Бесплатный фрагмент - Гуттенморгов и его друзья

ГУТТЕНМОРГОВ И ЕГО ДРУЗЬЯ

Часть первая

Господь Бог уверенно поджаривал город на сковороде лета. Молодой человек по фамилии Гуттенморгов шёл по улице и вдруг понял, что ходить глупо. По сей причине он медленно, словно складной метр, опустился на асфальт и обрёл в этом состоянии сказочное блаженство.

Свернувшись на асфальте в позе эмбриона, Гуттенморгов, дабы социальная депривация была как можно более полной, закрыл глаза и что есть силы прижал к ушам ладони. Вокруг него взад-вперёд ходили персональные вселенные, то есть люди, которые считали себя центрами всего, а в бездействии Гуттенморгова видели для себя страшную угрозу, хотя какую именно — неясно. Ну лежал бы он и лежал, зачем обращать на него внимание? Эх, если бы всё было так просто…

— Молодой человек, вам плохо? — легко сминая противоакустическую броню, спросил женский голос.

— Теперь — ДА! — отчётливо ответил Гуттенморгов, надеясь, что дал исчерпывающий ответ.

— Что вы хотите этим сказать?

— Может, «скорую» вызвать? — поинтересовался ещё кто-то.

«Не дают спокойно полежать», — устало подумал Гуттенморгов, начиная медленно, словно песчаный червь, перекатываться куда-то в другое место.

— Наверное, из больницы сбежал, — высказала предположение какая-то женщина. — Нормальные люди по земле не катаются.

«Много ты знаешь о норме, дура, — подумал Гуттенморгов. — Пошли вы все на хрен, идиоты. Бегаете, копошитесь, а толку-то? И пускай вам кажется, что толк этот где-то есть — всё это самообман. А касаемо лежания: даже если и непонятно толком, какой в нём смысл, это кажущееся бессмыслие и то более осмыслено, чем ваше хождение туда-сюда. Всё равно рано или поздно вы все сдохнете, так какой тогда смысл что-то делать? Нужно просто лежать — и всё. Изначально всё делается неправильно. Начиная с родильных домов. Новорожденного не нужно обучать никакой речи, речь вообще нужно запретить, а всех, кто пытается ей обучить или обучиться — расстреливать без суда и следствия, а потом и самому самоуничтожаться, чтобы идиотов меньше было. Додумались же — наклеивать на всё ярлыки. Ну и мирок. И угораздило же меня здесь родиться. Насколько меньше было бы у человека проблем, если бы он не умел мыслить. Пускай бы он шёл по жизни на ходулях инстинкта, как какая-нибудь мокрица, и не терзался бы глупыми вопросами о смысле бытия и методах зарабатывания денег. А то лежишь тут, а они ещё и лезут. Дебилы. Надоели. Чего привязались, спрашивается?»

Кто-то пытался его поднять. Гуттенморгов задёргался и снова упал на асфальт.

— Да пускай он лежит, если уж так хочет, — внёс предложение некий мудрый мужик, и Гуттенморгов мысленно швырнул в него букет благодарностей и пожелания всяческих жизненных благополучий.

— Как это «пусть лежит»?! — возмутились хором несколько человек, в которых Гуттенморгов тут же мысленно бросил всевозможные проклятья.

Его снова куда-то потащили. Гуттенморгов нехотя вскочил, вырвался, отбежал на пару метров и снова лёг, зарывшись в кустарник возле какого-то здания. Его философский вид (взъерошенные короткие волосы и настороженный взгляд из-под плюсовых очков) многих отпугнул, какая-то старушка, крестясь, побежала прочь, то и дело оглядываясь и в результате снова крестясь. Закрыв голову руками, Гуттенморгов глубоко задышал, стараясь быстрее войти в какой-нибудь транс, чтобы отключиться от внешних раздражителей. Однако неподдельный интерес обывателей к его проблеме от этого вовсе не уменьшился. Спасался он от них переползновениями и перебежками, и в итоге скоро за его действиями внимательно следила целая толпа, тем самым напрочь убивая все попытки замкнуться в себе и найти уединение.

Армия зрителей разделилась на сочувствующих и противостоящих. Одни утверждали, что Гуттенморгова нужно поднять, другие — что оставить «как есть».

— Может, это философ? — спросил кто-то.

Гуттенморгов усмехнулся, и улыбка эта была замечена.

— Смотрите, он ещё и ухмыляется!

— Сволочь!

— За людей нас не считает даже!

— Представьте, что было бы с цивилизацией, если бы все люди вот так вот лежали как овощи!

— Ужас!

— Скотина! Скотина!

Гуттенморгова взяли за ноги и принялись тащить из кустов наружу. Затрепыхавшись, он начал врываться в землю словно крот, яростно разбрасывая её в разные стороны, в частности на восток и запад. Его снова отпустили.

— Да пускай лежит, чё вы к нему пристали?

— Пропустите, пропустите, милиция!

Этого ещё не хватало…

— Молодой человек, меня зовут сержант милиции Портупейкин. Я хотел бы узнать, на каком основании вы нарушаете общественные порядки и будоражите общественное мнение?

— А я, — сказал Гуттенморгов, — хотел бы узнать, на каком основании вы нарушаете моё уединение.

Сержант Портупейкин растерялся. О таком повороте сюжета он не подумал.

— Общественное мнение важнее индивидуального, — выдавил он наконец.

— Психология масс! — скривился Гуттенморгов. — Вы так говорите потому, что у вас нет собственного мнения. Ваше мнение — это мнение толпы. Вас нет. Есть только толпа. Масса. А вас самих — нет. Есть только ваше коллективное мнение. Так что отвалите, несуществующие! — и он снова полез в кусты.

Парой секунд спустя растревоженный его словами милиционер подался туда же.

— Подождите! — взмолился он. — Не ускользайте от диалога! Неужели вы хотите сказать, что я не прав, и что — наоборот — индивидуальное превыше общественного? Но в школе милиции нам говорили другое!

— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

— Без присутствия своего адвоката? — попытался пошутить разговорчивый милиционер. У него было широкое краснощёкое лицо с ямочкой на подбородке и русые волосы, а выражение морды он имел добродушное, наивное и по этой причине слегка глуповатое. Роста милиционер был среднего, сложения — крепкого.

— Да пускай лежит! Просто засуньте его в кусты поглубже, чтобы никто не видел — и всё.

Так и порешили. Общими усилиями и стараниями самого Гуттенморгова он был запихнут в самую гущу растений и там оставлен, но, правда, ненадолго. После того, как милиционер всех разогнал и прежде, чем часть зрителей вернулась, к нему пробралась какая-то особа и зашептала:

— Мужчина, я живу недалеко, пойдёмте ко мне, я живу одна, и мне так грустно, я хочу, чтобы у меня был свой мужчина, пускай даже и со странностями, я на всё согласна, даже на это!

— Вам сколько лет? — устало спросил Гуттенморгов.

— Двадцать.

— А хотели бы, чтобы было одиннадцать?

— Хотела бы! — обрадовалась девушка. Причёска у неё состояла, упрощённо говоря, из двух хвостиков, торчащих по бокам головы, как у маленькой девочки.

— Тогда прощайте, — сказал Гуттенморгов

— То есть как это «прощайте»?!

— Найдите себе кого-нибудь другого. Я вам не пара.

— Но почему?

— Мне так кажется.

— Вот именно что «кажется». На самом деле мы очень близки, это мне подсказывает врождённая женская интуиция.

— Вы заблуждаетесь. Уходите. Я не вижу смысла с вами дискутировать.

Заплакав, девушка побежала прочь. Гуттенморгов расслабился и ощутил, как приятно пахнет сырая земля. Он открыл глаза: какой-то жучок ковылял по своим делам прямо перед его носом, волоча в лапках ветку. «И этот туда же, — подумал Гуттенморгов. — Суетятся, суетятся, а всё равно ведь все сдохнут в итоге…»

Вскоре вокруг снова собралась толпа, но в связи с нежеланием Гуттенморгова вступать с ними в общение все быстро потеряли к нему интерес и разбрелись кто куда, а Гуттенморгов остался лежать. Это ему нравилось. Внутренний монолог медленно, но замедлялся.

Когда почти стемнело, послышались шаги.

— Эй, вы ещё здесь? — с этими словами кто-то пробирался сквозь кусты.

Гуттенморгов медленно выплыл из небытия и понял, что снова вернулся разговорчивый милиционер. Он вспомнил, как прекрасно ему было в мире, где не было мыслей, и поморщился, оценив своё нынешнее состояние, в котором мысли снова наличествовали, как негативное. Посмотрев на дисплей наручных часов, он увидел, что те показывают «22:33:44», и усмехнулся, вспомнив, что когда он смотрел на них в предпоследний раз, дисплей высвечивал «11:22:33».

— Можете мне не отвечать, я сам с вами разговаривать буду, — продолжал милиционер. Гуттенморгов медленно развёл веки, и сквозь шаль темноты, наброшенную на их регион, различил, что визитёр на этот раз одет уже в штатское, а значит, пришёл не с профессиональной миссией. Он начал снова зарываться в землю.

— Понимаете вы что-то во мне задели. Какую-то струнку, наверное. Я всё время о вас думал. Весь день. Можно я лягу рядом с вами, а? — милиционер, даже не дожидаясь ответа, и правда прилёг рядом с Гуттенморговым, что совсем уж ни в какие ворота не лезло. Почему они все к нему пристают?!

Снова послышались шаги, и посапывание двух неофилософов нарушил вкрадчивый женский голосок:

— Мужчина, а, мужчина? Вы ещё здесь?

Опять она… От женского голоса мозг Гуттенморгова подёрнуло пеленой самых разных мыслей. Девушка села на кого-то сверху и завизжала, осознав, что взгромоздилась не на того. Ибо в кустах лежало двое мужчин!!!

Сверху открылось окно, и семейный дуэт с руганью выплеснул на троицу ведро воды. Гуттенморгов недовольно заворочался и присел.

— Кто здесь? — прошептала девушка.

— Сержант милиции Портупейкин! — тут же представился милиционер.

— А у вас форма есть?

— Сейчас нет. Я не на работе.

— А где… Ах, вот же он… — девушка нащупала ногу, а затем и шею Гуттенморгова. — Ох, мужчины, мужчины, что же мне делать-то с вами?.. Портупейкин, а вы женаты?

— Никак нет! — грустно ответил сержант. Голова у него была большая и круглая, словно футбольный мяч.

— Но почему?

— У меня сложный характер!

— У меня тоже сложный характер! — обрадовалась девушка.

— Вот и валите оба отсюда, — встрял в их милую беседу Гуттенморгов. — Дайте человеку побыть одному, в конце-то концов!

— Может, и правда пойдём? — с надеждой спросила девушка.

— Извините, но нам придётся вас покинуть, — сказал милиционер с грустью в голосе. Они уже стояли, держась за руки. Гуттенморговым овладевало глубокое умиротворение: в конце концов, благодаря ему только что нашли друг друга два одиноких человека со сложными характерами.

— А может, и его с собой возьмём? У нас три комнаты… Правда, в одной живёт мой батя, но я не думаю, что он будет против. Батя у меня мировой.

— Как вам предложеньице? — уточнил у Гуттенморгова Портупейкин.

— Я вынужден ответить отрицательно.

— Меня, кстати, зовут Консоль, а вас? — уточнила девушка у милиционера.

— Я — Наган.

— Какое странное у вас имя… Как у пистолета прямо…

— Можно подумать, у вас оно не странное, — проворчал сам себе под нос Гуттенморгов.

Впрочем, на его реплику никто не обратил внимания. Наган и Консоль смотрели друг на друга влюблёнными глазами.

— А вас как зовут? — наконец спросили они хором у мрачно сидящего Гуттенморгова.

— Гуттенморгов.

— А имя у вас есть?

— Считайте, что нет. Имена нужно запретить. А если кому-то при рождении дали имя — нужно умертвить и того, кто дал, и того, кому дали. Фамилии же — чёрт с ними, пускай остаются на всякий случай ещё какое-то время.

— Глупость какая! — воскликнула Консоль. — Ведь если не будет индивидуальностей, то как же мы будем друг друга различать? — и она внимательно уставилась на Гуттенморгова, уверенная, что этим аргументом сразила его наповал.

— А зачем друг друга различать?

— Как «зачем различать»? — растерялась девушка.

— А вот так.

— Ну, я не знаю…. Ну, чтобы различать…

— Но зачем нужно кого-то различать?

— Что-то я вас не пойму, — вмешался Портупейкин. — Днём вы говорили, что индивидуальное превыше общественного, а сейчас утверждаете, что индивидуальность не нужна вообще. Тогда как же быть? Нужно отказаться и от того, и от другого? Но ведь это же невозможно!

— Да он и сам себя не понимает! — осенило девушку.

— Точно! — прозрел и милиционер.

— Вы ведёте себя так, — сказал Гуттенморгов, — как будто вы себя понимаете.

