Бесплатный фрагмент - Николай II. Царские похороны

Трагическая гибель семьи последнего императора России и его приближенных остается одной из самых страшных страниц мировой истории. Автор этой книги рассказывает о людях, которые посвятили себя раскрытию тайны расстрела в доме Ипатьева. О том, как трудно Россия признавала это преступление.

Предисловие

Время все дальше уносит от нас июльские дни 1998 года, когда останки последнего российского императора были пре­даны земле. Но трагическая история гибели его семьи по-прежнему волнует умы и души людей. Пишутся книги, сни­маются фильмы. На переломе двух веков все больше думает­ся о трагическом переломе, который пережила Россия в на­чале века двадцатого. Там ищем мы ответы на многие главные вопросы сегодняшней жизни. Права и ответственность влас­ти перед страной, соотношение личного и общественного в судьбе человека, выбор пути России — это только то немно­гое, о чем думаем мы, прикасаясь к судьбе Николая II.

…У меня есть приятель — театральный режиссер. Он родился в Свердловске, сейчас живет в Париже, у него жена-француженка (уже не первая). В 70-е годы, студентом, репе­тируя свой едва ли не первый спектакль в стенах тогда еще не снесенного дома Ипатьева, он вынес оттуда ржавый гвоздь. Этот гвоздь (ровесник дома и свидетель кровавой трагедии лета 1918-го) мой друг считает едва ли не самой важной вещью в российском багаже, собранном при отъезде. Когда-нибудь хочет подарить этот гвоздь потомкам Романовых. Этот гвоздь и серебряный рубль с портретом Николая II, завещанный Алевтине Татищевой-Никитиной её матерью, — вещи одного порядка. То, что делает лично причастным к ходу истории, то маленькое звено, тронув которое ты ощущаешь дыхание истории, видишь лица творящих ее людей. Все ста­новится зримым и осязаемым, объемным и очень личностным.

Алевтина Татищева-Никитина написала историю «долгих похорон», историю прощания России с останками Николая II, его семьи, приближенных и слуг как очень личную историю. Панорамная картина общества, мучительно осмысливающего свое прошлое, искупающего ошибки и преступления, возвра­щающего исторические и нравственные долги, для неё спле­тается с историей храма, взорванного в её родном Камышлове не в «безбожные» двадцатые, а уже в семидесятые, своей семьи и своего поколения, тоже попавшего в жернова исто­рии, пусть не кровавые, но весьма жесткие: из комсомоль­ской юности прямо в объятия дикого рынка.

В дождливые июльские дни 1998-го, когда сначала в Ека­теринбурге, а затем — в Санкт-Петербурге прощались с пленниками дома Ипатьева, история вдруг сконцентрирова­лась, страницы восьми десятилетий (от июля 1918-го до июля 1998-го, от расстрела Романовых до погребальной церемо­нии) пронеслись перед мысленным взором, и глава закры­лась. После июля 98-го был август, дефолт, пришли иные, жесткие времена и другие, тоже очень далекие от демократи­ческой романтики Собчака и Ельцина лидеры нации. «Мы успели», — вскоре стали говорить о романовских похоронах их организаторы и участники.

У повествования Алевтины Татищевой-Никитиной есть главный герой — Александр Авдонин, раскрывший одну из самых страшных тайн XX века, нашедший царскую могилу на старой Коптяковской дороге. Это характер мощный, притяга­тельный, резкий, выписанный с любовью и восхищением, рядом с ним — другие герои. Совсем не те, кто «представи­тельствовал» на траурной церемонии в Петропавловском соборе: Ельцин, Немцов, Лихачев, Михалков, Радзинский… Автора интересуют не парадные персонажи телевизионной «картинки», а люди «за сценой»: судмедэксперт Петр Грицаенко, собственноручно достававший из трясины на старой Коптяковской дороге каждую косточку, архитектор Светлана Наливкина, проектировавшая захоронение в Екатерининском приделе Петропавловского собора, столяр-краснодеревщик Алексей Тарасов, делавший исторические гробы, правнук повара Харитонова Петр Мультатули, внучатый племянник Николая II Андрей Андреевич Романов, безымянные екате­ринбургские старушки, молившиеся за невинно убиенных в храме Вознесения Господня… Именно они придают необычай­ную достоверность и исторический объем этой истории, именно знакомство с ними позволяет согласиться с утверж­дением автора: «Здесь, в Екатеринбурге, произошло главное. Именно здесь состоялся главный акт покаяния. На этой земле каялись потомки тех, кто совершил это страшное преступле­ние 80 лет назад».

Замечательно, что у этого «главного» оказался талантли­вый летописец, свидетель небесстрастный, но точный и объек­тивный, совместивший журналистское расследование с эмо­циональным монологом о времени и о себе. У этой книги есть ценность исторического документа, серьезной исследо­вательской работы и захватывающая личностная интонация: то, что так властно захватило в свое время автора, не сможет оставить равнодушным читателя этой книги.

Владимир СПЕШКОВ

На подступах к теме

Бывают моменты, когда история становится осязаемой. Это чувство привычно, наверное, для историков, особенно археологов. А журналиста, который сломя голову гоняется за новостями и пытается поймать ускользающее время, оно вдруг однажды останавливает на полном скаку и хватает за рукав: оглянись! Так случилось со мной весной 1998-го, когда я услышала о том, что готовятся похороны семьи последнего российского императора. Тема казалась настоль­ко огромной и глубокой, что я была убеждена: ее уже захва­тил кто-то из более опытных коллег. Свобода свободой, но в газете у каждого есть свой «огород», который он любовно возделывает и оберегает. Но все же я набралась смелости и дрожащим голосом предложила на редколлегии: «Надо бы съездить в Екатеринбург, разузнать про царские похороны». О, радость, ни один газетный зубр не отреагировал. «Ну, съезди», — сказали мне и приступили к другим неотложным делам. Сначала я не могла поверить в то, что случилось, что эта тема — моя. А потом — испугалась.

Отношения с историей, как сводом имен, дат и событий, у меня всегда были сложные. Мне всегда не хватало во всем этом живых людей, личностей, к которым можно было как-то относиться — любить или ненавидеть, восхищаться или пре­зирать. А в старших классах, когда дети начинают уже что-то соображать, на нас проводили какой-то педагогический эксперимент, и касался он именно истории. Учительница (я не помню, как ее звали, помню только, что она говорила: «Я константирую») разбивала класс на группы, в каждой выби­рался главный. Он читал учебник, а потом все ему отвечали. Понятно, что никто ничего не знал. Но дело даже не в учительнице. Знание истории дальше 17-го года было не так уж и необходимо. И потом, в университете, надо было толь­ко долго и нудно конспектировать классиков марксизма-ле­нинизма, чтобы предъявлять переписанные собственной ру­кой тома преподавателю истории КПСС. Я чуть не срезалась на госэкзамене, пытаясь объяснить, в чем отличие Програм­мы мира, принятой на 23-м съезде КПСС, от Программы мира, принятой на 24-м съезде. Мне казалось, что все партий­ные съезды были на одно лицо — лицо престарелого Леонида Ильича.

Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что судьба посылала мне сигналы, значение которых становится понятным только сегодня. 1978 год. Мой родной город Камышлов в 140 кило­метрах от Свердловска. Конец мая. Последний школьный зво­нок. Все как положено — митинг, белые фартучки, слезы педагогов. Но все вокруг говорят, что нам необыкновенно повезло — так, как не везло ни одному выпуску: у нашего праздника будет потрясающий финал. Так совпало, что в этот солнечный майский день власти моего родного городка реши­ли избавиться от храма. Он возвышался в самом центре, напротив площади. И выкрашенный серой краской Ленин дол­гие годы вынужден был хмуро взирать на его величественные купола. Конечно, храм не действовал, там была столовая, автостанция, потом еще что-то. Городу тогда уже было боль­ше 300 лет, храму — немного меньше. Кому он помешал — об этом мы не задумывались. Подобные решения тогда не обсуждались. Гадали только о том, что будет на его месте. Говорили, что здесь разобьют парк. Забегая вперед, скажу, что никакого парка так и не возникло. До сих пор здесь огромный пустырь. В центре уже в годы перестройки, когда лидеры страны завели моду по большим праздникам ходить в церковь, поставили железный крест, почему-то черный как смоль. Ря­дом, как водится, шумит барахолка, где камышловцы переби­рают пыльные китайские товары.

Мы собрались тогда всей школой у линии оцепления. Когда храм начал заваливаться после целого шквала взрывов, мы кричали: «Ура!». Все кричали. Мой отец в это время вел фотосъемку с крыши, для истории. Эти фотографии он потом передал мне.

Конечно, тогда я ничего не знала о доме Ипатьева. Только теперь я сопоставила даты. «Дом особого назначения» был разрушен в Свердловске в сентябре 1977-го. Храм в нашем городке — через полгода. Сегодня для меня эти два позорных факта связаны между собой. Получается, что моя взрослая жизнь началась с того, что я кричала «ура», когда рушился храм. Не потому ли я и мои ровесники так мечемся по жизни, все не можем найти точку опоры.

Необходимое отступление

Нам долго не удавалось повзрослеть. Мы — это вторые «шестидесятники». Те, первые, в 60-е годы стали уже созна­тельными и «несознательными» гражданами одной шестой части планеты, а мы — только родились. Пока мы ходили в пионерах и вступали в комсомол, они уже выходили на Красную площадь протестовать против русских танков в Че­хословакии или хотя бы пели на кухне «мы так вам верили, товарищ Сталин…». Нас так плотно отгораживали идеологи­ческим щитом (сначала это были пионервожатые, потом — райкомы и горкомы комсомола), что мы если чего-то и хотели страстно, так это — встроиться в жесткую, не нами придуманную структуру. Встать на первую ступеньку, а потом карабкаться по этой лестнице все выше и выше. Конечно, уровень притязаний был у каждого свой, кто-то и не соби­рался даже близко подходить к этой крутой лестнице. Но кто хотел, тот твердо знал правила игры. Сначала надо было «встроиться» в совет отряда, потом — в совет дружины, побольше выступать на собраниях и руководить сбором ме­таллолома. А дальше все шло как по маслу — комсомол, партия, диссертация или начальственный кабинет. Никто, в общем-то, не сомневался, «что такое хорошо и что такое плохо». Нас, еще птенцов, уже включали в большую игру, учили жить по ее правилам. Кто-то, конечно, выпадал из гнезда, кого-то выбрасывали более сильные и наглые, но в целом паровоз летел вперед в одном, единственно верном направлении.

И вдруг — стоп. Горбачев тормознул паровоз, который мчался хоть уже и по инерции, но все еще на всех парах. Нам было 25. Вроде бы уже не дети, но еще и не хозяева жизни. Нам было легче, чем старикам, понять новые прави­ла игры. Но если они к этому моменту уже успели занять в ней центровые места, то мы еще не стали никем. Мы еще только изучили истмат и историю КПСС, едва вскарабкались на первые ступеньки, когда рухнула вся лестница.

Разумеется, всякое обобщение хромает. Некоторые из нас, те, кто оказался более гибким и пористым, мгновенно перескочили на новую лестницу, став бизнесменами или банкирами. Собственно, с розовощеких, бодреньких «комсо­мольцев» и начался капитализм в России, — вспомните разномастные молодежные фонды, торговавшие всем и вся. Но эти новые лидеры были все-таки постарше нас. Они уже научились красиво говорить об одном, а делать совершенно иное. Так, как научились это делать бывшие американские хиппи, ставшие вполне благополучными и одиозными обыва­телями. Мы же барахтались между тем, что заложила в нас система, и тем, что требовала новая жизнь. Те, кто смог решительно и бесповоротно порвать с «пионерскими» иде­алами, ринулся «заколачивать бабки». Делали они это под руководством своих прежних начальников, которые из партий­ной коммунистической элиты быстро превратились в элиту административную и заняли ключевые посты во власти. А она во все времена хочет по существу только одного — обеспечить безбедное существование себе и собственным детям. Если раньше это желание обильно сдабривалось лозунгами о светлом будущем и благе народа, то теперь ей не требовалось утруждать себя и этим. Нарождающийся капитализм позволял без оглядки пуститься во все тяжкие.

Как ни странно, именно поседевшие и располневшие «шестидесятники» оказались более восприимчивы к идеям перестройки, чем мы. Она была воплощением их юношеских мечтаний. Они стали ее идеологами. Помните, мы в конце 80-х зачитывались толстыми журналами, экономические вы­кладки нового времени казались нам поэзией. А через де­сять лет одного из «буревестников» капитализма академика Аганбегяна сажают в тюрьму за то, что он незаконно исполь­зовал площади руководимого им учреждения и что-то намуд­рил с бухгалтерией. Что его испортило — тот самый россий­ский капитализм, горячим идеологом которого он был?

В конце 90-х мы еще с трудом могли существовать без идеологической соски, не научились еще жить без кумиров и жадно ловили первые неподцензурные слова. Это сейчас мы понимаем, что миром правят только деньги, деньги и деньги. Поиски «харизмы» нового общества провалились, а все потуги его идеологов закончились весьма плачевно, иногда даже на арестантской койке.

