Бесплатный фрагмент - Границы компромисса

Моя книга

Эта маленькая книга — результат моей борьбы со скукой. Все что я читал, не устраивало меня по разным причинам. И заполнение этой пустоты, стало для меня созданием мира, в котором можно жить и комфортно дышать.

Все тексты в книге сделаны густыми и насыщенными. В этой книге нет ничего лишнего, никакой воды. Сплошная масса смыслов и образов. Но все это не скучно, иначе бы я не стал заполнять одну пустоту другой.

Каждый рассказ в ней я делал по несколько месяцев. Я работал над каждым словом, по многу раз переписывал и редактировал. Потом откладывал, а затем редактировал заново. Я прислушивался к звучанию языка, и шелесту смыслов. И только когда они договаривались между собой, я переставал терзать текст правками. В итоге эта книга — результат девяти месяцев ежедневной работы, которую не стыдно показать читателю.

В языке иногда появляются новые слова и смыслы, а старые постепенно замусоливаются и теряют свое напряжение. И это всегда означает, что произошло что-то важное. Что-то изменилось вокруг нас. Сначала ты чувствуешь, что степень давления в языке изменилась, и существующие слова пока не могут её передать. Тогда я описываю ощущения этой растерянности и пустоты. Ты точно чувствуешь, что здесь должно быть новое слово или образ, но в языке его нет.

Можно ли передать все это старыми словами? Наверное, можно, но тогда они должны звучать иначе. Это как батарейка, от которой перестал зажигаться твой старый фонарик. Когда-то в детстве меня учили, что в таком случае нужно настолько сильно стучать этой батарейкой по камню, чтобы контакты в ней сдвинулись и получили доступ к еще не истраченным ресурсам, дающим энергию.

Оживить слова можно попытавшись произнести их с новой интонацией, или поставить в непривычные условия и в неправильное (неприличное) место.

Очень часто я нарушаю обычные правила языка, и делаю все совершенно не так, как привыкли мои редакторы. Потом долго разговариваю с ними, иногда громко хлопая стульями и дверью. Тогда они замолкают и жалеют об этом разговоре.

А потом возвращаются, и все начинают заново. Потому, что ощущение пустоты и бессмысленности языка для них (и для меня) так же страшно, как зимняя ночь при полном отсутствии и звезд, и фонарика.

Мне интересно описывать события совсем не так, как вы привыкли видеть это раньше. Ведь восприятие текста зависит не только от содержания, но и от его формы и звучания. Иногда мне приходилось идти на риск чтобы добиться нового звука. Текст мог становиться сложным, трудночитаемым и не очень понятным. Но на удивление этого вовсе не произошло. Все получилось просто, образно и глубоко.

Я меняю ритм языка в рамках одного предложения, постоянно меняю времена, перескакивая из прошлого в настоящее и будущее, достигая этим эффект присутствия в повествовании. Описывая прошлое из настоящего времени, а будущее из прошедшего.

В итоге получились эти рассказы. Они поиски нового языка, образов, новой структуры текста.

Мои постоянные читатели на Фейсбуке и других социальных сетях уже давно ждут эту книгу. Прочитав отрывки из этих рассказов, читатель требует продолжения. Я обещал. Теперь я публикую эту книгу.

Все меняется настолько быстро, что уже сейчас, перечитывая эти рассказы, я вспоминаю их написание, как свое ранние попытки создать литературу. Теперь многое я уже делаю не так. Но от этого рассказы не стали хуже.

Я хочу, чтобы вы обратили внимание на окружающие вас привычные смыслы по-новому, поэтому я и говорю по-новому.

Эти рассказы не оставят вас равнодушными.

Границы компромисса

Моя школьная учительница стоит прямо передо мною и пялится мне в лицо. Я должен принять ее концепцию о том, что «она права, потому, что я неправ», а мне не хочется. Я может и приму, если она меня убедит. Она убеждать не собирается, а мне не хочется продаваться так задёшево.

Она переходит к серьёзной аргументации, и говорит:

— Не дерзи…

Дерзость — это нежелание принимать догму без аргументов. Она права — это ведь догмы. Но мне наплевать. Я все равно троечник. Мне терять нечего.

Вы знаете, за что учителя ставят хорошие оценки? Думаете за то, что вы все понимаете, или можете точно мыслить, или задаёте верные вопросы? Нет. Всю эту херню они отправляют электронной почтой прямо к Макаренке. Учитель хочет, чтобы Ты предугадывал его ход мыслей. Если Ты все верно понимаешь, но формулируешь не так, как мыслит учитель, то это означает, что ответ неверный.