— Что касается меня, то Я себя понимаю, — уверенно сказала Консоль. — Я хочу выйти замуж и родить ляльку. Чего же тут непонятного? Всё понятно. А ты, Наган, себя понимаешь?

Портупейкин стыдливо потупился и затоптался на месте, как будто обеими ногами тушил окурки.

— Если честно, то не совсем.

— А как же вы тогда живёте? — удивилась Консоль, скользя взглядом с мужчины на мужчину. — Как же вы тогда живёте, если и сами себя не понимаете? И что, все мужчины такие?!

— Я знаю одну особу женского пола, — сказал Гуттенморгов, — которая тоже себя не понимает.

— Не может быть!

— Вам дать адрес?

— Дайте. Я завтра к ней схожу. И докажу вам, что вы не правы.

— Улица Мойши Розенберга, дом 45, квартира 34. Спросить Таню. Можете прямо сейчас сходить, она всё равно не спит.

— Почему?

Гуттенморгов немного помолчал.

— Потому что меня ждёт.

— Как?! — вскричала Консоль. — Она ваша жена? Вы женаты?

— Типа того.

— Надо же, его дома ждут, волнуются, а он тут в кустах уже часов восемь валяется! — возмущённо продолжала Консоль.

— Вставайте, и мы проводим вас домой, если хотите, — предложил добрый милиционер Портупейкин.

— И заодно посмотрим на эту вашу странную женщину, — добавила Консоль.

Гуттенморгов задумался. После того, как его облили водой (больше всего попало именно на него), ему стало немного полегче в экзистенциальном плане, и бойкот против окружающей действительности он продолжал лишь из упрямства или вообще по инерции, нежели по каким-то идеологическим причинам. Брюки и пиджак намокли, вода смешалась с землёй, превратившись в грязь… Гуттенморгов поправил очки.

— Ладно, пошли, — сказал он. — Здесь, в принципе, недалеко. Пара кварталов всего.

Они помогли ему подняться и отправились в путь по ночному Потребительску. Нужный им дом действительно находился всего в двух кварталах от той локации, где какое-то время назад лежал Гуттенморгов. Было полдвенадцатого ночи, на улицах зажглись светляки: огромные как согнутые в виде вопросительного знака гориллы, эти экзотические насекомоподобные инопланетяне стояли на каждом углу, разгоняя сгущающийся мрак своим естественным сиянием. Естественно, это оплачивалось из городского бюджета. Необходимая историческая справка: остров Худобедно, на котором я расстелил полотно этой повести, в буквальном смысле слова откололся от Российской части Евразии несколько веков назад, когда по Земле шарахнуло несколько крупных метеоритов и часть суши ушла под воду. Таким образом, за пределами острова, на других материках и островах, проживало ещё несколько разновидностей хомосаписенс и представителей инопланетных цивилизаций, но поскольку контакт с материками был давно потерян по политическим и географическим причинам, новостей оттуда поступало крайне мало, а те, что всё же просачивались сквозь информационное сито острова, были либо очень скудными, либо откровенно фантастическими. Основная масса населения концентрировалась в полуразрушенном-полувосстановленном мегаполисе, носящем название Потребительска, тогда как сам президент островного государства осуществлял руководство страной из крепости, расположенной посреди пустыни в сотне километров от столицы.

— А лялька у вас есть? — заинтересованно спросила Консоль.

— Мы сами как ляльки, — мрачно ответил Гуттенморгов. — Взрослый человек хуже ребёнка.

— А когда вы планируете завести ляльку? — не унималась Консоль. — Вы, наверное, только недавно вместе живёте, раз у вас ляльки нет.

— Род нужно завершать, а не продолжать. Так говорил Голгофер. После себя нужно ставить точку, а не запятую или троеточие. Всё бессмысленно.

— Не может быть! — вскричали хором Портупейкин и девушка. — Смысл есть во всём! И особенно в этом!

Гуттенморгов лишь отмахнулся.

— А кем вы работаете? — спросила наконец Консоль.

— Я?

— Да.

— Учителем.

— УЧИТЕЛЕМ?! — вскричали в шоке Консоль и Наган.

— И что же вы преподаёте? — уточнил милиционер.

— В контексте нашего знакомства это не играет никакой роли.

— Но что могли подумать ваши ученики, если бы увидели вас там, в кустах? — мужчины шагали быстро, и Консоль вынуждена была за ними чуть ли не бежать.

— Мне наплевать на такую гипотетическую ситуацию.

— А я думала, вы писатель.

— Писателей нужно запретить, а тех, кто станет этому сопротивляться, отправлять на рудники. Всё, пришли.

Они стояли перед старой пятиэтажкой. Когда троица вошла в подъезд, им в лица сразу же ударил антисоциальный запах табачного дыма, алкоголя и пота. И не удивительно, ведь подъезд до отказа был набит подростками всех мастей. Они стояли настолько плотно, что сквозь их кашу приходилось пробиваться словно ледоколу через арктические льды. В целом ситуация напоминала наземный транспорт в час пик, когда пассажиру, зажатому в середине, нужно пробраться к выходу. Никогда ещё Консоль с Наганом не видели столько подростков в одном подъезде.

Кто-то играл на гитаре, кто-то целовался, курили же практически все. Перепуганную Консоль два раза ухватили за ягодицы и три раза за грудь, а один раз Гуттенморгов с Портупейкиным её вообще едва не потеряли, когда кто-то попытался ёё у них конфисковать, и если бы не отважный милиционер, трудно предположить, что от неё осталось бы к утру. Одновременно рассказывались анекдоты, исполнялись песни под гитару, пересказывались со всеми подробностями свои сексуальные подвиги, а двух обнажённых девушек взад-вперед проталкивали сквозь толпу с этажа на этаж, при этом, естественно, их тиская, от чего те периодически издавали звуки, призванные обозначать крайнюю степень удовольствия.

Наконец они добрались до нужной квартиры на пятом этаже, и Гуттенморгов позвонил в дверь.

— И всё равно я не верю, что есть женщины, которые себя не понимают, — уверенно сказала Консоль.

Наконец дверь отворилась, и все увидели высокую женщину крепкого телосложения с суровым, как у фрёкен Бок, лицом.

— Так-так-так, — произнесла она угрожающе, но относилось это, как быстро все поняли, не к позднему возвращению Гуттенморгова и не к его загрязнённому внешнему виду, а к тусующейся в подъезде молодёжи. — Я ВАМ ЧТО ГОВОРИЛА: БОЛЬШЕ ЗДЕСЬ НЕ СОБИРАТЬСЯ!!!

Закричав от ужаса, стоящие вверху подростки ломанулись вниз, сминая остальных, кто-то даже карабкался по чужим головам, и скоро из подъезда вынеслась огромная колонна человек в семьдесят и поспешно умчалась прочь, оставив после себя много мусора, жуткий запах и пьяного юношу в кепке, спящего на полу в куче женского белья.

— Ловко вы их! — промолвил наконец Наган Портупейкин. — Даже я, милиционер, сражён вашим подходом к манипулированию антисоциальными элементами. Не поделитесь ли опытом?

— Гуттенморгов, это кто? — недоумённо обратилась к Гуттенморгову крупная женщина. — И где ты был? И почему ты весь в грязи?

— Слишком много вопросов в одном конверте, — ускользнул от ответа тот. — У этой девушки тоже к тебе есть вопрос, она специально для этого сюда и пришла.

— Какие у вас, интересно, ко мне могут быть вопросы? — пристально посмотрела на Консоль хозяйка квартиры. — Ведь я вас не знаю.

Девушка замялась. Эта женщина была выше её на голову и значительно старше. Даже Портупейкин — и тот терялся в её присутствии. Но наконец Консоль не выдержала и выпалила:

— Скажите, а вы правда себя не понимаете?

Воцарилась тишина. Слышно было, как шумно дышит милиционер и как в квартире на одном из нижних этажей кто-то кашляет.

— Гуттенморгов, ты кого сюда привёл? — возмущённо обратилась крупная хозяйка квартиры к своему не то сыну, не то мужу.

— Это Наган и Консоль, — представил новых знакомых Гуттенморгов.

— Какие удивительные у них имена! — воскликнула крупная женщина. — Может, пройдёте?

Они и правда вошли в квартиру, удивлённые такому внезапному гостеприимству внешне недружелюбной хозяйки. Возможно, её привлекли их имена, раз она так внезапно сменила имидж. Грязный Гуттенморгов сразу направился в ванную, а гости вслед за хозяйкой двинули на кухню.

— Это вы — Таня? — уточнила у женщины Консоль.

— Да, — удивлённо ответила та. — А вы откуда знаете?

— Нам этот молодой человек сказал, — указала Консоль в сторону ванной. — И ещё он сказал, что вы себя не понимаете, а я не верю, что женщина может себя не понимать. Вот взять мужчин — они себя почти всегда не понимают. А женщины понимают.

— А может, женщины только думают, что себя понимают?

— Да вы и правда странная! — вскричала Консоль. — Ой-ой-ой, у меня с глазами что-то! — она начала испуганно тереть руками органы зрения, и милиционер Портупейкин начал делать то же самое, поскольку на их глазах Таня становилась всё меньше и меньше, младше и младше, пока наконец не стала миниатюрной симпатичной девушкой лет двадцати с небольшим. Очевидно, её масштабирование объяснялось тем простым фактом, что когда она на кого-то злилась, то становилась большой и взрослой, а когда пребывала в нормальном расположении духа, то обретала вполне миловидную, располагающую к дружескому общению наружность.

В кухню вошёл Гуттенморгов в трико и серой футболке. Увидев уменьшившуюся сожительницу и удивлённые лица Нагана и Консоли, он усмехнулся, и в конце концов гости тоже рассмеялись, хотя и несколько натянуто, так как не могли понять, на каких физических законах основаны столь удивительные трансформации.

Таня поставила чай.

— Хотите, расскажу смешную историю? — спросил Портупейкин и, не дожидаясь ответа, тут же начал рассказ. — Прихожу я как-то в магазин, за носками. А у прилавка стоит мужик и ругается с продавцом. Мол, вчера он купил у них носки, а оба оказались на правую ногу. Продавец ему вежливо так говорит: «Гражданин, вы что, с дуба рухнули? У носков нет деления на левые и правые, их можно на любую ногу натягивать», а мужик ему: «Вы некомпетентный продавец, вы даже не знаете, что на самое деле носки бывают и правыми, и левыми. Дайте мне, — говорит, — книгу жалоб!» Ха-ха-ха!

Однако, кроме самого милиционера, над его шуткой почему-то никто не рассмеялся.

— Не смешно разве? — удивился Портупейкин.

— У нас есть друг один, — сказал Гуттенморгов, — он тоже очень любит пошутить.

— Это ты про Тараса? — уточнила Таня.

— А про кого же ещё…

Тут позвонили в дверь.

— Господи, ночь ведь уже! — воскликнула Таня, начиная снова увеличиваться.

— Схожу открою. Может, Виталий опять пьяный или ещё кто…

Он вышел в коридор и скоро вернулся с человеком в белом халате, чемоданчиком и ватно-марлевой повязке, закрывающей пол-лица. На голове у него был докторский колпак с красным крестом.

— Органы Государственного Здравоохранения! — незнакомец распахнул перед всеми какой-то документ и тут же быстро его закрыл. — В городе свирепствует синтаксия, всем жителям нужно немедленно поставить прививки.

— Какие ещё прививки? — возмутилась Таня. — Не хочу я никаких прививок!

— А вы что, по всем квартирам ходите? — удивилась Консоль.

— По всем, — устало произнёс доктор. — Кто первый? — он извлёк из чемоданчика шприц.

— А почему вы по ночам-то ходите? Что, если бы мы уже спали? — не унималась Таня.

— А я сперва на окна посмотрел — у вас свет горел, — доктор достал огромную тетрадь и принялся туда что-то записывать. Кожа у него была смуглая, а глаза — монголоидного типа. — Кто хозяин квартиры? Вы? — указал он на Портупейкина.

— Я, — сказал Гуттенморгов.

— Как ваша фамилия?

— Гуттенморгов.

— Спускайте штаны, Гуттенморгов.

— Да пошли вы на хрен со своими прививками!

— Я считаю, — сказал Портупейкин, — что прививки всё-таки нужно сделать. А то потом не дай Бог заразимся этой… как её… синтаксией… и станем её разносчиками. Давайте, ставьте мне первому! — и он отважно поднялся и обнажил правую ягодицу. Единственное, чего он боялся — это машин, забивающих сваи. Однажды в детстве он ехал с матерью в трамвае и через окно увидел такую машину, а ночью ему приснилось, будто он попал между сваей и той штукой, которой сваи забиваются, и его вот-вот должны расплющить. Сейчас Портупейкин, конечно, понимал, что всё это глупости, но подобные машины тем не менее на всякий случай обходил стороной.

— Вот и чудесно! — обрадовался доктор, чей голос сквозь повязку звучал очень глухо. Наполнив шприц какой-то жидкостью, он ловко вогнал иглу в храбрый милицейский зад. — Спасибо за сотрудничество. Ваша фамилия и домашний адрес?