Так что же с нами? С теми, кто не стал ни бандитами, ни директорами, ни банкирами? Мы служим, тщетно пытаясь подвинуть стариков и пытаясь смириться со странно перепу­танной в них гремучей смесью капитализма и коммунизма. Иногда нами играют, как умненьким не по годам мальчиком Сережей Кириенко. Игра заканчивается так, как если бы ребенок вместо игрушечных начал играть реальными солда­тиками, — катастрофой. Нам дают игрушку, чтобы мы поняли, что мы еще чужие в этой взрослой игре, где делятся заводы и целые отрасли некогда славной промышленности, делятся области и края некогда славной России. И мы вдруг понима­ем, что нас уже не принимают в расчет. На реальную арену выходят дети «тузов» — те, кто моложе нас. Им 28, 25, даже 23, а они уже руководят гигантами индустрии, становятся министрами и депутатами, становятся обладателями громад­ных состояний. Они не были ни октябрятами, ни пионерами, ни комсомольцами, им не задурили мозги «благом народа». Когда нас вместе начинают учить модному менеджменту, они опережают нас на сотни пунктов, потому что могут принимать решения, не задумываясь о моральных принципах, не реф­лексируя, видя во всем только одно — прибыль.

Социологи говорят, что те, кто идет за ними, будут еще круче — они с молоком матери впитывают уроки, на которых сегодняшние «новые русские» набили столько шишек и си­няков. Идеи всеобщего равенства и благоденствия будут ка­заться им еще более смешными, чем сегодняшним хозяе­вам жизни.

Вряд ли кто-нибудь вспомнит сегодня, откуда именно в нашем обиходе появилось словечко «как бы». Вроде бы при­вычка вставлять его к месту и не к месту возникла у жителей столицы и достигла постепенно самых отдаленных окраин. Незаметно мы стали употреблять это прилипчивое определе­ние ко всем мыслимым нашим действиям и явлениям. Мы как бы едим и как бы работаем. У нас как бы правительство и как бы президент. Всего пять букв, а прибавь их к любому слову — и появляется подвешенность, неопределенность, неясность. Мы начинаем как бы мыслить, как бы говорить, как бы любить. Как бы жить. А ведь умница наука говорит нам, что никакое слово не воцаряется в языке из ниоткуда или из ничего. За ним — явление. А это явление, как мне кажется, — это мы. Мы — поколение «как бы», подвешенное в неопределенном времени, так и не нашедшее своего места между теми, кто родился до нас, и теми, кто — после. И те, и другие уже впереди. Будем гнаться за ними? Или отсидимся?

Я написала как-то об этом в своей газете. Это был материал из тех, которые рождаются будто бы (как бы) сами по себе. Ты ничего не придумываешь, а лихорадочно запи­сываешь слова, которые рождаются где-то — в воздухе, в космосе, не знаю где. Как водится, этот материал долго валялся где-то в недрах редакционных портфелей, не конку­рируя с новостями — выборными баталиями, заказными убийствами и прочей текучкой. А когда он все-таки появился, то ко мне начали подходить с похвалой сотрудники редак­ции, которые годятся мне в отцы и матери. «Ты молодец, — говорили они, — ты уловила что-то главное в нашем време­ни». — «Для вас?» — спрашивала я. «Нет, — отвечали они, — для наших детей». Я и сегодня вспоминаю этот дорогой для меня текст, родившийся тогда, когда я думала о судьбе царской семьи, о том времени, когда ломалось вре­мя, переворачивая судьбы и жизни миллионов людей. Я думала тогда и о своей судьбе. Она кажется песчинкой в океане истории. Но с годами отчего-то все чаще хочется оглянуться назад. Говорят, что это признак подступающей старости. Может быть, но тут уж ничего не поделаешь.

Оглядываясь, понимаешь, что события твоей собствен­ной жизни, которые казались когда-то малозначительными или вовсе незаметными, вплетаются в общую нить истории, обретают логику и смысл. Мог ли ты что-нибудь изменить в жизни своей и человечества или все было предопределено свыше? Я понимаю, что подобные мысли рано или поздно возникают у всех, но я начала думать об этом только после встречи с Александром Николаевичем Авдониным — чело­веком, которому удалось повернуть историю.

Приезжая в свой родной город, я обязательно прихожу на место, где был тот самый храм, разрушенный в день моего последнего школьного звонка. А потом иду в другой храм, который, слава Богу, сохранился. На него, видимо, тогда не хватило взрывчатки. Это удивительной кра­соты и величия Покровский собор. Он построен на высоком холме над рекой Пышмой. Именно здесь был заложен три века назад этот город, растянувшийся вдоль Сибирского трак­та. Долгие годы в храме был склад швейной фабрики. А у подножия его — детские ясли, куда когда-то в пеленках приносила меня мать, отправляясь на эту самую фабрику, чтобы шить «зеленку» — форму для солдат «непобедимой и легендарной».

Сейчас храм возрожден, здесь уже есть приход. А швей­ная фабрика захирела, потому что «зеленка» уже не требу­ется в таких огромных количествах, как раньше, а ничего другого здесь шить так и не научились.

Здешний священник отец Евгений крестил мою дочь. Проведя в храме несколько часов, я почувствовала, что у моего родного города появилась душа. Ничего более величе­ственного и прекрасного в городе просто нет. И нет другого места, где с людьми говорили бы о вечности.

Отец дал мне фамилию, которая до моего приезда в Свер­дловск и вступительных экзаменов в Уральский университет ни у кого никаких вопросов не вызывала. А на творческом конкурсе меня спросили: «А вы не родственница того Тати­щева?» — «Какого?» — совершенно искренне удивилась я. Члены комиссии понимающе покачали головами, мол, все понятно, девочка из глухой провинции. Потом я разыскала энциклопедию Брокгауза и Ефрона, выписала для себя все про графа Василия Никитича Татищева, основателя Екате­ринбурга, историка и географа. Мой ли это предок? Ничего определенного сказать нельзя, потому что мой отец родом из глухой деревни в Пермской области (она, видимо, была «не­перспективная», и много лет назад ее просто распахали, там теперь поля). Кстати, фамилия моего отца стала вызывать интерес к нему историков и журналистов только несколько лет назад, когда Екатеринбургу вернули его историческое имя, на Сибирском тракте поставили верстовые столбы, и все больше людей начали понимать, что история России в целом и Урала в частности началась не в 17-м году XX века.

Потом я узнаю, что еще один мой однофамилец в 17— 18-м годах сопровождал семью последнего российского им­ператора сначала в Тобольск, а потом в Екатеринбург. Это генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, убитый без суда и следствия за неделю до расстрела в Ипатьевском доме. В книге Николая Соколова «Убийство царской семьи» я прочла мнение об этом человеке: «Татищев держал себя с достоинством, вообще, как должно, что тогда в среде при­дворных было редким исключением»1. Он был вторым чело­веком из придворных, кому опальный император предложил сопровождать его в Тобольск. Первый, кому это было пред­ложено, — князь Нарышкин — отказался. Соколов пишет: «Позднее, когда Татищев был отделен от семьи и заключен в тюрьму, намекая, видимо, на раздумье Нарышкина, он говорил своему компаньону по тюремной камере: «На такое Монаршее благоволение у кого и могла ли совесть дерзнуть отказать Государю в тяжелую минуту? Было бы нечелове­чески черной благодарностью за все благодеяния идеально доброго Государя даже думать над таким предложением, нужно было считать его за счастье»2.

