Бесплатный фрагмент - И вытекающие последствия

И ВЫТЕКАЮЩИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

1. Разгон матроса в каюте

Матрос покрутил вентиль. Где-то что-то застучало, словно откликаясь на его действия, но скорее всего это было просто совпадение. Инга сдула чёлку. Васильев не мог понять, зачем, поскольку её чёлка ему нравилась.

— Хочу вот о чём поговорить, — сказала Инга. — Возьмём глагол «есть». У него два значения, так? «Я есть», то есть существую, и «я ем», то есть потребляю пищу. К одному из значений можно даже с двух сторон подставить местоимение: к примеру, «я есть я», «ты есть ты» и так далее. Но нельзя сказать «я ем я», это будет грамматически неправильно.

— Я б чего-нибудь поел! — хохотнул матрос.

— Когда мы говорим «есть», — назидательно произнесла Инга, глядя на него с укором, — мы имеем в виду не только еду. Но, видимо, чем примитивнее сознание, тем приземлённее его позывы, — продолжила она, глядя уже на Васильева, словно рассказывая ему о приземлённом восприятии матроса. — Простые люди, когда слышат слово «есть», сразу думают только о еде. Для них нет никакого «я есть», для них существует только «я ем». Промышленные сознания. У таких людей словно желудок вместо мозга.

— Желудок вместо мозга! — фыркнул матрос.

— Пожалуйста, без эха, — осадила его Инга. — И не паясничайте, вы очень на меня действуете. Я серьёзно говорю.

— Ну, насчёт пищи… — сказал матрос. — Еда тоже «есть». В смысле, еда, ну это, существует. Говоря по-вашенски, это будет «еда есть еда», а это почти как «есть есть есть». И если уж вы говорите, что у слова «есть» — два значения, то и слово «еда» может быть не только пищей, но и этим, как его, производным от того «есть» которое обозначает для вас существование. То есть, тот, кто существует, тот еда. — Хохотнув, матрос откинулся на спинку.

— Какой низкосортный флотский юмор. — Инга сдула осевшую чёлку снова. И ещё раз. — Что лишь подтверждает тот факт, что ваше сознание находится на достаточно низком уровне развития, гражданин матрос, как я уже и говорила, и намекала. Боюсь, что рано или поздно нам придётся его значительно усовершенствовать, раз уж вы ко мне приставлены.

— Валяйте, усовершенствуйте, — хохотнул матрос. — Хоть сейчас. Всё равно делать нечего! Ещё плыть да плыть.

— Ну хорошо! — Инга оживилась и присела. — Готовы? — Матрос кивнул. — Хорошо. Тогда закрой глаза и не двигайся, — она вдруг перешла на «ты». — Ты меня понял?

— Понял, — глухо откликнулся матрос. Лицо у него вдруг стало очень серьёзным.

Быстро придвинувшись к нему, Инга закрыла его губы своими (Васильев вдруг с удивлением отметил, что ревнует) и с треском всосала из лёгких матроса весь воздух. Тот захрипел и словно застыл. Оторвавшись от него и с кашлем сбросив чужие наномашины в приоткрытый иллюминатор, Инга глубоко вдохнула, снова прильнула губами к губам матроса и вдула в него новую порцию воздуха, смешанную с собственным дыханием, генетически модифицированным. И снова отпрянула.

— Ты что, решила ему перезагрузку устроить? — осторожно вмешался Васильев. В жизни он испытал многое — например, дрался на дуэли (ещё в университете), трижды чуть не попал под машину и даже успел жениться и развестись, но ему никогда не доводилось участвовать в таких ритуалах, как теперешний. — Думаешь, не опасно? Всё-таки сперва надо было сделать калибровку канала. А то мало ли… Вдруг у него активная фаза протекает? Тогда проблем не оберёмся…

Инга покачала головой, сняла очки, протёрла их о блузку и снова надела. В отличие от Васильева, она не боялась экспериментировать, и поэтому посматривала на него немного свысока. Выпрямившись, она сделала несколько осторожных шажков назад, словно балансируя на тонкой проволоке. Матрос не шевелился, глаза его были закрыты, а рот приоткрыт. Инга сделала ещё шаг и остановилась. Матрос пошевелился и издал тихое «уффф». Некоторое время он сидел неподвижно, а потом вдруг потряс головой, открыл глаза и растерянно огляделся по сторонам.

— Фу-у-у, — сказал он. — Вот это шуточки. Такое ощущение, что я полгода в анабиозе лежал. Какой у меня сейчас коэффициент интеллекта?

— Раза в два вырос как минимум, — усмехнулась Инга и сдула чёлку. — По крайней мере, сможем теперь нормально общаться. И учти, эффект временный, но если понравится такое состояние, то сделаешь операцию и всё. Ну вот, вполне обошлись без калибровки, — бросила она Васильеву, который сидел с немного испуганным видом. — Может хотя бы теперь о еде перестанет разговаривать.

Разогнанный матрос фыркнул.

— Может, на палубу выйдем? Перекусить, — он мог бы заржать, но в итоге просто интеллигентно хохотнул, радуясь собственному остроумию.

2. На палубе с госпожой Террой

Господин и госпожа Терра лежали в шезлонгах, когда мимо шли Инга, Васильев и матрос. Господин Терра, похожий на большого добродушного бульдога, производил впечатление человека воспитанного и образованного. Госпожа Терра, наоборот, была совсем не похожа на даму из высшего общества. Даже на вид она была весьма. На её коленях стояли две чашки: с яблоками и с их огрызками.

Увидев новые лица на палубе, госпожа Терра оживилась.

— Матрос, к ноге! — приказала она, вытягивая одну конечность. Ступня была очень грязная, словно женщина когда-то наступила в гудрон. — И смотри, чтобы без этой вашей порнухи. Знаем мы вас, — скривилась она.

Смущенный Васильев, в отличие от неё мало что знавший о либидо матросов, что-то промычал, Инга подмигнула господину Терре, господин Терра принялся деловито чесать голову и нервно улыбаться, а матрос же, наоборот, стал каким-то хмурым и недовольным. Госпожа Терра на секунду задумалась, разглядывая Ингу, и вдруг воскликнула:

— О! Русская! Вы ведь тоже русские? — она оглядела ее с ног до головы. — Точно, русские, я наших могу за километр отличить. Ну и как вам, сударыня, это корыто? Как вам океанчик? Совсем другой мир, а? Ха-ха-ха! — Она неприятно засмеялась. — Ладно, матрос, расслабься. — Ступня снова коснулась палубы. — Тебя как зовут-то, дочка?

— Инга Пельтцер, — усмехнулась Инга, сдувая чёлку.

— А, понятно, — скривилась госпожа Терра. — А что ты бледная такая всё время? Хоть бы днём из трюма выходила. Вон погляди, какую я штуку себе сделала, — она показала пальцем на татуировку на правом предплечье: скелет совы с растопыренными крыльями. — Нравится?

— Выглядит красиво, — ответила Инга. — Только я эту сову уже где-то видела.

— Это эмблема моего банка, — улыбнулась госпожа Терра. — «Терра инкогнита». Слыхала про такой?

— Дорогая, отстань от девушки, — вмешался супруг.

— Отвали, пучеглазый, — равнодушно бросила госпожа Терра. — Она ко мне в бизнес пойдёт, вот увидишь. Пойдёшь ко мне работать? А, Пельтцер? — Она опять поглядела на Ингу.

— У меня есть работа.

— У неё есть работа! — расхохоталась госпожа Терра. — И какая же у тебя работа, если не секрет? Уборщица в супермаркете? Или санитарка в богадельне? Забудь, это всё не для тебя. Я дам тебе настоящую работу! — она вдруг хищно подалась вперёд, едва не протаранив грудную клетку Инги своим клювоподобным носом. — Не думай, что не справишься с ней. Я тебе покажу, на что ты способна. Оплата — сто долларов в час. И я хочу быть уверена, что ты всегда будешь под рукой и с тобой всегда можно будет связаться.

Наступила тишина. Инга сдула чёлку.

— Это хорошая зарплата, — удивлённо произнёс Васильев. — А, прошу прощения, для меня у вас работы нет?

— Для тебя? — скривилась госпожа Терра. — Ну разве что ноги мне растирать и мозоли на пятках обрабатывать.

— А разве вы не мне это предлагали? — подал голос матрос.

— У меня высшее образование, да как вы смеете! — одновременно с ним воскликнул и Васильев.

Госпожа Терра посмотрела на них так удивлённо, словно впервые видела.

— А что, — сказала она наконец, — один будет мне левую ногу растирать, а другой, который с дипломом, — правую. Два раза в день, утром и вечером. С меня жильё и еда. Платить не буду. Устраивает?

— Ну ты даёшь, — господин Терра поднялся. — Пойду лучше новости почитаю. — Он ушёл.

В это время Инга задумчиво смотрела на банкиршу, пытаясь сообразить, шутила та или нет. Иногда ей трудно было понять примитивных людей с так называемым промышленным, по её определению, сознанием. Но сто долларов в час — это очень хороший оклад. Интересно, что за работа? И что там нужно вообще делать, хм? Сейчас Инга была в отпуске, а вообще она работала экспертной системой в НИИ робототехники, разрешая проблемные ситуации, которые возникали при взаимодействии людей и роботов. С технической точки зрения она была хорошим специалистом, но платили ей не очень много, и иногда Инга задумывалась, а не сменить ли ей работу. С другой стороны, неинтеллектуальные занятия ей претили, она предпочла бы зарабатывать именно умственными способностями, а не физическим трудом. Но, во всяком случае, её заинтересовало предложение госпожи Терры. «Терра Инкогнита» был довольно известным банком, хотя и не самым популярным, и пара их офисов даже была в городе, где жила Инга, — городе со странным названием Небудинск (ударение на «и»).

— Ну так что, Пельтцер? — усмехнулась госпожа Терра. — Думай быстрее. Не каждый же день такие оклады предлагают.

— Но… что за работа-то?

— Ишь, хитрая! — расхохоталась банкирша. — Это слепая вакансия, ха-ха-ха! Или соглашаешься, или предложение аннулируется.

— Но я так не могу!

Наступило молчание. Госпожа Терра смотрела на Ингу молча и не мигая, словно сова.

— Ну тогда и вали отсюда, деревня, — сказала она наконец.

Инга хотела сказать в ответ что-нибудь грубое, но у неё ничего не получилось, и она просто несколько раз шлёпнула губой о губу. «Пошли, пошли», — зашептали матрос и Васильев, ухватили девушку под руки и потащили прочь от шезлонга с обнаглевшей капиталисткой.

— Эй, Пельтцер! — донеслось сзади, но мужчины продолжали движение, а матрос шептал: «Не оборачивайся, не оборачивайся». — Я тебя хотела своей секретаршей сделать. Работа — не бей лежачего. А теперь хрен! И подстриги чёлку, дура!

Мимо уха матроса просвистел огрызок яблока.

3. Последствия разгона

Стоя у киоска, Инга рассматривала описание какого-то шампуня, обещавшего придать волосам «блеск и объём». Для её пакли это бы определённо не помешало. Но она никогда раньше не пользовалась шампунями, считая это ниже своего достоинства и всегда моя голову мылом, и поэтому не совсем верно понимала принцип их действия. Если, допустим, такой шампунь попадёт на тело, то и она сама станет более блестящей и более объёмной? Нет, это глупости какие-то.

Матрос выглядел задумчивым. Откуда-то к нему пришло понимание, что мир должен быть рифмованным. Но как это вообще осуществить? Как срифмовать, допустим, рыбу с геометрией или паровоз с добродетелью? Он не мог понять, нравится ли ему это новое состояние или нет. Раньше мир был намного проще, это да. А сейчас стал намного сложнее — это тоже да. Матрос задумался. Откуда-то к нему подкрадывалось дежа вю.

Васильев вдруг заметил, как что-то ползёт вдоль его ноги куда-то к кубрику.

— Инга, это же твоя карта! — воскликнул он.

Испуганно ойкнув, Инга оторвала взгляд от витрины, нагнулась и подняла карту.

