашагала вдоль канала, к дому, который был затерян среди других прекрасных зданий Венеции.

Дверь открылась, на пороге стоял Леонардо.

— Здравствуйте, — улыбнулась я.

— Добрый день, — его улыбка была от уха до уха. — Прошу, проходи!

Я вошла в его квартиру, которая занимала третий, четвертый этаж и мансарду в престижном районе города. Мансарда была его мастерской, его святилищем и пещерой, где он колдовал днями и ночами. На нижних этажах все было как в обычной квартире: три гостиные с изящными креслами и диванами, столиками и консолями, заставленными всевозможными украшениями от серебряных подсвечников до маленьких фарфоровых фигурок и больших ваз с цветами и фруктами из муранского стекла, две спальни с ванными, роскошная столовая с овальными массивным дубовым столом и резными стульями, датированная шелковыми золотыми обоями и освещавшаяся огромной люстрой, похожей на корабль, кухня, обставленная обычной мебелью, не очень дорогой, но отражающей вкус и привычки живущего здесь человека. Кое-где попадались предметы декора и личные вещи. Словом, этот дом ничем от других не отличался. Все было убрано и дышало свежестью. Ванда явно была поборницей чистоты. В дверях кухни она и показалась. Я улыбнулась ей и поздоровалась, она кивнула мне в ответ.

— Я попросил Ванду приготовить нам обед, надеюсь, ты не откажешься?

— Почему бы нет. Но сначала давайте разберемся с картинами.

— Да конечно, пойдем!

Я проследовала за ним на мансарду, и здесь уж было на что посмотреть. Не знаю почему, но творческая обстановка всегда мне казалась необычайно красивой. Свет здесь не такой яркий, как в гостиной, ложился выборочно, им можно было играть, делая то ярче, то тусклее. Два небольших столика хранили на себе кучу красок, десятки кистей в стаканах, бумагу, свернутую в рулону и развернутую, смятую, порванную — на любой вкус. Несколько картин были прислонены к стене, некоторые были завешаны тряпками, с боку тоже приютился мольберт с занавешенной картиной, который интриговал смотрящего непонятно чем. Он стоял в самой темноте, и похоже, к нему никто не касался, а он от этого становился еще призывнее. Огромная полка во всю стену была завалена тоже всякой всячиной и множеством картин.

— Вот это и есть мои владения.

— Необычная обстановка, сразу рождает множество идей, — произнесла я, почувствовав, как по телу пробежал холодок, объяснить который было невозможно ничем.

— С недавних пор у меня только один источник вдохновения, — произнес художник, улыбнувшись плотоядно. На загорелом лице показалась такая белозубая и хищная улыбка, словно у ящера. Я подумала, неужели Леонардо да Винчи улыбнулся также, встретив свое совершенство? Леонардо как в подтверждение опять развел уголки рта в стороны и обнажил зубы.

— Дайте угадаю. Женщина?

Я повернулась к нему, улыбаясь, чтобы скрыть страх. Художник не сводил глаз с мольберта, завешанного тряпками.

— Да, и очень красивая, — его рот тихо вымолвил.

Я взглянула на мольберт, и тут же почувствовала остро разожженное фразой художника любопытство.

— Что на холсте изображено? Или Кто? Анна?

Художник молчал и продолжал поедать взглядом холст.

— Начнем? — тихо спросила, сделав шаг в сторону.

— Конечно, — ответил он, поворачиваясь ко мне и снова обнажив зубы.

Все, зачем я сюда пришла, укладывалось в одной фразе. Мне нужно было составить каталог работ Леонардо Саппега. Леонардо не сильно заботился об этом всю жизнь, оттого скопилось приличное количество не датированных и без каких бы то пометок картин, валявшихся где попало. Пользуясь случаем приближавшейся выставки, он решил составить обширный каталог с доскональным описание всех картин и небольшой историей создания.

Двое людей в мастерской стали суетиться, разбирать картины, укладывая одну за другой по годам и сериям. Поднялся небольшой шум, от чего Ванда раза три поднималась в мастерскую и тихонечко заглядывала с едва открытую дверь. Художник постоянно замечал ее присутствие, и она тут же удалялась. Мне казалось, это — мистическая связь, как возможно, чтобы двое так чувствовали друг друга. Когда в очередной раз художник глянув в дверной проем, где пряталась Ванда, мои руки взяли очередную картину, ненадолго задержали полотно перед глазами, затем опустили на свободное место. Оказалось, что основную массу полотен Леонардо написал больше двадцати лет назад, и только две серии были совсем новыми. Мне подумалось, смерть любимой женщины сильно на него повлияла, отбив даже охоту творить.

Разглядывая картины, стало понятно, что его конек — обнаженная натура. Мужская, женская — без разницы. Они были прекрасны, так вдохновенны и очень чувственны, на грани эротики. Прекрасные картины! Хотя Леонардо, похоже, очень любил итальянские пейзажи — их было много больше, разные ракурсы одного и того же места, в разные сезоны, в разное время суток. Тоже хорошие, но не такие как портреты.

Просидели мы как раз до обеда, я наметила направление, и количество серий, нарисовав себе в уме каталог, после чего Леонардо повел меня вниз. Обед был готов. Мы сидели за столом с белой скатертью, Ванда тоже была с нами, а на столе дымились дары моря в виноградных листьях, зеленел салат, в стеклянных бокалах алело вино.

— Не напугал масштаб работ?

— Вовсе нет!

Он улыбнулся.

— У Вас великолепно получаются портреты. В них столько притягательной силы.

— Все зависит от модели, — подался Леонардо в глубокие рассуждения. — Насколько ты ею увлечен. Ты когда-нибудь позировала?

— Это не для меня.

— Почему?

— Я не могу обнажаться.

— В этом нет ничего сложного. Неловко только первые пятнадцать минут, потом, когда осознаешь, что на тебя смотрят глаза художника, а не человека, неловкость проходит.

— Все равно, нет.

— Что ж… — он перешел на другую тему. — Может, хотите еще вина? — его глаза забегали от меня к Ванде.

— Спасибо, мне хватит.

Я посмотрела на Ванду, которая не сводила недовольных глаз с Леонардо. Та была чересчур напряжена: она поджимала губы и колко смотрела на то, как он со мной себя ведет. Я ничего плохого в его поведении не видела и с трудом понимала ее недовольство.

— Ванда тебе вчера ночью кучу глупостей наговорила, — вдруг произнес Леонардо. — Надеюсь, ты не будете обращать внимания на предубеждения!

— Вы о том, что дом стал пристанищем самоубийц?

Он недовольно посмотрел в сторону Ванды.

— Да, об этом! Это — все глупости, страшилки, которыми любят привлекать туристов и клиентов, чтобы повысить в цене стоимость дома или квартиры в Венеции.

— Ну, я его покупать не собираюсь, — пожала я плечами.

— Поэтому забудь, что рассказала Ванда.

— Хорошо, — сказала я с легкостью в голосе, но мое любопытство разгорелось не на шутку.

— Ты хорошо спала этой ночью?

— Да, спасибо, — сказала я, хотя это было не правдой.

Тут Ванда перевела на меня свой колкий взгляд.

— Ты, правда, хорошо спала?

— Да, — не так уверенно, как раньше, прозвучал голос.

— Ну и замечательно, — перебил Ванду Леонардо. — Может быть, мы прогуляемся после обеда.

— Мы только приступили, я даже не начала опись.

— Я думаю, для первого дня вполне хватит того, что ты сделала. Я покажу лучшие места Венеции.

Рот открылся сказать, что я уже здесь все знаю, но он меня перебил.

— Я настаиваю.

Пришлось улыбнуться в ответ. Обед продолжился, после которого, я пошла помочь Ванде мыть посуду. Этот широкий жест был продиктован съедавшим меня любопытством. Леонардо был сначала против, но уступил и поднялся к себе в мастерскую, чтобы убрать ненужное. А я встала около мойки, вытирая полотенцем посуду, и не знала с чего начать.

— Кто еще жил в том доме до приезда Леонардо? — ничего не придумав, начала я с главного.

Ванда подняла на меня глаза.

— Зачем тебе? — резко спросила она и отдала мне очередную тарелку прямо в руки с силой.

— Интересно, — пожала я плечами, еле сумев удержать тарелку, чтобы не выронить.

— Он не хочет, чтобы я тебе об этом рассказывала, — пробухтела под нос Ванда, опустив глаза на дно раковины. — Отчитал меня как школьницу, когда узнал, что я рассказала тебе о его жене.

— А мы ему не скажем, — тихо сказала я, заискивая и улыбаясь.

Она помялась, но желание поболтать пересилило.

— В тридцатые годы там остановилась одна молодая пара, — начала Ванда едва слышным голосом. — Он был архитектором, только что женился и приехал сюда работать, — Ванда бросила мыть посуду и переключилась на меня. — Они были такие счастливые и влюбленные, все ими восхищались. Понимаешь?

Я кивнула.

— Так вот, через месяц жизни в этом доме, они превратились в полную противоположность. Оба изменились до неузнаваемости, почернели, стали раздражительными. Муж постоянно скандалил и кричал на работе, прикладывался к бутылке, и его, в конце концов, уволили. И жена стала просто отвратительна: ни с кем не здоровалась, никому не открывала двери, жила как затворница. А спустя четыре дня после увольнения мужа ее саму выловили в канале, в чем мать родила. Шуму тогда было, вся Венеция только об этом и говорила!

— А Вы откуда знаете, Вас же тогда еще здесь не было?

— Муж мне рассказывал. Он и предупреждал маэстро об опасности этого дома.

Старая женщина посмотрела на меня с тревогой в глазах.

— Ты, девочка, поосторожнее. Если почувствуешь неладное, беги оттуда!

— Хорошо, — я еле сдержала улыбку. — А еще что-то было?

— Да много чего было. Например, еще в семнадцатом веке дом использовали для каких-то странных дел. Канареджо — глушь да болота. Дом немного на отшибе, улочка и канал к нему очень узкие и темные, мало кто ими пользуется. Это было идеальное место для тайных встреч. Сюда приезжали все, кто тогда увлекался оккультизмом, проводили там собрания. Точнее, что-то вроде ритуальных месс. Тогда часто стали вылавливать из канала трупы с содранной кожей с лиц и других частей тела. Трупы были так ужасны, что опознавали их родственники только по одежде. Весь город тогда на ушах стоял. Сначала ловили маньяка, но безуспешно. Затем хотели посадить тех, кто приходил в этот дом, но доказательств вины не было. А может и были. Я не знаю, — пожала старая женщина плечами. — Зачем им это было нужно, тоже никто не знает. Но это пришлось прекратить, когда народ начал бунтовать и чуть сам не разрушил дом. Полиция…

Тут в дверях показался Леонардо и недобро посмотрел на Ванду.

— О чем разговариваете?

— Об истории Венеции, — тут же ответила я.- Вспоминали семнадцатый век.

Маэстро улыбнулся, еще раз злобно взглянув на Ванду, и повел меня из кухни поскорее вон. Он явно боялся оставлять меня с Вандой наедине. И это казалось более чем странным.

Мы гуляли по улочкам, и закоулка. Леонардо действительно знал этот город досконально: каждую улицу и тупик — как линии на своей ладони. Много знал и об истории зданий, о великих художниках, живших здесь, где какая работа мастера, как была создана, что с ней было за долгий срок жизни. Церкви, их сокровища, знаменитые архитекторы… Но все эти факты были общеизвестны, их можно было узнать из книг и путеводителей, а вот что действительно меня интересовало, в книгах не печаталось. Мой странный дом.

— Ванда сказала, что Вы здесь больше двадцати лет живете, — произнесла я спокойным голосом.

— Да, это мое любимое место, — ответил Леонардо, улыбнувшись. — Я влюбился в этот город, как только увидел его.

— Но Вы его ни разу не нарисовали, — тихо произнесла.

На этой фразе он повернулся и посмотрел на меня восторженными глазами.

— Господи, а ведь ты права! Я никогда не рисовал Венецию. Даже в голову никогда не приходило. Ведь это идея! — он заулыбался, сжимая посильнее мою руку.

Мы прошли еще немного.

— А какое твое любимое время суток? — не знаю зачем, спросил он.

— Здесь закаты красивые, — подумав немного, ответила я.

— А именно твое?

— Мне нравится ночь. И сумерки тоже красивы, только когда они уже темно-синего цвета, ближе к ночи.

— Глубина и чувственность… — медленно произнес он. — И пленительные тайны! Это отражает ночь. И так подходит Венеции.

— Тайны обычно связывают с прошлым и преступлениями, а не с антуражем города. Это прошлое всегда будит воображении и будоражит человеческую фантазию. Мы склонны додумывать то, чего не было.

— Тот дом — большое подспорье в этом, — сам затронул щепетильную тему художник.

Я улыбнулась.

— Хотите написать его?

— А ты будешь не против? — заискивающе, с долей страха в голосе, произнес Леонардо.

— Я большую часть времени буду проводить у Вас в мастерской. Дом будет пустовать, — пожала я плечами.

Леонардо нахмурил брови и скривил губы. Похоже, мой ответ ему не понравился.

— Я обдумаю, но навряд ли, — ответил художник после раздумий, затем отвел в сторону глаза.

— Странно, что Вы живете в Венеции, которая кишит разными загадками и таинственными историями, и не любите их.

Леонардо тут же перевел на меня взгляд своих уставших, с прищуром глаза и смолк, обдумывая ответ.

— Скорее, я не принимаю их на веру, — мягко ответил Леонардо.

— Художники часто черпают вдохновение в легендах, в мистике, в жизни исторических персонажей.

— Я предпочитаю настоящее, только передаю его немного изменено. Под своим углом зрения, — пояснил художник, немного усмехнувшись.

— И что же вы доносите до людей? — улыбнулась я, внимательно слушая собеседника.

— Красоту природы, ее мощь и власть над человеком, человечеством. Ее непостижимость и силу.

— Вы серьезно? — распахнула я в изумлении глаза.

— Разве ты не увидела этого в моих картинах? — обратился он ко мне и замер, вглядываясь в лицо, от чего, еще больше сощурив глаза.

— Они рождают совсем другие чувства, — честно ответила я, глядя в глаза.

— Какие же? — подошел художник на шаг ближе, желая услышать каждое слово и понять.

Я немного помялась и ответила на вопрос.

— В них очень яркие цвета, как радуга. Поймите меня правильно, это хорошо, но ощущения мощи и непостижимости, о которых Вы говорите, не существует в них. Ты не ощущаешь себя частью природы, или мелким существом. Она живет сама по себе в ваших картинах, в другой реальности.

— Хочешь сказать, что я — плохой художник? — спросил он, опять немного прищурив глаза и улыбнувшись.

— Вовсе нет, — ответила я.- Просто смысл того, что вы пишете, не тот, который видят зрители, — я смотрела в глаза, не зная, как оправдать свою фразу, и решила сказать что-нибудь приятное. — В любом случае, ваши портреты — шедевры!

Леонардо вглядывался в меня и молчал.

— Знаешь, а ведь и человека я рассматриваю как создание природы, — после очень продолжительной паузы, произнес маэстро.

— И какова мысль? — вздохнула я с облегчением, продолжая разговор.

— Я пытаюсь показать животное начало, и мужчины, и женщины, которое скрыто под телом человека.

— И у каждого оно свое, — закончила я фразу.