Интересно, что моя девичья фамилия, из-за которой я чуть не провалилась на творческом конкурсе, сыграла доб­рую службу, когда я думала, как подступиться к «царской теме». Получив благословение редколлегии, я начала поиск людей, которые в нашем городе хоть что-то знают о «царской теме». Поспрашивала у коллег, мне сказали, что с кем-то в Екатеринбурге может познакомить друг нашей газеты лите­ратуровед Алексей Казаков. Как выяснилось, не с кем-то, а с тем самым Авдониным, который нашел останки членов семьи Николая II и его приближенных. «Но он человек очень осто­рожный, к нему трудно подступиться, — предупредил Алек­сей. — Но ты же, я слышал, Татищева была до замужества. Это должно на Авдонина произвести впечатление».

Он оказался прав. Человеку, который занимается истори­ей, трудно не выделить среди других журналистку с такой громко звучащей фамилией. Перед поездкой в Екатеринбург я разыскала свой студенческий билет, чтобы предъявить его Авдонину в качестве доказательства моей мнимой близости к исторической личности. Может быть, ему это показалось смешным, но помогло мне хоть немного расположить его к себе. Я храню книгу, которую в день нашей первой встречи подарил мне Александр Николаевич. Она называется «В жерновах революции» и рассказывает о судьбе комиссара Яковлева — одного из самых значительных людей, причаст­ных к екатеринбургской трагедии царской семьи. Авдонин надписал мне книгу так: «Представителю славной династии Татищевых от автора».

Я благодарна судьбе и древнему дворянскому роду Тати­щевых за знакомство с Александром Николаевичем. Те же Брокгауз и Ефрон, прослеживая историю этого рода с XV века, так говорят о графе Василии Никитиче, основателе Екатеринбурга: «Типичный «птенец гнезда Петрова», с об­ширным умом, способностью переходить от одного предмета к другому, искренно стремившийся к благу Отечества, имев­ший свое определенное миросозерцание и твердо и неуклон­но проводивший его, если и не всегда в жизни, то, во всяком случае, во всех своих научных трудах»3. Да простят меня за смелое предположение будущие энциклопедисты, но я ду­маю, что этими же словами они в свое время напишут об Александре Авдонине.

Он стал первым человеком из встреченных мною, кого мне хочется назвать великим. Я поняла это с первых минут нашего знакомства. Это человек, который раскрыл одну из самых страшных тайн человечества. И что бы сейчас ни говорили, какой бы грязью его ни поливали, он это сделал, — и с этим уже ничего не поделаешь.

О гибели последнего российского императора и обрете­нии его останков уже много написано и будет еще написано немало. У этой истории есть одна особенность — ее очень трудно забыть. Если ты хоть чуть-чуть прикоснулся к этой тайне, она уже не отпускает тебя. А мне довелось написать об этом несколько газетных материалов. Я долго сомнева­лась, можно ли составить из них книгу, ведь эти тексты пишутся оперативно, не предполагают глубокого анализа. Но потом я прочла несколько научных трактатов на эту тему, несколько сборников полемических статей — глубоких и аналитических. Все в них было, кроме живых людей — тех, кто нашел останки императора и его семьи. Кроме чувств и мыслей тех, кто стал участником и свидетелем борьбы, раз­вернувшейся в обществе вокруг этого события. И мне пока­залось, что мои материалы смогут дать несколько мазков для понимания общей картины. И еще об одном. Я должна рас­сказать, кто положил конец моим сомнениям, стоит ли соби­рать эту книгу. Моей матери нет в живых уже 15 лет. Но почему-то совсем недавно отец решил передать мне ее небо­гатые украшения. В сверточке с серьгами и кулонами я обна­ружила серебряный рубль, помеченный 1896 годом. На од­ной стороне его — двуглавый орел, а на другой — Николай II, «император и самодержец всероссийский». Почему эта ста­ринная монета оказалась среди украшений, никто в семье не знает. Я не склонна к мистике, но такой знак трудно истол­ковать двояко. Вот так появилась эта книга.

Взгляд в прошлое

Николай //, Александра Федоровна и Великая Княжна Мария Николаевна были перевезены из Тобольска в Екатеринбург в конце апреля 1918 года. 23 мая сюда же привезли остальных детей. Все они были размеще­ны в доме Ипатьева на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Дом был обнесен двумя заборами, которые совершенно скрывали его от по­сторонних глаз. В книге Соколова приводится такое свидетельство охранника Медведева: «Царь по внеш­нему виду все время был спокоен, ежедневно с детьми выходил гулять в сад, сын Алексей ходить не мог, у него болела нога, и его выносили в сад на руках, выносил его на руках всегда сам Царь, который вообще сам ходил за ним, супруга Царя в сад не выходила никогда, а выходила лишь на парадное крыльцо к тыну, окружавшему дом, а иногда сидела возле сына, который обычно сидел в коляске. Царь по виду был здоров и не старел, седых волос у него не было, а супруга Царя начинала седеть и была худо­щава. Дети вели себя „обыкновенно“ и улыбались при встрече с караульными. Разговаривать с ними запре­щалось… Пищу для царской семьи первое время носили из советской столовой, находившейся на Главном проспекте; пищу эту носили из столовой женщины и девушки, от коих принимал караул у парадного крыль­ца, в дом они не входили… Неоднократно приглашался в дом священник для богослужения. Время они прово­дили так: Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала что-нибудь или вязала. Наследник, если мог, делал из проволоки цепочки для своих игрушек — корабликов».

«Период екатеринбургского заключения Августей­шей Семьи был полон страданий. Это был сплошной крест… (Охранники) были грубые и пьяные люди. Они входили, когда им было угодно, в комнаты Августей­шей Семьи и вели себя отвратительно, отравляя жизнь Семьи. Они позволяли себе входить в столовую, когда обедала Августейшая Семья, лезть своими лож­ками в общую миску с супом, и иногда дерзость их доходила до такой степени, что они как бы неумыш­ленно задевали своими локтями лицо Императора или же, становясь сзади стула Императрицы, навалива­лись на стул, задевая Государыню. Безобразные пьяные песни с тенденциозным подбором неслись часто по дому. Происходило расхищение Царских вещей. Убор­ная была одна в доме, и ею пользовались все.

Иногда из комнат Августейшей Семьи раздавались духовные песнопения, преимущественно Херувимские песни: пели Государыня и Княжны».

(Из доклада судебного следователя Н. А. Соколова вдов­ствующей Императрице Марии Федоровне) 4.

Дождливый июль

Я пишу эти строки зимой, когда за окном валит снег, заметает все и вся, словно пытается крупными мазками выбе­лить всю землю и нас, так по-разному живущих на ней. Лето в такую погоду кажется чудом. Но его звуки, запахи не забываются с холодами, а живут где-то глубоко внутри нас, отзываясь на воспоминания.

Июль 1998-го был богат ливнями. Небо все время держало людей в напряжении, в любое мгновенье готовое вылиться на землю бурными потоками. Грозы гремели по два раза на дню, буквально подтверждая русскую поговорку «не из тучи гром». Я ехала на свою первую встречу с Александром Авдони­ным в автобусе, который, казалось, насквозь пропитался дож­девой влагой. Длинные струи его били по стеклам, эта снаб­женная колесами железная коробка будто двигалась сквозь водопад. Было раннее утро, и почти все пассажиры спали. А я сидела с ручкой и блокнотом и снова и снова обдумывала и переписывала вопросы для будущего интервью.

Разумеется, я к нему подготовилась. Сходила в самую крупную библиотеку Челябинска, посидела за книгами и га­зетными статьями. Потом выловила все, что можно, в Интер­нете. О проблеме и об истории вопроса информации на­шлось очень много, а вот об Авдонине — почти ничего. Кто-то из журналистов называл его личным другом губернатора Свердловской области Эдуарда Росселя. Кто-то назвал его скрытым монархистом. Кто-то написал, что он и его группа «приватизировали царские останки». Рассказывали о том, что первый раскоп для поисков места тайного захоронения был сделан с санкции тогдашнего министра МВД СССР Н. А. Ще-локова. Его личный советник, писатель и кинодраматург Ге­лий Рябов в августе 1976 года специально для этого приехал на Урал. До этого ему удалось встретиться с сыном Якова Юровского, того самого, который руководил расстрелом в доме Ипатьева. Рябов получил от него записку, составленную отцом для историка Покровского, и произвел необходимые выписки из книг судебного следователя Н. Соколова и гене­рал-лейтенанта М. Дитерихса (в то время они в СССР были малодоступны). Из последней он перерисовал схему района, где происходили события 16—19 июля 1918 года. Возможно­сти Рябова и знания Авдонина привели к успеху — они нашли место, где большевики скрыли останки царской семьи, но потом эти два человека отчего-то поссорились. Я говорю здесь об этом для того, чтобы больше к этому не возвращаться. Я ценю, что Авдонин и сегодня уклоняется от описания своих взаимоотношений с Рябовым, это по-мужски. Из его скупых слов я поняла, что в свое время Рябов не сдержал своего слова, и события вокруг царских останков начали развиваться совсем не так, как ими было задумано.

Я нашла в «мировой паутине» и текст самого Авдонина с его версией екатеринбургской трагедии 1918-го. Думаю, что здесь не обойтись без хотя бы краткого изложения тех собы­тий. Авдонин писал о них так: «17 июля 1918 года в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге без суда и следствия была уничтожена семья отрекшегося от престола императора Нико­лая II и ее прислуга. Были убиты: император Николай II, его супруга Александра Федоровна, их дочери Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, сын Алексей, а также лейб-медик Боткин, камердинер Трупп, комнатная девушка Демидова и повар Ха­ритонов. То, что произошло в Екатеринбурге, нужно квалифи­цировать как преступление — умышленное групповое убий­ство, исполненное революционной властью, продемонстриро­вавшей ненависть к бывшему императору, который отрекся от этого звания задолго до появления советской власти. Особая свирепость и злодейство преступления состояли в убийстве детей на глазах родителей, не способных их защитить. Оправ­дания этому преступлению нет! И большевики, прекрасно понимая это, сразу же начали заметать следы злодеяния путем сокрытия главного доказательства преступления — останков убиенных — и распространения ложного заявления Советско­го правительства о том, что в Екатеринбурге расстрелян толь­ко император, а его семья переведена в безопасное место.

Первая брешь в тайне большевиков была пробита следо­вателем Соколовым еше в 1919 году. Вместе с екатеринбург­скими следователями Наметкиным и Сергеевым он установил факт убийства царской семьи в доме Ипатьева. В убийстве семьи Соколов обвинял руководителей Советского прави­тельства и Уралсовета, непосредственных исполнителей зло­деяния: Юровского, Медведева, Ермакова, Никулина и дру­гих. Поиски останков убиенных привели Соколова в район старого заброшенного рудника вблизи деревни Коптяки. Здесь были найдены следы костров с остатками горелой одежды и другие вещественные доказательства, подтверждавшие, что останки царской семьи здесь находились, с ними что-то дела­лось, но самих останков не было. Соколову пришлось пред­положить, что останки были полностью сожжены. При об­следовании Коптяковской дороги Соколов обнаружил и сфо­тографировал участок с настилом из шпал, где 19 июля при возвращении с рудника застряла машина большевиков, про­бывшая на этом месте почти пять часов. Соколов, к сожале­нию, не догадался обследовать это место. В июле 1919 года, когда его работа достигла максимального размаха, район исследования был занят красными войсками. Это прервало следствие Соколова, которое осталось незаконченным».

Позже, в эмиграции Николай Соколов успел закончить книгу «Убийство царской семьи», ставшую основой для фор­мирования мнения об убийстве царской семьи у широкого круга людей, не многие из которых поняли, что эта книга — его трагедия. Сам Соколов об этом знал, но умер, не ведая, что одна фотография в его книге отметила место сокрытия царских останков, которых он не нашел. Эта книга… явилась причиной для появления большого количества разнообраз­ных версий об участи царской семьи, от ее уничтожения (в том числе и с отрезанием голов у трупов) до полного благо­получного спасения, вместе с Николаем, даже несмотря на заявление Советского правительства. Эти же факты стали исходными положениями для появления «лже-претендентов», традиционных для России самозванцев на роль наследников государя, количество которых не уменьшается до сегодняш­него дня.

С конца 20-х и до 70-х годов тема гибели царской семьи в нашей стране была закрыта. Об убийстве ее Советское правительство никогда не заявляло (только о расстреле Ни­колая II). Это оставалось государственной тайной, охраняе­мой спецслужбами.

Взрыв произошел в июле 1991 года, когда председатель Свердловского облисполкома Эдуард Россель заявил, что в окрестностях Свердловска найдены останки предполагаемой царской семьи. Место их нахождения было указано членами фонда «Обретение».

Поисковая группа состояла из трех человек: геолога Ми­хаила Кочурова (погиб в 1990 году), инженера-геофизика Ген­надия Васильева и автора (Александра Авдонина. — А.Т.-Н.). Работу с архивными источниками осуществлял писатель Ге­лий Рябов. Группа вскрытия останков известна — она состо­яла из шести человек. Место сокрытия было обнаружено мною совместно с Кочуровым в 1978 году. 1 июня было произведено вскрытие. Раскоп — примерно метр на метр. Человеческие останки встречены на глубине порядка 70 см. Здесь сразу же, на небольшом расстоянии друг от друга, обнаружены три черепа. Они были изъяты для последующей идентификации. Раскоп закрыт. На все ушло шесть часов, работали шесть человек. В своем акте об этом мы отметили, что вскрытие было локальным, и количество скелетов на месте сокрытия мы не пытались установить, это не входило в нашу задачу.