— Что-то со мной не так, — пробормотал матрос. — Прошу меня куда-нибудь усадить, причём незамедлительно. Я потерял понимание всего.

— Говорил же я, что сперва калибровать надо! — Васильев ухватил его под локоть и аккуратно повёл к скамейке у правого борта.

Обеспокоенная Инга поспешила за ними. «Что я наделала?» — в ужасе думала она. Впрочем, никакими серьёзными проблемами это происшествие ей не грозило: матросы считались существами низшего порядка, и максимум, что могло ждать Ингу — это штраф.

Матрос явно чувствовал себя неспокойно. Он тёр лицо и лоб, тяжело выдыхал воздух и иногда говорил: «Уфф», а порой и бормотал что-то неразборчивое. Печать глубокого интеллекта проступала на его широком лице всё отчётливее и отчётливее.

— Ру… ручка есть? — пробормотал он внезапно. — И ли… листок…

Инга поспешно протянула ему записную книжку, которая всегда была при ней, и ручку. Задумчиво изучив эти предметы, словно с нуля постигая их значение, матрос наконец ухнул и начал быстро что-то писать, после чего протянул исписанный лист Инге. Та начала читать вслух:

Если честно, если честно

Мне в себе немного тесно

Я туда-сюда вращаюсь

И в себя не помещаюсь

Словно некто угловатый

Угодивший в бочку с ватой

Я предельно обезличен

И в движеньях ограничен

Закончив чтение, Инга испуганно посмотрел на матроса. Внезапно тот втянул голову в плечи и так замер. Инге стало страшно.

— Так я себя ощущаю, — прохрипел матрос, словно оправдываясь. — Что со мной, ребята?..

Неожиданно он снова начал что-то быстро писать и вскоре протянул Инге ещё один листок, довольно-таки варварски вырванный из красивой записной книжки.

Инга опять принялась читать вслух.

Мои мозги — мои угодья

Но в них я перестал вмещаться

И словно кит на мелководье

Пытаюсь ползать и вращаться

— Смысл тот же самый, а размер другой, — озадаченно пробормотал Васильев. — И рифмы старые, — «вращаться/вмещаться», — видимо не может новые генерировать. Но образность хорошая: киты, угодья, хм.

Внезапно он заметил, как по палубе, в сторону кубрика, медленно ползёт ещё чья-то банковская карта. Словно кошка на мышь, он резко прыгнул на неё и придавил к палубе рукой. Движение карты прекратилось, но в то же время она слегка вибрировала и подёргивалась, словно пытаясь уползти. Никогда раньше Васильев не сталкивался ни с чем подобным.

Карта была дебетовая, «Виза», на имя Магомеда-Оглы Магометова. Что ж, видимо нужно будет поискать владельца.

Внезапно Васильев заметил, как по палубе в ту же сторону ползёт ещё одна карта! Зажав визу Магометова в левой руке, чтобы не убежала, мужчина совершил молниеносный, казалось бы, прыжок в сторону новой карты, словно влекомой неизвестной силой по направлению к кубрику. Что это за странное явление?.. Придавив карту ботинком, Васильев задумался. Либо карты пассажиров по какой-то причине ползли куда-то сами (что сомнительно), либо чья-то злая воля при помощи некоего прибора воровала их. Обнаружить этого человека можно только одним способом — самому стать банковской картой и поползти на зов. Но в силу технических, а точнее биологических особенностей это не представлялось возможным. Впрочем, был ещё один вариант — проследить за ползущей картой, и именно этим Васильев и решил заняться.

4. В засаде

Третий год сидел в засаде инженер Васильев. Он весь оброс, высох, его одежда превратилась в лохмотья, а злой гений всё не появлялся. За это время Васильев задержал ещё семнадцать банковских карт, которые (как он проследил) ползли под запертую дверь рядом с кладовой. Питался он сырыми корабельными мышами и дождевой водой, попадающей в трюм через дырку в палубе. Иногда, впрочем, он совершал нападения на официантов и убегал во тьму с подносом, полным еды, но это получалось нечасто, к тому же официанты, наученные горьким опытом (как своим, так и чужим), со временем изменили маршрут и перестали носить пассажирам еду по тем коридорам, в тени которых прятался инженер. Вообще, в последние полгода Васильев всё-таки начал сомневаться, что его теория верна и что в кладовой установлен некий хитроумный прибор, вытягивающий банковские карты у пассажиров и при помощи какой-то непонятной силы влекущий их в это неклассифицируемое логово. Ему нравилось это слово — «логово», и иногда он даже фантазировал, что в другой жизни мог бы быть женщиной и его звали бы, допустим, Инга Логова, и если бы ей выпал тот же сегмент, она попала бы в точно такую же ситуацию, и в итоге была бы Логовой у логова. Бред какой-то. Васильев озадаченно потряс головой. С огромным удивлением он обнаружил себя в тёмной коридоре у какой-то двери, покрытой плесенью и даже в некоторых местах паутиной. Васильев озадаченно потряс головой. Бред какой-то. Вообще, в последние полгода он всё-таки начал сомневаться, что его теория верна и что в кладовой установлен некий хитроумный прибор, который вытягивал банковские карты у пассажиров и при помощи какой-то непонятной силы волок их в это неклассифицируемое логово. Скорее всего, причина массового исхода банковских карт заключалась в чём-то ином. Впрочем, его мнение обычно никого не интересовало, и Инга была первым человеком, который согласился его выслушать, а выслушав — принял. Они познакомились три года назад на корабле, плывущим из Москвы в Сингапур по каким-то личным делам. Васильев представил одушевлённый пароход и рассмеялся, а рассмеявшись — рассеялся. Точнее наоборот, его смех словно рассеялся вокруг того, кто рассмеялся. Бред какой-то. Васильев озадаченно потряс головой. От голода в голову лезла какая-то ерунда. Кажется, он был когда-то знаком с некой Ингой, — то ли Пельтцер, то ли Логовой, — и они плыли в командировку в Сингапур на двухместном корабле, но по пути угодили в какую-то ловушку рядом с чьем-то логовом, и так до сих пор и не могли понять, что же за существо взяло их в плен, пленив в своём логове — Ингу Логову и её ингалога. Васильев озадаченно потряс головой. Ну и бред. Ему хотелось выбраться из этого тумана, киселя, болота, три года уже хотелось, и он действительно когда-то пытался это сделать, но в итоге забрался в такую глушь, что обратной дороги было не найти, он погрузился в самую топь, зарылся так глубоко, что наружу торчали только ноги — не в буквальном смысле, конечно. Вокруг были какие-то стены, потолки, двери. Все эти декорации почему-то покачивались, словно у помещения расстроился вестибулярный аппарат. Васильев рассмеялся, представив одушевлённое помещение. Его одежда превратилась в лохмотья, от плохой диеты он скрючился и высох, но всё же не сдавал позиций, ингалог. Он ощущал себя последним бастионом чего-то — возможно, Земли. На каком-то уровне он ещё смутно помнил, что уже три года висит здесь посреди космоса на специальном маяке, словно карауля кого-то. Его собственные параметры давно уже потеряли какую-либо значимость, он представлял интерес только как функция.

— Я бы предпочла, чтобы их кто-то другой караулил.

Он и Инга Логова сменяли друг друга каждые двенадцать часов и во время коротких пересменок раз в неделю умудрялись по-быстрому совокупиться, правда перед этим им приходилось как-то возбуждать себя, поскольку времени на всё было мало (всего минуты полторы) — телескоп не следовало оставлять без присмотра надолго. Это было единственной человеческой радостью, доступной им с тех пор, как прекратились их отношения, но в то же время, поскольку они находились тут вдвоём, им всё равно приходилось как-то продолжать отношения, то есть несмотря на то, что они когда-то захлопнулись, их словно ветром распахивало вновь и вновь, и они бились туда-сюда друг о друга, как страницы книги на ветру. И в то же время проблема запертой двери продолжала беспокоить Васильева, он помнил о ней даже в те моменты, когда его сознание на короткий миг пробуждалось, и ему нужно было идти на работу, возвращаться с неё, смотреть телевизор, спать, снова идти на работу, снова работать, снова спать, снова есть, снова работать, и так по кругу, пока наконец его снова снова снова не выносило на тот период жизни, где он застрял в чьей-то хитроумной ловушке по пути в Сингапур. И вот он здесь. У Васильева было такое чувство, что скоро наступит конец света. И что он уже видел его раньше, причём в мельчайших подробностях. Вроде бы когда-то где-то был какой-то свет, и он закончился, то есть выключился. Да уж… Васильев устало вздохнул. Ему хотелось стать частью фрески и застыть навеки в этой ситуации в одном ряду с другими подобными ситуациями — это было бы намного лучше, чем находиться в той же ситуации в полном сознании при полной текучести, как сейчас. И вот он здесь. И сейчас. Васильев расхохотался, когда понял, что наконец-то чего-то достиг. Возможно, именно сейчас, именно теперь всё наконец закончится, и таймер ловушки завершит свой круг, все двери отопрутся, и те, кто был внутри, выйдут, а те, кто был снаружи — войдут. И да настанет царствие Вошедших и Вышедших, которые взаимозаменятся. И да воцарит вечный восход.

Но он ошибался.

PS: Инга тем временем бежала по коридору в трюме, пытаясь найти корабельного врача. Возможно, тот смог бы спасти поумневшего матроса, не удержавшего груз добавочного интеллекта. Но все коридоры были слишком длинными, и они постоянно пересекались под разными углами с другими коридорами, слишком сложными, слишком узкими, и со временем у Инги даже возникло впечатление, что она попала в какой-то лабиринт, в хитроумную ловушку, поставленную на неё кем-то более высокоразвитым или даже переразвитым. Впрочем, на данный момент её больше беспокоила проблема с матросом, нежели собственная: видимо, тот не выдержал случившейся с ним перемены, метаморфозы, трансформации, превращения, и, соответственно, не удержал, не потянул, и в итоге его распёрло, он треснул, вытек и потёк. Инга выскочила наконец в ещё один коридор, в котором раньше никогда не была, остановилась и огляделась. Вокруг были какие-то двери, арки, проходы. Где-то в глубине одного из боковых коридоров приглушённо ругались мужчина и женщина.

— У тебя в голове словно диафрагма, — довольно нервно выговаривал мужчина, — и она почти постоянно закрытая. Но раз в какое-то время она словно открывается на секунду, и только тогда ты говоришь что-нибудь дельное!

— А когда тебе кажется, что ты говоришь что-то дельное, ты почему-то всегда ссылаешься на этого своего Де Юру! — с лёгким акцентом парировала женщина. — Как будто у тебя своего мнения нет!

— Да не Де Юра это, сколько можно тебе объяснять! — взвыл мужчина. — Это просто латинское выражение такое — «де-юре»!

Посочувствовав бедной пассажирке, Инга двинулась дальше по коридору. Из одной каюты вдруг вышли два матроса и с удивлением уставились на неё.

— Где найти врача? — потребовала Инга. — Только быстро!

Матросы переглянулись. Лица у них были низкоуровневые, мышление такое же.

— Хочешь поиграть в больницу? — расплылся в улыбке один, шевеля перед собою пальцами, словно заигрывая и на что-то намекая.

Инга попятилась назад, избрав такую стратегию чисто интуитивно.

— Сперва ты снимешь очки… — зашептал второй матрос, явно намекая на свою роль офтальмолога.

— А потом и всё остальное! — загоготал первый матрос, исполняющий, видимо, роль гинеколога.

Вскрикнув, Инга побежала прочь, придерживая очки двумя руками. Она не хотела расставаться с ними и не планировала в этом году проходить медосмотр, но если бы прохождение медосмотра всё-таки потребовалось, сделала бы это без колебаний, не колеблясь, не колыхаясь. И тут даже вопрос был не в том, колышет её это всё или не колышет, а скорее в том, должна ли она колыхаться при каких-либо обстоятельствах, подобных этим, или не должна. «Не колыхаюсь», — прошептала она тихо, но уверенно, однако это всё равно ничего ей не гарантировало. Статичность в настоящем не обещала статичного будущего. В любой момент её, Ингу, могло изменить, но это всё равно не изменило бы ничего. Она бежала, обливаясь потом, и только когда её босые ноги ступили на мост, она остановилась и поняла, что это вовсе не мост через реку, а просто доска через канаву.