Итак, я троечник, потому что мыслю самостоятельно.

А это, фактически, бунт.

Школа нужна, чтобы создавать шаблон. А как иначе можно управлять Нами? Нужно создать стереотипы до степени узнаваемости. Так, чтобы носитель этого шаблона до хрипоты спорил, доказывая ту банальную чепуху, которую ему в школе вкрутили в его резьбу.

Школа существует для того, чтобы воспитывать гражданина. Но единственно независимое от субъективности человека знание — это объективное знание. Именно поэтому большинство «умников» занимаются точными науками. Там есть правила. Они верят в логику, а значит ими легко управлять. Они делают гениальные открытия в физике и математике, но если они переносят свою математическую логику в жизнь, то становятся тупыми андроидами, которых легко сделать рабами системы и идеологии.

Им нужна опора в сознании. Ее нет, и они требуют справедливости. Но и ее нет. Потому что в справедливость верит только прагматичный ум, ограниченный поиском гармонии.

Я верю в абстрактное мышление, потому, что только оно даёт мне свободу от стереотипа. Но никто мне этого никогда не позволит. Потому, что отказываясь от шаблона, я разрушаю всю конструкцию их придуманного мироздания. Я для них враг.

***

Я понимаю всю бесполезность этого разговора, но хочу, чтобы она сама мне это сказала. Пусть скажет, что сознательно создает весь этот абсурд. Я спрашиваю:

— А почему вы поставили мне тройку по поведению? Разве я бегаю по коридорам, и громко тупачу ногами? Я ведь даже не курю!

Ее раздражает, что я задаю вопросы. Она и правда считает это наглостью. И чем вежливее я их задаю, тем больше это похоже на дерзость.

— Ты не участвуешь в жизни класса.

— У класса есть жизнь?

— И ты в ней не участвуешь.

— Класс — это или комната, или группа учеников. У него не может быть своей жизни… Ладно. И какое отношение имеет жизнь комнаты к моему поведению?

— Ну, у тебя и по основным предметам тройки. Ты вообще собираешься учиться?

Как они умудряются отвечать так, чтобы ответ не имел никакого отношения к вопросу. Вместо этого, в ответе они рассказывают мне, как мне жить, что я делаю неправильно, и умудряются поставить мне новый вопрос, который требует признания своих ошибок, покаяния и публичного отказа от своих принципов.

Я попробую продержаться ещё немного, удерживая диалог в пространстве здравого смысла:

— Ну, вот вы мне ставите тройки, хотя я отвечаю на уроке. Почему?

— Ты игнорируешь меня как учителя. Тебе не важно, что я говорю. Зачем ты мне нужен на уроке, если ты отвечаешь не по учебнику? Вот и учительница английского на тебя жалуется…

— А чего она жалуется? Я прочитал текст правильно и быстро.

— Ты прочитал слишком быстро. Так не читают. Когда читают — прочитывают то, что написано. Произносят написанные буквы и слова. — А ты не читал. Ты угадывал! Ты просто знал, что там написано.

— Я всегда так читаю. Я вообще, когда читаю, то не вижу букв и слов. А сразу вижу образы. И не задумываюсь над буквами. А если я так читаю по-английски — это ведь хорошо. Я ведь не в первом классе, чтобы читать по слогам.

— Задание было — прочитать! А не увидеть образы… Учитель ведь лучше знает, что нужно, и как правильно. А если Ты делаешь все по-своему, как у тебя может быть хорошее поведение?

— Тогда это оценка не за поведение, а за послушание.

— Да. А ты ещё не понял?

— Уже понял…

Мне действительно стало сильно грустно от этого замкнутого круга порочных смыслов. Когда все это кончится? Это же не может продолжаться вечно. Абсурд должен укусить себя за хвост, как змея. А потом сожрать. Потому, что абсурд подпитывается абсурдом.

Я что-то ещё думал, и типа молился. «Пусть этот дурацкий мир абсурда сдохнет…»

И мне показалось, что в этот момент кто-то очень далеко икнул, как будто я о нем подумал. Икнул и подавился.

На следующий день был траур. Умер очередной генсек. И все начало рушиться.

Никотиновое равновесие

Я никогда не курил. Даже не пробовал никогда. И даже когда попал в армию — постарался сохранить легкие в девственной чистоте. Не знаю для чего. Так мне тогда казалось правильно.

