— Да. Но дело не в одном племени олбурлик. Большая часть племени нам покорилась. Но вокруг этого Бачмана собираются «люди длинной воли» со всего Дешт-и-Кыпчак (Половецкая степь). И аланы к ним примкнули.

— Я добью его, брат мой Бату.

Князь кыпчакского племени олбурлик Бачман отказался подчиниться монголам, не взирая даже на то, что всё его племя признала их власть. Вокруг него быстро собрались люди такого же не покорного и свободолюбивого нрава.

Началась степная война с бесконечными засадами, погонями и внезапными нападениями. Братьям Менгу и Бучеку пришлось сражаться на два фронта: на западе они нападали на алан, а с востока отбивали атаки людей Бачмана. Вскоре аланов загнали в горы и принялись за олбурлик.

Монголы применили любимый метод ведения войны — облаву и в середине лета прижали Бачмана к низовьям Итиля.

Всё произошло так быстро, что Бачман был вынужден просить повозки с женщинами и детьми, а сам укрылся на многочисленных островах дельты Итиля.

Менгу не полез в этот лабиринт воды и земли, удовлетворившись захваченными семьями олбурлик, здраво рассудил, что Бачман со своим строптивым и гордым характером своих не бросит и попытается их отбить.

Произошло всё почти так, как и предполагал Менгу.

Войско медленно кочевало на север вдоль западного берега Итиля. Сзади войска двигались повозки с женщинами и детьми олбурлик.

И как-то ближе к вечеру горизонт перед войском монголов запылил, и показались всадники, летящие во весь опор. Это Бачман и его джигиты. Менгу приказал готовиться к бою. Монголы выстроились в боевой порядок.

В это время олбурлик напали на обоз сзади, тихо, без шума. Показались неожиданно из-за крутого берега Итиля, перестреляли часовых из луков, скатили повозки к берегу, подсунули под них приготовленные заранее связки сухого камыша, бурдюки, наполненные воздухом и спихнули в воду.

Нападавшие всадники, немного не доскакав до войска монгол, выпустили стаю стрел, развернулись и с гиканьем унеслись в степь.

Когда монголы оглянулись, повозки были уже на середине Итиля.

— Какой молодец! — сказал Менгу, глядя на это.

Преследовать их не стали: пришёл приказ двигаться на север на соединение с основными силами монгол, да и в междуречье Итиля и Ахтубы это сделать было бы сложно. Бачман кружил меж белых холмов, уходил далеко в степь и опять возвращался на Итиль — земля от Итиля до Шаика (река Урал), была землёй кыпчаков племени олбурлик.

Этот дерзкий и удачный поступок Бачмана привлёк под его знамёна аланов, касогов и другие горские племена. Трудно было договорится между собой военачальникам столь пёстрой армии: горцы не хотели идти под командование степняков, степняки не хотели идти под командование горцев. В конце концов, договорились, что будет два командующих — Бачман от степняков и Качир-Укуле, князь ясов, от горцев.

И весной следующего года Менгу и Бучек встретили целую армию.

Мелкие стычки с передовыми отрядами монгол Бачман и Качир-Укуле выигрывали.

Но вот настало время решающей битвы. Две враждующие армии встретились на берегу Терека. Правое крыло возглавлял Бачман, левое — Качир-Укуле с ясами и касогами, в центре стояли дружины горских племён.

Армии пришли в движение. Монголы издали дружное «Ура!» и покатились вперёд. Им в ответ засвистели кыпчаки, загикали горцы и понеслись навстречу.

Тумен Бучека ударил в середину войска и тут же побежал. За ними с гиканьем летели горцы.

Бачман и Качир-Укуле пытались остановить погоню, предупреждали, что это ловушка. Но не слушались гордые горцы, не верили, что их кто-то смеет не боятся.

Всем была хороша армия Бачмана и Качира — и храбростью джигитов и готовностью пожертвовать жизнью ради свободы. Но не было у неё одного — железной дисциплины монголов! И отлаженной системы единого управления.

Бегущие монгольские тысячи вдруг расступились, и в горцев ударил плотный рой стрел. Это было войско Менгу. Развернули коней джигиты, поскакали назад, падали под монгольскими стрелами. Погнали их на ясов и касогов Качира. Войско Качир-Укуле расстроило ряды, дрогнуло и побежало к родным горам.

Бачман остался один.

Монголы повернули на запад, они месяц шли вдоль Терека и Кубани вплоть до моря, добивая непокорных и принимая покорность многочисленных горских князьков. Менгу и Бучек благосклонно выслушивали их и отправляли в степи в далёкий Каракорум к Великому Хану монголов.

В конце лета повернули назад к Итили, громя остатки непокорных кыпчаков.

Армия Бачмана таяла, у него осталось только пятьсот джигитов, главным образом его родного племени и обоз с женщинами и детьми. Опять повторились события прошлого года.

— Мы так его никогда не поймаем, — рассуждал вслух Менгу. — Они прекрасно владеют и лошадью, и челноком.

— Надо попросить Бату прислать сюда мокшу, — ответил Бучек, — будем надеяться, что они умеют владеть веслом.

Вскоре по Итилю на лодках пришли недовольные мокша из-под осаждённого Нижнего Новгорода.

Бачман со своими людьми находился на острове, посередине Итиля, напротив верховий Ахтубы.

Мокша расположилась на восточном берегу Итиля среди ивовых кустов. Разожгли костры, стали готовить еду. Ночь опустилась как-то внезапно. Юг — здесь темнеет быстро, тем более в конце лета.

На острове, где расположились олбурлик зазвучал курай (дудка, флейта). Далеко по воде разносилась красивая печальная мелодия. Кыпчаки прощались со степью и жизнью.

У костров заслушались.

Послышался окрик часового.

К берегу бесшумно приближался челнок. На носу его стоял человек. Челнок с ходу врезался в песок, человек спрыгнул на берег, за ним ещё один.

К костру, где сидели Пуреш, Атямас, Эрьгяй и Сярдай подвели двух человек. Один из них, был крепкий мужчина лет сорока с небольшим, бритоголовый, безбородый, с короткими чёрными усами. Другой — юноша лет семнадцати. Одеты они были в штаны и рубахи из шерстяной ткани, на поясе висели сабли.

— Здравствуй, хан мокши Пуреш, — сказал старший, — я много слышал о твоём благородстве и честности. Я Бачман, бек народа эльбури.

Оцязор Пуреш поднялся навстречу гостю:

— И я о тебе слышал, князь народа волков.

Они пожали друг другу руки, оцязор пригласил бека к костру. Юноша остался стоять.

— Это мой сын Булат (Непокорный врагам), — пояснил Бачман.

— Славное имя носишь, юноша, — улыбнулся Пуреш.

Он предложил гостям еду. Бачман не спеша поел, потом вздохнул и сказал:

— Ночь коротка, некогда соблюдать степные обычаи, хан.

— Хорошо. Что привело тебя к нам, князь? — спросил Пуреш.

— Несчастье. И надежда на твоё благородство.

— Я слушаю.

— Завтра состоится последняя битва, где нам предстоит умереть, — спокойно сказал Бачман, — но не хочу, чтобы мой род погиб, а наши женщины и дети были бы проданы в рабство куда-нибудь в Египет или Индию.

— Чем же я могу помочь тебе, бек?

— Пропусти наши семьи за Ахтубу.

— И куда ж они пойдут?

— Жена Булата бурзянка. Булат отведёт наши семьи к её родне. В Урал эль (Страна Урал).

— А ты и твои джигиты?

— А мы останемся на острове.

— И завтра мы будем с вами биться?

— Да, — просто ответил Бачман.

Пуреш задумался.

— Разве мы собаки монгол? — горячо спросил Атямас. — Почему мы не можем отпустить семьи этих благородных людей?

— Потому что, — ответил Атямасу Эрьгай, — его женщины и дети, это добыча. В том числе и наша.

— Моголы больше воюют за славу, чем за добычу, — сказал Сярдай.

— Это правда, — подтвердил оцязор, — приказ Бату подавить восстание эльбури или олбурлик, как они их называют.

Бачман с каменным лицом слушал звуки незнакомой ему речи, спор старшИны мокши, где решалась судьба его рода.

— Что ж, — наконец сказал Пуреш на кыпчакском языке, — мы решили пропустить ваши семьи за Ахтубу, князь народа волков. Только делай всё быстро и тихо.

Бачман встал, слегка поклонился старшине мокша:

— Благодарю вас! Великое Синее Небо не оставит вас.

Голос Бачмана дрогнул, в нём почудились слёзы.

К утру кибитки олбурлик переправились не только через Итиль, но и через Ахтубу.

Долго стояли воины олбурлик на краю своего острова и смотрели в темноту, на северо-восток, туда, где должен был двигаться обоз с их жёнами и детьми в страну Урал.

До сих пор среди башкир живёт род бушман-кыпсак. Это потомки Бачмана и его джигитов.

Утром воины мокша нехотя облачились в брони, сели в лодки и не спеша направились к острову. На берегу не спеша выстроились в боевые порядки, выставили вперёд копья и пошли сквозь заросли ивняка на другой конец острова.

В середине острова явно недавно была большая стоянка: на середине большой поляны виднелись следы от костров, разбросанные вещи, оставленные за ненадобностью. В центре стояли два кожаных мешка с серебряной посудой и не большой мешочек с золотом. Это благодарность Бачмана и его джигитов.

Пуреш понял, что бой не состоится. Кыпчаки ушли. Но куда?

Вскоре всё прояснилось.

К западному высокому берегу Итиля плыли кони. На их крупах стояли воины Бачмана в лёгких доспехах с копями и щитами в руках. Всё ценное, в том числе и дорогие доспехи, хорошее оружие они отдали своим детям, справедливо считая, что умирать можно и в простом вооружении.

На берегу джигиты садились в сёдла и устремлялись наверх, где их уже ждали монголы.

Раздался оглушительный свист, кыпчаки пошли в атаку. Завязалась битва горстки храбрецов с железными туменами монгол. Они умирали как волки — молча и без сожаления. И большинство погибло, лишь малая часть ушла за реку Иловля, в густые леса, что росли по Хопру и Медведице.

Бачмана привели связанного двумя арканами, без доспехов, перед очи грозных Мунке и Бучека.

— Развяжите его, — приказал Мунке.

Подождав, когда гордого кыпчака развяжут, Мунке спросил:

— Где ваши женщины и дети?

— В реке! Чтобы вам не достались.

— Сайн (Хорошо).

Какой-то сотник огрел Бачмана плёткой:

— Поклонись Великим, собака!

Кыпчак даже не вздрогнул.

— Что же ты не кланяешься? — спросил Мунке.

— Народ волка никому не кланяется!

— Вот здесь ты врёшь! Многие вожди твоего племени нам поклонились.

— Это собаки!

— Они живут, а ты умрёшь.

— Да! Но умру свободным!

Не найдя, что возразить, Мунке обратился к брату:

— Бучек, это твоя была разумная мысль попросить Бату прислать мокшу. Восстание олбурлик подавлено. Заверши начатое — лиши этого гордеца возраста!

Бучек улыбнулся и пошёл к Бачману, на ходу обнажая саблю.

Бачман не шелохнулся, только крепче сжал кулаки и гордо и презрительно посмотрел на своего убийцу.

Свистнула сабля. Бучек развалил кыпчака от правого плеча до пояса.

— Почему нельзя было предложить ему службу? — спросил Пуреш.

— Он волк, — ответил Мунке, — а волки не приручаются.

«Затравленная собака злее волка», — подумал Пуреш, вспомнив пословицу своего народа.

Каенкай

Бескрайняя всхолмленная степь, покрытая снегом, кое-где прорезанная око́лками — небольшими участками леса. По снегу мела лёгкая позёмка. Двое на лыжах шли по целине. Два матёрых казака Нечай и Тит. Им где-то около тридцати лет, Нечай русобородый, широкоплечий, что называется русский богатырь, про чернявого Тита можно сказать: жилистый. Казаки опытные, много чего в жизни повидали. Вооружены они одинаково: за плечами лук и стрелы, колчаны закрыты чехлами, что бы не отсырели, за поясом слева — чекан, впереди кистень, на поясе справа нож в ножнах, в правой руке копьё.

Их станица пришла в эти края четыре года назад, облюбовали себе остров посередине Реки, возвели укрепления (кош) на нём, построили там жильё, амбар, погреб.

В этом году зимовало всего двадцать четыре казака. Вначале было больше, но погибали казаки в походах. С самого первого года у них вошёл в обычай, обходить на лыжах станичный кош, что бы знать: не появились ли вблизи какие-нибудь соседи. Знали точно, что к юго-западу от Реки кочевал род ногайских татар, а больше никого поблизости и не было. Вокруг острова — враждебная степь и поменяться всё может в одночасье.

Шли казаки против солнца и сейчас находились на северо-запад от своего коша. Всё было тихо, как вдруг Тит показал рукой на юг.

— Нечай, смотри.

Там приближалась к ним большая чёрная точка.

— Вершник, — сказал Тит, — татарин, должно быть.

— Знамо дело, — откликнулся Нечай, — кто ж ещё? Сюда едет. Уходим.

Казаки бросились к ближайшему околку, залегли за деревьями.

Околок тянулся с севера на юг. Вдоль него, прижимаясь к нему, и ехал всадник. Лошадь шла тяжело, с трудом вытаскивала ноги из снега. Поперёк седла у татарина лежала что-то тёмное и явно живое.

— Девку, наверное, украл у ногаев, — предположил Нечай.

Они схоронились в кустах за березняком.

Татарин остановил коня у лыжни, долго осматривал след, глядел по сторонам, но ничего подозрительного не заметил и двинулся дальше.

— Айда за ним, — Нечай толкнул в бок Тита.

— Зачем?

— Девку эту себе хочу.

— Ты же её не видел. Может она страшная, горбатая и кривая на один глаз.

— Что ж делать? До весны и с такой уж помучаюсь. Айда, айда.

Татарин доехал до полянки посреди околка. На поляне небольшая полуразобранная юрта, рядом дремали три привязанные к деревьям, лошади. Из юрты вышел пожилой мужчина лет сорока, поприветствовал всадника:

— Удачно съездили, Ирэк? Где Клыч?

— Должен сейчас подъехать, Текер-ага. Он погоню от меня отводил.

Ирэк скинул свою ношу. Ноша упала в снег, задёргалась, застонала. Текер поднял её, снял мешок. На него смотрели злые чёрные глаза.

— О, какая! — засмеялся, — Ирэк, твоя «чёрная» жена будет красивей «белой».

Ирэк посмотрел на девушку и безразлично произнёс:

— Да, наверное. Шамай тоже не плоха. Нам собираться пора. Русский след видел.

— Почему думаешь, что русский?

— Тут все на лошадях ездят и только русские на дереве.

— И сколько их?

— Кто их знает? Позёмка следы заметает, не понять. Точно не один. Вон Клыч едет. Собираемся, торопиться надо.

— Я уже начал.

Подъехал третий татарин, оглядел девушку, она по-прежнему стояла в снегу, хмыкнул:

— Красивая, повезло тебе, Ирэк.

— Брат, ты русский след не видел?

— Какой?

— От «деревянных коней».

— Нет.

— Странно. Быстро уходим.

Они торопливо собрали юрту, навьючили двух лошадей, но уйти не успели. Из леска вылетели две стрелы и вонзились одна в спину Текеру, а другая в шею Клычу. Ирэк прыгнул на коня и поскакал прочь, но конь попал в рыхлый снег, застрял. Нечай подлетел на лыжах, ударил копьём застрявшего всадника. Снял с Ирэка оружие, вывел коня, вернулся на стоянку.

— Уходить надо, Нечай.

— Куда спешить? Их всего трое было.

— А лошадей больше.

— То вьючные.

С убитых татар собрали всё ценное, коней повязали друг за другом, впереди конь Ирэка.

— Садись-ка на коня, красавица, — сказал, улыбаясь Нечай. — Гляди-ка, Тит, не кривая и не горбатая.

Тит пожал плечами:

— Всё одно весной зарежешь.

Девушка сверкнула глазами в сторону Тита.

— Как зовут? — спросил её Нечай по-татарски. — Карагёз (Черноглазая)?

— Ёк. Каенкай. (Нет. Берёзка).

— Тоже красиво. Что ж пошли.

К кошу на острове подошли уже к вечеру. Шли по-над берегом до спуска, дальше по льду до городка. Встречать их вышла вся станица, впереди атаман Нефёд Мещёрин.

Когда Нечай и Тит входил в ворота, Юшка Зипунов, самый молодой казак завистливо крикнул:

— Гляди-ка, уходили пустые, а вернулись с добычей и с девкой ещё.

Атаман глядел недовольно:

— Во что ввязались-то?

— Успокойся, Нефёд, — сказал Нечай, — эти татары пришлые. Ногайских татар, наверное, пощипали, девку вот у них увели.

— Ладно, развьючивайте лошадей, — сказал Мещёрин, — на кругу, всё расскажите.

Круг, в общем-то, был уже на месте, все казаки вылезли встречать удачливых товарищей. Казаки с интересом слушали Нечая и Тита, качали головами, потом загомонили:

— И что с этим добром будем делать?

— Да тем же ногаям отвезём, обменяем на что-нибудь.

— Их же добром им и челом?

— Не мы же их грабили.

Нечай что-то горячо говорил атаману, атаман вздохнул, поднял руку, привлекая внимание:

— Нечай хочет обратиться к товариществу.