Портупейкин назвал, и доктор снова сделал какую-то запись в тетрадке. Таня смотрела на него очень внимательно, словно надеялась сквозь марлю разглядеть какое-то забытое детское воспоминание, неизвестно каким образом запечатлевшееся на лице доктора.

— Следующий! — воскликнул тем временем тот.

— Консоль? — Портупейкин выжидающе посмотрел на девушку.

Та сидела на стуле, глядя на доктора чистыми и честными, как у ребёнка, глазами.

— А что это за болезнь такая — «синтаксия»? — с любопытством спросила она. — Я никогда о такой не слышала, — призналась она смущённо и добавила с вызовом в голосе: — Хотя кроссворды разгадывать люблю! Я эрудированная!

— О, синтаксия — это очень опасная болезнь, — оживился доктор. — Вирус её был создан искусственным путём. Проникая в жертву через средства массовой информации, синтаксия попадает в мозг и воздействует на… э… на те участки мозга, которые ответственны за построение предложений. Сначала у больного исчезает само понятие окончания предложений, и он, начав разговор, никак не может остановиться, или же, наоборот, останавливается на середине предложения и смотрит на вас с таким видом, будто вы что-то сделали не так. Потом начинается самое интересное: жертва синтаксии… это… А-ха-ха-ха-ха-ха!!! — расхохотался, не выдержав, «доктор», срывая с себя повязку и головной убор.

— ТАРАС!!! — возмущённо завопили Гуттенморговы.

Псевдодоктор, жизнерадостный брюнет с раскосыми глазами и короткой, но густой растительностью на смуглом лице, радостно потряс в воздухе сцепленными руками и, торжествующе улыбаясь, обозрел всех собравшихся на кухне.

— Ловко я вас разыграл, ха-ха-ха!

— Что ты ему вколол, кретин? — тихо спросила Таня.

— Кетамин! Чистый! В мышцу! Три куба! Супершутка! Ха-ха-ха! А теперь садимся и будем ждать прихода.

Наступила, скажем так, гробовая тишина, которую нарушил робкий голос Консоли:

— А что такое «кетамин»? Вы не думайте, я эрудированная, но бывают же моменты, когда встречается какое-то незнакомое слово…

— Я есмь представитель внутренних органов сержант милиции Наган Портупейкин! — севшим от волнения голосом, но в то же время стараясь казаться грозным произнёс уколотый милиционер. — И сейчас я вас арестую сами понимаете за что.

Тарас побледнел, улыбка с его довольной рожи сползла. Однако находчивый шутник не растерялся.

— А, я понял! — воскликнул он весело, но было хорошо видно, что веселье это натянутое, словно канат над пропастью, который, похоже, вот-вот лопнет, не взирая на то, что по нему идёт человек. — Вы меня тоже решили разыграть! Никакой ты не милиционер! — и Тарас расхохотался. — А я-то, дурак, повёлся! Ну ладно, а теперь я пошёл! У меня дела! — он встал.

— А ну стоять! — воскликнул Портупейкин.

— Да я и так стою.

— Стоять НА МЕСТЕ! — милиционер полез к заплечному луку, но вспомнил, что сейчас нерабочее время и нервно потряс рукой. — Кто вы такой, а ну отвечайте!

— Да я никто, я просто так зашёл! — забормотал Тарас. — Кстати, я же пошутил насчёт кетамина! Это была двойная шутка, так сказать. Я вам обычную глюкозу поставил, ничего страшного.

— Тарас, а что это за документ ты вначале показывал? — поинтересовался Гуттенморгов.

— Да это ж мой проездной был… Ну ладно, а теперь я всё-таки сваливаю. Завтра на работу рано…

— Стоять, я сказал!!! — рявкнул Портупейкин.

— Товарищ сержант, можно мы с ним удалимся на пару слов? — спросил у милиционера Гуттенморгов.

Ситуация была идиотской, как книги Мишеля Уэльбека, но тем не менее выйти из неё нужно было достойно. О чём говорили Гуттенморгов и его друг Тарас — неизвестно, но когда они вошли, оба были мрачнее мрачного, и Гуттенморгов сказал так:

— Короче, сержант, вам представилась удивительная, уникальнейшая возможность побывать за пределами привычного пространства и времени. Если вы там ещё не бывали, конечно, — он криво усмехнулся.

— Я ведь только пошутить хотел, — виновато пробубнил на заднем плане Тарас.

— Так что лучше всего вам просто смириться и ждать, когда действие кетамина закончится.

Портупейкин попытался возмущённо взреветь, но Гуттенморгов перебил его продолжением своих мыслей:

— И поэтому сейчас нет совершенно никакой необходимости наезжать на Тараса, потому что вину свою он осознаёт…

— И-ДИ-ОТ, — отчётливо произнесла Таня, злобно зыркая на друга семьи.

— .. вину свою он осознаёт, но сделать, к сожалению, уже ничего не может. Тихо, не перебивайте. Итак, судя по тому, что он сделал вам укол внутримышечно, эффект начнётся минут через двадцать. Накроет вас не резко, как при внутривенном вливании, а медленно. Ничего страшного с вами случиться не должно. А с Тарасом будете разбираться утром, хорошо? Уффф…

Глазки Портупейкина испуганно бегали по сторонам. Без формы он чувствовал себя беззащитным, словно заяц, очутившийся в кольце волков. В глубине души он был очень лиричный и любил помогать людям.

— Чего мне ожидать? — прохрипел он наконец.

— Вы — подлецы! — заголосила вдруг молчавшая доселе Консоль. — Вы что сделали с человеком? Что вы ему вкололи?

— Тихо ты! — осадила её Таня, и девушка испуганно замолчала, опасаясь, что та снова увеличится и будет грозной и страшной.

Короче, они пошли в зал и усадили несчастного Портупейкина на диван. Когда лицо Тараса было повёрнуто ко всем, оно выглядело виноватым и тревожным, но когда же он отворачивался, физиономия его расплывалось в озорной улыбке, ибо эффект трёх кубов кетамина должен был иметь потрясающие результаты.

— Может, пока мои роды посмотрим? — предложила Таня; она всем гостям их показывала. Быстро подключили проектор, повесили на стену экран, и все увидели раскинутые в стороны женские ноги, между которых торчала голова ребёнка.

— Это я! — гордо пояснила Таня дрожащим от волнения голосом.

Милиционер вдруг прокашлялся, но это ни к чему не относилось и не имело отношения ни к действию наркоза, ни к простудному заболеванию. Боже, как всё сложно… Портупейкина уже какое-то время сильно беспокоил вопрос самоидентификации. Для самого себя он давно уже разделил человечество на отвёртки и винтики: отвёртки — это те, кто выделяется из толпы и так или иначе, прямо или косвенно направляет движение цивилизации, а винтики — это масса, обезличенная и потому ничем не выделяющаяся. Себя Портупейкин, увы, относил к винтикам, что иногда его беспокоило. Понимая всю свою ординарность, он несколько терялся в присутствии людей с высоким уровнем развития, однако таковых ему приходилось встречать крайне редко — наверное, в силу специфики своей прошлой, да и настоящей работы. И в то же время сержант понимал, что и винтики тоже нужны, ибо именно они всё скрепляют. И пускай сами, без помощи отвёрток, они не могут куда-либо ввинчиваться, это не значит, что они чем-то хуже. Склонность к размышлениям в последнее время одолевала Портупейкина всё чаще. Раньше, до встречи с Гуттенморговым и его философской школой, у него на это просто не оставалось времени, но теперь, когда он понял, что жизнь гораздо сложнее, нежели принято считать, то решил уделять самопознанию гораздо больше свободных минут — и плевать, если кто-то из коллег будет над ним смеяться! Милиционеру вдруг начало казаться, что у него увеличивается лоб. Однажды он простыл и чуть не умер, и у него был бред, будто лоб у него стал большим-большим, а голова настолько тяжёлой, что он даже не мог ходить, а вынужден был тупо лежать, словно какая-нибудь дыня на грядке. В том мире его называли Человеком-головой и приходили к нему за консультациями.

— Смотрите, смотрите, это я! — не унималась Таня, изо всех сил сжимая бицепс Гуттенморгова. — ЛЕЗУ, ЛЕЗУ, СМОТРИТЕ!!!

Консоль смотрела на экран, открыв рот. Тарас не смотрел на него вообще, ибо фильм этот видел раз семнадцать, и вместо этого искоса поглядывал на задумчивого сержанта милиции, который в свою очередь также игнорировал внешний экран, исследуя экран внутренний. Выглядел он очень настороженным, поскольку не знал, откуда ждать удара. О кетамине ему было известно только две вещи: что его используют в больницах в качестве наркоза и что к нему неравнодушны некоторые группы наркоманов. Со своей участью он смирился, ибо понимал, что назад пути нет.

— Подключи колонки, КОЛОНКИ ПОДКЛЮЧИ!!! — закричала Таня на мужа, или сожителя.

— Может, не надо? Поздно ведь уже…

— А ты тихо включи!

Гуттенморгов подсоединил к проектору две акустических системы «Радиотехника» и все услышали приглушённое мычание рожающей женщины.

— Это меня рожают! — гордо сообщила Таня, посматривая то на разинувшую рот Консоль, то на Портупейкина, которые на физическом плане сидели рядом, но на психологическом находились сейчас очень далеко друг от друга. — СМОТРИТЕ, СМОТРИТЕ, РУКА!!! СДЕЛАЙ ГРОМЧЕ, Я ВЕДЬ СКОРО ЗАКРИЧУ!

— Не надо «громче», — сказал Гуттенморгов. — Ночь уже.

— Да по фиг!!! — Таня подскочила к проектору и врубила звук почти на всю катушку. Спящий дом огласили торжествующие вопли роженицы. Гуттенморгов попытался сделать потише, но Таня снова крутанула ручку громкости вправо и немного увеличилась, начиная раздражаться. Гуттенморгов отступил.

Скоро ребёнок выскользнул из женщины полностью и…

— ЩАС! ЩАС Я ЗАКРИЧУ! — завопила Таня.

Гуттенморгов и Тарас, зная, чем всё это кончится, страдальчески переглянулись, и Тарас пожал плечами и развёл руками. Девочка, чьё лицо теперь показывали крупным планом, издала вдруг пронзительный вой, и в унисон с нею подобный звук начала издавать и Таня, при этом яростно хлопая себя по коленям. В стены застучали, а раскрасневшаяся Таня этого даже и не услышала или же просто отфильтровала. Консоль по-прежнему не отрывала взгляда от экрана, словно пыталась проникнуть в фильм, а Портупейкин имел очень отстранённый вид, вообще никак не реагируя на окружающее — настолько глубоко он задумался.

Наконец Таня позволила Гуттенморгову сделать потише, но проектор не выключила. Роженица, чуть сменив позу, начала пожирать плаценту.

— Как кошка прямо! — удивилась Консоль.

— Так делают все прогрессивные родители, — пояснила ей Таня.

Консоль с уважением кивнула и решила, что когда родит от Портупейкина ляльку, тоже съест плаценту. Таня неожиданно зарыдала, уткнув лицо в ладони. Гуттенморгов с Тарасом обняли её за плечи и принялись утешать.

— Хватит! — с того ни с сего произнёс милиционер непонятно по какому поводу. Все посмотрели на него, Тарас фыркнул, а Таня перестала плакать и теперь улыбалась, водя покрасневшими глазами из стороны в сторону. Но больше Портупейкин не желал говорить ничего, поэтому внимание снова переключилось на фильм. Но поскольку тот уже закончился, Таня встала и вырубила проектор.

Через двадцать минут Портупейкина наконец накрыло. Самое удивительное, что ничего смешного он не творил; переживание было исключительно внутренним. С ногами забравшись на диван, он сидел на нём, словно гриф на скале, настороженным взглядом обводя всё помещение. Затем взгляд его сделался таким, словно он исследовал им не внешние пределы, а внутренние, а потом и погас вовсе. Сознания милиционер не терял, но тем не менее где-то отсутствовал.

— Что вы с ним сделали?! — снова закричала Консоль, чуть не плача. Схватив широкую милицейскую ладонь, она начала её трясти и кричать: — Наган, Наган, вернись!

Вздрогнув, Портупейкин медленно перевёл взгляд на неё, после чего ещё более медленно и торжественно развернулся ко всем спиной, сжался в комочек и накрыл голову руками. В такой позе милиционер, вероятно, и заснул. Пока он спал, все пили чай, а когда он проснулся, все его по-прежнему пили, но только уже новые кружки, естественно. Было полтретьего ночи, но никто спать не хотел. Тарас рассказывал анекдоты и смешные истории, так что Консоль ни на кого уже не дулась, весело хохоча над шутками нового знакомого.

Ввиду хорошего физического здоровья не испытывая никаких побочных эффектов наркоза, краснощёкий милиционер Портупейкин вошёл на кухню, и все посмотрели на него. Выглядел он помято, но в то же время вполне достойно, а в глазах его горел огонь постижения высшей истины. Обитатели кухни, ожидающие от него какие-либо откровений ионаннобогословского уровня, застыли на месте, будто сталагмиты. «Что же он скажет? — взволнованно думали все. — Какую истину откроет?»

— Сколько времени-то? — спросил Портупейкин.

После совместного распития чайных напитков было решено: Тараса простить. Неизвестно, какие видения посетили милиционера под наркозом, но был он странно задумчив и по этой причине крайне малоразговорчив. Тараса он не ругал, но и не благодарил, и жизнерадостный бородач теперь изо всех сил заглаживал свою вину, безостановочно рассказывая всё новые и новые смешные истории.

В процессе дискуссии выяснилось, что Тарасу тридцать один год и что он бывший альпинист. Когда-то у него была мечта — покорить самую высокую гору. Целых десять лет он готовился к восхождению, затачивая зубы на более мелких пиках, и вот наконец покорил её. Оказавшись на вершине своей мечты, Тарас испытал страшное разочарование во всём, ибо вдруг осознал, что не знает, как ему жить дальше и к чему стремиться. Ему даже не хотелось слезать, и лишь два друга и подруга, с которыми он совершал восхождение, убедили его в необходимости возвратиться на грешную землю. С альпинизмом Тарас тут же завязал, чем несказанно многих удивил или даже обидел. Однако, некоторые коллеги его прекрасно понимали. Какое-то время разочарованный во всём Тарас предавался пороку алкоголизма, пока наконец не устроился преподавать физкультуру в колледж, выпускающий в мир культурологов. Там он и познакомился с Гуттенморговым, который пришёл туда на лекцию приезжего философа. Персональная же философия молодого преподавателя была очень странной и чем-то аналогичной нынешнему состоянию альпиниста: его учение не только отрицало все другие учения, но и не предлагало никакой альтернативы, что само по себе уже было чем-то новым и, следовательно, вызывало у одних людей уважение, а у других — отторжение. Тарас в силу особых причин попал в первую группу. Теперь он обрёл себя в шутках и розыгрышах, и был от этого бесконечно счастлив. Любые приколы сходили ему с рук, хотя на этот раз он перепугался достаточно сильно: ещё ни разу ему не удавалось так ловко пошутить над милиционером.

Портупейкин слушал его историю, полураскрыв рот. Он часто думал о том, как хорошо быть альпинистом и покорять горные пики, но что-то мешало ему оторвать задницу от унитаза города и воплотить желаемое в реальность. И вот перед ним сидел знаменитый живой альпинист, правда, бывший… В чём-то он понимал Тараса. Можно даже сказать, что он в связи с его историей испытал некое дополнительное, пост-кетаминовое просветление, короткое, как вспышка стробоскопа, но тем не менее чётко зафиксировавшееся в его сознании. Однако побочный эффект этого просветления оказался весьма неприятен: мозг Портупейкина, изнутри освещаемый маяком кетаминового прорыва на качественно новый уровень мышления, вызвал в памяти кошмарный образ Человека-головы из фантасмагорического бреда, и милиционер два раза моргнул, чтобы сбросить с глаз пелену наваждения. Он не хотел становиться Человеком-головой, потому что ощущал в этом какую-то непонятную угрозу. Портупейкин понимал: своими размышлениями он рано или поздно может накликать беду, ведь чем яростнее работают твои извилины, тем ближе момент трансформации, ведь чем больше и глубже ты мыслишь, тем больше твои шансы превратиться в Человека-голову. А этого он не хотел. Вообще, в новой компании он чувствовал себя не в своей тарелке, ибо переход из окружения винтиков в среду отвёрток был для него слишком уж резким. Однако, компания эта ему очень нравилась. Раньше, когда всё его окружение состояло в основном из самых обычных мужчин и женщин, он чувствовал себя среди них как рыба в воде, но сейчас сравнивал ту ситуацию, в которую дал себя вовлечь, с положением человека из низших слоёв общества, внезапно попавшего на королевский банкет. Здесь возникала некоторая дилемма: Портупейкин одновременно и боялся глубокого самоанализа, и в то же время этот запретный плод его манил, поскольку когда он начинал нетрадиционно мыслить, его охватывал примерно тот же экстаз, что и любителя экстремального спорта во время очередной забавы. Но поскольку его новая фобия — страх превратиться в Человека-голову — была напрямую связана с экстремальным мышлением, нужно было как-то свой ум контролировать, но только как? Общаться лишь с коллегами? Но ведь это так скучно!

В начале четвёртого все решили, что пора и честь знать, то есть нужно расходиться.

— Приходите к нам ещё! — радостно говорил Тарас, пожимая милицейскую руку.

Из квартиры они вышли втроём: Тарас и двое влюблённых. Первый пошёл направо, остальные — налево.

— Может, пойдём ко мне? — с надеждой спросила Консоль.

Свежий воздух окончательно проветрил мозги Портупейкина. Он чувствовал себя очень хорошо и был рад тому, что рядом с ним находится такая удивительная девушка. Ему нравилось в ней всё. Воспоминания о кетаминовых галлюцинациях отходили всё дальше и дальше на задний план, хотя внутреннее преображение милиционера уже состоялось и отменить его было невозможно. Прошлое слезало с него теперь, словно старая кожа, он освобождался от него, как раб от цепей.

— Ты меня любишь? — спросила Консоль.

Портупейкин ни секунды не колебался:

— Безусловно, да.

— Нет, ты мне словами скажи, полностью: «Я, тебя, люблю».

— Люблю, — сказал Портупейкин и, подумав, добавил: — Я. Тебя.

Консоль радостно заскакала вокруг него, точно молодая козочка по капустной грядке. Было темно, и по асфальту ползали удивительные гусеницы. Они были белые, а передняя часть светилась тусклым ярко-красным светом, благодаря чему гусеницы эти напоминали ожившие окурки, только были чуть потолще.

— А КАК ты меня любишь? Ну скажи, скажи, скажи!

— Сильно.

— А что ты ради меня готов сделать?

— Да всё что угодно.

— А гусеницу съесть можешь?

— Причём тут гусеница? — удивился милиционер. — И зачем мне её есть?

— Нет, ну ты скажи, можешь ты ради меня гусеницу съесть или не можешь?

— Ну, могу.

— Тогда съешь! — с вызовом выкрикнула Консоль.

— Но для чего?

Девушка нахмурилась.

— Ты меня не любишь! — прошептала она.

— Ах, так?! — взревел милиционер. Упав на колени, он начал быстро ползать по асфальту в поисках нужного насекомого и вскоре с торжествующим хохотом поднялся, держа в руке светящуюся гусеницу. Запрокинув голову, он быстро опустил насекомое себе в рот и целиком его проглотил, после чего они с Консолью слились в первом и долгом поцелуе.

Потом влюблённые пошли дальше.

— Всё равно мне кажется, что ты меня не то что не любишь, но всё равно, — сказала наконец Консоль. — Подумаешь: гусеницу съел. Разве это доказательство?

— А зачем вообще что-то доказывать? Разве любовь нуждается в доказательствах?

— Конечно, нуждается! — воскликнула Консоль. — Вы, современные мужчины, ничего в любви не понимаете! Вот в древности понимали. На всё были готовы ради того, чтобы добиться расположения дамы. А сейчас? Вот скажи, ты ради меня с обрыва бы прыгнул?

— А на фига? Меня бы тогда не было, а значит, и любви бы уже не было.

— Как это не было бы? — удивилась Консоль. — Я тебя всё равно бы любила. Посмертно.

— Да на фига же мне посмертная любовь-то?

— Всё равно современные мужчины не романтичны.

— Всё зависит от конкретного человека. Нельзя так обобщать.

— А я не обобщаю.

— Обобщаешь.

— Ты меня любишь? — сменила тему Консоль.

— Ну, — ответил Портупейкин.

Навстречу быстро шёл одинокий прохожий с портфелем.

— Вот скажи, а ты мог бы ради меня кого-нибудь убить?

— А зачем?

— Чтобы доказать мне свою любовь.

— Я — представитель внутренних органов и осуждаю все убийства, кроме как справедливых. К примеру, я за смертную казнь, да. Пускай некоторые говорят, что это негуманистично… то есть я хотел сказать «негуманно»… но…

Консоль остановилась, сжала руки в кулаки и гневно закричала:

— ТЫ МЕНЯ НЕ ЛЮБИШЬ! ТЫ ЭТО ТОЛЬКО ЧТО СКАЗАЛ!

— Я ТАКОГО НЕ ГОВОРИЛ, ТЫ ЧТО, СДУРЕЛА?! — закричал в ответ Портупейкин.

— ТОГДА УБЕЙ ВОТ ЭТОГО МУЖИКА С ПОРТФЕЛЕМ!!!

Пригибаясь от ужаса, мужик помчался прочь, прижимая к груди портфель.

— Консоль, как тебе не стыдно! — воскликнул милиционер, ласково обнимая девушку за плечи. — Этот мужчина ведь ничего нам не сделал. Он — обычный добропорядочный гражданин, а мы его напугали. Знаешь, как я теперь неловко себя чувствую? Я ведь должен защищать людей, а не нападать на них, — тот прохожий, кстати, был серийным убийцей, о чём справедливый милиционер и не подозревал.

— Ой, и правда я не права! — устыдилась Консоль. — Или ты меня не так понял! Я имела в виду, смог бы ты ради меня сразиться на ринге? Нет, на рыцарском турнире! Как в древности! Ну скажи, скажи, что мог бы! — она вырвалась из его крепких объятий и снова загарцевала вокруг.

— На рыцарском турнире — мог бы! — уверенно сказал милиционер.

Придя домой к Консоли, влюблённые наткнулись на её отца, который — несмотря на позднее время — сидел в кресле и читал газету. На его коленях дремал пушистый белый кот. Трико у мужчины были закатаны до колен, а все голени были исцарапаны.

— Батя, познакомься — это Наган. Он работает в милиции. Наган, познакомься — это мой батя, Евдоким Талисманович.

Руки мужчин сцепились. Отец Консоли начал с силой сдавливать милицейскую конечность, как бы проверяя гостя на стойкость. Портупейкин не уступал. Одним резким движением скинув с колен газету и кота, Евдоким Талисманович поднялся, и мужчины, не прекращая рукопожатничать, принялись, то и дело приседая от боли, кружить по комнате в странном танце, а Консоль возбуждённо бегала вокруг и подбадривала криками то одного, то другого, выкрикивая, соответственно, то «Батя, сделай его!», то «Наган, Наган, не уступай! что вносило в головы борющихся мужчин некоторый психологический сумбур.

Наконец что-то хрустнуло.

— Вы сломали мне руку, молодой человек! — восхищённо воскликнул отец Консоли. — Где вы служили?

— В армейской части №23444.

— Так ведь и я там служил в шестидесятых!!! Вы знали товарищ-генерала Пантелеймонова?

— Конечно!

— Вы — друг Консоли?

— У нас любовь с первого взгляда, батя! — воскликнула дочка слегка обижено.

— Чудесно. А теперь загипсуйте мне руку, и я пойду спать.

— Правда, батя, он прелесть?! — радостно воскликнула Консоль. — Ну скажи, скажи, что он тебе нравится!

— Мужик что надо! — кивнул отец, подмигивая милиционеру.

Скоро Консоль закончила накладывать гипс и пошла мыть руки. Отец тут же обхватил солдата здоровой рукой за плечи и зашептал заговорщически:

— Нагаша, как ты думаешь, у вас с моей дочкой серьёзно?

— Конечно, серьёзно! — воскликнул Портупейкин.

— А то замуж девка хочет, а никто не берёт. А ты-то возьмёшь?

— Это предложение слишком неожиданное… так резко… я… такая ответственность… мне надо проанализировать… мы только сегодня познакомились…

Из ванной вышла Консоль в ночной рубашке до пят.

— Ну что, дети, идите спать, а я ещё газету почитаю, — хитро сказал отец.

— Но ты ведь собирался спать! — хором удивились влюблённые.

— А я передумал!

Что ж, подумал Портупейкин, имеет право…

Они зашли в спальню, выключили свет, и вместе с ними в спальню проникла первая внебрачная ночь. Когда наступил самый ответственный момент, Консоль покраснела и призналась, что девственна.

— Как?! — вскричал поражённый Портупейкин. — В таком возрасте? Неужели это правда?

— Не смотри на меня, не смотри!

Польщённый милиционер возложил руку девушки на заметно увеличившееся в размерах мужское достоинство, призывая её к действию.

— Обхвати покрепче и двигай вверх-вниз, — раздался шёпот снизу.

— Батя?! — вскричала Консоль.

— Евдоким Талисманович?! — вскричал Портупейкин.

С пола поднялся отец девушки.

— Мамы у Консоли нет, она нас покинула пять лет назад, так что её воспитанием занимался я, — начал рассказывать он, отряхиваясь от пыли, так как часть его туловища до этого была сокрыта под кроватью. — Парней у неё было мало, и я считаю, что обязан…

— Евдоким Талисманович, единственное, что вы на настоящий момент ОБЯЗАНЫ — это покинуть спальню! — сурово сказал Портупейкин. — Я вам это говорю и как друг вашей дочери, и как представитель внутренних органов.