В пыльной краснодарской степи, тем более душным летом, и говорить-то не о чем. Можно было б хоть покурить. Но я всегда старался оградить себя от привычек, которые бы за меня управляли моей жизнью.

День жаркий. Мы косим траву на огромном поле, и нет ему конца. Мы шагаем в ногу и резко проводим лезвием над самой землей справа налево. Если нас не остановит обед, то дойдем до Краснодара.

Обед не скоро, но делаем иногда перекур. Мой сослуживец, грузин из Владикавказа, сидит в тени огромного стога свежего сена и курит. Я сижу рядом, играю соломинкой и щурюсь на солнце. Я думаю о смерти от рака легких и о никотиновой зависимости. Хотя мне-то все равно… Просто интересно.

Он был как молодой бычок трехлетка. Всегда немного ссутуленный под тяжестью своих плеч. Всегда как будто искал, куда бы засунуть свои кулаки. Большие такие…

Когда он бывал в наряде с тупым штык-ножом на ремне, то был даже опасен.

Я понимал, что мой вопрос не имеет никакого смысла. Но никакого смысла вообще не было в этой степи. Летом вообще мало смысла…

— Зураб. Зачем ты куришь? Это ведь вредно…

Он замычал, как будто запускал какие-то процессы внутри себя. Одновременно это было и началом его ответа.

— Нууу …Панымаещь? Вот станет тебе хуёво — что ты будешь делать? А мне станет хуёво — я брошу курить. И мне станет охуенно…

Он умеет быть убедительным.

Чокнутый пианист

Рояль ждал его. Клавиши вздрагивали при намёке на прикосновение, но нуждались в решении пианиста и прикосновении его пальцев. Некоторые клавиши давали глубокие длинные ноты, другие запускали вибрацию всего механизма и колебание воздуха во время стаккато. Этого невозможно достичь простым нажатием. Он подмигивал чёрной клавише, нажимая ногой на медную педаль. Она поддавалась и вздыхала вместе со стариком Бахом.

Его привычка напевать мелодию всегда нравилась инструменту, но совершенно бесила звукооператоров. Операторы никак не могли добиться, чтобы на записи не было слышно, как пианист бубнит в такт музыке. И мурлыканье музыканта приходилось долго вычищать с фонограммы. Операторам было наплевать, что он гений — потому, что они тоже делали свою работу.

Семья маленького гения жила в лесу на юге Канады. Отец приносил дрова и издалека наблюдал как растет его сын. А его мать ставила ему руку. Когда он брал ноту, в которой сомневался, то всегда смотрел на маму. Она кивала головой.

Его отец был музыкантом, и тоже гордился достижениями сына. Но мама была ближе. Она всегда была рядом.

От отца у него остался на всю жизнь любимый складной стульчик. Пианист всегда играл, сидя только на нем. Отец сделал его специально для сына, учитывая не только высоту, но и ширину сидушки. Стульчик прошел с ним больше двадцати лет. Кожаная обшивка стерлась, порвалась и висела лохмотьями. Это было не важно. Стул был комфортным атрибутом и талисманом.

На репетиции школьного хора он всегда вступал невпопад. Не потому, что не слышал ритма, а оттого, что было скучно делать простые вещи. Одноклассники его невзлюбили — но это не мешало, а только помогло его совершенствованию. Благодаря отстранению от мнения сверстников, он формировал свой самобытный взгляд на мир. Стал нелюдим, и потому мог стремиться к совершенству.

Мальчик рос, играл все лучше и раздражал все большее количество людей. Обычно при встрече с малознакомыми, в ответ на протягиваемую в приветствии руку, он делал жест навстречу, затем кисть руки совершала изящный кульбит в воздухе и заканчивала неким подобием танца пальчиков, удаляясь от микробного рукопожатия. Остальное время он старался держать руки в карманах. Так надёжнее.

С детства он был болезненным, и привык даже летом ходить в пальто и вязаных перчатках. Перед выступлениями он полчаса держал кисти рук в горячей воде. Связки и сухожилия разогревались, кровь омывала и смазывала двигательные механизмы, порождающие чудесную музыку. Пальцы бегали скоро, зажимы снимались — музыка уже не зависела от плоти. Ему казалось, он преодолел сопротивление человеческого тела.

Со временем он понял, что самая важная задача — не выковыривание звука из клавиш, а восприятие музыки зрителем. Это мучало его всю жизнь.