— Верно, — он кивал и мягко смотрел на меня, как на человека, который понимает его душу. — Я убежден, что животное начало, скрытое в каждой женщине, различно всегда. Даже в близнецах.

— Знаете, у меня есть знакомая преклонного возраста, которая сказала мне как-то, что человеку было бы гораздо легче найти свою вторую половинку, если бы он отключал разум и руководствовался животными инстинктами.

— То есть?

— В ее понимании, мы как животные, ищем идеал, совершенно не придавая значения физиологии, хотя это становится основой любого союза. Каким бы замечательным ни был человек, если тебя к нему не тянет, то вы никогда не будете настоящей парой. Поэтому животным гораздо легче искать себе партнера, хоть они и примитивны, но ошибок в выборе не делают.

— Ты с этим согласна? — с восхищенным взглядом произнес Леонардо.

— Я, нет, — ответила я с легкой долей грусти. — Я не понимаю, почему человеку следует ставить телесное выше души и духа. Мне важны христианские ценности, которые воспринимают человека как одухотворенное тело, в котором есть и разум, и душа, который мыслит, существует, принимает сторону света или тьмы. Для меня не существует разума без духа и души.

— Никогда о таком не думал. Мне ближе показать степень сексуальности тела и скрытого желания, которому противостоит разум.

Я помолчала немного, вглядываясь в гладь воды и наши отражения.

— У Вас не так много мужчин моделей, они менее интересны?

— Они более скованы. С женщинами в этом плане легче, в них всегда есть что-то порочное, что-то дикое от природы, чему очень хочется вырваться наружу. Женщины любят соблазнять. Они как ночь.

— В мужчинах тоже может быть демоническая притягательность.

— Да, но это редкость. И она — само собой разумеющийся факт в мужчине, как красота в женщине. Он пользуется этим неосознанно. Женщина всегда стремится стать еще более обольстительной, чем изначально ее создала природа. Отсюда и сексуальное поведение, и одежда…

— И позирование обнаженной, чтобы доказать самой себе силу своих чар, — закончила я мысль художника.

— Именно. Ты прекрасно разбираешься в человеческой природе, — улыбнулся он мне хищно.

— Просто Поль всегда хотел слышать мое мнение относительно того или иного полотна. Когда часто смотришь на картины, приходится много думать и о мыслях автора, и о персонажах, и о человеческой сущности вообще. Это хорошая школа.

— Не знал, что ты так глубоко окуналась в работу своего супруга.

— А Вы думали, я только вела учетные книги и составляла каталоги и описи?

— Честно говоря, полтора года назад я думал, ты вообще была не посвящены в его дела, — ответил Леонардо с каким-то нежеланием и тягостью в голосе.

Мне хотелось сказать, что увязла в них по уши, и сама была соучастницей многих преступления, но говорить это было не разумно, и я промолчала.

— Мы все часто неправильно понимаем картину происходящего. Взять, например, дом, в котором я живу. Один несчастный случай, или просто обыденная смерть, которая могла произойти в любом другом месте, а люди уже начинают говорить об этом. История следует от одного к другому, обрастает подробностями, и вот уже дом считается проклятым.

Он улыбнулся.

— В Венеции много говорят. Это как большая деревня. Жителей мало, в основном приезжие. Каждое новое лицо, знакомое с местным жителем — это повод поговорить. Я уверен, что через некоторое время тебя станут считать моей любовницей.

— Думаете? — улыбнулась я.

— Несомненно.

— Лучше пусть я буду музой. Это — более поэтично, — пошутила я.

Он тоже заулыбался, и опять хищная улыбка заиграла на его загорелом лице.

— И это возможно. Ты похожа на ангела, завораживаешь красотой, — он впивался своими глазами в отражение в воде и говорил без тени фальши. — Только глаза у тебя гипнотические, затягивают внутрь как бездна. Невозможно оторваться.

Я перевела взгляд на окружающее вокруг.

— Вы здесь известны?

— Это в порядке вещей, — пожал он плечами. — Меня даже в газете печатают время от времени на страницах светской хроники.

— Правда? — улыбнулась я нисколько не заинтересованная.

Он кивнул в подтверждение.

— Имеете определенный вес?

— Не то чтобы… Скорее, стою особняком, — усмехнулся Леонардо.

— У Вас много друзей здесь? — просто так спросила я.

— Нет, я по натуре затворник, мало с кем общаюсь. Ванда — это моя семья, а все остальные, просто знакомые, отношениями с которыми я мало дорожу. Ты, наверное, меня понимаешь. После смерти мужа, — тише добавил он, — ты тоже захотела уехать подальше от всего.

— Но Вы не уехали.

— Я сменил пристанище. Сначала слонялся по Италии, потом работал во Франции. Я в Венеции поселился снова спустя пять лет после ее смерти. — тихо произнес Леонардо, погрузившись в воспоминания.

— Как ее звали?

— Анна, — тихо ответил голос, в котором звучали ноты горечи и тоски.

— Ванда сказала, что она была очень красивая женщина, и вы ее часто рисовали.

— Да, — он помолчал, погрузившись в свои мысли. — У нее были восхитительные волосы. При определенном свете они всегда отливали красным. При дневном свете они полыхали медью, при огне свечей — кроваво красным, при свете луны они становились темными как гранат. Необычайный цвет. И кожа у нее была белая как твоя, — его глаза приковались к моим обнаженным плечам и груди.

От этого стало не по себе. Меня сравнивали с покойной. То дом, в котором жила она, то кожа. Я вздрогнула, а память предательски напомнила мне мой сон.

— Вы ее тоже рисовали?

— Да, у меня сохранилось много ее портретов.

Он помолчал и добавил.

— Но я на них редко смотрю. Не люблю вспоминать. Знаешь, когда она умерла, я провел месяц в комнате среди ее портретов, никому не позволял входить и убирать их. Это было тяжелое время. С тех пор они лежат у меня на полках, и я их не достаю.

— А я не могу выбрасывать вещи. Даже кольцо до сих пор ношу.

Он перевел глаза на мою руку, обхватил ее своими и поднес к себе.

— Красивое кольцо. И огранка необычная. Оно старинное?

— Это было кольцо его бабки, — я моментально воспроизвела в памяти момент, когда Поль подарил мне это кольцо.

— Это рубины?

— Рубины и бриллианты.

— Говорят, если подарить возлюбленной рубин, останешься в ее сердце навсегда.

Моя рука задержалась в его ладонях на некоторое время.

— Все проходит, Катерина, — он поднес руку к губам и поцеловал ее. И сжимая в своих ладонях, заглянул мне в глаза. — Я знаю, как никто другой. Боль утраты со временем стихает! Кто-то винит себя, кто-то других, кто-то Бога, но, в конце концов, он начинает жить своей жизнью, без этого человека.

— Мне бы его уверенность! — подумала я.- Ведь я не просто потеряла, я была причиной гибели. Это тяжелым бременем лежало на плечах, и спасения не было, куда бы я ни бежала. Закрыть такую дверь в свое прошлое невозможно.

Мысли снова понесли меня на дорогу, по которой мчалась машина на огромной скорости. Я вжимаюсь в сидение и кричу.

— Поль, прекрати, останови сейчас же!

Он только поворачивает голову, и отводит глаза от дороги.

— Поль, мне страшно! Останови!

— Ты моя!

— Останови!

Я бью его по рукам, не в силах сдержать паники. А он со злостью смотрит в стекло заднего вида, в котором отражается другой догоняющий автомобиль, и прибавляет газ.

— Мы разобьемся!

— Думаешь, я вожу хуже?

— Поль прошу, — я срываюсь на рыдания.

— Мы навсегда вместе, ты и я! — его взгляд снова впивается в меня. — Вместе и в жизни и в смерти!

Я пугаюсь еще больше, и тут машина срывается вниз.

— Катерина! — из задумчивости меня вывел голос моего спутника, — Ты о чем-то задумалась?

— Нет, просто осмысливала сказанное Вами.

Я, наконец, вытащила свою руку из мужских ладоней и взяла его под руку, направляясь дальше по ходу. Мы прогуляли еще часа полтора. Пока он не отвел меня домой. Леонардо проводил до самых дверей дома и простился. Я закрыла за ним и облокотилась спиной о дверь, оглядывая свое жилье новыми глазами. Трудно поверить, что когда-то здесь кипели такие страсти. Внешне дом был очень уютным и спокойным, ничто не намекало на ужасы прошлого. Теплые тона дерева, уютная мебель, красная обивка, изношенная и при этом более домашняя. Картины и другие предметы декора тоже выглядели весьма дружелюбно. Я оторвала тело от двери и пошла на кухню. Налив воды и поставив цветы в вазу, купленные и подаренные Леонардо, заварив себе чай, устроилась поудобнее за столом, позволяя мыслям поменять направление.

Все было уже сине-черным, и приближение ночной поры в пустом доме ощущалось острее. Вкрадчивый цвет проскальзывал через окна, безжалостно превращая уютные виды интерьера в пугающие, таинственные, чрезмерно холодные, опасные, как острие лезвия. Я вздохнула, расположившись с компьютером за кухонным столом, и приступила к работе. Сделав необходимые записи, сидела второй час и пила чай, и как-то само собой получилось, что зашла на сайты, посвященные зданиям Венеции. Строчки молниеносно прочитывались глазами, все глубже погружая в раздумья мозг. Я бегала глазами по текстам, искала, но упоминаний о моем доме не было. Только о значимых для культурного наследия зданиях, церквях и палаццо, немного об общественных здания. Ничего интересного. Единственное, что было действительно интересным, — это риэлтерская фирма, которая работала здесь. Она поставляла информацию, и помогала в продаже домов. Информацию о сделках она не давала, но адрес ее был. Я записала его себе и выключила компьютер. На часах было уже половина первого.

Руки поднесли чашку под струйку воды. На донце забулькало и заиграло, вода вылилась из емкости и побежала по дну раковины. Глаза медленно скользнули по стенам кухни, не боясь оставить без внимания чашку, осмотрели все еще раз, напоследок взглянув в окно, и переместились на пол. По полу скользнула полоска. Я вздрогнула, чашка затряслась в руках. Мне почудилось, что в окне мелькнула тень. Тут же вскинув глаза, я глянула в окно, затем ошеломленно уставилась в пол, который продолжал быть таким же пустым в лунном свете, как и раньше. Лоб сморщился.

— Мне уже мерещится невесть что, — сказала я самой себе и поставила чашку на поверхность стола.

Требовалось срочно дать голове покой и свободу от мыслей и воспоминаний. Я поднялась к себе в спальню, разделась, легла на кровать и закрыла глаза. После долгой прогулки мне требовался отдых, и я надеялась проспать очень крепко. Глаза были плотно закрыты, я ощущала, как падаю в темноту.

Прибывать в полной темноте я смогла не долго. Мои глаза открылись. Ноги ступили на пол, тело соскользнуло с кровати, постояло немного босыми ногами на деревянном полу и двинулось вперед. Медленно, шаг за шагом, хотя раньше за собой такой медлительности никогда не замечала, я шла из спальни. Шаг за шагом. Протянула руки, которые в темноте казались мертвецки белыми и непривычно тонкими, дотронулась до двери, повернула холодную ручку. Раздался шум открывающейся двери.

Тело женщины вышло в коридор, холодными руками прикрыв за собой дверь наглухо, встало и замерло в кромешной темноте. Ухо сразу же уловило голос, много голосов, которые разговаривали на первом этаже. Откуда эти люди и почему они в моем доме? Не зная, что предпринять, я заметалась из стороны в сторону, путаясь в непроглядной мгле. Ступни ощущали деревянные половицы, но я абсолютно ничего не могла увидеть. Потом в темноте стали проступать очертания двери.

Я потянулась к ручке, хотела хоть что-то на себя накинуть, и спуститься вниз, нащупала ручку пальцами, потянула. Дверь не поддавалась. Я сморщила лоб. Подергала еще раз — результата не было. Отпустила ручку, развернулась и уже четко могла различить коридор, его стены, длину, углы. Ноги пошли вперед по коридору в направлении лестницы. Шум становился все отчетливее, и в глаза ударил свет. Причем свет был от свечей, отблеск пламени которых плясал на стенах. Я дошла до балюстрады, и посмотрела вниз. Шум стал совсем сильным, но никого внизу не было.

У меня внутри все похолодело. Я прислушалась, подалась вперед и спускаясь по ступенькам. До уха долетела итальянская речь очень отчетливо, кто-то кричал, что-то взрывалось. Свет становился все ярче, отблески на стенах показывали, что свечи очень сильно дрожат. Нога сошла с последней ступеньки, и оглянув холл, я прошла дальше на кухню. Там тоже кто-то гремел посудой. Звуки были очень реальными. Но комната, хоть и ярко освещенная, не подавала признаков жизни. Я сморщила лоб.

— Что за чертовщина!

Меня начало колотить от страха, я зажала себя руками. Быстро развернулась и побежала к лестнице, не понимая, что происходит, поднялась на второй этаж. Как только ступила на пол коридора, все исчезло, стало таким как всегда. Я задышала ровнее, и страх начал отпускать тело. Медленно подошла к своей спальне, прислушиваясь, и ничего не слышала. Все стихло. Сделав пару-тройку вздохов, успокоившись, я взялась за ручку, и она тоже поддалась. Я вздохнула с облегчением и медленно открыла дверь. В комнате было совсем не темно, ее освещали свечи своим пламенем, настолько мягким, ласкающим и зовущим, что внутрь тянула как магнитом, заставляя разум отключиться. Я вошла, и мои глаза снова увидели мраморную ванну, полную красной воды. В воду было погружено белое тело женщины, сидевшей в профиль. Ее огненные волосы горели медным огнем. Тишина невозможно давила на уши, заставляя болеть перепонки, становилась все более резкой и болезненной для слуха.

Я снова подскочила на кровати. Меня трясло, все тело было в мокром поту. Руки предательски тряслись, сжимая до боли в костяшках одеяло. Я всхлипнула, попыталась прийти в себя, просидела с полчаса, но дрожь не хотела униматься и, не выдержав, соскочила с кровати. Темнота отливала синим цветом, все предметы четко просматривались. Не было ни намека на то, что я видела во сне. Я медленно приблизилась к ванной, осторожно открыв дверь, быстро потянулась к выключателю. Рука включила свет. Он ярко осветил небольшое пространство ванной комнаты. Все было так же, как я оставила перед сном, все вещи лежали на своих местах.

Я глубоко вздохнула. Идиотизм положения, да и состояния, в котором я пребывала, меня убивал. Мне пришлось уговаривать себе снова лечь и перестать думать обо всяких глупостях, но несмотря на то, что в кровать я легла, свет остался включенным. Приковав глаза к потолку, положив пальцы на живот, я улеглась с открытыми глазами. Грудь равномерно задышала. Давно я не боялась так сильно, очень давно. Глупо, но мне было страшно как в детстве. Пролежав еще минут двадцать, я поняла, что меня беспокоит, снова вылезли из кровати, открыла дверь своей спальни, вышла босая в коридор и зашагала вперед. Проходя по коридору, я более или менее успокаивалась. Ничего и никого здесь не было. Я спустилась на первый этаж, включая везде свет и проходя в каждую комнату. Потом оглянулась еще раз вокруг. Страх отпустил. Обратно я вернулась, погасив везде свет, и уже не боялась, легла в кровать и закрыла глаза. Спала плохо, хоть ничего кошмарного мне не приснилось. Я постоянно ворочалась в кровати, через каждый час просыпалась, а потом с трудом снова засыпала.

Старая резная дверь одного из уникальных палаццо на Гранд Канале открылась под силой мужской руки. Раздался шум, неприятный, но привычный каждому, кто живет в старых домах. В пасти входа на полу палаццо появились мужские ноги, выхваченные светом ночной улицы. Свет блеснул и погас так же стремительно. Ноги, чей хозяин тихонько прикрыл за собой дверь, прошли вперед по коридору, вовнутрь украдкой. Раздался еще хлопок. Мужчина повернулся лицом ко входу, завертев темной головой. Широкая мужская спина пошла напрямик к лестнице. Рука заскользила по перилам. Мужчина пересчитал ногами все ступеньки и пошел вдоль по коридору к своей спальне. В палаццо все спали. Не было и звука. Ему оставалось преодолеть еще несколько метров, как перед ним резко открылась дверь. Мужчина вздрогнул от неожиданности. Ноги остановились. На пороге показалась красивая женщина, которой было лет тридцать пять, в шелковом халате и с тревожным взглядом. Она быстро посмотрела на мужчину, и еще больше разволновалась.

— Где ты был?

— Прогулялся, — ответил мужской голос.

— Так поздно?

— И что?

— Куда ты ходил так поздно? В Венеции уже фонари толком не горят.

— Я прогулялся, — снова повторил мужчина.

Женщина еще пристальнее посмотрела на ночного гуляку. У мужчины была не к месту и не ко времени слишком довольная физиономия. Причины столь внезапной радости женщину пугали, точнее, незнание причин.

— Ты кого-то встретил? — попыталась забросить она удочку.

— Кого? — бровь взлетела над карим глазом.

— Я не знаю, — пожала она плечами.

— Я пойду спать, — ответил мужчина и двинулся вперед.

— Ты не зайдешь, на минутку? — снова подала голос женщина, наблюдая, как от нее удаляется широкая мужская спина.

Высокий и широкоплечий мужчина помедлил, опустил глаза и приблизился к женщине. В темноте коридора они были едва различимы. Высокий мужчина, которому она была по подбородок, потоптался возле нее с опущенными вниз карими глазами и тихо произнес.

— Я не хочу, чтобы ты опять плакала, — его рука потерла глаза, закрыв лицо. — Я могу зайти, но ты опять истолкуешь все не так как есть. Я не останусь с тобой. Это — не воссоединение.

— Тогда, зачем ты меня пригласил? — возмутилась она в очередной раз. — Что это за игры, извращенные пытки раньше не были частью твоей натуры?

— Я пригласил тебя отдохнуть в Венеции. Ты жаловалась на Майкла, говорила, что он изводит тебя, — пожал мужчина плечами.- Хотел сделать тебе приятное.

Женщина потянулась и обвила руками его шею.

— Я так соскучилась по тебе, по твоему запаху, по объятьям, — ее голова все плотнее прижималась к мужскому телу. — Поцелуй меня.

Мужчина стоял и смотрел на нее бездвижно. Женщина потянулась и коснулась своими мягкими губами мужских губ. После нескольких поцелуев, оба зашевелились, направились в сторону. Дверь в ее спальню закрылась с характерным резким звуком. Как только раздался хлопок закрывшейся двери, чьи-то глаза резко открылись.

Мужчина, который лежал в спальне, на этом же этаже, открыл глаза. В его груди бешено забилось сердце, так как он знал, чем закончится эта сцена, точнее вся драма. Он лежал, скрестив руки на животе и монотонно дышал. До его уха время от времени стали долетать характерные звуки, и при каждом колебании, его сердце уходило в пятки. Атлетичная фигура напрягла каждый мускул тела, грудь с прекрасно очерченной мускулатурой тревожно поднималась. Светлые, зеленовато-коричневые глаза были уставлены в потолок.

— Издевается над одной, за то, что другая об него вытирает ноги и гонит от себя как собаку, — подумал лежавший одинокий мужчина и еще раз вздохнул. — Когда он уже успокоится и перестанет думать о ней? Когда, наконец, поймет, не для него она, и никогда не будет с ним. Сколько он будет бегать за мечтой и злиться на весь свет, что она не сбывается?

Пока мужчина думал, звуки, наконец, стихли окончательно, так как расслабленное женское тело уже прижалось к мужскому. На лице женщины играла едва заметная улыбка победы.

— Скажи мне, где ты был? — тихо произнес ее голос, а нежные руки крепче обняли мужчину рядом.

Тот хранил молчание и покусывал губы, вспоминая, как недавно бродил под чужими окнами и высматривал в них фигуру.

— Скажи, — произнесла она.

— Перестань, — ответил он и снова начал отстраненно лежать рядом.

— Я не понимаю, почему ты сам не свой? — произнесла она, приподнимаясь на локте. — Ты очень изменился, уже два года как. Даже здесь ходил как туча до сегодняшнего дня. Что произошло, пока ты гулял?

— Спи, — ответил он, — или я пойду к себе.

— Нет, не уходи, — снова вцепившись в него, жарко зашептала женщина. — Просто я не понимаю, почему ты злишься. У тебя всегда портится настроение так вдруг из-за одного человека, но ее здесь нет. И не будет никогда, — обняли крепче женские руки.- Просто боюсь, что оно у тебя испортится опять.

Мужчина ничего не ответил, просто лежал и думал. Он прекрасно знал, что в скором времени должно произойти, и от того самодовольно улыбался своему триумфу. Единственное, что его беспокоило, это то, что женщина опять будет плакать, страдать, будет кричать в истерике и обвинять его в том, что он ею воспользовался. Женщинам вообще трудно объяснить, что иногда потребности организма сильнее, чем любая нравственность и мораль.

4

Получилось так, что всю ночь я не спала, а пыталась спать, и когда проснулась часов в шесть утра, солнце уже начало всходить. Я бросила свои потуги поспать, просто лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Розоватые лучики окрашивали стены и деревянные балки потолка, меняли цвет и начинали потихоньку нагревать помещение. Все просыпалось, радовалось новому дню, кроме моего тела, которому так и не удалось отдохнуть. Часов пять спустя, я прибежала на работу с недосыпом под глазами и устроилась поудобнее в мастерской. Делать особо было нечего, монотонно я перебирала картины. Часы медленно отсчитывали время. Я сидела, пытаясь отгородиться от тревожных предчувствий и недосыпа, уже часа два к ряду не выходила оттуда, проявляя чудеса трудоголизма, что было мне не свойственно. Леонардо пришел наверх и стал почти невидимым, начав писать. Он просто тихо вошел, взял завешанный тряпками в углу мольберт и стал работать. Работал художник очень тихо, практически не производя никаких движений — это было удивительно.

Я тоже старалась все делать тихо, чтобы ему не мешать. Невероятное ощущение, когда двое находятся в одной комнате и беззвучно сосуществуют, даже дыхание становится более тихим, чем обычно. Я взяла одну из картин, на которой была изображена женщина, и сразу поняла, кто она. Белая кожа с синим отливом и огненные волосы. Она была повернута в профиль и немного спиной. Сзади был темно-синий с отливом зеленого и коричневого фон, напоминающий смятые простыни, практически не прорисованный. Особой четкостью портрет не отличался, но как будто дышал и вибрировал насыщенностью красок и эротизмом изображения. Я провела пальцами по нему не в силах устоять. Через какое-то время взяла следующий, на нем была снова женщина, и снова в профиль было лицо и шея, а грудь и все ниже следующее были написаны в анфас. Потом снова портрет, и снова странность — ее плечи и лопатки, и копна огненных волос, поднятых руками. И еще один, на нем модель сидела в анфас, широко расставив ноги, и загородив свое лицо зачесанными вперед волосами.

— И как вам? — раздалось над моим ухом.

Я обернулась, не узнав голоса.

Надо мной стоя мужчина лет тридцати пяти, с черными глазами и загорелой кожей. Он немного улыбался. Его волосы были лощено зачесаны назад, и как будто влажноваты. Про таких мужчин говорят — дьявольски привлекателен.

— Габриэль, что ты здесь делаешь! — Леонардо бросил свою работу и резко подошел к нам.

— Пришел по делу, — ответил тот. И немного сменив тон, добавил. — Может, ты мне преподашь несколько уроков? Всю жизнь мечтал рисовать так.

— Почему ты вечно подкрадываешься? Сколько раз повторять, без стука не входить, и предупреждать заранее о своем приходе.

— Так не интересно. Приятнее, заставать человека в необычных положениях.

— Я же сказал, что я буду занят все время. И сказал, чтобы ты предупреждал о своем приходе заранее.

— Да, да, — слабо обращая внимание на маэстро, произнес другой человек в мастерской.

— Ну и как вам шедевры эротического искусства Леонардо? Впечатляет, правда?

— Вы тоже художник?

— Жалкий ученик мастера, — немного нахально ответил Габриэль и обольстительно улыбнулся.- До его уровня мне никогда не дорасти.

— Самокритика — тоже хорошая вещь!

Он улыбнулся, поведя бровью, и не сводил взгляда черных глаз.

— Надолго к нам?

— На месяц, другой, — ответила я, мягко улыбнувшись.

— Надо будет обязательно показать вам Венецию.

— Мне уже показали, — улыбнулась снова.

Он взглянул на Леонардо и возвратился глазами ко мне.

— Ну, Леонардо — эстет! Уверен, что настоящий город Вы не увидели! Злачные места, где собираются гуляки и грабители, непризнанные гении и скупщики краденного, творческие личности и проститутки мира искусств….

— Проститутки мира искусств?

— Натурщицы, — пояснил он, — мечтающие остаться на полотнах великих художников.

— Например, на Ваших?

Мужчина засмеялся.

— Не гнушаюсь и этим, — ответил он, улыбнувшись от уха до уха.

И провел рукой по подбородку, на котором блеснул роскошный перстень с рубином.

— Хватит нести всякую чушь! — резко оборвал его Леонардо.- Не слушай его, он как всегда по-идиотски себя ведет, — обратился художник ко мне.

Пришлось улыбнуться Леонардо, чтобы разрядить обстановку.

— Пойдем, раз уж ты меня так хотел видеть, поговорим!

И он буквально вытолкал гостя из мастерской. Я осталась одна, вздохнула и еще раз обвела взглядом портреты, постучала пальцами дробь, потом встала и подошла к окну, у которого стояла еще парочка нужных полотен. Мимолетом взглянула в окно и резко замерла от удивления. Окно выходило на улочку. На ней стояли Леонардо и Габриэль и о чем-то очень сильно спорили. Мне это показалось странным. Художник так разозлился, что размахивал руками как настоящий итальянец, чего раньше я за ним не замечала. Диалог длился довольно долго, спор не собирался разрешаться.

Не придав увиденному особого значения, я отвела глаза и протянула руку к картинам, схватила и принесла их к столу, за которым работала. Усевшись, стала разглядывать. Это были совсем другие работы. В углу значилось место — Тоскана. И дата. Я разглядывала нарисованную женщину, и не могла понять, что меня в ней притягивает. Что-то щелкало в мозгу, но понять, что именно я не была готова. Женщина была обнажена, лишь в некоторых местах прикрыта черным кружевом. Ее формы, ее каштановые волосы до плеч, ее карие глаза, — что-то казалось смутно знакомым, но я не могла понять, что. Бросив это занятие, пошла дальше в своей работе. Леонардо снова ворвался в мансарду, запыхавшись, и старательно пытался сделать свою улыбку более естественной.

— Надеюсь, ты не обратишь внимание на болтовню этого грубияна! Он обожает провокации и постоянно говорит неправду.

— Не буду, — улыбнулась я.

— Может, мы на сегодня закончим?

— Хотите поработать? — я встала из-за стола, чтобы уйти.- Тогда я не буду Вам мешать.

— Я….вовсе нет! Простите, я хотел предложить спуститься к обеду.

— О, спасибо, но сегодня я откажусь. Иначе привыкну и буду обедать у Вас постоянно.

— Я буду только рад, — поспешно произнес художник, и от неловкости выронил из рук кисти.

— Спасибо, но я пойду к себе домой. До завтра.

Я собрала свои вещи, пока он не передумал, и попрощалась, не обращая внимания на его уговоры. Выйдя на улицу, почувствовала, как солнце припекает кожу. Палило сильно. Я стала продвигаться медленно, стараясь идти в тени. Шла, пока не дошла до площади, маленькой, как и большинство венецианских площадей, и очень уютной, в одном из углов приветливо стояло открытое кафе, зазывая белыми зонтиками и скатертями. Села за один из столиков и наслаждалась тем, что спрятана от солнца. Ветра совсем не чувствовалось, но кожа истово просила его среди нагретого камня города, чтобы спасти себя. Сделав заказ, я наблюдала, как живет эта площадь. Народу на ней было не много, наверное, из-за жары. Ставни домов прикрыты, чтобы меньше проникало палящих лучей внутрь. Все залито светом, очень ярким и чересчур белесым. И тут я подумала, что все эти здания и мощеная дорога существовали еще и в семнадцатом, восемнадцатом, обновлялись в девятнадцатом и двадцатом, и пока не были тронуты так отчетливо нашим двадцать первым веком. А, следовательно, и посещавшие ее люди жили тоже в эти же самые эпохи. Страшно представить, сколько их тут было, чем они занимались, как жили. Кто-то вел добропорядочную жизнь, а кто-то не гнушался и преступлениями. Кажется обыденность, но убийства из-за наживы или политических целей, из-за страсти или мести были здесь не редкостью. В Венеции очень много историй подобного рода, и большинство из них — правда. Кроме романтики здесь часто витала смерть, часто — загадочная смерть, нередки — самоубийства. А еще была та, что выкосила большую часть жителей. Бубонная чума, которая завладела городом и уменьшила количество жителей на две трети. Этот город убивает так же красиво, как и пробуждает пылкую любовь в сердцах, а некоторых меланхоликов еще глубже загоняет в депрессию. Здесь все неоднозначно, и не знаешь, что именно тебе уготовано. Сплошная загадка…

— Позволите? — спросили меня.

Я повернула голову, и передо мной уселся мой недавний знакомый, сияя улыбкой.

— Не могу отказать себе в удовольствии посидеть в кафе с красивой женщиной.

— Пожалуйста, прошу, — ответила я улыбкой на его комплимент.

Он уселся поудобнее и уставился на меня. Его кольцо ярко сверкало на солнце, привлекало внимания.

— Значит, Вы теперь будете много времени проводить с Леонардо, — фраза прозвучала как утверждение.

— С его работами. Маэстро вполне свободен для творчества, — пытаясь опровергнуть фразу, ответила я.

— Он показывал Вам свои работы? — продолжил мужчина непринужденный разговор и с изяществом заказал себе кофе жестом руки, которую тут же уловил официант.

— Только старые, которые требуют катологизации.

— Вот как? И не говорил, кто его новая вдохновительница? — протянул мужчина с улыбкой, настолько обольстительной, что дрогнуло бы любое женское сердце.

— Простите? — мне требовались разъяснения.

— Да это я так, не обращайте внимания, — махнул он кистью со сверкающим кольцом.

— Он, кажется, собирается рисовать Венецию.

— Венецию? — поморщился Габриэль.- Зачем это ему?

— Странный вопрос. Этот город вдохновлял ни один десяток людей творческой профессии.