— Ну что ж… Если вы считаете, что так будет правильнее… Но пеняйте на себя. Вы ещё молодые, можете чего-то не знать. А у меня большой жизненный опыт и…

— Такие вещи познаются интуитивно! — закричала Консоль. — Уходи, уходи, ты опять всё испортил! — она заплакала.

— Ухожу, ухожу, ухожу, — забормотал, пятясь, Евдоким Талисманович.

— Ну что, продолжим? — запыхтел милиционер

— Ты что, не видишь, я рыдаю? — закричала Консоль. — Меня сперва нужно утешить!

— Ну так одновременно с этим и утешишься.

— И правда! Но только ты осторожней, я читала, что в первый раз больно…

— Не волнуйся, дорогая, — прошептал Портупейкин, — я буду нежен как пчела, опыляющая цветок.

На деле же всё пошло немного не так. Консоль вскрикнула от боли, а милиционер, у которого уже почти шесть месяцев не было никаких отношений с девушками, начал активно двигаться. Центр управления телом временно переместился из головы в пах, и теперь он ничего не соображал, полностью отдавшись во власть половых органов. Консоль била его ладонями и кулаками, однако Портупейкин, издавая устрашающие звуки, скакал на ней, как мустанг по прерии, с глазами, затянутыми пеленой временного безумия, и даже и не думал останавливаться.

Наконец со страшным воплем, от которого в квартире ниже этажом осыпалась часть штукатурки с потолка, Портупейкин финализировал, и сразу же осознал, что сотворил ужасное злодеяние. Ему стало очень стыдно, он начал каяться и извиняться, Консоль гордо отвернулась, милиционер обнял её, и вскоре они заснули.

Настало утро, и Портупейкин воспрял ото сна. Многолетняя привычка, заработанная им ещё в армии, подняла его в начале седьмого. На плече милиционера сладко посапывала белая пушистая кошка, а рядом, на подушке, лежали ноги Консоли — очевидно, во сне девушка каким-то образом умудрилась перевернуться. Умилившись, Портупейкин поцеловал её в розовую пяточку. Новый день обещал быть жарким, судя по заглядывающему в окно яркому солнцу.

Из зала доносились громкие звуки телевизора: судя по всему, отец Консоли вставал рано. Диктор быстро, почти скороговоркой, перечислял последние новости:

— В родильном доме №35 родился мальчик с зубами… Гамбит Гамбитов ЗАПЯТАЯ откройте дверь ЗАПЯТАЯ вам несут телеграмму ТОЧКА умер ваш дедушка ТОЧКА. Примите наши соболезнования. Гудроновой Прожилке Андреевне изменяет муж… Также примите соболезнования… Так, что у нас дальше? Восемнадцатилетняя итальянка забеременела через интернет — имело место групповое изнасилование в чате. В Нью-Йорке толпа линчевала нищенку. И ещё одно потрясающее сообщение от акушеров, на этот раз малайзийских: сорокалетняя женщина родила живую радугу: ширина — десять сантиметров, длина — полтора метра. Что нас ждёт в связи с этим? Учёные предрекают очередной Апокалипсис…

Портупейкин был счастлив, что теперь может жить здесь, а не дома. Дома ему не нравилось. Проживал он втроём с мамой и младшей сестрёнкой, которая недавно шагнула в мир тинэйджеров со всей его безумной атрибутикой. Все стены её комнаты были обклеены фотографиями поп-звёзд, вырезанными из различных журналов. В кругу друзей девушку уважительно называли «Ну», потому что она кроме этого слова больше ничего говорить не желала (а может и не умела), причём выдавливала из себя сию частицу речи она всегда с пренебрежительной ухмылкой. В зависимости от разных интонаций смысл её фраз менялся. К примеру:

— Портупейкина, ты выучила урок?

— Ну.

— Расскажи нам о строении зуба.

— Ну-у-у…

— Садись, двойка.

Или:

— Дочка, помоешь посуду, хорошо?

— Ну-ну, — типа, размечталась, дура старая.

Такая вот была у Портупейкина сестрёнка. Да и мама у него тоже была не сахар, хотя обеих своих женщин милиционер очень любил и на Восьмое Марта всегда дарил им открытки. Отец оставил семью шесть лет назад, сбежав с другой женщиной в другой город. За отца Портупейкину было стыдно. Сам бы он никогда так не поступил.

Какое-то время милиционер лежал, вслушиваясь в ощущения. Как подло и низко он повёл себя с Консолью! Позор! Натянув трусы и майку, он осторожно выскользнул из-под одеяла, стараясь не разбудить Консоль и кошку. Это ему удалось. В комнате Консоли наличествовала следующая мебель: кровать, письменный стол, шкаф для одежды, стулья и книжная полка, на которой стояло много самых разных словарей. Милиционеру храбро отворил дверь и вышел в зал.

Увидев его, отец Консоли вскочил с кресла и побежал навстречу. Из-под кресла выскочил кот и тут же принялся драть когти о голени мужчины.

— Здравия желаю, товарищ милиционер! — выкрикнул Евдоким Талисманович, улыбаясь.

— Здравжлаю! — рефлекторно откликнулся Портупейкин и тоже широко улыбнулся, поняв, что все они уже в общем-то породнились.

— На работу, наверное, пора?

— Так точно! — козырнул милиционер, и отец Консоли счастливо захохотал. Из его носа торчали пучки седых волос, а кот уже тёрся об его ноги и громко мурчал.

Спустя какое-то время проснулась и Консоль, которая теперь демонстративно ходила нараскоряку (странное выражение, но ситуацию описывает адекватно). Но когда она проснулась, возлюбленного уже не было — они с отцом позавтракали, и тот убежал на работу. Ах, подлец! Даже в щёчку не поцеловал перед уходом! А вдруг он больше не придёт? Что, если он сбежал? А если она забеременеет, то что потом говорить лялечке? Мужчины — они такие подлецы… Консоль заплакала.

— Он придёт, придёт, — оптимистически шептал отец, гладя её по голове.

— НЕ ПРИДЁТ, НЕ ПРИДЁТ!!! — кричала, рыдая, Консоль.

Она нигде не работала, а отец был пенсионером, так что жили они вдвоём на его пенсию.

Войдя в рабочее помещение, Портупейкин со всеми поздоровался и, прицепив к поясу колчан со стрелами, почувствовал себя полностью готовым к исполнению служебного долга. Из приоткрытой двери, ведущей в кабинет Краснопёрова, доносились громкие голоса: следователь уже кого-то допрашивал. Поправляя перед зеркалом колчан, Портупейкин внимательно слушал диалог между сыщиком и преступником.

— Вы кто?

— А то вы не знаете?

— Вы — Гезим Хурамов?

— Если знаете, то зачем спрашиваете?

— Сколько у меня на руке пальцев?

— Пять.

— Так-с… Вменяем… Удивительно… Итак, почему вы пошли на это преступление?

— Для вас это преступление, для меня — спорт.

— А о тех гражданах, которым вы нанесли тяжёлую моральную травму, вы не подумали?

— Нет. А что, нужно было?

— У вас совесть есть?

— Нет.

— Как понять «нет»?

— Интересно, а как вы можете понять «нет» кроме как «нет»?

— Ну, может, это шифр какой-то?

— Шифр? Вы что, идиот?

— ВОПРОСЫ ЗДЕСЬ ЗАДАЮ Я!!!

— Успокойтесь. Нервные клетки не восстанавливаются.

— Вы такой зануда, Хурамов. Вам об этом никто раньше не говорил?

— А вам никто раньше не говорил, что вы идиот?

— ВОПРОСЫ ЗДЕСЬ ЗАДАЮ Я!!! Я!!!

— Ну так задавайте дальше, а не несите чушь.

— Хорошо, продолжим. Итак, зачем вы осквернили четыре могилы на Южном кладбище?

— Этого я вам не скажу.

— Почему?

— Не хочу.

— Вы сатанист?

— Ни в коем случае.

— Некрофил?

— Ничего подобного.

— Неужто некромант?

— Ещё холоднее.

— Но вы сознаётесь в преступлении?

— Я сознаюсь в спортивной игре. Разве спорт — это преступление?

— Смотря что подразумевать под спортом.

— И смотря КТО подразумевает, не так ли?

— Что-то мы с вами не можем никак найти общий язык…

— У меня с вами нет ничего общего, кроме некоторой схожести внешних оболочек. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы не можем найти этот самый общий язык (а под «общим языком» вы, насколько я понимаю, подразумеваете не подвижный мышечный орган, располагающийся в ротовой полости, а скорее устную систему знаков, передающих информацию).

— Да вы юморист, как я погляжу! Будем считать, что я хорошо посмеялся, спасибо. Ладно, подойдём к проблеме с другого бока. Вы оскверняли могилы наугад или действовали по какой-то схеме?

— По схеме.

— Какой?

— Вы не поймёте.

— Вы считаете меня за идиота?

— Я ведь уже дважды говорил: да.

— Ах ты, гад! Ой, простите.

— Не прощу. Это вам ещё зачтётся. Вы нанесли мне тяжкое оскорбление, злоупотребив своим служебным положением.

— Но вы первый меня оскорбили!

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— Меняется!

— Вы бросаете вызов математике? Вы усомнились в её аксиомах?

— Вы чего мне тут зубы заговариваете?

— Я вам не ведьма, чтобы что-то заговаривать. Вы ещё скажите, что я порчу навожу…

— Не придирайтесь к словам!

— Почему?

— По кочану. (нервно)

— Вы всерьёз считаете, что я должен смириться с такой аргументацией?

— Продолжим допрос.

— Послушайте, а зачем вам это всё?

— КАК ЗАЧЕМ?! КАК ЗАЧЕМ?! ДЛЯ СЛЕДСТВИЯ, ДЛЯ ЧЕГО ЖЕ ЕЩЁ!!!

— Ах, для следствия. А я-то сдуру подумал, может, это что-то личное. Тогда — раз это всё делается для следствия — я ничего не скажу. Я требую адвоката. Всё.

— Как понять «всё»?! КАК ПОНЯТЬ «ВСЁ»?!

Хмыкнув, Портупейкин отправился нести службу. Весь день он бродил по улице, помогая людям, но мысли его были лишь о Консоли. Милиционер с удовольствием бы ей позвонил и сказал бы: «Здравствуй, родная, это я, Наган!», но ему не были известны ни номер её телефона, ни фамилия. Даже адреса её он точно не знал, а помнил дом и квартиру лишь визуально. После работы ему просто необходимо было быть там. Бедная Консоль, он вчера так жестоко с ней обошёлся… Наверняка, она теперь не захочет его видеть. Он к ней придёт, а она ему с порога: «А не пошёл бы ты отсюда? Я не желаю больше с тобой разговаривать!» Что бы такое придумать? Как заслужить прощения?

Портупейкин вспомнил, как вчера совершил насилие над женщиной и стал пунцовым от стыда. И в то же время Она ведь сделала вид, что ничего страшного он не совершил… Женщин так трудно понять. Впрочем, главное, чтобы они сами себя понимали — вспомнился милиционеру вчерашний разговор. Ему хотелось как-то искупить вину, но вот как? Подарить ей цветы? Шоколадку? Много цветов? Много шоколадок? В женщинах милиционер разбирался очень плохо и, если честно, вообще не умел выбирать подарки. Он снова покраснел от мысли, что рано или поздно, но ему вновь придётся идти в дом Консоли после вчерашнего сексуального террора и как-то смотреть ей в глаза…

В это время в культурологическом колледже Тарас вёл урок физкультуры. Начинающие культурологи разных возрастов и наций стояли перед ним в одну шеренгу, с трепетом ожидая приказа и постоянно меняясь местами, поскольку никак не могли разобраться, кто из них выше, а кто ниже. Тарас, одетый в спортивный костюм, прогуливался вдоль них, заложив руки за спину. Надо же, какой хороший мент ему вчера подвернулся — даже не оштрафовал! Безусловно, шутка с кетамином была одной из самых лучших его шуток, а то, что под руку попался милиционер, придавало ей дополнительную остроту. Однако, вчера бы момент, когда ему было совсем не до смеха. В ту страшную минуту сердце Тараса ушло в пятки, когда он представил, что теперь ему придётся мотать срок в тюрьме. Богатое воображение тут же нарисовало такую картинку: заводят его в тюремную камеру и запирают за ним дверь. Все смотрят на него. На шконке сидит пахан и спрашивает: «Ты кто такой?» Он отвечает: «Я Тарас», а пахан ему: «Был Тарас, а будешь пидорас». Уголовники окружают его, набрасывают на голову одеяло… Однако, по пути домой Тарас, уже оптимистично настроенный, раскрасил эту картинку в более радужные тона: одна из шестёрок сообщает пахану, что новенький попал сюда за то, что вколол менту кетамин, и пахан весело смеётся и делает новичка своей правой рукой…

— КРУГО-ОМ! — скомандовал Тарас, и будущие культурологи начали дружно поворачиваться в разные стороны.

— ЧЕРЕЗ ЛЕВОЕ ПЛЕЧО, БЛИН!!! НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК ТРУДНО ЗАПОМНИТЬ?!

Незадачливые культурологи снова начали крутиться на месте, одновременно пытаясь выстроиться по росту.

— Чёрт с вами, стройтесь по алфавиту, — смягчился Тарас. В конце концов, будущие труженики интеллектуального фронта не обязаны быть хорошими спортсменами, хотя поддерживать форму необходимо любому человеку. Вот игры разные спортивные они любят, или в длину прыгать…

Группа быстро построилась по алфавиту, что со стороны выглядело довольно нелепо. Длинный Макаров, которого все называли «Макароной» и который всегда стоял первым, теперь возвышался где-то в середине, неловко сутулясь и стесняясь своего роста. Маленькая Пономаренко стояла через человека от него, хотя раньше их разделяло около двадцати однокурсников. Вздохнув, Тарас сконцентрировался и закричал:

— БЕГО-ОМ МАРШ!!!

Культурологи бросились бежать и начали носиться кругами по залу. Некоторые студенты пытались обманным путём сократить дистанцию, излишне сильно срезая углы при очередном повороте. Тарас стоял в центре помещения и внимательно за ними наблюдал. Ни с кем из них он, грубо говоря, в разведку бы не пошёл. Сами по себе все они были хорошими умными людьми, но что касалось спортивной подготовки — она была практически никакой. После трёх кругов многие уже начали задыхаться и плелись позади остальных, низко опустив руки, словно пленные орангутанги.

— СТОЯТЬ!!! — закричал Тарас.

Культурологи остановились так резко, словно играли в «Море волнуется раз» (по правилам этой игры в определённый момент игроку следует немедленно замереть на месте). Кто-то застыл с поднятой ногой, кто-то с высунутым от перенапряжения языком, а кто-то в кого-то врезался и теперь оба лежали на полу, с ужасом ожидая дальнейших приказов Тараса. Чёртовы идиоты…

— ВОЛЬНО!!!

Студенты расслабились, начали делиться впечатлениями о марафоне.

Тут распахнулась дверь, и в спортзал с выпученными глазами влетели две очкастых первокурсницы.

— КОРАБЛЬ ПРИБЫЛ!! — завопили они. — ВСЕ НА ПРИСТАНЬ!!!

Не спрашивая разрешения у преподавателя, культурологи радостно завизжали и помчались к двери, даже не переодеваясь. Следует прояснить ситуацию: со дня на день город ожидал прибытия плавающего Цирка Красной Королевы, который радовал Худобедно своими представлениями один раз в пять лет. Тарас, словно курица за цыплятами, принялся носиться за разбегающимися культурологами, хватая их за шкирки и руки, но те ловко выворачивались и удирали. Растерянный и одинокий, стоял он посреди зала до тех пор, пока в дверь не заглянул улыбающийся ректор, держащий за руку подпрыгивающую на месте секретаршу.

— Ну что же вы стоите, Тарас Васильевич? — крикнул он. — Занятия отменяются, бежим на пристань!!!

И ректор с секретаршей умчались. Обрадованный Тарас (на самом деле он тоже очень хотел посмотреть на прибытие корабля) выхватил мобильник и быстро набрал номер учительской той школы, где работал Гуттенморгов. Однако, когда секретарь наконец его пригласила, оказалось, что у него сейчас контрольная и что он не только не может никуда пойти, но и не хочет, потому что ему абсолютно, понимаете ли, наплевать на общественные мероприятия подобного плана. Тарасу было неприятно это слышать, но на всякий случай он извинился перед другом за то, что отвлёк его от занятий, после чего поинтересовался, почему его ученики не побежали на пристань, если даже у них в колледже занятия отменили. «Я запер дверь на ключ, чтобы не убежали, — ответил Гуттенморгов. — Не фиг дурью маяться, пускай учатся». Секретарша, по его словам, только что покинула здание. Поражаясь чёрствости друга, Тарас приготовился было отключится, но Гуттенморгов посоветовал ему позвонить на работу Тане, которая, будучи эмоциональней сожителя, тоже мечтала посмотреть на прибытие цирка.

Предложение Гуттенморгова очень обрадовало Тараса, и он поспешил претворить его в жизнь. К этой удивительной женщине, умеющей менять размеры в зависимости от настроения, он питал очень нежные чувства и иногда всерьёз задумывался о поиске и последующем уничтожении той грани, которая отделяет дружескую любовь от половой. Порой Тарасу казалось, что и Таня тоже пытается отыскать эту же самую грань, как будто он и она всю жизнь шли навстречу друг другу, но впереди их поджидала стеклянная стена, которую никто из них до сих пор не решается разбить. Таня — потому что считает неправильным изменять сожителю; Тарас — потому что не может совершить предательство по отношению к другу… к тому человеку, который вытащил его из пост-алкогольной комы и помог забыть про горы. Поэтому свои истинные чувства к Тане он старался глушить, хотя и не был уверен, что проделывает это удачно.

Трепеща от приятных чувств, он набрал служебный номер Тани. Работала девушка в паспортном столе, заполняя там всякие бумажки. Как выяснилось, она как раз готовилась покинуть кабинет, поскольку автобус, принадлежащий организации, уже стоял у крыльца и сигналил, сзывая к себе пассажиров. Тарас вкратце пересказал Тане свой диалог с Гуттенморговым, и она согласилась его подождать.

Выведя из подсобки велосипед, на котором он всегда ездил на работу, Тарас оседлал его и быстро покатил к паспортному столу, откуда — уже с Таней, сидящей на раме — направил своего железного друга к пристани.

Народу там было — не протолкнуться! Тарас и Таня стояли посреди толпы, разделённые велосипедом и призраком Гуттенморгова. По мере приближения судна, становились слышны некие звуки, исторгаемые с его палубы не то магнитофоном, не то оркестром. Народ на пристани заволновался и засуетился. Оркестр на судне наяривал вовсю, играя какой-то запредельно энергичный марш, слегка похожий на сербский фольклор. Милиция спешно удаляла с пристани пьяного бомжа, неизвестно откуда здесь взявшегося. Бомж яростно сопротивлялся.

И вот корабль был уже у самого причала. Люди на его палубе выглядели так, словно явились в обычную жизнь из роскошной кинопостановки. Корабельный оркестр продолжал наяривать, многие моряки и циркачи яростно плясали…

Наземный дирижёр сконцентрировался и взмахнул руками, давая своим ребятам знак начинать. Будучи так же и композитором, он ждал этого триумфального момента уже больше двух месяцев и в его голове просто не укладывалось, что одновременно играть два марша не следует. Более того, он, можно сказать, даже и не слышал корабельного оркестра, ибо все преграды и препоны, вставшие на пути его триумфа, старательно фильтровал. И вот его оркестр, повинуясь взмаху руки, приступил к действию, направив навстречу маршу, исходящему с корабля, свой, встречный марш.

Раненые какофоническими стрелами, многие люди, оценив ситуацию, тут же заткнули уши, а те, кто был наиболее слаб в акустическом смысле, просто рухнули как подкошенные. С корабля кто-то упал за борт, ему тут же бросили спасательный круг, а побледневший от ужаса мэр, вплотную прислонив к уху торжествующего дирижёра мегафон, что есть силы орал в него, требуя немедленно прекратить безобразие. Но поскольку голос его терялся в общей какофонии, оба оркестра продолжали играть, словно участвовали в некой музыкальной войне, и прекратить игру для них было равносильно поражению. Заткнув уши, Тарас и Таня с удивлением взирали на эту странную фантасмагорическую сцену, а вокруг носились отважные журналисты и репортёры, ослепляя всех фотовспышками.

Наконец мэр не выдержал и огрел сумасбродного дирижёра рупором по голове. Тот упал, оркестр сбился и в конце концов прекратил играть, а на корабле, торжествуя, начали стрелять в воздух и побрасывать высоко в небо разные предметы, начиная от бейсболок и заканчивая полуторагодовалым младенцем в тельняшке. На перрон, вернее, на пристань сбросили трап, поверх него постелили ярко-красный ковёр. Корабельный оркестр наконец-то тоже умолк и наступила гнетущая тишина, хотя именно в этот момент и полагалось наземному режиссёру размахивать дирижёрской палочкой, а музыке — играть, встречая гостей. Народ медленно отнимал руки от ушей, понимая, что непосредственная угроза здоровью миновала.

Тишина была настолько тихой, что казалась звенящей. В ушах шумело, а у некоторых людей из ушных раковин сочилась кровь.

— Ни хрена себе! — тихо констатировала Таня.

А в это время на трап ступила дочь Красной Королевы, которая, собственно, и управляла цирком. Это была длинная и тощая девица лет девятнадцати с высокомерным выражением лица и открытым пупком, от которого вверх и вниз соответственно тянулись розовая маечка в обтяжку и голубые — также в обтяжку — бриджи. Тело её выглядело несформированным, словно ей было лет четырнадцать. На голове у принцессы наличествовали прилизанные, будто шерсть только что родившегося котёнка, волосы, сформированные в короткую стрижку и у корней имеющие рыжий цвет, а ближе к концам — чёрный. Губы покрывал толстый слой ярко-красной помады.

Но самое интересное заключалось не в этом. Быстро оглядев и оценив внешний вид Красной Принцессы, аборигены во все глаза уставились на тех, кого она держала перед собой на поводках: двух мужчин крепчайшего телосложения, одетых лишь в спортивные шорты и кеды. Оба яростно дёргали головами, били руками воздух и рвались вперёд, поэтому принцессе, для того, чтобы их удержать, приходилось достаточно сильно отклоняться назад. Чтобы они никого не покусали, лица мужчин были закрыты специальными масками вроде как у пасечников, а на верхних конечностях у них имелись боксёрские перчатки — вероятно, на тот случай, чтобы никого серьёзно не повредить, если вдруг подвернётся под руку.

Итак, принцесса шла навстречу мэру, который стоял бледный как призрак и, судя по всему, чувствовал себя очень неуютно. Вслед за ней по трапу спускались пританцовывающие циркачи. Поскольку к дальнейшему сюжету это отношения не имеет, больше про них не будет ни слова.

Весь день Консоль прорыдала на кровати, закрывшись от отца на щеколду. «Это всё из-за тебя, папа! — гневно думала она. — Ты опять вёл себя как кретин, снова прятался под кроватью, давал какие-то нелепые советы. Почему всё время так: стоит мне встретить хорошего парня, как ты всё портишь? О, бедная я и несчастная…»

И в то же время Консоль чувствовала: на этот раз она действительно влюблена, влюблена по уши, поэтому была благодарна отцу за то, что он своевременно отпугнул её прошлых женишков. О Боже, она наконец стала женщиной! Как это прекрасно! Интересно, забеременела ли она? Консоль очень хотела родить ребёнка, однако чем больше она этого желала, тем больше проблем у неё было с мужчинами…

К концу рабочего дня у девушки сформировалось предсуицидное состояние, оформленное аурой экзистенциального кризиса. Отец рыдал и долбился в дверь её комнаты, а она кричала оттуда:

— АААА!!! Зачем ты меня родил? Я не хочу жить! Меня никто не любит! Ни в чём нет смысла! ААА!!! Он не придёт! Это ты всё испортил! Я покончу с собой! ААА!!! ААА!!! Зачем мы живём? Зачем живу я? Я неудачница!!! Меня никто не любит!!! ААА!!!

Неожиданно отец перестал стучаться, и наступила подозрительная тишина. Консоль от удивления прекратила истерику и на цыпочках подошла к двери. Ей вдруг стало очень-очень стыдно за своё поведение и страшно за папу: а вдруг у того случился сердечный приступ? От ужаса перестав дышать, Консоль прильнула ухом к дверной поверхности и хрипло выкрикнула:

— Папа! — но тот не отзывался.

«А что, — подумала девушка, — если он специально притворяется, а на самом деле просто хочет выманить меня из комнаты?»

— КОНСОЛЬ! КОНСОЛЬ! — донёсся откуда-то издалека громкий крик отца. — СКОРЕЙ СЮДА!

— Не пойду, никуда не пойду, — пробормотала дочь, гневно прижимая к груди кулачки.

— ДОЧКА, ИДИ СКОРЕЙ К ОКНУ! ТВОЙ МИЛИЦИОНЕР ПРИЕХАЛ!

Распахнув дверь, Консоль стремглав понеслась в зал. Окна её спальни выходили на дорогу, а окна зала, спальни отца и кухни — во двор. Евдоким Талисманович, опираясь на подоконник в зале, внимательно смотрел вниз. Консоль подбежала к окну и ещё раз перестала дышать, но на этот раз от радости.

Внизу, вдоль дома, туда-сюда гарцевал на белом коне Наган Портупейкин, одной рукой придерживающий узду, а в другой сжимающий огромный букет цветов. Его голова была запрокинута, в целях отслеживания того момента, когда же наконец в окне появится возлюбленная. Коня Портупейкин взял напрокат на ипподроме, а езде верхом был обучен ещё с детства, ибо родился и вырос в деревне.

— Принц, принц на белом коне! — прошептала Консоль.

В этот момент события внизу начали развиваться немного не так, как планировал влюблённый милиционер. Строптивый, своенравный конь, в переносном смысле съевший не одну собаку на скачках, решил продемонстрировать свои спортивные таланты находящимся во дворе людям, коих было довольно много: бабушки у подъездов, дети в песочницах, подростки в беседке. Полностью игнорируя приказы, поступавшие от всадника (он не чувствовал в нём жокея, поэтому и не подчинялся), конь начал носиться по двору, перепрыгивая через лавочки, клумбы, а так же красиво взлетая на двухметровую высоту. Вначале все визжали, но потом, по достоинству оценив акробатическую, нет, скорее хирургическую точность движений животного, стали ему аплодировать, и амбициозный конь, ощутив поддержку, начал скакать с удвоенной энергией. Возмущённый таким поведением, милиционер попытался снова взять управление конём в свои руки, но так, чтобы тот об этом не догадался. В конце концов, серией соответствующих покрикиваний и манипуляций Портупейкин добился того, что конь как следует разогнался и в гигантском прыжке, точно олимпийский спортсмен с шестом, пронёсся прямо вдоль окон второго этажа, мимо балкона, на котором уже стояли Консоль и её папа. И именно в тот момент, когда животное и всадник пролетали вдоль балкона, милиционер исхитрился и успел не только сунуть в руки ошеломлённой девушки букет цветов, но и быстро поцеловать её в алые уста, словно персонаж русской народной сказки.

На этом всё и закончилось. Усталый конь кое-как сделал ещё пару кругов по двору и завалился спать рядом с песочницей, чем вызвал бурю восторга у копающихся в ней малышей. Портупейкин, чью правую ногу едва не расплющило тяжёлым конским телом, стоял теперь рядом с громко храпящим животным, обдумывая дальнейшие действия.

Наконец милиционер улыбнулся и побежал в нужный подъезд. Портупейкин думал, что сейчас они заключат друг друга в объятия и всё будет чики-брики, но когда он вошёл в квартиру, счастье его было резко омрачено странным поведением Консоли. Выскользнув из-под растопыренных милицейских рук, девушка посмотрела на их обладателя томным взглядом и заявила:

— Если ты хочешь, чтобы я тебя простила, ты должен выполнить три задания.

— Каких ещё три задания? — удивился Портупейкин. «Если ты хочешь, чтобы я тебя простила»… А ведь и правда, поступок его не заслуживает прощения, вернее, заслуживает, но его надо как-то заслужить. Фууу… Милиционер вытер вспотевший лоб и выжидающе уставился на Консоль.

— Первое, самое простое: ты должен пойти на кладбище и оживить моего дедушку.

— Как — «оживить»?! — вскричал Портупейкин. — ОЖИВИТЬ МЁРТВОГО ДЕДУШКУ?! И ЭТО, ПО-ТВОЕМУ, ПРОСТОЕ ЗАДАНИЕ?!

— Конечно, простое! Я читала много книг, и там мертвецов оживляют без проблем.

— ДА ВЕДЬ ЭТО КНИЖКИ! ЭТО ЖЕ ВЫДУМКА!

— И ничего это не выдумка! — обиделась Консоль. — Сам ты выдумка! Я это в научных сериях читала! «Как оживить мертвеца в условиях современного мегаполиса» — была такая книжка! Тираж сто тысяч! А ты говоришь — «выдумка!» Скажи просто, что ты меня не любишь, вот и всё! — её глазки заблестели от слёз, и милиционеру стало стыдно. Подумаешь — оживить мертвеца. Действительно ли это такая большая проблема, как он поначалу предположил?

— Консоль, я тебя люблю! — вскричал Портупейкин, обхватывая девушку своими мощными лапами, а её отец стоял чуть позади с котом на руках. — Я оживлю твоего дедушку!

— Ой, правда?! — обрадовалась та. — Знаешь, у меня был такой клёвый дедушка! Тебе он понравится! Он батя моего бати! Он такой классный был; знаешь, как я плакала, когда он умер! — Консоль начала всхлипывать.

Милиционер чуть не прослезился от нахлынувшего на него счастья, так как перед ним вдруг нарисовалась картинка, будто все квесты он уже выполнил, и они с Консолью живут вместе и всё у них хорошо.

— А второе задание какое?

— Второе я сейчас придумаю! — радостно объявила Консоль, тут же прекращая плакать. — Но будь готов к тому, что оно будет сложнее. А третье — ещё сложнее, вот! А вторым задание будет… вторым заданием будет…

— Может, чай с печеньем попьём? — предложил отец.

— НЕ СБИВАЙ МЕНЯ С МЫСЛИ!!! — закричала Консоль. — ПОЧЕМУ ТЫ ВСЕГДА ЛЕЗЕШЬ В МОИ ДЕЛА?!

— Да никуда я не лезу! — тут же начал оправдываться Евдоким Талисманович. — Я просто предложил чайку попить — зачем гостя в коридоре держать?

— Ой, и правда! — покраснела Консоль. — Впрочем, нет! Я его не пущу в дом до тех пор, пока он не выполнит все задания, вот! — она радостно засмеялась, и Портупейкин окончательно понял, что обижаться на неё ни в коем случае не следует, ибо она по сути своей ещё ребёнок.

— Впрочем, я передумала! — смилостивилась вдруг Консоль. — Хватит с тебя и одного задания. Оживишь дедушку — и возвращайся. А сейчас уходи.

— А чай с печеньем как же? — удивился отец. — Я зря, что ли, печенье стряпал?

— Ну ладно, — смилостивилась Консоль ещё раз. Её глазки игриво блеснули, и милиционер понял, что она его на самом деле давно уже простила, но правила игры не позволяют ей, образно говоря, сдаться без боя. — Но только как чай попьём — сразу иди оживлять дедушку!

— Чай попьём — и сразу же пойду! — порывисто воскликнул Портупейкин, разуваясь, и все они направились на кухню. Консоль ковыляла, расставив ноги на ширине плеч. От стыда милиционеру захотелось застрелиться.

— А когда умер твой дед? — поинтересовался Портупейкин, хрустя печеньем.

— Не «дед», а «дедушка»! — поправила его Консоль. — А умер он десять лет назад.

— ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД?! — вскричал милиционер, в ужасе приподнимаясь. — ДА ОН ВЕДЬ УЖЕ ДАВНО РАЗЛОЖИЛСЯ!!!

— НЕ ГОВОРИ ТАК ПРО МОЕГО ДЕДУШКУ!!! — закричала Консоль, тоже вскакивая. — МОЙ ДЕДУШКА НЕ МОЖЕТ РАЗЛОЖИТЬСЯ!!!

Портупейкин потряс головой, пытаясь немного остудить вскипающий мозг. Она что, всерьёз думает, что он сможет вернуть к жизни покойника не первой свежести? Ладно если бы он умер дня три назад, тогда бы ещё можно было на что-то надеяться, но прошло ведь целых десять лет! Уффффф…

— И вообще, я не имею юридических оснований для вскрытия могилы, — продолжал Портупейкин. — Законами Российской Федерации запрещено по своему желанию вскрывать могилы усопших родственников. А оживлять покойных — тем более незаконно.

— Ты меня не любишь! — сузила глазки Консоль, а губы её задрожали от гнева. — Я это теперь точно поняла! Подумаешь, на коне прискакал. Тоже мне, Сивка-Бурка нашёлся. На коне прискакать и дурак сможет. А ты мне дедушку оживи!

Милиционер устало прикрыл глаза. Перед ним нарисовалась такая картинка: глубокой ночью, с лопатой в руках он крадётся по кладбищу в поисках нужной могилы, как какой-нибудь Гезим Хурамов…

— А теперь давайте посмотрим телевизор! — предложил Евдоким Талисманович. — Скоро начнётся мой любимый сериал!

— Как ты мне надоел со своими дурацкими сериалами! — закричала Консоль.

Портупейкин озабоченно нахмурился.

— Сейчас же начнётся «Человек и Закон», моя любимая передача, я за шесть лет не пропустил ни одного выпуска! Как я мог забыть?

— Тогда бежим смотреть!!! — радостно закричал отец Консоли, и мужчины помчались в зал. Озадаченная Консоль поковыляла за ними, а они уже садились на диван, наклонившись вперёд, словно рыбаки, заглядывающие в лунки. Прислонившись к косяку, девушка тоже стала смотреть телевизор, хотя от разного рода криминальных программ обычно держалась в стороне. В руках она, кстати, по-прежнему держала букет цветов.

На самом интересном месте Консоль вдруг выключила телевизор и, демонстративно заслонив своим телом чёрный экран, воскликнула с упрёком:

— Ты меня даже не замечаешь! Все вы, мужчины, такие! Вам телевизор дороже любимой девушки!

Последние два предложения она произносила сквозь возмущённый рёв отца и Портупейкина, несущихся к телевизору. Оттолкнув Консоль в сторону, те снова врубили «Человек и закон», но Консоль тут же его опять выключила. Так они стали бороться за право включать или выключать телевизор, пока наконец передача не закончилась, и Консоль не отошла в сторону, тяжело дыша и гневно зыркая на мужчин. Неизвестно, что было бы дальше, если бы не кот, который вдруг подкрался к Портупейкину и с неведомой никому целью вцепился когтями в его левую штанину. Пока производилось коллективное отдирание кота от орущего милиционера, все снова помирились и пошли допивать чай.

— Я передумала, — сказала Консоль. — Не надо оживлять дедушку. Я смотрела фильм ужасов, где ожившие мертвецы говорили, будто им больно оживать. Хочу караоке-центр. Ты мне его купишь?

— Конечно, куплю! — воскликнул Портупейкин. — Прямо завтра!

— А я хочу сегодня!

— Уже поздно, все магазины закрыты. БА! — вскричал он вдруг. — Мне же коня надо на ипподром отвести!

Все вскочили и бросились к окну. Коня нигде не было! Перепуганный милиционер понёсся на улицу, а за ним во всю прыть побежали Консоль и Евдоким Талисманович с загипсованной рукой, а уже за ними гигантскими прыжками мчался белый кот, которого очень редко выпускали на улицу, опасаясь, что его кто-нибудь украдёт, так как он был очень пушистый и красивый. Звали его, кстати, Талисманом Иванычем, в честь дедушки Консоли.

Итак, Портупейкин и компания стали носиться по двору в поисках исчезнувшего коня. Опрос свидетелей ничего не дал, хотя милиционеру казалось, что кто-то из них темнит. Возле подъезда сидело так много бабушек, а в песочнице играло столько детей, что было крайне трудно поверить в то, что никто не заметил исчезновения со двора такой живой достопримечательности, как белый конь, до этого поразивший их воображение серией акробатических трюков. Уж не покрывали ли они кого-то?

Беседка, где ранее сидела группа молодёжи, теперь пустовала. Портупейкин нахмурился. В это время откуда-то из-за дома послышался предсмертный лошадиный хрип, и милиционер с группой поддержки рванули туда. Пятеро подростков прижимали к асфальту белого коня, а двое затягивали на его шее петлю. Ловкими ударами Портупейкин расшвырял их всех а разные стороны, а конь в это время жадно хватал пастью воздух, радуясь пришествию спасителей. Быстро связав малолетних преступников той же верёвкой, которой они пытались задушить несчастное животное, Портупейкин приступил к допросу.

— Я — сержант милиции Портупейкин. На основании каких намерений вы пытались задушить коня, взятого мною напрокат на ипподроме?

— Нам у него рожа не понравилась, — признался наконец один из подростков, судя по всему, главарь их шайки. — Он на нас смотрел так, словно мы лохи какие-нибудь.

— А мы такого не потерпим! — добавил ещё один.

Зашипев, на него прыгнул Талисман Иванович и принялся драть когти о дорогую кожаную куртку. Усы его яростно топорщились, словно у разбойника.

— Я на вашего кота в суд подам! — визжал подросток. — Эта куртка шесть тысяч долларов стоит! Я её с одного лоха снял!

— А НУ МОЛЧАТЬ! — рявкнул Портупейкин, и все заткнулись. Даже кот, и тот спрыгнул с широкой, словно у водолаза, груди подростка и теперь вылизывался, лёжа на земле. — Ну и что мне с вами делать?

— А отпустите, — предложил главарь. — Всё равно нам морали читать бесполезно. Нам что в лоб, что по лбу; в одно ухо влетело — в другое вылетело. Ферштеен? — и он гадко рассмеялся.

— И как вам не стыдно, ребята! — попытался пожурить их Евдоким Талисманович, а связанные подростки принялись над этими словами ржать, будто услышали смешной анекдот.

— Как ваши фамилии? — грозно поинтересовался милиционер.

— Это братья Киргуда из третьего подъезда, — подсказала Консоль.

— Все семеро? — удивился Портупейкин.

— Все семеро.

— А родители их куда смотрят? Вырастили таких балбесов…

— За «балбесов» ответишь, ты, мусор! — закричали подростки, пытаясь освободиться.