5. Неудачное бронирование

Это — незаполненная заготовка для пятой главы То есть место было зарезервировано, но простояло пустым, не использовалось и покрылось пылью. Со временем туда начал приходить кто попало, вокруг периметра стали скидывать мусор, а кто-то даже помочился. Когда приступили к поиску виновных, выяснилось, что те просто испарились, в буквальном смысле. Об этом остались не только показания свидетелей, но и видеоматериалы, рисунки очевидцев и так далее. При первоначальном осмотре зарезервированное место показалось мне очень странным. Не в плане архитектурного решения, нет, но просто тем, как оно выглядело — оно было совершенно пустое. А я не люблю таких мест, я боюсь пустоты. В нём ничего не было, кроме грязных стен и пустых строк — настолько безжизненных, что даже пауки не желали там плести свою паутину. Тем не менее для пятой главы оно казалось идеальным. Поэтому мы его на всякий случай сохранили, вымыли и потом немного переделали.

— Да, — сказал Т. — Я видел его только мельком, но помню, что оно и мне показалось странным.

Они сидели в кафе «Шесть восьмых» и пили холодный морс, закусывая плюшками. В помещении было тесно и накурено, официанты не справлялись, морс и плюшки были на исходе, что грозило обернуться посетительским бунтом. За соседним столиком несколько человек шумно обсуждали дела давно минувших дней: один поносил министра народного просвещения (расстрелян), другой, постоянно перебивающий друга, — министра внутренних дел (повешен), а третий ничего не говорил, но именно от него исходила волна ощутимой раздражительности, которая, казалось, и подпитывала агрессией его приятелей. Они словно выпали из жизни, застряв где-то в прошлом, и лишь одной ногой касались современности.

Т. отодвинул пустую чашку и тихо сказал:

— Какие-то ментальные профанации. Они просто перенесли свои кухонные посиделки наружу, — словно вывернулись. Раньше такое было невозможно. Может пойдём отсюда, Владимир Петрович?

Тот поглядел на часы.

— А куда? — спросил он. — В «Розу Люксембург» нам теперь нельзя, рылом не вышли. Куда?

— Есть одна идейка, — ответил Т. — Давайте сходим в крематорий. Я там одного человечка знаю. Покажет нам что да как, на печи посмотрим. В конце концов, в нашем нынешнем положении это актуально как никогда, — он хохотнул. — Мы, Владимир Петрович, сейчас как камикадзе. Вроде ты жив, а вроде и нет. Ну что, идём?

— А что, давай, — кивнул Владимир Петрович. — Только я посещу санузел по-быстрому. Чтобы в крематории потом туалет не искать.

Он поднялся и удалился. За соседним столиком тем временем обсуждали экономическое состояние острова. Вполголоса слушая спор, Т. в конце концов понял, что один из спорящих когда-то служил в контрразведке, а другой, совсем уже старик, был из бывших цирковых. Экс-разведчик в пылу дискуссии аж вскочил, сорвал с головы кепку и принялся бешено ею размахивать, словно хотел куда-то зашвырнуть. Т. достал пачку L&M и закурил, с усмешкой поглядывая на сверхоживлённого оратора. Через минуту-две тот наконец перестал вопить, сел, снова нахлобучил кепку на голову, как бы захлопываясь, после чего взял с тарелки кусок колбасы и стал с остервенением его пожирать — очевидно, чтобы восполнить израсходованную энергию.

— Официант, счёт! — крикнул Т. в пространство.

Подбежал официант. Т. расписался в ведомости, заплатил и поднялся. Куда же пропал Владимир Петрович? Озадаченный Т. направился к туалету.

Войдя внутрь, он понял, почему его товарищ так задержался: к писсуарам была огромная очередь. Мужчины разных возрастов и наций стояли друг за другом почти впритык, иногда недовольно покрикивая на тех, кто мочился, на их взгляд, слишком уж неспешно. Владимир Петрович стоял в третьей очереди справа, пятым. Т. протолкался к нему и прошептал на ухо:

— Моё почтение, Владимир Петрович. Как ваши дела?

Вздрогнув от неожиданности, тот повернулся к приятелю и быстро, испуганно забормотал:

— Тсс, тише, Бога ради… Боже мой, какой стыд… Слава Богу, что вы здесь. У меня прямо руки опустились… Да разве я мог предположить, что тут надо прилюдно всё делать? И что здесь очередь такая. Хоть в женский туалет иди — там, наверное, чуть попросторнее. — Владимир Петрович вытер вспотевший лоб и продолжал, с ужасом глядя куда-то в сторону: — Ах, если бы я мог предвидеть, если бы я только мог предположить… Всю жизнь терзался сомнениями насчёт общественных туалетов — ведь чувствовал, что недоброе здесь творится, но не верилось, а зря. Такие очереди!..

Т. огляделся, пытаясь найти какое-либо решение, но так ничего и не придумал. Нужно было или ждать, или уйти.

— Может, где-нибудь в другом месте отольёте? — шёпотом поинтересовался он. — Хотя бы за углом где-то.

— Не могу я так, — шепнул в ответ Владимир Петрович. — Неприлично это: за углом, на стену… или пускай даже на землю…

— Побочный эффект интеллигентного воспитания, — пробормотал Т.

Однако в конце концов ему удалось уговорить своего пожилого друга покинуть общественную уборную. Видя, что очередь практически не движется, тот просто вынужден был согласиться. Под конец истории Владимир Петрович уже еле шёл, руками держась за пах. Лицо у него было очень-очень грустным. «Но не за углом же», — бормотал он, когда Т. вёл его по периметру в поисках подходящего места. И наконец такое место было найдено: в небольшом тупике, где находилась какая-то дверь без ручки и стояло несколько деревянных ящиков. Видимо, туда никто никогда не заходил, то есть дверь практически не использовалась.

— Давайте, — сказал Т.

— Прямо здесь?? — испугался Владимир Петрович, к тому времени аж пританцовывающий на месте.

— Прямо здесь, — кивнул Т.

— Прямо здесь… — с грустью повторил Владимир Петрович и на несколько секунд как бы завис, осмысливая всё это.

— Я отойду, — сказал Т. и отошёл.

Краснея, Владимир Петрович принялся делать своё дело. И когда он уже почти закончил, дверь вдруг отворилась и оттуда вышла какая-то женщина в поварском халате. Обомлев от ужаса при виде бледного старика в пенсне, она несколько секунд испуганно глядела на него, а потом вдруг завопила:

— Да что же ты творишь, сволочь?? Что же ты творишь среди бела дня??

Застонав от стыда, интеллигентный Владимир Петрович, застигнутый с поличным, бросился бежать; за ним помчался Т. Отовсюду выскакивали какие-то люди с фотоаппаратами, а два уличных художника, сидящие спинами к периметру, быстро зарисовывали происходящее. Начинающая стенографистка что-то энергично стенографировала. Неожиданно Т. почувствовал, что он словно тает, растворяется. Ощущения были очень странными — и они всё усиливались по мере того, как он отдалялся от периметра. На бегу Т. видел, как Владимир Петрович испаряется тоже. Очевидцы удивлённо вскрикивали, осознавая, очевидцами чего они стали: два человека, один из которых без уважения отнёсся к периметру, прямо на их глазах испарялись, хотя и не были жидкими. В физике это явление называется сублимацией или возгонкой — когда твёрдое вещество (а в данном случае — твёрдое существо) переходит в газообразное состояние, минуя жидкую фазу. То есть Владимир Петрович и Т. сублимировались, или возгнались, совершили фазовый переход. Мораль: не стоит осквернять чужие заготовки.

6. П.П.Д. (Путь Протецкого домой)

Встревоженно оглянувшись, Протецкий спрятался за киоск и начал делиться. Скоро рядом с ним стоял ещё один, точно такой же он, — абсолютно идентичная копия. Пока оригинал озирался, пытаясь понять, видел ли это кто-нибудь, дубликат хлопнул его по плечу и быстро направился в сторону дома. Внезапно его внимание привлёк летящий мимо полиэтиленовый пакет. Внезапно внимание Протецкого привлёк летящий мимо полиэтиленовый пакет. И ещё один. Протецкий нахмурился, но тут же расслабился. Судя по всему, эти пакеты просто вынесло ветром из-под какого-то киоска.

На тротуаре неподалёку ругались мужчина и женщина. Отвлекшись от пакетов, Протецкий невольно прислушался.

— Это не череп, а голова! — выговаривал мужчина. — Сколько можно объяснять, что не надо путать эти термины, у них разное значение.

— Можно подумать ты у нас идеальный! — с лёгким акцентом парировала женщина — А кто две недели назад выключатель с огнетушителем спутал?

— Я не путал! — возмутился мужчина. — Это просто ты их не различаешь лингвистически, потому что у тебя словарь какой-то неполный, и поэтому ты и подумала, что я их перепутал, а на самом деле я сделал всё правильно, а перепутала ты! Огнетушитель — это не то же самое, что выключатель, пойми! И то, и другое в каком-то смысле тушат огонь, это верно, но нельзя же всё понимать буквально!

— А я тебе не говорю, что правильно, а что неправильно! — отрезала женщина. — Лучше скажи, почему ты всё делаешь мне назло? Из-за чего у нас вообще столько поводов для ругани? Я же, в конце концов, женщина, а не растение какое-нибудь!

— Да ты вообще не человек, — пробормотал мужчина, внезапно растерявший весь пыл почему-то. Теперь он уже не нападал, а скорее защищался, оправдывался. — Не думал, что ты такая ревнивая!

— А я и не ревнивая! — с вызовом отозвалась женщина. — Я просто тебя хорошо знаю, а ты меня совсем не знаешь. Неужели тебе мало, что я ради тебя про всё на свете готова забыть?

— Да я про это и говорю! — снова рассвирепел мужчина. — Ты постоянно всё забываешь! И если ты это делаешь ради меня, но я тебя прошу — не делай этого! Разве это так сложно?

Протецкий вздрогнул и чуть потряс головой, выходя из режима подслушивания. Внезапно он заметил на остановке уменьшающуюся бабушку. Впрочем, теперь та была уже не бабушкой, а просто пожилой женщиной, причём одежда её тоже уменьшалась пропорционально с телом. Протецкий испуганно прикрыл рот ладонью: если не вмешаться, эта тётка вообще в минус уйдёт, не родится!

Остальным, казалось, было на это плевать. Протецкий решительно подошёл к даме лет сорока и сбивчиво заговорил, забубнил, на ходу увязая в трясине из слов и образов:

— Когда вы стоите вот так, уменьшаясь, я не могу оставаться в стороне безучастным свидетелем и…

— Ты что несёшь, мужик?? — взвизгнула девушка и аж отпрыгнула. — Кто уменьшается? Я уменьшаюсь??! — голос её при этом становился всё тоньше и тоньше, а сама она — всё меньше и меньше, моложе и моложе. И вот перед Протецким возмущённо прыгала на месте девочка лет шести, а спустя несколько секунд это была уже лишь маленькая дрожащая капля на асфальте.

Ну всегда так, с грустью подумал Протецкий. Всегда одно и то же. Люди — это всего лишь мокрые пятна на асфальте… Не спасти, никого не спасти… Только два раза из примерно сорока он наблюдал немного другую развязку и ему даже начислили за это какие-то баллы: 1) уменьшающийся мужчина по-хамски ответил, что, мол, это не он уменьшается, а сам Протецкий увеличивается. Какая бессмысленная демагогия! 2) уменьшающаяся женщина вдруг перестала изменяться, откатилась в изначальный возраст (лет сорок пять) и возмущённо воскликнула: «Ну ты и тварь! Я ведь уже почти уменьшилась!», и быстро удалилась. Ещё минут двадцать Протецкий чувствовал себя в тот раз виноватым.