Прошел год, взятые фрагменты были возвращены на пре­жнее место. Мы намеренно уложили их в деревянный ящик вместе с металлической иконой, на которой были выгравиро­ваны дата изъятия и возвращения фрагментов останков.

Прошло еще десять лет до дня официального извлечения останков Свердловской областной прокуратурой в 1991 году. Начались криминалистические и судебно-медицинские иссле­дования. Одновременно начался сбор документов, связанных с убийством царской семьи, в различных архивах страны. В августе 1993 года Генеральной прокуратурой РФ возбуждено уголовное дело по обстоятельствам гибели членов Россий­ского императорского дома и лиц из их окружения в 1918— 1999 гг. Ведет это дело прокурор-криминалист Генеральной прокуратуры РФ В. Н. Соловьев»5.

Каждое слово Авдонина было бесчисленное количество раз подвергнуто сомнению в многочисленных газетных и журнальных статьях, обращениях к президенту, в фильмах, снятых на этот сюжет, ставший весьма популярным за семь лет, прошедших с той памятной пресс-конференции сверд­ловского губернатора Эдуарда Росселя. Гробокопатели -это самое мягкое определение из тех, которые применялись к группе Авдонина в эти годы. В 1996-м году «Челябинский рабочий» писал о документальном фильме свердловского режиссера Сергея Мирошниченко: «Снимая бесконечные митинги и молебны на месте дома Ипатьева, камера не стре­мится к панораме. Она нацелена на крупный план, подолгу задерживаясь на каждом лице. А есть еще съемки, сделанные на этом месте скрытой камерой: как люди молятся у непроч­ного деревянного креста, недоумевают, равнодушно проходят мимо, деловито воруют букеты цветов… Сколь непонима­юще-равнодушны недетские лица подростков, ничего не зна­ющих об этом месте и уже ничего не желающих знать»6.

Но вернемся в тот июльский день, когда я буквально «на коленке» переписывала дрожащей от автобусной тряски ру­кой вопросы для первого интервью с Авдониным. Эта странич­ка хранится в моем архиве. Иногда я беру ее в руки и вспо­минаю и тот дождь, и то особенное волнение, которое я испытывала перед первой встречей с этим человеком. Значи­тельность его личности была для меня бесспорна уже тогда, и я боялась своей малой компетентности, боялась перепутать даты, фамилии. Хотя мой опыт подсказывал, что важно совсем другое — эмоциональный контакт, который определяет сте­пень открытости и откровенности.

В первые минуты знакомства мне показалось, что из моей затеи ничего не получится. Александр Николаевич, крупный, седовласый человек, выглядел усталым и погруженным в себя, словно бы отрезанным от мира. Он назначил мне встречу в областном краеведческом музее, который из-за дождя был почти пуст. Мы сидели в мрачноватом полупустом кабинете, потолок терялся где-то в высоте, я пыталась спрашивать, он смотрел на меня с горестной иронией и недоверием, как человек, много претерпевший в жизни от разных журналис­тов. Я уже начала отчаиваться, как вдруг за окном громыхну­ло так, что задрожали стекла, и ливень встал стеной, словно разверзлись хляби небесные. И, глядя на потоки воды, Алек­сандр Николаевич стал постепенно оттаивать. Потом в газе­те я для красоты слова написала так: «Во время этого при­родного катаклизма мы говорили о катаклизме историческом, участником которого суждено было стать этому седому чело­веку».

30 лет он занимался поисками полезных ископаемых. И, судя по тому, что получил научную степень доктора геолого-минералогических наук, делал это неплохо. Причем эта сте­пень была ему присвоена без защиты диссертации. Это уни­кальный случай на Урале. Он написал четыре монографии, около 200 статей по своей специальности. А в 1997-м одна газета назвала его «доктором геолого-исторических наук». Ошибка эта, конечно, смешная, но и очень показательная. Именно истории, а точнее, восстановлению ее нравственно­сти посвятил геолог Авдонин последние 10 лет своей жизни.

Он рассказывал мне об этом, когда мы бродили по залу, где разместилась выставка «Романовы. Возвращение в исто­рию», детище фонда «Обретение», которым Александр Нико­лаевич руководит с 1991 года. Мы бродили по залу, напол­ненному историей, где рядом оказались убитые и убийцы, жертвы и палачи. Здесь материалы генетических экспертиз останков, фотографии, на которых зияют глазницы черепов и разложены пронумерованные кости. История преступления и трагедии.

Сейчас, через три года после прощания с останками, выставки о царской семье выглядят по-иному. В январе 2001 года в Москве, в Историческом музее были выставлены дет­ские веши и игрушки семьи Романовых. Игрушечный стуль­чик-трон и парадные мундирчики царевича Алексея. Кружев­ные платьица девочек, дневнички, расписание уроков, трех­колесный велосипед. Нет ничего, что напоминало бы о страш­ной участи детей венценосной семьи. Но, как написала жур­налистка «Известий» Ольга Кабанова, «выставка душеразди­рающая». Наверное, люди, которые приходили в Историче­ский музей, испытывают те же чувства, что и я в тот июль­ский день в Екатеринбурге.

Авдонин не чувствовал себя победителем, хотя оставались считанные дни до захоронения останков царской семьи события, к которому он и его единомышленники шли около двадцати лет.

Мне хочется, чтобы сомнения, чувства тех дней остались в этой книге, поэтому я воспроизвожу здесь текст этого интервью. Итак, 2 июля 1998 года. Екатеринбург. Краевед­ческий музей. Гроза.

— Я был наивным человеком. Считал, что правда о расстреле царской семьи будет силой, которая примирит расколотое на части русское общество внутри страны и за рубежом.

Александр Николаевич показывает план, который еще в 1918 году составил знаменитый белогвардейский следова­тель Николай Соколов. Еще тогда он отметил место, где в конце 70-х были найдены останки. Точка на старой Коптяковской дороге подписана так: «Мостик из шпал и бревен, где застрял грузовик большевиков».

— Соколов не догадался, — говорит Александр Николаевич. — Если бы он тогда раскопал, не было бы сейчас этой головной боли.

В 1943 году маленький Саша Авдонин на заседании детского географического общества «Глобус» во Дворце пионеров впервые слушал Петра Ермакова — человека, ко­торый был в доме Ипатьева во время расстрела царской семьи. Дети тогда поняли, что жил когда-то плохой чело­век, угнетатель — царь, а хорошие люди его убили.

На выставке Александр Николаевич показал мне фотогра­фию, где Петр Ермаков снят вместе с членами Уралсовста на том самом мостике из шпал. Перед ним на бревнах лежит маузер, который в свое время был знаком чуть ли не всей свердловской детворе. Ермаков долгие годы носил его по школам города и рассказывал пионерам о своем «подвиге».

— Этот снимок мы нашли в его архиве после смерти. И пистолет тоже в музее, но здесь мы его не выставляем, потому что Ермаков все врал, никого он не убивал. На этот же мостик революционер Парамонов водил поэта революции

Маяковского. Стихотворение об этом здесь же, под стеклом:

За Исетью, где шахты и кручи, за Исетью, где ветер свистел, приумолк исполкомовский кучер и встал на девятой версте…

Здесь кедр топором перетроган, зарубки под корень коры, у корня, под кедром, дорога, а в ней — император зарыт.

— Меня часто спрашивают, как появилась мысль заняться поисками. Все случилось эволюционно. В городе, который назывался Свердловском, события, связанные с расстрелом царской семьи, никогда не прекращались. Всегда атмосфера была заполнена флюидами от него. И люди, которые приез­жали сюда, всегда интересовались: «Покажите дом, где шлеп­нули Николашку» или «где убили царскую семью». По-разному говорили, но интерес всегда был. По этой причине и снесли в 1977 году дом Ипатьева.

Мне повезло на встречи с людьми. Я знал людей, которые участвовали в расстреле, были в охране дома. Материалы накапливались. А потом появился Гелий Рябов. Он стал катализатором, ускорителем, без него это событие нескоро бы произошло.

— Так вы создали «преступную группу»?

— По тем временам (а это был самый расцвет тоталитарного режима) мы действительно раскрывали государственную тайну. Мы все были уверены, что если мы ее знаем, то должны передать людям. Но готовились передать ее в следующее­ поколение, через наших детей. Мы никак не могли предположить в те годы, что этот режим рухнет. И откроется новая эра, возможности нового мировоззрения. Стоит ска­зать, что за те 10 лет, что мы сохраняли тайну, не было ни одной утечки информации, люди подобрались очень надеж­ные. А что касается «преступной группы». Мы много думали над тем, что совершаем. Можно ли было вскрывать могилу, нарушать покой мертвых. Но это не была могила. Это было место сокрытия от людей следов преступления. И где это место находилось? На дороге, где ездили машины, ходили люди. И все по ним. На такой глубине ведь не хоронят, гораздо глубже.

Они промерзали зимой, оттаивали летом. Приняли муче­ническую смерть, потом 70 лет мучились в яме. Их мучают последние семь лет экспертизами. Нет им покоя.

Я рассуждал так. Мы не только открываем чистую, а скорее грязную, страницу нашей истории, но мы даем основу для окончания следствия Соколова. За один только год он доказал на основе вещдоков и опроса свидетелей, что в доме Ипатьева была расстреляна царская семья и ее прислуга. Но он не нашел останков. Следствие его осталось незакончен­ным. Найденные останки послужили поводом для возбужде­ния в 1993 году Генеральной прокуратурой России уголовно­го дела.

— Я читала в материалах этого дела и оценку того, что сделали вы: «Этой группой выполнен не только гражданский долг, но сделан выдающийся вклад в юридическое дело и нашу историческую науку».

— Это сейчас. А раньше кричали: «Под суд Авдонина и Рябова! Кто им разрешил копать?». Мы задали работу тыся­чам людей во всем мире — в Германии, Америке, Канаде, на Украине, и в России конечно. Одних только судебно-меди­цинских экспертов было 500. А сколько об этом написали журналисты, следователи, историки. И все они в основном хулят нас, сторонников очень мало. Они говорят: «Подума­ешь, все давно знали, где они лежат». Говорят, что мы это сделали для собственного престижа, из корыстных целей. Но за эти десять лет ни я, ни Рябов не сделали каких-то ко­рыстных потуг, это все видят. Если я написал книжку, так это мой труд. Если выступил по телевидению — это тоже мой труд. Останками мы не торгуем.

Александр Николаевич подводит меня к одному из стен­дов:

— Вот фотография, которая трогает меня больше всех. Тоненький как былинка, царевич Алексей прильнул к ма­тери. Она, гордая и строгая, обнимает его через перила корабля. Мальчик в матроске, ветер развевает ленточки бес­козырки. Они по разные стороны перил. Так же развела их судьба. Останки Алексея, его сестры Марии не найдены.

— Сейчас мне говорят: «Давай ищи Алексея!». А я говорю: «Не надо искать». Хотя мы примерно знаем, где он.

— Почему не надо искать?

— Я повторю. Раньше я рассуждал как наивный человек, не представлявший реальной обстановки. Я не знал, что гражданская война не кончилась, что люди по-прежнему расколоты. И этот исторический объект — останки — не может их примирить. И открытие на старой Коптяковской дороге было преждевременным, мы еще не доросли до осоз­нания его.

— Александр Николаевич, я прочла немало газетных статей на эту тему. Большинство из них оставляют впечатление «пляски на костях». Как будто каждый пишущий хочет на этом нажить себе капитал. Вот только что пришло сообщение о том, что Челябинская организация РКП приняла заяв­ление, в котором останки называют безвестными, а кампанию по канонизации имени Николая II — надругательством над всеми народами бывшей Российской Империи. Как они гово­рят, нам нечего стыдиться своих предков, им было виднее, чем из нашего сегодняшнего далека. Баркашовцы тоже не понимают, почему русские люди должны каяться в том, чего они не совершали. Они считают, что те, кто к этому призы­вает, хотят привить русским людям комплекс вины, комплекс ущербности.

— Наше государство никогда не признавало убийства царской семьи. В 1918 году правительство заявило, что в Екате­ринбурге из-за чрезвычайных обстоятельств и контрреволюци­онного заговора расстрелян Николай II, а семья перевезена в надежное место. С тех пор никто этого не опровергнул. Но теперь, если мы хороним эти останки, то мы признаем исто­рический факт: да, семья была убита, признаем это преступление. За последние годы наше государство уже много чего признало. Не так-то просто было развенчать культ личности, пакт Молотова — Риббентропа, массовые убийства военнопленных. Признали, чтобы реабилитировать себя, войти в разряд нормальных людей. Непросто вырывать эти язвы из тела. Трудно признать и убийство царской семьи. А это действительно преступление, потому что не было причин убивать этих людей. Преступление особо злодейское, потому что на глазах родителей убивали их детей, а они неспособны были их защитить. Что может быть изощреннее такой пытки?

Если мы это признаем, если берем этот грех на себя, то люди участвуют в покаянии. Что такое покаяние? Мы должны покаяться за то, что совершили наши предки. Некоторые люди этого не понимают и говорят: «Я-то тут при чем? Я в этом не участвовал». Дело-то не в этом. Дело в значимости самого акта покаяния. Если мы этого не понимаем, значит, мы еще не доросли.

— Ощущение такое, что общество споткнулось об эту проблему, зашло в тупик. Политический, религиозный, нрав­ственный…

— Никто не знает, что с этим делать. Что самое обидное. Патриархия стала на сторону «оппозиции». И именно поэто­му президент решил не участвовать в церемонии захороне­ния.

— Вы думаете, что произошло именно это? А люди гово­рят, что Ельцин взорвал дом Ипатьева и поэтому стыдится хоронить останки.