— Он двадцать лет тут прозябает и не вдохновлялся им. Скорее, он в Венеции все больше погружается в свое депрессивное состояние.

— У Леонардо депрессия? — удивилась я.

— Художники все меланхолики!

— По Вам не скажешь, — пошутила я и улыбнулась.

— Поэтому, я плохой художник.., — глотнул мужчина ароматный кофе и немного сощурил глаза от яркого солнца, неожиданно ударившего.- Не могу не наслаждаться жизнью и обожаю деньги.

— Картины принося Вам доход? — искренне удивилась я и готова была восхититься.

— Нет, у меня другой источник дохода. Картины — это отголоски моей прошлой жизни. Мама хотела, чтобы я стал художником. Пришлось закончить художественную школу, — пожал он плечами.

— Ну, Вы хоть ценитель?

— Только шедевров, стоимость которых свыше миллиона.

— Интересный подход. И как Вы дошли до такой жизни?

— В тот момент как понял, что на живописи я не заработаю, — вздохнул Габриэль и снова улыбнулся.

— А теперь Вы своей жизнью довольны? — чуть прикрыв глаза, взглянула я на собеседника повнимательнее.

— Не так, как хотелось бы.

Мы помолчали, улыбаясь друг другу. Он был привлекательным и довольно обходительным, но в нем была какая-то странность. Я никак не могла понять, что именно в нем сидит.

— Но для Вас бы я сделал исключение.

— В каком смысле? — хлопнула я глазами от неожиданного заявления.

— Я бы Вас нарисовал.

— Вы мне не по карману, — отшутилась я.

— С чего Вы взяли?

— Вы же сами сказали, что любите деньги.

Он засмеялся.

— Пойдемте, я Вам кое-что покажу, — настойчиво произнес он, вставая.

— Что покажете? — не поняла я.

— Пойдемте! Обещаю, с Вами ничего не случится, — он взял мою руку, и мне ничего не осталось, как встать и пойти за ним следом. Я поняла, что в нем странного: перед ним невозможно устоять.

Мы прошли какими-то дворами и закоулками, подошли к довольно обветшалому дому, очень старому, но красивому и вошли внутрь. У здания были роскошные окна на всех этажах. Готически стрельчатые, очень узкие, рядами по три окна, они простирались вдоль всего здания. Каждое окно было увенчано по краю тонкой лепниной, словно тесьмой белый камень окружал каждое окошко, причудливо переплетаясь в растительный орнамент. Чуть выше, между окнами разных этажей выделялись характерные византийские мозаики. Смешения Запада и Востока, двух абсолютно разных культур, эпох — все это покоилось и хранилось долгие века на водах Венеции.

В доме оказалось пустынно, мебели практически не было. Глядя на хозяина, трудно было представить, что он живет аскетом, я еще раз присмотрелась к нему, потом к пристанищу, и две картинки никак не хотели совмещаться воедино. Роскошные венецианские люстры, роскошные стрельчатые окна, отделка стен потрясало воображение даже самого изощренного критика. Одинокий диван — настоящий антиквариат — стоял посередине зала, дожидаясь кого-то, как брошенная собака на вокзале. Еще кое-где вещи и пара коробок.

— Нравится? — раздался голос хозяина по пустому помещению громким эхом.

— Красиво, — продолжая вертеть головой, ответила я.

— Мое логово.

— Вы его купили?

— Мечтаю о таком.

Я сморщила лоб, не понимая, о чем он.

— Живу не легально, — пояснил мужчина со своей шикарной улыбкой.

— И Вас еще не поймали? — удивилась я скорее наигранно, чем по правде.

— Я много кого здесь знаю, так что, с этим проблем у меня нет, — пожал он плечами и вновь улыбнулся.

— Для этого Вам и нужны деньги?

— Верно. Здесь деньги ради самих денег никого не интересуют, здесь предпочитают покупать роскошь и красоту.

— Я так понимаю, это — ваша философия жизни.

— Большей частью. Я не против и земных связей, чувственных удовольствий.

Я улыбнулась, продолжая ходить по залу и оглядываться.

— А Вы сами отсюда?

— Родился недалеко, в деревушке. Я здесь учился большую часть своего ученичества. И остался.

— У Вас много друзей?

— Хватает, но Вам они вряд ли понравятся.

— А-а-а, — протянула я, — скупщики краденного, неудачливые служители искусства, завсегдатаи ночных заведений… — повторял мой голос слова мужчины.

— Они самые, — сделал пару шагов в мою сторону Габриэль.

У меня немного перехватило дыхание.

— Хочешь их увидеть? — подойдя ближе и заглянув в глаза, спросил он.

— Вы думаете, у меня настолько отсутствует инстинкт самосохранения? — чуть лукаво спросила я, не отводя глаз.

— Я думаю, ты, как все женщины, любопытна.

— Возможно, — все так же чуть улыбаясь, я отстранилась и стала мерить шагами его дом.

Он улыбнулся и следовал за мной. Проходя из комнаты в комнату, из зала в зал, в одной из них я приблизилась к окну.

— Если ты здесь давно живешь, наверное, много слышал историй о здешних обитателях?

— Не особенно. А что тебя интересно?

— В том доме, где я сейчас живу, действительно происходили странные вещи? — не сумев удержать свое разожженное любопытство, спросила то, что несколько дней не давало мне покоя.

— В каком доме?

— В Канареджо, где раньше жил Леонардо со своей покойной женой.

— Странные вещи, — протянул он.- Ты о чем?

— Говорят, дом странно действует на людей. Сводит с ума, что-то в этом роде…

— Что за чушь, — усмехнулся Габриэль.- Тогда и в моем палаццо кишат приведения! — он поднял руку и обвел ею все пространство. — Единственное, что произошло в том доме за последние двадцать пять лет, это то, что любовница Леонардо вскрыла себе вены. Но это произошло вовсе не из-за дома!

— Может, у нее там развилась депрессия?

— Чушь! Депрессия возникает не из-за домов, а из-за неустроенности жизни. Если б он меньше ей изменял, возможно, сейчас бы она была жива и невредима.

— Зачем красивой женщине вскрывать себе вены из-за неверного любовника? Такая драма из-за ревности?

— Понятия не имею, — пожал Габриэль плечами. — Кто вас женщин поймет? Я лишь знаю, что причина была в его увлечении другой. Кажется, он ее тоже рисовал, ну и как водится, дело зашло дальше. Я мало что знаю, только, как все закончилось, ты слышала.

Я еще немного помолчала, обдумывая его слова.

— Значит, ты совсем не рисуешь?

— Да, вообщем, нет. Но здесь есть несколько моих работ. Хочешь посмотреть?

— Хочу, — кивнула я головой.

Мы спустились на нижний этаж, потом еще ниже по ступенькам в какой-то подвал. Габриэль включил свет. И в углу, за барахлом я увидела его работы. Картины стояли сиротливо, практически без какой-либо заботы. Габриэль взял их безо всякой осторожности и выставил на свет. Он был художником, это сразу бросалось в глаза. Но плохим. Без эмоциональности, без остроты ощущения, не знаю, кому это могло понравиться.

— Можешь не говорить, я по твоему лицу вижу, — он улыбнулся.

Я взглянула на него, и он не сводил с меня своих черных глаз.

— Школа у тебя определенно есть, а вот желания рисовать — нет.

— Я по этому поводу не переживаю.

Он улыбнулся, а я заглянула ему в глаза. Они казались совсем черными, как угли, хотя внешне он не походил на южанина. В Габриэле были меланхолическая тонкость, правильные и тонкие черты лица, и вместе с тем, черные волосы и глаза.

— Ты когда-нибудь рисовала?

— Закончила художественную школу.

— Но не рисуешь.

— Нет. Мои мечты стать художницей развеялись как дым.

— Значит, мы друг друга понимаем, — сказал он и впился своими черными глазами, от которых екнуло сердце.

— Мне, пожалуй, пора, — я протянула ему руку.

Рука схватил мою руку, но так не отпустила.

— Так как насчет прогулки по загадочным местам Венеции. Нельзя побывать здесь и не увидеть ее темные стороны, — он настойчиво смотрел мне в глаза и улыбался.

— Не сегодня, — я с трудом вытащила свою руку и стала идти к двери.

— Я буду ждать! — крикнул он мне вслед.

Я уходила, не оборачиваясь. Мне стало понятным, что в нем не так. Он увлекает за собой: неосознанно ты следуешь за ним и не думаешь об опасности, просто доверяешь. А слепое доверие приводит к беде.

Когда я пришла домой, первое, что сделала, это пошла на чердак. Трудно объяснить, почему мансарда для меня становилась словно волшебная пещера Али-Бабы. Разумеется, в ней я не рассчитывала найти ни кладов, ни чего бы то ни было интересного, загадочного, просто, эта закрытая дверь манила магнитом совершенно необъяснимо и настойчиво. Настолько настойчиво, что даже вне дома я постоянно думала о ней. Мне ужасно хотелось попасть за ее порог, поэтому я шла к ней как крысы на мелодию дудки крысолова. Пролетев все ступеньки стрелой, остановилась у порога в ожидании, что на этот раз она откроется. Ладонь обхватила ручку, рука напряглась и потянула. Сердце затрепетало. Рука все напрягалась и тянула дверь на себя, с огромным усердием пыталась открыть, но все было безрезультатно. Я мучилась как при ходьбе по дороге на Голгофу, теряя время, надрывая пальцы, подступая то с одной стороны, то с другой. Светлых идей в голову так и не пришло, после чего, жутко разочаровавшись и расстроившись, я бросила это занятие и спустилась вниз.

Наступали сумерки, все заволокло темно-серым светом, в окна начал проникать холодный ночной ветерок, который перемешивался с запахами города и разогретого ночного камня. Мои пальцы нащупали выключатель. После щелчка серость рассеялась, сменившись тусклым, очень слабым желтым светом электрических ламп. Я смотрела на заход солнца, точнее, самого солнца не могла увидеть, но отсвет на небе был очень красивым, навевал тоскливые мысли, которые бередили потаенные раны в душе, уносили в прошлое. Я снова нехотя вспомнила его. Глаза цвета раухтопаза, темные волосы, мои ощущения, когда я клала руки ему на шею, и его голос, бархатный, необычайно красивый. Когда я вспоминала, мне переставало быть одиноко. Воспоминания согревали замерзшее от душевных терзаний тело. Я забывала о том, насколько перед ним виновата, забывала, какую боль он мне причинил, забывала, что на нас обоих висит вина в случившемся с Полем. Все, что когда-то было, и что есть сейчас, растворялось, и я обретала силы, что бы продолжать жить и дышать.

Необъяснимо, почему именно так. Его реальное присутствие никогда не вызывало у меня подобных чувств, только воспоминания о нем. В реальности его защита была опасной, он подавлял всем своим существом, накладывая невидимые путы, из которых ты как бабочка рвешься наружу, и не можешь выпутаться, задыхаешься от его напора, от нежелания идти на компромиссы, или хотя бы понять тебя.

Свет вдруг резко погас. И я захлопала глазами и застонала.

— Только не это!

Пришлось идти на кухню, и зажигать свечи. Когда искусственный свет осветил пространство кухни, я оглянулась. Атмосфера была страшной до мурашек. Меня передернуло. Часы в углу показывали одиннадцать. Все заволокло чернотой, мебель казалась не только старой, но и зловещей. Узоры, углы, витиеватые ножки не украшали, а приняли форму уродливых диковинных существ. Красивая плитка казалась убогой и гнилой, мебель старой до такой степени, что вот-вот развалится, обрушится прямо на тебя. Мне всегда нравились свечи, полумрак. Но сейчас, в этой давящей тишине, в этом пустом доме, они казались чем-то угрожающе опасным. Они горели. Пламя было ровное, практически не трепетало, но казалось, что оно становится все выше и выше.

Я подумала, что дергать Леонардо сейчас, не очень вежливо. Возможно, он все еще рисует. Да и тащится черти куда, чтобы починить мне свет, — не самое желанное для него занятие, лучше попросить его прийти утром. Я немного еще посидела и, перенеся свечи в свою комнату, закрыла все окна и дверь внизу, снова поднялась наверх, разделась и легла. Мне упорно не хотелось их задувать и оставаться в полной темноте. Пара кошмаров еще не повод чего-то бояться.

Грудь выдохнула, глаза закрылись. Я лежала, ощущая присутствие свечей, пока их свет не стал намного ярче. Я снова открыла глаза, которые расширились. С невообразимым ужасом я обнаружила себя внизу на первом этаже. Все горело. Свечи полыхали повсюду, их были сотни: большие, маленькие, почти сгоревшие и новые. Огромное количество горящих свечей и света от них, который заливал все вокруг. Глаза слепило, я поморщилась от такого количества света и еле смогла взглянуть на стены. Глаза расширились от испытанного внезапно шока. На стенах красовались странные иероглифы и символы, написанные красным. По всем стенам море красного, непонятные надписи, латынь, вульгарный итальянский, фразы, обрывки фраз, просто буквы, чьи-то имена. И вдруг будто кто-то нажал кнопку магнитофона. Неизвестно откуда снова появились голоса, шквалом заговорили все разом. Я схватилась за голову.

— Боже, что это!

Они продолжали говорить и усиливались. Я сбивчиво задышала. Ноги побежали вверх по лестнице. Дыхание сбивалось. Я бежала, сама не зная куда и зачем. Лестница почему-то она стала очень длинной, все длиннее и длиннее, до бесконечности, наконец, я оказалась в темном коридоре, где голоса стихли. Обхватив себя руками, я пошла дальше к знакомой двери. Путешествие вместо привычных секунд затянулось надолго. Я бродила в непроглядной темноте, зная только, что здесь должна быть дверь моей спальни.

Рука дотронулась до ручки, хотя в этой темноте глаза совсем ее не видели. Начала проступать узкая полоса света. И снова… снова та женщина сидела в мраморной ванне, погруженная в красную воду, в профиль ко мне. Ее огненные волосы блестели при свете свечей, кожа была белой, а я приближалась к ней, сама не зная почему. Все ближе и ближе, присев около ванны, протянула руку, начала погружать ее в эту красную воду. Погружала ее, медленно и самозабвенно. Я видела кожу женщины и свою руку, моя кожа казалась еще бледнее и белее чем ее, словно отдавала кровь воде. От этого бегали мурашки. Рука медленно погружалась, и тут ее резко схватили, потянули вниз ванной с огромной силой, разбрызгивая воду повсюду. Она хлестнула мне в лицо, в рот, на грудь, а руку все тянули другой рукой.

Я перепугалась! И снова вскочила на кровати! Сердце колотилось в груди тысячью ударов. Я запаниковала, закрывая лицо руками и стараясь удержать слезы. Меня трясло, сердце все никак не останавливалось.

— Что же это такое?!

Я так и продолжала сидеть, с расшатанными нервами, обхватывая голову руками. Свечи почти догорели, за окном была ночь. Меня трясло, и по коже бегали мурашки.

5

Этой ночью я практически не спала, сначала долго сидела, потом лежала, глядя в потолок, закрывала ненадолго глаза, и тут же открывала, чувствуя, что погружаюсь в сон. Вертелась на кровати из стороны в сторону, не находя себе места, поправляла подушки, хотя мне не требовалось и не помогало.

Шатаясь, встала разбитая, больная. Все валилось из рук: чуть не разбила чашку, когда свалила посуду на стол, пуговицы не застегивались на платье, сумка постоянно падала из рук, выйдя из дома, я даже пару раз споткнулась. Дошла до дома Леонардо, прочертыхавшись полпути, нажала на звонок, и через минуту дверь мне открыла Ванда. Она оглядела меня внимательным взглядом, даже излишне внимательным и спросила.

— Плохо спала сегодня?

— Все хорошо, — ответила я и вошла внутрь.

Она поджала губы и отступила с порога, но не отпускала взглядом. Леонардо как всегда встретил с улыбкой и комплиментами.

— Я уже заждался, — поцеловал он мою руку.

— Как Ваша работа над новой картиной? Продвигается? — бросила я любезную фразу, проявляя интерес.

— Более чем, — улыбнулся художник, следуя за мной.

— Можно взглянуть?

— Нет, — улыбнулся он опять.- Еще слишком рано. Не люблю показывать наброски.

— Какова тема? -спросила я, чтобы поддержать разговор.

— Это секрет.

— Секрет?

Я уселась за стол, выкладывала вещи, и опять все валилось у мня из рук. Художник прошел мимо меня, взял свой мольберт, не переставая говорить, и приступил к работе.

— Да, — улыбнулся он мне.

Я улыбнулась в ответ.

— Удивительно как Вы способны рисовать без натуры.

— На то мы и художники.

— Вы держите картинку в памяти до мелочей?

— Она всегда у меня перед глазами.

— Она?

— Женщина.

— А-а, Ваша чарующая муза.

Он снова улыбнулся, упираясь глазами в холст. Я смотрела, как он легкими мазками создает что-то ему одному ведомое, и не могла оторваться, техника его движений меня просто заворожила. Кисти рук были тонкие и сильные, уверенно работающие с кистью и бережно держащие ее в руках. Скорее всего, из-за этого у большинства моделей возникают эротические фантазии, связанные с художниками. Они представляют, что подобные руки скользят так же нежно и уверено по их телу.

— Почему ты бросила живопись? — вдруг спросил он.

— Я не бросала, — отвечал неуверенный голос.

— Но ты не рисуешь.

— Иногда. Очень редко.

— Почему?

— Я не… не знаю.

— Муж на этом настоял?

— Нет. Он был здесь ни при чем.

— Зачем бросать любимое дело? Ты так долго этому училась…

— Мои картины не пользовались особым спросом.

— Несостоятельность, — тяжело произнес он, думая, что нащупал цель. — Но ты ведь художник! Как и я. Это вечно в нас, и мы оба знаем, что сдаваться нельзя.

Я пожала плечами.

— К тому же, после замужества ты могла не думать о деньгах.

— Меланхолия иногда страшнее безденежья и отчаяния.

— Меланхолия?

— Разве Вам не было свойственно депрессивное состояние, когда умерла Анна?

— Да, — тихо ответил он.

— И рисовать тогда совсем не хотелось. Не было смысла.

— Да, но я взял себя в руки.

— Как скоро?

— Прошло много времени. Поэтому я и говорю, что нельзя отчаиваться. Надо снова начать жить и творить. Тем более, сейчас, после случившегося с Полем, надо переключиться на живопись.

— Я это, от части, и делаю, — ласково произнесла я, — Только лечу себя Вашими работами.

Он улыбнулся.

— Мне все-таки кажется, что снова начать писать тебе пойдет на пользу?

— А… не знаю, может быть.

— Хочешь, я помогу тебе первое время вспомнить основы.

— Спасибо, — говорила я, абсолютно не собираясь снова садиться за мольберт.

Я взяла очередную картину и опять застыла. На ней оказалась снова та женщина с каштановыми волосами, вовсе не Анна. Она лежала уже в другой позе, еще более вальяжно, чем на предыдущем полотне, но ее глаза и все остальное не давали мне покоя. Я продолжала работать, а сама пыталась понять, кого мне напоминает натурщица. Может, какую-нибудь актрису? Нет, не то! Или знакомую? Возможно, но кого? Столько страсти и огня желаний в охряно-красном фоне, который будто руки любовника ложился на ее нагое тело и обнимал, заглушая и смешиваясь с истинным цветом ее кожи и волос. Откуда я знаю эти волосы, эти глаза? Даже если это и любовница Леонардо, я не могу быть с ней знакома. А если это известная женщина или актриса, то с чего ей позировать Леонардо? Да еще и не забирать картину? Скорее всего, любовница.

Тут вдруг я вздрогнула и резко обернулась. Леонардо все это время смотрел на меня, но увидев мой взгляд, резко уставился на картину. Я вздохнула еще раз, смущенная и сбитая с толку. Со своей излишней задумчивостью и погруженностью в себя я скоро стану казаться чокнутой.

Часа через два случилось еще кое-что. Мою погруженность в работу и задумчивость нарушил нежданный гость. Он ворвался в мастерскую, полыхая глазами, и бесцеремонно прервал работу. Я выронила картину из рук от его внезапного появления, от чего шум разорвал тишину. Леонардо тоже замер в позе. Гостем был Габриэль.

— Что случилось?! — на повышенных тонах начал Леонардо. Лицо его мгновенно перекосила гримаса ярости и истерики.

— Срочно надо поговорить! — безапелляционно произнес Габриэль, нисколько не испугавшись грозного тона.

— Я же сказал, не сметь приходить без предупреждения!

От неожиданной фразы я чуть приоткрыла рот.

— Давай без нотаций! — еще более громко произнес Габриэль.

— Мне надоели твои дела, сколько можно! Оставь меня, наконец! — ярость Леонардо становилась сильнее с каждой фразой.

— Катерина выйди, — не сводя глаз с маэстро, произнес мне незваный гость.

— Нет, — резко ответил художник, я только продолжала молчать.

— Хочешь, чтобы я говорил при ней? — еще более грозно произнес Габриэль.

— Никаких дел!

— Может, тогда мне рассказать о событиях годовалой и полугодовалой давности? Мадам Лефевр будет очень заинтересована.

— Откуда он знает мою фамилию? — удивилась я, хотя не посмела что-либо произнести.

— Это..

— Ниже пояса. Я знаю, — ухмыльнулся Габриэль.- Что отобьет всякую охоту заходить далеко!

Оба мужчины замолчали, испепеляя друг друга взглядом.

— Катерина, ты не могла бы нас оставить? — тихо произнес Леонардо, сдавшись.

— Конечно, — так же тихо ответила я и вышла из мастерской.

Мужчины продолжали смотреть друг на друга. Как только за мной закрылась дверь, грудь почувствовала, с какой скоростью бьется мое сердце. Оно стучало бешено, словно было выпита десять чашек крепкого кофе, и тошнило. Как только Габриэль намекнул на моего мужа, мне сразу подурнело. Что он может знать? Год назад Поль сымитировал собственную смерть, скрываясь от Интерпола, жил в Венеции, спустя два месяца — действительно погиб. Но он не может этого знать. Это не возможно! Никто не знал, кроме меня и еще одного человека о том, как он погиб. Но если Поль жил здесь, то благодаря друзьям и связям. Значит, знал еще кто-то, кто находится здесь! Мне стало настолько плохо от страха, что закружилась голова. Я, не помня себя от страха, пришла на кухню, где сидела Ванда и листала какую-то газету.

— Что читаете? — вяло спросила я.

— Да, нашу городскую газету, — так же вяло ответила старая женщина. — Снова пишут, что богачи заняли один из палаццо. Вся недвижимость идет в лапы нуворишей, — с придыханием произнесла она. — Все новости только о том, кто приехал, да кто уехал. Больше здесь и писать не о чем.

— Кто на этот раз?

— Да вот взгляни, — она протянула мне газету.

Я взглянула и остолбенела. Статья о прошедшем недавно концерте в Ла Фениче была снабжена подробным списком присутствовавших знаменитостей и почетных гостей. Несколько фотографий… и на одной из них красовалась супружеская чета. На переднем фоне сидели, повернув головы, очень пожилой господин, с лоском одетый, и его супруга, которая была намного его моложе. Господин был потомственным аристократом, как утверждала газета, и очень состоятельным человеком. Его жена — итальянка, которой, теперь принадлежал один из здешних палаццо, подаренный мужем, была очень хороша собой: высокая, стройная, не смотря на то, что ей было около пятидесяти, с роскошными каштановыми волосами. Глаза ее светились чем-то знакомым: полупрозрачные, очень светло-карие. И главное, сообщала газета, замужем она была без малого год.

— О Боже! — подумала я и принялась тщательнее разглядывать фото. Через несколько секунд прислушалась и поняла, что Ванда мне что-то говорит.

— Интересно, что он теперь будет делать? — раздался ее голос.

— Ему что-то надо делать? — притворяясь, что слушала, спросила я.

— Ну, она здесь, скорее всего, захочет с ним встретиться, — пожала та плечами.- Ох, не к добру все это!

— Почему? — еще меньше что-либо понимая, чем прежде, спросила я.

— Потому что, все из-за нее и случилось! — Ванда снова пождала год, быстро и с долей злости взглянув на газету.

— Что случилось? — замерла я от любопытства.

— Анна, — пояснила Ванда.- Из-за Этой женщины Анна не в себе была. Маэстро тогда оставил ее надолго одну. Сказал, что какой-то заказ важный. Оставил в том доме, а сам уехал во Флоренцию и меня забрал. Я целое лето в Тоскане прожила вместе с маэстро и мужем, — рассказывала Ванда хмуря и без того сморщенное лицо.- Анна, бедняжка, одна в этом доме почти все лето жила. Не выдержала, и … — замолкла Ванда.

— А при чем здесь эта женщина?

— Я тебе по секрету скажу, — понизила Ванда голос.- Они с маэстро тогда целое лето провели в Тоскане вместе. Маэстро в эту женщину влюбился по уши и рисовал ее сутки напролет. У нас с мужем сердце обливалось кровью, когда мы это видели и об Анне вспоминали. Мы ему напоминали, он огрызался, говорил, что это творчество, и мы ничего не понимаем. Анна ему постоянно звонила, просила приехать. Голос у нее всегда был измученный. Я чувствовала, что что-то не так, и муж меня предупреждал. А маэстро только злился и обвинял ее в том, что она мешает ему работать. А потом и вовсе перестал брать трубку, когда она звонила. Когда мы с мужем по-тихому собрались съездить к ней, было уже поздно. Я ее в ванне уже мертвой нашла.

— Они снимали дом вдвоем с этой женщиной? — удивилась я.

— Нет, она тогда замужем была. Всей семьей приехали. Она, муж ее, красивый мужчина, его родители. Я их хорошо помню. Остановились все в доме ее матери, — она ткнула на женщину пальцем.- Подумать только, завести любовника на глазах у мужа и родителей. Господи прости их! — и перекрестилась.

— Интересно, что бы сделала она сейчас, узнай, что бывают грехи страшнее? — подумала я и навострила уши.

— А где это было?

— Во Флоренции. Красивый дом такой, маэстро его еще рисовал… — призадумалась Ванда и вздохнула, а я стала перебирать в голове увиденные картины.

— Не знаю, почему ее муж на это глаза закрывал? Может, любил сильно, хотя я бы все равно не дозволила! Отец его и то умнее был. Жуткий скандал тогда получился. Как он на все это голое творчество отрицательно смотрел! — покачалась старая голова.- Они постоянно спорили и скандалили из-за этого!

— И чем все закончилось?

— Да ни чем. Анна умерла, и маэстро одумался. Сразу приехал обратно! Да разве этим ее вернешь?

— И она его больше не искала? — глаза невзначай опять коснулись фото.

— Звонила пару раз, но ему уже тогда не до нее было. А теперь, погляди, опять здесь. Только он снова начал жить полной жизнью, только отошел, — с придыханием докончила она.

— Ну, теперь он свободен. Никто не пострадает.

— Думаешь? — она с хитрецой посмотрела на меня.

— Разве у маэстро кто-то есть? — я задумалась. — Он говорил, что у него новый источник вдохновения, но я не знаю, кто. Возможно, что это она и есть, — предположила я.

Тут Ванда сморщила лоб.

— У него новый источник вдохновения? — с долей недоверия повторила мои слова Ванда.

— Женщина, — подтвердила я.

— Ну, тогда, — она призадумалась, — …хотя. Ой, не к добру ее приезд.

— Думаете, что-то может случиться?

— Поживем — увидим!

Я свернула газету.

— А ты поосторожнее с Габриэлем будь! — вдруг бросила она фразу.

— Почему? — удивилась я.

— Он хоть с виду и хороший, но душа у него черная! Только и думает, что о выгоде своей и деньгах. Мать родную продаст за деньги. И екшается с разной швалью! Порой таких уродов с ним видела, аж жуть брала! Не знаю какие, но делишки у него темные, наверняка что-то незаконное.

Она посмотрела внимательнее на лицо Ванды и чуть не засмеялась от ее серьезного вида.

— И морда у него наглая, — произнесла он, еще больше сморщившись.- Ходит сюда, как к себе домой! Гаденыш!

На этой фразе я невольно улыбнулась. Произнесена она была Вандой с большим чувством, и как по волшебству, в дверях появился Габриэль.

— Опять меня проклинаешь, Ванда? — улыбаясь, произнес он.- Единственная женщина в мире, которая меня не любит! — еще шире улыбнулся мужчина.

— Чего здесь забыл? — насупилась старая женщина.

— Ну, дорогая Ванда! Когда же мы, наконец, подружимся?

Он все еще улыбался, а Ванда повернулась к раковине и, поджав губы, стала мыть посуду. Я тоже улыбнулась и вышла из кухни. Габриэль последовал за мной.

— У Леонардо кое-что появилось, он заперся у себя и попросил его не беспокоить. Я принес твои вещи, — Габриэль протянул мне сумку и улыбнулся как можно шире.

— Хорошо, тогда я пойду домой, — повесив сумку на плечо, ответила я и направилась к двери.

— Я тебя провожу, — тут же крикнул он и пошел за мной следом.

Мы вышли на улицу, Габриэль запустил вальяжно руки в карманы брюк и взглянул на небо.

— Отличная погода сегодня.

— В последнее время хорошая, — ответила я, тоже подняв голову вверх.

— У нас обычно, когда так парит, по нескольку раз на дню дожди.

— Наслаждайтесь, — улыбнулась я, шагая по горячему камню города.

— Когда же мы совершим экскурсию по злачным местам? — пропел сладким, медовым голосом спутник.

Я немного помедлила с ответом.

— А ты уже придумал маршрут?

— У меня все тропы протоптаны.

Я улыбнулась.

— Тогда сегодня.

Мы медленно шли к моему дому. Провожатых я себе не искала, но вдвоем было гораздо веселее. Учитывая мою любовь поболтать ни о чем, за которую меня часто пенял муж, компания была просто необходима. Как дерево, листья которого шевелит ветер, разговоры меняли мое настроение к лучшему.

— В последнее время у Леонардо хорошее настроение, — невзначай произнес Габриэль.

— Правда? Раньше оно таким не было? — удивилась я.

— Раньше он был затворником, постоянно был погружен в работу. Сидел в своей мансарде, как в склепе. А в последние несколько дней просто другой человек! Столько активности, даже улыбается от всей души.

— Тебе виднее, я его наблюдаю меньше недели.

— Хотел бы я знать, что так его подменило, — с придыханием произнес Габриэль.

У меня перед глазами опять всплыла газетная фотография.

— Спроси его, если любопытно.

— Навряд ли я получу ответ, — Габриэль усмехнулся.