Понурив голову, он направился в сторону дома, но внезапно забыл, что он здесь делает — на улице, на остановке, рядом с какими-то киосками. Боже мой, понаставили везде эти параллелепипеды с дырами. Ему захотелось съёжиться и исчезнуть — как эта женщина только что, но вместо этого он лишь поглубже запахнулся в плащ и потёр кончик носа. Ах да, он шёл домой! Добраться бы до дома… Так хорошо, когда у человека есть собственный дом. А особенно хорошо улиткам, которым никогда не надо добираться домой, поскольку они и так всегда дома. Но, с другой стороны, у них и жизненный стиль иной, и биология. Человеку придётся увеличиться, чтобы носить на себе, допустим, двухэтажный коттедж. И как насчёт семей? Члены семьи должны владеть только какой-то частью общего дома? Были бы это отдельные комнаты или нечто большее — например, внешняя, но присоединяемая? Протецкому вспомнился мальчик с куклой Барби, которого он видел перед тем, как что-то случилось. Или это была девочка? Он тут же прогнал эту мысль, поскольку голова и без этого была ими переполнена.

Вопрос о наследственности сознания давно беспокоил Протецкого. Что происходит с человеком, когда тот умирает? Может, его сознание переходит кому-то другому? Но кому? Или оно вообще исчезает? Пожалуй, лучше было бы дождаться Нади. Вот кому никогда не надо добираться домой — у неё своего дома нет. Она как цыплёнок, только что вылупившийся из яйца. Ей всегда надо куда-то идти. Это похоже на вечное блуждание в поисках дома от одной съёмной квартиры к другой. Когда Надя ночевала у него, то спала всегда в позе эмбриона.

Странно, конечно, что он до сих пор находился на улице. Протецкий отвлёкся от размышлений и двинулся дальше, к дому. Возвращение с работы всегда длилось очень долго почему-то. Его внимание вдруг привлёк шорох за спиной. Вздрогнув, он обернулся и ахнул: прямо за ним шёл полицейский. Да нет, не просто шёл, а потихоньку нагонял. Это был великан метра под два ростом, весь опоясанный какими-то ремнями, петлями, шнурками. Улыбнувшись растерянному Протецкому, полицейский обогнал его и пошёл дальше по своим полицейским делам. Протецкому осталось лишь облегчённо вздохнуть и продолжить путь.

Но не всё было так просто. У продуктового магазина до него докопался какой-то бомж, чрезмерно болтливый и явно с психическими нарушениями.

— Долготы не займёшь, дружище? — он шёл то за Протецким, то вдруг появлялся справа и слева от него, то забегал вперёд и непрерывно при этом говорил. — Дай немного долготы в долг ненадолго, а?

— Отвали, блин, со своей долготой! — нервно отрезал Протецкий, и бомж на удивление отстал.

7. Надя

Надя ждала его у подъезда. Одета она была в светлое платье, а в руках держала корзинку с продуктами. Протецкий изобразил на лице нечто, похожее на улыбку, пускай и слегка кривую. Всё-таки хороший человек — Надя. Добрый, отзывчивый, внимательный. И очень милый. К тому же у неё глаза такие умные и проникновенные. Под очками. Сразу видно, что библиотекарь.

— Я уже пятнадцать минут тут торчу, — беззлобно пожаловалась она. Протецкий ни разу не видел, чтобы она на что-то злилась или всерьёз жаловалась. — Я тебе звонила, а у тебя телефон разрядился, похоже. Автобус опоздал, что ли?

— Поспешишь — людей насмешишь, — расплывчато ответил Протецкий, простирая длань к домофону. Но увы, внезапно он понял, что снова забыл код.

— Опять код забыл? — рассмеялась Надя.

— Там столько цифр, как их в памяти-то удерживать? О, а вот Жанна Гавриловна, — кивнул он в сторону подъезжающей машины.

— Надеюсь, она код помнит, — улыбнулась Надя.

К подъезду быстрым шагом приближалась женщина лет пятидесяти пяти, одетая в белую кожаную куртку и чёрную широкую юбку. Это была соседка Протецкого по этажу, владелица маленькой фабрики по производству макаронных изделий, — довольно-таки грузная дама, не потерявшая, несмотря на возраст и габариты, подростковую энергию. Как и Надя, она держала в руках корзинку с продуктами.

— Снова код от домофона забыли? — рассмеялась Жанна Гавриловна. — Привет, земляне. Запомните, Протецкий, эту простую цифру: 543097763245.

— Я запомнила, — рассмеялась теперь и Надя. — А то он мне никогда код не доверяет.

— А ты вообще-то и не просила, — обиделся Протецкий. Если бы она хоть раз попросила, то он, естественно, не отказал бы. Или, может, стоило самому это предложить?..

Скоро они втроём уже ехали в лифте. Протецкий задумчиво изучал надписи на стенах. Все они были теми же самыми, что и вчера, и месяц назад. «Игорь Тальков жив», «Академик Дубынин — п…р», «Станислав Ежи Лец — ж…н». А вот и его собственная надпись, которую он около десяти минут выцарапывал ключом год назад: «Мой дом — моя крепость». Интересно, кто придумал это изречение? «Почему, когда я нахожусь с Надей, всё становится более чётким?» — озадаченно думал Протецкий. На открытом воздухе, особенно в одиночку, он обычно ощущал свои контуры какими-то размазанными, словно граница между его телом и внешним миром была нечёткая, и все люди вокруг тоже выглядели такими же расплывчатыми по краям. Но когда на горизонте его жизни появлялась Надя, эффект размытости исчезал, и мир становился резче и как-то понятнее, что ли. Ну и в целом внутри квартиры всё делалось немного стабильнее. Словно снаружи был сон, а внутри — какое-то состояние полупробуждения. Ему хотелось найти такое место, где можно полностью проснуться, — скорее всего оно находилось где-то в центре квартиры, — но чтобы туда попасть, надо было как-то ужаться и сцентроваться.

Разувшись, они прошли на кухню. Как всегда, Протецкий помог Наде извлечь из воронки продукты и расставить их по местам. Он давно заметил, что в её движениях есть что-то от иллюзиониста или даже карманного вора — они были очень плавными, но в то же время невероятно быстрыми, она словно срезала все острые углы везде, округляя всё, к чему ни прикасалась. И каждый раз, когда Протецкий отмечал этот нюанс, в нём просыпалась радость от того, что они вместе. Сам он обычно делал всё медленно, ронял, терял, разбивал обо все эти углы…

В холодильник отправились бутылка кефира, банка сельди, зелёный салат, три банки сардин в масле, две упаковки плавленого сыра, куриная грудка в маринаде, баночка консервированных персиков и пачка пельменей.

— Ну ты меня прямо балуешь, — смущённо пробормотал Протецкий.

Окинув его победоносным взглядом, Надя достала из корзинки нескольку груш.

— Груши! — Протецкий испытал приятное потрясение.

— И это ещё не всё! — торжественно объявила Надя и извлекла из корзинки коробку конфет «Птичье молоко». — Вот!

Ошеломлённый таким отношением к собственной персоне, Протецкий благодарно схватил Надю за пухловатые бока, приподнял и усадил на стол, справа от корзинки. Он словно интуитивно чувствовал, в чём должна была выражаться его благодарность…

Позже она приготовила ужин — куриные эмбрионы с салом и хлебом — и усадила Протецкого, который до сих пор выглядел немного растерянным, за стол. Они поели. Протецкий предложил выпить боржоми, Надя согласилась, и они выпили. Как-то сам собой завязался диалог, и вот уже Протецкий рассказывал про свои антарктические приключения.

— Однажды, — вспоминал он, — мы стояли в лагере, а вокруг была вечная мерзлота. До нас долетали жуткие завывания ветра. В общем, мрачная картина. И вдруг мы увидели какое-то движение в пурге. Сначала мы не поняли, что это такое, а потом заметили, что к нам ползёт нечто тёмное. Оно оказалось пингвином. Мы взяли его в палатку и оказали медицинскую помощь. Пингвин был в полном порядке, но только голодный и уставший. Видимо, заблудился и в итоге шёл на свет, как мотылёк. Когда пингвин окреп, мы… Надя, ты спишь, что ли?

Да, она, оказывается, и правда спала: заснула прямо на стуле посреди кухни, словно выключенная. Кое-как Протецкий уволок её на диван, и Надя тут же свернулась калачиком. Тогда он укрыл её тёплым пледом, словно старался окуклить, а сам сел рядом и долго ещё смотрел на спящую девушку, напоминающую ему гусеницу в коконе. Потом заснул и он — рядом, но на небольшом отдалении, словно утомившийся страж или дежурный.

Снилось Протецкому, что он стоит на стадионе и смотрит, как тренируются легкоатлеты. Надя бежит рядом с ними и подбадривает, чтобы поднажали. И когда все они проносятся мимо него, она вдруг останавливается, нагибается к самой земле и вырывает зубами небольшой пучок травы, после чего подбегает к возлюбленному и пытается накормить его этой травой изо рта в рот, так сказать.

От удивления Протецкий проснулся. Что означал этот сон, было непонятно, но это стоило обдумать. Нади рядом уже не было, а на столе лежала записка: «Приду в следующую пятницу. Будить не стала. Целую. За всё спасибо. Пока-пока. PS: Запиши код домофона — 543097763245».

Позавтракав, Протецкий решил посмотреть новости и включил телевизор. Симпатичная ведущая сообщила, что в Москве прошла презентация альбома популярной рок-группы Ohrenchampa, и в подтверждение своих слов показала компакт-диск, на обложке которого были изображены три котёнка. Котики выглядели очень симпатичными, и Протецкий даже задумался, а не завести ли ему какое-нибудь животное — например, хомяка или морскую свинку. Музыка самой рок-группы ему не понравилась: там было слишком много духовых инструментов, а когда вокалист наконец соизволил запеть, Протецкому показалось, что это завыла собака в мегафон. В общем, какая-то современная ерунда.

С Надей он познакомился в центральной библиотеке, куда два года назад записался, чтобы почитать что-нибудь о приключениях в жарких странах — после нескольких лет работы в Антарктиде его почему-то потянуло к подобной литературе.

— У вас есть что-нибудь про Африку? — поинтересовался он. — Или про Южную Америку? Чтобы жарко было, в общем. Приключения какие-нибудь.

— Минутку, — библиотекарша принялась быстро перебирать картотеку. — Время действия какую-нибудь роль играет?

— Ну желательно что-то посовременнее. В крайнем случае, двадцать первый век.

Она снова зарылась в картотеку. Внезапно её лицо осветила радостная улыбка, глаза заблестели.

— Вот! — воскликнула она. — Я нашла! Если, конечно, вы это не читали. «Пираты Мальдивского архипелага». Читали?

Протецкий помотал головой. Такую книгу он определённо не читал.

— Сейчас я зачитаю вам аннотацию! — радостно сообщила девушка. — «Это роман о жизни океанских пиратов конца прошлого века, живущих вдали от цивилизации в одном из самых опасных уголков земного шара. Он знакомит нас с отвагой и бесстрашием этих людей, которые почти не знают законов цивилизованного общества. Они путешествуют по морю, нападая на идущие в разные стороны караваны судов с дарами из Америки и Африки. Издательство предупреждает: не пытайтесь повторить приключения героев». Ну как, будете брать?

Протецкий задумался. Он понятия не имел, где находятся этот Мальдивский архипелаг, но девушка производила впечатление образованной, а значит действие, скорее всего, и правда происходило в околотропическом месте. Приключения героев он повторять не планировал, а следовательно чтение, а точнее его последствия не будут травматичными.

— Да, пожалуй возьму.

8. Насос в Порубежье

— Ты когда-нибудь читал, что про тебя в интернете пишут? — поинтересовался на обеде Серёга, контролёр второго двигателя Пирамиды.

— Нет, а зачем? — удивился Протецкий, оператор левого насоса. — Да и вряд ли про меня там кто-то пишет.

— Про всех пишут! — уверенно воскликнул коллега. — Сам только вчера узнал. В государственном профиле, оказывается, сделали опцию отзывов, и там теперь все подряд отзывы оставляют — одноклассники, коллеги, соседи!

— Да ну на фиг! — усомнился Протецкий.

— Да я тебе отвечаю! — Серёга шлёпнул себя сзади по ушам, что как бы верифицировало его слова. — Я про себя вчера почитал и офигел! И не удалить ведь никак. Пять отзывов — и все идиотские! Причём, два — от бывших, я им тоже в ответ отзывы оставил, тварям таким. Врут и не краснеют! Как сговорились!