— Браты́, — сказал Нечай, — отдайте эту девку мне. Из будущей добычи мой можете вычесть её стоимость.

Казаки зашумели:

— А эта добыча не считается? Чай вы её брали.

— А чего не отдать? Нечаю в прошлый раз по жребию девок ему не досталось. Всё по справедливости.

— Так что решим, товарищество? — спросил атаман.

— Что тут решать, Нефёд? Пусть забирает.

— Всё равно зарежет её весной, как в поход пойдём.

— Аль не пойдём?

— Пойдём, — ответил Нефёд. — Я в Городе договорился, что б нам оружие огненного боя припасли. Плохо мы из луков стреляем, браты, из ружей оно попроще будет.

— Что удивительного? Татары из луков с детства стрелять учатся.

— Эх, а такую красу жалко резать будет.

— А тех персиянок не жалко было?

— Жалко. А что делать? Обычай есть обычай.

— Что ж, — сказал атаман, — владей девкой, Нечай, до весны, а там ты обычай знаешь.

— Знаю, — сказал Нечай.

— За девку ногаи, что потребуют, что сказать? — спросил Семён Арзамасец, он был есаулом в станице.

— Саблю отдам, ту, что под Баку у персидских татар в прошлом году взял.

— Не жалко? Красивая сабля, дорогая, — сказал Арзамасец, — и досталась она тебе нелегко.

— Нет, не жалко, ещё добуду.

— Добро, — сказал Мещерин. — Так ступай в самую маленькую землянку с татаркой своей, саблю принеси утром. Так что с конями будем делать, товарищество?

— Пущай до утра здесь ходят, чай с голода не подохнут, а утром к ногайским татарам их отгоним.

Нечай привёл Каенкай в самую маленькую землянку, рассчитанную на двух человек, а не на шесть, как в остальных. Здесь год как никто не жил, уменьшилась станица за четыре года, есть и ещё землянки пустые, побольше этой.

Нечай развёл в печи огонь и ушёл куда-то. Вернулся он с водой, мукой и мясом. Быстро приготовил ужин.

— Устала, наверное, за день, Каенкай?

— Брата убили, — сказала она грустно и не в попад. — Он был старше меня на год, защищал меня всегда…

Нечай вздохнул, сказать на это не чего, а она, наверное, думала об этом всё время.

— Тут прибраться надо бы по-хорошему. Да ладно, завтра. Иди спать вон туда. Что ты так на меня смотришь? Что я — зверь? Успеем ещё. Отдыхай.

Утром Нечай отнёс саблю. Сабля дорогая, ножны дорогой кожи в каменьях драгоценных и в позолоте, рукоять такая же. Воевать такой не будешь, но вещь красивая.

К ногаям поехали есаул Семён Арзамасец, Тит, Влас Мыкин и Тимофей Муха.

Вернулись, когда уже смеркалось, на лошадях в сопровождении одного татарина. За ним тянулась цепочка из пяти лошадей, на каждой из которых были привязаны по две овцы. Овец поменяли на добычу Нечая и Тита.

— Лошадей на баранов сменили, — усмехнулся атаман.

— А что? Зато охотиться долго не будем, Нефёд, — весело ответил есаул.

— Хорошо, завтра зарежем, а сейчас их вон в той пустой землянке заприте. Ещё что привезли или только бараны?

— Ещё творог сухой и кумыс.

— Кумыс? — сморщился атаман.

— А где я тебе пьяный квас возьму? Кумыс тоже не плохо, говорят — ядрёный.

— Вообще его брать было не надо, Семён.

— Ладно, Нефёд, разговеемся.

Ногаец сидел на коне безучастный ко всему с каменным лицом, пока казаки суетились, снимали овец со спин лошадей и загоняли их в пустую землянку, на его коне чересседельные сумы.

Из землянки Нечая выбежала Каенкай:

— Алдар!

Ногаец посмотрел на неё, улыбаясь уголками губ, с коня не слез, передал сумы. О чём-то разговаривали, Алдар слегка повернулся, отыскал взглядом Нечая и тут же отвернулся.

— Заботливый, ей, видать, привёз чего-то. О тебе, чай, говорят, — сказал Тит.

— Пущай, жалко, что ли? — ответил Нечай. — Кто он?

— Брат ейный. Не понравиться ему, как узнает, что ты его сестру зарезал.

— Знамо дело, не понравиться. Тебе бы понравилось?

— Мне и не понравилось, ты же знаешь. Когда мою сестру сын боярский изнасиловал, сестра с горя утопилась, а я кишки сынку боярскому выпустил и в разбойники подался. Давно это было… А как сейчас помню.

— Вот то-то. А так как он узнает? Мало ли от чего баба умереть может.

Нечай принёс в землянку огромного осетра, увидев брезгливое выражение лица Каенкай, улыбнулся:

— Неужели не пробовала?

Каенкай замотала головой.

— Странно. На Руси такую рыбу на стол царям подают.

Каенкай недоверчиво посмотрела на Нечая.

— Правду говорю. Неужели никогда не ела?

— Я в нищете не жила, наш род небедный. А рыбу у нас только бедные едят.

— А эту рыбу на Руси только богатые едят. Приготовь её, Каенкай, сама поймёшь — вкусная.

Осетра разделали и сварили.

— Ну как? — спросил Нечай. — Вкусно?

Каенкай замотала головой:

— Без соли не очень. Почему вы, казаки, соль не едите?

— Едим. Да где взять её?

— На озере.

— На каком?

— На солёном. Хотя у вас всё равно лошадей нет. Как вы туда доберётесь?

Атаман был очень удивлён:

— Соль? Вот так просто насыпал в мешок и всё?

— Она сама там не была, — ответил Нечай, — но так говорят.

— И недалеко?

— Ну да. Полтора дня туда, полтора — обратно. На лошадях.

— На лыжах быстрей будет. Дорогу знает?

— С чужих слов.

За солью ходили молодые казаки Юшка Зипунов, Шумилко и с ними Тимофей Муха. Вернулись довольные, с солью.

— Ну, теперь заживём, — сказал атаман, он весь сиял от радости, — и в поход можно с собой солонину взять. А если соль в мешки набрать, да в Городе продать, то и в поход идти не надо. Добрым словом твою Каенкай будем вспоминать, Нечай.

Нечаю почему-то стало грустно.

Казаки ловили рыбу. Прорубили проруби и опустили туда гарпуны. Рядом с наконечниками гарпунов привязано на верёвке грузило, били только осетров. Главное, чтобы сомы не попались, поранить сома — к несчастью, водяной мужик может и обидится. Рыбалка удалась: на льду лежали брёвна осетровых туш. И не заметили, как нахмурилось небо, повалил снег.

— Собираемся, быстро, — скомандовал Нефёд.

Ветер усилился и как-то сразу, быстро стемнело. Казаки на салазках потащили рыбу. Ничего не видно, сплошное белое кружево в темноте.

— Нефёд, тут кусты какие-то.

— Сбились малость, в берег уткнулись, — предположил атаман. — Давай левее, там должно быть, остров.

Опять уткнулись, на этот раз в стволы деревьев.

— Это мы на другом берегу, — сообщил атаман. — Давай правее.

— Сома, наверное, поранили, чего так плутаем?

Пошли правее.

— Что-то мы как-то уж больно долго идём, — сказал Нечай.

— Так, останавливаемся, — сказал Нефёд. — Все в сборе, никто не потерялся?

— Да вроде как все. Только останавливаться нельзя — замёрзнем.

И действительно: под тулупы и бараньи шапки пробирался мороз.

— Надо решить: где наш кош? Впереди или сзади?

— Как же тут решишь, Нефёд? Ветер вон как завывает. Буран.

— Тихо, — сказал Юшка. — Слышите?

— Нет. А что?

— Как будто кто-то железом об железо стучит.

— Да это тебе кажется, Юшка. Кто в коше может стучать? Там никого нет.

— Как это никого нет? А моя Каенкай?

— Действительно кто-то стучит, — сказал атаман, — пошли.

И он решительно повернул назад.

Каенкай сидела посередине коша на снегу, левой рукой держала большой котёл, а правой била по нему чеканом. Она была вся залеплена снегом, замёрзла, но упорно била и била в котёл, ничего не соображая и ничего не видя вокруг себя.

И вдруг сильные руки подняли её и стали отряхивать от снега.

— Каенкай, милая моя, замёрзла? Всё, всё, вернулись мы, спасибо тебе, выручила. Пошли в землянку.

Каенкай уткнулась лицом в тулуп Нечая и разрыдалась.

Утром Каенкай заболела, горела вся. Нечай укутал её потеплее и поил осетровым отваром, больше лечить было не чем.

Казаки приходили благодарить Каенкай, посидят, повздыхают и уйдут.

— И как её резать после этого? — спросил Влас Мыкин, выйдя из землянки Нечая.

— Не наше это дело, Влас, — ответил Тимофей Муха, — а Нечая. Его баба, он пускай и думает.

— Да как же не наше? Сколько она добра принесла товариществу.

— Ну и что? Овцу вон тоже стригут, а придёт время, зарежут и на мясо пустят.

— То овца, а Каенкай всё же человек. Не по-божески как-то.

— Да какой ещё Бог в этой лютой степи? — отмахнулся Муха.

С каждым днём всё чище становилось небо, всё ярче светило солнышко, приближалась весна.

Нечай ходил угрюмый и всем не довольный, рычал на всех по делу и без дела и только с Каенкай был ласков и внимателен.

Однажды ночью с грохотом вскрылся лёд, на Реке начался ледоход. Но прошёл и он, снег таял в степи, трава появилась на солнечных косогорах, широко разлилась Река. Казаки с неподдельным интересом смотрели на Нечая. Каенкай смотрела на него тоже как-то странно. Смущало то, что у неё стал выпирать живот. Про беременность он не спрашивал, и так всё понятно. Если резать, то резать придётся как бы двоих, впрочем, бывало и младенцев резали, не то, что беременных.

Наконец Нечай решился и целый день в полном одиночестве на обрывистом берегу реки точил нож. А утром повёл Каенкай на это место.

Каенкай шла впереди молча, ничего не спрашивая. Остановилась у обрыва и стояла, не поворачиваясь к Нечаю. Он остановился, вытащил из ножен нож, зачем-то обтёр его о штанину, сделал шаг и застыл на месте.

Каенкай обернулась, посмотрела на него гордо своими чёрными раскосыми глазами и сказала по-русски с жутким татарским произношением:

— Что же ты остановился, муж мой. Реж. Не нарушай обычай.

— Ты говоришь по-русски? — удивился Нечай.

— У меня мать русская.

— Так ты всё знала. И почему…

— Лучше три месяца быть твоей женой, чем всю жизнь «чёрной» женой. Терпеть унижения, а то и побои. Зачем? Брата убили, когда меня похищали. Он весёлый был… Мне жить не хотелось. Думала, будет случай — зарежу себя. А тут твой друг сказал, что всё одно ты меня зарежешь весной. Вот я и подумала: зачем самой резаться? Муж зарежет, и мы с братом опять будем вместе, как в детстве. Реж, Нечай, чего ждёшь?

И отвернулась. Нечай решительно шагнул к Каенкай, поднял ей голову вверх за подбородок, занёс над ней нож, она закрыла наполненные слезами глаза. Он зарычал, как раненый зверь, вложил нож в ножны, взял её за руку:

— Пойдём.

В центре коша Нечай закричал:

— Круг! Круг!

Из землянок появились казаки, увидев Нечая за руку держащего Каенкай, они повеселели, с души камень свалился.

— Что случилось? — спросил Нефёд Мещёрин.

— Плохой я казак, браты, не могу Каенкай зарезать, обычай нарушаю. Режьте меня сами с ней вместе.

— Вот ещё, — сказал Влас Мыкин, — из-за бабы доброго казака жизни лишать.

— А всё равно мне без неё не жить.

— Так живи с ней, — воскликнул Тимофей Муха.

— А как же обычай? — растерянно спросил Нечай.

— А что обычай? — сказал Нефёд. — Обычай не Слово Божье, его и поменять можно.

— Можно-то можно, — сказал Арзамасец, — только что мы с ней делать будем, когда в поход пойдём? С собой возьмём?

— Это не дело. В походе бабе не место. Как при ней в ладье по нужде ходить будем?

— Так и будешь. Что её здесь одну оставлять?

— Глупые вы, казаки, — сказала Каенкай по-русски, — если один из вас взял меня в жёны, то вы все породнились с моим родом.

— Так ты по-русски понимаешь? — ахнул Муха.

— У неё мать — русская полонянка, — пояснил Нечай.

— А мы-то при ней языками мололи, — сокрушался Влас.

— Угомонитесь, казаки, — громко сказал атаман. — Так что ты говоришь, Каенкай, мы породнились с твоим родом и что?

— Я у себя в кочевье лето буду, осенью вернусь.

— Как же ты до них доберёшься? Лошадей у нас нет, пешком ты не дойдёшь?

— По реке. В Реку впадает маленькая речка, если в неё войти и подняться по ней, можно добраться до моего рода. Он там кочует.

— Ага, — сказал атаман.

— Обожди, Нефёд, — сказал Любим Москвитин, — гляди: она на сносях. Ребёнок родиться, орать будет, о нас вся степь узнает.

— Степь о вас и так знает, — ответила казаку Каенкай. — Не одни вы русские на Реке, ещё есть. Вы сидите на острове, на острове земля ничья. Питаетесь рыбой, как нищие, степняков не трогаете. Мы скот пасём, вы рыбу ловите. Что нам делить?

— Зачем же мы тогда младенцев-то убивали? — сказал с лёгкой досадой Лука Казанец. — Ой, грех-то какой.

— Ладно, Лука, — сказал Нефёд. — Кто Богу не грешен, кто царю не виноват? Что решим, круг?

— А что тут решать? — пожал плечами Тимофей Муха. — Пускай живут. Так, товарищество?

— Так, так, — раздались голоса, — пусть живут.

— Тогда, — сказала Каенкай, — мои братья: старший Алдар и младший Юнус, просили взять их с вами в набег.

— В поход, — сказал атаман. — Что ж, будем считать, что это твоё приданное, Каенкай. Воины нам нужны, тем более, стрелки из лука.

— Э, э, товарищество, — воскликнул Юшка Зипунов, — так не годиться. Это что ж получается: Нечай с бабой, а мы? Я тоже хочу себе жену. Скажи, Шумилко.

— Да! — сказал Шумилко.

— Каенкай, у тебя сёстры есть?

— Есть.

— Такие же красивые, как ты или получше будут?

— Получше, — улыбнулась Каенкай.

— Тогда одна моя. Как хотите, браты.

— Ладно, будут вам невесты и всем нам, — сказал есаул Семён Арзамасец.

— И так, товарищество, — поднялся с места атаман Нефёд Мещёров, — попов у нас нет и церкви нет. Пойдёмте за ворота вон к той берёзе. Дерево оно ввысь, к Богу стремится, считай, что твоя церковь.

Нефёд взял в свою руку руки Нечая и Каенкай и обвёл их вокруг берёзы по солнцу и торжественно сказал:

— Я, как атаман, наделённый властью, данной мне товариществом, объявляю тебя, Нечай, и тебя, Каенкай, мужем и женой. Живите дружно и счастливо. И детишки скоро на Реке появятся, то добро.

31 июля 2020 г.

К устью реки Обь

Тордесильясский договор в конце пятнадцатого века, поделил мир между испанцами и португальцами по так называемому папскому меридиану 49°32’56» западной долготы. Англичан и прочих европейцев к этому разделу не допустили. Но они не унывали и решили искать обходные пути в Китай и Индию.

Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, хорошо знавший славянские языки и побывавший в России в начале шестнадцатого века, составил карту Сибири, согласно которой, сибирская река Обь вытекает из огромного озера, на южном берегу которого расположена китайская столица Кумбалик. Озеро он назвал, естественно, Китайским. Сама река Обь текла на север и впадала в Ледовитое море в залив, названный Обским.

Англичане бросились искать этот залив, организовав общество по открытию неизвестных мест, островов и регионов. Открыли они не Обь, а Северную Двину и не Китай, а Россию. Государь той земли Великий князь Иван Васильевич разрешил англичанам торговать в его стране беспошлинно. Англичан это очень обрадовало: не Китай, конечно, но тоже не плохо. Общество переименовали в «Московскую торговую компанию». Россия — огромная богатая страна. Шёлка нет, но есть лён, пенька и речной жемчуг, не говоря уже о мехах.

Но попыток найти Северо-Восточный проход в Китай англичане не оставили. Экспедиции организовывались одна за другой, но достичь хотя бы Обского залива, именуемого русскими Обской губой, пока никак не удавалось.

В самом конце апреля 155… года трёхмачтовая пинасса «Finder» (Искатель) вышла из порта Грэйвзенда при юго-западном ветре и направилась к Шетландским островам, а оттуда через Северное море к норвежскому побережью. Ей предстоял долгий путь к Обскому заливу, который неизвестно где находиться. Вёл её шкипер Стефан Пирси, курс прокладывал штурман Ричард Аттвуд. Путь вдоль берегов Норвегии хорошо известен, имелись и карты, и лоции, вплоть до крепости Вардё. А вот дальше Вардё лоции были самые приблизительные, но лучше, чем совсем ничего. Путь до устья реки Обь шкипер Стефан Пирси рассчитывал пройти, полагаясь на свой опыт и на опыт штурмана Ричарда Аттвуда.