Я посмотрела вдаль.

— Ну, а у тебя есть поводы для веселья?

— Помимо тебя? — он широко улыбнулся.

Я тоже улыбнулась, подыгрывая ему.

— Помимо.

— В последнее время мне не до веселья. Думаю, может, где живописью подхалтурить, а то антиквариат и картины не продаются.

— Есть спрос на твои работы? — я подняла брови от его заявления.

— Пока нет, — широко улыбнувшись, ответил попутчик.

Он остановился и начал оглядываться. Я по инерции стала делать то же самое, слабо понимая, зачем.

— Зайдем? — ответили мне на вопрос предложением.

Мы стояли в нескольких шагах от церкви Santa Maria dei Miracoli. Я взглянула на нее и замерла. Сердце дрогнуло. Габриэль еще шире улыбнулся и приоткрыл дверь. Я сглотнула, и взяла себя в руки.

— Пойдем, — кивнул от головой в сторону входа.

Мы вошли в мраморное пристанище Богородицы, расцвеченное разными красками, вдалеке пели певчие, витало умиротворение.

— Santa Maria dei Miracoli вошла в историю архитектуры как первый памятник венецианского возрождения. Построена Пьетро Ломбарди и его сыновьями Туллио и Антонио между 1481 и 1489 гг., освящена 31 декабря 1489г. Построена церковь была для образа Девы Марии Николо ди Пьетро. Балюстрада и перегородка перед главным алтарем декорирована скульптурами и медальонами Туллио Ломбардии. Фасад и интерьер украшены резьбой и мозаикой из разноцветного мрамора, по преданию оставшегося от строительства Собора Святого Марка. Церковь облицована и инкрустирована разноцветным мрамором, несет черты готики с ярко выраженной византийской…

Я улыбалась Габриэлю, харизматично размахивающему руками. Он засмеялся, глядя на меня.

— Думаю, ты сможешь себя найти еще и как экскурсовод, — сказала я со смехом и стала бегать глазами по мрамору, замысловатым украшениям, лепнине, ангелочкам…

— Нравится? — подойдя совсем близко ко мне, спросил Габриэль.

— Мне все здесь нравится, — ответила я, не отрывая глаз он интерьера.

— Была здесь раньше?

— В церкви? — переспросила я, взглянув на него.

— В городе, — ответил Габриэль, чьи глаза в эту минуту казались очень черными. Как у волка, который смотрит на добычу и готов съесть ее.

— Один раз.

— Романтическая поездка? — без доли веселости в голосе, но с алчущим взглядом, произнес мужчина.

— Предсвадебная, — тихим голосом произнесла я.

От страха я сказала правду, не уточняя, что замуж я вышла после этой поездки совсем за другого. Вид Габриэля в данный момент пугал настолько, что я ощутила себя добычей, на которую идет охота.

— Правда?! — вскинул он брови.

Я кивнула, и стала двигаться к алтарю, чтобы подальше отойти от опасности.

— А где проходил твой медовый месяц? — не унимался он, продолжая преследовать меня и задавать неприятные вопросы.

— Не здесь.

— Не хочешь говорить?

— Не хочу.

Я все ближе подступала к алтарю, Габриэль шел за мной следом.

— Сказания Венеции прекрасной,

Ни временам, ни судьбам не подвластны.

Под сводами ажурными сонливо,

Хранят их талисманы молчаливо.

И в портике Священников старинном,

Где сумрачен рассвет, и ночи длинны

Легенду ветер с моря навевает —

Там души двух возлюбленных витают.

— Что это? — улыбнулась я.

— Старинная венецианская легенда о прекрасной сирене и рыбаке.

— Расскажи, — улыбнулась я.

6

Это было много-много лет назад, когда камня на этой земле было гораздо меньше, когда большую часть суши занимали болотистые топи. Когда не пылали огни дворцов, когда еще не слышался шум с торговых площадей и пристаней. По водам не плавали гондолы — горделивые черные хозяйки каналов, только рыбацкие лодки рассекали своими некрашеными боками водную гладь, площади не знали разряженных в карнавальные костюмы и маски венецианцев, тогда…

Когда эту землю уже истоптали ноги гуннов и римлян, но еще не ступали ноги великих художников, рыбаки каждый день расправляли здесь сети, смотря зоркими глазами в синее море, хранившее под своей гладью много секретов и сокровищ, способных любого сделать самым богатым человеком на земле. В один из дней, обычных и необычных одновременно, когда небо было кристально синее, солнце светило ласково и неярко, самое любимое и самое дорогое для любого венецианца — море, призывало к себе и обещало подарить свои богатства любому смельчаку.

Тогда… молодой рыбак по имени Орио, как обычно, вышел в море за уловом. Взял свою старую лодку, сети, которые давно не чинил, весла, и поплыл как можно дальше от берега. Волны плескались о края лодки, солнце припекало, делая без того загорелую кожу рыбака еще более темной. Весла ударялись о воду, тонули, снова поднимались к солнышку, и не успевая просохнуть, вновь погружались в морскую гладь. Лодка остановилась, и молодой рыбак закинул сети, кое-где дырявые, присел на край своей лодки, грустно вздохнув о своей доле, стал ждать. Ждал долго. Шелест волн ласкал его слух так приятно, что Орио ненадолго прикрывал глаза, потому как не спал две предыдущие ночи от тяжелой работы, и открывал снова, боясь пропустить нужный момент. Он прикрывал и открывал глаза вновь и вновь, боясь скинуть в воду сеть, но все было безмятежно. И не заметил, как его сморило.

Когда Орио снова открыл глаза, все вокруг было окрашено в цвет индиго. Ночь давно укрыла покрывалом все живое и собиралась проглотить неудачливого рыбака навек. Орио от испуга стал вертеть головой, пытаясь хоть что-то увидеть в темноте. Ничего! Темная вода, темное небо — это все, что его окружало — все кругом темным-темно, и не было слабого огонечка вдали, чтобы понять, где берег. В отчаянии Орио стал взывать к святой Мадонне, чтобы та помогла ему выбраться на берег живым. Он плакал и стенал, простирая руки в черное небо, и слышал только шелест волн. В эту волшебную ночь его услышала вовсе не Мадонна.

В темноте морских волн, вокруг маленькой лодки Орио замелькало что-то блестящее и очень быстрое. Оно передвигалось туда-сюда, очень быстро. Глаз не успевал поймать движущийся объект. Орио никак не мог понять, что это за блестящее чудо. Может, какая рыба? То как звезда блеснет около поверхности, то гаснет, уходя на дно. Рыбак нащупал невод и стал тянуть его. И чем сильнее он тянул, тем напористее рвалась рыбка из сети, чем ближе был конец, тем ярче становилось сияние. Наконец, желанная добыча была на дне лодки и осветила своим жемчужным светом все вокруг. Рыбак застыл в изумлении, пытаясь прийти в себя от увиденного. Мираж ли то? Или черти решили посмеяться над ним сегодня ночью? А может, это опять сон?

На дне, в сетях, требовавших давно починки, лежала сирена такой красоты, что от восхищения у Орио перехватило дыхание. Ее бледная, белая кожа светилась изнутри, чешуя на хвосте было перламутровой, словно и не чешуйки, а маленькие жемчужинки покрывали ее хвост. Руки ее были тонкие, грудь колыхалась и была обнажена. И волосы… волосы…

Орио разглядывал и никак не мог понять цвета ее волос. В темноте все было темным, но он подозревал, что цвет был вовсе не черный. Он дотронулся до лица прекрасной сирены, и она открыла свои бездонные глаза. В этот самый миг, когда сирена взглянула на него, Орио влюбился по-настоящему. В этот самый миг Орио познал, что такое истинная любовь. Сирена еще шире открыла свои глаза, и замолвила голосом, мелодичным как колокольчик.

— Отпусти меня, рыбак. Не причиняй зла. Я тебе не принесу ни злата, ни сытного обеда. С меня толку не будет, только еще одна загубленная душа.

— Я бы рад, — ответил рыбак.- Но боюсь, что если отпущу тебя, то отсюда мне никак не выбраться. Я не спал два дня, и меня сморило на солнце. Если ты мне не поможешь, то я сгину в этой тьме. И загубленная душа уже будет на твоей совести.

— О, рыбак, ты далеко от дома. Боюсь, что самому тебе никак не доплыть обратно. Развяжи меня, выбрось снова в море, и я покажу тебе куда плыть.

Орио не смог воспротивиться просьбе прекрасной серены. И выпустил ее. Она вильнула хвостом и ушла под воду. Все вокруг снова стало иссине-черным. Орио стал оглядываться, но сирены и след простыл. Он еще немного повертел головой — никого рядом не было. Одна сплошная чернота окружала рыбака, как и прежде. И тут Орио совсем затосковал, подумав, что упустил единственный шанс выбраться на сушу. Он опустил голову в ладони, готовясь заплакать, и вдруг…

— Орио, — услышал он призыв.

— Орио, — снова ему почудилось.

Рыбак завертел головой и вдали увидел что-то сверкающее.

— Сюда, Орио.

Рыбак, не долго думая, взял весла и начал грести на загадочное мерцание. Он греб и греб, иногда слыша призыв мелодичного голоса, прибавлял ход. Как колокольчик звенело его имя в темноте, чуть перекрикивая шелест волн. Ему пришлось грести очень долго, и у него почти не оставалось сил, чтобы продолжать.

— Орио, — слышал он снова, и только лишь это придавало ему бодрости.

Наконец его весла стали касаться дна, и Орио понял, что спасен. Рыбак еще раз посмотрел вдаль, на море. Оно было темно-синего цвета, и никакого жемчужного блеска не появлялось. Только заря медленно вставала над горизонтом.

Два дня провел Орио в своей рыбацкой хижине, встречая и провожая солнце. Он не выходил в море. Но память о прекрасной деве-сирене его не покидала. Он сидел на берегу и думал: мираж то был, или волшебство? Действительно ли он выловил прекрасную сирену из воды или ему почудилось, а лодка сама пришвартовалась к берегу? И на третий день, устав мучить себя вопросами, починив свои сети, и помолившись святой Мадонне, Орио забрался в лодку, как только стемнело, и выше в море.

Он плыл, плыл, пытаясь как в первый раз увидеть волшебное мерцание в воде, но пока его окружала только темнота. Греб и греб, думая о прекрасной сирене, заодно, укоряя самого себя, что не мог просто позвать ее. Полагаясь только на святую Мадонну, и движимый страстным желанием увидеть сирену, он плыл от берега все дальше — от безопасности в неизведанное, туда, где, возможно, поджидала бессмысленная смерть. Обессилев от гребли, он облокотился о борт и умыл лицо соленой водой. Тут же резко отстранился и чуть не перевернул лодку. Из воды на него посмотрело лицо. Орио вздохнул и снова приблизился к краю, заглянув за борт. Лицо вынырнуло из воды и улыбнулось.

— Опять вышел в море ночью, Орио.

У Орио от восхищения перехватило дыхание. Оказалось, что сирена была еще прекраснее, чем запомнилось рыбаку, а ее глаза были еще более глубокими и светились волшебным светом.

— Прекрасная сирена, не уплывай. Я хотел узнать твое имя.

— Зачем тебе мое имя, Орио?

— Ты знаешь мое, я хочу тоже называть тебя по имени.

Сирена снова засмеялась, и звон колокольчика раскатился по волнам.

— Мелузина.

— Мелузина, — повторил рыбак.

Орио смотрел неотрывно на сирену и молчал. Та улыбалась и разглядывала с любопытством рыбака.

И с этих пор рыбак выходил в море только по ночам. Прекрасная сирена встречала его мелодичным смехом и провожала обратно к дому сиянием в морской мгле. Они разговаривали ночи напролет, каждый раз находя новые темы, или что-то новое в старых темах. Каждый раз Орио забывал о ловле, забывал обо всем на свете наедине с Мелузиной, и каждый раз рыба почему-то сама запрыгивала ему сети, пока он разговаривал с ночной знакомой. Рано утром он приплывал с огромным уловом, и жители удивлялись его везению. Как такое может быть? Он выходит в море по ночам, приплывает с огромным уловом, живой и невредимый? Как он находит дорогу обратно? Наверное, сам черт ему помощник!

С тех пор рыбака стали считать не иначе как братом рогатого, никому и в голову не приходило, что причиной всему была любовь! Люди сторонились рыбака, а он сторонился их, спал днем, продав поутру рыбу, и выходил под вечер, приготавливая сети к ловле, как только темнело, выходил в море.

Однажды, возлюбленные договорились встретиться в гроте у грозных скал. Там, во тьме, где вода отблескивала на камне, где было прохладнее, чем обычно, где Мелузина появлялась сиянием непонятно откуда, словно из самой глубина, как волшебство, — там в первый раз Орио узнал вкус губ прекрасной сирены. Как и у всех рыб, они были холодные, но Орио показалось, что ничего на свете нет прекраснее этого вкуса.

Встречи продолжались очень долго.

— Я никогда не видел цвета твоих волос, — сказал как-то Орио, гладя возлюбленную по голове. — Почему мы встречаемся всегда только ночью?

Мелузина встрепенулась и пошла плавать по воде, а Орио заворожено ждал ответа.

— О, Орио, не проси об этом, — раздался ее мелодичный голос.

— Но почему? — настаивал рыбак.

— Я дитя морских глубин. Свет не для меня, — получив в ответ Орио.

— Но мир так прекрасен днем. Неужели ты не хочешь увидеть меня при дневном свете?

— Я и так хорошо вижу тебя, — ответила сирена и улыбнулась.

— Это совсем другое. Солнце все золотит своим светом, дает такое приятное тепло коже. Мир прекраснее днем, чем ночью. И Ты будешь еще прекраснее днем. Я хочу увидеть тебя, цвет твоих волос…

— Если хочешь увидеть мои волосы, то вот, — сирена выхватила нож из лодки рыбака и отрезала клок, вложив его в руки возлюбленного. — Только не проси о встречах при солнце, это не возможно.

И чем больше настаивал рыбака, тем более отрицательным был ответ сирены. Так продолжалось две недели, наконец, в одну из темных ночей рыбак пришел в грот с колечком. Долго ли он уговаривал возлюбленную стать его женой, знает только море, но Мелузина согласилась. Только с условием, что они не встретятся, пока одна полная луна не сменит другую. Рыбак пообещал, что не придет к скалам, и не будет выходить в море, не будет искать ее, пока срок не истечет. Поцеловав на прощание рыбака, Мелузина уплыла домой.

Орио вернулся в свою хижину. Но как любой человек, тем более влюбленный, не мог он долго быть в разлуке с любимой. Дни тянулись нескончаемо долго, а ночи были просто невыносимы. Все, о чем он думал, укладывалось в одно слово: Мелузина. Глядя на море, не находил себе места днем, не спал ночами, только и рассматривая морскую даль, и думал о Ней.

И однажды, поздно ночью не в силах терпеть разлуки, нарушив обещание, раньше намеченного срока пришел он в место тайное свиданий жарких. Войдя в грот, он начал оглядываться, не забыл ли чего. Ноги сами несли его к возлюбленной, сердце выпрыгивало из груди, глаза искали ее неистово, уши хотели слышать ее голос.

И что увидел рыбак? Отчего его глаза застыли в ужасе? Почему сердце бешено забилось? На камнях, переливаясь перламутром и холодно-голубым светом, лежит голубая змея. Орио не поверил своим глазам. Она была большая и лежала кольцом. На том самом месте, которое так любила его возлюбленная.

— Что это за чудовище? — подумал рыбак. — А что, если оно проглотило Мелузину, или просто напугало ее и заставило уплыть навсегда.

От ярости и ненависти к змее у Орио заболело сердце. Он поднял камень и приблизился к змее, чтобы убить ее. Змея подняла голову, и увидев рыбака, сразу же соскользнула в воду. Ушла глубоко и исчезла на дне, так, что ее света не стало видно. А над гротом стали звенеть колокольчики.

— О, коварный возлюблены! Что ты на делал! Теперь мне никогда не выйти на сушу, никогда не стать твоей женой! О, Орио! Что я тебе сделала, почему ты предал меня!?

Тут рыбак упал на колени и залился слезами.

— Прости любимая! Это мое истосковавшееся сердце привело меня к тебе! Разве ты не видишь, как я тебя люблю? Вернись!

— Это уже не возможно!

— Прошу, не оставляй меня! Я умру без тебя. Скажи, что сделать, чтобы ты вернулась?

— Я не могу вернуться. Теперь мне навечно суждено быть в обличии змеи! Почему ты не сдержал слово? Ах, Орио!

— О, Мелузина, не оставляй меня! — Орио заливался слезами, понимая, что он натворил.

7

Злачные места начались для меня с посещения какого-то местного тошнотворного притона. Мы с Габриэлем вошли в узкий проулок и стали спускаться вниз в подвальное помещение по каменной лестнице. Здесь было все слабо освещено и очень накурено табаком вперемешку с марихуаной. Я даже закашляла от омерзительного, спертого воздуха. Декор был необычным, но мебель красивой, и похоже, не дешевой. Заведение явно пользовалось спросом. Посетителей — не очень много, обстановка — почти семейной. Мы прошли мимо столиков с креслами, красивыми стульями, кое-где даже диванами, вглубь к фресочной стене, сели за столик. Мебель была пошловатой, но вполне в духе города: золоченая, с малиновой бархатной обивкой. Тусклый свет красных люстр создавал атмосферу интимности, тихие голоса за столиками подпитывали эту атмосферу. Все было как обычно в таких заведениях, и в то же время не как обычно. Веяло чем-то непонятным, где-то опасным и провокационным. Глаза распахнулись в удивлении, когда наткнулись на фреску и рассмотрели в подробностях сюжет.

— Они не настоящие, — сразу пояснил Габриэль.- У владельца был прекрасный вкус и любовь к живописи, а еще — редкое чувство юмора. Вот он и попросил своего друга, художника, изобразить на стенах религиозные сюжеты.

— Для чего? — удивилась я.

— Это символизирует, что все посетители — дети греха, и его заведение — место порока, логово грешников, отступников, всех падших.

— Ад на земле?

— Скорее рай на земле для недостойных.

— Как у Шекспира: ад пуст, демоны все здесь.

Он улыбнулся своей обольстительной улыбкой и подозвал официанта.

— Ты религиозен? — еще больше удивилась я.

— Нет, — ответил Габриэль, мимолетом взглянув на медальон, поблескивающий на моей груди. — Верю только в рок.

— Фаталист, — произнесла я.

— Каждый должен получать от жизни все, чего он хочет. Сам! А не ждать, стоя на коленях перед образами, что все упадет с неба.

— Но это скользкая дорожка. Вдруг тебе захочется недоступного, или того, что принадлежит другому?

— Это не проблема, — улыбнулся он еще раз.

— То есть, ты настолько беспринципен?

— Увы.

Мы оба улыбнулись друг другу. В Габриэле было что-то неуловимо манящее, лощеная внешность в сочетании с тихой атмосферой, приглушенным светом делала его демонически притягательным. Глаза поблескивали, казавшись угольно черными.

— А имя у тебя одного из ангелов господних, — не сдерживая улыбки. Произнесла я.

— Мама всегда была излишне верующей, — пояснил он с придыханием, — верила в мою лучшую сторону, надеялась, что я стану хорошим человеком, — его пальцы крутанули кольцо с рубином, а глаза не отпускали мой медальон.- Честно говоря, после жизни среди излишне праведных людей начинаешь сильно это все ненавидеть.

— Что-то вроде переедания духовности?

— Ну да, только мой катарсис привел к тому, что я навсегда отказался от света и чистоты духовной жизни, тогда как другие отказываются от порока ради религии и спасения своей души. Я погряз в пороке.

Я сидела и слушала его, интуитивно ощущая подвох, но не в состоянии определить в чем он заключается.

— А ты, религиозна, — кивнул он, указывая на мой медальон.

— Как все русские, — пожала я плечами и погладила привлекшую Габриэля вещицу..

— Ну да, православие еще заразнее католицизма, — едко усмехнулся он.- И в кару небесную за грехи веришь?

— Верю, — грустно улыбнулась я, ответив на вопрос.- Болезни и горести даются воискупление совершенных ранее грехов и неправедных поступков.

— За смерть мужа себя казнишь?

— Откуда ты знаешь? — подняла на него глаза и застыла, удивленная.

— Простая логика, — вздернул он бровью. — Так, что у тебя за грехи, за которые ты так расплачиваешься? — он обольстительно улыбался и был неотразим.

— Ты не священник, чтобы я тебе каялась, — ответила я, улыбаясь, что вызвало в нем неописуемый восторг и растянуло улыбку до ушей.

— Ради твоих откровений, я готов им стать ненадолго.

— Женщины мне этого не простят, — ответила я, мы оба заулыбались.

— А, Габриэль! Давно тебя не видел, — мужчина средних лет стукнул его сзади по спине и отвлек нас друг от друга.

Мужчина был одет в темное. Малоинтересный, весьма невзрачен внешне, он имел маленькие глазки, что делало его лицо еще более некрасивым.

— Не хочу напоминать, но как там наши дела? — произнес он, покосившись на меня.

— Полным ходом, именно сейчас, — ответил Габриэль и снова перевел взгляд с мужчины на меня.

— Ты уверен? — недоверчиво продолжил мужчина, присаживаясь за столик.

— Сам за этим проследил, — кивнул Габриэль в подтверждение.

— Хорошо, — кивнул мужчина в ответ.- Ты нас представишь?

Его маленькие глазки забегали по мне.

— Катерина, знакомая нашего Леонардо и моя.

— Та самая, о которой все говорят? — с еще большим интересом уставился на меня пришедший.

— Да, — кивнул Габриэль, окончательно запутав меня.

— Что ж, могу сказать, что Вы этого более чем заслуживаете, — произнес мужчина, улыбнувшись.

— Фабио Моро, — произнес Габриэль.

— Тоже знакомый, — мужчина протянул мне руку.

— Очень приятно, — пришлось ответить мне и улыбнуться.

— Позволите, — он уселся ко мне поближе.- Так что же Вы делаете в таком месте, прекрасная синьорина?

— Приобщаюсь к богемной жизни.- ответила я и смутилась. Если бы не полутьма, то мужчины бы заметили, что я немного покраснела.

— Вы — тоже художник?

— Я имею некоторое отношение к артистической среде, — ответила я, еще больше смутившись.

— Звучит интригующе. Модель?

— Нет.

— Почему? — глаза некрасивого мужчины прищурились, от чего стали похожи на щелки.- Или Габриэль только планирует соблазнить Вас, предложив нарисовать? Он в этом мастер.

— Я видела несколько его картин. Мастером его трудно назвать, — тихо произнесла я.

Мужчина резко засмеялся, и Габриэль тоже заулыбался, глядя на меня сверкающими глазами.

— Неплохо! Ум в женщине делает ее еще соблазнительней.

— Как и умение делать красивые комплименты в мужчине, — ответила я приятной фразой.

— Благодарю, — улыбаясь, мужчина поклонился мне, приложив руку к сердцу. — Но если честно, в последнее время мне абсолютно не на ком тренироваться. Может, с Вашим появлением все изменится?

— Вряд ли. Я здесь частым гостем не буду, — ответила я на его предложение.

— Это — не беда. Венеция слишком мала, чтобы здесь потеряться. Тем более, у нас есть общие знакомые.

Габриэль смотрел мне в глаза неотрывно.

— Я — директор одного из музеев. Приглашаю Вас, у нас прекрасные экспонаты сейчас выставляются. Я даже покажу Вам особые, которые лежат в запасниках, и никто их не видит.

— Неужели?

Я улыбнулась, а он назвал адрес музея.

— Непременно приду, — улыбнулась я еще раз.

— Я буду рад.

Габриэль смотрел на меня и улыбался, ожидая, когда Фабио Моро отойдет в сторону. Тот понял взгляд Габриэля и поспешил отойти к другому столику.

— Твой знакомый давно управляет музеем? — спросила я, провожая Фабио Моро взглядом.

— Прилично, хотя это не самое любимое его занятие, — ответил Габриэль.

— Он тоже художник?

— Здесь это неизбежно, — улыбнулся Габриэль. — Хотя и это ему особой радости не доставляет.

— У него такие же планы на жизнь, как и у тебя?

— Ты про деньги? — Габриэль блистал улыбкой. — Не совсем. Он больше падок на статус. Фабио– сноб, — пояснил он.- Хочет иметь высокое положение в Венеции.

— А сейчас он его не имеет?

— Нет. К тому же он завидует Леонардо, — ответил Габриэль, и после паузы прибавил, — жутко.

— Чему завидовать? Он одинок, живописью особо не занимается. Выставлялся за всю жизнь три раза.

— Ты драматизируешь, — искренне удивившись моим словам, произнес Габриэль.

— ?

— Леонардо и без выставок имеет успех со своими картинами. И выставлялся только потому, что его об этом просто умаляли. Представляешь сколько меда для самолюбия? К тому же, здесь он действительно признанный гений-современник, у него есть авторитет, влиятельные знакомые, его слушают и всегда приглашают для обсуждения важных проблем города. Здесь есть чему завидовать.

Я смотрела вперед себя и слушала.

— Единственное, что действительно удручает, — это то, что он постоянно в депрессии и мало склонен к светской жизни. Но для художника это хорошо: трагизм заставляет лучше творить.

— Знаешь, что он сейчас рисует?

— Нет, а ты? — ответил Габриэль.

— И да, и нет, — хитро произнесла я.

— Это как? — удивился собеседник.

— Я картины не видела, Леонардо постоянно ее прячет, но Ванда подсказала, с чем может быть связан его творческий подъем.

— С чем?

— С кем, — поправила я себя.

— И с кем же? — Габриэль с любопытством уставился на меня.

— Слышал о семействе, которое недавно приехало в Венецию? Печатали в газете, — щелкнула я пальцем, — статья была о представлении в Ла Фениче. Главное — женщина, такая красивая, с темными волосами… — пальцы поиграли возле моих локонов.

— Нет, честно… — хмурился он, соображая, — не помню. Не обратил внимания. И что с ней?

— Помнишь, ты рассказывал, что у Леонардо была интрижка с другой в период смерти Анны.

— Да, — кивнул головой Габриэль.

— Это — одно и то же лицо.

— Неужели? — заулыбался он.- Надо будет обязательно на нее взглянуть.

— Не пожалеешь. Может она и тебя творить заставит.

— Тогда точно взгляну, — усмехнулся мужчина.

— Может, нарисуешь?

Он снова повернулся ко мне.

— Почему бы и нет.

— Посоревнуешься с маэстро.

— Отличная идея, — сказал он, подыгрывая.

Повисла пауза, во время которой я успела рассмотреть не только обстановку, но и лицо Габриэля в мельчайших подробностях.

— Хочешь услышать конец истории? — хитро спросил он.

— Да, — ответила я.

Многие месяцы рыбак был безутешен. Сидел на берегу, в гроте, и ждал, что случившееся обернется сном… Но нет! Воспоминания об ушедшей любви травили его душу горьким ядом и днем, и особенно по ночам. Он рвал на себе волосы, выл и стенал так громко, что все соседи принимали его за сумасшедшего. Дом его — старую хижину на берегу — стали обходить стороной, даже не удосуживаясь узнать, что страдальца так мучает. Никто не покупал рыбы. Орио все время задавал себе вопрос: почему Мелузина уплыла? Может быть, змея была миражем, и Мелузина вернется снова: красивая, со своими волшебными глазами и голосом-колокольчиком. А потом снова качал головой в отрицании, понимая, как глупо потерял свое счастье. И в один из лунных дней, когда стали совсем красными от едких слез его глаза, рыбак взял свою лодку и вышел в море.

Ему нечего было терять. Ему нечего было ждать. И жизнь не имела отныне для него смысла. Он развернул свою лодку на горизонт и погреб вдаль в надежде, что смерть соединит его с возлюбленной. Долго-долго греб он, рассекая черную гладь, нагружая мускулы рук, болевших адской болью, греб, пока его не покинули силы. Руки перестали слушаться, рыбак еле мог сидеть в лодке от усталости, и все вокруг было черным. Тогда Орио понял, что наступил нужный момент.

Рыбак встал на середину лодки, перекрестился и бросился в воду. Водная стихия мгновенно поглотила его, словно ожидая лакомой добычи. Накрыла с головой, чему рыбак совсем не сопротивлялся, и топила, поглощала, затягивала, смакую свой ночной ужин каждую секунду. Все вокруг было черным и холодным для Орио, впрочем, как и его жизнь без сирены. Он падал все глубже и глубже вниз моля лишь о том, чтобы увидеть возлюбленную.

Когда тело замерзло окончательно, конечности потеряли чувствительность, что-то сверкающее показалось вдали. Полоска света тугим кольцом обвилась вокруг него, и невидимые силы потащили утопленника куда-то. Они тянули, заставляли рассекать темную воду, и наконец вытолкнули его на поверхность. Орио закашлял, еле разлепил глаза и пришел в изумление. Он барахтался в воде и не мог поверить своим глазам. Перед ним была большая серебристая змея.

— Зачем ты сделал это, Орио? — голосом колокольчика произнесла змея. — Разве для вас это — не грех?

— Мелузина? — еле слышно произнес он, слабо веря происходящему.

— Да, Орио, — грустно произнесла змея. — Это я. Та, которую ты обрек на вечное пребывание в обличии змеи. Та, кто любила тебя, и та, которую ты предал.

— О Мелузина, прости меня! Я не знал! Если бы я мог что-нибудь сделать!

И Орио залился горькими слезами. Он плакал долго и никак не мог успокоиться.

— Успокойся, Орио, — тихо произнесла Мелузина. — Если ты и вправду так сильно любишь меня, как говоришь, тогда есть способ снять заклятье.

— Какой!? — резко спросил Орио.- О, милая Мелузина! Я сделаю все, что ты скажешь. Хоть на край света пойду за волшебным зельем!

— Не надо ходить так далеко, — тихо ответила Мелузила. — Этот способ не требует волшебных средств, только твоего мужества.

— Что я должен сделать? — произнес Орие все еще ощущая во рту соленый вкус воды.

— Ты должен обвенчаться со мной, здесь на водах под луной, ночью, и в церкви при свете солнца, в моем нынешнем обличии. Только, когда ты возьмешь в жены змею, заклятье падет.

— Но, кто же меня обвенчает в церкви со змеей? — ужаснулся Орио, помня, что его и так местные жители называют братом рогатого и сумасшедшим. Это и вовсе заставит всех ужаснуться.