Озадаченно хмыкнув и пробормотав: «Пойду проверю», Протецкий направился к интернет-терминалу, который был свободен. Так, вспомнить бы пароль. Из-за плеча за его действиями наблюдал Серёга. Считая, что ему нечего скрывать, Протецкий особо не беспокоился.

Войдя в свой профиль, он и правда увидел там новое меню отзывов, рядом с которым была нарисована цифра три. Хм, уже целых три отзыва про него?

— Три отзыва, — словно эхом откликнулся Серёга.

Даже не предполагая, с чем ему придётся столкнуться, Протецкий принялся читать.

Первый отзыв был написан каким-то анонимным одноклассником: «Учился с ним в старших классах. Странный был чувак. Его словно то в холод, то в жар бросало всё время. Он постоянно был то в лес, то по дрова. Вспомнил недавно про него, решил по трудовому реестру пробежаться, а он оказывается в Антарктиде работал инженером. А когда его уволили (узнать бы, за что!), то он, согласно библиотечному реестру, начал читать книги про Африку. В общем, то в лёд, то в огонь лезет. Моя оценка — три. Странный чувак, не доверял бы ему».

— Что за ахинея…

— Ну что? Всё неправда? — с надеждой вопрошал Серёга за его плечом.

— Да почему, — озадаченно ответил Протецкий, — вроде бы правда. Но как-то странно всё подано, хм…

Второй отзыв был написан неким Геркиным, который, судя по всему, вообще ошибся профилем. Он писал: «Писатель Валерий Протецкий — графоман и плагиатор. Хотя некоторые из его рассказов мне понравились, я не исключаю, что это всего лишь плагиат. В общем, подонок. И в квартире у него полный бардак. Да, ещё он трахает Аню, дочь крупного авторитета. Вот, собственно, и всё».

— Ну ты даёшь! — Серёга, тоже прочитавший всё это, с уважением похлопал коллегу по плечу. — Никогда бы не подумал, что ты такой крутой. Слушай, а разве тебя Валерой зовут? Ты правда писатель?

— Да это кто-то профилем ошибся, — ответил Протецкий удивлённо. — Это вообще не про меня.

Пролистав чуть вниз, он принялся читать третий отзыв, написанный непонятно кем. «Из себя Протецкий был, конечно, ничего. Не такой, как все. Ходил в очках и длинном пальто. Всегда был сосредоточен на чём-то своём. Никогда не повышал голоса, не отпускал оскорбительных замечаний. Он был для меня загадкой — что это за человек? И вдруг выяснилось, что он продаёт наркотики. Это чудовищно!»

— Да что за идиотизм снова?! — воскликнул Протецкий, который в жизни не торговал никакими наркотиками и не носил очков. — Это опять не про меня! И что теперь делать — писать запросы на удаление, что ли?

— Вот и я не знаю, что делать, — забубнил Серёга. — Наверное, да, жалобы писать придётся, заявления.

— Время теперь терять на всякую ерунду! Лучше бы ты мне всего этого не говорил, блин. Меньше знаешь — лучше спишь.

Серёга виновато развёл руками.

— Только слышь, — сказал он немного смущённо, — ты не читай про меня там, а если прочитаешь, то не верь, хорошо?

Протецкий рассеяно кивнул. Если честно, ему было не до коллеги. Но тут загудела сирена, призывая всех возвращаться к работе, и

Протецкий запустил установку. Громко загудел компрессор. Охлаждающая субстанция полилась из раструба на радиатор, под которым начал работать насос высокого давления. Протецкий коснулся взглядом манометра: стрелка металась между 3 и 3,11. Насос ритмично пыхтел, словно подбадривая самого себя: «Качать. Качать. Качать». Наконец он вышел на нужные обороты (манометр показал 3,08), и Протецкий стал быстро щёлкать клавишами и тумблерами, интуитивно производя запротоколированную последовательность действий. Поток охлаждающей жидкости стал уменьшаться, а манометр опустился на 3,02.

Теперь можно было немножко расслабиться. Чисто автоматически начав дышать в такт с дыханием насоса, Протецкий откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. На его лице появилась лёгкая улыбка. Он как бы видел свою жизнь со стороны, спокойно и непредвзято оценивая достоинства и недостатки увиденного. Ему вспомнились несколько картин прошлого. Закончив институт, он устроился старшим инженером в одно конструкторское бюро. Работы было много, и он немало времени проводил в командировках. Затем его направили в Антарктиду — руководить испытанием антиморозильной установки. Потом было что-то ещё — и вот он здесь, на главной насосной станции Порубежья. Раньше Протецкий ничего не слышал ни про этот город, ни про эту станцию, ни тем более про сто сорок третью вакуумную скважину, ни разу не видел подземных резервуаров с жидким азотом, к которым и были подведены насосы. Впрочем, он и сейчас их не видел, но тем не менее работал именно с ними.

Протецкий вдруг заметил, что начал дышать несинхронно с насосом, словно он сам насасывал где-то в прошлом, а насос — в настоящем. Впрочем, вряд ли на этом стоило акцентироваться, и он снова расслабился.

9а. В пазах

— Следующая остановка — Зернистая.

Асокина вошла в пазы и остановилась, фиксируясь. Мимо неё прошёл Хорш. Где бы она ни находилась, он неизменно проходил мимо через какой-то промежуток времени.

— Опять ты! — крикнула она вслед, надеясь, что с его стороны последует хоть какая-то реакция, но Хорш уже скрылся за углом, так что никакой реакции не последовало. А побежать за ним она не могла, потому что была зафиксирована.

Слева по-прежнему было что-то не так — Асокина заметила это месяц назад, и до сих пор замечала. Сперва это было почти незаметно, то есть заметно только боковым зрением, но теперь оно словно смещалось от периферии восприятия к его центру, слева направо. Асокина решила обратиться в настрой. Выбор пал на Окаяна Океанова, который шагал по жизни вполне уверенно, не растрачивая себя на всякую чепуху. Он выглядел немного покатым на первый взгляд, но при повторном взгляде на него становилось ясно, что первое впечатление обманчиво и что доктор не так покат, как могло бы показаться. В профиль он был достаточно широк, а анфас же чрезвычайно узок, что позволяло ему протискиваться в любую сквозную щель, но если бы его там развернуло, то он мог бы и застрять. Собственно, однажды это и произошло: задумавшись, он провалился в щель между досками пола в старом помещении для настроя и его потом вытаскивали дня три. Это были не самые лучшие воспоминания в его жизни, но опыт в целом был полезен.

Асокина вышла из пазов. На этой станции всё было каким-то зернистым, и именно поэтому она так и называлась — Зернистая. Туда-сюда сновали разные линии, а там и сям, справа и слева, спереди и сзади сыпалось что-то похожее на далёкие аплодисменты, но какие-то вялые.

Салон «Уди-моди» Окаяна Океанова: настроим настроение, изменим состояние, улучшим вас и переформим.

— Ну что ж, показывайте.

Асокина широкоразвернулась. Океанов приступил к осмотру. Сперва ему показалось, что всё в порядке — с точки зрения функционала Асокина в целом была великолепна: здоровый блеск поверхности, прекрасное техническое состояние всех органов, — но потом стал заметен сбой. А затем что-то испугало Океанова, и у него аж перехватило дыхание. Асокина была словно ненастоящей. Это был просто аляповатый макет, имитация разумного существа, и он не мог понять, как эта оболочка (пускай и идеально выполненная) вообще может работать. Там, где полагалось быть мозгу пости, открывалась лишь глухая неровная поверхность. От неожиданности Океанов чуть не выронил излучатель. А ЧТО, ЕСЛИ ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ ОНА? А ГДЕ ТОГДА ОНА САМА? Стараясь скрыть замешательство, настрой понял, что ему необходим чей-то сторонний совет. Одно время, ещё в институте, у него была подруга по кличке Правка-Вставка с хирургического отделения, и, возможно, в каких-то экстремальных обстоятельствах она могла бы помочь что-то по-быстрому исправить и затем вставить, но что именно она могла исправить и куда (и что) вставить именно в теперешней ситуации — оставалось загадкой. Нет, скорее всего, придётся обратиться к кому-нибудь другому, не к ней. Или вообще решать проблему самостоятельно. Окаян Океанов задумался, его сознание задулось. Он фокусировался на проблеме и словно сжимался до одной маленькой точки внутри собственной головы. Он закрывался, минимизировался, становился микроскопическим, переходил на субатомный уровень.

Но мешал щебет птичек за окном. Отвлекал. За микросекунды написав нужную программу, Океанов вставил её в свободный слот, и на какое-то время все представители семейства птиц исчезли из реальности. Не было больше не только воробьёв, которые и мешали Океанову своим неуместным чириканьем, но и всяких редких пернатых, которые ему вообще никак не мешали, поскольку ареал обитания у них был совершенно иной. Но другого быстрого способа отрезать себя от их голосов не было. Однако упразднение птиц потянуло за собой цепь других перемен: птицы исчезли не только из реальности, но и из культуры. Уже нельзя было сказать про кого-то, что он витает в небесах, нельзя было угрожать — мол, подрежу тебе крылья, в общем в этом мире почти ничего не летало. Более того, теперь и у людей не было крыльев, но правда они и не догадывались о том, что когда-то были крылатыми, однако глубинная печаль по безвозвратно утраченному зафиксировалась у них где-то на уровне бессознательного. В общем, безрадостный мир, если мерить старыми мерками. Радовало только, что программа была всего пятисекундной.

Наконец, через пять долгих секунд, Океанов понял, как решить проблему с клиенткой, и резко расфокусировался. Широко раскинув крылья и издав торжествующий вопль, он поднял излучатель, направил его на псевдо-Асокину и двумя прицельными импульсами расплавил её. Не произнеся ни звука, та стекла вдоль себя словно жидкое стекло, и, снова отвердев, затихла. У неё больше не было ни глаз, ни рта, ни конечностей. Теперь она выглядела скорее как змея без головы, переливающаяся всеми цветами радуги, или как стеклянный кабель, или даже как длинная полупрозрачная тряпка, которую кто-то выжимал, но недовыжимал и бросил в угол. Окаян Океанов вытер со лба пот и улыбнулся. Он был доволен собой. «Всё-таки, — подумал он, — бытие — великая штука. И жаль только, что происходящее в нём не всегда приятно». Он с грустью посмотрел на лежащий перед ним пост-живой кабель и осторожно потрогал его за верхний конец. «Эх, провода-провода-проводочки, — подумал он, — жалко, что ток в вас больше не течёт и никогда теперь не потечёт…» Но проблема была решена — и это главное. «Вот и всё», — подумал Окаян Океанов, закрыл глаза и заснул.

Мимо прошёл Хорш. Истинная Асокина вошла в пазы и начала медленно распускаться, с каждым мгновением становясь всё более распущенной. Она распускала себя словно волосы, и её распускало как готовую пряжу, пущенную через реверс. Она распускалась и иногда даже фантазировала, что в другой жизни могла бы быть жителем Греции, которого звали бы, допустим, Антоний Распускало, и он был бы очень распущенным, прямо до неприличия. Инга удивлённо потрясла головой, словно лошадь, вынырнувшая из озера. Это был какой-то бред. В голове у Васильева будто что-то открылось — как диафрагма или сфинктер, и он впервые в жизни, как ему показалось, ясно понял, что происходит. Но диафрагма тут же снова захлопнулась, и понимание быстро сжалось до одной маленькой точки, однако воспоминание о промелькнувшем понимании всей сути происходящего в памяти инженера тем не менее сохранилось. Впрочем, нет, оно просто сохранялось какое-то время, а потом совсем растворилось, исчезло, свернулось, растаяло. Инга сдула чёлку. Окаян Океанов задумчиво потёр стержень о стержень. Протецкий перевёл насос в автоматический режим и решил немного почитать. Он читал этот нашумевший роман Бориса Богомолова уже пятый месяц, и порой даже забывал название книги и вынужден был подсматривать его на обложке. Ему было сложно сказать, что «Мозгобежец» ему не нравится, по-своему роман был даже забавным в каких-то деталях, но тем не менее его популярность казалась Протецкому искусственно раздутой. Его также несколько раздражала и красная наклейка на обложке с надписью «IQ +140», намекающая на то, что читателям с интеллектом ниже высокого вообще не стоит браться за эту книгу. Дешёвый издательский трюк, на который, впрочем, активно покупалась интеллигенция, охотно покупая этот талмуд.