— Народ может говорить все, что угодно. Раньше говорили, что вот, мол, хотят сыграть на этом деле политическое шоу. Сейчас видно, что шоу не получилось, иначе бы Ельцин не отказался. Значит, не требуется политического шоу. А нормальное, естественное событие не произошло. Потому что в мире есть силы, которым это не нужно. Я думаю, что это потомки тех людей, которые виновны в этом преступле­нии, — Свердлова, Юровского, Войкова (который, кстати, говорил, что «мир никогда не узнает, что мы с ними сдела­ли»).

— Вы думаете, что эти люди настолько влиятельны?

— Да, потому что «оппозиция» есть не только в России. Это мировая «оппозиция». Центр ее в США. И внутри нашей эмиграции.

— Я читала, что некоторые потомки Романовых не хотят признавать останки…

— А что такое «признавать — не признавать»? Как про­стой человек может этот вопрос решить? Кто должен его решать?

— Наука, наверное.

— Да, наука. И здесь возникает вопрос — верим или не верим мы науке. Если верим, значит, это объективный факт. Работали светила мировой науки, использовали новейшие

методы исследования. Больше того, разработали новые, до­селе неизвестные. А у нас говорят: «Нам не хватает чего-то для полной уверенности». А чего, сказать не могут.

Есть страшная проблема для церкви. Признав эти останки, она должна будет признать их святыми мощами. Потому что Русская православная церковь за рубежом еще в 1981 году канонизировала царскую семью. А мощи ведь не хоронят, им поклоняются. Например, останки апостола Петра выставлены для поклонения в соборе Петра и Павла в Риме, мощи Семена Верхотурского — в Верхотурье. Недавно у нас канонизирова­ли Великую Княгиню Елизавету Федоровну, которая была уби­та большевиками в Алапаевске. Часть ее останков находится в Иерусалиме, а часть хранится в церквях по всему миру. Так бы должны поступить и с найденными нами останками. Но этого не произошло. Больше того, их не хочет признавать и зарубежная церковь. Там говорят: «Мощей не может быть».

— В статье одной верующей журналистки из Петербурга я прочла вот такой довод: «Никогда еще в истории христи­анства святые мощи не обретались с „санкции“ земных вла­стей, мирским способом, Коптяковский же могильник вскры­вали (и не единожды) без церковного благословения, без участия хотя бы одного священнослужителя».

— Я думаю, что патриархия отрешила науку от церкви. И после Коперника это второй такой же мощный факт, когда выдающиеся научные результаты отвергаются без всяких ос­

нований. «Оппозиция» — это люди лженауки. Они сами придумывают факты, не имея на руках никаких документов и доказательств.

Александр Николаевич показывает мне стенд, посвящен­ный следователю Соколову. Он умер в 1924 году, когда ему было всего 42. Надпись на его могиле гласит: «Правда твоя — правда вовеки». Поискам исторической правды он посвятил всю свою недолгую жизнь в эмиграции. Поиск продолжается и сегодня. В тяжелой борьбе.

— Мы нашли останки и передали их государству. Оно решает, как их хоронить. Но кто теперь фактически занимается определением церемониала захоронения? Основная для меня проблема, когда я думаю о судьбе последнего российского императора: мог ли он не отречься от престола? Если бы он не отрекся, смог ли бы ликвидировать тот хаос, который возник в стране на третий год войны? Россия очень быстро деградировала. И в это же время возникает заговор внутри великих князей. Это были ближайшие родственники Николая. Он отрекся от престола именно в результате этого заговора. Все ему сказали: «Отрекись!». И они распяли его. Он не имел права отрекаться. Он должен был до конца нести свой крест. Ну что ж, так получилось. Он отказался от престола в пользу своего брата, что тоже не имел права делать по закону о престолонаследии. Михаил был императором — некоронован­ным — меньше суток и отказался от престола в пользу Учре­дительного собрания. Большевики его разогнали. Таким обра­зом, юридически вопрос о власти в России оказался не решен. А императорский дом — те, кого не успели убить, — раско­лолся на две части. Одна из ветвей (я их называю Кириллови­чи) объявила себя «блюстителями престола». Кирилл Влади­мирович объявил себя императором. А ведь именно он был застрельщиком заговора. Я всегда это знал. Сейчас мы выпу­стили книгу «Великие князья». Она написана Великим Князем Давидом Чавчавадзе. Мы перевели ее и издали. Немного запоз­дали, конечно. Я потратил на нее два года и не жалею. И в этой книге описан заговор. И теперь эти люди хоронят остан­ки Николая. Они поддерживают отношения с Дворянским собранием, имеют своих представителей в Екатеринбурге и в Санкт-Петербурге.

Есть и вторая половина дома Романовых, это более близ­кие родственники Николая, дети его сестры Ксении. Один из них — Андрей Андреевич Романов — приезжал в Екатерин­бург. Для него было важно прийти на место, где погиб его предок, и помолиться.

— Я знаю, что вы были за то, чтобы захоронение состоялось именно здесь.

— Да. Николай II отрекся от престола и был бы похоронен здесь как простой гражданин. Даже если бы он захотел восстановить свои права, он никогда бы этого не сделал, так как отречение не имеет обратного хода. Петропавловский собор имеет статус императорской усыпальницы. А Николай не император. Именно это вызвало негодование людей, которые считают себя ревнителями государственного статуса. Поэтому его и хоронят не в самом соборе, а в Екатеринин­ском приделе. Споры по церемониалу все еще продолжают­ся. Например, княгиня Леонида Георгиевна предложила захоронить Николая и Александру в соборе, детей — в Великокняжеской усыпальнице, а прислугу — на погосте. Таким образом она хотела разделить этих людей, погибших вместе. Но ведь слуги могли избежать этой трагической участи. Им было предложено покинуть семью. А если они остались, то это было их последнее желание. Нельзя их разделять! По моему мнению, лучшее место останкам было бы в Храме на Крови, который наша епархия собирается построить там, где стоял Ипатьевский дом. Но теперь уже поздно об этом говорить. Решение принято. Хотя сам ритуал до сих пор не определен. Сначала планировался один священный обряд, теперь говорят о простой панихиде, а потом могут вообще отказаться от отпевания. Хотя каждый человек, тем более — верующий, имеет право на отпевание. Тем более — божий помазанник.

…Ливень отшумел, и Александр Николаевич взялся про­водить меня до места, где стоял дом Ипатьева. Мы шли по набережной Исети, по плотинке. Я решилась задать свой главный вопрос:

— Вы понимаете, что вы — великий человек?

Теперь я понимаю, как глупо было задавать этот вопрос. Какого я ждала ответа? «Да, я великий»? Или «Нет, я не великий»? Наверное, этот вопрос подсказал мне собранный до этой встречи материал. Какой-то журналист написал, что Авдонин чувствует себя обиженным, недооцененным. Трудно отказать себе в удовольствии поковыряться гвоздиком в све­жей ране. Или мой вопрос был, напротив, бальзамом на эту рану? Трудно сказать, но я на свой глупый вопрос получила тогда что-то вроде: «История все расставит на свои места».