Весь май держали курс на северо-восток. Норвежское море не самое лучшее место для путешествий. Порывистый холодный ветер, туман, на зелёных волнах качаются белые льдины. Шкипер и штурман вспоминали недавний поход в Средиземное море, но там другие неприятности — арабские пираты и испанцы.

Дни стояли длинные, ночи почти не было.

В начале июня пинасса сменила курс на юго-восток. Солнце окончательно перестало закатываться за горизонт. Пинасса прошла Вардё — последний европейский город. Дальше курс на юго-восток, до мыса, который русские называют Святой Нос. От него держать этот курс 40 лиг (одна лига = 3 морским милям или примерно 5,6 км.), после чего поменять курс на юг и через десять лиг будет залив реки Кулой. Там шкипер Пирси наметил отдых перед походом на север, на Канин Нос.

В субботу 6 июня разыгралась сильная буря. Сломалась бизань-мачта и вместе с такелажем рухнула в море, увлекая с собой двух человек. Люди, к счастью, были спасены. Срочно нужно было искать тихую гавань. Побережье сильно изрезано и поиск большого труда не составил. Пинасса свернула на юг и вошла во фьорд. Ветер стих. По небу ходили рваные чёрные тучи, на море продолжался шторм.

Пробирались ползком, боясь нарваться на подводные камни, вода вроде как не такая солёная, наверное, там дальше — река. Впрочем, запасов пресной воды хватало, это не юг. Воды здесь избыток и не только солёной. Но берега не гостеприимные, чёрные скалы встают из воды.

По правому борту угадывается бухта, пинасса свернула туда. Справа скала покрытая лишайником уходит вверх, слева каменистый мыс выбежал в море, за ним ещё один. Кажется, что слева берег более пологий, можно остановиться и попробовать починить мачту.

Пинасса вышла из-за мыса.

— Корабль!

Берег действительно пологий и в полумиле от него на якоре стояло судно: паруса на нём убраны, чей флаг — не разобрать. Пинасса маневрировала, приближаясь, пальнула пушка, забили в рынду. На палубу незнакомого судна никто не вышел. Значить, на судне экипажа нет. Он или покинул судно, или… В любом случае, помощь ему не требовалась. Пирси приказал спустит шлюпку: всё-таки надо узнать, что там случилось. Шлюпку спустили на воду, и команда во главе с боцманом направились к судну.

Через два часа боцман Робин Джонсон докладывал:

— Там все умерли. Это голландцы, сэр. Судя по всему, возвращались назад, решили здесь зазимовать. Все щели аккуратно заткнуты. Печка в каюте. Угорели до смерти. В трюмах меха, моржовые клыки и треска. Вот корабельный журнал.

— Хорошо, Боб, можешь быть свободен.

После открытия северного пути в Московию, в Холмогоры и дальше, полезли все, кому не лень: и голландцы, и датчане, и немцы.

Что же случилось с этими беднягами, всего в сутках пути от Вардё? По журналу выходило, что льды преградили путь голландцам и они вынуждены были зимовать в этой гавани. Зиму не пережили.

Заниматься ремонтом у мёртвого судна не хотелось. Поход и так у команды большой радости не вызывал — лучше уж жара и арабские пираты. А тут наглядное изображение будущего, которое вполне может случиться и с ними. Штурман Ричард Аттвуд замерил координаты: широта 69° 20» и долгота 33° 39». Вышли из залива и тут же нашли другой, там решили бросить якорь и переждать бурю.

— Сколько нам идти до реки Кулой, Дик? — спросил Пирси.

— Дня два.

— На двух мачтах, думаю, дотянем. Там и ремонтом займёмся.

— Конечно дотянем, Стефан, — уверил шкипера штурман.

На следующий день к полудню тучи рассеялись, показалось солнце. Пинасса вышла из фьорда и взяла курс на юго-восток к реке Кулой, где намечался отдых и ремонт.

Через два дня пинасса бросила якорь в устье реки Кулой. Встали чуть в стороне от реки, занялись ремонтом.

По реке к морю спускались русские кочи с командой от двадцати до тридцати человек. Пинассой никто не интересовался. Привыкли, после судна Ричарда Ченслера, первооткрывателя этих мест. Сначала-то европейские корабли были в диковинку. Удивлялись: как вообще можно на них ходить по Студёному морю?

Вместо трёх дней простояли в бухте реки Кулой три недели. Восстановили мачту, починили шлюпку, тщательно обследовали пинассу и провели ремонт. Северные моря требуют к себе уважение и почтительное отношение.

За день перед отплытием кормчие двух кочей всё же заинтересовались пинассой и решили подойти ближе. Знаками они попросили разрешения подняться на борт. Разрешение было получено. И шкиперу, и, особенно, штурману очень хотелось из первых рук получить лоцию прохождения на Канин Нос и дальше к Обскому заливу.

Первым на палубу пинассы поднялся солидный мужчина сорока лет с окладистой ухоженной бородой, одетый в овчинный тулуп, подпоясанный красным кушаком, в кожаной шапке с меховой опушкой и кожаных сапогах. С собой в мешке он принёс большой каравай ржаного хлеба и пять штук кольцевидного, с утолщением на одном конце, пшеничного хлеба.

— Калач, — сказал он, указывая на пшеничный хлеб, — это калачи.

— Сolache, — повторил Пирси.

— Да, да, калачи.

— Сolaches.

И ещё в мешке оказались три огромные копчёные щуки.

— Оголодали небось, — сказал гость сочувственно и ударив себя в грудь, произнёс: — Гаврила.

«Это его так зовут», — понял Пирси.

— Стефан.

Второй помор, мужчина лет тридцати — тридцати пяти, одетый почти так же, как и первый, назвал себя Леонтием. Он ничего не принёс, возможно, что подарки были совместные. Леонтий заложил руки за спину и по-хозяйски стал осматривать пинассу, расспрашивая матросов с помощью жестов. Моряки понимали друг друга и без слов.

— Вы сами-то, кто такие? — спросил Гаврила.

— Englishmen, — ответил Пирси.

— А, — понял Гаврила, — англицкие немцы.

Гаврилу пригласили в кают-компанию, шкипер подарил ему стальное зеркало и маленький гребешок из слоновой кости.

— Премного благодарен, — сказал Гаврила, пряча подарки за кушак.

Ещё ему предложили выпить вина, которое помор выпил с удовольствием.

Началось общение с помощью жестов, языка друг друга собеседники не знали. Гаврила сообщил, что он с Холмогор, идёт на реку Печору бить моржей и ловить сёмгу. Весной они поднимаются вверх по Двине и по Пинеге, потом волок до реки Кулой и с неё они как с горки скатываются до самого моря. Этот путь считается короче и легче, чем морем.

Аттвуд принёс наброски карты до Канин Носа и попросил помора подробно указать курс до мыса. Гаврила охотно согласился. Это оказалось не так просто. Из жестов помора англичане поняли, что поливуха — это подводный камень, а корга — это каменистая мель. Но вот расстояния и направление. Что такое «стриг заката к полуношнику»? Англичане эти слова произнести не могли, не то что понять. Аттвуд принёс компас.

— Вот с этого и надо было начинать, — одобрил Гаврила.

С компасом дело пошло веселей. К вечеру поморы и англичане расстались довольные друг другом.

На берегу у костра Гаврилы собрались кормчие с других кочей.

— Рассказывай, Гаврила Иванович, кто такие?

— Англицкие немцы.

— Что тут ищут?

— Должно быть, чего не потеряли. Сказывали, что путь держат в Обскую губу. А зачем не ведаю. Нищеброды. Даже не угостили ничем. Плохо, наверное, в ихней стране, голодно, вот и маяться по свету. Вина налили и всё. А вот чего подарили.

Гаврила вытащил из кушака гребешок и зеркало.

— Вот! Зачем мне это? Выкинуть что ли?

— Выкинуть всегда успеешь. Дочерям отдай.

— У меня их трое. Передерутся. А зеркало я им купил, три штуки. Голландское, стеклянное, с той стороны серебром покрыто, и оклад серебряный. Вот в него видно, так видно. Дорогое. И жене пришлось покупать.

— Что ты хвастаешься, Гаврила Иванович, у всех такая беда. У жёнок-то глаза завидущие на такие вещи. Но зеркала дешевле, чем ране было.

— Дешевле, — согласился Гаврила.

— А кораблик у них знатный, — сообщил Леонтий, — и против ветра может ходить, и на вёслах, и разобрать его можно, если нужда такая возникнет.

— Это до первых льдов, Леонтий, до первых льдов. Затрёт его во льдах и раздавит как скорлупку.

Утром пинасса снялась с якоря и выходила из бухты в окружении поморских кочей.

— Покажем туземцам, что такое моряки Её Величества? — зычно крикнул шкипер Пирси

Показать не получилось. Поморы пинассу ждать не стали, а пользуясь попутном ветром их кочи быстро ушли за горизонт. Англичане остались одни. Справа по борту тянулся унылый низкий берег. До Каниного Носа шестьдесят лиг, не так много. Но север есть север. На второй день пути задул северный ветер, разразилась буря. Хорошо, что перед этим пинасса огибала длинный мыс, протянувшийся с востока на запад. Шкипер приказал развернуться и укрыться за ним. Два дня пинасса стояла за мысом, пережидая шторм.

Опять потянулись унылые берега. Вскоре увидели поморские кочи, что выходили в море из какой-то бухты, не отмеченной на карте, где они, видимо, пережидали бурю. Один коч остановился, дождался пинассу. Это был Гаврила.

— Всё ли у вас в порядке? — прокричал он.

Его поняли, и шкипер прокричал в ответ:

— Yes, yes, all right.

— Добро, — махнул рукой Гаврила и коч помчался вперёд.

Пирси решил заняться ловлей трески, чтобы пополнить корабельные запасы продовольствия. Потеряли целый день, зато трюмы были наполнены едой.

Пинасса на север шла осторожно, промеряя глубину, каменистую мель, о которой предупреждал Гаврила, обнаружили. На против Канина Носа оказалась сильное морское течение. В купе с северным ветром и отливом, препятствие оказалось непреодолимым. Целые сутки судно боролось с течением и ветром. На второй день Пирси отвёл пинассу подальше от берега, встал на якорь. Ветер усиливался, осталось только уповать на Бога, что всё обойдётся.

И тут с той стороны мыса показался знакомый коч. Гаврила по большой дуге обогнул Канин Нос и почти вплотную подошёл к пинассе, развернулся и руками показал, что бы следовали за ним.

Пинасса удачно обогнула мыс, шла какое-то время на восток, потом поменяла курс на юго-юго-восток. Северный ветер усиливался, подгоняя судно. Шли долго целый день, по подсчётам шкипера, пинасса преодолела тридцать лиг, пока Гаврила не привёл её в бухту. Гавань оказалась очень удобная: слева от входа расположились русские кочи, справа в глубоком месте кинула якорь пинасса.

Северный ветер сменился на северо-западный и слегка утих, так и не превратившись в бурю. Команда пинассы запасалась дровами и питьевой водой. Деревьев на берегу не было, но было множество стволов и веток, выброшенное на берег морем.

Англичане обнаружили множество молодых морских птиц — чаек и прочих. Поморы были чрезвычайно удивлены, заметив, что английские матросы избиваю птиц палками, потрошат и ощипывают, явно заготавливая их в пищу.

— Какую же гадость едят англицкие немцы. Эка гадость эти чайки. Не понять толи птицу ешь, толи рыбу.

— А когда ты ел чаек, а, Кирилл Антипыч?

— Когда на Груманте зимовал.

Во время отлива кочи поморов опустились на грунте. Шкипер пинассы, штурман и несколько офицеров решили воспользоваться случаем и осмотреть их. Крутобокие суда поморов оказались сшитыми в прямом смысле. В бортовых досках, набранных внахлёст, просверлены отверстия и в них пропущены корни сосны, называемые «вицей», а, чтобы вица не двигалась, отверстия наглухо заклёпаны деревянными гвоздями.

— Всё понятно, — сказал Пирси, — русские суда плоскодонные и лёгкие, поэтому они не боятся мелей и быстрей нас идут по ветру.

На расспросы русских о своём друге Гавриле, Пирси отвечали, что он ушёл куда-то на шитике (маленькая лодка).

Гаврила вернулся после полудня, со странным человеком.

— Самоед, — сказал англичанам Гаврила, — Югэнг. Имя его Югэнг.

— Тийрве, — сказал самоед и протянул шкиперу двух копчёных гусей, которые он держал за шеи.

— Это он поздоровался, — словами и жестами объяснил Гаврила, — а это подарок вам.

Пирси отдарился традиционно: гребешком и зеркалом. Югэнг взял их в руки и растерянно посмотрел на Гаврилу.

— Да бери, — сказал Гаврила, — не обижай убогих.

Одет самоед в длинную рубашку из оленьей шкуры, тёртую-перетёртую, видно старую, уже тонкую. Подпоясана она тонким кожаным ремнём, на которым на цепочке в кожаных ножнах болтался нож. К рубашке пришиты капюшон и рукавицы. На ногах высокие, выше колен сапоги.

Пирси знаками спросил:

— Самоеды такие бедные, что ходят в старье?

Гаврила долго не мог понять, о чём его спрашивают, потом сообразил и как мог объяснил жестами:

— Нет, не бедные. Сейчас лето, жарко. Старые вещи более тонкие, в них не так жарко. Зимой-то они всё новое одевают, да ещё и двойное. Эта рубашка у них называется малица.

На счёт жары англичане бы поспорили, но не стали, а стали расспрашивать о самоедах, их обычаях, о реке Обь. Югэнг и Гаврила старательно отвечали.

— Откуда самоеды знают: вытекает Обь из озера или нет? — сказал Гаврила. — Там, южнее устья, в лесу живут враги самоедов, самоеды с ними воюют. Не знаю уж и чего делят. Здешние самоеды мирные, а по Окской губе очень злые. Местность ту они называют Край Земли и чужаков к себе не пускают. Могут убит и съесть.

— Людоеды! — ужаснулись англичане.

— Так говорят. Об этом вам надо бы у Леонтия спросить. Он охотится на моржей в Карской губе, ему до обских самоедов близко, соседи. В его мореходной книжки всё описано: и поливухи, и корги. Только он давно вперёд ушёл. Доберётесь до Края Земли, встретите самоедов кричите: друг. На их языке — пэсевелли.

— Passevellie? Friend?

— Да, пэсевелли. Не поверят — застрелят. Лучше уж с ними не встречаться.

За Югэнгом приехали сородичи. Приехали на оленях, запряжённых в лёгких санках. Англичане были очень удивлены: летом и в санках.

— Завтра отсюда уходим, — сообщил Гаврила. — Вам надо держаться меж всток полуношник.

— Ост-норд-ост, — определил Аттвуд.

— По леву руку остров будет большой — Колгуев. Около него песчаная мель, держитесь правее. Идёте прямо, пока не упрётесь в землю у Печорской губы. Там песчаные холмы, узнаете. Оттуда идти на полуношник.

— Норд-ост, — определил Аттвуд.

— Земля будет с права и слева. Оттуда идти на всток до самого Края Земли. Как увидите его, поворачиваете на север. Как обогнёте его, вот вам и Обская губа.

В тех широтах понять сложно где утро, а где день. Когда на пинассе проснулись, русских уже не было. Пирси приказал поднимать якорь.

При попутном ветре пинасса шла без каких-либо происшествий. Через двадцать пять лиг на севере показался остров. Семь лиг пинасса шла вдоль песчаной мели, значить это точно остров Колгуев. На второй день справа по борту показалась земля, песчаные холмы тянулись на восток.

— Это, наверное, и есть берега Печорского залива, — предположил штурман Аттвуд.

Пинасса взяла курс на северо-восток. На второй день на востоке и чуть к северу увидели землю. При ближайшем рассмотрении это оказался огромный кусок льда. Пинасса стала уклоняться от него к востоку и не прошло и часа, как она оказалась в окружении льдин. Двенадцать часов судно маневрировало на нижних парусах среди льда при сильном северном ветре. Наконец вырвались на чистую воду. С востока и с юга просматривались ледяные поля. Пинасса шла на север с уклоном к востоку против встречного ветра, надеясь обойти лёд.

На следующий день к вечеру около борта судна вынырнул огромный кит. Вынырнул так близко, что до него можно было дотронуться шпагой. Но любое повреждение кита может окончиться катастрофой для судна. Спина кита, возвышающаяся над водою, была величиной с пинассу. Пирси приказал всей команде собраться на борту и кричать, что есть мочи. Это сработало. Кит нырнул со страшным шумом и вынырнул далеко в стороне от судна.

Через какое-то время на северо-востоке с борта пинассы заметили чёрные скалы. Это точно земля. За небольшим скалистым островком обнаружилась прекрасная глубокая бухта. На берегу нашли пресную воду. Странные лисицы тявкали на пришедших, а вдали белый медведь с опаской нюхал воздух, да ветер был от него, ничего не унюхав, медведь занялся своими делами. Из моря высовывали любопытные морды моржи и тюлени.

Пирси решил остаться тут на несколько дней, переждать ветер. Что это была за земля на широте 70° 42» — неизвестно. Пирси решил назвать её землёй святого Ильи, так как открыли её именно в его день.