Действие романа словно происходило на просторах умирающего мира. По крайней мере ощущение от чтения было именно таким. Главный герой как будто жил среди развалин старого русского города, а его жизнь при этом была трагическим отражением бессмысленного существования всего остального человечества. Создавая свой кошмар, Богомолов словно ищет выход за грань человеческих страданий, считали критики. Но все попытки героя наполнить свою жизнь хотя бы каким-то смыслом оказываются тщетными. Он остаётся таким же, как и в начале романа — абсолютно потерянным. «Сейчас, когда я пишу эти строки, всё, что меня окружает, кажется мне бессмысленным и трагическим», — так начинается роман. И постепенно тема деградации, безнадёжности и ужаса бытия становится лейтмотивом всего повествования. Текст словно выкрикивается человеком, идущим против сильного ветра. Вот и герой в полном отчаянии отправляется в последнее путешествие по мегаполису в поисках человека, который мог бы его понять. Но всё тщетно. Его новая подруга — такая же искорёженная жизнью, тоже подорванная на минном поле бытия — после долгих нравственных метаний выбирает другого, более успешного и цельного, и главный герой понимает, что в мире нет никого, способного понять его и разделить его боль. Именно на этом моменте Протецкий в прошлый раз и закончил читать роман, и именно с этого момента сейчас продолжил.

Мимо прошёл Хорш. Асокина хотела окликнуть его, но поняла, что это будет напрасной тратой времени — сколько она раз уже так делала, и всё время получалось сделать это только в спину, в спину, в спину, и никуда кроме спины, — и то лишь на самом повороте или уже за поворотом, когда Хорш поворачивал или уже повернул. «Может, хотя бы сейчас успею?!» — но едва она открыла рот, как Хорш уже скрылся за углом, оставив за собой быстро удаляющуюся тень и искривлённое отражение, плывущее в витрине магазина напротив. «Я слишком много думаю», — с горечью подумала Асокина. Именно по этой причине от неё ушёл муж — она задумывалась в самые неподходящие моменты. Так, однажды, когда они были в «На седьмом небе», Инга задумалась так, что муж просто ушёл и до сих пор не вернулся, бросил её, оставил одну в такой сложной жизненной ситуации, в таких непростых декорациях, в такой сюжетной яме. Ингу словно закольцовывало или уже закольцевало. Все мысли так или иначе вращались по одной и той же орбите, катались по одной и той же колее. У неё было такое ощущение, словно она станок для обрабатывания мыслей и что она уже много лет обрабатывает одну и ту же мысль. И самое ужасное, что не за что было зацепиться, не к чему было даже прилепиться, за что-то схватиться, заякориться, чтобы хоть ненадолго остановить это самовращение, — всё вокруг было бесконечно гладким. Если бы она могла хотя бы притормозить эту карусель и спрыгнуть с неё — может быть, тогда бы она попала в какую-нибудь более-менее устойчивый сегмент бытия, чтобы хоть немного передохнуть и успокоиться. Но её закручивало и крутило, вворачивало и выворачивало, и вырваться из этого равномерного, вечного и беспощадного бега она могла только одним способом — дойдя до самой крайней точки, до точки, где этот бег окончательно прекратится, поскольку там вообще нет никакого движения, по слухам. Но до этой крайней точки ей было так же далеко, как и до ближайших звёзд. Мимо проехал Хорш на тракторе, хм.

— Мне достаточно и двух. — Ей было противно смотреть на эти противни, но она не противилась необходимости смотреть на них.

Инга смутно помнила, как спустилась в трюм, чтобы найти врача для внезапно поумневшего матроса, довольно забавного симпатичного паренька, о боже, БЕДНЫЙ МАТРОС, она только сейчас про него вспомнила и ахнула, одновременно всплёскивая руками и словно всплёскиваясь в целом, будто выныривая из какой-то хляби: бедный матрос, а что сейчас с ним??

Матрос, несмотря на её опасения, снова чувствовал себя хорошо. С улыбкой он следил за кильватерной струёй — это выглядело так, словно корабль мочился. Матрос интеллигентно хихикнул. После того, как его разум на короткий момент вспучился, его снова как бы спустило, но уже адаптировавшимся к новому образу мышления и новым возможностям сознания. Жизнь на палубе ему нравилась. В воздухе парили летучие рыбки, в небесах — чайки и альбатросы, температура воздуха была +32, дул лёгкий ветерок, во всём чувствовалась гармония — словом, декорации были отличные. Несколько пассажиров — существ одного с матросом вида, но более приземлённых, или менее возвышенных, — сидели где-то совсем невдалеке и о чём-то говорили, даже спорили, но их мелкие проблемы казались матросу смешными и несущественными. Примитивными. Спор в его понимании должен был быть таким, чтобы щепки летели. А эти промышленные создания даже не спорили — они вяло перебрасывались противоположными мнениями, словно были интеллектуальными импотентами. Матрос решил больше не уделять им внимания. Они того не стоили, не заслуживали. «Сойду на берег», решил он.

— Мужчина, с вами всё в порядке?

Матросов отмахнулся и снова уставился в телевизор. Показывали сцену погони.

— Говорит тридцать седьмой, — кричал полицейский в рацию. — Преследуем цистерну с преступниками! ЧТО ДЕЛАТЬ?

— Продолжайте преследование, — ответил властный мужской голос за кадром.

Сверху показали, как по дороге мчится цистерна, а за ней — полицейская машина с мигалкой. Матросов подался вперёд, вцепившись пальцами в колени. Момент был напряжённым, хотя и не кульминационным, — до конца фильма оставалось по меньшей мере минут сорок.

13. В погоне за призрачной мечтой

— Одно время среди практикующих психиатров был популярен такой анекдот. Приезжает в провинцию психиатр-гастролёр. Ну, ассистентка с ним и все дела. Сперва лекцию читает, а потом к практической части приступает. И вот он, значит, говорит: любого из вас я могу одним только словосочетанием, специально разработанным, погрузить в острый психоз. Добровольцы есть? Добровольцев, понятное дело, нет. Что, серьёзно? Наконец встаёт мужик и говорит: ну давайте, мол, на мне попробуем. Садится он на сцене на стул и с усмешкой ждёт. Готовы? Готов. Врач наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Мужчина сперва бледнеет, потом краснеет, потом багровеет, вскакивает, взрыкивает, взмахивает руками, словно разводит от груди невидимый эспандер, полуприседает, распрямляется, с рёвом хватает стул, заносит его над головой психиатра, затем озадаченно замирает на секунду (и это все — не прекращая реветь) и что есть дури разбивает стул об пол. Щепки во все стороны, ну понятно. Рвёт на груди рубаху и, запрокинув голову бежит к выходу, за кулисы. В общем, убегает куда-то. Зал недоумевает — подставной актер из публики это был или реально мужик в психоз вошёл? А психиатр весь такой гордый на сцене стоит, и ассистентка его в короткой юбке вокруг него ходит.

— А назад-то вы его сможете в нормальное состояние вернуть? — спрашивает кто-то из первых рядов.

— Так его ещё поймать надо, — отвечает психиатр.

Такой вот анекдот. Говорят, в Поволжье он почему-то имеет другую концовку. Там из зала встаёт мужчина и спрашивает:

— А назад вы его как будете возвращать? Тем же словосочетанием или другим?

А психиатр отвечает:

— А я и не говорил, что умею возвращать.

А теперь внимание — вопрос! Что это было за словосочетание?

Отсчёт пошёл.

В какой-то момент я вдруг заинтересовался происхождением этого анекдота. В самом деле, подумал я, а что, если он основан на какой-то реальной истории? Ведь гастролировали же раньше по стране всякие кашпировские и прочие гипнотизёры, так может и сейчас какие-то шарлатаны по стране катаются и в провинциях выступают под маской психиатров? Я подумал даже, а не написать мне монографию на эту тему, но потом передумал. В конце концов, были проблемы и поважнее, понасущнее, так сказать, — в частности, финансовые, в которые втянула меня младшая сестра. В какой-то конторе для быстрых займов она умудрилась взять непосредственно быстрый займ (под огромные проценты, естественно), чтобы купить так называемую «призрачную мечту», вернее «Призрачную мечту», весьма популярный в наши дни товар. То есть вы действительно покупали призрачную мечту, а потом при помощи специальных добавок (платных, естественно) постепенно увеличивали её непризрачность. Никто не знал, что ему выпадет, но никому и никогда не выпадало ничего плохого по крайней мере. В худшем случае — нейтральное.

Свою первую мечту я вырастил в двенадцать лет. На это ушло три с половиной месяца и около четверти отцовской зарплаты, которые я потратил на дополнения и удобрения. Отцовский ремень в конце концов дал мне понять, что злоупотреблять чужим доверием и хорошим родительским отношением не следует. Мне подумалось, что мою сестру следовало бы сунуть в какой-нибудь садо-мазохистский агрегат, который бы лупил её до посинения с утра до вечера, — может хотя бы он смог бы выбить из неё эту безответственность, эту розовоочковую мечтательность, эту дурь, заставляющую брать кредит за кредитом в то непростое время, когда семья едва сводит концы с концами. Марина постоянно вляпывалась в какие-то дурацкие ситуации, в идиотские отношения, в — по-другому не сказать — дебильные авантюры. Как старший брат, я обязан был следить за всем этим, но обычно не успевал заметить проблему вовремя, — Марина всегда словно опережала меня на шаг, на час, на день. Родители же винили во всём не её, а меня. «Ты же мужчина, ты же брат, ты старший, ты должен был следить, ты не уследил, ты проморгал, ты словно заснул на посту, ну какой ты после этого постовой, ты будто нырнул, а когда ты вынырнул, ситуация уже изменилась до неузнаваемости. Зачем ты вообще нырял, если ты должен был СЛЕДИТЬ?» В общем, никто никого не узнавал, всем приходилось писать друг другу записки — мол, Толя, это я, твоя жена, не узнал? Иногда этим пользовались преступники и выдавали себя за чьего-то изменившегося родственника или знакомого. Переписывали на себя-настоящего квартиры, подменяли новые батареи на старые, перемешивали слои — последнее уже чисто забавы ради.

Меня тоже однажды поймали на крючок, но я выплюнул наживку и вынырнул — правда, с помощью одного друга. В мире всё перепуталось и запуталось: биографии, отношения, задания, никто больше ничего не понимал, все действовали в основном интуитивно, логика и аналитика потеряли смысл, они больше не были применимы на практике. И поэтому мы работали на подсознательном уровне, наша сила заключалась в парадоксах и парадоксалистике — это был тот самый рычаг, при помощи которого можно было поворачивать события в ту или иную сторону, меняя ход истории в нашу пользу. Естественно, обо всём этом мы предпочитали молчать. Мы вообще говорили крайне мало, а если и говорили, то очень тихо — но не потому, что пытались что-то скрыть, а по той причине, что голосовые связки у нас атрофировались от почти постоянного молчания. Да и вообще, в эру записок не было смысла в разговорах. То, что не передавали записки, можно было донести до собеседника при помощи жестов, символов или мимики. Сначала это были просто какие-то движения пальцев или лицевых мышц, но с годами техника невербального общения постепенно усложнялась, и вот мы уже не только корчили гримасы, соединяющие в себе десятки самых разных оттенков наших чувств и отношений к чему-либо, но и исполняли акробатические трюки разной сложности, которым приходилось обучаться в специальных гимнастических секциях. Так, например, чтобы признаться в своих чувствах Татьяне, я сперва сделал тройное сальто перед ней, затем совершил несколько взмахов руками на себя, словно плыл брассом, при этом широко открывая и закрывая рот, будто задыхающаяся рыба (это означало, что я не могу жить без неё), а потом упал на пол и сымитировал несколько фрикций, частично замаскированных под отжимания (это означало, что я испытываю к ней половое влечение в качестве бонуса). После этого я встал, раскланялся и протянул ей записку, в которой дополнительно описал своё отношение к ней.