Достигнув ушей зрителя, музыка проникала глубже, и отражаясь где-то в глубинах мозга, преломлялась и возвращалась к исполнителю уже другой. Поле этого невозможно играть как раньше. Его зрители мешали ему не меньше, чем одноклассники. Долго думая и сомневаясь, пианист решил, что вообще не должен играть в концертах. И в возрасте тридцати двух лет заявил, что не нуждается в зрителях вообще. Он объявил об окончании концертной деятельности. И ушел. И приходил только когда хотел. Он больше любил микрофон, хотя и безответно.

Он сосредоточился на технике исполнения как никогда раньше. Экспериментировал со звуком, записывающей пленкой и тишиной. Он стал играть лучше.

Даже когда работала одна рука, другая всегда подплясывала или дрожала рядом. Обычное движение его тела во время музицирования — вращение корпусом в амплитуде круга, по часовой стрелке.

Он любил канадских рыбаков больше, чем свою нью-йоркскую публику. Часами просиживал в придорожной закусочной, прислушиваясь к разговорам дальнобойщиков.

Публичную концертную деятельность он называл антимузыкальной и в творческом смысле расточительной. Он не видел никакого смысла в живом выступлении. Он предпочитал выбрать из десятков дублей идеальный, а остальное смонтировать.

Он продолжал подпевать своим противным голосом даже во время записи. Потом разувался, ходил в одних носках, отслушивая новый дубль и качая рукой.

Чем больше он совершенствовался как виртуоз, тем сильнее замедлял темп своего исполнения. Он уходит от ритма в глубину звука.

Я люблю слушать этого безумца. Он, как и я, никогда не верил в золотую середину. Стандарт исполнения музыки вызывает во мне омерзение. Это так же невыносимо скучно, как смотреть пьесу Чехова, и при этом слышать в голосах актеров те же интонации, что и на черно-белой плёнке надоевшего академического театра.

Когда слух перестает удивляться — слушать музыку становится непереносимо болезненно.

История одного маленького счастья

Еще не старый бухгалтер, человек трудолюбивый и скромный, считал, что жизнь его удалась. Он был счастлив и одинок. Его маленький секрет с лихвой компенсировал скупое разнообразие его маленькой жизни. Секрет его был его большой страстью. Больше всего в жизни он любил опорожнять кишечник. Он любил гадить.

Этот процесс приносил бухгалтеру не просто облегчение и освобождение, как всем нормальным людям, это было удовольствием, страстью, хобби и смыслом его жизни.

Он не был гомосексуалистом, как вы могли бы подумать — инородные предметы, входящие в него через задний проход, не приносили ему удовольствия и даже не развлекали его. Но когда отработанная организмом масса начинала двигаться на выход, вот тогда начиналось волшебство.

Началось это давно — в детстве, а может и раньше. Этого он наверняка не помнил, но точно помнил день, когда узнал, что не одинок. Однажды зимой, на запасных путях станции Череповец-товарная, произошло важное событие.

Этих женщин он заметил издалека — шли они медленно, уставшей походкой, тяжело передвигая свои большие тела в оранжевых жилетах. Когда они подошли к станционному сортиру, он уже был внутри мужского отделения, и слышал, как отстегивали и спускали они рабочие комбинезоны, присаживаясь над вонючими отверстиями общей туалетной ямы. Затем он слышал длительные вздохи, сопения и кряхтения женской железнодорожной команды. А через несколько минут напряжения этих грузных тел, послышались всплески из глубин станционного сортира. Прервал молчание низкий женский голос:

— Это лучше, чем ебаться…

Остальные оранжевые жилеты одобрительно застонали. Все люди одинаковы, подумал тогда будущий бухгалтер. Так он жил со своей маленькой тайной. До тех пор, пока в один день не открылся друзьям. И ничего не изменилось.

Однажды, сдав все свои анализы больнице, он обнаружил камни в почках. Врач выписал лекарства для выведения камней и режим питания. Но врач ничего не сказал об изменении режима испражнения. Однако, изменения случились. Начались боли в боку. Невозможно было спать и есть. Небольшое облегчение приносило мочеиспускание, горячие ванные, редкие опорожнения желудка и половой железы. Через несколько дней боли стали настолько сильными, что пришлось несколько раз вызывать скорую. Врачи делали укол и предлагали госпитализацию. Обезболивающие уже не помогали. Подавлял боль только укол антибиотика, но его применение больше трех дней было опасно и имело неприятные последствия для организма. Терпеть было невозможно, и колоть пришлось неделю. Он научился делать себе уколы правой рукой, наклоняясь вполоборота к спине. И боли постепенно уменьшились, то ли от уколов, то ли от слабительного.