Через два дня ветер ослабел и пинасса двинулась вдоль неизвестных берегов на юг. К вечеру, когда уже собирались стать на якорь, увидели выбегающий из-за мыса русский коч. К радости Пирси это оказался знакомый ему Леонтий. Кормчий был приглашён в каюту, где его угостил виноградным вином. На вопрос «Где мы?», помор ответил:

— Новая Земля.

— Нова Зембла?

— Нет. Новая Земля.

— Где Обский залив? — жестами спросил штурман.

— Дорогу в Обскую губу вы прошли, — жестами ответил Леонтий.

Помор поделился знаниями о пути на Обскую губу и некоторыми сведениями о Новой Земле, у которой они находились и собрался уж было уходить. Но Пирси задержал его, умоляя остаться с ними хоть на какое-то время.

— Нет, — покачал головой Леонтий, — и так задержался.

Шкипер подарил кормчему гребешок, зеркало, две оловянные ложки и два ножа, в простых, но красивых ножнах. Леонтий сжалился.

— На Вайгач я вас приведу, — сказал он.

Пинасса при слабом северо-восточном ветре отправилась вслед за поморами. Коч тащил на кожаной верёвке за собой связки моржовых шкур. Шли на юг-восток вдоль кромки льда около тридцати лиг. И вот показались тёмные скалы большого плоского острова в окружении мелких скал и островов. Коч повернул на юг, пинасса за ним. Северо-восточный ветер усиливался, грозя превратиться в бурю. Коч Леонтия свернул в бухту. Там стояли ещё два русских коча. Англичан, как оказалось, они видели и на стоянке на реке Кулой и в бухте за Канин Носом. Русские только-только загнали в море белого медведя и убили его.

На море штормило второй день. Леонтий подошёл к пинассе на лодочке и пригласил англичан прогуляться по острову. Они с охотой согласились.

— Этот остров именуется Вайгач, — жестами рассказывал Леонтий. — Самоеды здесь не живут круглый год, а только приходят на лето. Они называют этот остров — Гиблое Место. Говорят, что кто здесь зазимует, тот весны не увидит.

— Как же они на оленях сюда попадают? — удивился Пирси.

— Через пролив. Обычно он льдом забит. В Карское море через Ворота ходим. А тут Ворота закрыты, а калиточка на распашку. Чудно.

По сторонам от тропинки всё усыпано оранжевыми ягодами отдалённо напоминающую малину. Леонтий срывал их на ходу и ел.

— Морошка, — назвал он ягоду и жестами пояснил, — есть надо, чтобы цинги, скорбута не было.

Англичане оценили вкус ягоды, спросили:

— Как её хранить?

— В холодной воде.

На небольшом холме вбиты колья, они имели грубо вырезанный ножом облик мужчин и женщин. Глаза, губы и другие части тела обозначены нарезами и испачканы кровью.

Это самоедские идолы. Около них стояли плахи, вымазанные кровью, и валялись сломанные санки.

— Почему санки сломанные? — спросил Пирси.

— В мир мёртвых могут попасть только мёртвые вещи, — пояснил Леонтий, — вот самоеды и приводит их в негодность у капища. Этот остров священный у самоедов. Отсюда толи их племя началось, толи это родина их богов. Поэтому и нельзя здесь жить.

Самоедское капище произвело на англичан тяжёлое жуткое впечатление.

На следующий день послали матросов для сбора морошки. Заготовили целую бочку.

Русские предложили англичанам шкуру белого медведя за два рубля и мясо этого медведя по рублю за пуд. Англичане шкуру взяли, от мяса отказались.

— Разве мясо медведя можно есть?

— А то?

— Нет, нет, мясо медведя есть нельзя.

— Чудные люди. Чаек жрут, а медвежатиной брезгуют.

Шторм кончался, настала пора прощаться, Леонтий уходил в Холмогоры и ещё раз рассказывал дорогу в Обскую губу.

— Там зимовать придётся, — сообщил он, — за месяц не обернётесь.

— Нет, не придётся, — возразил Пирси, — мы пойдём по реке Обь на юг до Китая. Обь вытекает из огромного озера, на южном берегу которого страна Китай. Там тепло.

— Нет там никакого Китая. Тундра кончиться, пойдут леса да болота, а за ними степь, где татары кочуют. Нет там никакого озера.

— Нет, Леонтий, есть, ты ошибаешься.

— Ну, воля ваша, есть так есть, но я предупредил. Но я там зимовал, я знаю. Замерзает Обь зимой. Не Грумант, конечно, хоть морошку из-под снега откапать можно, на Груманте только травка растёт. Хотя, хрен редьки не слаще. Замёрзните там.

Англичане не поняли ни про хрен, ни про редьку. Леонтий махнул рукой:

— Как знаете.

Коч Леонтия пошёл на запад, пинасса прошла извилистый узкий пролив и устремилась на северо-восток. Пинасса прошла пятьдесят лиг, прежде чем показался плоский берег. Свернули вдоль него пошли на север.

— Вот, перед нами неизвестная земля, — сказал штурман Аттвуд шкиперу Пирси, разглядывая берег в подзорную трубу, — я предлагаю назвать её в честь нашей королевы: «Земля королевы Марии».

— Зачем королеве эта забытая Богом земля? — ответил шкипер.

— Всё равно надо водрузить королевское знамя на берегу. Мы являемся первооткрывателями этой земли.

— Какое открытие, когда русские нас носом ткнули в этот берег?

— О! Олени, — сказал штурман.

Недалеко от берега паслось огромное стадо олений. Людей рядом видно не было и на пинассе решили, что это стадо дикое, а так захотелось свежего жаренного мяса. Шлюпка с командой из семи человек во главе с боцманом Бобом Джонсоном, вооружённых мушкетами и знаменем, направилась к берегу.

Знамя водрузили на какой-то кочке, отдали честь. Знамя гордо затрепетала на ветру.

Олени подпустили к себе на удивление близко, и у Джонсона закралось сомнение — уж не домашние ли они?

— Давайте, ребята, быстрей, — торопил матросов боцман.

Матросы выбрали самого большого оленя, их мушкеты выплюнули огонь и пули. Олень упал, стадо шарахнулось в сторону.

— Берём оленя и тащим в шлюпку, на судне его разделаем, — командовал Джонсон.

Оленя поволокли по мху и лишайникам, боцман шёл последним. Вдруг раздался свист и улюлюканье, появились оленьи упряжки, запряжённые санками, с них спрыгнули самоеды с луками в руках. Было их человек пять-шесть.

— Мушкеты, — приказал боцман. — Огонь!

Мушкетный грохот не произвёл никакого впечатления на самоедов, они напрягли луки.

Резкая боль обожгла правую ногу боцмана, он упал. Ещё двое матросов упали со стрелами в спине. Остальные англичане доволокли оленя до шлюпки, забросили его туда и поспешно отчалили от берега.

Два мёртвых тела и раненный боцман остались на берегу. Со шлюпки видели, как к ним подошли самоеды, взяли боцмана подмышки и потащили в глубину тундры. А с пинассы ещё увидели, как самоеды подошли к королевскому знамени, пощупали его, материя видно понравилась. Знамя вырвали вместе с флагштоком и унесли туда, в тундру.

— Дикари, — сказал наблюдавший за этим шкипер, и отвернулся.

Пинасса продолжала плавание вдоль берегов неизвестной земли. Море с трудом дышало, вода казалась густой, волны тяжело поднимались. Шёл снег с дождём, такелаж обледенел, обледенели паруса, корпус судна, палуба стала скользкой.

Команда пинассы целый день шепталась на баке и, наконец, к вечеру собрались у капитанской каюты.

— Сэр, — обратился к шкиперу один из матросов, — дикари называют эту землю «Край Земли». Так оно и есть, сэр, это край земли. Команда отказывается идти дальше. Мы лезем в пасть к дьяволу. Надо возвращаться. А иначе придётся зимовать, а это верная гибель. Вспомните того голландца, сэр. Команда не хочет его участи.

Пирси задумался. Собственно, он и сам так думал, но у него не было предлога, чтобы повернуть назад. И вот предлог нашёлся — требование команды.

— Что ж, ребята, я вынужден вам подчиниться, — сказал шкипер, — только куда нам прокладывать курс? В Холмогоры или в Вардё?

— В Холмогоры, — твёрдо сказал матрос, — лучше потерять несколько месяцев в Холмогорах и перезимовать в приемлемых условиях, чем повторить участь того голландца и потерять всю жизнь.

Пинасса маневрируя развернулась и взяла курс на запад. В середине сентября она кинула якорь в Северной Двине у Николо-Корельского монастыря, где несколько лет назад причалил к берегу Ричард Ченслер.

Боцмана Боба Джонсона не убили и не съели самоеды. Его вылечили, женили, у него родились дети. Он кочевал с самоедами по Ямальской тундре. Самоеды, которые называют себя нэней, очень многому его научили. Знания самого боцмана в тундре не пригодились. В одной из стычек с хантами он попал в плен. Ханты его отдали манси, а манси отдали боцмана татарам. Вот тогда он и узнал, что действительно река Обь вытекает из озера. Далеко на юге есть Пёстрые горы, а среди них находиться Золотое озеро. Из озера вытекает река Бия. Условно можно считать, что это исток Оби, только до Китая от озера очень далеко, да и озеро не такое уж и большое. Хан Кучум решил, что Джонсон, подданный России и передал его Великому князю. Ивана Васильевича очень растрогала история Джонсона и он наградил его золотыми монетами, а английский посол обещал бесплатно доставить до Лондона. В Холмогорах боцман как назло встретил ненцев. Они ему поведали, что семья ждёт его. И Джонсон подумал, что у него столько денег, что можно накупить всякой всячины и обменять её на оленей. Лучше быть богатым оленеводом в Ямальской тундре, чем нищим бродягой в Лондонском порту. В Холмогорах он накупил на все деньги ножей, топоров, материи, сетей и рыболовных крючков. Через два месяца Боб Джонсон, владелец большого стада оленей, обнимал свою жену и детей в Ямальской тундре.

Попытки англичан найти северо-восточный проход в южные моря не прекратились. Они организовывали ещё несколько экспедиций.

Завершил поиск прохода голландец Виллем Баренц. Он совершил три экспедиции в северные моря в самом конце шестнадцатого века. Баренц открыл Грумант, названный им Шпицбергеном, и Новую Землю, где был вынужден зазимовать. Там он и скончался от цинги. Студёное море в честь первооткрывателя назвали Баренцевом морем.

Обский залив европейцы так и не нашли.

А русские поморы и самоеды? Так что? Они аборигены в тех краях, они ничего не открывали, они там просто жили.

13.11.2021 г.

Проклятье

Стрельцы стреляли через реку. Их серые кафтаны и шапки то и дело мелькали на высоком берегу Яика. Сделав выстрел, они отходи вглубь, уступая место другим. Стрельба шла почти беспрерывно, пороха не жалели.

26 июня 1614 года.

Два дня назад эти же стрельцы осаждали казачий городок Медвежий. А потом стрелецкие головы Пальчиков и Онучин прислали в городок письма, что им нужны только вор, воруха и воронёнок, а казакам их вины милостивый государь Михаил Фёдорович прощает. Казаки собрали круг. Вор Иван Заруцкий вместе с Мариной Мнишек и её сыном Иваном, с двумя десятком волжских казаков не стали дожидаться решения казачьего круга, а сели в лодки и отплыли вверх по Яику. Далеко уйти не удалось. Стрельцы, по-видимому, следили за ними. На против Медвежьего острова перегородили беглецам путь стрельбой. Пришлось причаливать к берегу, пока их не перестреляли на воде, как уток.

Казаки укрывались за перевёрнутыми лодками и лениво отстреливались. Стрелецкие пули поднимали песок или перед лодками, или за ними, судя по всему, стрельцы убивать никого не хотели, а только нагоняли страх.

За лодками, в некотором отдалении, перед кустами стоял с обнажённой саблей в правой руке и с полковничьей булавой в левой «тушинский боярин» пан Иван Заруцкий, полковник Войска Донского. Всё, что можно было проиграть, он проиграл, и вот пришли за его жизнью и, судя по всему, её он тоже проиграл. Но это не важно, он казак, хоть и не рождён казаком, и смерти не боится. Страшно за Марину Юрьевну, урождённую Мнишек, жену, они обвенчались в Астрахани и сына Ивана, который считается сыном царя Дмитрия Ивановича, но на самом деле это его сын. С ложным царём Дмитрием Ивановичем, вторым по счёту, они сразу договорились полюбовно, когда казачий полковник и походный атаман привёз её в Тушино из Царёва Займища, что царство Московское — Дмитрию, а ему, Заруцкому, царица — Марина Юрьевна, урождённая Мнишек. Да, пусть она считается женой Дмитрия, ему не жалко, но во всём остальном она его. Да и что мог сделать Тушинский вор? У Марины Юрьевны было стойкое отвращение, что к первому самозванцу из-за его бородавок на лице, что ко второму. Не могло быть у них супружеской близости.

Обвенчалась Мнишек с царём Дмитрием в Калуге вынужденно, чтобы перед русскими православными людьми выглядеть законной московской царицей. И после венчания она забеременела от Заруцкого.

С царём Дмитрием Ивановичем не сложилось. Зарубил его в Калуге Пётр Урусов, татарин, мстил за убитого касимовского хана Ураз-Муххамеда. Марина Мнишек опять стала вдовой. Народ русский не захотел в цари малолетнего Ивана, сына Мнишек, и как Заруцкий не уговаривал, выбрали Мишу Романова.

Счастье отвернулось от Заруцкого и Марины, и после многих скитаний они оказались в Астрахани. Ногаи и казаки не поддержали ни сына ложного царевича Дмитрия, ни самого Заруцкого, а поддержали ново призванного царя Михаила Фёдоровича Романова. Из Астрахани пришлось бежать на Яик. И вот чёрт занёс их на Медвежий остров.

Марина пряталась в кустах, прижимая трёхлетнего сына Ивана к себе. Их собственно и загораживал собой пан Заруцкий.

Неожиданно стрельба прекратилась. На берег выехал, судя по яркой одежде, казак. Он поднял руку, привлекая внимание.

— Я полковник яицкий Неждан Нечаев. Слушайте меня, казаки. Государь Михаил Фёдорович прислал стрельцов только за головой пана Заруцкого и ещё им нужна воруха Маринка Мнишек и сын её Ивашка Воронёнок. Ваши головы царю не нужны. Это сказано яицким казакам и вам волжским тако же. Я говорил со стрелецкими головами Пальчиковым и Онучиным, и они мне крест целовали, что отпустят вас на все четыре стороны, если вы, казаки, выдадите трёх обозначенных персон им, стрелецким головам.

Казаки на острове оглянулись на своего вождя, ожидая его решения. Заруцкий медленно вложил саблю в ножны, а булаву заткнул за пояс.

— Спаси вас Бог, казаки, за службу верную, что не оставили меня до последнего часа. Видать судьба у меня такая не счастливая. Зачем вам из-за меня пропадать? Уходите.

— Бог с тобою, Иван Мартынович, — отвечали казаки, — как же мы тебя оставим? Может быть, до ночи просидим, отобьёмся, а по темноте уйдём.

— Не отобьёмся, — возразил Заруцкий, — стрельцы по мосту на остров придут. Уходите, казаки. Спасибо вам: тебе Ус, тебе Верзига, и тебе Железное Копыто, и вам братики Лысый и Боров.

Заруцкий поклонился казакам в пояс. Казаки нехотя отправились к лодкам.

— Неждан! — закричал Заруцкий. — Казаки тебе доверились. А я здесь остался с царицей и царевичем.

— Ждите, — прокричал в ответ Неждан.

Казаки поставили лодки на воду, сели в них и не спеша погребли вверх по течению. По ним не стреляли.

Мнишек вышла из кустов с ребёнком на руках, подошла к Заруцкому. Она была в своём красном бархатном гусарском мундире, сшитом перед её бегством в Калугу к Дмитрию.

— Янек, — сказала Марина, — неужели это конец? Неужели Господь допустит это?

— Господь милостив, Маша, будем молиться, и уповать на него.

Заруцкий ни в Бога, ни в чёрта не верил, но так вокруг все говорили, а Марина на́божная женщина, то по-другому при ней и не скажешь.

— Надо бы было самим в Персию бежать, — с горечью сказала Марина, — а не послов туда засылать.

— И что там делать? По чужим углам скитаться, куски собирать среди нехристей?

— А оттуда — в Польшу.

— Как? Через басурманские страны? Проще в рабство попасть, чем в Польшу.

— Говорила тебе тогда, что надо в Литву бежать и там войско собирать. Я законная, венчанная на царство, московская государыня, — гордо заявила полячка.

— Какое войско, Маша? Тебя твои поляки не признавали. Одна и надежда была на моих донцов. Да и поздно уже нам об этом гуторить, вон за нами идут.

К ним приближались стрельцы и казаки. Марина сильней прижала сына к себе.

В Астрахань ехали полем. Южное солнце грело жарко. Заруцкого и Мнишек связали вместе, на Ивана надели ножные и ручные кандалы, на Марину только ножные, на руках она держала сына.

Стрельцам было приказано, что, если нападут на них ногаи или какие воровские казаки, в первую очередь воров зарубить без жалости.

Скрипели возы, тянулась бесконечная степь, Ваня вертелся на руках у матери, ему было всё интересно: и казаки в пёстрых одеждах, и стрельцы в серых кафтанах и степь эта унылая под ярким солнцем. Он задавал сотни вопросов, Марина еле успевала отвечать на них.

Заруцкий тоже решил задать вопросы казачьему полковнику, они знали друг друга ещё по Москве, вместе были в Первом ополчении.

— Почему же меня казаки не поддержали? А, Неждан? Было бы у нас своё казачье царство.

— Чудной ты, Иван. Тебя, наверно, здорово по голове ударили. Что бы мы делали в этом царстве? Казаки не сеют и не пашут, а саблями машут. А в Астрахани ты что учудил?

— А как ещё? С астраханцами только жестокостью можно было справиться.

— И чего, помогло? То-то ты здесь оказался.

Заруцкий нахмурился, какое-то время молчал.

— Почему же, всё-таки, нет, Неждан? — продолжил он задавать вопросы. — Объединили бы Дон, Терек, Волгу, Яик. Столица была бы в Астрахани.

— А жалование, порох и зерно нам бы твой Аббас из Персии присылал? — в словах Неждана звучала насмешка.

— А хоть бы и так.

— И от кого бы мы его тут защищали? Вон ногаи присягнули царю Михаилу Фёдоровичу и бий Иштерек твой тоже присягнул. Басурмане, а понимают выгоду свою. А мы что ж, басурману служить будем? Лучше уж своему царю, православному.

— Так почему присягнули Михаилу Фёдоровичу, а не Ивану Дмитриевичу? — Заруцкий кивнул на Ваню. — Он православный.

— Народ русский выбрал законного царя. Да и откуда ты приволок этого Дмитрия? И не твой ли это сын? Уж дюже похож.

— Да мало ли, кто на кого похож? А чем этот-то не законный? Народу русскому — не всё ли равно?

— Значить не всё равно. Обманом на трон залезть хотите, а это грех. Тебе бы покаяться надо было, Ванька. Челом бить, простили бы. А Маринку бы с дитём к Ляхам бы отправил.

— Поздно об этом гуторить, Неждан.

Заруцкий отвернулся, Неждан Нечаев хлестнул коня плетью, ускакал вперёд.

В марте в Астрахань к Заруцкому из Москвы, через донских казаков, пришла грамота, где царь Михаил Фёдорович желал прокрыть своим царским милосердием его, Заруцкого, вины. И обещание, что эти вины вспоминаться не будут.

«А то тебе и Маринке подлинно ведомо, и сам ты, и Маринка тут были. Как прежней вор рострига Гришка Отрепьев, на Москве, за свои злые богомерские дела скончался. И как другого вора, родом жидовина, который был в Тушине и в Калуге, за злые его дела и за богоотступленье князь Петр Урусов убил, голову отсек, ты и Маринка его в Калуге и хоронили. Из-под Москвы побежал и пришед на Коломну пристал еси к прежних воров к жене к Маринке, воеводы Сандомирского дочери, от который все зло Росийскому государству учинилося, о чем сам подлинно ведаешь. А ныне сызнова в Московском государстве смуту всчинаешь, в чем тебя твоя совесть обличит. И тое Маринку и сына ее взял с собою, и, идучи еси Московским государством, многие наши городы выжег и высек, и невинную крестьянскую многую кровь пролил. А ныне прибежал в нашу отчину в Астрахань, с Маринкою, и, будучи в Астрахани, потому ж воровским имянем простых людей в смуту приводишь, называешь воровского сына государским сыном».

Другими словами — отрекись от Марины и сына и живи спокойно, а как он жить будет со всем этим, в грамоте не говорилось, говорилось другое:

«а Бог тебе терпети за то не учнет, и сам ты-то видишь и ведаешь, что нигде Бог неправде твоей не пособствует, а помогает правде, и злой совет твой и умысл обличает, а ты от прежнего своего злого умышленья отстати не хочешь».

Вот это правильно, Бог от них отвернулся. Горькая чаша сия, а испить её надо до конца.

Марина Мнишек думала, что надо было сразу по приезде в Москву из Польши принять православие. Французский Генрих Наваррский принял католичество и стал королём Франции. «Париж стоит мессы» — сказал он. А трон московских царей стоит того, чтобы перейти из Святой Католической церкви в православную схизму. Не надо было ей надеяться и опираться на московских бояр, русских казаков и уж тем более на польскую шляхту. А надо было опираться на православный русский народ. За кем народ, за тем и будущее. Но она это поняла слишком поздно.

— Что же с нами будет, Янек? — спросила Мнишек.

— Со мной ничего хорошего, многогрешен. А вас в Польшу отправят. Не поднимут же они руку на дитё малое?

— Не хочу я, московская царица, с таким позором возвращаться в Польшу к родным моим. Опять стать шляхтянкой? Лучше уж я с тобой смерть приму и всё то, что нам Бог предопределил.

А в двадцать пять лет умирать ей, ой-как не хотелось, да и Заруцкому в тридцать пять, тоже не очень.

— До сих пор на Руси баб и детей не казнили, — успокаивал больше себя казачий полковник, «тушинский боярин».

— Не допустит Господь, что бы я с сыном в позоре прозябала в заточении в каком-нибудь монастыре на Москве, — мрачно и гордо заявила московская царица.

Заруцкий промолчал. Да и что тут скажешь? Замуж Марину, да ещё с дитём в Польше вряд ли возьмут. Да и с высот московской царицы упасть до рядовой шляхтянки — это позор. А если его помилуют и с ней в Польшу отпустят? Это будет ещё хуже. Он там чужой. Заруцкий помнил, как презрительно кривил губы гетман пан Жолкевский, и это тогда, когда у него под началом было пять тысяч казаков. А в Сандомире? Безродный казак. Да что казак, он рождён в Тарнополе, по сути, он польский беглый холоп.

— Как там Ванюшка? — спросил Заруцкий.

— Заснул. Умаялся, — ответила Марина.

«Ну не поднимется же у них рука на ребёнка? — терзался плохим предчувствием Заруцкий, — Бога должны же побояться?»

В Москве мать царя Михаила Фёдоровича Великая государыня инокиня Марфа, в миру Ксения Ивановна Романова, урождённая Шестова, держала совет.

Царю Михаилу Фёдоровичу лишь восемнадцать лет, мать открыто не вмешивалась в дела сына, но к её советам он прислушивался.

Воров везли водою из Астрахани и вот сейчас, в сентябре, в Коломне в заточении ожидают они участи своей.

В кельи у инокини Марфы собрались четверо ближних бояр во главе с племянником Борисом Михайловичем Салтыковым.

Что делать с Ивашкой Заруцким сомнений не вызывало — казнить. Вопрос в том — как? Реши посадить на кол. Баб казнить не принято, поэтому Маринку в монастырь навечно в заточение. А вот что делать с ребёнком?

— А что делать? С Маринкой в заточение, — предложил боярин Михалков, — а как вырастет, там видно будет.

— Или отдать его кому на воспитание, — предложил один из бояр, — куда ни то подальше. На Бело Озеро или в Сибирь.

— Нет, — возразил Салтыков, — в Москве оно спокойней будет, под присмотром. А то вон в Новгороде один царевич Дмитрий объявился, а в Астрахани другой.

— В Астрахани это его Ивашка Заруцкий на свет Божий вытащил.

— Как вытащил, так и назад засунул. Зачем Ивашке чужой царь? У него свой есть.

— Думаешь, Борис Михайлович, Воронёнок — это его сын.

— Тут и думать нечего. Говорят — похож.

— Вы, что-то, бояре, разговор не в ту сторону свернули, — сказала инокиня Марфа и посмотрела на бояр сурово.

Взгляд у неё колючий, цепкий, видом она больше на мужика похожа, чем на бабу. Под этим взглядом бояре как-то съёжились.

— Казаки в Вологде да Вятке бунтуют, — сказала инокиня Марфа, — к Заруцкому идти хотели, да опоздали, голубчики. А вы им хотите Воронёнка под бок подсунуть? На Бело Озеро… Думайте, бояре, хорошо думайте.

— Грех это, душу невинную губить, тётушка, — сказал Салтыков. — Не принято на Руси дитё казнить.

— Грех отмолим, — возразила инокиня. — Мишенька второй год на троне сидит, не крепко ещё сидит. Вдруг его кто-то согнать захочет, Воронёнка на трон посадит.

— Да кто захочет, тётушка? — возразил Салтыков. — Бояре и дворяне не один не обижен, даже те, кто тушинскому вору служил. Заруцкий бы пораньше раскаялся, глядишь, тоже бы боярином стал.

— А атаман вятский Михайло Баловнев? — строго спросила государыня Марфа. — На Москву, говорят, идти хочет. Ему тоже боярство дать? Или уж сразу на царство определить? А Мишу моего в монастырь, а вас на Бело Озеро, бояре. В мае месяце в Мологе четыреста казаков стояло, хотели к Ивашке Заруцкому идти. Господь уберёг.

Бояре молчали. Здесь решение может быть только одно — взять грех на душу. Инокиня поняла это молчание бояр.

— Грех я на себя возьму. Отмолю. Суд нужен будет, прилюдный, что бы всё по закону было, вины воров перечислены, и приговор нужный вынесен.

— Да как же невинное дитё по закону казнить? — удивился Михалков.

— А вот так, — жёстко сказала Марфа. — Господу так угодно, а иначе не стоять Земле Русской. Не должна ложь на Святой Руси на царском престоле угнездиться! А невинная душа Воронёнка, рождённого во лжи и грехе, в рай попадёт. Гермоген ещё до смерти своей о ней молился.

Да, было такое, Патриарх Московский Гермоген был против Воронёнка, бояре об этом помнили.

— Что ж, — тяжело сказал Салтыков, — видно так Богу угодно.

— Шах персидский Аббас, — сказала Марфа, — не желая с Русью ссориться, выдал послов воровского атамана Заруцкого, их тоже судить надобно.

На казнь воров нарядили как на праздник: на «тушинском боярине» надета бобровая боярская шапка, соболья шуба, под ней кафтан, расшитый золотом, Воронёнка тоже надели во всё нарядное, на Мнишек дорогое польское платье.

Казнить их решили перед Рождественским постом за Серпуховскими воротами. Именно через них в Москву торжественно въехал первый ложный царь Дмитрий Иванович. Решили, что где начались несчастья для царства Русского, там пусть и закончатся.

В Москве по улицам мела метель, а за воротами она превратилась во вьюгу. Куда не отвернись, всё одно снег в лицо летит.

Виселицы качали петлями чуть в стороне от ворот. Перед ними на земле лежал кол с руку толщиной, заострённый с одного конца, тупым концом он упирался в колышек, вбитый в землю на краю вырытой под кол, ямы.

Заруцкого и Мнишек с ребёнком привезли по отдельности: её на телеге, его на санях, как принято на Руси перевозить покойников. Иван кивнул ободряюще Марине, она прижала сына к себе.

Подъехал верхом царь Михаил Фёдорович со свитой, в лёгких санях по первому снегу приехала смотреть на казнь государыня инокиня Марфа. Стрельцы окружали площадь перед воротами. Простой народ толпился за их спинами.

Казнь начали с Заруцкого. Его стащили с саней, повалили на землю. К каждой ноге привязали по верёвке, противоположенные концы верёвок закрепили на двух лошадях. Их по уздцы держали помощники палача. Ноги походному атаману раздвинули, палач ножом вспорол штаны. Остриё кола направили между ягодиц, стараясь попасть в анальное отверстие. Палач свистнул, кони медленно потянули Заруцкого за ноги вперёд. Кол вошёл в тело и стал разрывать плоть внутри. Иван сжал зубы, чтобы ни заорать от нестерпимой боли. Палач следил, что бы кол прошёл строго вдоль позвоночника и дошёл бы ровно до середины тела жертвы, чтобы её сразу не убить.

— Эй, кат, кол свернул в сторону. Не смотришь! — нашёл в себе силы по-молодецки крикнуть Заруцкий.

Палач приостановил казнь, поправил, свистнул, кони пошли вперёд. Бобровая шапка слетела с головы, дорогая шуба бесстыдно задралась. Наконец палач решил, что тело насажено достаточно глубоко, ударил кувалдой по колу в том месте, где он упирался в колышек. Кол скользнул в яму и встал вертикально, Иван взлетел наверх, лошадей остановили. Яму укрепили камнями, засыпали землёй. От ног Заруцкого отвязали верёвки. Казак скрипел зубами, ноздри его чувствовали запах крови и кала. Дорогая шуба вся в конском навозе и грязи, на Заруцкому водрузили потерянную бобровую шапку, запахнули шубу, что бы вор сразу не замёрз, а мучился на колу как можно дольше.

Марина смотрела на казнь с расширенными от ужаса глазами.

Повели к виселице трёх послов Заруцкого, выданных персидским шахом России. Послы в одежде из дорогой персидской ткани.

«Для кого четвёртая петля?» — мелькнула мысль у Марины

И тут у Мнишек вырвали сына, она рванулась к нему, но крепкие руки стрельцов держали её саму за руки.

— Янек! Ванечка!

— Мама, мама, — закричал Ваня и заплакал.

Вьюга белыми лохмотьями хлестала по лицам матери и сына, по лицам стрельцов, по лицу государыни инокине Марфе и саму самому государю Михаилу Фёдоровичу.

Марина вырывалась из сильных рук стрельцов:

— Ваня! Янек!

— Куда вы меня несёте? — хныкал Ваня.

А стрелец думал только об одном: скорее бы донести, скорее бы это кончилось. Голову Вани торопливо сунули в петлю, он заверещал как заяц, задёргался и потерял сознание от боли и страха, но пеньковая верёвка не хотела затягиваться до конца на шее мальчика. Так его и бросили. Он не задохнулся в петле, он в ней замёрз через несколько часов.

— Мальчишку-то за что? — кричал с кола, позабыв о боли, Иван Заруцкий. — Отольются вам наши слёзы! Будьте вы прокляты!

— Мальчонку бы не нать, — осуждал народ за цепью стрельцов.

— Романовы! — билась в истерике Марина. — Романовы! Будьте вы прокляты на веки вечные. Романовы! Царство ваше не от Бога! Убийством невинного началось, убийством невинного и завершиться! Романовы! Проклинаю вас, Романовы!

Царь Михаил перекрестился, услышав крики бывшей царицы, гордой полячки, часто-часто закрестилась инокиня Марфа.

— Ничего, Мишенька, отмолим грех, — сказала она уверенно. — Так должно было поступить. Не сбудется проклятье Маринкино. Не прилепятся чёрные слова к роду нашему. А и пострадать за Русь Святую не грех. Нас не будет — Россия останется.

Ровно через девять дней умерла Марина Юрьевна Мнишек в застенке Ивановского монастыря на Москве.

Москвичи шептались, что вылетела из окошка застенка галка и присоединилась к стае, что кружилась над монастырём. Приняли её к себе чёрные птицы и полетели к Кремлю. Покружились там, погалдели, а потом их видели, как они долго кружились над Серпуховскими воротами, пока не улетели с криками. И только одна галка осталась молча сидеть на перекладине виселице. В народе говорили, что это Маринкина душа тоскует по убитому сыну и мужу.

Смутное время в России закончилось.

08.08.2021 г.

Челобитная

Новоназначенный смоленский воевода, генерал Авраам Ильич Лесли подписал очередную подорожную грамоту.

7163-го декабря в 21 день по государеву цареву и великаго князя Алексея Михайловича всеа Великие и Малые Росии самодержца указу и по грамоте енорал и старшей полковник Аврам Ильич Лесли отпустил мецненина сына боярсково Галахтиона Трофимова сына Данилова домой на время с сего числа впредь на полтора месяца февраля до 1-го числа нынешняго 7163-го году. И по государеву указу везде по дорогам и по заставам и в городех воеводам и всяким приказным людем того сына боярсково Галактиона Трофимова сына Данилова пропущать, не держав нигде ни часа.

A. Leslie

По-русски Лесли ни читать, ни писать не умел и говорил плохо, хотя уже лет двадцать был на русской службе. Вернее, его три раза нанимали на русскую службу и всегда с повышением. Нанимаясь последний, третий раз, по личной просьбе царя Алексея Михайловича, Лесли сказал, что ему уже шестьдесят лет и хотелось бы иметь чин посолиднее, например, генеральский, а не просто полковника, пусть даже и старшего. Не было тогда такого чина в русской армии, но если Александр Ульянович хочет, то пусть будет генералом, царю не жалко. Тогда Лесли ещё был Alexander William Leslie of Crichie.

Перед генералом стоял солдат пятой роты его, Лесли, полка Галактион Данилов. На вид ему было лет семнадцать, одет он, как и все солдаты иноземного строя в кафтан из серого сукна, на шпажном ремне шпага тульской работы, на голове шлем с высокой тульей и небольшими полями — кабассет называется.

Галактион хотел что-то сказать, но не решался. Лесли это заметил.

— Что случилось, солдат? — сказал он. — Говорить. Смело. На стена лез делать нет страх, а слова говорить, делать страх.

— На стену лезть проще, господин старший полковник, повиниться хочу.

— Хорошо, смелей, — подбодрил солдата генерал.

— В розыске я. Убёг из Бархатного приказа к вам, господин старший полковник, в полк на войну с ляхским королём Казимиром.

Лесли нахмурился:

— За что они тебя искать?

— Человека убил до смерти.

— За дело?

— Нет. Случайно. Так получилось.

— Это есть плохо. Если за дело — это одно. А случайно это есть другое. Я в прошлой польской компании застрелить полковник Томас Сандерсон. Он есть предатель, он есть чуть не погубить много свой солдат, я их спасать. А на военный совет у господин воевода Шеин я в глаза говорить и обвинить Сандерсон и застрелить его из мой пистолет. Сандерсон есть как вы говорить аглинский немец, аглинский немец всегда есть предатель. Ноу, ноу, Галахтион, я не есть аглинский немец, я есть человек из Шкотские земли. I’m a highlander. Тогда ваш цар Майкл Тодор меня помиловать. А его сын Алекс Майкл меня опять звать суда, давать чин дженераль. Я для него взять этот город. Ваши цари — милостивые цари. Тебе писать челоубитнайа. Цар тебя миловать.

На самом деле Лесли не брал Смоленск, город сдался сам в связи с невозможностью долго держать осаду. Шляхта там была в основном православная, русская. Сдались и не прогадали: из польской шляхты они превратились в русских дворян, сохранив при этом свои смоленские поместья. И на пиру царя Алексея Михайловича, данного в честь взятия Смоленска, побеждённые сидели рядом с победителями.

Галахтион тяжело вздохнул:

— Я не грамотный, господин старший полковник.

— Лучше говорить дженераль, солдат. Той беда есть дело поправимое. Джон, — Лесли обратился к писарю. — Ты есть писать челоубитнайа за этот солдат.

— Слушаюсь, — сказал писарь Иван Александров, — что писать?

— То ты сам, Джон, с этот мой солдат вечер измысли. А нам с тобой, солдат, завтра ехать к наш цар Алекс в этот город с трудный имя, как его? Увиасьма. Там есть сейчас цар Алекс и его фамилия. Мы там должны быть на Рождество, а на Рождество быть всякий чудес много.

Начиная с весны, в Москве, в Угличе, Рыбинской слободе, Казани, Астрахани свирепствовала чума. Этим и объясняется лёгкий побег Галактиона из Бархатного приказа. Стражники, караулившие его, умерли и его земляки, дети боярские из Мценска, просто открыли засовы. И не искали его по той же причине — не кому было искать.

Царь Алексей Михайлович после взятия Смоленска остановился в Вязьме на полпути к Москве, опасаясь чумы. Туда к нему приехала жена с детьми из Троице-Сергиева монастыря, где они пережидали моровое поветрие. В декабре царю сообщили, что чума покинула Москву, но Рождество и Святки Алексей Михайлович решил провести в Вязьме.

До Вязьмы Галактион Данилов добирался в свите генерала Лесли.

Перед подачей челобитной, Авраам Ильич лично её прочитал.

Царю государю и великому князю Алексею Михайловичи всеа Великий и Малыя Росии самодержцу бьет челом холоп твой мецненин сынчишко боярской салдатцкого строю Абрамова полку Ильича Лесли Галахтиошка Трофимов сын Данилов.

В вине своей я, холоп твой, сидел на Москве на Бархатном дворе. И как ты, государь, двихся с Москвы под Смоленеск, и я, холоп твой, з Бархатнова двора ушел и был на твоей государеве службе под Смоленским с приходу и по се число, и на выласках и на приступе я, холоп твой, был. А ныне я, холоп твой, по твоему государеву указу и по грамате ис-под Смоленска отпущен на время г дворишку.

Милосердый государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Великия и Малыя Росии самодержец, пожалуй меня, холопа своего, вели, государь, мне в той моей в вине свой государев указ учинить. Царь государь, смилуйся, пожалуй.

На обороте написано:

К сей челобитной Ивашко Александров вместо мецненина сына боярского Голохтиона Трофимова сына Данилова по ево веленью руку приложил.

Лесли вернул челобитную слуге.

— Это есть добро, — сказал он. — Подавайте цар. Ты есть, солдат, перед царёвы очи не есть бояться. Ты есть думай, что говорить. Год-два назад, я, моя жена и мои друзья из Шкотской земли были обвинить поругание русская вера. Говорить, что мы стрелять в крест на церкви, моя жена топить печь иконы, моих слуг русский вера мы заставлять есть в пост собачье мясо. Русские в скоромный день кушать собачье мясо? Кто это придумать? Государь всё понять. Но нам предложить принять русский вера. Мы принять русский вера, русский дворянство, русский поместья, а я ещё и двадцать три тысяча рубли. Так я стать Абрахам Илайхью Лесли, а был Александер Лесли. Думать Святки всё хорошо быть for you.

Царь Алексей Михайлович принял генерала Лесли и его солдата Данилова в день Обрезания Господня, первого января.

Царь сидел на возвышении, на троне, как и в Москве, на лавках расположились бояре, за троном — дьяки разных приказов.

Два русских дворянина поклонились государю каждый своим обычаем.

Царь посмотрел на них весёлым оком и произнёс:

— Аз есмь грешен, Господи. В праздник твой тружусь. Но не ты ли сказал: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу попадёт в яму, не возьмёт её и не вытащит? Сколь же лучше человек овцы! Сказывай, сын боярский Галактион Трофимов, сын Данилов — что натворил на Москве?

Галактион упал на колени:

— Смилуйся, государь-батюшка, перед Богом грешен, перед тобой виноват.

— Это я знаю, сын боярский, — сказал Алексей Михайлович, — встань с колен и сказывай, как человека убил до смерти.

Галактион встал. Царь посмотрел на право, к нему с поклоном подошёл дьяк с бумагами.

— Кого убил сей сын боярский?

Дьяк заглянул в бумаги:

— Сержанта рейтаров Томаса Фалька.

Лесли сделал некое движение бровями, царь это заметил.

— Ты считаешь, Аврам Ильич, — сказал он, — что Томасам не везёт на земле русской?

— Видимо так, государь.

— Значить, генерал из пистоля стреляет, а его солдат саблей машет. Ай-я-яй. Так как всё получилось с Фальком, Галактион.

— Случайно, царь-батюшка. Шёл этим летом я по Бронной слободе, государь, по своим делам и никого не трогал.

— Не в сторону ли Палачей ты направлялся, юноша.

Самому-то царю шёл в ту пору двадцать пятый год.

— В эту сторону, государь.

— Значить дорогу к палачам знаешь? Но, ты не переживай Галактион, надо будет мы палача сами к тебе вызовем.

Царь потешался на своём троне, и от его шуток становилось не по себе Галактиону.

— Так продолжай, Галактион, я слушаю.

— Тут из кабака на меня вышел немчин и стал что-то говорить и махать руками. Я, государь, немецкую речь не знаю.

— Вот это плохо, Галактион. И читать-писать ты не умеешь и языки не знаешь.

— Я татарский язык знаю, государь.

Царь внимательно посмотрел на сына боярского.

— Наверное, у вас в Мценске важней знать татарский, чем польский или немецкий язык.

— Это так, государь.

— Хорошо, продолжай.

— Я ему сказал: «отстань». А он всё одно лез, кричал что-то и руками махал. Пьяный. Шёл, шатался, улицы ему мало было. Я толкнул его, он и упал головой в крапиву.

— Врёшь ты, Галактион, — грустно сказал царь, — помазаннику божьему врёшь.

— Ей богу, толкнул.

— Да-да, кулаком в левую скулу.

— Царь-батюшка…

Царь посмотрел на дьяка:

— Читай, Василий Игнатьевич.

Дьяк достал другую грамоту:

— Вдова стрельца Томилы Сёмина сказывала, что поранее вечерни, она копалась в огороде, когда услышала немецкую ругань. И видела сквозь частокол, как один человек ударил другого в лицо, и тот другой упал и головой сломал кол у её частокола, а кто были те люди, то она не ведает.

Царь строго посмотрел на Галактиона:

— Разве так можно с сержантами иноземными поступать? Я же рейтар как детей малых пестую. Война с ляхами идёт. Рейтары — цвет моего войска. Против их гусар наши рейтары самое то! А ты их головами колья частокола ломаешь. Нанёс урон вдове стрелецкой, да и мне, грешному, тоже.

— Случайно получилось, государь.

Галактион повинно опустил голову.

— И дальше как было? — спросил царь.

— Я думал, что он отстал, а слышу, он нагоняет. Оглянулся, немчин тот бежит руками машет, шпагой трясёт и ругается. Я свою саблю вынул, выставил её перед собой плашмя и кричу ему, де и у нас есть, чем потресть. А он на саблю мою и напоролся. Случайно получилось, государь.

Алексей Михайлович посмотрел на дьяка. Тот кивнул:

— На два пальца ниже сердца остриё вошло, прямо под рёбра.

— Плох тот рейтар, — сказал Лесли, — если сабля отбить не мочь и кулак тоже. Пусть даже и пьян.

— Есть в твоих словах правда, генерал. Только убийство, оно и есть убийство.

— Богу грешен, тебе виноват, государь, — сказал Галактион. — Я же не на Дон подался, а к тебе с повинной пришёл.

— Ушёл бы на Дон с тебя другой спрос бы был, — сказал царь.

С лавки поднялся князь Иван Хованский.

— Этот молодец первый на стену Смоленска поднялся. Его по-хорошему наградить надо.

— Так в тот приступ Смоленска не взяли, Иван Андреевич. Но то не его вина.

— Вина не его, — согласился Хованский, — а только и немец тот: точно ли сержант, и точно ли Фальк?

— Есть бумаги, какие на Фалька? — спросил царь у дьяка.

— Нет, государь, с его слов писано.

— Вот то-то и оно, — сказал Хованский. — Мало ли бродяг к нам в Россию с немецкой земли приходят? А мы им верим, этим проходимцам. Конечно, немец немцу рознь. Вот старший полковник Аврам Ильич и бумаг никаких не надо. Птицу видно по полёту.

— Я иметь бумаги. И от поляк и от швед. И вы, князь, меня в деле видеть.

— Твоя правда, Аврам Ильич, в деле я тебя видел. И солдата этого тоже. Хороший солдат, награды достоин, государь.

— Поэтому и любят тебя в полках, Иван Андреевич, — сказал Алексей Михайлович, — что за каждого солдата, за каждого стрельца горой стоишь. Угроза для России идёт не от татар, а от шведов и ляхов. Какое у них войско, такое и нам надо.

— Татары поляков били и не раз, — сказал Хованский.

— Били, — согласился Алексей Михайлович. — Да татары нищие пастухи, а нищему собраться, только подпоясаться. За дворянским ополчением, какой огромный обоз ползёт. И за стрельцами твоими, Иван Андреевич, не менее. А у солдат иноземного строя всё в мешке за спиной. Подвижность войска — вот главная сила.

— Содержать дорого их, государь, — покачал головой Хованский.

— Об этом думать будем, Иван Андреевич, — сказал Алексей Михайлович и посмотрел на Галактиона.

— И как тебя судить, молодец? По совести, или по закону? По закону-то тебе голову срубить надо. Нельзя просто так, безнаказанно людей убивать до смерти. Это в Европе тамошние дворяне шпагами друг в друга тычать, обычай, мол, у них такой, хотя короли их это запрещают. А по справедливости, не ты на него напал, а он на тебя, что вдова стрелецкая и подтверждает. Так что с тобой делать? И солдат ты хороший.

— Твоя воля, государь.

— Нужны мне рейтары немецкие, Галактион. По их образцу и подобию мы русских рейтар обучим такому же строю. И нельзя человека просто так убивать, грех это. Ну, да ладно, не буду Святки, кровью мазать. Награжу я тебя, молодец. Твоей головой я тебя награжу. Приказываю тебе, Галактион, служить в том же полку, в той же роте у генерала Лесли и кормовые деньги тебе те же давать. В полк отбыть тебе немедленно. А тебе, Аврам Ильич, велю: если проступок какой за этим солдатом будет или со службы сбежит, то припомнить ему и этот грех и повесить без жалости.

Лесли согнулся в поклоне и помахал перед собой шляпой.

— Будет исполнено, ваше величество.

12.01.2021 г.

Недострел

Широкая река Лена. Тёмная осенняя вода и зелёные сосны по берегам великой сибирской реки.

Двое промышленных людей, два друга Фёдор Васильев и Василий Каретин толкали слегами плот вниз по течению реки. Толкали вторую неделю от самого Чичюйского волока.

Осень 7184 (1675) года.

— Смотри, Васька, зимовье бы не пропустить, должно быть скоро дойдём.

Мужики молоды и сильны, им больше двадцати пяти лет, но меньше тридцати, точно свой возраст они не знали. Шли они промышлять пушного зверя. Дело знакомое, не по раз им приходилось зимовать в тайге. На плоту у промышленников всё, что может понадобиться на промысле долгой зимой.

— Не пропустим, — ответил Васька, — вон за тем мысом, должно быть.

Зимовье их располагалось на правом берегу Лены в верстах в десяти от впадения в неё Вилюя.

За речным мысом с кривыми соснами небольшой речной залив и над горой видна крыша зимовья. Друзья причалили и стали разгружать плот.

В воздухе пахло снегом и морозом. Скоро зима. Мужики спешно готовились к ней: заготовляли дрова, пекли хлеб, ловили и коптили рыбу, благо, что лодка для этой цели на зимовье имелась. Всё это для того, чтобы во время промысла не отвлекаться на бытовые заботы, кроме хлеба, конечно, его придётся печь время от времени.

На утро третьего дня после завтрака Василий чинил сеть, а Фёдор чистил квашню клепиком. Им рыбу чистить одно удовольствие, а не квашню, нож этот серповидный с заточенной вогнутой стороной, но Федька его перевернул и отскребал выгнутой стороной засохшие остатки теста.

За стенами зимовья всхрапнула лошадь. В окно, затянутое мочевым пузырём лося, ничего толком не видно, только тени.

Дверь скрипнула и в зимовье вошёл человек в кафтане из сыромятной кожи и в меховой шапке. В руке у него пальма — большой широкий нож на длинной ручке, почти как у копья. Он сверкнул злобно чёрными узкими глазами на широком лице и пробормотал что-то вроде «нююччалар» и исчез.

Промышленники недоумённо переглянулись. Васька отложил свою сеть, Федька поставил квашню на пол, а клепик положил на шесток печи.

Дверь опять распахнулась и в зимовье ввалилось шесть человек с пальмами в руках, с небольшими луками через плечо и колчанами на поясе.

— Якуты что ль? — предположил Фёдор.

— Должно быть, на тунгусов не похожи, — ответил Василий, — у них кафтаны распашные, а у тунгусов кафтаны цельные. Смотри-ка — они все с пальмами и боевыми луками. С кем это они воевать собрались.

— Да кто их разберёт. Может, на охоту.

— Ага, с боевыми луками, с пальмами ещё ладно…

Промышленники якутского языка не знали, поэтому жестами пригласили вошедших за стол. Гостеприимство в тайге дело святое, кто бы не пришёл.

Гости сели, примостив пальмы между ног, Федька поставил перед ними деревянные миски со свежей варёной рыбой и две ковриги хлеба.

Якуты презрительно поморщились и брезгливо отодвинули рыбу.

— Они, что нас принимают за нищих? Рыбу нам предложили.

— Русские нас никогда не уважали.

Федька с Васькой слов своих гостей не понимали, но по тону поняли, что те чем-то недовольны, не понятно, правда, чем.

Якуты разломили хлеб, взяли в рот по маленькому кусочку, пожевали и тут же выплюнули, стали плеваться и говорить что-то злое. Один сказал на ломанном русском:

— Худой хлеб, однако.

— Чем же он худой? — удивился Васька.

Якуты отвечали что-то злое на своём языке.

— Не с добром пришли туземцы, — сказал Васька, — обычаи нарушают. Сходи, Федя, в сени, спрячь ржаную муку, а то без хлеба насидимся. Боюсь они грабить пришли.

Фёдор вышел в сени, достал куль с мукой, прикидывая — куда бы его спрятать? В избе тем временем послышался шум и возмущённые крики Васьки и его злобный мат. Федька не успел сообразить, что происходит, как на него напали двое якутов, скрутили ему руки, втолкнули в избу и привязали за руки к столбу у печи. Васька валялся на полу, ему руки связали назад.

Начался грабёж. Якуты выносили из зимовья всё ценное: одежду, материю, два медных котла, две чугунные сковороды, пять топоров, шесть ножей, два зипуна, рубахи, порты, куль с мукой, деньги, два лука со стрелами.

— Луки-то куда? — возмутился Васька и получил удар ногой в живот.

С Фёдора сняли пояс с хорошим кованным ножом, его гордостью.

— Нож оставь, — прорычал Федька.

Якут молча вынул нож из ножен и ткнул им Федьку в правое плечо, второй удар пришёлся по касательной, царапнул, только армяк порезал.

Якуты вышли из зимовья, слышно было как они переговаривались на улице.

— Уходить надо, — сказал Василий, — а то убьют ненароком. Я попробую встать, а ты мне руки развяжешь.

Васька встал на колени, с трудом поднялся и шагнул к Федьке, но тут, пробив пузырь в окошке, ему в спину вонзилась стрела. Якуты, заметив тень выстрелили в окно наугад. Василий со стоном упал на пол.

Якуты вернулись, все шестеро, вырвали стрелу из спины Васьки и стали бить его обухами пальм и тыльём рукояток. Один из якутов вышел на улицу и вернулся с топором, схватил стонущего Ваську за волосы и затащил на край лавки, взмахнул топором.

Фёдор, воспользовавшись суматохой, сумел зубами развязать руки, схватил клепик с печи и с размаху всадил его в бок якуту с топором. Тот застонал уронил топор и отпустил Васькину голову. Федька махал клепиком направо и налево, якуты пытались защищаться, но в тесноте зимовья, пальма вещь бесполезная, действовать ей неловко. Якуты бросились вон.

Фёдор закрыл дверь в сенях на засов и вернулся к товарищу. Василий лежал на полу и дрожал, замерзая от потери крови. Федька разрезал путы ему на руках, снял с себя армяк, укрыл им друга.

— Ничего, Вася, отсидимся.

Но отсидеться не получилось. Из угла повалил дым, якуты подожгли зимовье. Тушить изнутри жилище дело бестолковое. Фёдор застонал от досады. Дым клубился под крышей, сверкали языки пламени.

— Васька, горим, встать сможешь?

— Попробую.

Федька помог другу подняться. Васька опёрся на Федькино плечо и сделал шаг. Якуты снаружи стали стрелять через окно и одна стрела впилась Васьки в затылок, он без стона свалился на пол.

Фёдор растерянно стоял над телом друга, свист стрелы над ухом привёл его в чувство.

— Ну, гады, — сказал он сквозь зубы, сжимая клепик в кулаке.

Федька выскочил из зимовья и услышал, как сзади него обвалилась крыша. Он с ходу пырнул клепиком в живот, вставшему на его пути якуту и помчался вниз, к реке, к лодке. За ним побежали трое якутов, крича и на ходу стреляя из луков.

Фёдор с разбегу прыгнул в лодку и тут две стрелы попали ему в правую ногу. Он не обратил на это внимание и стоя стал лихорадочно отталкивать лодку от берега. И это ему удалось, он хотел уж было сесть в лодку и взяться за вёсла, но тут одна стрела попала ему в левую ногу, а вторая вонзилась в подмышку под левую руку. Федька в беспамятстве упал на дно лодки.

Якут Дюбсюнь Оттуев с Вилюя еле добрался верхами до зимовья Митрия Григорьева. Зимовье большое, восемь человек промышленников.

Якута осторожно сняли с коня, он весь порубан и поколот пальмами.

— Кто ж тебя так? — спросил Григорьев.

— Худые дела, однако, беда, — прошептал якут, — тойон Боолтуга Тимиреев и его брат Маабыр восстали. И тунгусы с ними. Казаков Федота Калмыка и Лёвку Лаврентьева убили. Сам еле ушёл, видишь, как балысами меня покололи. Три дня отсиживались, однако, достали.

— Вижу. Восстали всё-таки, не мудрено. Давайте его, братцы, в зимовье.

Промышленники осторожно отнесли Дюбсюня в зимовье, положили на лежанку.

— Вот они дела нового воеводы сказываются, — сказал Григорьев. — На горе прислали нам англицгого немца, мать его. И сразу же прибавочный ясак ему подавай, по соболю с носа.

— А годы-то прошлый и нынешний у туземцев не очень выдались, — сказал Козьма Суздалец. — Падёж на лошадей и олений. Не до соболей им.

— Сказывали воеводе о том, а он не в какую, — сказал Григорьев, — ох, и жаден.

В зимовье вошёл Евдоким Козицын.

— Лодка на реке с верху. А в ней, кажись, человек.

Лодку выловили. Человек был жив, четыре стрелы торчали из его тела.

— Кажись, это Федька Васильев, — сказал Козицын.

— Точно он, — сказал Григорьев, — эй, Федька, жив?

Григорьев потряс его, пошлёпал по щекам. Федька открыл глаза.

— Жив, паря? Кто тебя так?

— Якуты.

— Не достреляли тебя, паря, повезло. А друг твой Васька Каретин где?

— Убили.

— Вот, что значить воеводой немца поставить, — с досадой сказал Григорьев, — понесли его, мужики.

— А сообщать ему всё одно надо, Митрий, — сказал Суздалец.

— Сообщим, — пообещал Григорьев. — А недострела надо в Пеледуй к Серёге Степанову, он выходит, все травы знает. Нам-то на промысле недосуг с ним возиться будет.

Через несколько дней Дюбсюня Оттуева забрали родичи, а Фёдора Васильева, получившего прозвище Недострел, отвезли в Пеледуй к Сергею Степанову. Там он и пролежал всю зиму.

Казак Никита Свешник ввёл в съезжую избу человека.

Перед Андреем Афанасьевичем Барнешлевым стоял высокий русобородый мужик, его серые глаза спокойно и без страха смотрели на якутского воеводу.

«Не гнётся спина у здешнего народа, — думал Барнешлев, — ни у кого: ни у казаков, не у пашенных крестьян, не у таких вот промышленников. Не боятся начальства, нет привычки такой, не то что на Москве».

Андреем Афанасьевичем якутский воевода стал недавно, до этого его звали Вильям Барнслей. Ему пятьдесят три года, он родился в Москве. Отец его английский дворянин Джон Барнслей, мать — ливонская дворянка. Вильям принял православие, стал Андреем Афанасьевичем и был поверстан в сословие детей боярских. В Сибири он чуть меньше двадцати лет, успел отсидеть в тюрьме, построить Иркутский кремль, породниться со служивой сибирской знатью. В августе прошлого года его назначили якутским воеводой. Он оказался в самом доходном сибирском городе. Было, где развернуться. Достаток у него уже скапливался. Но когда его было много? Единственное, чего не было у якутского воеводы, так это поместья, ни в России, ни в Англии. Да не беда. С деньгами и это осилить можно.

— И так, ты Фёдор Васильев сын Недострел? — спросил воевода.

— Да, Недострелом недавно прозвали.

— Так, хорошо, — Барнешлев посмотрел на писаря, — читай.

Писарь, глядя в бумагу, начал:

— Изменника Балтугу Тимиреева с братьями и сыновьями и прочими служивые люди поймали и посадили в тюрьму. На расспросе названный Балтуга сказал, что осенью посылал на соболиный промысел братьев своих Байгу и Мавра, сыновей своих Девенека, Айгу, Оенека да ещё Баюнчу Кисенева. И что, мол, они русских людей не трогали, а искали потерявшихся коней, а двое промышленных людей на них напали и сына его Девенека убили и Баюнчу Кисенева, а Оенека ножом порезали не до смерти. За что они одного промышленника убили, а другой в лодке от них ушёл. А ему, Балтуге, сказали, что Девенека медведь съел, а Оенек и Баюнча меж собой подрались и ножами резались. А больше они русских людей не убивали.

— Каких коней? — удивился Фёдор и убеждённо сказал: — Врут.

Якутский воевода улыбнулся, писарь продолжил чтение.

— А Оенек Тимиреев был пытан крепко и в расспросе рассказал, что того промышленника убили его дяди и братья, а он позже приехал и вьюки на лошади чинил и за что его другой промышленник ножом резал, он не ведает.

— Не ведает? Надо же? — опять искренне удивился Фёдор.

— Да, — сказал Барнешлев, — теперь на расспросе ты, Фёдор Недострел, рассказывай.

Фёдор честно рассказал, что с ним приключилось. Якутский воевода слушал внимательно, кивал, а писарь записывал.

— За что они так? — пожаловался Недострел. — Я хлеб им дал, рыбу перед ними выставил…

— Рыбу-то зря, — сказал толмач Михайло Удин, — для якутов, что рыбак, что нищий всё одно, а перед тобой почти все тойоны были, а ты их едой нищенской потчевал.

— А на них не написано, что они тойоны — возразил Федька, — раз в гости пришли, то ешь, чего дали и нечего носы воротить да пальмами махать. А убивать-то почто начали?

— Всё так, — сказал воевода и приказал писарю: — Читай далее.

— А Мавра Тимиреев был пытан крепко и после пятидесяти ударов плетью в расспросе показал, что де виноват он перед великим государем и что будучи на соболином промысле, он с братом своим и племянниками, шесть человек, промышленного одного человека убили, а другой, ножом резанный и четырьмя стрелами раненный от них в лодке ушёл, а зимовье то промышленных людей сожгли они же. А пока они лечили своих на берегу Лены-реки, то мимо них проплывали в лодке на Олёкму казак Федька Прохоров да пашенный Максим Непряха с сыном Васькой, и они тех русских людей убили.

— Что же, Федька Недострел, — сказал якутский воевода, — показывай раны свои, досмотр будем проводить.

Фёдор был досмотрен.

— Похоже на правду. Расспрос твой и осмотр будут царю, государю Алексею Михайловичу на Москву отписаны. Ты же, Недострел, в остроге находиться будешь. Что царь решит, то с тобой и будет, всё же ты государевых ясашных людей порезал до смерти.

Федька Недострел поднимался от реки по взгорку к острогу неся на кукане в согнутой руке огромного налима. Хвост рыбины волочился по земле. Навстречу Фёдору шёл Никита Свешник.

— Я по твою душу, — сказал казак Недострелу. — О, какой налим. Мясо у него нежное, вкусное, мне нравиться. Вот ты им воеводе и поклонишься.

— А мне чего?

— А ты другого поймаешь.

— Зачем ему кланяться, немцу вашему? Без подношений нельзя?

— Нельзя. Прошлый воевода был крут, а этот ещё и жаден. Гонец с Москвы прибыл. Помер царь наш, государь Алексей Михайлович, ещё в прошлом годе. Когда тебя расспрашивали, он уж мёртвый был. Далече мы от Москвы.

Федька переложил кукан из правой руки в левую, перекрестился.

— Царство ему небесное.

— Теперь у нас новый государь, Фёдор Алексеевич.

— Хорошо. А мне чего, чего зовёт-то?

— Так воевода всё скажет.

— Не тяни, Микита.

— Велено тебя освободить. Мол, ты, обороняясь тех якутов резал. А то, что они грабежом в зимовье имали и то зимовье сожгли, то с них и снискать. Теперь ты опять вольный.

— Ну, слава Богу. А с якутами что? С Балтугой и другими?

— Велено отпустить. Высечь на козлах да взять с них слово, что более не будут замышлять на государя и впредь ни к каким изменникам не пристанут.

— Да как же так? Сколь они людей русских побили до смерти.

— А куда их? На Камчатку сослать? Или убить? Им велено ясак по-прежнему платить сполна. С мёртвых что возьмёшь? Казне убыток.

Федька взглянул направо на солнце, что блистало в синем небе.

— Да это оно конечно, — вздохнул, — Ваську жалко.

27.03.2022 г.

Брат и сестра

Софья Алексеевна сидела у зеркала и расчёсывала волосы. Келья Девичьего монастыря, за окном воет метель, как и тогда, несколько лет назад, только тогда за окном качались повешенные стрельцы и у одного в мёртвых руках челобитная на её имя.

Не получилось у неё вырваться из старых обычаев закостенелого бытия. Положено женщине сидеть дома и всё тут, хоть у крестьян, хоть у дворян, хоть у царей. А ей хотелось править, править страной. Были же в стародавние времена в греческой земле в Царьграде царицы, что правили единолично. Её идеал царица Пульхерия, что была регентшей при младшем брате и почитали её как государыню, величали августой. И она, Софья, могла бы быть регентшей при братьях Иване и Петре. Со старшим братом Федей, Фёдором Алексеевичем, они жили, душа в душу, понимали друг друга с полуслова. Продолжили все начинания и батюшки своего и деда Михаила Фёдоровича. Умно делал Феденька, постепенно не спеша Русь входила в семью европейских народов, не руша своих обычаев и природы своей. Поляки считают себя европейцами, да не ходят в голландском да французском платье, и никто их не корит за то, не смеётся. Чем же русские-то хуже? Зачем же брат Петруша хомут западный на русских людей надел? Зачем русских назвал недоумками, потому что на немцев непохожи?

Не дал Господь воплотиться замыслам брата Фёдора (царство ему Небесное), великие дела задуманы были, да не хватило жизни Федюше. Решила она продолжить дело брата, да воспротивились бояре московские: дескать, нельзя бабе на царство. Что же делать, если душу и ум государя вложил Господь в женское тело? Правила бы она и не хуже мужчин.

Хитростью и подлостью вырвали власть из рук Софьи советники молодого царя Петра, и хапать стали руками загребущими должности, доходные чины да награды не по заслугам. Полезли во власть, прикрываясь именем Петра, родственники матери его Нарышкины, да проходимцы всякие как русские, так и немецкие, карманы набивают за счёт казны, за счёт народа русского. Алексашка Меншиков первый тать и казнокрад. Как волки ненасытные рвут народ русский, а не согласных кнутами исполосуют да в Сибирь сошлют.

Антихристом, пришедшем на землю, кличет народ царя, братца младшего и поделом: только ворог свирепый мог так терзать многострадальный народ свой, ввергнуть его в ярмо иноземное. И уходили люди русские, крестясь, кто на окраины государства, а кто и в Царствие Небесное.

Скрипнула дверь в келье, и вошёл, согнувшись, длинный и нескладный младший брат царевны Софьи.

Пётр снял шляпу, стряхнул снег, поклонился учтиво.

— Вот ехал мимо, сестрица, решил заехать.

Софья не переменила ни вида, ни положения своего, продолжая расчёсывать волосы.

— Не помириться ли нам, сестрица. Может, что сделал не правое и зело́ обидное к тебе, за то прощения прошу. В поход ухожу, могу и не вернуться. Прости, Христа ради.

— Бог простит, — не оборачиваясь, ответила Софья.

— Повинилась бы ты, сестрица, передо мной и перед ближними моими в неправоте своей и правили бы вместе страной. А то вот ухожу, а престол оставить не на кого. Простим друг друга, Софья.

— То излишне всё, Пётр Алексеевич. Как ты правишь, я так править не хочу. Ты отдаёшь на поругание иностранцам и выскочкам всяким землю нашу. И только единый праведный суд Божий рассудит нас: кто прав, а кто виноват. Через тридцать лет али через триста, а восторжествует правда в земле Русской и скинет народ ярмо иностранное.

Потемнели от ярости глаза Петра Алексеевича, но сдержался царь, поклонился сестре в полпоклона и вышел вон.

— Жаль, — сказал он своему денщику, — сколь умна сестра, столь и зла. А могла бы быть моей правою рукою.

20.02.2021 г.

Чарка водки

Царь Пётр Алексеевич мотался по стране, спешно готовясь к реваншу над шведами. Позорное поражение под Нарвой напугало его и потрясло, но не охладила пыл молодого царя, а наоборот зажгла азарт и огромное желание добиться своего. Он создавал заводы, на которых отливали пушки, ядра, мастерили фузеи, занимался набором рекрутов, обучал их, самолично влезая во всё и вся. Металла не хватало. Месторождения на Урале нашли, да их ещё обустроить надо, а это время, время, время. И вот царю пришла идея переплавить церковные колокола на пушки. Он издал указ: «Четвёртую часть колоколов со всего государства, со знатных городов, от церквей и монастырей отбирать и отправлять в Москву на Пушечный двор, на литьё пушек и мортир».

Царь лично объезжал монастыри и храмы, требуя снять часть колоколов согласно указу, обещая со временем возместить потери. Архиереи соглашались неохотно, в обещание царя не верили.

В одном из монастырей царь долго спорил с настоятелем, какие именно колокола надлежит снять и переплавить на пушки. Пётр требовал, епископ не уступал.

Архиерей, зная пристрастия царя к выпивке, приказал принести чарку водки в надежде, что Пётр смягчиться и пойдёт на уступки.

Водку налили в чарку, чарку поставили на поднос, понесли царю.

Монашек, нёсший поднос, спотыкнулся на ровном месте, чарка с водкой подпрыгнула как живая и выплеснула своё содержимое на грудь самодержца. Глаза Петра округлились от гнева, он уже готов был сорваться, но монашек не потерял рассудок, подхватил на лету чарку, поклонился и серьёзно и назидательно произнёс:

— На кого капля, а на тебя, государь, излияся вся благодать.

Царь впервые улыбнулся после поражения под Нарвой.

— Ладно, архиерей, сам решай, какие колокола на пушки пускать. Но, что бы металл был.

22.02.2021 г.

Расправа

Первоначально «Северный Союз» против Швеции возник между Датско-норвежским королевством во главе с королём Кристианом V и курфюрстом Саксонии, по совместительству королём Речи Посполитой Августом II Смелым. Россию взяли так, для массовости, пообещав царю Петру в случаи успеха никому не нужные болотистые берега Финского залива. В военную мощь России никто не верил, включая шведов. Но часть сил Швеции она, конечно, должна была отвлечь на себя. Компания обещала быть успешной. Король Швеции семнадцатилетний Карл XII, шалопай и повеса, человек не опытный и разбить его не представлялось сложным делом. Ничего не предвещало никаких трудностей. А они возникли и возникли почти сразу. Одним ударом, угрожая захватить Копенгаген, юный шведский король вывел Данию из войны, принудив её подписать сепаративный мир. И это в самом начале компании.

Король Август не смог взять Ригу, русское войско царя Петра разбили под Нарвой. Карл XII решил, что Россия из игры вышла и больше обращать на неё внимание не стоит. Он вплотную занялся королём Речи Посполитой.

Северная война длилась пятый год, в смысле, пятое лето, зимой никто не воюет, армии отдыхают на зимних квартирах.

Пока шведский король гонялся за польским королём, царь Пётр тем временем занял территорию от реки Невы до реки Нарвы, и сам город Нарва пал под ударами русских войск. Царь нагло заложил город Санкт-Петербург в устье реки Невы и ещё крепость на острове Котлин, напротив устья той же Невы.

У курфюрста Саксонии всё складывалось очень плохо. В 1704 году часть депутатов польского сейма низложили короля Августа и провозгласили новым королём Польши и великим князем Литовским шведского ставленника Станислава Лещинского. Одна часть польской шляхты и польского войска под руководством Бенедикта Сапеги примкнула к шведскому войску. Та часть Речи Посполитой, которая не признала нового короля, заключила договор с Россией и официально объявила войну Швеции. Россия помогла Польше деньгами, выделив 100000 рублей и войсками, выделив 60000 солдат.

Царь Пётр в июне 1705 года лично прибыл на территорию Речи Посполитой, сначала в Витебск, а потом в Полоцк. Русскую армию разместили на зимних квартирах в Полоцке и вокруг него ещё в начале года.

Последний день Петра в Полоцке, пир по поводу дня святых Петра и Павла небесных покровителей русского царя. Накануне пришло радостное известие: шведам не удалось захватить крепость на острове Котлин и прорваться к Санкт-Петербургу.

На завтра намечено выступление на Вильно, поэтому пили умеренно.

Александр Данилович Меншиков вышел на свежий воздух, решил прогуляться вдоль реки. Денщик плёлся сзади. Июльское солнце перекатилось за Двину и склонялось к горизонту. Не спеша шёл Меншиков, попыхивая трубкой, и вдруг перед ним, чуть правее на взгорке вырос красавец белокаменный собор. Меншиков подошёл поближе, любуясь строением, задрал голову вверх.

— Красивый?

Меншиков вздрогнул от неожиданности:

— Напугал, чёрт.

Перед ним стоял православный священник в простой рясе, поп, наверное.

— Красивый, — согласился Меншиков.

— Красивый, а не наш, не православный, — с грустью сказал священник.

— А чей?

— Униатов.

— Это кто такие?

— Это те православные, которые подчиняются Папе Римскому и платят ему десятину от дохода. Но это не главное. А главное, это то, что они признали, что Дух Святой исходит от Отца и Сына. А это ересь католическая!

— Ага, — глубокомысленно сказал Александр Данилович, — Как так получилось, что у них храм сей оказался?

— Отобрали. Наши предки в древние века возводили, а униаты пришли и отобрали. Униаты своего не строят, им проще чужое отобрать.

— Стерпели?

— Так сила солому ломит, пан офицер. Поляки сами эту унию придумали, что ж они православных защищать будут? Был тут такой Лев Сапега. Родился православным, перешёл в лютеранство, а потом стал католиком. И везде ему псом пахло. Вот он унию и придумал.

— И здесь Сапега.

— Да, и здесь Сапега, пан офицер. Затащить в униатство старались православных людей всеми правдами и не правдами, больше не правдами. Кто-то поддавался, но большинство тверды в вере. Был тут один архиепископ полоцкий Иосафат. Свирепствовал. Душехватом его прозвали. Силком всех в униатство тащил. Церкви закрывал. Ладно — крестить, отпеть не можно было. Человек помер, а не похоронить по-людски. Люди в шалашах церковные требы проводили, лишь бы униатами не стать. Довели людей, что в Витебске Иосафата и убили. А униаты мучителя в мученика превратили.

И поп в красках, размахивая руками с возмущением стал рассказывать о зверствах Иосафата. Александр Данилович и денщик слушали с вниманием.

— Интересные тут у вас дела творятся, — наконец произнёс Меншиков. — Давно это было?

— Давно.

— А сейчас как?

— Как? Поутихли малость, конечно.

— А ну пойдём со мной, батюшка. Как тебя звать-то?

— Отец Максим. А куда пойдём?

— К государю.

— К какому государю?

— К православному, к Петру Алексеевичу.

— Так он не наш государь, мы в княжестве Литовском.

— Всё едино, — отмахнулся Меншиков.

Пётр Алексеевич пребывал в весёлом настроении. Он сидел за столом, развалясь в кресле и с интересом наблюдал «бражку» за столом.

— Mein herr kapitän, — обратился к нему Меншиков, — вот привёл к тебе попа местного православного, отца Максима. Обижают тут православных. А кто, как не ты, единственный православный монарх во всё мире, защитит люд православный?

— Не единственный, — возразил царь безмятежно улыбаясь. — В Абиссинии есть православный монарх. Негус он называется. Эй, человечки, Ибрагим, Абдул, идите-ка сюда.

В дальнем углу пиршественного зала игрались двое негритят лет десяти — одиннадцати. Услышав зов, они поспешили к царю.

— Вот, арапчата, — похвастал Пётр Алексеевич, гладя ладонью по кучерявым волосам детей, — этого самого негуса дети. Христиане.

— Христиане? А имена у них почему басурманские? — недоверчиво спросил Меншиков.

— Так у турок же были. Перекрестим в Вильно. Ибрагим станет Александром, а Абдул — Алексеем.

— Не хотеть быть Александром, — захныкал Ибрагим.

— А кем хочешь?

— Хотеть Ибрагим.

— Да окрести его Абрамом, mein herr, какая разница? Это имя христианское. А Абдул пусть будет Алексеем. С именем Абдул на Руси жить как-то всё же не очень… Зачем ты их с собой притащил? Жили бы они себе на Москве и жили?

— Так забавно же.

— Ну, да, ты любишь всякие чудеса и уродства, а своим русским помочь не можешь. Старинный храм отобрали, а мы — молчи.

— Данилыч, ты-то что завёлся?

— Да как же, mein herr, мой тятенька оршанский шляхтич Даниэль Менщик из княжества Литовского. Свои, чай.

— Ты, Данилыч, ври да не завирайся. А то я не знаю, кто ты такой! Шляхтич. Это ты Дарье Арсеньевой расскажешь, а нам не надо.

— Ей-богу, шляхтич, mein herr. Бумаги, сие подтверждающей, у тятеньки не было. Так война была. Вот пирогами и промышляли. Жить-то надо было как-то.

— И сейчас война, mein kamerad. Не у нас храм отобрали. И когда это было? Восемьдесят лет назад?

— Откуда ты это, mein herr, знаешь? — удивился Меншиков.

— Знаю, я много чего знаю. Меня не готовили стать царём. Третий сын! До всего своим умом дошёл, самоучкой. Братья здоровьем хлипкие оказались. Померли. Сонька во власть вцепилась — не оторвать. Ну, ты знаешь. Мы с Сонькой одного поля ягоды. Повезло мне, что она бабой родилась. Так вот, сейчас война, Данилыч. Сколько униатов в польском войске брата моего короля Августа? Вот! Зачем же их обижать, это не политично. Их обидишь, а они к Станиславу переметнуться.

Меншиков тяжело вздохнул:

— И что, ничего нельзя сделать?

— А что тут сделаешь?

— Сие всё так, царь-государь, — сказал отец Максим, — только викарий Константин Заячковский говорил о тебе зело поносительными словами.

— Пустое, — отмахнулся Пётр.

— И призывал паству против войск Вашего Царского Величества, — продолжил отец Максим, — и к их тайному поборению со злобой великой ко всем русским людям.

— Собака лает, ветер носит. Что же они так русских ненавидят? Чем русские хуже шведов? Шведы протестанты.

— Они православных ненавидят. Совесть-то у них не чиста, знают, что не правы. А православный, значить русский, вот русских и ненавидят.

— Господь с ними, пусть ненавидят. Нам-то что?

— В Святой Софии Полоцкой гнездо шпионов. Они всё о твоём войске узнают, да Сапеги доносят. А тот королю Карлу.

— Что? Шпионы? — у Петра округлились глаза от злости. — Почём знаешь?

— Так говорят. Говорят, что письма для Сапеги и записки всякие они в алтаре хранят. И как они Бога не бояться? Да верят ли они в Бога?

Пётр чуть успокоился:

— А это интересно. Точно знаешь?

— Точно. Да за руку не ловил. Сейчас там, может быть, и нет ничего.

— Может быть, а может и не быть, а проверить надо. Пойдём, Данилыч.

— Куда, herr Peter?

— Посмотреть на твою Софию. С нами пойдёшь, поп.

Пашка Ягужинский и Васька Поспелов, денщики Петра, торопливо прицепляли к поясам палаши. При палашах были Меншиков и его денщик, Пётр пошёл безоружным, только трость в руках. Он шёл широким шагом и вид царя не предвещал ничего хорошего.

В храме прихожан не то что б не было, а было очень мало.

Викарий произносил проповедь о святом апостоле Петре:

— Неужели это не противоречит любви к ближнему которую нам заповедал Христос? Хорош тот общественный мир, про который Господь сказал: «Мир мой даю вам», а не такой про который Он сказал: «Не мир пришел я принести, но меч». Что за дружба может быть света с тьмою? Какое согласие Христа с Вельзевулом, католиков со схизматиками или еретиками, Церкви с блажью раскольнической. Что это за мир будет, если он устроен за счет оскорбления Бога, если привилегии святого Петра и его преемников будут нарушать, а власть юрисдикции высшего пастыря, от Христа принятой, раскольники будут себе незаконно присваивать? Святой Пётр и его преемники — епископы римские, за это нарушение своих прав будут взывать к Божьему правосудию.

Пётр слушал и молчал, едва сдерживая раздражение. Но отец Максим не выдержал.

— Как же вы осмеливаетесь правду защищать ложью? — воскликнул он. — Какое согласие Христа с Вельзевулом? Кто здесь схизматик и какие привилегии у святого Петра?

— Когда Христос вознёсся на небо, — ответил викарий, — он Церковь поручил пасти Петру, а Пётр — римским папам.

— Сие ваше, католиков и униатов, безумие и ложь! Был ли Пётр в Риме? А если и был, то он был обычным епископом, но он и в Антиохии был епископом. Схизматики, сиречь раскольники вы, католики, а не мы, православные. Вы раскололи единую Церковь и не признаёте Святых Соборов.

— Когда сильный ветер отрывает от дерева сучок, то нельзя сказать, что дерево оторвалась от сучка. Греческая церковь оторвалась от своей матери единой католической церкви.

— И опять ложь, — воскликнул отец Максим. — Мать всех церквей есть церковь Иерусалимская. Почему же ты римскую церковь называешь деревом, а остальных ветками? Ветки вырастают от дерева. Безумные слова вы говорите пастве своей, что Святой Дух исходит от Отца и Сына. Читай по Иоану: «И свидетельствовал Иоанн глаголя: аз видех Духа сходяща яко голубя с небесе, и пребысть на нем». Если бы Дух Святой исходил от Отца и Сына, как бы он мог сходить на Сына Божия?

— Если сие учение лживо и не согласуется со Святым Писанием, то почему просвещеннейшая Европа его придерживается?

— От гордыни своей и по невежеству своему…

Петру этот богословский спор надоел, и он прервал отца Максима:

— Всё, хватит вам тут диспуты устраивать. Ты кто такой?

— Я приходской викарий этого прихода.

— Я слышал, что сей приход сноситься с неприятелями нашими: моими и брата моего короля Августа, с сапежинцами и со шведами? Так ли сие? Могу ли я зайти в алтарь и осмотреть его? Ибо там, как говорят, храниться переписка с врагами нашими.

— Я не благословляю. Ибо что там делать противникам веры нашей, убийцам католиков и униатов?

Пётр промолчал и, сдерживая гнев, прошёлся по храму, гневно стуча тростью. Остановился у образа красиво украшенному, где изображён человек с топором в голове.

— Кто это такой? — Пётр показал тростью на икону. — Видимо, это самый почитаемый здешний святой. Чей это образ?

— Это священномученик Иосафат, владыка Полоцкий, убитый злобными схизматиками в Витебске, твоими единоверцами, московский царь, поэтому и говорю, что вы убийцы.

— И опять ты врёшь, — возмутился отец Максим, — возгордился архиепископ полоцкий, после трёхлетнего затвора, что может спасать грешников проповедью покаяния, словом единым. Да не помогло слово. Жестоко стал обходиться с людьми, решил, что ему всё можно, раз он начитался в затворе священных книг. Но чтение не делает читающего праведником, и по книгам не становятся святыми. Затворничество, это, прежде всего, духовный подвиг, усмирение плоти и духа. А Иосафат возгордился. Надоел он и опротивел он народу делами своими, вот и убили его в Витебске и в Двине утопили.

— Я и говорю: руки по локоть в крови у вас.

— Жители Витебска потом раскаялись в преступлении сем.

— Поздно! Кровь невинно убиенного падёт на всех схизматиков.

— Ладно, викарий, — сказал Пётр, — Богу виднее, кто схизматик, а кто нет. За сию мерзкую хулу ему разбираться с вами на Страшном Суде. А вот сношение с врагами Речи Посполитой, это преступление перед королём Августом и мной. Почему вы Речь Посполитую шведам отдаёте? Чем мы вам не угодили. Шведы откусят кусок от Польши, а Россия ни на что не претендует. И шведы — протестанты.

— Речи Посполитой лучше быть с протестантами-шведами, чем с схизматиками-русскими, — заносчиво ответил викарий.

— Во как? — удивился Пётр и к Меншикову. — Данилыч, этого униатского попа к нам, всех выгнать, храм закрыть. Утром, думаю, благословение будет, чтобы в алтарь войти. Пойдём отсюда, отец Максим.

Пётр и отец Максим вышли из храма, а Меншиков направился к викарию.

— Пойдём, викарий, — сказал Данилыч, — у нас переночуешь. Скучать не будешь, ручаюсь.

— Не благословляю! — завопил викарий.

— Да ты что? — засмеялся Меншиков.

— Люди! Их мало, бейте их, я благословляю.

Прихожане, до сих пор стоявшие в оцепенении и слушавшие богословский спор, поспешили из храма, а послушники и трудники, всего девять человек, вооружились палками и бросились на русских офицеров.

— Стойте! — закричал Меншиков. — Нам русский царь приказал доставить викария под стражей к нему. Вас трогать приказано не было. Пошли вон отсюда.

— Бейте их, благословляю, — закричал викарий.

Один из нападавших размахнулся палкой, целя Пашке Ягужинскому в голову. Тот увернулся, палка попала по левому плечу.

— Ах, ты гад, — взревел Ягужинский и обнажил палаш.

Трое остальных последовали его примеру. Четверо против девятерых, силы, конечно, не равные, поэтому вскоре четыре человека из нападавших корчились от боли на полу храма в собственной крови, остальные убежали. Русские офицеры остались невредимы, кроме Ягужинского, у него образовался синяк на левом плече.

— А что ждать до утра? Пойдём, Александр Данилович, посмотрим, что у них там в алтаре, — предложил Ягужинский, потирая ушибленное плечо.

— Пойдём, — согласился Меншиков.

— Не благословляю, — возразил викарий.

— Да помолчи ты, надоел, — сказал Меншиков.

В алтарь викария взяли с собой. Там было почти так же, как и в православных храмах. На престоле лежала большая Библия, Меншиков направился к ней.

— Мирянам прикасаться к престолу и всему, что на нём запрещено, — завизжал викарий.

— Я знаю, — сказал Меншиков, — но я же схизматик, еретик, мне можно.

— Никому нельзя.

— Сейчас палашом огрею, — пообещал Данилыч.

Викарий затих.

В Библии обнаружили какие-то листочки и один большой лист. Меншиков вертел его в руках.

— Чего-то написано. Вроде как не по-нашему. Это что, викарий?

— Проповедь о святых Петре и Павле, — ответил викарий.

— Да? — сказал Меншиков. — И на каком языке?

— На латыни, — определил Пашка.

— Ты понимаешь?

— Немного. Да что тут понимать?

— Это проповедь, о святом Петре? — уточнил Меншиков.

Ягужинский усмехнулся:

— В какой-то мере. Вот «Petrus», Пётр значить. Вот Шереметьев. Он, правда Борис, а не Пётр, но Петрович. Бенедикт Павел Сапега. Ну, не знаю. Вот Вильно, вот Гродно. Мы же туда направляемся? Вот Курляндия, Митава, туда Шереметьев. Всё точно. Проповедь для Сапеги и Карла. Подпись: Константин Заячковский. Это ты что ль, викарий?

Викарий обречённо кивнул.

— Повезло тебе, Костяря, — сказал Меншиков. — Не будут тебя пытать. Утром сразу повесят.

Пётр был не доволен.

— Те, раненные, живы хотя бы?

— Уходили, живы были, — сказал Меншиков.

— Всё равно, не хорошо. По аккуратней надо было. Что ж вы так не осторожно, ребятки?

— Как аккуратней, mein herr kapitän? Они на нас первыми напали.

— Ты, Данилыч, не знаешь, что такое европейская политика. Сейчас будут ляхи сочинять, что ввалились мы пьяной гурьбой в церковь и изрубили всех униатов в мелкую капусту потехи для.

— Сие будет враньём.

— Кто захочет поверить, поверит. Надо написать манифест с объяснениями.

— Стоит ли оправдываться, mein herr? Кто не захочет верить, не поверит.

— Верно, Данилыч, но всё равно напишем, для потомков.

Утром при стечении народа на площади перед Софийским собором викария Константина Заячковского повесили, предварительно объявив, что он предатель и вёл переписку с Сапегой и шведским королём Карлом, с врагами своей родины Речи Посполитой и своего короля Августа II Сильного.

Через десять дней был издан манифест с изложением событий в храме Софии Полоцкой под собственной подписью и печатью царя Петра.

А в сентябре 1705 года царю предоставили копию донесения в Рим папского нунция и униатского митрополита Льва Заленского.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.