Хилое тельце курсора требовательно мигало на мониторе. Тишин спешил, торопился зафиксировать то, что рождалось в нем под впечатлениями последних дней. Казалось, что герой должен испытывать абсолютное беспамятство: уходя из дома, не может вернуться в течение нескольких месяцев; на каждую вещь вынужден наклеивать этикетку с ее названием, предназначением, функцией, которую она выполняет. Тишин слышал такие истории от своих знакомых психиатров.
Хотя сам он не страдал провалами в памяти, но ему порой казалось, что не помнит он чего-то самого важного, того, что придает смысл всей человеческой жизни. Какое-то первобытное воспоминание, предшествующее рождению, по мнению Тишина, должно было оставаться в человеке. В себе он пытался его отыскать, но чаще всего спотыкался на образах раннего детства. Четко помнил: мокрый асфальт после дождя, стрекотание швейной машинки и пылинки, клубящиеся в солнечных лучах просвечивающих тонкий тюль, узоры на старых досках сарая оставленные неведомыми жуками, эхо проезжающей вдалеке электрички, запах футбольного мяча, лето, бабушкины оладьи из кабачков. Тишин понимал и принимал эти воспоминания, но среди них не находил главного, — того что делало его таким, каким он родился.
Он снова опускал пальцы на клавиатуру, и хиленький курсор тянул за собой ниточки слов, им, Тишиным, созданных образов.
Гудков стоял на Синопской набережной и смотрел, как солнце плавит потусторонние здания. Нева застыла в ленивой неподвижности, тяжелые испарения поднимались от мутной, грязной воды. Было душно.
Обычно Гудков не выходил из арки дома номер 24 по Синопской, где во дворе стояла его кровать. Старый дом, — пропахший запахами коммунальных кухонь, с сырыми пятнами плесени на стенах и холодными истершимися ступеньками на лестницах, — занимала ночлежка, в которой он жил. Теперь, с наступлением лета, целыми днями Гудков сидел во дворе, на своей кровати, которую попросил вынести на улицу из душного подвала, где прожил зиму.
Вновь и вновь, как только силы возвращались к нему, Гудков пытался восстановить хронологию произошедших с ним событий. Получалось это не всегда. В последнее время — все реже и с большим трудом. Вспоминал он только то, что было с ним когда-то давно. Но эти воспоминания были как-то запутаны, отрывочны, словно не с ним это происходило, а с кем-то другим.
Гудков долго напрягал свою память. Это напряжение казалось ему почти физическим усилием. Как будто память — непослушная мышца, и он пытается привести ее в движение. Но она остается неподвижной, окаменелой, неподатливой, нечувствительной к его усилиям. (Тишину вспоминались его попытки сдвинуть старый дедушкин молоток на столе силой мысли. Он, бывало, много часов проводил на веранде дачного дома и не отводя глаз смотрел на головку тускло-металлического молотка. Эти изнурительные упражнения не приводили ни к чему — молоток оставался неподвижен. Таким же, казалось ему усилие героя, вспомнить свою жизнь).
Образы, воспоминания, какие-то очертания событий смешивались в хаос, в бессвязную массу, которая давила Гудкова и ускользала при попытках вычленить конкретные даты, воспоминания.
Но он снова и снова, уже не веря в результат, по привычке, заставлял себя сосредотачиваться на каком-то образе, чтобы увидеть что-то более четко, яснее. И вот, когда сквозь мешанину и путаницу начинали проступать и становились различимыми какие-то более или менее правдоподобные события, Гудков как-то вдруг, сразу, утрачивал к ним интерес, и они растворялись в хаосе памяти. В них он не видел того, что хотел. И его охватывала тоска. Он не знал, не понимал, что должен был вспомнить. Но все, что еще хранила его память, все эти обрывки и лоскутки, не удовлетворяли его, не становились цельной картиной, не складывались в жизнь.
В его памяти было только одно воспоминание, неподвластное времени и разрушению: ослепляющий свет ярких ламп и следующий за ним ужас смятения. Это воспоминание будило его, не давало спокойно спать. Страх, который оно вызывало, заставлял Гудкова вспоминать всю свою прошлую жизнь. Казалось ему, что за миг перед ослепляющим светом, перед появлением его в мире, произошло что-то важное, что-то такое, без чего нельзя связать обрывки и лоскутки его воспоминаний в жизнь.
Когда Тишин только начинал учиться в Военно-медицинской академии, у него случались споры с бывшими своими одноклассниками. Все они благополучно поступили в те институты, которые выбрали им родители. В большинстве своем стали экономистами, юристами и политологами. Это раздражало Тишина. Не то — кем они стали, а то, как они стали теми, кем стали.
Они часто спорили. Все встречи заканчивались горячими спорами. Со временем одноклассники стали избегать Тишина. И он перестал общаться с ними. Но вот фраза, которую он услышал от одной из своих бывших подруг, не дает ему покоя до сих пор.
Элла Нестеренко, его первая любовь, спрятавшись за стаканом красного полусладкого вина, сказала ему: «Вот ты спрашиваешь меня, — кто я? Я девушка. Мне двадцать лет. Но ведь ты это сам прекрасно знаешь. Не так ли? Ты знаешь, какая я когда злюсь, когда радуюсь, когда мне грустно, когда мне страшно, ты все это знаешь. Задавая этот свой дурацкий вопрос, ты рассчитываешь услышать от меня совсем другое. Ты хочешь узнать кто я, что делает меня такой, какой ты меня знаешь. Я тебе не могу на это ответить, понимаешь? Я могу тебе сказать то, о чем читала когда-то. Не помню, кто это написал, но звучит это так: Я — это то, что я помню. Понимаешь? Ты — это твоя память, а нет памяти — нет и тебя». Элла выпила оставшееся в бокале вино и прикурила еще одну сигарету.
Она училась в параллельном классе. Тишин долго не мог найти слов для разговора с ней. Потом все произошло само собой. Он стал провожать ее домой. Первые нежные поцелуи, замирание от восторга, ожидания встречи, бессонные ночи, стихи… Любовь переросла в близость. Близость в обожание, обожание в страсть, страсть в одержимость, а закончилось все глухой досадой и ненавистью друг к другу. Они не могли говорить ни о чем, не ругаясь. Элла не желала слушать доводов Тишина о том, как надо жить. Потом у нее появились друзья, с которыми ей было интересней. Тишин остался один. Тот вечер в баре, был последним, который они провели вместе. Ее увез на папиной машине какой-то однокурсник. Элла навсегда ушла из его жизни. Она стала кинокритиком, уехала в Москву, потом разбилась на лыжах где-то во Франции.
Но Тишин никогда уже не смог избавится от переданного ему Эллой, знания. Он понял, что Элла была права.
Тишин наблюдал, делал заметки, и сейчас почувствовал, что готов написать об этом. Он придумывал жизнь человека, который перестал быть для него только телом.
Гудков родился в 60 году, 10 июля, в третьем родильном доме в Москве. Жил на Летной улице в городе Мытищи, Московской области. После школы пошел служить в стройбат, служил в Чите. Оттуда в первый раз попал в тюрьму. Сидел в Магзоне.
Товарищи по роте провожали его на вокзал. Он уже дембель, приказ зачитали вчера. По дороге к вокзалу выменяли, у местных, на холостые патроны три бутылки самогона. Пили его за складом, на территории гарнизона. Решили испугать часовых. Те не испугались. Пытались применить оружие. Гудков с двумя старослужащими разоружил наряд «салаг», избил одного. Злостное хулиганство — четыре года общего режима.
Освободился, вернулся в Мытищи, устроился на работу, мать его прописала к себе, она тогда была жива. Работал на машиностроительном заводе в литейном цехе. Была середина восьмидесятых. Платили мало. Ушел мясообвальщиком на Микояновский мясокомбинат. Работал там лет семь. Пил. Умерла мать. С мясокомбината уволили. Ушел слесарем в ЖЭК. Там получил второй срок: подрался с электриком, сломал ему руку. Тот заявил. Дали три года.
После освобождения квартиры у него уже не было. Двоюродная сестра оформила ее на себя. Пьяного Гудкова сбила машина, там же на Летной, в Мытищах. После того как выписали из больницы, идти было некуда. Стал бродяжничать. Пил. Появились провалы в памяти. Оказывался в разных городах. Пытался подрабатывать, как мог. Болели ноги, — последствия переломов. Он привык к своей жизни, и ничему уже не удивлялся.
Большую часть времени Тишин тратил на чтение книг. Чтение книг и еще физкультура. Он очень хотел, чтобы человек, который будет его патологоанатомом, увидел, как хорошо сохранились его составные части.
Это желание Тишин считал не совсем нормальным, но поделать с собой ничего не мог. Он знал, что человеческий организм обладает огромным потенциалом — если к нему относиться бережно он может прослужить очень долго. Как, например, машина его соседа во дворе. Сосед, пожилой уже мужчина, очень ухаживал за своим стареньким москвичом. Перебирал, красил, мыл, «консервировал» на зиму. И каждой весной, этот москвич, навьюченный как верблюд, отправлялся на дачу. Без усилий, заводясь с первого раза. И прожил он дольше своего хозяина. Правда, не намного. Но тут все дело в уходе.
В представлении Тишина организм человека был автомобилем, в некотором роде. Только более сложной организации. Главное, осознавать это и поддерживать его в хорошей форме. Питание, нагрузки и все такое. Тишин понимал, что это оставалось возможным при условии, если в деятельность организма не вторгнется какой-нибудь несчастный случай, авария или болезнь. Но в идеале, — он был уверен, — человек может прожить и до ста тридцати лет. Правда, сам он на такое не рассчитывал, но как минимум девяносто. Как минимум.
Ему хотелось, чтобы тот, кто вскроет его тело удивился: как хорошо он сохранился и что все изменения в пределе возрастных. Нет в легких коричневых смол, нет бугров на печени, сердце не измочалено инфарктами, в общем, все в прекрасном состоянии. Сам Тишин за свою девятилетнюю практику с таким не сталкивался. Но мысль, что он может такого достичь как-то странно преследовала его. Как следствие: он не пил, не курил, наркотики не употреблял.