— Ну и что мне с ними делать? — спросил милиционер у Консоли с отцом, понимая всю тупиковость ситуации. — В милиции они и так, наверное, на учёте состоят… Может взять над ними шефство?

— Шефство!!! — радостно завыли подростки. — Аллё, шеф! Шеф! Ха-ха-ха!

— Да замочи ты их на месте, чего ты ждёшь!!! — закричала Консоль.

— Добазаришься, подруга, — зловеще пообещал один из братьев Киргуда. — Будешь одна идти — поймаем и сама понимаешь, что сделаем. А потом зарежем — и поминай как звали. И кота твоего на шашлыки пустим.

— Ах, так вы ещё и угрожаете! — рассвирепел милиционер, а конь в это время мирно пасся. Тут откуда-то сзади раздался злобный крик, и все увидели бегущего к ним мужика в майке, трусах, татуировках и с рогаткой в руке. На ходу растянув резинку, он наставил страшное орудие на милиционера, угрожающе засопел, а потом выкрикнул:

— А ну развяжи моих сыновей, не то завалю!

— Завали его, папка, завали! — заныли подростки.

— Я — сержант милиции Портупейкин! — представился милиционер, и вся спесь с вооружённого мужика быстро сошла, ибо за убийство милиционера его могли и расстрелять. — Немедленно предъявите мне разрешение на хранение и ношение оружия.

Мужик развернулся и побежал куда-то прочь, петля, словно заяц. Тогда, оседлав уже окончательно очухавшегося коня, Портупейкин поскакал за ним следом и, настигнув, вырвал из рук преступника рогатку, а его самого арестовал. Бабушки взволнованно рукоплескали, будто смотрели цирковое представление. Отважный белый конь, проникшись к своему наезднику чувством глубокой благодарности, радостно заржал и, встав на дыбы, победоносно заколотил по воздуху передними лапами.

Что было дальше с мужчинами клана Киргуда? Ответ на этот вопрос кроется в архивах местных органов внутренних дел. Разглашать милицейскую тайну мы не имеем права.

Неожиданно, обычным осенним утром, за окном громыхнул страшной силы взрыв, а следом раздался детский плач в несколько глоток сразу, с аккомпанементом в виде скрипа тормозов. Подбежав к окну, Гуттенморгов и Таня увидели посреди дороги около тридцати новорожденных детей, без пуповины, но в плаценте. Водители машин яростно вертели рули и тормозили, пытаясь предотвратить наезд.

Таня как раз смотрела новости по телевизору. Вездесущий диктор, нахохленный как воробей и взъерошенный словно копна сена, своей привычной скороговоркой информировал зрителей о последних событиях и новостях.

— В магазин «Классный прикид» поступили в продажу крутые иностранные шмотки — спешите приобрести. Пользователи овощного склада, запишите новый пароль: «Тыква, свёкла, кабачки». На улицах города замечен неопознанный шагающий объект, остерегайтесь вступать с ним в контакт… — тут диктор прервался, нахмурился и после короткой паузы заговорил снова. — Экстренное сообщение: только что на улице Мойши Розенберга террористы взорвали демографическую бомбу. Ох ты, ёлки-палки, лес густой… И чего им всё неймётся? Чего вам, гады, не хватает?! — диктор чуть не плакал.

Террорист, ответственный за теракт, перестал существовать вместе со взрывом: распавшись на молекулы и пересобравшись заново, он породил тем самым десятки маленьких генодублей с соответствующей идеологией — именно так и действовали вражеские демографические бомбы. Враг рассуждал здраво: со временем дети генобомб вырастут и породнятся с местным населением, породив кучу внуков и внучек, и в итоге через какую-нибудь сотню лет чистокровных горожан больше не останется. Кто же был этот таинственный враг? Это были икары, летающие люди с маленького острова Икар, расположенного в десяти километрах на юго-восток от Худобедно. Несколько веков назад им надоело жить на маленьком островке, и они начали переселяться на остров побольше, столицей которого и был Потребительск, но в связи с перенаселением вышеупомянутой столицы там вскоре был введён запрет на иммиграцию, что страшно возмутило икаров — пришлось объявить Худобедно войну. Отряды летающих людей нападали на мирных граждан, к примеру так: идёт по вечерней улице девушка, и вдруг на неё нападают, предположим, четыре летающих существа, начинают её хватать за мягкие места, а то и могут помочиться сверху или даже утащить к себе на остров — якобы в рабство. Правительство Икара официально от этого хулиганства открещивалось, и многие склонны были ему верить. Вообще, ситуация получалась двойственная. С одной стороны, можно было допустить, что все эти дурачащиеся террористы действительно функционируют сами по себе, как некая подпольная нонконформистская группировка, но с другой они запросто могли продюсироваться какой-нибудь подпольной фракцией внутри правительства Икара. В последнее время терактов было гораздо меньше, нежели полвека назад, но иногда они всё же имели место. Сами террористы, взятые в плен, постоянно и с удивительным упорством противоречили обоим утверждениям по очереди. Вот выдержка из неопубликованного интервью с одним из них (правда, именно об упомянутых выше противоречиях там не будет ни слова, но в любом случае интервьюируемый террорист часто себе противоречит):

ЖУРНАЛИСТ: Почему вы устраиваете теракты? Для чего?

ТЕРРОРИСТ: Потому что вы зажрались здесь, на материке, сволочи. Вы не умеете летать, а земли у вас больше, чем у нас. Несправедливо!

ЖУРНАЛИСТ: Ну так научите нас летать. Неужели у нас нет шансов?

ТЕРРОРИСТ: Рождённый ползать летать не может.

ЖУРНАЛИСТ: Ах, вот вы как?!

ТЕРРОРИСТ: Именно так. Вы нас сослали на остров много веков назад, потому что боялись того, что мы от вас отличаемся. Но пришло время платить по счетам!

ЖУРНАЛИСТ: Глупость какая. Сколько живу — в первый раз такой бред слышу. Никого мы никуда не ссылали. Вы всегда там жили.

ТЕРРОРИСТ: Вы просто не знаете правды. Её от вас тщательно скрывают. Но мы откроем вам глаза!

ЖУРНАЛИСТ: Почему вы нас ненавидите?

ТЕРРОРИСТ: Мы вас не ненавидим. Если бы мы вас ненавидели, мы бы вели не демографические и идеологические войны, а настоящие, с кровью, какие вы ведёте с нами.

ЖУРНАЛИСТ: Что вы такое говорите? Да как вы смеете?

ТЕРРОРИСТ: Вы просто многого не знаете. Пусть официально вы и запретили огнестрельное оружие, неофициально оно по-прежнему используется вашим правительством. Пускай ваши копы и рядятся в овечьи шкуры, в распоряжении у армии, охраняющей ваши границы, имеется очень много запрещённого оружия.

ЖУРНАЛИСТ: Я вам не верю!

ТЕРРОРИСТ: А я вам своей матерью и вездесущим Господом Богом клянусь, что это так! Вот, бывало, летишь ты на теракт, невинный как агнец, и вдруг раз — внизу вспышка, и тут же боль в боку. И ты па-а-а-адаешь… Вот, полюбуйтесь на мои пулевые ранения!

ЖУРНАЛИСТ: Да на вас же живого места нет!

ТЕРРОРИСТ: Вот-вот. Загнали нас на остров и стреляете по нам, сволочи фашистские.

ЖУРНАЛИСТ: Но если всё это правда… Неужели наше правительство нас обманывает?

ТЕРРОРИСТ: Испокон веков.

ЖУРНАЛИСТ: Но вы же в начале интервью сказали, что мы зажрались. Я подумал, вы нам завидуете и поэтому хотите захватить наши земли, а сейчас вы говорите, что боретесь за восстановление каких-то прав, которые мы у вас якобы давно отняли.

ТЕРРОРИСТ: Коренные жители Потребительска — мы, а не вы!

ЖУРНАЛИСТ: Ну и ну, вот так сюрприз!

ТЕРРОРИСТ: Вы приплыли к нам много веков назад на своих ужасных кораблях, захватили наши земли, а нас самих изгнали на маленький остров. Но пришло время платить по счетам! Вы — милитаристы, а мы — пацифисты! И мы победим вас одними лишь мирными средствами, без крови! Мы сольёмся с вами генами, как бы противно это не звучало. И вы ничего не сможете с нами сделать, потому что вы играете в гуманизм и против наших генобомб у вас нет сапёров! Вы не сможете остановить наше вторжение, потому что не можете убивать маленьких детей. Шестьдесят лет назад вы ввели налог на рождаемость в связи с перенаселением, но тут-то наши учёные изобрели демографические бомбы! Ох, как вы сразу переполошились, забегали туда-сюда, словно тараканы… А что вам ещё оставалось делать? И нам? Мы жертвуем собой ради общего блага, ради мира во всём мире! И мы победим! АААААААААААА-А-ХА-ХА-ХА!!! (дёргает себя за левый верхний клык и взрывается, распадаясь на две дюжины маленьких ребятишек)

В этот же день в шесть часов вечера Гуттенморгов возвращался с родной школы, держа в руках модель пирамидки, которую собственноручно изготовил на выходных, а на занятия носил в качестве учебного пособия по математике. Сим геометрическим изделием он очень гордился, ибо пирамидка и правда была сделана мастерски. Даже Таня — и та его похвалила. Каркас пирамидки Гуттенморгов сделал из алюминиевой проволоки и дополнительно покрасил её серебрянкой, то есть внешне она выглядела довольно примитивно, но почему-то внушительно, и производила впечатление выполненной на заводе профессионалами геометрического дела. По дороге домой Гуттенморгов проводил ассоциации между своей пирамидой и египетскими. Ему тут же захотелось в Египет: вот едет он на верблюде, на голове — тюрбан, в заплечной сумке — Коран…

Когда Гуттенморгов проходил вдоль пристани, откуда-то из переулка вынырнул длинный мужчина в чёрной футболке и быстро зашагал впереди него. Гуттенморгов тоже всегда ходил очень быстро и хотел было обогнать этого мужчину, но на скорость его движения неожиданно повлиял непредвиденный фактор: на спине у мужчины было написано корявыми белыми буквами «Не уверен — не обгоняй!». Надпись эта заставила Гуттенморгова слегка замедлить движение и призадуматься: обгонять или же не обгонять? Мужчина шагал быстрой спортивной походкой, дающей понять, что уж он-то в себе стопроцентно уверен.

Наконец Гуттенморгов решил-таки рискнуть и, стиснув зубы, пошёл на обгон. «Не уверен — не обгоняй!» — снова ударила по глазам надпись. Поравнявшись с мужчиной, он на какой-то миг притормозил, но потом снова рванул вперёд, пытаясь обогнать необгоняемое.

Сильный удар в живот заставил его согнуться, и в следующую секунду мужчина что есть силы хлопнул ладонями по Гуттенморговским ушам. Гуттенморгов от удивления выпрямился, выронил пирамидку и поспешно схватился за уши, а мужчина, воспользовавшись этим, резко ударил его рёбрами ладоней по почкам. Хватая ртом воздух, потерпевший свалился на асфальт, а его обидчик скрылся за углом дома.

Гуттенморгову помогли подняться. Морщась от боли, он поковылял дальше и, кое-как добравшись до ближайшей скамейки, стоявшей возле портового склада, рухнул на неё и погрузился в размышления. Никаких претензий к избившему его человеку он не питал, принимая всё как должное. Неожиданно ему вспомнились слова диктора, которые он слышал сегодня утром: мол, на улицах города замечен неопознанный шагающий объект. Уж не об этом ли странном человеке шла речь? А он ведь профессионал, удар у него очень хороший, движения быстрые как молния… «А как он меня по ушам, а? А потом по почкам ка-а-ак даст… Вначале врезал в живот, чтобы я согнулся, затем дал по ушам, чего я никак не ожидал и поэтому вынужден был за них схватиться и тем самым пришлось открыть почки, а он мне по ним как даст! Что это за мужик такой? Откуда он к нам пришёл и действительно ли именно он является тем самым неопознанным шагающим объектом, об опасности встреч с которым предупреждали сегодня по телевизору? Получается, я не первая его жертва? Куда же смотрит милиция? Надо будет сказать Портупейкину…»

На асфальте валялось треснувшееся зеркальце. Подняв его, Гуттенморгов принялся всесторонне изучать свои уши, которые до сих пор горели. Так и есть, красные. «Гос-с-поди, как же он меня по ушам-то… Как врежет, гад! Педагога — и по ушам! А потом ещё и по почкам…» Перед этим неопознанным шагающим объектом Гуттенморгов ощущал себя столь же беспомощно, как ощущал бы себя чемпион мира по боксу, внезапно очутившийся посреди дороги перед мчащимся на него грузовиком. «Но по почкам-то зачем, по почкам? Причём, так сильно… Но урок на будущее хороший. Не уверен — не обгоняй. Не суйся вперёд батьки в пекло. Тьфу, чёрт. Какое ещё пекло, какой ещё батька? Непонятная какая-то пословица…»