«Дорогая Танечка, — писал я размашистым почерком, по два-три слова на строку, — большое тебе спасибо за те чувства, которые ты во мне пробудила. Я понял, что не могу жить без тебя. Мне совершенно необходимо быть с тобою рядом. Если ты ещё не вполне разобралась в своих чувствах ко мне, я готов сразу же посвятить тебя во все детали моего плана по завоеванию твоего сердца и сделать так, чтобы ты ни о чём не пожалела. Я предлагаю тебе стать моей женой и поселиться со мной в загородном доме, который я планирую построить в одном из лесных уголков нашей огромной страны. У тебя будут собственная ванная комната и кабинет. Работать ты не будешь, я это тебе запрещаю, но руководить всей моей жизнью будешь ты. А детей я не хочу. Я слишком занят, чтобы на это тратить своё время, но я буду регулярно баловать тебя, и очень многие мероприятия по части твоего досуга пройдут под моим чутким руководством, хотя бы потому, что я гораздо лучше тебя знаком со всеми тонкостями современных веяний в искусстве. Если ты не сможешь меня принять сейчас, то у тебя ещё есть время подумать. В ожидании твоего ответа остаюсь очень, очень любящим тебя Александром. С любовью, Александр».

— Уф, — сказала Люся. — Вот это Александр так Александр! Всем александрам александр. Запреты какие-то накладывает сходу. Ты же сдуреешь с ним в этом домике! Что вообще там делать в этом лесу? С утра до вечера хворост собирать? А как он выражается! А почерк! Походу, он какой-то поехавший. Надеюсь, ты не дала ему окончательного ответа?

— Пока ещё не дала, — пробормотала Татьяна. С одной стороны, ей нравился коллега по работе, но во-первых он был глухонемым (о чём Люся не знала), а во-вторых и правда каким-то немного не от мира сего. И тем не менее Татьяна понимала, что пока у неё нет к нему серьёзных чувств. Но с другой стороны, ей уже тридцать лет, а она до сих пор не была замужем. Может, лучше не упускать шанс? Александр такой романтичный. Но у старшей сестры опыт больше: три развода, четверо детей, — наверняка она лучше разбирается в мужчинах.

Внезапно от ближайшего столика отделился молодой человек в белом кителе и с поклоном шагнул к Татьяне.

— Разрешите представить — Янус Вандерлинден, — представил он себя.

Возможно, стоило сперва ознакомиться с местными новостями. Янус и Татьяна подошли к газетному киоску. Стараясь не раздражать нового знакомого, девушка выбрала свежий номер «Политической газеты» и присела на скамейку. Она чувствовала, что её уже отпускает. Мимо проехал Хорш на синем тракторе T-16 с кузовом впереди. Из кузова торчали какие-то саженцы.

Первая статья, на которой решила сфокусировать внимание Алёна, называлась «Палач Верхней Тунгуски». «Четыре года длился социальный контакт антрополога Степана Маркеловича с гурксами в нижнем течении Верхней Тунгуски, — писал автор. — За время своего пребывания в лагере гурксы не выполнили ни одного его приказа, не отреагировали ни на одну просьбу. Казахстанские власти вызвали Маркеловича к себе для объяснений и пригрозили увольнением из университета, а также потребовали вернуть грант. Маркелович возвратился к гурксам, горя ненавистью к казахам. По его приказанию охране экспедиции была поручена операция по вооружённому захвату лагеря, но причины такой внезапной агрессии антрополога до сих пор не ясны, к тому же гурксы всегда были подчёркнуто нейтральны к учёным, не обращая на них никакого внимания. Так Степан Маркелович вошел в историю Сибири как организатор массового убийства гурксов. Из содержания других источников ясно, что он был гораздо серьёзнее и жёстче, чем любой из так называемых „атаманов“ — именно так гурксы называли пришлых антропологов. После возвращения из экспедиции, Маркелович, видимо, стал уже другим человеком и, как поговаривали, даже сменил имя».

Алёна зевнула, закурила, закашлялась, захрипела и заблокировалась, застыла. Её словно забетонировало, заморозило, замазало, заклеило, защипнуло, заякорило, зашифровало, зашлифовало, заузило, затворило, застегнуло, а затем зарегистрировало заново, и она вся тут же затянулась, зарубцевалась и вдруг засветилась, зазвенела и засмеялась. На неё злобно зашикали. У неё было такое чувство, что её откуда-то выгрузило — прямо поверх чего-то, что было до этого. Предыдущая жизнь оказалась чем-то залита, — словно толстым слоем бетона. И уже поверх этого бетона и посадили новую жизнь — её собственную. Алёна хмыкнула. Как антропологу, ей очень нравилась жизнь у гурксов. Она открыто осуждала Маркеловича, и гурксы за это уважали её и по воскресеньям приносили в её палатку различные дары. Алёна вздрогнула: кто-то стоял рядом. Рядом стоял Кашапов, которого среди гурксов называли Чёрным Шапкой. Алёна заметила, что один рукав его ватника наполовину оторван и съехал вниз.

— В тебя стреляли?

Кашапов «Чёрный Шапка» улыбнулся и ответил:

— Враг был плохо целиться, мамочка.

Он не очень хорошо знал русский язык. Его мать умерла во время эпидемии чумы, когда мальчику было семь лет. Что стало с отцом, Кашапов не знал, а когда ему исполнилось три года, его переселили в соседнюю деревню, чтобы его учил основам жизни тамошний ламам-бакай. И вот теперь они с Алёной сидят в его шатре и пьют чай.

14. Восхождение Васильева

Васильев осторожно замер перед запертой дверью, под которую только что подлезла очередная банковская карта — первая за последние семь месяцев. Ситуация его пугала, честно говоря. Что-то определённо шло не так, где-то он свернул не туда — но не в коридоре, а скорее метафорически. Неправильный выбор сделал в жизни, не на ту дорожку ступил. Он сосредоточился и попытался отмотать назад, но ничего не изменилось. Тогда ему стало ещё страшнее — неужели он так навсегда и останется в этой коридоре? Видимо, стоило наконец взломать эту проклятую дверь и войти. Вперёд, только вперёд. Васильев решительно постучал на всякий случай, непонятно на что надеясь, но естественно никто ему не открыл. Итак, дверь следовало как-то взломать. Внезапно Васильев рассмеялся: «Дались мне вообще эти карты!» Он оглушительно расхохотался на весь коридор, поняв, что впустую потерял три года. Да плевать на карты! Плевать на дверь!

Хрустя суставами, Васильев развернулся и поковылял к выходу из трюма, к свету, к жизни, полный намерений оседлать упущенные возможности и вновь стать эффективным. От него исходил дурной запах, он прихрамывал, поседел, лишился двух зубов (и одна пломба шаталась), стал хуже видеть, с работы его скорее всего уволили. Инженеру было совершенно очевидно, что кто-то заманил его в ловушку при помощи загадки банковских карт, но внутри ловушки была ещё одна ловушка, и если бы он вошёл в ту запертую комнату, капкан захлопнулся бы окончательно. Как же вовремя он прозрел!

Подниматься по ступенькам было сложно, но Васильев уже чувствовал дыхание свежего воздуха и шёпот океана, и это придавало ему сил. Кряхтя, он вышел на палубу, едва не упав от яркого света и осознания вновь обретённой свободы. Где-то кричали чайки и шумел океан. До зажмурившегося Васильева вдруг дошло, что, пока его не было, жизнь уже совершила невероятный скачок вперед, а он сам устарел на три года, отстал от жизни, от времени, от прогресса. Почти ничего не видя и глядя на мир сквозь прищур, как танкист через триплекс, инженер шёл куда-то вперёд по палубе. Смутно он помнил, что неподалёку должен быть киоск, а чуть дальше — кресла для туристов.

Неожиданно Васильев что-то увидел. Какой-то силуэт стоял в нескольких метрах перед ним, но только у него было что-то странное с головой. Она была идеально круглой и располагалась скорее не на шее, а над ней. Остановившись в метре от этого непонятного существа, инженер принялся понемногу разжимать веки, адаптируясь к солнечному свету.

И вот пришло понимание: перед ним стоял мальчик лет десяти, держащий над головой глобус. И он так же внимательно глядел на Васильева, как и тот на него. Сильная озадаченность проступила на лице инженера.

— Мальчик, — спросил он наконец, — ты зачем так стоишь?

— Я — Атлант! — ответил мальчик важно.

— Бред какой-то… — под нос пробормотал Васильев. Когда он покидал палубу в последний раз, на ней всё было как-то попроще. — Играешь в Атланта, что ли? А где твоя мама?

Злость и ярость исказили детский лик. Вскрикнув от возмущения, мальчик огрел занудного взрослого глобусом прямо по лицу и, чуть ли не рыдая, побежал куда-то прочь. Инстинктивно подхватив глобус, Васильев тут же, не менее инстинктивно, перенёс его подмышку и принялся другой рукой растирать побелевший от удара нос. Когда боль наконец прошла, он поплёлся дальше, огорчённый такой реакцией мальчика.

На палубе почему-то никого не было. Более того, её, видимо, давно не убирали — повсюду валялись птичьи помёт и перья, а у борта даже лежал мёртвый альбатрос с торчащей из бока стрелой. Но что же произошло на корабле, пока он, Васильев, отсутствовал?.. Почему тот стал таким неухоженным, неопрятным? Васильев ещё раз попытался отмотать, хотя бы к жизни в коридоре, но у него снова ничего не получилось. Он сконцентрировался сильнее — опять ничего!

Неожиданно откуда-то сбоку появился какой-то мужчина, немного напоминающий члена экипажа. С полным отсутствием интереса к возникшему на его пути объекту (Васильеву), он шёл куда-то наискосок — явно с какой-то целью. На голове у него была фуражка не первой свежести, похожая на истоптанную болотную кочку.

По сальному лицу мужчины сразу было видно, что вся его сексуальная жизнь давно и основательно зачерствела. Пройдя в сантиметре от Васильева и не удостоив того ни взглядом, ни словом, ни случайным касанием, он подошёл к борту, облокотился и задумчиво уставился куда-то вдаль. Даже по его затылку можно было понять, что он смотрит в никуда.

Васильев решительно направился к нему и остановился рядом. Глобус он по-прежнему держал подмышкой.

— Простите, вы член экипажа?

Вопрос, казалось, вывел мужчину из социопатического анабиоза. Он повернул голову, задумчиво почесал затылок и кивнул.

Васильев немного воспрянул духом.

— А вы давно здесь работаете?

— Лет пять уже, — сказал мужчина достаточно дружелюбным тоном. — Я моторист.

— Понятно… Скажите, а три года назад вы тоже здесь работали?

Моторист как-то резко вскипел.

— Мужик, ты тупой?? — вскричал он — скорее удивлённо, чем грубо. — Я же только что сказал, что пять лет здесь работаю! Как я мог не работать здесь три года назад??

— Извините, — пробормотал Васильев. Ему было стыдно за такую нелепую оплошность. Совсем мозги скисли за эти три года. — Я не то хотел спросить, просто давно с людьми не разговаривал.

Моторист вдруг уставился на него с повышенным вниманием.

— А это не тебя Коридорным Монстром называли? Не ты на наших нападал?

— Нет-нет! — вскричал Васильев испуганно. Ужас какой: «Коридорный Монстр»! — Не я!

— Странный ты какой-то. Откуда ты вообще взялся? Ты как будто из другого времени выпал. Тебе как зовут?

— Я? Меня? Алексей. Алексей я…

— А я Игрек, ну или просто Игорь, если так удобнее. Лёша, тебе переодеться надо, а то весь в грязи, в пыли, — с неожиданным и вполне искренним сочувствием заговорил вдруг моторист. — Нельзя же так, в таком виде, да ещё и с глобусом этим. Пошли в трюм, я тебе нормальную одежду дам, в душ сходим… сходишь. Ты же вроде нормальный был раньше, да? Ты с бабой был очкастой, точно, я тебя вспомнил! Видел тебя года три назад как раз.