— Как хочешь, Орио. Но иначе заклятья не снять, — грустно произнесла Мелузина, хлопая своими, теперь уже, змеиными глазами.

— Подожди! — крикнул Орио.- Только не уплывай! Я согласен.

Змея противно улыбнулась и стала произносить какие-то причудливые слова. И все это время Орио думал, а стоит ли жениться на змее, ведь Мелузина — не просто змея, но, судя по всему, еще и ведьма. В душе его роились сомнение и страх, правильно ли он поступает, верно ли? Что будет после, что скажут люди? Как такое возможно?

Мелузина закончила произносить заклинание и посмотрела на Орио, который встрепенулся от взгляда огромной змеи и вдруг заметил, что Луна раздвоилась. Странное сияние окропило воду вокруг них, и рыбак почувствовал, что не бултыхается в воде. От удивления Орио открыл рот. Вода сама держит его и не собирается топить. Орио еще больше испугался, посмотрел на противную змею и от горького ощущения в сердце не смог избавиться. Из-за ночной тьмы горькую досаду и сомнения на лице Орио серебристая змея приняла за страх и усталость от того, что мужчину не так давно вытащили из воды. Мелузина продолжила обряд, заставила рыбака повторить какие-то непонятные фразы, от чего Орио чувствовал себя еще более неуютно, и после этого сияние вокруг них стало еще более насыщенным.

— Теперь мы женаты, — произнесла Мелузина. — Дело за тобой!

Рыбак еле выдавил из себя улыбку, еле сдержал омерзение, когда змея целовала его своим скользким языком. Мелузина так и не поняла, отчего ее возлюбленный такой тихий, списала все это на шок от виденного волшебства. Она попросила его снова взобраться в лодку, и отвезла на берег, взяв с него слово, встретиться завтра в их гроте.

Утром, когда рыбак проснулся, он был сам не свой. Произошедшее ночью сильно смущало его и пугало. Во что я ввязался? Как я пойду в церковь и попрошу, чтобы меня обвенчали со змеей? Это немыслимо!

Однако чувства превысили голос разума. И Орио поплелся в церковь следующим днем. Услышав просьбу рыбака, священник взбеленился, стал размахивать руками, плевать в сторону Орио, называя его приспешником дьявола, и выгонять из церкви вон. Он кричал, что такое нормальному человеку на ум не придет, и клялся отлучить рыбака от церкви. Орио взмолился так неистово, как только мог. Он провел на коленях три дня, умоляя обвенчать его с возлюбленной, и священник сдался, приняв за умалишенного. Он попросил у Орио только одно, — чтобы венчание проходило втайне от жителей. Они договорились о времени встречи и расстались.

На следующий день Орио пришел со змеей в руках, завернутой в белый платок, а священник закрыл церковь, сославшись на болезнь. Ровно в полдень двое возлюбленных обвенчались. Когда священник объявил двоих мужем и женой, змея снова подняла голову и приблизила свой язык к губам рыбака. От отвращения священник отвернулся в сторону и стал выгонять парочку из храма поскорее.

Когда Орио сошел со ступенек церкви, Мелузина приказала отнести ее обратно в пещеру и оставить. Орио был удивлен.

— Но ведь мы теперь женаты! Мы должны жить вместе.

— Оставь меня там, Орио. Я приду к тебе сама сегодня ночью.

— Но как ты придешь? — удивился рыбак.

— Я приду, обещаю. Только отнеси меня обратно.

И рыбак повиновался молодой жене-змее.

Прознав о том, что рыбак женился, к его хижине тут же собрались гости. Всем не терпелось посмотреть на молодую жену. Орио похвастаться было не кем, он лишь грустно вздыхал и продолжал думать о Мелузине. Горожане пытались узнать у священника о молодой супруге, но священник только отмахивался, ничего не желая объяснять. Наконец, все решили закатить праздник вечером, и посмотреть на молодую супругу рыбака.

Свадьба была странной. Орио сидел в своем дому и ожидал прихода Мелузины. Гости косо смотрели на него, шушукались, а кто-то даже и посмеивался, спрашивая, когда ожидать им невесту-неведимку, может, она уже здесь? Гости пили и ели, и с каждым кубком все больше смеялись над незадачливым женихом. Когда наступила ночь, и Орио от отчаяние готов был рвать на себе волосы, двери его дома распахнулись, и все мгновенно замерли в изумлении. Как и Орио. Его глаза приковались к стоящей в дверях деве, Мелузине. К той самой, которую он полюбил. Хотя, нет. Не к той. К еще лучшей. Ее глаза были столь же волшебны, волосы столь же прекрасны, кожа столь же бела, только теперь она шла к нему. Шла на двух ногах, а не плыла на хвосте! И одежда ее, почти полупрозрачная, была усыпана жемчугом, свет от которого горел ярче свечей. Мелузина подошла близко к мужу и поцеловала его губы. Они были такие же холодные как у рыбы, но от счастья и восторга сердце Орио прыгало как сумасшедшее. Он заключил свою жену в объятья.

Гости ахнули, и начался пир. Все восхищались молодой женой, уже никто не бросал шуток и острот, а только завистливые взгляды.

В счастье и радости, в огромном богатстве, Орио и Мелузина прожили десять лет, успев родить троих детей. И после десяти лет, когда Орио был абсолютно счастлив, злая старуха-судьба постучалась клюкой в их дом. Одной весною Мелузила умерла. Орио был безутешен. Он выполнил просьбу своей подруги, похоронить ее тело при отливе в полную луну. В верное время он вышел из своего дома, пришел на берег моря и погрузил холодное тело своей обожаемой жены в воду. Как только тело соприкоснулось с водой, оно тут же превратилось в пену и растаяло. Орио заплакал навзрыд.

Каждую ночь он спешил к морю, где покоилась его любовь, каждую ночь смотрел на звезды, представляя ее глаза, каждую ночь гладил воду, как ее прекрасное тело, каждую ночь прижимах к сердце клок отрезанных Мелузиной волос, и ничто в мире не могло смирить его горе, оно разгоралось все сильнее и сильнее с каждым днем. Орио забыл обо всем на свете: о детях, о доме, о ловле, — все в его сердце было подчинено мечтам снова увидеть Мелузину. И в одну из горьких и холодных ночей, когда над водой густился туман, Орио пригрезилось. Женский образ, будто сотканный из пены, вылез из воды и присел на край лодки. А голосок как колокольчик произнес.

— Не плачь, я все еще с тобой!

Орио испугался, и перевернул лодку. Он выплыл на берег, весь мокрый и дрожащий от страха.

— Опять черти надо мной смеются! — сказал он в сердцах и погрозил кулаком воде.

Видение его больше не преследовало. Но после этого все вдруг изменилось. Он больше не видел Мелузину во сне. И приплывая на море или приходя в грот не видел грез, воспоминания будто стерлись из его памяти сами, его что-то постоянно тянуло домой, и приходя, рыбак обнаруживал, что какая-то невидимая рука убирала его дом, готовила, смотрела за детьми. От таких чудес Орио снова начал паниковать. Он гадал, и не мог отгадать, кто все это делает. И в один их дней пришел раньше, чтобы прояснить все.

От ужаса Орио замер в дверях своего дома. Около его детей, у разожженного очага с приготовленной едой, на чисто вымытом полу спала змея. От страха Орио выпучил глаза, схватил мигом топор и отрубил змее голову. Затем быстро схватил детей и увел их в комнаты. Когда он вернулся обратно, то увидел, что змея исчезла, оставив после себя только лужу крови.

Ночью, в этот деть яростно стенало море, небо плакало горючими слезами, ветры бушевали, скалы оголялись. Орио никак не мог понять, что с ним происходит, откуда страх, будто он совершил злодеяние. С тех самых пор в доме Орио стало все холодно и серо, хлеб горек, дети плаксивы. Много дней и ночей спустя, под шумы вера и плачи дождя, под возгласы бушующего моря, Орио раскаялся и понял, что его рука убила возлюбленную. После этого дня не было ему спасения. После этого дня Орио сам стал мертвецом. Он приходил на море, и думал о Мелузине, торопя смерть. Он ждал пока один сезон сменит другой, пока один год сменит другой, одно десятилетие заменит предыдущее. И наконец, совсем седой, с выеденными слезами глазами в очередной раз пришел Орио на берег моря. Погода была спокойной и тихой. Он взглянул вдаль и впервые за многие годы услышать звон колокольчика. Орио улыбнулся и пошел ему навстречу. Как когда-то этот звон указывал ему дорогу к берегу, так теперь этот звон вел его в волшебную страну его возлюбленной.

Утром взошло солнце. Волны ласково шелестели и поблескивали. Они были нежные, мягкие как покрывало, и никто не знал, что это самое покрывало навечно укрыло двух влюбленных: рыбака и его русалку.

Я улыбнулась, и мы с Габриэлем молчали, глядя друг другу в глаза. Официант нарушил тишину своим появлением и поставил напитки на столик.

— Так какого же цвета были волосы Мелузины? — первой нарушила я молчание.

Габриэль дотронулся до моих волос кончиками пальце и заглянул в глаза.

— Кроваво-красные, — тихим голосом ответил рассказчик.

Я молча смотрела на него и не понимала, откуда взялась тревога в моей душе, которая неистово начала бушевать.

— Как говорил классик: жизнь никогда не бывает справедливой. Для большинства из нас оно и лучше, — Гаабриэль снова хищно улыбнулся.

— Твоим положением это пока не оправдано, — ответила я, немного притихнув.

— Зато твоим в полной мере, — сказал Габриэль очень резко и быстро, что заставило меня почувствовать себя неуютно.

Перед глазами, некстати, встала картина: на густой зеленой траве, распластавшись спиной к зрителям, лежит женщина. Кроваво-красные волосы почти сливаются с рубиновым платьем, расстегнутом на спине, с задранным подолом, что позволяет зрителю увидеть молочно-белую кожу, лежащей. Руки и ноги раскинуты в позе утопленницы, или жертвы иного преступления, возможно насилия, удушения — ужасной насильственной смерти. Меня передернуло.

— Как продвигается подготовка к выставке? — спросил Габриэль, все больше подталкивая меня к воспоминаниям о картинах Леонардо.

— Слабыми рывками, — ответила я, глотнув из бокала.

Бровь у Габриэля немного приподнялась.

— Я ищу зал, подходящий для выставок, а Леонардо рисует и никак не закончит. Так что нет, ни того, что выставлять, ни места для показа.

— С первым могу помочь, — улыбнулся Габриэль во весь рот.

— Правда?

— Кстати, Фабио тоже может тебе помочь, — кивнул собеседник головой в сторону мужчины за другим столиком. — У них в музее есть прекрасный зал, который изредка принимает привезенные выставки. Он подойдет более всех остальных помещений.

— Спасибо за идею, — ответила я и снова глотнула из бокала. Напиток оказался очень крепким, мне моментально ударило в голову.

8

— Думаешь, это хорошая идея? — спросил меня Леонардо, когда мы в очередной раз гуляли по Венеции.

— Можно попробовать, — пожала я плечами.

— Мне не нравится, что ты проводишь время с Габриэлем, — не понятно к чему произнес художник.

— Я думала, он — Ваш друг.

— Он мне не друг. И вообще — довольно опасный тип.

Я молчала и продолжала шагать, разглядывая окрестности..

— Не хочу, чтобы ты с ним встречалась! — тоном недовольного богатого самодура произнес художник.

— Я встречалась с ним в Вашем доме, — парировала ответчица. — Он ваш знакомый, вы с ним имеете общие дела.

— Да, но все же, — поморщился художник.

— Чем же он грешен? — весело произнесла я, заинтересованная такой нелюбовью к Габриэлю со стороны художника и его экономки.

— Многим, — получила я ответ из уст художника. — Он далеко не ангел.

— Это он пояснил мне сразу, как мы познакомились, — губы мои дернулись в улыбке, хотя я старалась казаться заинтересованной и воспринимающей советы со всей серьезностью.

— Вот как? Значит, вы разговаривали о личном? — не унимался Леонардо, все с новыми силами возвращаясь в разговоре к Габриэлю.

— Мы разговаривали о выставке и о Вас. Он посоветовал мне обратиться к Фабио Моро, чтобы арендовать зал, как я Вам уже сказала.

Тут Леонардо значительно напрягся, от чего вена на виске пульсировала.

— И что же он сказал обо мне?

— Ничего, — пожала я плечами. — Мы разговаривали о Ваших работах, о тех, что сейчас вы рисуете и никому не показываете.

— Ах, об этом, — Леонардо стал потирать руки нервными движениями.

Я стояла и ждала, пока он решится что-то произнести, но неожиданно раздался голос из толпы.

— Катерина!

Я замерла, подумав, что мне мерещится, но когда голос позвал меня во второй раз, я завертела головой. Леонардо сделал то же самое, и нашел источник шума гораздо раньше меня. Я посмотрела в ту сторону, куда были устремлены глаза художника и увидела, как через толпу, словно сумасшедший, ко мне пробирался мужчина. Приглядевшись, я не поверила глазам. Кого угодно я могла ожидать здесь встретить, только не его. И когда мужчина подлетел ближе со счастливой улыбкой, схватил за руку и стал трясти, что есть мочи, словно мы с ним старые друзья, я все еще была в прострации. Мужчина что-то говорил со счастливой улыбкой, а я слабо верила в реальность происходящего, хлопала глазами и молчала.

— Он, и здесь! — еще раз хлопнула я глазами. — Может и Кьяра здесь? Черт! — подумала я про себя.

Майкл, абсолютно не обращая внимания на стоявшего рядом художника, схватил руками мои руки, сжимал, не собирался отпускать, смотрел светящимися от счастья глазами, как будто получил самый желанный подарок на День рождения.

— С ума сойти, ты здесь! Я так рад тебя видеть! — раздалось по-английски с нью-йоркским городским акцентом.

— Я тоже, — шире улыбнулась я. — Что ты здесь делаешь?

— Я что здесь делаю, это ты что здесь делаешь? — не унимался мужчина, сияя своими белыми зубами.

— Я… — протянула я медленно и посмотрела на Леонардо.

— Поверить не могу! Ты здесь, — продолжил Майкл, не обращая внимания даже на мои попытки указать, что с нами есть еще и третий человек. — Это просто провидение!

— Я недавно сюда переехала, — только и смогла вымолвить я, ощущая, как его ладони все сильнее сжимают мои.

— Переехала? — удивился мужчина, продолжая сжимать мои ладони своими с силой, совсем того не замечая.

— Планирую пожить пока здесь, — улыбнулась я, морщась от боли.

— А где ты живешь?

Я назвала адрес, а заодно представила Леонардо.

— А Вы, и правда, художник? — Майкл смотрел на Леонардо с интересом.

— Да, и великолепный, к тому же, — ответила я за Леонардо, который совсем не был раз Майклу и мало желал поддерживать светскую беседу. — Ему восхитительно удаются портреты, — это фразу я произносила, смотря на Леонардо, чтобы тот немного смягчился. Художник заулыбался.

— Катерина мне льстит, — ответил он, немного расправив плечи.

— Вовсе нет, — замотала я головой и еще раз улыбнулась. — Ваши портреты просто потрясающие.

— Вы рисуете портреты? — заинтересовано произнес Майкл, взглянув на Леонардо оценивающе.

— Пишу, — поправил тот моего знакомого.

— Да, да. И сколько берете? — не унималась Майкл со свойственной практичностью американца.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.