Да, он был с Ингой, моторист не ошибся. Они познакомились на корабле, плывущем из России в Сингапур… а потом… потом Инга разогнала местного матроса и…

— Да, это был я! — воскликнул Васильев, радуясь тому, что его кто-то помнит. Были известны случаи, когда людей не помнил никто, и те постепенно стирались из истории. — Скажите, а тот матрос… Здесь служил один матрос, его назначили к Инге, и он… В общем, она его ускорила, разогнала, в каюте, нелегально. И я хотел бы узнать, что с ним стало, пока меня не было.

Моторист нахмурился.

— Думаю, это всё-таки ты в коридоре еду воровал, — сказал он наконец. — И фоторобот вроде похож, хотя сейчас ты какой-то более худой, что ли. Ты где вообще прятался? Все волосы в паутине. Ну да хрен с ним. Не моё это дело, я вообще в моторной сижу безвылазно, у нас там отдельная плита, сами готовим, баб нет, развлечений нет, ничего нет. Короче, я понял, о чём ты. Тот матрос хороший парень был.

— «Был»?.. Он умер?? — Васильев побледнел: неужели от разгона?! — Как он умер? Что случилось??

— Да почему же умер?? — вскричал моторист не менее потрясённо. — Живее всех живых он! Просто не служит больше у нас, сухопутным стал. А я, знаешь, не могу уже по земле ходить нормально — непривычно как-то без качки. А Серёгу в городе товарищи навещали, выпивали с ним, разговаривали. С тёлкой той очкастой они на берег сошли. Живут вместе. Он нам по электронке фотографии их ребёнка присылает регулярно.

Матрос и Инга?? Фотографии ребёнка?.. Васильев озадаченно поскрёб шелушившийся нос. Ну и повороты… Теперь он понимал, какую ошибку допустил при общении с Ингой.

— Поэтом он стал известным, веришь-нет, — продолжал моторист. — Да что я всё болтаю, у меня в каюте его книжка валяется, сам полистать сможешь. Умоем тебя, накормим, — он ласково обнял Васильева, — причешем, оденем… ну ты понимаешь… ты понимаешь…

— Да-да, конечно, — ничего не понимая, бормотал Васильев, подталкиваемый к спуску в трюм. Идея помыться и покушать с каждым шагом нравилась ему всё больше и больше.

12. Интервью с актрисой

— Это правда, что во время съёмок «Бытовой техники» вы сильно ударились рукой и у вас три дня болел палец?

— Да, это действительно произошло со мной. Случайно ударилась уже не помню обо что.

— Каковы были ваши отношения с Силоксаном Тагером? Я имею в виду, на съёмочной площадке.

— Мне очень тяжело говорить о Тагере. Вы, наверное, знаете, что у него было весьма странное восприятие мира, и бывали моменты, когда прямо во время съёмок он вдруг начинал путать собственно съёмки и реальность, ну то есть думал, что всё это происходит взаправду, или даже наоборот (такое, правда, происходило реже) — иногда принимал реальность за съёмки. У кого-то получалось с ним сработаться нормально, у кого-то нет. У меня вроде бы получалось. И у Саши Луначарского получалось. Помню, сидели мы втроём в кафе после съёмок «Денег до зарплаты»: я, Саша и Тагер. И там была сцена, где мы также втроём в салуне сидели, и герой Тагера вдруг как закричит на героя Саши: «А ну отдай мне свой револьвер!». И вот мы сидим, значит, в кафе на набережной, и тут Тагер как заорёт прямо Саше в лицо: «А ну отдай мне свой револьвер!». Официантка одна аж поднос выронила от испуга, всё разбилось. Но Саша не растерялся и отвесил Тагеру пару пощёчин, как в той сцене как раз. Тут по сценарию должен был войти шериф, но понятное дело, не вошёл, и Тагер…

— Ходят слухи, что на съёмках «Электротоваров» у вас с ним был короткий роман — это правда?

— Ну-у-у… В каком-то смысле, да, если вы имеете в виду, исповедовали ли мы определённый тип межполовых отношений вне съёмочной площадки и исполняли ли соответствующие этим традициям ритуалы. Конечно, это не самые лучшие воспоминания в моей жизни, но они, скажем так, забавные. То есть не самые худшие.

— Дарил ли он вам цветы?

— Тагер? Цветы? — смеётся. — Нет. Но один раз я утром проснулась — и не могу халат свой найти. Встала, начала искать — нету нигде. А Тагер у меня как раз ночевал (уже не помню, по какой причине), но он рано утром ушёл, пока я спала. Полезла я, значит, в шкаф, чтобы другой халат накинуть, а там, представляете, и двух других халатов нет, только пустые вешалки от них. Всё перерыла — ну нету халатов. Сейчас смешно вспоминать, но тогда перенервничала очень, сами понимаете. На какой-то момент даже поверила в предположение, что Тагер украл все мои халаты зачем-то. И лишь через полчаса додумалась в стиральную машинку заглянуть. Не знаю, зачем он их туда положил все, может постирать хотел и таким образом приятное мне сделать, но забыл включить машинку. Уточнять я не рискнула, поскольку Тагер очень вспыльчивый был, сами знаете; просто достала все халаты и назад повесила.

— А мне говорили, что один халат так и не нашёлся.

— О, так эта история всё-таки стала известна? Не знала. Я только подруге своей про это рассказывала, но у неё язык как помело, впрочем. Ну да, один халат так и пропал с концами, но он для меня был совершенно неактуален на тот момент, поэтому я его и не упомянула.

— Сознание он при вас никогда не терял?

— Тагер? Нет, такого не было.

— А вы при нём?

— Ммм, нет, тоже не припомню. Но кстати был один забавный случай: я зашла в ванную, смотрю — а он там мыло мылом моет, трёт их друг о друга. Я говорю: «Ты чего это?», а он отвечает: мол мыло грязное какое-то, решил вот помыть, типа.

— Да, забавная история, согласен. Впрочем, что мы всё о Тагере. Давайте поговорим о вас. Я однажды провёл три дня под водой, потом аж двое суток сох. С вами бывало что-нибудь подобное?

— Ха, знаете, в последний раз это случилось как раз после съёмок «Ковровых изделий», когда мы с Извинитой Вбелом…

— Извините что перебиваю. Какие процессы происходили у вас в голове, когда вы были в первый раз в воде? Что вы вообще чувствовали? Что видели?

— Я с трудом могу вспомнить, что именно со мной происходило, когда я в первый раз ныряла или вообще была в воде. Но образы примерно такие всплывают: шершавый камень, какие-то лодки, фигуры.

— Скажите, а вы знаете, как выглядела ваша прабабушка? По стороне матери, я имею в виду.

— Да, у мамы в альбоме были её фотографии. Такая коренастая, немного пришибленная, ну там и время такое было, сами понимаете.

— А прапрабабушка?

— По стороне матери тоже? До меня доходили слухи, что она была похожа на мою мать, но не на бабушку, но фотографий я не видела.

— Мне нравится, как вы играете. Как вы вообще играете?

— Я играю нутром.

— Здорово! Ваша любимая роль?

— В смысле моя?

— Ну да.

— Мне очень нравится моя роль в «Торговом комплексе».

— Ален Делон в одном интервью говорил, что его поклонникам очень важно потрогать его, то есть они приходят на встречи, чтобы потрогать, ощупать, обнять кумира. С вами такое бывает? Часто ли вас трогают, ощупывают поклонники?

— Почти всегда. Это очень приятно и эмоционально.

— Вам больше нравится на себя или от себя? Ну абстрактно если.

— Пожалуй, от себя. Хотя и на себя изредка полезно.

Смеются.

— А чем вы любите заниматься вне съёмок? Читаете книги, ездите на рыбалку? Чем вы вообще занимаетесь вне камеры?

— Чем я вообще занимаюсь вне камеры? Смотря что за фильм.

Оба хохочут.

— Нет, серьёзно. Читаете ли вы книги? Ловите ли рыбу? У вас есть хобби? Любите ли вы готовить? Играете ли вы в теннис? Или, может быть, вы любите танцы? Вы никогда не думали о том, чтобы создать рок-группу?

— У меня для вас сюрприз: один ответ на все семь вопросов. Я правильно посчитала? Их семь?

— Да.

— Семь… Так вот, ответ на все вопросы: нет.

— Понятно. Так как вы проводите досуг?

— Я провожу досуг в компании животных. Я предпочитаю жуков. Они мне чем-то напоминают людей. Они совсем по-другому видят мир, нежели мы, но так же часто оставляют после себя какие-то следы в культуре. Например, майские жуки запечатлены не только на старых славянских майках, — подобные рисунки были недавно обнаружены и на майках индейцев майя, то есть на майках майя — майские жуки; забавно, да? У меня тоже есть такая майка.

— А в другие времена года майские жуки существуют? Я вообще не в курсе, если честно. Со школы их не видел. Мы их любили девчонкам в штаны или в юбку засовывать на переменах, очень смешно иногда было.

— Теперь не смешно?

— Теперь уже, знаете, это всё глупым каким-то кажется. У одноклассницы даже шок был тогда: она не ожидала, что у неё под штанами, прямо на, ну вы понимаете, когда-либо окажется майский жук. Неприятные, должно быть, ощущения. Ну что ж, на этой моей фразе — «Неприятные, должно быть, ощущения» — мы и закончим интервью с популярной актрисой Майей Кудрищевой. Спасибо вам, Майя, и до свиданья!

— И вам большое спасибо и до свиданья.

Встают с дивана и расходятся в разные стороны.

13. В каюте у моториста

Васильев проснулся в половине Васильева. Бред какой-то. Инженер озадаченно потряс головой и посмотрел на часы: те показывали половину восьмого. Снились ему какие-то трактора с саженцами. На коврике у кровати то сопел, то храпел избитый моторист Игрек. Сквозь приоткрытую дверь в кабину было видно, как работает мотор. Снизу доносился басовитый рёв дизеля. Этот звук, постоянно меняющий тональность, показался Васильеву каким-то вечным и таким же привычным, как биение собственного сердца. А за иллюминатором шелестел волнами океан, и что-то в этом звуке было успокаивающее и даже родное или первородное — так несколько тысяч лет назад шумели волны древнего океана, рождая великие государства. По пояс высунувшись в иллюминатор, Васильев стал вглядываться в океан, но там не было ничего интересного — одна вода и всё. Разочарованно юркнув назад в каюту, он в одних трусах прошествовал в ванную. Вчера его крайне ошарашило, что после душа и ужина моторист попытался приставать к нему сексуально, но, ха-ха, тот даже не догадывался, что щуплый инженер владеет приёмами самозащиты. Потребовалось всего два удара, чтобы успокоить нападающего: один — лбом в лицо, другой — коленом по тестикулам. Инженер не любил жестокость и осуждал её, но ему пришлось защищать свою честь. В итоге, подавив волю моториста, возмущённый его поведением Васильев изгнал несчастного спать на коврик чуть ли не обнимку с глобусом, а сам разлёгся на кровати, как барин, и практически сразу провалился в сон.

Умывшись, Васильев с аппетитом позавтракал, уничтожив почти все запасы хозяина каюты. В детстве он часто недоедал, но сейчас ему показалось, что он наоборот переел, хотя — давайте посмотрим правде в глаза — он съел не так уж и много. Инженер ощупал живот на всякий случай. Вроде бы всё нормально…

Моторист на полу шумно сопел. Васильев никогда раньше никого не подавлял, и когда такая возможность ему подвернулась, оказалось, что он способен получать от этого какое-то извращённое удовольствие. Инженеру вдруг стало стыдно. «Зачем ты так?» — прохрипел вчера моторист, когда к нему вернулась способность говорить. Что сказала бы Инга, если бы об этом узнала? Теперь он понимал, какую ошибку допустил при общении с ней. Внезапно Васильеву стало жаль моториста. Тот сам напросился, конечно, но всё равно не по-человечески как-то получилось. Подойдя к несчастному, он несильно пнул или даже ласково, примирительно толкнул того ногой в бок, и сказал: